Бесплатный фрагмент - Се, стою у двери и стучу

Посвящается моей

Помощнице, Б. М.,

О, вы, напоминающие о Господе, —

не умолкайте

Исаи, гл.62,с.6

Одобрено Издательским Советом
Русской Православной Церкви

Председатель Духовного экспертного комитета,

главный редактор Издательства Московской Патриархии,

протоиерей Владимир Силовьев

Рецензент — эксперт, игумен Сергий Данков, сотрудник

экспертного комитета Русской Православной Церкви

Протокол Духовного экспертного комитета Издательского

Совета №92 от 11 сентября 2003г.

Из рецензии на книгу «Се, стою у двери и стучу»:

«Представленная на рецензию книга представляет сборник рассказов, написанных для православных христиан и высокодуховной интеллигенции.

…рассказы представляют собой различные эпизоды жизни православного человека. Автор пытается передать богатый внутренний мир верующего человека и те испытания и искушения, которые он преодолевает для достижения внутренней гармонии и духовного совершенства.

Рассказы «Се, стою у двери и стучу» очень перекликаются с нашей сегодняшней жизнью, когда от безмерного счастья и глубокого горя один шаг. Выстоять в такой сложной ситуации может только истинно верующий человек, все упование возлагающий на Бога.

Книга «Се, стою у двери и стучу» представляет сборник рассказов, предназначенных для нравственно-назидательного чтения».

Да хранит нас Господь!

Все стихи взяты из книг: Розена Л. В. «Как Божий мир красив», «Покаянный плач на Руси православной», Воронеж, Ц.Ч.К.И. 1999

Незаконное копирование и тиражирование является нарушением Восьмой заповеди: «Не укради!»

Все авторские права защищены. Для перепечатывания текста книги необходимо письменное разрешение автора.

ЧАСТЬ 1

СЕ, СТОЮ У ДВЕРИ И СТУЧУ

ВО СЛАВУ БОЖЬЮ!

РАННЕЙ ВЕСНОЙ

Господи! Как хочется встать и молиться Тебе за эту природу, умиротворение и покой, преображающе действующие на мою душу, как хочется уйти в эту трепещущую радость, обновление, свежесть и чистоту.

Все замерло в ожидании Божией благодати. И только две-три ласточки иногда пролетят, чтобы доказать — все вокруг живет, поет, славословит!

Из сердца непроизвольно вырываются такие слова:

На небесной радуге я сейчас сижу.

Играю на свирели, песенки пою!..

Слава Создателю за все сущее! Хорошо на сердце утром ранней весной!..

В СУМЕРКАХ

Мягкие сонные сумерки ласково окутывали плечи. Полутуманная молочность воздуха наполнилась тишиной и покоем. Было уютно в объятиях тихого вечера.

Густота сини все более концентрировалась. Вспоминался вчерашний день… Огромная, почти банкетная, комната. Снедь на широком столе в центре. И она с хозяйкой за теплой, душевной беседой.

— Расскажите что-нибудь из Вашей жизни, — протяжно пропела Татьяна.

— Вы же знаете, покойный супруг собирал для докторской диссертации всякие случаи из жизни священников. И вот однажды…

Захлебываясь, что-то верещал телевизор, ласково обнимал и убаюкивал ноги пушистой ковер. Создавая особенную настроенность, весело вздрагивал в такт словам разрумянившийся шелковый абажур.

Татьяна пила густой, пряный чай. Душа ни о чем не мечтала, кроме приятного диалога. Приятельница располагала. Спокойное, нежное лицо, белесые волосы. Немного уставшая, грустная улыбка. «Очень похожа на женщин Борисова-Мусатова с их непередаваемо- загадочной тихостью…» — и Татьяна невольно улыбнулась.

— Мне приятна встреча с Вами и эта беседа. Благодарю за доверие и внимание…

— Ах, не шутите над старой женщиной, — понимающе поддержала хозяйка, — в бытность свою мы с супругом как-то оказались в селе Чеглы. И тамошний батюшка поведал интересные истории…

Воздух мерцал, завораживал, успокаивал. И вновь чашечка чая из очень тонкого фарфора с вензелем «В» — виноградовский старинный фарфор… Татьяна углубилась в себя. Антиквариат оживил воспоминания. Бабушка — русская княгиня, в бытность свою много рассказывала об истории этого завода, о балах, приемах, чаепитиях…

Лучистые глаза подруги отсвечивали прозрачной синевой. В них весело отражались блики от лимонного абажура, бухарского ковра, висевшего над диваном, полупрозрачных чашечек с вензелями… Писательница слушала и радовалась тем спокойствием, которое навевают серебристые мягкие сумерки.

— И вот когда мы остановились в одном из домов… Ах, я уже и забыла, с чего началось наше знакомство со священником!…

Помню яркую зелень нежной, сочной травы вокруг, скрип мохнатых, неповоротливых деревьев и ослепительную бирюзу неба… Супруг собирает интересные случаи из жизни священства, а я? Просто живу, люблю, дышу, улыбаюсь, словно ясный весенний день, безоблачный и легкий-легкий, как дыхание теплого воздуха…

Гостья посмотрела с интересом в глаза говорившей — серьезная, благородная дама. Как же она могла быть легкомысленной? Та поняла ее удивление:

— Так Вы думаете, молодая женщина должна всегда быть очень серьезной, собранной, деловой и…

— Ах, нет. Пусть она будет такой, какой ее создал Бог…

— О, Вы понимаете меня!

— Ну, я же сама — женщина!

— Продолжаю. Воздух, точно парное молоко, поил терпкостью жизни. И вот впитывая раздолье, свежесть деревни, вырвавшись из оков города, я только и делала, что радовалась и ликовала.

— Но и работали. Вы же были стенографисткой у своего профессора…

— Безусловно. Не помню, за ужином или где-то на прогулке, услышали мы эту историю. Вам действительно интересно?

— Очень.

— Священник, поведавший ее, был тогда относительно молодым, здоровым мужчиной. Но представить его юным не могла. Медленно, собираясь с мыслями, он рассказал следующее:

— Я только окончил Воронежский университет, и началась война. Сразу же ушел добровольцем на фронт. Был ранен, попал в окружение. Шли с другом по лесу, старались прорваться. Устали. Свалились под березой и уснули. Вдруг слышу сквозь сон:

— Вставай, нельзя спать, вставай!

Оглянулся спросонок — никого, и вновь задремал.

— Вставай! — раздался тот же голос, — нельзя здесь спать! — и так до трех раз. Не до шуток. Вскочил, как ужаленный, и друга пытался разбудить, в ответ:

— Оставь, спать хочу!

Я отбежал и сразу раздался оглушительный взрыв. Клочья земли, брызгая фонтаном, облепили лицо, руки, телогрейку. Когда пришел в себя, увидел: ни березки, ни друга. Одна воронка сияет, да уцелевшая ромашка головкой испуганно покачивает. С тех пор дал себе обещание стать священником…

Вскоре попал в Чеглы. Село было бедное, разрушенное, как бы рыдающее над своей разорённостью. Старался помочь, кому, чем мог. Люди, словно кроты, жили в землянках. Понемногу стали отстраиваться. Мне приходилось нелегко. Спал по нескольку часов в день. И, будто дятел, сам стучал и стучал клювом-молотком по деревянным настилам. Достраивали прекрасный храм, поднимали колокола. Они не шли наверх. Тянем, никак не получается. Годы военные. Молодые сыновья на фронте. Дома — старики со снохами. А с них спрос не велик. Устали. Колокола не поднимались наверх и все тут! Выкрикнул:

— Снохачи, в сторону, остальным остаться и помогать!

Неожиданно рывком отошли три человека, напоминавшие скользкие замшелые грибы. И колокола пошли!

Я сам побледнел, покрылся бисером пота. Растерялся, будто в чем-то провинился. Боже! Неужели такое возможно? Какой грех-то — снохачество! Вот она страшная сторона жизни! Вытер испарину, тряхнул головой, чтоб успокоиться. И… застыл, пораженный чудом Божьим…

— И Вы знаете, — обратилась ко мне хозяйка, — я сама опешила — вот как лукавый людей крутит!

— О, какой случай! — вырвалось у Татьяны в ответ на рассказ хозяйки.

Она, стройная, интеллигентная, в вязаных свитере и юбке, грустно улыбнулась:

— Еще не то — узнаете.

Сколько ей лет? Много. Но разве скажешь по ней? Эти благородные, чистые искренние глаза, матовая кожа, блеск и живость ума, душа чистая, как свежий снег…

Собеседница как-то доверительно улыбнулась, вздохнула и вновь стала потчевать изматывающе вкусным чаем… Когда допили, она принесла удивительную рукопись. Это были записки священников и еще каких-то посторонних лиц. Здесь они доподлинно и приводятся.

ВЕЧЕР ИЗ ЖИЗНИ ВЫДАЮЩЕЙСЯЖЕНЩИНЫ

Поэзия сумерек, позднего вечера, ночи. Печальные темы ее. Она любит их за невысказанную грусть, боль увядания, сентиментальную и безответную незащищенность. Ей нравятся разливы дождя, точно водянистой акварелью, расписывающие стекла окон, заманчивые огни оживающих зданий, они являются для нее маяками жизни. Дорого все эфемерное, хрупко-исчезающее. Сколько утонченно — изысканной поэзии в сумерках вечера и ночи.

Почему-то взгрустнулось. Когда остается одна, читает, мечтает, слушает музыку или играет сама. Тайно любит все русское… Русское… А живет далеко от родной России… Каприз судьбы. Включила магнитофон, старые записи. Музыка «Лебединого озера» Чайковского — упоительно полнокровна и прекрасна… Да, он сентиментален, этот Петр Ильич. И хочется сказать ему спасибо, хоть его уже давно нет в живых, за его совершенную, милую, родную сентиментальность и напевность… О, сколько кантиленности в русской классике: Глинке, Римском-Корсакове, Калиникове, Мусоргском, Рахманинове…

Смахнула выбившуюся прядку волос, задумалась. Когда никого нет рядом, она щеголяет в длинном русском сарафане с вышитой батистовой рубахой. Поглаживая волосы, рассеяно подошла к зеркалу. Красивая, грустная женщина с удивительно мягким глубоким взглядом. Старинный сарафан был к лицу, преображал, будто она становилась простой девушкой, не знающей тягот, забот, славы, почестей и… грусти…

И кажется ей — она в России… А сегодня вышла в поле к своему суженному в ярком наряде, с кокошником на голове, длинными-предлинными серьгами, множеством бус на шее. Есть даже монисто. Только что испеченный ржаной хлеб пахнет так вкусно, что хочется отломить и попробовать. Парное коровье молоко в глиняном кувшинчике, будто дымится…

Нет ни самого высокого титула, ни парадных нарядов, ни дорогих украшений. В мягких сафьяновых сапожках, красном длинном сарафане она похожа на женщин с полотен художника Тропинина. Чистые спокойные линии, ясные, умиротворенные глаза, лучистые и напевные…

Светит солнце, перекликаются перепела во ржи. Идти легко и приятно. Она весело поет что-то о доле русской женщины, о любимом, о своей дорогой России. Капельки бисеринок обрамили лицо. Замерла, поставив ношу на землю. Обмахнула лицо рукавом кипельно-белой, разукрашенной гладью, рубахи. Изумилась гомону птиц…

Он сам подошел к ней, завидев издали. Молодо блестя глазами, поднял хлеб с молоком. Устроились прямо в траве, расстелив льняную скатерть. Ел с аппетитом. А она — любовалась.

Душа заходилась от счастья…

Эх, разве перескажешь красоту этих русских полей, солнца, воздуха, сочно-нежной зелени?

«Милое Подмосковье! Как люблю я тебя мягким, тихим летом, разжиженным серебряными дождями, робким чистым солнцем, холодной водой в прудах. И воздух там острее и мысли свободнее, и сердце поет, как соловей на свободе — в полях, дубравах, рощах…

А если парит жаркое лето? Солнце, преломляясь в зелени, отсвечивает ста тысячами жарких солнц. Зелень, отражаемая воздухом, разлетается с еще большим количеством света и жаркости. И пламенная, изумрудно-праздничная яркость мощными потоками счастья множит саму жизнь…»

Какие-то неясные звуки вернули к действительности. Нехотя сдернула дорогие сердцу наряды… Убрала. В руках оказалось «Лето Господне» любимого Шмелева. Не читалось. Что это? Потянулась к листку. Верлибр. Чей он, откуда? Всмотрелась:

Ты — самая знатная матрона,

Нет тебя краше, образованней и богаче.

Но я, разорившийся патриций,

Промотавший свое состояние

На веселье, вино и друзей,

Обожаю тебя!

Мы — неравны.

Разве ночь может любить день?

Но она любит.

И совсем зачахла в тоске

По свиданию…

О, прекрасная, пою тебе

В тысячный раз эти восхищенные строки.

Но ты, суровая,

Не слышишь.

И внимаешь мадригалам придворных поэтов.

Зачем тебе самоучка?

Но я — люблю,

А значит — надеюсь,

Верю, ты поймешь, как я

Красив и доблестен,

Бесстрашен и отважен.

Но, главное, предан до последнего дыхания!…

Печально улыбнулась. Как просто и легко можно жить, не думать, не тосковать о далеком и родном… кружиться…

Больше ничем не хотелось заниматься. Душа просила молитвы. Тихо, чтобы не нарушать благостного состояния, проскользнула в молельную. Затеплила лампадки и бросилась на колени перед скорбно мерцающими в темноте иконами. Слова, легкокрылыми птицами, вылетали из сердца и ложились к престолу Предвечного. Она молилась за себя, Россию: «Господи! Пошли ей силы выстоять во всех испытаниях. Господи! Поддержи! Только Твоей благостью жива страна, выведи целой и невредимой из всех искушений!»

Очень любит молиться по Псалтири. С губ полились благоговейные стихи пророка…

Сегодня спать она почти не будет. Поправляет фитильки у лампадок, всматривается в лики святых… Вот они — Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Тихон Задонский, Феофан Затворник. И сердце потянулось к русским святыням: В Троице-Сергиеву Лавру, Дивеево, Оптину, Задонск. Простоволосой, босоногой. Святая Русь, колокольный перезвон, напевные печальные песни странников… Тихое умиротворение от святынь… Открылось и затрепетало сердце: «Господь, как Ты прекрасен тем светом просветления, что даришь в часы откровения с Тобой! Всевышний, как чарующи моменты тихой задумчивой грусти, скорбного презрения к своим грехам, желание стать лучше и чище. Это понимание суетности всего мирского и временного, озарение и благодать, которые проливаешь Ты в душу, словно бальзам… Как успокоительно время молитвы-разговора с Тобой — в церкви ли, дома. И чувствуешь, ничто не сравнится с Твоей благостью и любовью, что посылаешь Ты мятущемуся сердцу…»

Истомленная душа вновь обрела благодать, тишину, надежду и просветление…

ПРИВЕТ ИЗ РИМА

Отель, где они остановились, небольшой и по-домашнему уютный. Их две комнатки, словно гнездышко — воздух, свет, цветы. Укладывая волосы перед огромным зеркалом, Машенька удивленно вздохнула, так вот какая она — нежная, как весенний луч солнца. Слава Богу за все! А ведь скоро у нее будет 3-й ребенок… Дома с мамой мужа остались еще два малыша… Спасибо ему, зная, что очень любит искусство, решил порадовать ее поездкой в Италию, где так давно она мечтала побывать. Мельком, с очаровательным любопытством, искоса посмотрела на Юрика. Да, они по Божьей милости красивая пара… Оба верующие, молодые, любящие…

Вчера ночью приехали в Рим, вечный город, и у них столько дел! Посетить соборы, храмы, музеи, впитать в себя его неуловимый, своеобразный аромат. Ведь здесь когда-то благовествовал Евангелие сам апостол Павел…

Ни свет, ни заря идут любоваться палаццо Фарнезе. Проект этого дворца осуществлял знаменитый Антонио Сангало. Ее ослепила утонченная строгость. Украшения — только оконные проемы. Легенда гласит, что карниз здания выполнял сам Микеланджело. Изысканная простота. Все гениальное — просто… Солнце щедро, пригоршнями рассыпало жизнь, тепло, ласку. Трепетали от счастья голубые блики на простой штукатурке. Все набиралось силы от безудержно свежего воздуха. Оконные проемы, обрамленные колонками, поддерживающими фронтончики — лучевые и треугольные, преломляли и задерживали солнечные лучи. И от этого они, казалось, расцветают, ласкаются, нежатся. Машенька замерла: как чудесно, гармонично все окружающее, сама жизнь. И в ответ на улыбку вечного города хочется делать хорошие дела, дышать всей грудью, славить Всевышнего за красоту, что Он подарил простым смертным, своим детям.

Медленно свернув направо, молча, смотрели на новые здания, птиц, людей. Зашли в маленькую trattoria — небольшой ресторанчик. Народу — почти никого. Шустрый мальчик гарсон с длинными светлыми вьющимися волосами и глубоко посаженными черными глазами встал возле них. Казалось, взглядом он ласкал весь мир или пел баркаролу.

— Buongiorno, signore!

— Доброе утро!

— Пожалуйста, садитесь. Я скажу, что у нас имеется сегодня, и тогда вы выберете.

— У вас есть русский салат и сыр мациарелли с помидорами?

— Si, signore! — быстро пропел юноша, перемежая итальянские и русские слова.

— Еще попрошу клецки для двоих, цыпленка каччьяторе, спагетти для меня и равиоли per la signora, per favore

— А что будете пить?

— Газированную минеральную воду, prego — поддерживал беседу, также объединяя два языка, Юрик, но они поняли друг друга.

Мальчуган обрадовался, услышав русскую речь и, вернув чаевые, произнес:

— О, grazie, синьора! Я тоже русский. Бабушка после войны попала в Италию, вышла замуж, осела тут. Оставьте, prego, эти деньги своей дочурке, которую вы ждете, или помолитесь за меня…

Машенька застенчиво улыбнулась.

После завтрака и небольшого отдыха с мороженым, заспешили к собору Святого Петра. Его строили многие архитекторы, в том числе, и сам Микеланджело, ее любимый художник и скульптор.

Подходя к собору, она отметила про себя: в постройке этого здания проявились уже черты раннего барокко, массивность, грузность. Архитектурные приемы содействовали усилению и живописного начала. Пораженная, Машенька встала перед входом. И неожиданно вспомнила, что здесь находятся мощи святого Апостола Петра. Перекрестилась, отрешившись от всего мирского, суетного. Стоны сердца, подхваченные некоторой суровостью окружающего, казалось, шли прямо к Богу. И сердце, как бы растворяясь от молитв, страха перед Господом, желало очиститься всеми помыслами так же, как мигают фитильки у свечей. Восторженная жуть пронзила его… И оно еще более сжалось из-за мыслей, неблаговидных действий, которых много в повседневной жизни…

Утомленные, возвращались в отель. Она купила красивые открытки с видом Ромы, как называют его местные жители, и пошлет их всем: мамам — своей, мужа, детям, бабушке, которая тоже была здесь. Пусть порадуются вместе с ними их радостью.

После полудня на одной из открыток она написала мамочке: «А жизнь прекрасна! Солнце светит, зелень сочнеет, воздух пьянит! И так это чудо жизни и ее гармония восхищают, что от счастья хочется встать на колени и молиться. И воссылать Господу хвалу за то, что он создал такое совершенное творение».

Завтра их ждет поездка в сказочную Венецию. А сейчас она зарисует, что запомнила. И, взяв в руки карандаши, стала быстро воскрешать по памяти собор святого Петра — весь точно обрызганный лучами щедрого итальянского солнца.

Сосредоточенную тишину нарушили громкие всплески дождя: бум-бум-бум! И внезапно все превратилось в сплошной потоп. Земля напиталась водой. Влага проникла во все защелины. И задышала зелень легко и прозрачно, и зашумели запахи ароматами трав и деревьев. И тонкая испарина счастья легкой дымкой помчалась к небу, опьянила его, соединила с землей. Радостное солнце бриллиантами заблестело на трепещущих листьях…

Маша с Юриком, подойдя к окну и блаженно улыбаясь, тихо запели псалмы из Псалтири…

БУДНИ

Отец Александр проснулся сегодня рано, несмотря на то, что на службу идти было не надо. Нехотя потянулся в постели, механически посмотрел на часы. Вспомнил — нынче свободен. Закрыл глаза. Сладкая дремота обволакивала тело, мысли, чувства. «Эх, поспать бы еще вволю!» Но ежедневная привычка давала о себе знать. Она как бы вызванивала: «Бесполезно, не уснуть!» и разрывала тихость и тепло, приятно окутывавшие тело. Увы, приходилось вставать, заснуть невозможно…

Петухи, точно из глубокого колодца, затянули свое гортанное, резкое: «Ку-ка-ре-ку!»

Вставать, вставать! Отец Александр сел на постели. Лицо в дымке сна выглядело мечтательным. Стряхнув дремоту, быстро поднялся. Прошел на кухню. Дома было тепло со вчерашнего вечера. Старушка мать натопила печку и она, охая и остывая, сохраняла еще животворное благо.

Вышел на веранду умываться. Ледяная вода пронзила иглами лицо, шею, руки. Здоровье, свежесть потоками вливались в тело. Он задыхался от бурной жажды жизни, бодрости. «Эх, вот она — радость! Слава Богу за все! Проснулся, жив, здоров! Господи, как хорошо-то все Тобой продумано, размерено, дадено… Разве человек может созиждить такое?»

Руки сами собой потянулись к полотенцу. Весело растираясь, выбежал во двор. Первый снег, будто рыхлой полупрозрачной ватой, окутал сад, огород, сараи, дом. Вот неожиданность! Он озорно улыбнулся морозной новизне. Все было чистым, отмытым, убранным. Словно опять вернулся в детство, когда мальчишкой купался в первом снеге. Еле сдержал свой порыв. Очень хотелось нырнуть по щиколотку в эту перламутровую нежность. Увы. Сейчас этого делать нельзя. Он в сане священника. Да. Шесть лет служит. И надо следить за собой, чтобы не рассмешить селян. Вернулся в дом. На столе в крынке стояло парное молоко и рядом краюха. Жадно покосился на еду. Но сначала молитва — благодарение Богу.

Долго и с любовью молился за мать, своих прихожан, вымаливая у Господа наставить всех на путь истинный.

Из дома заметно уплывало тепло, врывался холод, неуют. Натянув серый вязаный свитер и коричневые брюки, напевая полушепотом, псалмы из Псалтири, принес вязанку дров, уголь. Благодарная матушка вернулась из хлева, где недавно подоила корову, покормила живность.

— Сынок, выпей топлёненького.

— Сейчас, мама.

Помолившись, сел за стол. Хлеб был аппетитным. Разве невкусно готовит старушка. Ставит сама тесто, печет, варит еду, успевает по хозяйству. Воздав хвалу Господу, встал из-за стола, вытер полотенцем усы, бороду, пригладил волосы. Они были непослушными и слегка вились, будто робкий вьюнок летом. Конечно, он еще не стар. Сорок семь лет для мужчины — не годы. Его зеленовато-голубые глаза светятся, точно разноцветные струи горной реки. В каштановой бороде заметно поблескивают перламутровые ниточки седины. Он еще в самом расцвете лет. Перед рукоположением в сан священника принял обет безбрачия. Одинок. Но так сложилась судьба. Да нет. Он даже не думает об этом. Разве будешь ломать голову о чем-то таком, когда у тебя любимая работа. Ей отдаешься весь, до последних сил. Рядом волнующе родной, словно некий друг, лес, дорогая сердцу поэзия…

Быстро набросив полушубок, перекрестившись, вышел из хаты. Вдохнув всей грудью, свежесть утра, зашагал в сторону лесополосы. Ноги проваливались глубоко в снег, в ботинки вползали скользкие холодные льдинки. Но отец Александр весело спешил к елкам. Остановился, замер на полянке. Деревья, точно ямщики в белых теплых полушубках, были радостны и оживлены. Казалось, они поют милую, задушевную песню.

А стройные одинокие елочки напротив, словно бестелесные схимники-монахи, забыв обо всем, с жаром воссылают молитвы к Господу…

«Здравствуйте!» — так и рвалось с губ отца Александра.

«Здравствуйте!» — как бы вторили деревья.

Волна счастья окутала священника. И от этого переполняющего его чувства, он обомлел. Застыв на пригорке, стал слагать гимн-благодарение Всевышнему за радость дарованной жизни ему, людям и всему-всему, что окружало его в этот божественный миг…

Живу во зле, живу в добре

И дни и нощи.

Молюсь не только в алтаре,

Где дух восхощет.

Бывало, проходя в лесу

Тропой заветной,

Я ощущал в себе слезу

Любви бессмертной.

И этой жажды неземной

Так было много,

Что все деревья надо мной

Молились Богу

Отец Александр всегда носил с собой блокнот и карандаш. Записав музыку сердца, медленно повернул назад. Огромные хлопья срывались с верхушек деревьев. И чудилось, что кто-то швыряет в него снежками, как в детстве. Ядреный воздух поил диковинной чистотой. Снег переливался всеми цветами радуги, точно драгоценные каменья, при ярком свете.

Перед домом встретил незнакомых людей из другого села: понурых мужчину и женщин. Точно они попали в ледяную прорубь. И когда совсем замерзли и посинели, их спасли. Потемневшие лица сотрясала дрожь. Объяснили, что привезли усопшего с просьбой отпеть. И как-то после этих слов померкло утро, притушилось его сияние. Стало тревожно.

Забежав домой и, облачившись, отец Александр заспешил в храм.

Сторож нехотя поворачивал ключ в старом замке. «Не хочу, не могу, не буду!» — слышалось его ржавое поскрипывание. Открыли. Несколько человек прошли в церковь.

Воздух от дыхания людей робким паром разливался вокруг. Скорбные фигуры стоящих напоминали недогоревшие огарки свечей. Поразило лицо одной женщины, похожее на пень старой замшелой сосны. Ни одной слезинки не вытекало из стеклянных глаз. На душе у батюшки сделалось холодно, как в погребе.

Отпев покойника, закрыл храм. По дороге домой все казалось безжизненным. Снег сползал с деревьев, как сусальное золото, нарочито оголяя грязные плеши. Темные лица прохожих таяли перед глазами.

Из сердца холодным ручейком рвались строки:

«Как грустно, Господи, в природе,

Твоей обители лесной.

Как грустно, Господи, в народе,

Как будто в храме на страстной…»

«Да, вот она — жизнь. То преподносит восторг и счастье, то страдания и грусть… Но унывать не стоит. На все воля Божья. Слава Создателю за горе и радость! Разве без боли осмыслишь всю эту извечную гармонию и красоту, что подарил Господь в Своей неизреченной любви и милости к нам, людям…»

Уже дома, встав перед иконостасом, долго читал Псалтирь. Закончив молиться, перепечатал появившиеся на свет стихи. Седые сумерки смело забирались в комнату. Посмотрел в окно. Почувствовал: заглянул в другой мир. На улице вновь падали большие пушистые ватные хлопья снега. И, казалось, они припорашивают боль, раны природы… Жизнь с ее буднями, радостью и горечью — продолжалась по воле Всевышнего.

Скоро должен приехать приятель. Они ни разу не виделись. Познакомились случайно. Тоже поэт. Но чувствует как-то все иначе. Прочитал его сборники и решил, что так бы, как он, писать не смог. Несколько сентиментально, банально. Но бывают и свежие, оригинальные места. А впрочем, то и ценно. Пусть остается самим собой.

Трепеща, сгущавшиеся сумерки заволокли синью всю хатенку, зажег свет. Вновь помолился. Взял в руки один из сборников нового друга. И принялся вчитываться в текст. Почему раньше эта книга не нравилась? Он не понимал. Сейчас она звучала в полный голос, проникновенно и умоляюще, захватывая сердце, уводя в дорогую страну чистоты и надежды. Священник не заметил, что мягкая ночь укутала его покоем, сняла заботы и, как когда-то в юности, умчала в волнующую страну поэзии. В доме тепло, романтично. И вновь из души полились строки:

«Сердце снова окутали

Старой болью стихи.

Тихо так, что на хуторе

Слышны все петухи…

……………………….»

Посмотрел на часы. За полночь. Припозднился. Спать, спать. Завтра вновь на службу…

ЖИЗНЬ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

Дома тихо. И несколько настороженно. Будто вещи и вся атмосфера комнат зачарованно прислушиваются. Напоминает об этом тайна, разлитая в воздухе.

Здесь кого-то потеряли. Притихли картины в золоченых рамах. Замер намертво ленивый воздух и не хочет становиться чище и бодрее. Сумерки поселились на окнах и в комнатах. Цветы плачут: сколько ждать, сколько ждать осталось? Все остановилось в преддверии чего-то или в сожалении о ком-то… И он грустил, но не ждал…

Недавно приехал из заграничной командировки. Много сделано доброго. Занимается благотворительностью, помогает тяжело больным детям… Его тепло встретили дочь и внучки. Нет. Он не одинок. Раскладывая дорожные вещи, задумался… Вспомнил, как в бытность свою с женой исколесили почти весь мир. Кто же понимал его лучше даже, чем он сам себя?

И представилось, как зарождалась трогательно и робко их любовь при первой встрече. Осторожно, мягко подкрадывалась в сердце в виде клавесинной и лютневой музыки, поэзии, влюбленности, очарования, когда расплескиваешь душу в желании соединиться с другой душой…

Сегодня он слушал ту же музыку, включив проигрыватель, но все в прошлом. А созвучия так же прекрасны, как их зарождавшееся чувство…

В задумчивой рассеянности подошел к окну. Распахнул. В дом юностью вливалась весна…

Да — да, давно, будто это было и не с ними, именно весной в Нью-Йорке они долго бродили по Бродвею, Вашингтон-сквер. В гостиницу идти не хотелось. Всюду сновали машины, крик, шум, гам. А им было задушевно, тепло и уютно. Оба улыбались. Может, такому же весеннему небу? Немного загазованному, грязному. Русское небо и чище, и роднее. Но тогда они, счастливые, влюбленные, говорили не понятно о чем…

Когда нищий протянул к ней жилистую, словно страшное дерево, изуродованную ручищу, она высыпала ему все, что имелось в кошельке. А там было не мало. И они рассмеялись. Чему? Весне, любви, жизни. Он оживился, лицо сделалось по-мальчишески озорным — об этих редких прогулках они никогда никому не рассказывали… А Монмартр, бульвар Капуцинов, Рю Буало в Париже? Где они тоже тайно от всех гуляли веселые и ребячливые. Надоедало быть всегда на виду. Эти милые экспромты их еще более объединяли, сближали.

Он никогда не забудет то удивительное время, когда они оба ранним утром сбежали на Елисейские поля.

Весна хрупкими красками разлила по небу сирень и розовую дымчатость. Блекло голубыми разводами высветлила облака, пушисто-зелеными точками расписала ветки деревьев. Воздух заворожило насыщенностью и тайной. Остановившись, замерли. Ни шороха, ни звука. Природа, как послушное дитя, ждала последнего мазка от чудесной весенней живописи…

Обоюдный, проникающий в душу взгляд. Кто-то поблизости исполнял на скрипке Хейфеца. Где-то тянулась протяжная песня. И они поняли — главное в их жизни — чувство, вечная любовь и вечная весна. Точно такие, невыразимо прекрасные, как в скульптурах самого Родена…

Да, они боролись, стремились, любили. Нежность вытекала из сердец и расходилась по вселенной горячими волнами, обрушивалась на них, точно лавина, соединяя сердца, заставляя их биться в унисон…

Он, кажется, сочинил ей стихи:

Растворяться в твоей душе,

Плавать в ней в беспредельном просторе…

Счастья высшего нет на земле…

Ведь душа твоя — это море!

Никогда не забудет и страшный приговор… Тогда супруга по несчастью находилась в клинике. Он пришел к ней, как всегда поддержать, успокоить. И она вдруг протянула ему маленький листок, исписанный мелкими буквами: «Любимый, я умираю. Но любовь к тебе, такая хрупкая и беззащитная — жива. И она бьется во мне с новой силой…

Прости, прости за минуты страдания, которые, возможно, я причинила тебе по неведению. На умирающую не обижаются. Я скоро усну. А моя любовь перейдет в ласки ветра, в шелест звезд, в тайну и очарование ночи. Они будут поддерживать тебя в грустные минуты и говорить, чтоб ты жил, жил, жил. Мое чувство растечется необъятной красотой, будет радовать и окрылять тебя.

Улыбнись, любимый. В каждой частичке сущего — буду я, незримая. И еще бережнее, нежнее стану любить тебя и окружать заботой. Прощай!».

Задумался, стараясь справиться с нахлынувшими переживаниями.

Боль утраты заставляла переосмыслить прошлое. Да, он не мало повидал, пережил, перечувствовал. И не есть ли все — суета, как написано в Библии? Медленно подошел к книжному шкафу, кропотливо перекладывая попадавшиеся под руки книги. Достал Библию в тяжелом кожаном переплете, тисненом золотом. Листая ее, направился к массивному, инкрустированному перламутром, письменному столу. Углубился в чтение: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом… Кто-как мудрый понимает значение вещей… Опускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». (Еккл.1,2;3,1:8,1). Читал долго, увлеченно, старательно возвращаясь к непонятным местам. Устал, откинулся на спинку кожаного тяжелого кресла. Обхватив голову руками и опершись о стол, замер. Сколько горькой мудрости, проникновенной чистоты и благородства было разлито в лице…

«Спрашивают все — какая дорога ведет в храм? Что приводит человека к Богу? Горе, наверное, горе… Вот она, эта дорога по милости Божией и мне открылась…»

Успокоился. И неудержимо резким порывом оказался у телефонного аппарата:

— Алло, справочная!

— Вас слушают!

— Пожалуйста, скажите телефон Свято Даниловского монастыря…

БЛАЖЕННЫЕ БРАТЬЯ

Жили да были в далеком заброшенном селе Струженка два брата простеца Иванушка и Николушка. А с ними — матушка их Ульянушка, добрая, мягкая. О-о-о-ох, как тяжело одной женщине на Руси поднимать мужичков-сыночков. Да еще-то в глухой деревеньке, без твердой опоры. Сама и на огороде, и у плиты. А ребятишки на редкость резвые, шаловливые. Отругает, бывало, за проказы, накричит, а зайдет в каморочку, да и заплачет, запричитает:

— Зачем я сиротин ругаю? Прости глупую, Господи!

Как устоишь тут перед такой незлобивостью? Однажды в очень холодную зиму не хватило у них дровишек, печь не топлена, холодно, люто. Детишки навернули на себя все, что могли. И превратились в старые валенки, не поймешь, где глаз, где рот. Тут Николенька и исчезни. Час нет, второй. Пришел с шумом:

— Мамань, топи печь, дровами разжился…

— Где взял-то?

— Да собрал.

Не сообразит матушка Ульяна, радоваться или плакать. А на следующий день еле приполз домой Николушка в синяках весь, будто свекольным соком разрисованный. Мать закричала, а он пробурчал под нос:

— Нечего горланить! Дрова-то не задаром брал, за лупку…

Улыбнулась Ульяна, ничего не сказала. Только лицо вместо белого пепельным стало, да глаза уже более не смотрели прямо.

Но не всегда были горькие дни. Соседи пожалели и к Рождеству, когда есть уже было нечего, гусем поджаристым угостили. Вот был праздник у ребят! Они не могли дождаться обеда. И когда матушка усадила за стол, стали так усердно молиться Господу, что она невольно развеселилась:

— Ешьте сколько хотите.

— Ох, мамочка, спасибо!

Корочка, блестящая, заманчиво волнующая, переливалась нежно-коричневым очарованием. Она заполняла собой все, необыкновенно ароматная, волшебная. Да и мясо было на удивление вкусным. Казалось, смысл жизни в этот миг заключался в знакомстве с кусочком, который положили в миску Николаю. Он хрустел шкуркой, заглатывая сок ароматной пищи, шумно сопел, всем существом показывая свое счастье.

Иванушка рассмеялся:

— Мама, а паровозик-то далеко летит, парами пыхтит, если жару не прибавим, не поспеем.

Ульянушка задумалась. Кусок в рот не шел: не отнимать же у детей последнее, даровое? Сынишка подошел к ней с гусиной ножкой, погладил любовно по плечу и протянул:

— Ну, попробуй разок! Вкус-но!

— Спасибо, родной, не хочется…

Вот так и росли несчастные, а может, и счастливые дети. Все блаженненькие у Самого Господа на особом счету. Любит он их, жалеет, оберегает от злых людей и горьких обстоятельств. Так и жили, не поймешь — откуда сыты, не сообразишь — где одеты. Учиться в школе они не смогли, осилили только 3 класса. А больше — нет. Ну, заколоти их, а таблицу умножения понять и запомнить не могут. Иванушка даже плакал во сне:

— Не могу, не буду, не понимаю.

И матушка Ульяна отступилась от них:

— Видно так Богу угодно, — пригорюнилась она, махнув рукой.

Примечать стали, что хоть дети и переростки, а играют с малышами, смеются, говорят, словно и сами мальцы юные. Смекнули в чем дело: или Бог обделил, или отметил. Взглянет, бывало, Иванушка на кого-то и скажет что-то вроде про себя, а завтра или через месяц у человека-то все и сбудется…

Подросли, нигде не работали, только если подрабатывали за тарелку супа, кусок хлеба. Что давали с собой унести, приносили домой, делили на всех.

Вскоре Ульяна распрощалась с миром, оставив деток-переростков горевать свою долю одних.

Неподалеку, в деревне Кромово, церквушку поставили. И стали братья ходить туда и, будто Ангелы, молиться. Шумит, бывало, народишко. А они-то стоят у амвона, с места не двинутся, смотрят на иконы, словно Бога зрят, и улыбаются. Ни дать, ни взять — дети Божьи. Не понимал никто — что за тайну в себе носили они. Но догадывались — блаженное юродство — выше всех подвигов у Господа. Ванечка маленького роста, худенький воробушек, заросший щетиной, точно щеткой, глядел всегда прямо, ясно, не моргая, и, здороваясь первым, радостно протягивал руку со словами:

— Здравствуй, друг!

Умер он внезапно. Шел из одного села в другое. Уснул на пригорке и забрали его незлобивую душеньку Ангелочки. Нашли — лежит, улыбается, как бы сон чудный видит. Так с этой небесной улыбкой к Богу душа и отлетела. А кругом ромашки цветут, на длинных, тонких ножках, шейками покачивают, будто сочувствуют. Запах меда, клевера голову пьянит, жук майский лапками перебирает, и кажется, не умер Иванушка, а уснул. Незаметно, тихо, целомудренно, как и жил.

Похоронили братца, после занемог и Колюшка. Жалостливые сельчане старались лечить его. Да где там. Лежит на лавочке, молчит, тоскует, стало быть, по своим. Но удивительное дело, почти перед смертью сходил с Божьей помощью в храм соседнего села, причастился.

И не стало Николушки. И вновь добрые люди нашлись и похоронили. Так трава вешняя взойдет ранней весной, попитается летними дождями, погреется теплым солнышком. А к осени — глядишь, и нет ее, в житницу попала…

Стали примечать сельчане: кто посидит на могилке братьев, вроде здоровей становится, печали уходят, заботы тяжелые решаются. Начали чаще к ним ходить, вспоминать с нежностью, просить у Бога через них защиту. Так тропочка и не зарастала, ведущая из села к братцам на кладбище. Может, Господь по их молитвам и давал благодать людям, а может, зло наше уходило, и души, уставшие от жизненных бурь, искали примирения с Самим Господом…

ДОБРО ДЕЛАТЬ ТРУДНО

Очень жалостливая, пылкая, сострадательная, она старалась при виде несчастного бедного человека помочь, чем можно. Самой едва хватало средств, поддерживали мама, приятели, все, кто видел ее нужду. Но она об этом не раздумывала. Вроде птички-невелички — только жила, пела, радовалась и радовала… Никогда деньги не считала. Кончались и откуда-то снова с Божьей помощью брались. И она не догадывалась — Бог дает за незлобие. Бывало и горько становилось после помощи — разочаровывалась. Но это ее не останавливало. Шла как-то со своей приятельницей Мариной на базар. Ранняя весна, словно капризная девчонка, то улыбнется сквозь солнышко, растопит снег в лужи, а то беспричинно загрустит, нахмурится. Холодная жгучесть налетит, зябкость охватит, неприветливость. Плелись, поеживаясь. Кругом слякоть, обманчивая оттепель, бездушный ветер поддувает в бока.

«Именно в такое время года писал свою знаменитую картину „Оттепель“ художник Васильев. Решил подсмотреть тайну пробуждающейся весны. Жил за городом в ветхой времяночке, следил за каждым изменяющимся оттенком. Простудился, заболел и погиб… Вот как оно бывает! Но картина получилась на редкость поэтичной, правдоподобной… Дорого платит художник за познание…» — задумалась Нина.

Вдруг она увидела перед собой женщину, пытавшуюся перейти дорогу. Та беспокойно стучала по сторонам своей палочкой-поводырем — слепая. Нина засуетилась, захотела помочь. Подошла, попросив разрешение перевести через дорогу, тактично, осторожно, чтоб не обидеть несчастную. Взяла под локоть и уверенно увлекла за собой. Незрячая подобрела:

— Дай Вам Бог здоровья!

— Спасибо, но я ничего особенного не сделала.

— Сделали. Сердце и душу имеете…

— О, это каждый смог бы.

— Нет, не каждый. Добрая Вы. А я, знаете, иду по нужде. Дома ни копейки, живу с сыном пьяницей и вот решила золотые коронки с зубов продать, чтоб хоть хлеб купить…

Нина поежилась. Сердце оборвалось. Душа затрепетала. Молниеносно протянула руку в сумку, сжала значительную купюру и плавным, осторожным движением опустила деньги в карман нуждающейся. «Славная работа», — подумал бы любой карманник, если б не происходило все наоборот…

Слепая догадалась. Слух у них обостренный или особенное чутье. Она опустила руку туда, где появилась денежка, и вдруг встала перед благодетельницей одеревенелым столбом и закричала:

— Да я перед Вами готова на колени упасть за вашу доброту.

Нина испугалась: «Отдаст, наверное, назад или будет так благодарить, что Марина услышит». Но все обошлось благополучно. Незрячая мгновенно успокоилась. А Марина решила, что ее подругу хвалят за помощь при переходе через дорогу…

Совершенно забыв о происшедшем, Нина приступила к выбору необходимого.

Прошло некоторое время. Наступило лето. Оно было таким жарко-агрессивным, что казалось, словно вор, отберет у людей здоровье, спокойствие, мирное расположение. Все задыхались от жары. Однажды вечером, когда уже сделалось прохладнее, Нина решила просвежиться. Брела по улице. Стук, стук, стук — донеслось позвякивание палочки о тротуар. Увидела незрячую знакомую. Подошла к ней, заговорила, предложила помочь подвести:

— В какую сторону держите путь? Вы меня помните?

— Конечно, помню, направляюсь в сторону магазина.

— Идемте.

— Спасибо. Я сейчас пенсию получила. Давай купим бутылочку и врежем.

— О, да Вы что?

— Да, милая, такая у меня жизнь. Сын пьет, я ослепла, радости нет.

— Ну и все равно нельзя пить.

— А что делать?

— К Богу обращаться.

— Все это неплохо, но не могу. А выпью и все становится хорошо и спокойно…

Нине хотелось сказать: «Голубка, да ты бы лучше мне деньги вернула, которые я дала, пожалев тебя. Я-то — пенсионерка и побираюсь, то у мамы, то у дочки…» Но вслух этого не произнесла. Горько глотнув слюну, как бы задохнувшись от горячего воздуха, расправила плачевно обвисшие плечи и выдохнула:

— К магазину для покупки водки не поведу. До свидания.

— До свидания, — эхом отозвалась новая знакомая.

Но этот казус ее вовсе не разочаровал: «Бог ей судья — ведь она несчастная, жаль только, губит себя…»

Да, к Нине хоть не подходи со своей болью… Скажут ей — плохо, денег нет, она тут же выложит, не рассуждая: кто говорит, почему у него денег нет, отчего у нее есть?

Часто ходила в Спасский храм ко всенощной и литургии. Там разговорилась с одной прихожанкой — Верой. Она любила читать духовную литературу и давала Нине, у которой никогда не было средств на приобретение таких книг. Знакомая жалостливо печалилась ей:

— Дочка выгнала из дома, живу на квартире. Трудно материально.

У Нины сердце оборвалось, то булочкой Веру угостит, то чем-либо еще, а то и денежки в руку. Жила, можно сказать, последнее отдавая. Не задумывалась — где рубль, где два взять. Господь давал незримо, не бедствовала.

Неожиданно соседка Нины — Галина — очень обеспеченная женщина — легла в больницу. Она не была с ней в близких отношениях, но проведала, гостинец передала. Еще и второй раз навестила. Галина была рада, что к ней приходили. После же почему-то Нина стала ждать, когда та, по выходе, ее отблагодарит. Крутится около, то одно попросит, то другое. Соседка во всем отказывает, но однажды говорит:

— Может тебе мучки дать? У нас есть запас.

— Ну, дай, — отвечает обрадованная Нина. А про себя думает: «На яблоки и апельсины, что принесла тебе в больницу, я только посмотрела и облизнулась. Денег-то не было самой себе купить… Какая я неразумная…».

Взглянула на нее искоса Галина, да ничего не дала. Переживать стала Нина. Злится, нервничает. Начинает знакомую ненавидеть. Никак себя не успокоит, страсти кипят…

Вера в храме к ней подходит, ждет, видимо, привычной помощи, а Нина ей отвечает:

— Милая, я тебе давать больше ничего не могу. Такая же пенсия у меня, как и у тебя, траты большие за квартиру, телефон. Еле концы свожу… «Как стервятники налетают, — про себя думает она. — Безусловно, я Богу делаю, но люди-то тоже не должны быть неблагодарными… Как же так — лишь бы хоть что-то выхватить — и бежать потом, не благодаря…» Полезли в голову черные мысли: «Болеть стала, к чему эта помощь? Много мне помогают богатые подружки? Побереги деньги, не бросай на ветер. Ведь как на дурочку блаженную смотрят… Не богаче я этих «бедных». И решила она каждый рублик только на себя тратить. Примечает — расходы растут, недуги мучают, денег не хватает. С горечью догадалась: Господь ей тогда помогал, когда жалея людей, отдавала последнее. А сейчас сама о себе радеет, вот и нищенствует. Дочке на шею уже села. Поняла, что не права. Мучится из-за этого. А вернуться в обратное состояние незлобивости и доброты — не может. Все враг отобрал. Сердце сделалось ледяным, воля в расслаблении — музыка в нем умерла. Душа стала злой, отрешенной. Молиться даже не хочется. Только подсчетом занята — как выжить? Ходит, во всех комнатах свет тушит, по телефону не разговаривает — боится не оплатит. А раньше-то с Божьей помощью не мерила. Так в борении провела она зиму. То наступали моменты просветления, то вновь темнота. На исповеди покаялась священнику:

— Добрые дела стало трудно делать…

— Это не Вам трудно, лукавому!…

— Помолитесь за меня! Душа зачерствела…

Понимала — творится с ней что-то неладное. Душа действительно потемнела. И самой очиститься нет сил… «Боже мой, Боже мой, что же я делаю? Разве достойна я Твоей благости и любви, если сама их не имею… Помоги» — плача шептала она перед иконой на молитве.

Было еще очень рано. В окно падали веселые солнечные блики и ей захотелось подышать до завтрака свежим воздухом… Гуляла по лесу. Прекрасное майское утро… Солнце, свежесть, запах хвои. Робкая зелень. На сердце хорошо и тихо. И вдруг на пригорке, недалеко от себя, увидела крошечную девочку. Та улыбнулась ей доверчиво, смешно. Нина посмотрела в ее безмятежные глаза, поддалась очарованию улыбки, улыбнулась сама… Неожиданно все как бы исчезло с головокружительной быстротой: лес, прожитые годы… И по Божьей воле она оказалась в чудесном детстве: так же свежо и остро дышала, радовалась, чувствовала. Это длилось мгновение. Но с какой глубиной и благодатью ощутила она его! Очистилось сердце, прояснилась голова и все вернулось на свои места…

С мягкими, лучезарными глазами возвращалась она уже домой… Словно переродившись по Божьей благодати…

ВНЕЗАПНАЯ ДРУЖБА

Ночь мягкой и легкой печалью расстелила вуаль темноты, приняла видимое в свои объятия, успокоила настроение, растворила счастье и несчастье, человеческие в одно нежное месиво. И сама ушла на отдых, довольная и слегка утомленная.

Татьяна припозднилась. Много хлопот с милым смешным котенком, которого ей подарила судьба. Сидя в кресле и читая духовную книгу, задумалась. Мысль о месте православной женщины-христианки ранее ее как-то не интересовала. Знала: есть женщины замужние, есть одинокие. А отчего так складывается, вникать не приходилось.

Одиночеством она частенько тяготилась, грустила, желала бы вернуть свою прошлую жизнь, что, увы, сделать уже было невозможно. Раньше это состояние переживалось не так остро, но сегодня… Сегодня, после утреннего молитвенного правила, в дверь сильно застучали. С наружной стороны раздавались жуткие крики:

— Открывай, блаженная! Я тебе покажу! Опять окурки у меня под порогом валяются — колдуешь что ли?! Я все равно тебя в покое не оставлю!

— Причем здесь я? Ребята собираются по ночам и курят на лестничной клетке, — чуть не плача доказывала Татьяна.

Что может сделать слабая женщина, когда ее обижают? Только молиться. Подойдя к иконостасу, зашептала:

— Господи! К Тебе взываю из глубины своей души, мелочной, растленной и заблудшей! Боже! Не забудь меня, протяни руце помощи и поддержки. Не остави, подыми, благослови! Всевышний! Только на Тебя моя надежда. Без Тебя пожрали бы меня вредные люди, словно мухи свежатину… Господь велик. Мнози пути Его добрые. И один из них –поддержка сирых и заблудших. О, Господи! Славлю Тебя и радуюсь в сердце своем, что Ты у меня есть — любвеобильный и милостивый!

Успокоившись, пошла готовить завтрак. Кухня была маленькой, неуютной, неаккуратной. Но ей как-то безразлично — чисто у нее или нет. Для кого стараться? Для себя не хотелось. Она часто болела от одиночества и тоски. Питалась небрежно по причине безденежья и скуки. Купит кое-что и съест всухомятку. Когда-то хорошие вкусные пирожки готовила, плов, пельмени, когда-то… А сейчас? Осень на сердце. Грустно и беззащитно ему от голых, облезших веток жизни, горькой обездоленности и плевков, получаемых от невоспитанных людей, больно стареть, становиться никому ненужной, трудно превращаться в пылинку жизни… Ах, да мало ли отчего печально не станет! Даже вечер, встречаясь с ночью, мягкую музыкальную грусть рождает… Листья легко и протяжно стонут под порывами ветра, солнце прячет слезу, сходя с небосклона… Грусть в природе может наступить даже среди безветрия, а в человеческом сердце — среди веселья!…

Покончив с едой и раздумьями, поблагодарила Господа, направилась в кабинет, допечатывать на машинке незавершенный рассказ.

С сожалением посмотрела на вещи, лежащие не там, где следовало, на запыленные паркет, зеркала, книжные полки. Ничего не хотелось менять. Мысль, что не для кого это делать, ее просто угнетала.

— Сглазили что ли тебя? — спрашивала приятельница, когда видела ее нежелание навести порядок и уют.

— Не знаю, — вяло отвечала Татьяна, не вдумываясь в смысл.

Сидя за машинкой, принялась за творчество. Откинулась на спинку кресла, потянулась, взбадривая себя. И вдруг вновь задумалась: «Как хочется приблизиться к красоте, подслушать ее шепот. Посмотреть на ее формы вблизи, погладить рукой, попробовать создать ее… Но она капризна, не знаю, по каким канонам рождается она, но знаю, в присутствии ее дух захватывает от счастья. Как велики гении, создававшие ее образы. Как мелки те, кои подобно мне, тщатся производить великолепное, а выдают мелкое и ненужное…»

Вновь коснулась клавиш, и опять споткнулась, вспомнив вчерашний телефонный разговор с приятельницей. Работа не шла… Татьяна выбралась из-за стола и медленно поплелась в гостиную. Уселась на жалкое, старенькое кресло, с горечью посмотрела на посеревшие палас, шторы, покрывала. Из памяти выплывал незавершенный диалог с Ольгой:

— Танюша, милая, я встревожилась. Вчера у тебя было минорное настроение. Как ты?

— Сегодня с Божьей помощью лучше, — она не стала рассказывать ей о своих неурядицах, не хотелось ворошить боль.

Незаметно отойдя от общих фраз, разговор принял более доверительный характер. Ольга вдруг произнесла:

— Ты говоришь, что никому не нужна, некому думать о тебе. А я вот не одна. Но если б ты знала, как это нелегко… Иногда помолиться не успеваю. Всегда в подчинении у домашних… Я не имею своей воли, своих желаний. Не могу встретиться с подругами, какими хочу, прийти домой, когда хочу, поговорить по телефону, когда пожелаю. Не смею открыть рот и возмутиться несправедливыми словами супруга, сына. А в последнем я вижу не случайное напоминание о моих грехах юности…

Пока Таня слушала с вниманием говорившую, у нее все более складывался в уме образ женщины-монахини. Так вот какой жена должна быть в семье: ни перед кем не отрывать глаза долу, отсекать свою волю, исполнять желания господина. И она ответила:

— Олечка, милая, да это же монашество. Мне ли говорить, какое счастье тебе Господь даровал. Помогает пребывать в таком состоянии и дает силы терпеть его. Твоя жизнь — путь спасения!

— Не знаю, наверное, у каждого своя дорога. Вот, к примеру, ты — одинока, можешь посвятить себя в большей мере, чем я праведным делам…

— Да нет, как раз и не выходит… Ничего хорошего не делаю. В юности я сопротивлялась мужу, ребенку, мечтала о свободе. И Господь развел нас, оставив меня одну. Получила, что хотела. Бог услышал мои тайные желания. Что же не ликую я от своей свободы?!

— Так ты тоскуешь по прошлому?

— Да, жалею о своей бывшей жизни, муже, ребенке. Грущу светлой грустью. Мне больно: молодость, здоровье, силы ушли с ними — моей семьей. А теперь я — одна. Супруг не был прекрасным человеком, но и я не ангел…

— Не расстраивайся, ты еще очень неплохо выглядишь.

— Да о чем ты?

— Посмотри в зеркало.

— И что я там увижу?

— Полные жизни молодые глаза, обаятельную улыбку…

— Нет, милая, все это уже в прошлом…

— Ну, все, кладу трубку, наши пришли, с Богом!

Расчувствовавшись, Татьяна представила одинокую ласточку, оставшуюся в гнезде из-за болезни. Все улетели в теплые края, а она, никому ненужная, только крылья беспомощно опустила, да смотрит в одну точку затуманенными глазами…

Придя в себя, рассказала об этой беседе другой подруге — Наталье. Та глубокомысленно заявила:

— Конечно, Олечке следует подчиняться, муж-то у нее профессор! Он быстро замену найдет, если что не так!

— Ничего ты не поняла, — с грустью изумилась Татьяна, — у меня муж тоже был профессором. Но я не ценила этого. Да и не в этом дело. Я думаю, так должна вести себя каждая женщина, будь супруг у нее даже простым рабочим. Ведь если почтение и послушание ему оказываются, он поймет — какая на нем ответственность лежит и приложит с Божьей милостью все силы, чтоб увеличить достаток, сберечь семью от всех бурь и невзгод…

— Пожалуй, ты права, где лад, там и клад…

— Милая моя, святые отцы говорят: семья — это малая церковь, на ней держится и нравственность, и государство!…

— Ты считаешь, что семья — это от Бога?

Да, очень глубокая мысль. В кресле не сиделось. Татьяна решила прибрать небрежно разложенные вещи. Заходя в темную, неприветливую спальню, вдруг остановилась. Оживали некогда забытые слова, надрывая сознание:

— Лучше есть черную корку хлеба и быть одной, чем с тобой терпеть издевательства.

— Еще успеешь порыть носом землю, — раздавалось в ответ. И они с мужем гневно испепеляли глазами друг друга. Ссоры затягивались. Никто никому не уступал… Страдал ребенок.

Осторожно расправляя вещи и вешая на вешалки, прошептала:

— Оля не всегда постится из-за семьи, не всегда молится. Но она несет послушание жены-хозяйки и матери, и Господь засчитывает ей многое… А я? Одна, делаю, что хочу. Но не рада я этой свободе… И вместо того, чтоб каждый день в храм ходить или хотя бы дома подольше молиться, вообще ленюсь, совсем не радею…

Она вспомнила соседку, проклинавшую ее при встрече. Интересно, почему? Чувствует набожность Татьяны? Это неверующих сильно раздражает.

Вернулась на кухню, выключила газ с закипевшим на нем чайником. Улыбнулась. Неожиданно решила: «Да, слава Богу, что такая соседка есть, которая меня очищает. Ведь если я буду терпеть ее злость и считать ее несчастной из-за демонского ослепления, на небе венец получу за терпение. Никто не может от скорбей уйти. В квартире своей их нет, со стороны получишь. Ибо спасение Божие заключается в очищении посредством искушений и терпении их».

Мысли перескакивали от одной темы к другой. И вновь пришел на память разговор о значении семьи. Подумала: «Как же много нагородила советская власть: женщина должна быть гордой, свободной, эмансипированной. Выдвинула девиз — ни в чем не уступать мужчине. И перечеркнула христианское: ей необходимо смиряться и слушаться супруга, яко Бога. «Да убоится жена мужа!» — говорится в Домострое. А мы все с ног на голову перевернули: «Да убоится муж жены!».

Разве такие отношения должны быть у людей?! И почему-то вспомнилась мама, которая рассказывала о любви к ней ее одноклассника. Как-то гуляя по улице, она увидела пирожное в витрине магазина и, мечтательно вздохнув, произнесла:

— Если б ты только знал, как хочется попробовать!…

Было тяжелое, голодное время. Он промолчал — денег-то не было… Но утром принес ей их штук 100. Продал свою гитару и на все полученные деньги купил желанное лакомство…

А когда она устремилась в Москву поступать в институт, он поехал на вокзал провожать. Но расстаться с ней не мог и «зайцем» доехал до столицы. Начались резкие заморозки. Оба были почти раздеты и, чтобы совсем не замерзнуть, бегали по платным туалетам греться… Он готов был отдать за нее жизнь… да и мама тоже…

И Татьяна смахнула с лица непрошеные слезинки… Нехотя прошлепала в кабинет. Засмотрелась в окно. Судорогой подернулся влажный воздух. Вздрогнули от предчувствия бури листья на деревьях. Тревожно, как перед неизбежным, сжалось сердце. Пахнуло жгучей неожиданностью, смятением в природе, напряженностью. Внезапно привлекла внимание красивая белая кошечка. Смешно перебирая лапками, прихрамывала на одну. Она то жалостливо втягивала ее, словно взывая к состраданию прохожих, то зализывала, неуклюже перебираясь с места на место, как бы ища покоя… Точно так же Татьяна сегодня елозила по неуютной квартире, не чувствуя себя нигде на месте… Кошечка дрожала, ушки — торчком, шерстка — дыбом. Мордашка по-детски наивна и очаровательна.

Стремглав слетев с лестницы, Татьяна схватила ничейного котенка и, нежно поглаживая по головке, заспешила назад… Вот и у нее друг появился, маленький, беспомощный…

Утомившись от хлопот, они все-таки поздно, но заснули… Вскоре и лапка зажила. Котенок оказался на удивление ласковым. Когда она возвращалась домой и садилась в кресло, он прыгал на колени, обнимая ее двумя лапками за шею и юркал под мышку. Если Татьяна накладывала в его мисочку еду, он сначала бежал к ней, терся о ноги, как бы благодаря. И только после этого начинал есть. В редких случаях хозяйка задерживалась. Тогда он стаскивал с вешалки ее кофту, обреченно ложился на нее и грустно мяукал. А при возвращении, резко бросался навстречу и прыгал на руки…

Жизнь у Татьяны изменилась. Произошло это незаметно, но быстро, и мнилось — так было всегда… Странное дело, если она предупреждала своего друга, что попадает домой не скоро, он зажмуривал глаза и, казалось, плакал. И, зная, что ее ждут, счастливо-озабоченная, стремилась она всегда быстрее вернуться домой как некогда в далеком прошлом…

ПОДАРОК БОЖИЙ

Автобус, фыркая и отдуваясь, мчался вперед. Тетя Поля, женщина энергичная и живая, позевывая, поглядывала в окно. Не спалось. Все одни и те же думы: «Господи, Господи! Как я устала жить — быть одна! Господи, Боже мой! Так хочется иметь ребеночка… Пошли мне его Своей милостью… Пусть чужой, пусть несчастный, больной и убогий… О-о-о! Как невыносимо одной!» Задумалась, незаметно вытирая набежавшие слезы. Соседка подозрительно покосились на нее.

Колеса пели, насвистывая свое: тук-тук-тук! Солнце пекло, будто в печке, степь обжигала жарким дыханием. Чук-чук-чук! — тарахтели и бока. Звон-звон-звон — выбивал чечетку кузов. Крях-та-та — подвывали задние сидения. Все было немолодым, но крепким, живущим, действующим. Внутри салона спали, зевали, читали, ели, разговаривали и ворчали.

Устали. Остановились. И тетя Поля, выпорхнув, как молоденькая, бойкая женщина, поспешила внутрь лесопосадки.

Всех разморило. Ленивая трава, парной, жгучий воздух, безмолвие просторной трассы. Словно муравьишки, люди рассыпались в разных направлениях. Отдых. Десять минут.

Мужчины закуривали сигареты, женщины приглаживали волосы, расправляли платья, разминали затекшие ноги. Резвилась редкая детвора…

И вдруг из-за деревьев донесся дикий, безумный крик:

— По-мо-гите! По-мо-гите!

Он рвал душу, вынимал сердце из грудной клетки, перехватывал дыхание.

— По-мо-ги-те-те-те!

Все гурьбой заспешили на помощь. Муравьиная кучка расползалась. Тетя Поля истошно выла на всю округу. На одном из деревьев что-то висело. Подбежав, обрубили веревку. Это был кто-то маленький, подвешенный за ноги вверх тормашками. Сорвали мешок, закутавший голову, вынули кляп изо рта. И, о чудо! Перед ними предстал безжизненный мальчик лет 5-ти. Курчавые светлые локоны завивались смешными кудряшками, нежное личико — красное, словно морковь, опухло, глаза закрыты. Его бережно уложили на землю, приводя в чувство. Собравшиеся вокруг плакали…

Когда он вернулся в сознание и поднялся, тетя Поля бросилась перед ним на колени и истошно зарыдала:

— Деточка! Ты же моя деточка, что же с тобой сделали злыдни! Деточка, ты же, моя милая деточка! Обездоленная, как моя одинокая, безрадостная жизнь! Кто же эти звери, которые сотворили с тобой такое?!

Это были горько-сладостные слезы отчаяния, радости и еще чего-то непонятного, чудесно-необъяснимого. Мальчик рассказал уже в автобусе, что папа умер, мама привела дядю Колю. Они пили и часто выгоняли его из дома.

— Он бил тебя? — надрывалась посеревшая тетя Поля.

— Нет, я сразу убегал, когда он кричал:

— Брысь отсюда вон!

Мальчик внезапно запнулся, увидев горькие, горючие слезы тети Поли. Пристально всмотрелся, и вдруг, неожиданно заплакав навзрыд, обнял несчастную горемыку. Как эти два одиноких сердца почувствовали, что нужны друг другу? Кто расскажет, как зарождается любовь?! И что она — извечная жалось одного обездоленного к другому или ангельское лучезарное просветление сердец среди тьмы и передряг суровой жизни? Что же это за чувство — любовь? И почему одни наделяются ею в избытке, а другие обделены, словно жалкие, незрячие кроты, вечно копошащиеся во тьме ледяной, режущей душу бессердечности? Кто и когда мог бы ответить на этот, казалось бы, такой простенький, вопрос? Может, и сердце-то бьется не во всякой груди. Возможно, и слезы льются не из каждых глаз при виде несчастья другого?

— Кто же сотворил с тобой такое? — затихая, вопрошала она.

— Он же с мамкой… — еле слышно выдохнул ласковый мальчик.

Вздрогнувший водитель нажал на какие-то педали и автобус рывком покатил вперед, словно удивлялся и сочувствовал увиденному и услышанному. Казалось, и солнце поблекло и стало неестественно белым и растерянным, и камешки при дороге, рассыпаясь мелкими брызгами во все стороны, как бы угрожали какому-то невидимому врагу, и ветер урчал и насвистывал грустную песню, пробираясь в полузакрытые окна, и раздувая, будто флаги, мотающиеся на окнах шторки.

Так они и застыли: тетя Поля с обнявшим ее ребенком.

Проехав около 15-ти минут, увидели шатающуюся пару. Раздался гортанный писк, словно из горлышка молодого, подраненного цыпленочка:

— Мамка, это же мама с дядей Колей!…

— Тс-с-с-!… Тише, — приложила палец к губам тетя Поля, — тише, родной…

Ребенка спрятали, автобус, заворчав, остановился. Водитель поддался в открытое окно, предложил:

— Садитесь, подвезу.

— Нет, не надо, — запротестовали испуганные чужаки, — мы сами. Нам здесь недалеко.

— Ну, как желаете. Ваше дело. Эй, пассажиры! Остановка, разминка, передохнем немного…

Выбрались несколько мужиков, подбежали к парочке, заломили обеим руки, втолкнули в автобус.

— Что такое, почему, за что? — отбивались те.

— Поедете в милицию.

— Остановите, безобразие, разбой среди бела дня. Вам это даром не пройдет, я буду жалобу писать, — рыкал здоровенный верзила.

— Пиши, голубчик!

Мальчик не выдержал, закричал:

— Ма-ма-ма!

Женщина вздрогнула, дернулась, навалившись на дверь, та не поддавалась. Нервная дрожь, словно ее резали, пробежала по всем членам. Глаза дико вращались, пальцы трепетали, точно нащупывали кого-то, лицо перекосилось, как у умирающей от невысказанной муки.

— Ма-ма-ма! — вновь разрезал пополам детский голос.

Она билась в конвульсиях, медленно затихая и оскаливаясь, будто припадочная, безжизненно повисая в руках держащих ее мужчин.

Подъехали к маленькому поселку, сдали в милицию. Пока их отводили, тетя Поля, вцепившись в мальчонку, торопливо зашептала:

— Есть Бог на свете… Он услышал меня, слава Тебе Господи!

— Услышал, — повторил ребенок.

— Хороший мой, милый, пойдем быстрее со мной. Будешь жить как в сказке. Нет ведь ни у меня, ни у сестры деток-то… Зайдем быстренько ко мне, заберем необходимое, и к моей сестричке, на хутор. Там нас никто никогда не найдет. Она прижала его к сердцу и запричитала:

— Знаешь, как я Бога молила, чтоб послал мне тебя, сыночек! Он — любящий Отец Небесный — послал… Я все для тебя сделаю. Маленькую лошадку подарю, игрушками засыплю, выучу, человеком будешь…, — обмывала она его горячими материнскими слезами радости. Мальчик не отрывал от говорящей умиленного взгляда.

— Ну, посмотри на меня. Я же еще не старая, выращу тебя.

И вдруг она вскинула кверху глаза и торопливо зашептала:

— Слава Тебе, Господи, за твой подарок. Ты услышал меня!

Всем казалось, она зрила Самого Бога…

— Он услышал, — поддакивал маленький, словно в забытьи.

— Ну, пойдем же быстрее!

— Пойдем!

И они быстро вынырнули из машины. Бежали, задыхаясь, все вперед и вперед, точно не веря своему счастью… Словно боялись, кто-то помешает им. В одной руке она несла тяжелющую сумку, другой держала за руку ребенка. А он нес вторую кошелку, помогая своей дорогой благодетельнице, нет, маме, настоящей маме, вдруг обретенной им с Божьей помощью…

«О, кто даст голове моей воду и глазам — источник слез! Я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего. О, кто дал бы мне в пустыне пристанище путников! Оставил бы я народ мой и ушел бы от них: ибо все они прелюбодеи, скопище вероломных. Как лук, напрягают язык свой для лжи, усиливаются на земле неправдою; ибо переходят от одного зла к другому, и Меня не знают, говорит Господь» (Иер. 9;1,2,3).

И стали совсем уже не видны удаляющиеся фигурки, будто растворились с окружающими деревьями, небом, воздухом, Господней благостью…

А старенький автобус, фыркая и тарахтя, медленно поплыл все вперед и вперед, заметая следы неожиданно обретенных человеческих горя и радости…

СЛЁЗЫ ПОКАЯНИЯ

— Расскажите, пожалуйста, как Вы пишите рассказы, — попросила Наталья.

— Я люблю нанизывать слова — одно на другое, но так, чтобы после этих повествований оставалось чувство, словно на берегу, на песке, пишу, а набежавшая волна смывает. И не понятно: было или не было написанное?… И только щемящая легкая грусть оседает после в сердце, — так объясняла Татьяна своей приятельнице-христианке.

Наталья переспросила:

— А почему именно так?

— Ах, мой друг, этого не понять головой и только душой чувствуешь безошибочно. Люблю проникать в скрытую суть вещей… И от этого грущу.

— От красоты природы, от того, что все преходяще?

— Не только. Для меня всегда все пело — и листья клена поздней осенью, и ранняя трогательная весна, и душа человека, при ее очищении…

— Я поняла… Но разве так пишут православные писатели?

— А как?

— Ну, вспомните хотя бы иконописцев. К примеру, Андрея Рублева. Ведь он постился долгое время, молился, уединялся… И после очищения, осененный Духом Святым, писал «Троицу», «Спаса»…

Татьяна покраснела, стало стыдно из-за своего неразумения…

— А то, о чем Вы говорите — общие фразы. Давайте заглянем поглубже.

— Интересно, попробуем.

— Итак, я давно наблюдаю за собой. Меня, как верующую, поражало: то, как стёклышко, очищусь после проникновенной исповеди, то вновь в грязь. Излюбленный мой грех — гордыня. Плачу, плачу, бывало, перед иконой Спасителя, что грешу, умоляю помочь исправиться, и вновь за старое… И надо Вам сказать — болела ужасно.

Это было трагично. Жила в каком-то аду. Заболею, понимаю почему, каюсь, чуть-чуть полегчает и вновь все повторяю. Даже страшно стало. Очень долго Господь терпел, очищая меня от одной болезни. В конце концов, стал давать и другие по очереди. Но я не изменялась. Вроде, премию огромную получу, если согрешу.

Татьяна задумалась. Сама отлично понимала о чем идет речь — такая же беда и у нее была. Казалось ей все про нее рассказывалось.

— Так вот, Господь не убивал меня, желая моего улучшения. А у меня самой не было сил. Только слабое, безвольное стремление. И однажды многое изменилось. Работала с одним человеком, который, как заметила, легко чужие денежки присваивал, фабрикуя подложные документы на расходы. Меня заставлял ему помогать. Я решила уйти с этого места. Но на прощание сказала, что он «уголовник», когда стал обсчитывать меня при расчете. Вспомнила, что он не учел одну, ранее выданную мне, сумму. Умолчала. Радовалась, что он забыл про эти деньги. Выходило, не он меня обманул, а я его. Куда и желание благое делось — Бога не огорчать. Прошел месяц. Вдруг сильно заболела. Истратила на лечение во много раз больше тех средств, о которых не сказала бывшему начальнику. Но дело заключалось не только в том, что поплатилась за сокрытие. Я поняла следующее — даже если тебя обижают, ты не должна защищаться таким же образом. У христианина одно оружие — правда. Больше потеряешь при обмане. Но и другие выводы сделала. Вижу, становлюсь жадной. Раньше по Божьей милости людям сочувствовала. Скажут денег нет, найду что-то в своем кошельке, и подарю. А тут стало жалко не только свои деньги отдавать, но и чужие. И такая мучительная неразбериха в душе поднялась — копеечную сдачу не решалась вернуть знакомой. Борьба со своими страстями становилась невероятно трудной. Я сама с собой рассуждала, а вернее враг внушал: «Ты же обегала весь город, доставая необходимое ей, выторговывала подешевле. Это же твоя заслуга, вот и оставь сдачу себе!». «Нет, — поднималось в сердце, — даром получил, даром отдай». Дело дошло до того, что когда ей объясняла: что почем, все время тянулась к кошельку — «великодушно» вернуть копейки. И вновь отставляла его назад, будто надо было сделать нечто невозможное, гору свернуть. Передумывала. Начинала себя успокаивать: «Свечку на эту сумму куплю и за ее здоровье в храме поставлю». И так все это серьезно происходило, что мне никак не открывалась абсурдность такой борьбы. Сдачу-то надо было сдать в размере стоимости разового проезда на городском автобусе…

В то же время другой приятельнице я пообещала вещь одну подарить, уже ненужную мне. А когда она, обрадовавшись, согласилась, стало жалко отдавать даром. То есть, поднималась буря в стакане воды. Не понимала, что это уловки врага — он потешается над моими воровством и скупостью. Раньше я благотворила и деньги всегда водились, а стала жадничать — они улетали, как в пропасть, непонятно куда.

И вот когда заболела, поняла — это расплата за грех удержания чужого. Господь открыл — наказана за воровство — болезнью. А за не смирение и осуждение — тем же грехом, который осмеяла. Почувствовала по воле Всевышнего, как этот грех присвоения — мучителен, соблазнителен, входит в кровь и плоть, и нет сил с ним бороться самой… И заплакала горько от такого прозрения. Это же болезнь. А недуг разве судится? Больным был мой начальник, а не уголовником. Еще по Божьей воле поняла — любой грех — недуг. Не стоит с легкостью вешать ярлыки на чужие поступки. Больных не высмеивают. А если и осуждают, то сами заблудшие, мнящие себя здоровыми… И вот после, как только начнут о ком-то судачить, говорю: «Да не он плохой человек, а болезнь плоха, которой страдает. Не смеяться надо, а молиться о его спасении».

— Перестали сами-то судить? Как мне это знакомо, знаете ли!…

— Нет, еще сужу. Но, слава Богу, Он сразу дает знать — заболеваю. Тогда льется из сердца скорбное: «Господи, прости!» Об этом мне и хотелось рассказать православному писателю, чтоб о настоящей печали и слезах написал — о грусти скорбного покаяния…

Вдруг Татьяна увидела, как слезы заискрились в глазах говорившей. Тихие, скупые, таяли на лице, и оно светлело, светлело, словно писалось прозрачной, нежной, неземной акварелью. Морщинки разглаживались, глаза оживали. Печально повисшие уголки губ, распрямлялись и все лучилось в гармонии просветления. И Татьяна впервые, всем сердцем, ощутила скорбную музыку души, сокрушенной настоящим раскаянием…

Нет, не ту щемяще-музыкальную, красивую грусть, о которой говорила вначале. А настоящую симфонию беспомощно мятущегося сердца, ищущего Бога и стремящегося к Нему в своем очищении… И странно… Ее сердце тоже возрыдало. Возвращаясь домой, она все время шептала про себя «Господи, прости все мои грехи вольные и невольные». Слезы медленно сбегали из глаз, словно незваные, робкие, обездоленные гости. Ей казалось, что даже природа догадалась, как она греховна, а вот она только сейчас поняла это, осознала. И не сама, а по милости Божией. О, сколько еще будет таких сокрушений на истинно-христианском пути у православной души по неизреченной любви Господней!

ПУТИ ГОСПОДНИ

Любовь… Она бывает раз в жизни. На поре ранней юности расцветает она. Сначала бутоном набирает силу, ежась от страха перед жизнью, от прилива жизни. Вдруг лопается. И, о чудо, распускается прекрасная свежая роза, робкая, стыдливая, очаровательная…

Они сегодня венчаются и расписываются. Последний штрих. Надета фата на головку, длинное со шлейфом платье, запутывает ноги. Ирочка, словно воздушное облако из кружев и цветов, садится в машину, где уже ждет Славик — высокий, основательный, улыбчивый. И они мчатся в неизвестное будущее.

В полумраке храма поблескивают лампадки перед иконами. Вот они уже держат зажженные свечи в руках. Священник читает молитвы, подает кольца. Нет счастливей новобрачной пары и Ирочка тихо смеется… Так весенний ветер звенит колокольчиком в набухающих почками ветках деревьев, трава тянется песней к небу, радостно птицы щебечут, прилетев на родину. Узнать ее нельзя. Длинные каштановые волосы завиты, глаза, полные нежности, лучатся, теплой улыбкой одаривает весь мир.

Когда вышли из загса, жизнь приняла их в свои объятия. Солнце щедрой рукой рассыпало свежесть по траве, веткам деревьев, на полянки, крыши домов, души людей. Она встала в этот перезвон неги и счастья, забыв земное и тленное, закружилась от восторга…

К реальности ее вернула фраза мужа:

— Быстрее, быстрее, опаздываем. Путь не близкий из Красноярска в Иркутск…

— Да, поспешим…

Шумная толпа разместилась по машинам и победоносным шествием подкатила к крыльцу только что отстроенного дома. Ирочке он казался дворцом. Все в нем пело, сияло, искрилось. Ни пылинки. Чистота, простор, свежесть. Это великолепие подарил Славику его папа для них, двух влюбленных.

Завтра рано утром они улетают к ее родителям. А сейчас — веселье, сборы, тихая светлая радость. Она не одна, их уже двое: муж и жена. Как сложится их жизнь? Дал бы Господь любовь и взаимопонимание… Живо представила своих родителей, жалеющих друг друга. Главой семейства оставался отец, но мама его обожала.

— Что это ты загрустила, дорогая?

— Соскучилась по родителям. Жаль, что их не было на нашем торжестве. Мама болеет, а папа боится оставить ее без присмотра. Как прекрасно, что существуют такие отношения между людьми, и как грустно — их нет рядом…

— Любимая, я понимаю тебя, разделяю твои чувства. Мы не виноваты — дату регистрации назначили именно на сегодняшнее число.

— Я не упрекаю тебя, но…

— Что же это за но?

— Раньше так не делалось. Если происходило что-то из ряда вон выходящее, переносили день свадьбы.

— Дорогая… — Славик решил возразить и вдруг, махнув рукой, словно зачеркивая что-то, попросил:

— Не будем пока об этом, хорошо?

— Да, да.

— А сейчас спустимся к застолью, а потом соберем необходимые вещи и — в дорогу.

Чтобы быстрее попасть к ней домой, они летели самолетом. Сначала покачивало. Ей было невообразимо страшно, когда срывались в воздушные ямы. Замолчав, читала молитву «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха Нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…» (Пс.90) Всегда, когда чего-то боялась, читала про себя этот псалом.

Постепенно болтанка и страх отступили. Монотонно-однообразное жужжание в ушах, сердце. Утомившись, склонила голову к плечу супруга и уснула, держась за поручни кресла. В голове все перемешалось: явь, сон. Вздрагивая от напряжения, просыпалась, вновь впадала в забытье. Угнетала какая-то затягивающая в сонную тину дремота.

В одну из встрясок, сквозь полусон, увидела, что Славика нет рядом. Она отдаляется от него вместе с креслом вниз. Едва мелькнув, его искаженное и залитое кровью лицо, исчезло. Решив, что это галлюцинация, резко встряхнула головой. Нет, она не спала. Все куда-то катастрофически отстранялось. Ира падала, вжавшись, вцепившись в сиденье. Падала, падала, падала вниз, живая, перепуганная, дрожащая. Только молитва ручейком сбегала с помертвевших губ. Замерла, силясь что-то осмыслить, и не понимала. В голове бился страх. Потом сердце сковал ужас — лишь бы не выпасть из кресла и не забыть слов псалма. Она пролетала над тайгой — чужой, устрашающей, как ее теперешняя жизнь — пустая, бессмысленная…

Исчезли любовь, надежды, радость. Остались: отчаяние, ручки кресла, сжимаемые до боли, и молитва. Все кружилось и рвалось: воздух, сознание. Иногда казалось, что она произносит не те слова, иногда, что выкрикивает их на всю вселенную. Они оглушают, рвут перепонки. Потом опомнилась — ее никто не слышит, кроме нее самой…

Какой звук издает нераскрывшийся в воздухе парашют, устремляющийся вниз? Наверное, свистит, как ветер, гнущий высокие верхушки деревьев, как быстрый пароход, разрезающий глубокую волну или как детский мяч, подброшенный кверху, и возвращающийся в резком порыве обратно. Кто расскажет об этом?…

Холодный воздух обжигал глаза, лицо, тело, заковывал в ледяную сосульку. Сотрясал кашель, тошнило от головокружения и слабости, текла кровь из носа. Но она, не переставая, твердила молитву. Приближалась к земле — родной, желанной, загадочной. Внизу, вместо пугавших сосен, море зеленых берез. Они склонили веточки-руки и приняли ее, словно любимое дитя…

Мягко приземляясь, оседала в гибкую крону из листьев. Долго сидела, вмявшись в кресло. Все затекло и одеревенело, словно уже принадлежало не ей. Вырваться из объятий сиденья трудно — почти срослась с ним.

Стала слегка шевелить пальцами правой, левой рук, сжимая и разжимая. Потерла ладонями друг о друга. Обхватила правую ногу руками и резко отбросила вперед. Нога заскользила по земле, за ней вторая. Встала согнувшись, цепляясь за ветки. Распрямилась. Боль резко ударила в позвоночник. Ноги — ватные. Медленно отрывая их от земли, вновь переставляла и переставляла. Забурлила застоявшаяся кровь. Жива!

Бросившись на колени, поцеловала землю. Идя, скользя, ползая, собрала веток для шалашика. Забравшись вовнутрь, упала в мягкую тишину. Ночью ее сковало холодом. Темнота, чьи-то страшные вскрики, причитания, сполохи. Потрескивали ветки, будто кто-то ходил вокруг, ухали пронзительно совы. Все было живым, недружелюбным, настороженным. Замерла, прислушиваясь. Дикие, исковерканные воспоминания брали штурмом прошлое. Казалось, она опускалась во мрак, на дно ночи, но возвращалась оттуда с молитвой, успокоенная, защищенная, надеющаяся.

Днем жара, комары, жужжание прыгающих и кусающих насекомых. Когда солнце спряталось за тучку, она выбралась из своего убежища. Ползком, на четвереньках, иногда распрямляясь, шла, шарила вокруг, ища водицы. Натолкнулась на исковерканный труп Славика. Наклонившись над ним, стала гладить каждый порез и шрамик… Потом села рядом, положив его голову к себе на колени, некогда такую любимую и родную… Пристально смотря в глазницы, беззвучно зашевелила губами, точно убаюкивая малое дитя… Что за шум разнесся над тайгой, будто из сердца каждого дерева? Кто так протяжно плакал? Или это был стон ее сердца? Стремительным снегопадом прошла их любовь… Она не смогла его даже закопать. Несколькими кучками твердой земли присыпала сверху, прочитав молитву, в беспамятстве поползла к себе…

От укусов, опрелости, пота тело покрылось ноющими волдырями, чтоб унять зуд, елозила по веткам березок, набросанных в шалаше.

Внезапно налетел ветер, понесло холодом. Застонал диким ревом лес, охая, свирепея, рыдая. Прошумел, отхлестал дождь.

Ира ожила, выползла в грязь на мокрую, насытившуюся влагой землю… Яркими, веселыми бликами играло солнце в блестящей листве. Трепетал парной воздух. Вот и лужа. Простая лужа после дождя. Она светилась всеми оттенками сочной лесной жизни, отражая солнце в небе, лето, зелень, хмурость временно набежавшей тучки. И вновь трепет, буйство. За сердце схватила пьянящая красота, словно сосредоточенная в этой живой, дышащей лужице! Она пила из нее с земли и было ненасытно, вкусно и радостно. Так она ликовала только в детстве, когда мама на каникулах пристраивала в санаторий. За день можно отшлепать много-много километров в своих бегунках-скороходиках под звонкую песнь лета, звенящую цветами, ягодами, орехами. А в конце пути, изморенные, припадали к ручью, загребая ладошками холодную, сладкую воду…

Ира застонала. В нежные струи воспоминаний просачивался яд отчаяния. И она запретила себе скачки в прошлое. Взгляд внезапно упал на полянку. У ее ног кружились две красивые белые бабочки. Они летали так смешно и непосредственно-радостно, будто дети, выпущенные на свободу из дома после долгого запрета. Одна оседала над другой, делая затейливые «па», не отставала и вторая. Потом резко взлетев, первая куда-то умчалась, а напарница осталась в травке. Что же этой с ней? И вдруг сразу целых три, танцуя, кружась, подлетели к товарке, и уже четыре вспорхнули ввысь.

На сердце у Ирочки потеплело: Господь в каждом помысле, действии с ней… И стало крепнуть, набирать силу желание жить… Однажды проснулась от упрямого жужжания, махнула веткой, чтоб отогнать комара, но это было нечто другое. «Самолет», — закрутилось в сознании. Вырвавшись из шалаша, стала истошно кричать, перемежая слезы, отчаяние, надежду. Взмолилась к Господу, чтоб ее нашли. Сорвала красный чехол с валявшегося кресла, привязала к ветке и принялась махать им, рассекая зеленый воздух.

Заметили. Уже в бессознании подняли на вертолет…

Дома ходили в трауре. Знали — Ира летела тем злополучным рейсом. Она заранее дала телеграмму — встречайте, вылетаем, целуем.

Новое сообщение ошеломило: приезжайте за дочкой — жива.

Папа долго не мог насмотреться на свою, чудом обретенную, девочку. Мама еще находилась в больнице и ничего не знала.

Больше Ирочка замуж никогда не выходила, покрытая черным, вдовьим платком. Поговаривали даже, что она приняла монашеский постриг в миру…

БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ

Вечер, словно предновогодняя радость, загадкой, улыбчивостью спустился на землю, зажег огоньками рассеянную дремоту, разбудил в душе нежность и желание дружеского общения. Наскоро одевшись, Татьяна направилась к своей приятельнице.

Галя — незаменимая собеседница. Находчивая, бойкая, всегда в хорошем настроении. Нельзя сказать, что жизнь постоянно гладила ее по головке и заглядывала в рот, ожидая приказаний. Нет. Ей приходилось самой бороться за свое место под солнцем тяжелым физическим трудом, собранностью.

— Здравствуй, милая, хорошо, что зашла, я дремала.

— Прости, разбудила…

— Наоборот, дело к ночи, нечего спать.

Подвижная, небольшого роста, с воздушно-пушистым одуванчиком волос на голове и молодыми, веселыми глазами, она располагала.

— Проходи, пожалуйста, хочешь чаю попьем?

— Спасибо.

Они сели за маленький уютный столик, расставив чашки с дымящимся чаем, розетки с вареньем, тарелочки с пирожными.

— Не удивляйся, сегодня на работе отмечали мой день рождения. И вот кое-что осталось.

— Поздравляю.

— Спасибо. Представляешь, оставили на работе… И скажу я тебе — чудо Господь явил.

В комнате рассеивался полумрак. Небольшие бра излучали слабый свет. Казалось, ожили темные тени, напоминавшие птиц неизвестной породы.

— Итак, что произошло у тебя на работе?

— Садись, пей чай и слушай, если есть время. Работаю я, ты знаешь, давно, стараюсь, зарабатываю хорошо. Время пред пенсионное. Подходит как-то мастер с незнакомой девушкой и режет без ножа:

— Учи ее, передавай знания, опыт. Закончишь, проводим тебя на пенсию. Если захочешь работать, оставим уборщицей. Свое же место уступишь ей.

Я ничего не ответила. Но чтобы все-таки ушла на пенсию, она повела против меня целое наступление. Третировала в дело и без дела. И все с издевкой, с позором, ненавистью. Поставила в наладчики в пару со мной любителя спиртного. Он всегда пил, я работала за двоих. Что не доделывал он, за это ругали меня… Дошло до того — увижу мастера — руки, ноги трясутся, ничего не понимаю, дрожу, как осинов лист… Уже и сердце не на шутку разболелось… Успокоительное пью — не помогает. А ведь у меня семья не маленькая. Если что случится со мной, кто им поможет? Да и к коллективу привыкла. Рабочий народ, словно солнце, согреет… — на глазах у Галины показались непрошеные слезы, как бы в подтверждение ее слов.

И Татьяна представила какое состояние было у приятельницы. Сердце человеческое — вечный страдалец. Такое относительно маленькое, с кулачок, а сколько страстей вмещается в нем. Сколько мук и трепетных тревог, волнений и раздоров, счастья и радости?

Но, как правило, больше на долю человеческого сердца выпадает волнений. Радость медленно входит в сердце. А волнения, что волны у берега — одна сменяет другую…

За окном густела синь, переходя в ночь. Приятельница продолжала:

— Замучилась совсем. Плачу дома перед иконами, выливаю свою боль:

— Господи, видишь мою беду. Помоги, больше некому поддержать… Эх, как бы хорошо было, если б мою подругу-мастера из другого цеха, к нам перевели, а нашу — на другое место!…

На душе — тяжело. Себя нигде не находила, ни дома, ни на работе. Ничто не радовало. Мир серел и съеживался… Пропадала. Зима, холодище, а я забывала, как следует одеться, поесть. В сердце — мука, боль, слезы…

Потом решила: вероятно, я — не права, и зря на мастера обижаюсь?! И вновь обращаюсь к Всевышнему:

— Господи, помоги разобраться, успокоиться, может, я сама виновата, а по глупости и немощи не понимаю? Сержусь на человека. Вразуми осмыслить все…

— О, как нелегко-то тебе, было… — поддержала Татьяна.

— Не говори. И случилась у нас авария на работе. Грузчик недоглядел. Вырвалась из рук вагонетка и врезалась в горящую печь. Шум, искры, дуги огненные. Конец света наступил — так страшно было. Многие могли покалечиться. Но Господь помиловал. Вину за случившееся вменили мастеру, перевели в другой цех с понижением. Меня оставили на месте, а к нам в начальство поставили мою подругу. Чудо Господь явил!…

— Да, Всевышний все расставляет на свои места.. Но объясни, как, дружа со мной, ты словом не обмолвилась о своей беде. Всегда спокойна, ровна. А я-то жалуюсь на всякую чепуху. Неужели тебе не хотелось вылить кому-то душу, чтоб легче стало?

— Зачем людям досаждать своими проблемами?

— Поэтому Господь и помог за смирение твое… Всё Он видит, всё учитывает… за всё воздает…

— Да, я согласна с тобой…

— Сейчас, когда я шла к тебе, по пути встретилась женщина. Я не видела ее два года. Думала, она переехала из наших краев. Не так давно еще она выглядела очень неплохо. Видная, вроде извечной победительницы, всегда была в хорошем настроении, обворожительно-улыбчивая, загадочно-притягательная, бойкая. И, казалось, что с этой женщиной время должно лететь весело и задорно. Сын ее где-то скитался в деревне, потом сидел в тюрьме и совсем еще мальчонкой умер от тяжелой болезни. Всегда она находилась в погоне за обеспеченностью и разнообразием. Стремилась не знать бедности. Жила так, как хотела. Пожелает мужа чужого отбить — пожалуйста. Да еще жене сообщит об этом, весело хохоча в телефонную трубку. Возмечтает обобрать кого-то, тоже быстро делалось. А то и посадит в тюрьму надоевшего кавалера. Вот так и жила, кружилась. А нынче увидела соседку и обмерла. Удар ее, молодую, поразил. Ползет по улице с клюшкой в левой руке, правая висит плетью и правую ногу еле волочит, словно ватную. Глаза дикие, полные огня, злобы, ненависти, боли, ужаса. Ад в них зияет… И вот так мы всю жизнь перед выбором — на какую дорогу встать? Видишь, какие два удивительных случая произошли?

— Какие?

— С тобой и с ней. И мне это надо принять к вниманию. Постоянно осуждаю, за что наказываюсь Господом — болею…

— А ты не осуждай.

— Никак не получается… Люди ведь очень любят грех, тянутся к нему в каком бы обличии он не являлся… Как будто медом меня накормят, если осужу. Потом рыдаю, каюсь и… вновь за старое… Сама бороться не могу. Прошу Господа помочь… — Татьяна чуть не плакала от обиды на себя. Успокоившись, вспомнила:

— Скажи, ты заказала благодарственный молебен после помощи Божией?

— Нет, закрутилась и забыла, — испугалась Галина.

— Неправильно. Давай сейчас почитаем акафист «Слава Богу за все!»

— О, как хорошо-то, давай почитаем, — обрадовано согласилась приятельница.

И они, со страхом Божиим, благоговейно встали на молитву.

ДАР ТЕРПЕНИЯ

Эта женщина еще в детстве проявляла великие терпение и любовь ко всем слабым и искалеченным. Жили они вдвоем с мамой, энергичной доброй женщиной. Но дочка Лидочка по доброте и жалостливости и от мамы отличалась. Рыдала над убитым воробышком, над горемычной больной соседкой, помогая и угощая, чем можно, чуть ли не плакала над раздавленным червячком. Сочувствовала каждой твари. Наделенная Богом необыкновенной красотой и мягкостью, Лида входила в любое сердце без стука. Огромные, ласково-безответные карие глаза, маленький носик, пушистые светлые волосы. Ангел с иконы, да ко всему и верующая. Матушка ее иногда даже боялась: до какой степени мягка, добра, что будет?

Училась Лидочка в школе хорошо. Да и учителям приятно было ставить ей пятерки. Способная, ласковая, словно жаворонок весенним ранним утром. Что же за девочка такая? Понять никто не мог.

Вот ей и 17 стукнуло, не усмотрела мама, как окрутили дочку. Так в народе «краденую» свадьбу называют. Матушка против. Но кто ее спрашивал? После Лидочка объясняла двоюродной сестре.

— Если б не вышла замуж, убил бы он меня…

— Ах, ты, горемычная…

Долго мучил девушку, нож к шейке приставлял. Сошлись, живут. Ребенок уже родился, первенец. Радуйся, счастье-то какое — верующая, кроткая жена, уступает, слово не обронит…

На Руси женщинам живется не просто. Видел ли кто, чтоб в семье было ладно, да гладко? А в основном, как пили раньше, так и сейчас пьют. Как били, так и по сию пору бьют. И делают все по-молодецки, на славу. Пьют — себя не помнят. Бьют — чтоб мозги вторая половина потеряла. Смертным боем калечит пьяный мужичонка. Силы набирается демонической и уродует, уродует. До крови, до потери сознания. Женщина превращается в запуганное, странное существо. Дрожит, сердце замирает и молчит, молчит. Лидочку он бил, в основном, по голове. Ребенка ли кормит, второго ли. Разве что значит для изверга — детей своих пугает, мать их калечит? А Лида? Терпит. Только еще больше Богу молится, старательней угождает супругу. Даже непонятно, чьего гнева она боится больше — Божьего или мужнего. Может, жалела его, как только на Руси умеют, почти как свое больное чадо? А людям вид подавала — боится, чтоб не смеялись над несчастной горемыкой…

Даже повенчалась с ним. Но Господь, видя такое смирение, силы давал. Все-то ей нипочем. В храм ходит, в хате убирает: обеды вкусные варит, детей воспитывает. Кто не знает ее жизни, скажет: «Счастливая!»…

А вдруг и счастливая? Может, Ангел Господень спускается к ней каждый день и укрепляет своей дланью на терпение великое? Муж-то не работает, никакой помощи от него нигде — ни по дому, ни на огороде. Только затрещины. И крайняя бедность. Если б не мамочка, пропала бы с тремя детьми. Она на старости лет работала, их содержала. Бывало, придет навестить, а детки палец к губам прикладывают: молчи мол, папу пьяного разбудишь, все пропадем. Сердце кровью обливается — уроки, бедные, в туалете учат, от шума скрываются.

Сельчане недоумевали: откуда у Лиды берется это смирение, чем питается? У нее же на все один ответ:

— Господь терпел и нам велел…

Ей отвечали:

— Но Он же Господь! А ты — человек, где силу берешь?

— Он меня и укрепляет… Не пострадаем на этом свете, на том в рай не попадем…

Но вообще-то она не любила говорить про свое горе. Мужа ли боялась, стыдно ли было, редко кто и знал, догадывался…

Как-то совсем разошелся пьяный дебошир, избил Лидочку, голову пробил. Кровь из нее брызгала фонтаном. Дети, испугавшись, что мама умирает, стали кричать истошно, до посинения, выбежав на улицу.

Вызвали соседи скорую помощь и милицию. Лидочка лежала в хатенке навзничь. Длинные волосы разметались по полу кровавым заревом, юбка взлетела, словно кумач. Ни звука не издавала… Только правой рукой по полу водила. То сожмет в кулачок, то разожмет, словно руку ей только что отсекли. И та по инерции продолжает конвульсивно вздрагивать…

Когда приехала скорая помощь, она уже не дышала почти. Ни движения, ни стона. Соседи кинулись к ней — жива ли?

— Ах, изверг, что наделал, осиротил детей!

— Держите его, держите! Убежит до приезда милиции!…

Сильные мужчины скрутили его, как не вырывался. Лидочку в больницу увезли, а его в милицию. Пришел туда к ней следователь для дознания. Начал расспрашивать, что, да как? А она напрочь отказалась:

— Мы сами во всем разберемся, прошу Вас, не приходите ко мне больше.

Мать умоляла, чтоб его посадила, дети просили, но она, улыбаясь, слабо покачивала головой. Лицо все в бинтах. Только глазоньки, впавшие видны, словно ясная чистота в них обитала…

Так и ушел милиционер ни с чем. Расстроенная матушка прошептала:

— Зачем же ты так?

— Я, мамочка, сама виновата, слово сказала ему наперекор…

Да и грех большой венчанного мужа в тюрьму сажать, отца деток моих… «…что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф.10;9)

— А как же быть-то дальше?

— Молись лучше, а Господь и вразумление ему подаст…

И непонятно и тяжело-тяжело сделалось на душе у матери. А потом вдруг успокоилась. Верующая дочь, не пропадет с Божьей помощью. Дал Господь дочке великий дар, редкий. Может, она весь род и очищает, чтоб за ее терпение вся родня в рай вошла? Ведает о том Один Вездесущий Господь!…

НЕРАСКАЯННЫЕ ГРЕХИ

Жила она тогда в Белгороде. Очень сильно болела. Болезни были все какие-то непонятные, неподдающиеся лечению. И когда Татьяна обнаружила — лечи их, не лечи — они возвращаются, поняла, что это наказание Божье. Грехи в каждом шаге, в каждом помысле. Не грешить же она не могла. Плакала, сопротивлялась, умоляла Господа простить. Но болезнь до конца не уходила. Когда просила прощение от души, наступало облегчение, согрешала — страдания усиливались.

На улицу выходила не часто. На дворе — осень. Удивительно стройные, почти голые, беспомощно-реденькие деревья с небольшим количеством листьев, разбросанных на ветках. Их скудность еще более заставляла сжиматься сердце от неизбежности и не уюта: одинокие деревья, ее одинокая душа, оголенная жизнью… И сумерки бытия печально сливались с сумерками природы…

Однажды приятельница Верочка пригласила ее в загородный храм. Предварительно ничего не объяснила. Татьяна привыкла к батюшкам в городских церквах: подтянутые, деловые. А тут принимать исповедь вышел несколько апатичный, чрезвычайно спокойный священник, будто и дела ему нет до этого чопорного внешнего вида, и стал исповедовать. Подошла к нему, батюшка спросил:

— Вот такие-то и такие-то грехи были?

Она как-то свысока и небрежно посмотрела на него и ответила:

— Я уже каялась в них раньше!…

Иерей смиренно промолчал. Когда они с Верочкой возвращались, та внезапно поразила:

— А ты знаешь, этот священник помогает выявить нераскаянные грехи.

— Да?! Значит, он мне их перечислил. А я так грубо ему ответила:

— Я уже каялась в них!

— Могла и покаяться, а Господь не принял…

— Наверное, не принял, я это предчувствовала…

************

Как-то утром на Рождество Татьяна не смогла пойти в храм по болезни. Лежала в постели, читала книгу схиигумена Саввы и вдруг, вспомнив о нераскаянных грехах, стала плакать жаркими, горючими слезами и взывать: «Господи, прости!» Рыдала, рыдала над своей убогостью, вдруг чувствует — ощущение такое, будто причастилась. То же самое повторилось и на Крещение. Господь утешил. Видно из-за того, что в храм не могла по немощи попасть и из-за искреннего раскаяния…

Дома покой и уют. Она одна, упивается музыкой тишины. А в душе такое чувство, будто лежит маленькой девочкой в люльке и напевает ей мама колыбельную песню. И спокойствие разливается широкой рекой… О, как она любит эту музыку тишины…

Но болезнь не проходит. Татьяна то терпит ее, то раздражается, то возмущается… И вдруг обратилась ко Господу со словами:

— Господи, благодарю, принимаю болезнь, как Твой дар и постараюсь возлюбить ее, потому что Ты меня исправляешь, радеешь о моем спасении и усовершенствовании.

Смотрит, болезнь стала как бы пятиться назад… Потом вновь вперед, грешить-то не переставала. Так весенний снег в распутицу тает, и вдруг внезапно морозцем прихватит… Мучилась, но понимала — надо терпеть. Происходило с ней нечто удивительное…

Захотела пособороваться. Грехи-то следует выкорчевывать! Шел Великий пост. И во время молитвы услышала ужасное — знакомая по храму издает тявкающие звуки. Татьяна испугалась. А потом сама себе объяснила: «Почему я решила, что она хуже меня? На мне тоже печать одержимости лежит из-за моей болезни. Только ее не видно, но я-то знаю — кто я и за что получила ее…»

************

Через некоторое время Господь вразумил позвонить к тому священнику, который ее так удивил, и спросить, когда он будет исповедовать:

— Батюшка, долго болеть не перестаю…

— Это наказание Божие, грехи нераскаянные имеете, необходима глубокая исповедь…

Положила трубку, стала размышлять: «Стоит ли больной куда-то ехать?» Почувствовала — нечистый, как всегда, сбивает. Решила твердо — поедет!

Села за стол и с Божьей помощью стала вспоминать грехи с самого детства. Старалась целый день. Когда осмыслила все, записала, не так, как раньше, отдельными кусочками, а в целом, стало жутко. Предстал перед ней новый человек, хитрый, лукавый, почти безнравственный… Нечто устрашающее. Если смотреть на небо, увидишь тоску неудовлетворенности в его синих очах, если — на землю, заметишь бесформенную массу молчания и злости, если взглянуть в ее сердце, ничего не увидишь, кроме смятения…

Отложив листки с исповедью, задумавшись, подошла к альбому с фотографиями. Взяла в руки, засмотрелась. Вот она совсем маленькая, одухотворенная девочка, восторгается зеленью жаркого русского лета в санатории. Все там казалось таким удивительным, родным, близким…

А вот она — подросток, трогательно ждущий своего расцвета. Тогда же сочинила стихи:

Мое сердце, словно большая

Певчая птичка без слов.

То и может, что только щебетать,

Изливать трелью восторги сердца

И любить, любить…

Наконец, она — девушка. Любящая Господа, беспорочная, чистая, точно белая лилия, вот-вот распустившаяся ранним утром… И что же с ней стало? Что произошло? Когда она потеряла себя? Долго мучила ее горечь прошлого. К вечеру здоровье значительно улучшилось…

Спать легла пораньше, боялась проспать — ехать-то не ближний свет. Ночью проснулась от ощущения, что внутри бьется по Божьей милости молитва: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!» Обрадовалась, согретая лаской Господней. Давно молитовка от нее ушла, а тут сама в сердце с Божьей милостью проникла…

************

Попала на службу рано, заказала молебны и встала у амвона… Вышел батюшка. Поразил проникновенным взглядом, несколько уставшим, и как бы неземным. Будто говорил он уже с небожителями, да вот наши грехи вернули его на землю… Такого взгляда она до сих пор ни у кого не видела. Сначала, кажется простой, обычный, не в меру смиренный. А приглядишься, сможешь заметить всю его духовную суть — светится…

Говорить стал об общих грехах, но, вроде, как для нее одной, хотя сотни людей рядом стояли. И поняла Татьяна — кое-что забыла перечислить и, быстрее, добавлять, дописывать. Но общей исповеди такой она еще не слышала — вывернул их всех иерей наизнанку, встряхнул, и поняли они свою убогость. Когда Татьяна отдала священнику 4 огромных листа с согрешениями, почувствовала, встав на колени, что судит ее Сам Господь. Закрыла глаза рукой со стыда и отчаяния и застыла с поникшей главой, как бы ни смея зреть, чтоб не увидеть гнева Божия. Казалось, вот-вот умрет, осужденная, подверженная геене. Батюшка прочитал, печально посмотрел, дал наставление. Подходила к причастию, душа содрогалась, будто не кончен суд Божий и вновь еще предстоит ответ. Окаменела от своей негожести и недостоинства и… дозволил Господь причаститься Таинств Христовых…

Отстояв молебны, направилась к выходу. На улице обернулась в сторону храма, чтобы помолиться. И вдруг изумилась. Всюду на небе зияли легкие, воздушно-серые тучки, а над самой церковью — ясная, прозрачная глазурь сини. «О, как красиво!» — мелькнуло в сознании. Весна, щедрая, добрая, всеобъемлющая брала права в свои нежные руки. День мощной гармонией жизни, светлыми и возвышенными аккордами бил по стенкам ее души. И она, вдохновенная и взволнованная, щедро дарила в ответ жар сердца всем окружающим. Воздух, напоенный пронзительной радостью, пел. Казалось, все вокруг живет и трепещет. Тишь, благодать… Живи, дыши, наслаждайся. Славь Создателя и не греши…

Спешила к автобусу, как только что рожденный в мир человек. Очень робко, не веря себе, что чувствует облегчение, вдыхала аромат юной весны. Домики, словно грибочки, стали милыми и родными, попутчицы — тоже. Она любила их сегодня, как никого и никогда, кроме Господа. Благодарила за добрые, задушевные слова и хотела расцеловать. Разговорились:

— А что, батюшка с Божьей помощью помогает увидеть нераскаянные грехи?

— Не в состоянии точно сказать, а слышала следующее. Одна женщина находилась при смерти, но не могла умереть — мучилась и мучилась. Священник, принимавший исповедь, ничего изменить не смог. Позвали этого батюшку. Он посидел некоторое время с ней. И раба Божья спокойно преставилась после его ухода.

— Да, чудеса, — поддержала Татьяна…

Пришла домой, поблагодарила Господа, что вернулась, занялась домашними делами. Смотрит — болезнь по великой Божьей милости исчезает. Оцепенела. Мучения изматывали годами…

Вдруг лукавые мысли полезли, точно половодьем заливали: «А ты чистая теперь, а ты чистая!» Видит, дело обстоит очень серьезно. Встала на молитву: «Господи, не дай возгордиться, не дай забыть — без Твоей помощи покаяние было бы невозможным!…»

Шла сильная духовная брань. И поняла — почему батюшка-то болеет — сколько гнойников покаянием он помогает вскрывать с Божьей помощью! Да, за таких рачителей надо поусерднее прихожанам молиться… и самим исправляться. Обдаем батюшек своей грязью и вновь за старое… «Господи, помоги изменяться!» — взмолилась она.

************

Ночью, лежа в постели под доброе, непрошено тихое бормотание дождя, творила Иисусову молитву. Читалась она так, как никогда в жизни — легко, радостно, с любовью ко Господу. На душе- хорошо. Внезапно испугалась впасть в прелесть и жалостливо зашептала: «Господи, притуши волны благодати. Недостойна я ее по грехам!…» — и заплакала, тихонечко-тихонечко, наверное, так стонет лесная пташка, потерявшая птенцов… Сердце болело от обиды на себя, что так испоганилось… И вдруг границы души вроде как раздвинулись, стало спокойно и светло: «… напоил еси нас вином умиления» (Пс. 59;5)

А заботливый дождь, не оставляя вниманием, все спешил и спешил излить влагу, точно хотел вновь очистить ее, сделать такой, какой она была только в детстве… Затухающие капли растеклись серебристыми лунными лужами. Дождь свернулся калачиком и уснул, вместе с оживающей от зимней спячки природой…

Татьяна не спала, все творила с Божьей помощью Иисусову молитву… Она еще не выздоровела, нет. Но стало легче. «Значит снова надо вспоминать грехи, не во всем покаялась,» — с горечью подумала она…

************

В скором времени дали ей адрес хорошего врача лора. Народу там оказалось множество. Когда подошла ее очередь, увидела: врач — интеллигентная, приятная, кареглазая женщина. И сразу принесла облегчение. Уныние у Татьяны размылось спокойствием, затишьем, надеждой. Семь месяцев болела, за день лучше становилось с Божьей помощью. А врач-то, как все успевает? Утром в больнице, после обеда домашний прием. Господь укрепляет, дает она людям больше, чем берет. «Что без нее нам делать, другие-то не лечат как следует, не пытаются». А врач, догадавшись о ее безденежье, вообще стала лечить бесплатно, чем вызвала слезы на глазах у несчастной, измотанной болезнями, неудачами и невезеньем бедной писательницы. «Что же я раньше не пошла к ней, знала давно ее адрес. Видно пострадать следовало: грех — это боль», — думала она. Господь не оставлял Своей милостью. Находились и еще добрые люди, помогавшие в лечении — целители-супруги. Они с утра до ночи работали, собирая целебные травы, перерабатывая их в порошки, и бескорыстно лечили людей… Очевидно, такие люди только в России и могут быть…

И вновь захотелось увидеть батюшку. «Чувствую, он молится за меня!»

Священник находился в больнице на лечении. Как на крыльях полетела к нему навестить. В палате было спокойно, как в келье. Татьяна почему-то говорила много, напоминая зяблика, выпорхнувшего вверх, к небу, желающего надышаться свежим воздухом. Все выяснила: и как молиться утром и вечером, и как — чтоб не возгордиться… Добрый батюшка подарил икону, помазал маслицем, благословил. Ехала домой с ощущением тепла и покоя. По дороге осмыслила — не говорил Батюшка редких слов, не поражал необыкновенной умудренностью, но душа его процветала в мирном устроении, которое он дарил всем, приходящим к нему. Как бы некую благодать получила — ощутила она. Батюшка, наверное, обладал даром утешения. Но изменяться и самой следует… Следует, следует… Иначе — гнев Божий — болезни, скорби, отчаяние…

************

Наступил праздник. Утром молилась:

— Господи, привяжи мое сердце к себе сильнее!

Вечером осудила, вознегодовала, возроптала. Как это незаметно все происходит: то подойдешь ко Господу, то отшатнешься… А потом из-за согрешений гордыня каяться не допускает — сердце каменеет. Спешить следует вновь к батюшке на исповедь. Это был день ее ангела. Вновь написала несколько покаянных листов. Но народу в храме было много и вынуть листы постеснялась, чтобы не задерживать священника. Стоит и чувствует — не может находиться в церкви, изгоняет ее кто-то. Пусто в сердце, холодно, сильное нежелание здесь стоять. Поняла: Ангел-Хранитель выталкивает — с головой погрязла в грехах. Встала перед батюшкой, заплакала, все объяснила:

— Простите, не решилась Вас загружать, а Ангел Хранитель не допускает на службе стоять. Отпустите все грехи, у меня ведь сегодня день ангела. Вынула бумагу с перечнем грехов, зачитала. Лицо у иерея сделалось строгим. А у нее на душе потеплело. Храм стал родным. Вся жизнь, как молитва: срывы и разочарования, борьба и лишения. И рефреном — глубокое, безоглядно проникновенное обращение к Богу. Счастье и ушибы, падения и надломы и вновь по-детски трогательное, хрупко-хрустальное обращение к Всевышнему. Величественный хор на клиросе, душа рвется, взывает, молит… Сколько дорог перехожено, чувств пережито, мыслей передумано… И снова мощный аккорд молитвы — отречения от греховности, молитвы-мольбы! Господь, дланью Своей вводишь Ты в мир человека. И когда необходимо, незримо оберегаешь от тех невзгод, которые ему не под силу. О, верующие и неверующие тем паче, обратитесь, и да прощены будете. Склоните буйные головы перед неземным Его величием, всепрощением и благостью!

После службы подошла, попросила:

— Благословите, батюшка, не дружить с неблагочестивыми людьми.

— Но сама-то себя не считай благочестивой, — сейчас батюшка был строгим судией. И вновь в душе сумерки, отчуждение, холод. И опять чувствует — не должна по грехам здесь находиться… Смятая, потрясенная, сразу домой идти не могла. Посидела, пришла в себя, потихонечку направилась к выходу.

************

Дома, все еще находясь под страхом от случившегося, рассказала об этом по телефону Ольге. Та успокоила:

— Господь по великой милости открывает тебе себя. У меня такое было, в итоге вылилось в целое море слез…

— Видимо, так, — прошептала еле живая от пережитого Татьяна.

Задумалась, встав у иконостаса, прошептала:

— Господи, пошли мне покаянные слезы омыть греховность и измениться…

После указания батюшки не считать саму себя благочестивой, Татьяна со многими знакомыми перессорилась. Очень долго обижалась. Фактически, вроде, она была права. Но, осуждая провинившихся перед ней изо всех сил, и себя вывернула наизнанку. И Господь, по молитвам батюшки, дал ей осмыслить — всюду виновата только она. Да-да. Хоть и казалось наоборот. Разговор правильно не умела построить, обидела людей. Надо было и не так резко, и без нотаций, убедительнее, сердечнее. Никак не вырваться ей из тенет греховности. Но слава Богу — стал показывать — кто она на самом деле. И ей следует только умолять Господа помочь бороться со грехами…

Когда вновь попала к священнику на исповедь, в конце покаяния добавила:

— Батюшка, а Вы знаете, во всех искушениях виновата я сама…

Он очень обрадовался, что она стала прозревать с Божьей помощью:

— Да, конечно, где-то надо смолчать, где-то извиниться…

************

Но она все-таки грешила и болела… Вновь происходили срывы в отчаяние: Господь оставил, никому не нужна, болезнь не прекращается, все шатко, неустроенно в ее быте. И с такой горькой болью села в автобус, ехала по делам. Вдруг смотрит — перед двумя иконами Богородицы сидит. Видимо, верующий водитель попался. Взглянула на одну из них — Казанскую икону Божией матери. Она как бы излучала невидимый свет. Обратила внимание — глаза у Богородицы добрые, ласковые, пронизывающие душу и будто сочувствующие ей…

Внезапно почувствовала необыкновенное тепло в сердце входит. Смотрит на икону, не отрываясь, а тепло все более и более по сердцу растекается, вытесняет холод, тоску, отчаяние. Вышла из автобуса, совершенно забыв свое грустное настроение. Хорошо, тепло стало вокруг…

За неделю Татьяна успевала нагрешить и старалась каждую субботу исповедоваться. Все скоблила, скоблила себя… И наконец, показалось, выскоблила. Ехала из храма с желанием не грешить. Но враг плачет из-за чистосердечного покаяния грешника… Стала ее старушка в автобусе ругать:

— В церкви ходила туда-сюда и здесь ходишь!

Сначала она крепилась, а потом возьми и скажи:

— Вам каяться придется. Сами искусились и меня в искушение ввели.

Ей очень хотелось нагрубить побольше, еле сдержалась. Молитву читает, но успокоиться не может, тяжело на сердце… А почему? Обидит нетерпеливый, издерганный человек, неполадки по жизни, неурядицы в денежном плане и на душе — грусть. Как немощны, несовершенны люди! Не так коснулись, не по тем струнам провели смычком — и одни диссонансы. И кажется, никогда уже не играть на скрипке сердца светлые и гармоничные мелодии уставшему от жизни человеку…

Дома она взяла Евангелие и стала читать 15 главу от Иоанна перед иконой. С Божьей помощью успокоилась. Поняла — началась борьба не на жизнь, а на смерть. Не может нечистый терпеть такие покаяния. Но и увидела, как сама она несовершенна — страсти кипят. Не бабуля виновата, нечистый. Попросила у Господа прощение за ссору, взмолилась: «Боже, обереги от нападок лукавого, спаси, не спускай с рук! Укрась Своим бесстрастием!»…

************

Наутро почувствовала себя хуже. Но она понимала за что и почему наказана Господом. Позвонила подруге — Нине, давно не получала весточки от нее. Та расплакалась:

— Болею, чуть не умерла. Это так опасно.

— Я этим тоже перемучилась. Давно несу крест недугов. Поплачу перед иконой, не хочется терпеть, но что делать? Все болезни — наказание Божие за грехи. Ты же просишь, чтоб Господь помог тебе стать лучше?

— Прошу…

— Вот Он тебя и улучшает по твоей молитве, болью останавливает. А впрочем, по своему опыту знаю — нераскаянные грехи сильно мучают. Эх, душу вперед надо лечить, а тогда и болезни будут потихоньку отступать…

Про себя подумала: «Все-таки надо было успокоить ее, поддержать». И вновь звонок:

— Ниночка, не волнуйся. Господь милостив, не даст пропасть, если будешь просить. Ну, хочешь, я тебе чем-нибудь помогу, на базар схожу или еще что-то сделаю?

— Спасибо, — прошептала успокоенная приятельница, — ты и сама болеешь.

И Татьяна расслышала в ее голосе теплые, благодарные нотки.

— Знаешь, что приводит в смятение мое сердце? Человек — один, закован в четырех стенах непонимания и тоски, не уюта и не гармоничности. Так и тянет погреться около теплого, изначально родного… Человек один в четырех стенах разобщенности и грустной серости.

— Нет, мы не одни, мы с Богом… Быстрее выздоравливай, дорогая!

— И ты тоже, спаси тебя Господи!

ЭПИСТОЛЯРНЫЙ ДИАЛОГ

Я познакомился случайно с поэтом, писателем и… священником в одном лице. Случаются сочетания: экономист и писатель, философ и писатель. Но священник и писатель — удивительно! Что такое вообще быть писателем? Это быть богемным, безалаберным во всех других делах, кроме основного… Чуть-чуть с сумасшедшинкой. Чуть-чуть серьезным. Но главное, чтоб душа пела помимо твоей воли… Хочешь, не хочешь, а она поет! Не зажмешь, не укутаешь чем-то непроницаемым…

Творить, создавать, кто же это может? Баловни Божии, тонкие, изысканные люди, но к тому же и образованные прекрасно. Писать стихи, прозу… Разве перед этим не следует научиться понимать музыку, живопись, чтоб колорит и насыщенность создаваемого были свежи и гармоничны? Необходимо изучить все виды искусств, перечувствовать, слиться с ними, и наконец, лепить свое, трогательное и живое… И тогда откроются тайны сокровенного. Запоет трепетными переливами звук, оживет музыкой цвета живопись, заволнуют пластичные, текущие линии скульптуры… Поразит закат или даже занудный дождик своей поэтичностью и домашней уютностью…

Итак, мы переписывались. Считал его очень образованным человеком. Ждал писем, как ждут улыбку солнца, тихий говор ручейков от подтаявшего снега, робких березовых почек, музыки ветра, воздуха, гармонии неба, земли, единения их с человеческой душой. Письма мне присылал осенний ветер, передавал запыхавшийся почтальон, прочирикивали воробьи. Такое было, когда я долго ждал желанные строчки. А если они не задерживались, их приносил Ангел-Хранитель, и складывал мне прямо в сердце. Тогда я садился и читал. Перечитывал, и все повторялось вновь… Как интересно получать письмо! То оно заключено в квадратный конверт, то в замысловато-продолговатый. Значит, есть некто, кто думает, заботится, сопереживает тебе.

Если долго не получал весточки и ветер занимался другой работой, и воробьи уставали в поисках насущного хлеба, и почтальон не спешил с разноской, я переживал. Как и мой друг, я писал стихи и рассказы. И надумал познакомить его со своими сочинениями. Прочитав их, он отреагировал резко. Показалось — обрушились все высоковольтные линии и телефонные провода вокруг. Воздух напитался злым, колючим холодом. Всего меня знобило и выворачивало. Я очень нервничал. Меня удивляло: и то, что он не дает мне право на индивидуальность, подчиняет своим взглядам. И, наконец, нетактичен. Ведь можно было бы сказать: «Мне не нравятся твои вещи». Он говорил: «Сочинения твои — банальны, избиты, неинтересны». Ну можно ли говорить слепому, что он — слепой, еврею — еврей, хромому — хромой? Нет. Все человеческое возмущается суровому. Как не понимает знакомый — мои сочинения были для меня детьми. И даже хромоногий или одноглазый уродец — тоже жив и имеет право дышать, видеть, если рожден, существует…

И еще, привыкнув к однообразному уединению, испугался я власти нового чувства — ждать, читать, мечтать. И захотел выкорчевать его из сердца, вырвать, чтоб не смотреть каждую минуту в письменный ящик, не волноваться. Такие мысли дурманили, бились в голове сильным штормом. Постепенно этот хаос переполз в сердце, раскалив злостью и неприязнью. Я собрал все письма моего друга и сжег. Злорадно помешивая пепел, наслаждался уничтожением. Огонь мгновенно пожрал, брошенное в него. Он радовался, визжал, облизывался, кричал: мало! Бумага весело потрескивала. «Будущие письма тоже буду сжигать, — горько размышлял я, — порываю с ним, все, конец!»

Сначала казалось — пламя быстро обуглило и уничтожило бессмысленную проблему. Покой, тина, забвение обволакивали сердце. Как больно и трудно дались они мне. Но я их завоевал. Держу в своих уставших руках и наслаждаюсь ими каждой клеточкой исстрадавшейся души. Она действительно надорвалась от переживаний и не может вмещать все новые и новые. Замерзла и не желает оттаивать для жизненных сражений и бурь…

Но вскоре понял: что-то сломалось во мне. Ждал все- таки письма, но с некоторой ленью, высокомерием, неохотой. Начал догадываться — я не прав. Как нам, оказывается, не нравится ни в какой ситуации, что бы нас учили. Никогда и нигде. А может, приятель из хороших побуждений делал мне замечание? И, возможно, он заболел и некогда даже ответить. Долго я не получал ни строчки. Понял: Бог наказал меня за мой гнев и несправедливость. Я начал волноваться, переживать. Ждать. Забыл свое обещание все уничтожать. Каждый день заглядывал в письменный ящик — ничего. Он напоминал гроб. Да, да, наша дружба умерла, сгорела в том заключительном безумии. И ощутил — жизнь без этих писем становится невыносимой, тоскливой, мучительной. «О, что же я натворил?!» — рыдало сердце, сжавшееся в несчастный комочек. Выйдя на улицу, успокоиться и погулять, удивился. Грусть окрасила небо в синий цвет, солнце подсветило ее. Она стала нежно-голубой. Надежда подернула ее розовым туманом. И она рассеялась.

Вспоминал я своего приятеля сквозь призму расстояния. Зажглось сердце теплом и нежностью. И стал представлять его добрым и заботливым. Тонкие нити протянулись от него ко мне при этом воспоминании и сердце застучало быстрее, душа поверила. И захотел я теплой весточки от него…

Вечером слезно просил у Господа прощение за пренебрежение к моему знакомому. Обращаясь к Богу, обещал дорожить другом, если Всевышний вновь подарит его мне. И радость, наутро нашел конверт! Он был продолговатым, красивым, веселым. Я понял — не попроси прощения, не дождался бы ответа…

Надумав, поехал за покупками на рынок. Он шумел морем, штормил прибоем новых толп, отливом удовлетворивших свои желания… Когда я выходил, почти выплывая от туда на волнах разговора, шума, суматохи, услышал слепого скрипача — нищего. Играл, пел, надрывался. Положив в его чашу монетку, с благодарностью прошептал, сквозь слезы восторга и изумления: «Спасибо, Господь, за Твою награду. Я тоже должен кого-то отблагодарить». Слезы души все рвались и рвались. Успокоившись, приехал домой и вновь занялся перечитыванием весточки, которую получил от нового друга.

Вот так и ждут письма долгими зимними днями и вечерами, когда уже, казалось бы, нет никаких радостей от внешнего мира…

ПРОБУЖДЕНИЕ

Утро выдалось на удивление ясным. Ночью бушевала гроза. Ураган срывал с домов крыши. И они, угрожающе свирепея, отчаянно сопротивлялись в ответ на нападки ветра. Я нехотя собирался на работу. Накануне допоздна засиделся и так не хотелось вставать! Точно еще спал, а брюки и носки сами повыскакивали с рядом стоящего стула. И… что мне оставалось делать? Пришлось расклеивать дремотные глаза и пристально смотреть по сторонам — куда-то запропастился галстук.

Вот, наконец, и он надет. Но в спешке сборов негодник съехал с моей шеи в сторону, точно мстил мне за постоянное пренебрежение. Набегу дожевывал бутерброд с пригоревшей ветчиной. Опаздывая, совершенно не чувствовал, что ем. Вот они — молодость и холостяцкая жизнь! Рот был до отказа набит чем-то упругим, не прожёвывающимся. «Главное, –думал я, — не упаду от слабости где-то на подступах к работе».

Служба у меня скучная, но терпеть можно. Если администрация покидала здание, каждый занимался своим делом, рассыпаясь по закоулочкам, как цветы, вынутые из вазы. Они тотчас теряют свою скованность и радуются свободе. И на этот раз все бурно вздохнули после ухода начальства. Ко мне подошла наша сотрудница — приятная, ничем не выделяющаяся от других, женщина и изложила свою просьбу:

— Я слышала, Вы занимаетесь экстрасенсорикой, и, говорят, у Вас есть биорамка, улавливающая излучения людей и реагирующая на них — положительно или отрицательно.

— Да, есть. А в чем дело?

— А на книги она реагирует?

— Нет свечения и все!

— Потому что они неодушевленные?

— Видимо, так. Но все живое дает излучение.

— Проверьте, пожалуйста, вот это.

И нерешительно улыбаясь, положила на стол маленький нательный крестик и Евангелие.

— И что Вам хотелось бы узнать? — удивился я.

— Как будет относиться к ним Ваша биорамка.

— Хорошо. Здесь же не будем опыты ставить? Дома посмотрю.

— Да, конечно.

Я забрал врученное мне, завернув в чистую бумагу.

Закрывшись у себя в комнате, навел на крестик биорамку. Излучал свет. Я опешил — простой кусочек металла, как живой! Тут же взял Евангелие — то же самое! Все это не мертвое?! Попробовал обычную книгу — ничего, Евангелие — свечение, просто книга — пусто, Евангелие — есть, книга — нет. Евангелие — да, нет, да, нет, да! Что же это такое? — недоумевал я. Весь вечер ничем не хотелось заниматься. По телевизору, надрывно и хрипло шепелявя, изрыгал что-то несуразное диктор. Я был поглощен своим открытием и различал некое покряхтывание вместо слов.

Лег спать, просыпался и вздрагивал. Несколько раз подходил к крестику — простой кусочек металла…

Утром следующего дня я вообще еле поднялся. Даже одевался, чуть не падая. Так бывает с пустой марионеткой, когда ее снимают с руки.

Наконец-то работа! О, радость, вновь дом!… Но там и тут — разбитость и усталость… Я понимал, что своими опытами встретился с Богом. Раньше Его просто не замечал…

Надо было перестраивать по-новому всю жизнь. Не шутка — понять, что над тобой есть Кто-то поважнее начальства! Да… Вот это открытие. Я тогда занимался всерьез экстрасенсорикой, лечил людей и получал за это немалые деньги. И вдруг стал понимать, что мое занятие идет им во вред. Это было похоже на яблоко, из коего хотел вырезать ножом гниль, а вместо этого — молоточком — хлоп — и от него жижа! Еле люди выживали. Неладное творилось. Догадывался — делаю что-то неугодное Всевышнему. Но продолжал все-таки лечить, а вернее, калечить. Сам принял крещение и думал — вот теперь Господь будет мне помогать. Но больным становилось все хуже и хуже. Глаза у одного пациента вылезали из орбит, словно у сваренного рака. Язык не поворачивался, точно рот набит соломой. Отнимались ноги — стали похожи на непослушные культяпки. Я совершенно не знал, чем помочь моим, незащищенным от меня, больным. И сам начал замечать за собой диковинно-необычные вещи. Изматывал жар. По ночам просыпался и раздетым ходил по квартире. Казалось, пока я спал, меня варили в котле при 200 градусов Цельсия. И чтобы как-то прийти в норму, я, так сказать, остывал. Каждую ночь варят, накачивают огнем, кипятят. И каждую ночь в 3 часа вскакиваю и ношусь по квартире в поисках нормального себя. Так не спишь, когда ноет зуб, болит рука. Ходишь и успокаиваешь их, как маленьких, капризных детей. Начали мучить головные боли. Вроде, серое вещество раздувалось, лопалось в голове, словно стремилось выбраться наружу, надеясь только вовне обрести свободу и покой.

— А-а-а-а!!! — рычал я нечеловеческим голосом, вгрызаясь зубами в одеяло, чтобы приглушить крик.

Для меня жизнь остановилась. Таблетки анальгина и других обезболивающих глотал пачками, но помогало на краткий миг. Чудилось, кто-то жуткий подсмеивался над моими усилиями избавиться от наваждения. Я стал окунать голову в ледяную воду. Сначала испытывал облегчение, потом чувствовал — голову еще сильнее опоясывают жгучие пальцы невидимого врага…

Почти перестал спать. Когда? Только и делал, что прикладывал ко лбу какую-то ветошь, холодную, мокрую. То старался сделать теплый компресс. Повязка накалялась, давила на мозги мучительным неудобством. В дикой злобе срывал намотанное и все повторялось вновь. Весь был в мучительных усилиях выбраться из болезни. Шаг я делал наверх к преодолению ее и вновь скатывался к первоначальной позиции. Сходил с ума, раздавленный одиночеством и беспомощностью. И обратился к Богу. Каждый день отвоевывал свои миллиметры на пути к Создателю — читал постоянно главу из Евангелия и один псалом. Во мне бурлило, шипело и трескалось, как на плите, когда из кастрюли, булькая, выливается жидкость, которая не в состоянии спокойно стоять на огне. И так — постоянно. Я приглядывался к своей муке, изучал ее, забросил лечение пациентов. Казалось, Господь смиловался, боль стала стихать. Дал себе обет — больше не возьмусь за лечение.

В разгар этих сомнений пришла новая парочка: мать с юной девушкой. Не смог им отказать, забыв все свои обещания. Она сразу приковала мое внимание: огромные сине-изумрудные глаза на поблекшем лице, трогательно — безжизненные губы, голубые, просвечивающие веки, длинная льняная коса. Что-то в ней было от одиноко-печальной осени. Тот же тусклый, неяркий свет, та же слабая надежда на жизнь, то же проникновение…

— Что с девушкой? — спросил почему-то смутившись.

— Не знаем, тает, словно весенний снег…

— Сейчас посмотрим ауру, — засуетился я. Поняв неловкость моего поведения, дерзко спросил:

— Как Вас зовут, мадемуазель?

— Мария…

— Красивое имя, оно Вам идет. Вернее, Вашей прическе, — рискнул пошутить, — то и баса, что руса коса.

Она улыбнулась. И точно живой лучик солнца коснулся ее лица, и затрепетали потускневшие озера глаз… Смотрел и не мог оторваться от этого мягкого сияния: « Где же я видел тебя раньше? Ты пришла ко мне из мучительных грез… Вот она та, ради которой хочется жить, вот она. Когда я еще в колыбели лежал, ты мне уже снилась…»

Скажи, когда-нибудь ты находил,

Как ты, вторую половину

Из крови, смеха, жизни и тоски?

Ну если ты не находил еще,

То боль твоя не так глубока…

И точно хрупкий лед в половодье, стали уплывать ее недоверие и холодность. Она удобно примостилась на сиденье. И я принялся за лечение. Приятно было даже присутствовать рядом. То ли она ошеломляла трогательной хрупкостью, то ли излучала внутреннее тепло. Когда касался ее прозрачного лица, мне становилось легко-легко. Так бывает летом в поле. Идешь, травка опутывает ноги, солнце ласкает, воздух бодрит… И обо всем забываешь, так и шел бы бездумно и радостно целую жизнь…

Она стала выздоравливать. Или это было наше обоюдное стремление к жизни, друг к другу? Я часто шутил с ней после сеансов:

— Ну, сегодня пойдем на свидание?

— Нет, не с кем…

— А то убежала бы?

— Может быть и так, — и она как-то неожиданно смущалась, светилась, звенела весенним колокольчиком. Надо ли говорить, что чувствовал я в такие моменты? Меня не было, были — Мы…

Сначала я не понимал, что значу для нее. То мучился, что она меня не замечает и впадал в меланхолию, то вдруг решал — я для нее целый мир. И тогда расцветал. И вновь сомневался. Мне казалось, что я недостаточно красив, стар, с кривыми зубами, большими, оттопыренными ушами, редкими волосами, у меня очень длинный несуразный нос, темная кожа… Словом, такой, как я, не мог нравиться. Краснел при ней, как мальчишка, говорил несуразные глупости. Молил Бога, чтобы она не замечала моих недостатков…

Однажды я прочитал ей сочиненное мной стихотворение:

Стремлюсь коснуться солнечным лучом запястья, глаз

И трепетным скольженьем вдруг изменить течение ресниц.

И вздрогнешь ты в испуге или лени,

Захочешь уловить ты этот лучик,

Ответить мне волшебным озорством.

Я не сдаюсь, порхаю на плечо, на тень из-под ключицы,

Дальше, дальше.

А может, остановимся, дружок?

Еще не время играм и забавам.

Но воля в расслаблении,

И манит меня твое приветствие, как нежность.

И я спешу, забыв про все на свете,

Тебя расшевелить и рассмешить,

Внезапно в лучик солнца превратившись…

Она удивленно посмотрела на меня, и неожиданно тепло улыбнулась. «Вот она — моя единственная!»

Я понимал, что должен, обязан ее вылечить. Без Марии терялся смысл жизни… Мнилось, еще немного, и выздоровеет… она уже ходила… И вдруг резко стало хуже. Казалось, костлявая рука смерти, сжимая ее за худенькое горло воробушка, сжимала и меня… Глаза несчастной стекленели, покрывались толстой коркой льда, таяло лицо, исчезала жизнь. Истаивал и я…

В один из дней безуспешной борьбы, ее мать, в отчаянии заломив руки, встала на колени и заплакала, застонала. Внезапно, тигрицей набросившись на меня, закричала:

— Ах, вот что я вижу — лечить Вы ее не можете, способны только убивать!

Я оторопел:

— Стараюсь, как могу…

— На тот свет отправить, так?

Резко вмешался отец:

— Разве он виноват, что ничего не знает? Это мы глупцы — доверились шарлатану!

А мать с пеной у рта кричала:

— Вон, вон, вон!

Я успел заметить, как помертвело лицо моей подопечной. Голубые тени, разлитые возле глаз, колыхнулись, точно испуганные птицы. И она затрепетала:

— Мама, мама, зачем же ты так!…

Она встала с дивана. И, шатаясь, словно слепая, протянула ко мне руки. Жалкая улыбка полу ребёнка, полуженщины опалила лицо. В самые трудные часы жизни она беспокоилась за меня!…

На похороны, состоявшиеся после Рождества, я все-таки пришел. Никто на меня не смотрел, не ругал. В последний раз я глядел на нее, такую неопытную, тонюсенькую, доверчивую и родную…

Дорога была скользкой, неровной. Лицо кололи комочки снега. Прозрачная густота воздуха холодила лицо, с шумом вырывая дыхание. Меня знобило. Ни о чем не думая, механически повторял про себя:

— Убийца, убийца!… Ну как же я теперь, а?

Фантасмагория боли, тупой опустошенности, одиночества и тоски, сосала под ложечкой, опутывала душу, расползалась огромными кругами на окружающие предметы… Я не плакал, словно гладкий булыжник, перекатывался по звенящей земле, со звоном спотыкаясь о рытвины…

В ночь под Крещение вышел из дома и направился к проруби. Там было все мертво, одиноко и жутко. Холодная мучнистая луна мерцала в прогалине неба. Ядовитые отблески льда, казалось, впиваются в сердце, требуя жертвы. Стоя возле проруби, поскользнулся, упал в воду, в чем был. В голове забилось. «Это наказание Господне!» Нос забулькал, запенился, губы оскалились, я стал впускать в себя смерть. Быстро крутился и крутился, точно волчок, оседая на дно. Из души рвался стон: «Господи, прости!»

И вдруг, мне показалось, вижу ангела, похожего на нее, улыбается и зовет, зовет, устремляясь все выше, выше, выше… Я оттолкнулся и помчался изо всех сил за ней наверх, наверх…

Когда оказался на берегу, не почувствовал ни мороза, ни грусти. Ощутил только невыразимое счастье, опалившее меня, и понял, что в эту святую ночь Всевышний простил меня и вернул к жизни для настоящего раскаяния.

Так стал я священником и навсегда — холостяком…

ОБЕТ БЕЗБРАЧИЯ

За долгое время творческого бездействия она решила отвлечься, отточить слог, познакомиться со знаменитым американским писателем Брэдбери. Он поразил красивыми сравнениями, тонкой, изящной фантазией и… извечной тоской и тягой подобного к подобному, сметающей на своем пути все препятствия. В одной из красивых легенд она прочитала весьма интересную историю. Двое сторожил маяка, находившегося в далеком океане, наблюдали следующее. Маяк постоянно издавал странный, своеобразно подвывающий крик. И к нему стало приплывать чудовище из глубин морских и повторять те же звуки. Приняв услышанное за позывные. Ему надоело находиться одному глубоко под водой, и оно устремилось к «другу», умоляя поговорить, ответить на его стенания, разделить тоску. От сильных ударов маяк замолчал. Не вытерпев, чудо-байбак сокрушило его за то, что тот не посочувствовал, не понял, не разделил его беспредельного одиночества, грусти И, умирающее, заливая все кровью, помчалось назад, на дно невиданных глубин…

Сколько лет оно там проспало до тех пор, пока появилась надежда встретить подобное себе? Триллионы? А сколько миллионов лет плыло?

Татьяна вздрогнула, подумав: «Что же такое — родственность душ?» В голове промелькнули стихи, написанные некогда ею:

В веках через пространства

Миров

Я буду звать.

Исходя тоскою

Тебя искать!…

Так, что же это — Божье благословенье избранным или бред, болезнь, наваждение?

Жизнь как-то незаметно продолжала развитие интересующей темы…

************