Бесплатный фрагмент - Сценарий 19/91

Вадим Шильцын

СЦЕНАРИЙ 19/91

(Быль о том, как я потерял страну)

«И я там был»

А. С. Пушкин.

«Ваша честь, я не свидетель, я соучастник»

Анекдот.

000 Предисловие

Вот же какая удача! — подумал я, глядючи на запылённые архивы — Мне удалось прожить 30 лет с тех пор, как развалился СССР. Закорючки, написанные в 1991 году, до сих пор никому не нужные, теперь позволяют мне наладить своеобразный диалог с самим собой, но другим, ещё не знавшим, к чему это всё.

Время, как обычно, не стало останавливаться, а задуманный диалог — не шибко клеится. Уже наступил 2021 год, а я всё торможу, не нахожу нужных слов, чтобы заполнить пробелы, внести пояснения — зачем было написано то, или другое безобразие литературного творч, как оно появилось, с чем было связано. Мемуаристика — дюже неблагодарный жанр, поскольку вдаряясь в воспоминания, человек становится скучным для остальных. Вот я и зависаю, теряя драгоценные дни. Месяц потерял из-за нелепого желания написать так же интересно, как бывает интересно жить. Наверное, если выкладывать новые и старые тексты в социальную сеть, то удастся сдвинуться с мёртвой точки и как-то оживить события необратимой истории. Так и сделаю, хотя до сих пор не уверен, будет ли толк.

001 Новогоднее волшебство

Когда снежинки влетают в свет фонаря, то сразу становятся видны. А до того — не видны, хотя, они летели и до того, так же торжественно и редко. Небо над фонарями абсолютно чёрное и кажется, будто фонарь выпускает снежинки из себя. Да что там — кажется? Это очевидно, поскольку не могут бриллиантовые искры падать из черноты. Из фонаря — могут. И вот, они рождаются из фонарей, кружатся плавно, специально для волшебства новогодней ночи, когда всё чудесным образом изменится к лучшему. Редкие хлопья неспешно ложатся на белоснежную площадь перед дворцом культуры, а на всю площадь истошно пищит фонограмма:

«Я Петрушка-рататуй!

Меня попробуй, обуй!

Эх, крутись-вертись, дубинка!

Берегись, расступись,

не то хлоп в лоб!»

Под мощные эти звуки на помосте мечется одинокая, но гигантская, непропорционально головастая ростовая кукла-Петрушка с поролоновой дубинкой в руке. Публика ещё не собралась, а представление уже идёт. Это и правильно, потому что скоро в свете фонарей появятся другие персонажи — цыган, поп, генерал, немец-аптекарь и др.

По фольклорной традиции Петрушка бьёт всех без исключения. Кого встретил, тому и навалял, но каждый новый персонаж как бы не ожидает избиения, пускается в диалоги, норовит навязать чего-то своё, обвести судьбу. От судьбы не уйдёшь, милок! Всем сестрам по серьгам, и эта неизбежность радует зрителя, который вот уже и начал постепенно заполнять площадь, привлечённый звуками праздника. Так и весь новый год неспешно вылетит из небытия под свет фонарей.

002 Начало года

Новый год начался до того, как вылетел на всеобщее обозрение. С первыми ударами курантов выстрелили две, три, а потом и остальные бутылки. Стреляли не дружно, а хаотично, не заботясь о чёткости процесса, как в середине репетиционной комнаты ансамбля «Конец апреля», так и в разных её углах. У кого оказалась бутылка, тот и пукнул. Присесть было негде. С бестолковой радостью на лицах все толпились и подставляли под шипучку разнокалиберные чашки и кружки, а потому почти всех обрызгало. В кружки тоже попадало, и пенилось выше краёв, и когда чокались, обливали друг друга снова, кричали — «С новым годом!» — и от полноты чувств целовались. С меткостью профессионального сценариста Ольга Кузина дала определение праздничной атмосфере: «Стало липко и так противно, что даже приятно».

Толклись бы долго, врезаясь друг в друга в тесной, словно кишка, репетиционной, но время, отпущенное на внутреннее веселье, стремительно иссякло. Выступление театра Балаган должно начаться в час ночи. На улице, перед дворцом культуры «Капотня» — заранее выставлено оборудование, но ведь, надо ещё доехать, разгрузить куклы, одеться в них, чтобы вовремя выскочить на помост.

К подъезду подкатила синяя «буханка» Саши Дубова, упакованная с вечера. В прицепе и на багажнике, под брезентом, загодя сложены те самые ростовые куклы. Очаровательно пьяные артисты посыпались из подъезда, попутно поздравляя Сашу Дубова. Непьющий Саша скептично принял поздравления и предположил: «Все не влезете» «Ещё как влезем!» — радостно кричали в ответ и паковались в «буханку». Садились друг другу на коленки, а потом ещё и принимали кого-то сверху, третьим слоем, в положении лёжа. Те, которые в самом низу, кряхтели, но не возражали. Даже интересно было — влезут все, или нет. Когда влезли — воздуха в салоне не осталось.

Ехали не долго, и вскоре уже выгружались, так же радостно и шумно, хотя теперь выяснилось, что не все пьяны очаровательно. Некоторые — в дупель пьяны. Например, Гаврилович — электрик и звукорежиссёр — во время недолгой езды заснул. Не на коленях у кого-то заснул, а на полу, в тесном пространстве приступочки, то есть, внутренней ступенечки перед дверью. Флегматичным он был человеком, а потому так и ехал всю дорогу, свернувшись в позе эмбриона. Невозможно вообразить, что в узком углублении у двери УАЗика может уместиться целый человек, хоть и флегматичный. Никто не представлял такого, и пока выгружались наружу, на Гавриловича наступили все по очереди. Когда вылезал предпоследний артист, Гаврилович выпал наземь, но не проснулся. Вот какая крепость духа!

Хорошо — Алексей Походаев был рядом и был трезвым в той степени относительности, которая позволила принять верные решения. Он усадил Гавриловича рядом с пультом, и надел на него наушники. Звукорежиссёр не проснулся, но стал выглядеть профессионально. За те полчаса, пока артисты готовились к представлению, Алексей успел стремительно подключить микрофон и прочие разъёмы усилительной аппаратуры, вставить в магнитофон кассету с фонограммой и дать звук. Размахивая дубинкой, Петрушка выскочил на помост.

003 Искусство и естество

Чтобы разнообразить интермедии про драчуна-Петрушку, на помост выскакивали другие куклы и столь же подвижно гонялись друг за дружкой, сопровождая беготню крайне лапидарными обращениями в зал:

«Я зайчишка!

Вот моя кочерыжка!

Лису и волка

собью я с толка…»

Упомянутый волк не заставлял себя ждать, забирался на сцену и бегал то за зайчишкой, то за Красной шапочкой, а то вдруг заканчивал погони и обжимался с лисой, отпуская скабрезные шутки. Во время всех эволюций волк одной рукой, то есть, лапой, держался за голову, а то и норовил обеими лапами разорвать себе рот. Не потому, что он страдал головной болью, или изощрённо ненавидел себя по сценарию. Никакого драматургического смысла в странности волчьего поведения не было, а просто волчья душа, то есть, человек внутри волка, ориентировался в пространстве приблизительно. Так была устроена голова куклы, что если её не придерживать, нос опустится на живот, и зверь обретёт чрезвычайно грустный вид. Опять же, глаза в голове, сделанные из плексигласа, находились очень далеко от головы исполнителя и давали смутное представление о том, где чего расположено. Чтобы не сверзиться со сцены, не врезаться в другую куклу, или предмет, приходилось смотреть в мир через пасть. В тот краткий миг, когда фонограмма обозначала волчью речь, можно, и нужно было остановиться и, размахивая свободной рукой, рассчитать вероятные маршруты дальнейшей беготни. Те лаконичные монологи очень помогали волку, да и другим зверушкам, хоть и не отличались шекспировскими длиннотами.

Диалоги в кукольном представлении тоже не затягивались. «Ах, вот ты, злодейский злодей!» — кричала одна кукла. «Ах, вот ты, добрый добряк!» — отвечала другая, и обе выплясывали нечто парное. Чтобы потрясти воображение публики, на сцену выдвигалась гигантская крыса в эполетах, а две мышки танцевали перед ней синхронно и очень эффектно.

Если бы какому-то заядлому искусствоведу пришла в голову идея определить стиль представления в целом, то это было бы зря. Шоу не угнетало зрителя чрезмерной точностью исторических реконструкций, и если там пахло каким-то фольклором, то в той лишь степени, которую предполагает жизнь. Она, как правило, эклектична в отличие от искусства. Куклы в театре Балаган подбирались от случая к случаю, от разных мастеров, родом были из разнообразных спектаклей, а в результате получался полный синкретизм. Стало быть, никакое это было не искусство, а торжество неожиданности самого натурального естества. Оно не мешало плясать людям на площади, а напротив, придавало ночному празднованию некое подобие смысла, либо ритма, либо ни того, ни другого, но чего-то неизбежного. Чем дальше представление от искусства, чем ближе оно к естеству, тем органичней и драматичней выходит театр.

004 Прерывистая память

Говорят, пьяные артисты — это уже не артисты, и вообще ничего не могут. Враньё. Если сценарий сделан безупречно, если сцены разведены настолько идеально, чтобы исполнители не врезались лбами друг в друга, если фонограмма прописана от и до, а репетиций случилось не менее пяти, то и сомневаться нечего — хоть ты вусмерть ужрись, а спектакля не испортишь. К тому же есть такая штука, как взаимозаменяемость. Режиссёр должен быть в состоянии заменить любое выпавшее звено представления, а в идеале — три звена одновременно. В новогоднюю ночь, слава богу, до идеала не дошло, и никто никого не заменял. Интермедии, продолжительностью по две-три минуты, перемежались танцами, и вся площадь плясала вместе с театром Балаган. А чего ещё делать-то?

Днём первого января Игорь Ерышканов проснулся в подсобном помещении дирекции парка, вышел к другим артистам и спросил восторженно: «Это чего вчера было?» «Представление» — ответили ему другие артисты. «Понимаю, что представление — сказал Игорь — но почему такое рваное? Как это вообще может быть? У меня воспоминания какие-то прерывистые. Помню, как мы брызгаемся шампанским, потом ничего не помню. Потом помню, как меня давят в автобусе, наверное, человек пять сверху. Потом опять ничего не помню. Потом я, почему-то уже пляшу на сцене, в кукле цыгана, хотя не помню, как я цыгана надевал, и что было потом, тоже не помню…» «Потом ты блевал за углом» — напомнили другие артисты. «Не помню — отрезал Игорь — но зато помню, как я пляшу уже в другой кукле, но уже не помню в какой, но всё делаю правильно…» «Ты и делал всё правильно. Мастерство не пропьёшь — сказали другие артисты, и добавили, наливая — с новым годом!»

005 От своего лица

Ростовая кукла — это такая хрень, которая живёт сама по себе, в такой же примерно степени, как живут подъёмные краны, тракторы и танки. Правда, в машинах есть ещё сила моторов и всякой там гидравлики, а в кукле нет. Есть в ней только собственные руки-ноги артиста, но суть не меняется — артист управляет внешним агрегатом.

Важно, насколько артист знает надетый на себя инструмент, какой фокус-покус может из него извлечь, как заставит куклу выглядеть живенько. Куклы-то бывают разными. У одной глаза там, у другой — сям, а у третьей и вовсе не дотянешься до глаз этих, декоративных. Зрительское восприятие кукольного персонажа резко теплеет, если это неживое существо возьмёт, да поковыряет пальцем в носу, или просто нос почешет, или кулак запихнёт себе в рот. Много есть жестов, заставляющих зрителей уверовать в живость кукольной хари.

Изнутри у куклы — свой мир, замкнутый и конструктивно простой. На плечах артиста сидит железное крепление и несёт на себе проволочный каркас. Артист видит внутреннее пространство каркаса и поролоновые стенки за ним. Узнать о событиях внешнего мира можно через амбразуру, которая снаружи художественно вписана в рот куклы, или в её грудь, или в лоб. Амбразура чаще всего невелика, а потому, когда артист снимает этот скафандр, он с удивлением замечает в самом себе некое косоглазие.

Если артист настоящий, а не какой-то болван из драмкружка, то, находясь внутри скафандра, должен представлять себе — как эта хрень воспринимается зрителями. Есть у человека свои ноги и руки, ну и что с того? Совсем не так они выглядят снаружи, как человек привык в жизни. Раздутые размеры куклы, её искажённые пропорции — диктуют особенную пластику, неповторимо присущую каждому персонажу. Для всех кукол обязательны широкие жесты, а потому со временем артист-кукольник начинает и в жизни утрированно размахивать руками, словно всякий раз, когда чего-то говорит, он попутно гоняет облака.

Бывают иные варианты устройства ростовых кукол. К примеру, надета на башку тесная будёновка, а на неё уже нашит поролоновый образ головы. Такая облегчённая конструкция делает персонажей не столь здоровенными, как те, которые слеплены на основе железного наплечного крепежа, да и не ощутить себя танкистом в такой кукле. Это скорей, костюмный вариант скафандра, но необходимость широких жестов и косоглазие от ограниченного обзора — не отпадают.

Кукла может солидно весить, а может быть не тяжелее шубы, но в любом случае, внутри этих доспехов — то жарко, то дышать тяжко, то смотреть криво, то ещё какой-то физический неуют. Неудобства телесные с лихвой восполняются кромешным душевным комфортом. Быть артистом в кукле гораздо легче, чем без неё. Находясь там, внутри, артист не отвечает за себя, а становится той бестелесной душой, которой можно всё.

Вот и с рассказами похожая ситуация. Зарабатывая сочинительством, за последние десять лет я нашлёпал более тысячи рассказов, но всегда не от своего имени. Говорят, у Ленина было более ста сорока псевдонимов. Так, я давно уж на порядок переплюнул Ильича! Легко сочинять байки, исключив из них себя. Можно врать безгранично, от чего возникает ощущение всемогущества. Другое дело, если человек вылезет из анонимных личин и признается, что это он сам. Совсем иное получается отношение к событиям и себе. Даже говорить становится неловко, что это я писал некоторые эклектические интермедии для Балагана, это я ставил новогоднее шоу, я же и прыгал внутри ростовых кукол. Это я, а не кто-то другой оказался внутри той игровой программы, которая была произведена над людьми в 1991 году.

006 Явь круче вымысла

В 1991 году произошло нечто грандиозное, которое я долго не мог умом понять, аршином измерить, но по ходу дела накорябал здоровенную байду в стихах. Сообразил, стало быть, что оказался участником гораздо более масштабного и драматичного спектакля, чем те выдумки, сказки и сценарии, которые умел сочинять сам. Вирши, скроенные по горячим следам, казались мне тогда вполне точными, а значит и теперь можно использовать их в качестве верстовых столбов, или реперов, чтоб не сбиться с пути.

Нам говорят: «Блажен, кто этот

мир посетил в час роковой»

Ну что ж, пожалуй, это метод,

чтоб голос невеликий свой

вплести в историю большую,

когда ломаются миры.

Воображение рисует

картины будущей поры.

Потомки, надо думать, позже,

не скроют зависти своей

к тому, что нас теперь тревожит,

меняя ход привычных дней.

Тогда и мы с тобой, как мэтры,

седины свесив на пузы,

расскажем про лихие ветры,

что вынесли фуфло в тузы…

В действительности вышла глупость.

Да, вышло в результате так,

что все, кого сие коснулось,

не то, чтоб вовсе, но — дурак.

А чем ещё вы объясните

энтузиазм народных масс?

О «Белом доме», о защите

я начинаю свой рассказ.

«Белеет парус одинокий

в тумане моря голубом…»

Тьфу, блин, я, вроде, не о том…

Реальность выходит куда фантастичней придумок всяких авторов, сценаристов, или каких-нибудь там режиссёров. Многие люди, которых вместе со мной засосало в те турбулентности, уже ушли из жизни и если я где совру, то ничего не возразят. Другие — живут и здравствуют, несут в себе обрывки обманчивой памяти так же, как и я. Они меня, может, и поправят, скажут: «Эк ты, друг, заврался!» — но на этот случай у меня есть отмазка. Память любого трезвого человека мало отличается от воспоминаний пьяного артиста на следующий день после праздника. Так же обрывочно она выхватывает некие фрагменты, другие стирает напрочь, словно ничего и не было. Вон то запомнилось отчётливо, другое тоже, а что там происходило между? Пойди, откопай. Память прыгает вперёд-назад, не желая чётко следовать по той прямой, которую принято считать временем.

007 Подвиг, слава и тщета

«Сам генерал пожал мне руку дверью»

(М. А. Кочетков)

Январь 1991 года оказался богат на внезапные радости, удивительные подвиги, неосознанные пророчества и творческие успехи. Начну с творческого успеха, когда сам министр культуры СССР Губенко — обратил высочайшее своё внимание на мой талант художника-оформителя.

Молодое поколение и не знает, поди, кто такой этот Губенко. Особо любопытные могут заглянуть в википедию, чтобы понять, какова была глыба, а я процитирую оттуда лишь самую мизерную часть: «…являлся членом КПСС с 1987 года, на XXVIII съезде КПСС в июле 1990 года был избран в президиум ЦК КПСС. С 21 ноября 1989 года по 28 августа 1991 года — министр культуры СССР…» — ну и всё, пожалуй. Этого хватит, чтобы стал ясен масштаб моей всемирной славы.

Всякой славе обязательно предшествует творческий подвиг. Пока творческого подвига не случилось, нечего о славе и помышлять, хотя, в момент совершения подвига — никто о славе не думает, а думает лишь про то, как бы поскорей завязать с этим подвигом, будь он неладен.

Морозы стояли истошные, а я числился художником парка культуры и отдыха имени Ленинского Комсомола, который располагался посреди района Люблино. Там, в здании дирекции, пользовался я комнатой художника в качестве жилья. Удобно. Проснулся — и уже на работе.

И вот, сидим мы вечером с Игорем Ерышкановым, пьём чай, а в комнату входит директор театра Балаган — Виктор Григорович — и говорит: «Спасите-помогите, срочно выручайте! Дело крайней важности. В шесть утра вагоны повезут на Манежную площадь, а краска на них облупилась. Надо все облупы закрасить, и колёса надо покрасить, и всю ржавчину, которую увидите — тоже замаскировать. Центр Москвы, всё-таки, а на вагонах ржавчина!» — примерно такое вот он говорит, и обещает выдать нам за труды аж по десятке.

«Ого! — подумали мы с Игорем вслух — Целых десять рублей за какие-то мгновения покрасочных работ. Вот же радость какая!» Краски у меня было много. Недаром я числился художником. Взял ведро белой масляной, две кисти, и пошли мы с Игорем закрашивать ржавчину на вагонах.

Что за вагоны такие? Вагоны самые обыкновенные, строительные, типа бытовок на колёсах. С одной стороны стены модернизированы так, чтобы откинуть их наподобие навесов, а внутри — аттракционы. В каждом вагоне по два аттракциона с призами. Суть аттракционов — разводилово. В одном надо закидывать мячики в сеточки, как в маленьком баскетболе, в другом — сбивать шариками мишени, а в двух остальных надо закатывать шарики в лузы. Большие призы, естественно, никто не выигрывал по причине невозможности, но человеческая тяга к шальной удаче обеспечивала аттракционам необычайную самоокупаемость.

Красота вагонов состояла в оформлении. Их жестяные стенки украшали изображения скоморохов на фоне ромбиков. Вполне себе ярмарочные скоморохи, и фон весёленький, но со временем краска местами облупилась, а жесть покрылась ржавчиной. Образовались бурые пятна, и портили они всю праздничность. Конечно, нельзя такой обшарпанный вид выкатывать на люди, да ещё и на Манежку. Манежная площадь тогда была не такой загромождённой, как теперь, а совершенно лысой, без всякой там архитектуры.

Стоя на морозе и глядя в свете одинокого уличного фонаря на порченное непогодой великолепие, Игорь спросил: «И как это реставрировать?» «А мы не будем реставрировать — утешил я товарища — мы нарисуем облака. Могут же быть облака. Почему на фоне скоморохов и ромбиков не могут быть облака? Вот и у нас будут облака. Белые облака. Празднично, просто и по-новогоднему. Да! Облака!»

Стали мы украшать изъяны облаками. Как подсказывал мой художественный опыт, облака внизу имеют плоские днища, а сверху — чёткие окружности. Я до сих пор так думаю, хотя мог бы как-то переосмыслить и опыт и вкус. Довольно быстро изобразили мы шесть, или даже семь одинаковых, снежно-белых и чётких очертаниями тучек. Если бы рисовали быстрей и не так скрупулёзно, могли бы и не закоченеть, но быстрей не вышло. Мы же не халтурщики какие-то! Старались.

От высокого художества пришлось перейти к низкому малярству. «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля!» — говорил Пушкинский Сальери. Мы с Игорем никакую Мадонну не пачкали, но всё равно ощутили низость упомянутого ремесла. Колёса вагончиков, хоть и были большими, стояли на самой земле и даже в снегу. Здоровенные такие железные ржавые колёса на цельнорезиновых шинах. Снег мы отгребли, но там ещё и лёд намёрз на железо. Мерзость одна, к тому же, не все колёса видать. Фонарь освещал вагончики половинчато, лишь с одной стороны, а другие стороны скрывал полумрак. С одной стороны мы ещё могли видеть плоды результатов, а с другой стороны пришлось красить на ощупь. Ну и что? Бетховен же сочинял музыку вглухую, а почему не покрасить колёса вслепую? Гений может всё! Красили прямо по льду.

Краска, в конце концов, кончилась, и мы вернулись в здание дирекции — греться и получать гонорары. В шесть утра приехали грузовики, подцепили вагончики и увезли на Манежную площадь. Всё было хорошо до полудня, а в полдень в моём художественном жилище вновь появился Витя Григорович. Рожа красная от мороза и переживаний. Сел он огорчённо, вздохнул беспросветно и сказал укоризненно: «Ну, ты меня и подставил!»

Моё недоумение сделалось безмерным. Что значит — подставил? Работа выполнена на высшем художественном уровне! Может быть, лёд откололся с колёс, пока вагоны ехали? Не должен такой пустяк привести к чему-то серьёзному. Краска масляная, крепкая. Она схватилась на двадцатиградусном морозе прям в цемент! На месяц, или даже два, пока не случится какая-нибудь оттепель, всё должно быть крепко и надёжно. Скорей сами колёса отвалятся, чем облупится эта краска.

И вот тогда узнал я от директора театра Балаган причину его печалей. Оказывается, в десять часов утра проезжал через Манежную площадь сам министр культуры Губенко. Ехал он в картеже, на чёрных «Волгах» и даже, наверное, «Чайках», смотрел в окошко — как идут праздничные улучшения. А может, и не смотрел даже, а просто так, мимо проезжал. Но тут он велел остановить картеж, вышел из автомобиля, приблизился к вагонам, и стал изучать творения моей кисти, то есть, белые тучки на весёлых ромбиках. Изучив их, министр культуры громко спросил: «Это что за хуйня?»

Настоящее искусство всегда понятно народным массам, но вовек недоступно представителям администрации, даже если перед тем, как стать администрацией, те представители были из той же самой массы. В результате этой природной несправедливости я получил приказ Григоровича — исправить досадное недоразумение и сделать так, чтобы образ тучек на вагонах прочитывался министром культуры.

На следующее утро, в шесть часов утра, я выехал на место преступления, то есть, на Манежную площадь. В полиэтиленовом мешке со мной были две кисточки и две баночки — с красной и синей краской. Предстояло завершить светлый образ небесных облаков, сделать его понятным не только простому народу, а и великим управителям нашей могучей страны. Художник должен быть понятен как народу, так и власти. Иначе нет перспектив.

Значительно позже осознал я ошибочность своих тогдашних представлений, взращённых в невыносимо тоталитарных условиях. Когда идол коммунизма был свергнут уже, то на примере скульптора с итальянской фамилией Церителли, народу популярно было продемонстрировано, что хрен бы с ним, с народом. Чем безобразней идолища, тем понятней и милей они для власти, а всякие рассуждения про народ — пережиток коммунизма. Но тогда я этого не знал, поскольку труды Церителли показывать народу ещё не решались, а обслуживал он исключительно властные структуры, украшая своими монстрами их коммунистический быт. Таким образом, до победы демократии про Церителли никто в народе не слыхал, а про меня — слыхал. Ну, естественно! Я же и есть этот самый народ, а потому и слыхал про самого себя.

Раннее утро на Манежной. Опять двадцать градусов мороза. Из всего народа на площади — я один, но и этого не мало, если народ вооружён идеей творческого подвига. Тонкой кистью придал я каждой тучке чёткий синий контур. Отступив подальше, оценил картину. Ясность абсолютная! Но и до того, как я обвёл тучки синим контуром, была эта ясность, однако не до всех доходила. Вдруг, министр культуры снова не догонит? О нём же забота!

Я вернулся к полотну и внутри каждого облака написал красной краской: «Тучка!» — именно так, с восклицательным знаком. Думалось мне, что восклицательный знак остановит высоких персон от употребления ненормативной лексики в отношении произведений искусства.

Конфликт эстетических взглядов на этом должен был исчерпаться, и он исчерпался. Не потому, что министр культуры вернулся на Манежку, оценил мои исправительные работы и сказал: «Эх, Вадим Геннадьевич, прости меня за прямоту суждений. Не прочитал я заложенного в твоём полотне высокого художественного образа. Теперь — другое дело!» — вовсе нет. Попросту сама собой закончилась вчерашняя слава, истощилось внимание высоких персон, иссякло оно как весенний ручей, растворилось как утренний туман, рассосалось как прыщ. Можно было не рисовать ни контуров, ни надписей, ибо вся суета человеческая — тщетна.

008 Ради радости

Чего ради носимся мы по земле и производим всевозможные действия? Неужто, ради одних только гонораров? Без гонораров, конечно, скучновато, но всё-таки, большинство человеческих поступков совершается ради радости. Я к этому выводу пришёл на основании долгих наблюдений. Всякий раз, получив гонорар, ощущал я некоторый аналог сытости. Буквально на физическом уровне — такое чувство, как будто чего-то съел. Как-то спокойно делается внутри, толсто и неповоротливо. Совсем другое дело, когда радость. Её и фиксировать не приходит в голову, и даже не случается отдавать себе отчёта в том, что вот она, радость наступила.

Серый рассвет выплюнул на заснеженную площадь первых людей, и люди эти оказались не кем-нибудь, а артистами театра Балаган. Шли они открывать вагоны, чтобы потом, в течение дня, стоять там, на аттракционах и облапошивать праздничную публику. Появление первых людей вызвало во мне тихую радость, близкую к ощущению родства. По морозному утру приближались через пустую площадь милые сердцу, задорные и скептичные тётки да дядьки — Оленька Заринова с сестрой Наташей, Лёша Решетников и Лёша Кузьминкин, которого все звали — Кузьмич. И Серёга Сёмин, которого все звали Семён, тоже двигался от метро в группе добродушных вагонных шулеров. Был там и Витя Гавриков, царство ему небесное.

Семён с Кузьмичом дружили со школы, были они с одного района и даже из одного класса с нашим директором, Виктором Григоровичем. Такой тогда был костяк «Балагана». Однажды мне подумалось — взять бы, да и назвать улицу в честь их обоих, то есть, в честь Семёна и Кузьмича. Два персонажа срослись бы окончательно в одно. Тогда я сочинил песню, которая ни одного из них не касалась в частности, но вместе с тем была, как бы, от обоих неотделима. Благодаря такому подходу — мне удалось увековечить сразу всё, причём сделать это легко и не навязчиво. Даже странно — почему слова той песни не подхватили краснознамённые ансамбли песни и пляски? Почему роты всяких караулов — не стали под неё маршировать? Почему, в конце концов, наша эстрада не взяла этот текст на вооружение?

Вот ты идёшь по улице Семёна Кузьмича.

Из окон люди падают, отчаянно крича.

Твоя походка лёгкая и камень возбудит.

Ты женщина жестокая, велик твой аппетит!

А за тобой по улице Семёна Кузьмича

бежит толпа влюблённая, чего-то бормоча.

Все смотрят только на тебя и все тебя хотят,

и платят все по три рубля за твой случайный взгляд.

Все женщины на головы надели бигуди,

и ходят только голые, мужьям кричат: «Гляди!»

Мужья не отзываются на громкий этот крик,

и каждый день стреляется из-за тебя мужик.

Я тёмный, знать я не могу — кем был Семён Кузьмич,

но третьи сутки берегу я для тебя кирпич.

Вот завтра с крыши запулю те в бошку кирпичом,

чтоб ты узнала: как шутить с Семёном Кузьмичом.

Семён, Кузьмич, и все остальные подошли ко мне как раз в тот момент, когда я завершал картину маслом, поглядели на тучки, поржали. Кузьмич сочувственно спросил: «Замёрз, поди?» — и вполне органично предложил хлебнуть коньячку. Кто ж на моём месте откажется? Конечно, я хлебнул, после чего так же естественно помог банде открыть вагоны.

Открывать их было непросто. Часть стены полагалось задрать вверх и закрепить, чтобы она исполняла роль навеса. Изнутри вагона извлекались деревянные настилы и лестницы, чтобы публика поднималась на удобную для обмишуливания высоту и оказывалась на уровне прилавков. Это всё надо установить, да закрепить, проявляя сноровку и удаль молодецкую. Девки наводили порядок внутри вагонов, расставляли по полочкам призы, которых никогда никому не выиграть, и другие призы, которые копеечные, которых не жалко.

Накатить коньячку предложили мне и в другой раз, и в третий, после чего радость моя развернулась вовсю, и предложил я нарисовать на внутренней, не оформленной ромбиками стене — Деда Мороза. «Конечно рисуй — согласился Кузьмич — если больше делать нехрен»

Мороз у меня получился страшный! Нос красный, борода и глаза — синие. Других-то красок не было в палитре. Кафтан, тоже красный, к низу уходил в небытиё, от чего Дед немного смахивал на джина, вылетающего из пара, или ещё каким-то образом лишённого ног.

Невозможно было снова не выпить, и тогда я предложил нарисовать Снегурочку. Меня пытались остановить, но как остановишь творца, когда он уже малюет рот? Снегурочка получалась ещё страшней и кровожадней, чем Дед. Огромные губищи заняли пол лица, а вторая половина состояла из синих ресниц. Треугольный кокошник тяжко синел над седыми косами, а ниже бюста, тоже гипертрофированного, мне рисовать стало скучно.

«Давай уже, вали отсюда!» — сказал Кузьмич озабоченно, и я с чувством перевыполненного долга поехал на базу, то есть, в дирекцию парка. Были же времена, когда по московскому метро свободно перемещались пьяные художники, а добрым милиционерам не было до них никакого дела. Разве сравнятся с теми, прежними милиционерами нынешние полицаи? Да и где вы теперь найдёте ту свободу, и даже волю, которая была до победы прогрессивных сил демократического добра?

009 Новые деньги

Директор театра Балаган — Виктор Григорович — всегда умел сформулировать задачу чётко, но притом и душевно. Ощущалось высокое доверие и уважение к уникальным способностям. Он, вроде бы, даже и не произнёс вслух ничего про ответственность, но я почувствовал ответственность из серии — «Кто, если не я?»

«Неделю будем играть твоё шоу на Манежной — сказал Витя озабоченно — но есть проблема. Шоу длится час двадцать, а надо заполнить два часа, с пяти до семи. В общем, надо сделать такую игровую программу, чтобы минут сорок потянуть. Допустим, с пяти до пяти сорока ты на эстраде играешься с народом в загадочки и всякие шарады. В это время ещё полчаса ребята поработают на вагонах, потом за десять минут закроются и выйдут на шоу. Ты спокойно переодеваешься в куклу и уже в кукле прыгаешь вместе со всеми, до конца. То есть, до семи. Потянешь?»

Чего ж не потянуть? Не сказать, чтобы к тому времени я достиг вершин как ведущий игровых программ, но уже имел в скоморошестве положительный с отрицательным опыты, легко мог бы развлекать публику на ровном месте минут двадцать. Полчаса — уже с натугой, а чтобы занять площадь на целых сорок минут — надо готовиться. Оказанное доверие принизить нельзя.

«Под луною песню петь сел на веточку… кто?» — кричу я с помоста. «Медведь!» — радостно отвечает публика, и сама же радуется коллективной посадке в лужу. Оно, вроде бы и в рифму, но смысла-то нет! Какой такой медведь на веточке? Чего он споёт под луной? «Как-то был я в зоопарке, мимо клеток проходил. Вдруг гляжу, сидит на ветке здоровенный…» «Крокодил!» — кричат из народа и снова всем смешно. Однако, чтобы не иссяк интерес к участию в массовой белиберде, надо поощрять особо активных. Для этого придуманы награды в виде леденцов, свистулек и прочих пустышек. Призы для вагонных аттракционов Григорович закупал мешками, но там — совсем другое дело, там за каждый копеечный приз народ берёт билетик по рублю, из чего складывается прибыль, а тут прибыли нету. Сплошная благотворительность. Не жирно ли будет отдавать свистульку только за то, что какой-то хрен раньше других догадался про медведя с крокодилом? Так что, Витя меня честно предупредил: «Призов мы тебе дать не можем. Придумай чего-нибудь»

Ну, я и придумал. Расчертил лист А-4 на равные части, похожие по размерам на деньги, нарисовал там тушью страшные каляки-маляки, отдалённо напоминающие профиль Ильича, и написал красивым почерком: «Новые деньги! Хранить в банках стеклянных, людям не показывать! Подделка не карается, но подвергается осмеянию» — потом я пошёл в кабинет к Тадеушу Константиновичу — директору парка, и там размножил чёрно-белый шедевр на принтере. Осталось только порезать это всё по линиям, да уложить в пачки.

Имея на руках неограниченный запас дурацких бумажек, вышел я в 17.00 на помост. Праздничная площадь встретила артиста морозной пустотой. Редкие люди кучковались вдалеке, рядом с двумя игровыми вагончиками. Других аттракционов на Манежке не было, и вообще ярмарочная движуха не казалась ещё возможной там, в самом сердце СССР. Места эти считались официальными, не для простых людей предназначенными, а потому их строгая пустота выглядела гораздо правильней, чем хаотичное брожение зевак.

Для того, чтобы играться — надо, чтобы с кем играться. Можно, конечно, играться с самим собой, но Витя Григорович выставил меня на эстраду вовсе не в качестве онаниста. Вынув микрофон из стойки, я обратился к далёкой, просаживающей деньги на аттракционах публике: «Эй, народ, беги сюда! Это вам не ерунда! — на этом запасы стихотворных обращений иссякли, и я перешёл на прозу — Сегодня и никогда! Впервые и только здесь! Вы можете силой своей мысли получить новые деньги в неограниченных количествах! Таких денег никогда прежде не было, и никогда больше не будет. В новый год с новыми деньгами!»

Первыми отозвались дети. От группы граждан у вагончиков отделились маленькие фигурки, издалека похожие на задорных гномиков, и побежали через площадь к эстраде. Как я им обрадовался! С детьми жизнь становится осмысленной. Есть — кому загадывать загадки. Дети не обременены жизненным опытом, в который включены такие неминуемые штуки, как смысл, выгода, или рядящееся в скромность высокомерие. Пока их родители косятся на скомороха с умудрённым недоверием, да похихикивают, имея на уме, мол, они себе на уме, дети ретиво отзываются на вопросы, хором кричат кричалки, быстро смекают, как взяться за руки, чтобы встать в хоровод. С детьми просто. Да им и призов-то не особо надо, хотя раздача призов превращается в некий ритуал, похожий на вручение орденов: «Ай, да какой ты внимательный! Тебя не проведёшь! Как тебя зовут? Петя! На тебе, Петя, игровую деньгу. Если наберёшь таких десять штук, то можешь бесплатно сыграть вон на тех аттракционах…»

Взрослые дяди и тёти, увидав, как мелкий пацан получил бумажку, думают про себя: «Я-то чего теряюсь?» — и включаются в игры, и на очередную загадку с эстрады: «На небе свет зари потух. Крадётся царь зверей…» — громко орут: «Петух!» В жёсткой конкуренции выигрывают они по две, а иногда и по три бумажки.

Конечно, с аттракционами я предварительно договорился, то есть, подошёл к Кузьмичу и спросил: «Не будешь возражать, если я направлю к тебе победителей?» Кузьмич недоверчиво уточнил: «Это в каком смысле?» Я разъяснил: «Ну, если припрётся ребёночек, который выиграл у меня десять штук денег, то ты за это дашь ему сыграть на аттракционе» Кузьмич засомневался активней: «Ну вот ещё! С чего это бесплатно играть?» Я смягчил перспективы: «Наверное, вряд ли такие появятся, но это я на всякий случай спросил…» «Нехрен! — отрезал Кузьмич — Пускай покупают билет и играют» «Тогда пойдём другим путём — выдвинул я инициативу — ты после игровой приносишь мне десять штук моих денег, а я за это покупаю билет. Так нормально?» «Ага — смекнул Кузьмич — но игра уже проведена?» «Ну, да. Выиграет он у тебя свистульку, или ещё чего-нибудь» «На баскетболе вообще ничего не выиграет» — заметил Кузьмич.

Наверное, по типу такой же договорённости скроена и система социального мироустройства. Любой человек может увлечённо заниматься чем угодно до той поры, пока не вздумает измерять результаты какими-то деньгами. И ведь, никто не скажет ему: «Не отвлекайся, дурень, получай радость от хороводиков и кричалок! Зачем навешивать дополнительные смыслы на то, что ценно само по себе? Ну, предложат тебе деньги в качестве призов, начнёшь ты их копить, потеряешь радость непосредственного бытия, а потом все эти деньги так и просрёшь. Неминуемо просрёшь, поскольку ничего другого не предполагается, даже если деньги настоящие, золотые там, или серебряные»

Раздавал я чёрно-белые бумажки, загадывал загадки и руководил танцами, как вдруг появились прямо под сценой, в непосредственной близости от меня — двое бомжей. Как их сюда занесло? Такие запущенные люди только начинали формироваться в виде явления, вместе с другими достижениями перестройки, но формировались они совсем на других площадях, к примеру, в районе трёх вокзалов, а не в центре. И вот, встали эти двое под сценой и орут на меня. Я даже не сразу понял — чего орут, чего им надо? Когда же различил в хриплых звуках слова, то чуть не забыл про основную публику. Бомжи вопили, перекрикивая танцевальную фонограмму, и друг дружку: «Дай деньги! Дай новые деньги! Дай нам новые деньги!» — вот так вот, дай и всё тут. Другие усираются, прыгают сильней других, вырывают удачу из детских ручонок, создают всеобщую праздничность, а этим — дай запросто так, ни с того, ни с сего.

Не прошло и месяца, как новые деньги достались всем, кроме тех алчных бомжей. Конечно, страна получила не те деньги, которые я ксерил в дирекции ПКиО им. Ленинского комсомола, а немножко другие, но тоже ненадолго, и тоже не впрок. Вот как это описывают исторические источники: «22 января 1991 г. Президент СССР Михаил Горбачёв подписал Указ об изъятии из обращения и обмене 50- и 100-рублёвых купюр образца 1961 года. Обмен изымаемых купюр сопровождался сильнейшими ограничениями: сжатые сроки обмена — три дня с 23 по 25 января (со среды по пятницу). Не более 1000 рублей на человека — возможность обмена остальных купюр рассматривалась в специальных комиссиях до конца марта 1991 года. Всего обмену подлежало 51,5 миллиарда рублей из 133 миллиардов наличных, или около 39 процентов всей наличной денежной массы. Одновременно была ограничена сумма наличных денег, доступных для снятия в Сберегательном банке СССР — не более 500 рублей… С целью проведения реформы были выпущены новые купюры 50 и 100 рублей образца 1991 года. Купюры образца 1991 года достоинством 1, 3, 5, 10, 200, 500 и 1000 рублей были выпущены позже»

Неужели я мог знать заранее про эту каверзу? Не мог. Ни третьего января, ни четвёртого, ни даже после старого нового, когда по окончании всех плясок, Виктор Григорович впорхнул в мою художественную каморку, размахивая пятидесятирублёвкой, словно гигантская бабочка маленьким крылышком, и сказал: «Вот и гонорарчик!» — даже тогда не мог я знать, что эта купюра через неделю сравняется по ценности с любой из нарисованных мной бумажек. Легкомысленное отношение к собственным пророчествам и славе не отличалось от всех других моих легкомыслий. Положил я купюру на шкаф, да и забыл. Когда началась суета с обменом денег, я тщетно искал её среди множества бумаг. Досадно было, когда она не нашлась вовремя, а ещё досадней, когда нашлась. Летом уже я зачем-то полез на шкаф, и вот вам раритет — деньга, вышедшая из употребления. Полгода назад было богатство, а теперь и нет его.

010 Покорение Москвы

Никаких таких событий с деньгами я предвидеть не мог, когда рулил новогодней публикой на Манежной площади и думал при этом, будто покорил Москву. А то как же? Я выступаю весьма успешно. Григорович — хвалит, публика пляшет, и по всем приметам я — артист. Пусть не в театре и кино, как предполагалось когда-то, но всё равно, в Москве, в самом сердце нашей родины.

И хватит принижать успех. Почему не в театре? Театр Балаган под руководством Виктора Григоровича — был не менее известным в кругах московских администраторов, чем группа «Неужели», которая в те же времена так же промышляла площадными представлениями. Балаган успешно гастролировал по городам России, выступал в парках и на стадионах Москвы. Теперь вот новогоднее шоу на Манежной, в котором я вместе с другими артистами прыгаю то волком, то крысой, то ещё какой-то зверушкой. Ну, чем не успех? Успех кружит голову провинциалам, а я и есть тот самый провинциал. Сам же и насочинял про себя провинциальный гимн:

Мы поедем в Москву — этот день обязательно будет!

Мы поедем туда, где находится сердце страны,

где стоит мавзолей, и живут те достойные люди,

кои жить в этом городе в силу законов должны.

Мы пойдём в магазины и купим всё то, что нам надо.

Мы в театры пойдём и увидим там — что захотим.

По Арбату мы будем гулять и глазеть до упада,

и, конечно же, ВДНХ посетим! Посетим!

Нас оркестрами встретят вокзал и центральная площадь.

Там положено так поступать в светлый день торжества.

Мы, конечно, смутимся, ведь мы-то скромнее и проще,

но мы люди Страны, тебе верной, родная Москва!

Вообще-то я из Пензы, а потому слегка стопорился с ответом всякий раз, когда меня спрашивали — откуда я. С одной стороны, вроде бы, как, живу в Москве, и куда бы ни приехал, везде москвич, но сам-то про себя я знаю, что — пензяк. Двойственность такая длилась довольно долго, прям до конца двадцатого века.

Как и всякий провинциал, я считал важным делом — столицу покорить. Дело не клеилось, но я старался, подскакивал к снаряду с разных сторон. К примеру, однажды написал серию рассказов, как мне тогда казалось, весьма душевных, и понёс их в журнал «Юность». Толстая женщина-редактор приняла у меня девять страниц, распечатанных на машинке «Москва» и всё затихло. Но я настырным был, через две недели снова припёрся туда, в редакцию, на площадь Маяковского, нашёл ту толстую и спросил, дескать — чего?

Тётка сидела боком ко мне за своим рабочим столом, и судя по морде, переживала какую-то личную драму. Рукопись она нашла и брезгливо швырнула в мою сторону, сопроводив желчной отповедью: «Прочитала я это всё! Не знаю, зачем вы это всё принесли. У вас нет языка. Вы понимаете? У вас просто нет языка!» — и она ещё несколько раз повторила — «Нет языка!» — чем ввергла меня в обескураженное настроение.

В чём прокол? — думал я, шкандыбая от редакции до метро — Как нет языка? Что может означать сия фраза? Разве есть какой-то особый язык в той самой сказке про Федота-стрельца, которую катает Балаган, а все самодеятельные коллективы так и норовят поставить тут и там? С точки зрения языка — это сплошная частушка, растянутая на длину сюжета народной сказки «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Однако, «Юность» напечатала сказку Филатова, невзирая даже на то, что это пьеса, то есть, произведение, выпадающее из того формата, в котором журнал работал как до, так и после её публикации. Конечно, формат — одно, а язык — совсем другое.

От путаницы кислого с красным, от невозможности уловить точку опоры для дельных размышлений, от собственной тупости становилось ещё досаднее. Где грань промеж хорошим произведением и чушью? Почему я не вижу той фишки, которая известна той нервной толстухе?

И вот, теперь, когда успех очевиден, сами вопросы, мучительные в своей неразрешимости, оказались пустыми. Женщина-редактор врала, как врут все критики, и вообще, не заинтересованные в чём-либо люди. Не стоит их слушать. Фишка в актуальности запроса. Предугадать — когда, кому и чего приспичит — невозможно, но когда приспичит, человек неминуемо превращается из предмета непотребного и даже досадного, в другой предмет, из которого можно чего-то полезное выковырять. Тут и язык обнаруживается, и чувство юмора, и даже талантище вместе с остальными приблудами, коих, вроде бы, прежде не наблюдалось. В прекрасный этот миг человек может ощутить себя триумфатором. Он забывает о досадных досадах, о неразрешимых вопросах, сколь бы много ни вертелось их прежде. Хрен бы с журналом «Юность» и всеми прочими журналами, с брюзгливыми бабищами, которые строят из себя литературных знатоков, а ведь, сами-то, сами! Хо-хо! Двух слов не свяжут! И не то, чтобы со сцены не свяжут, вслух, а даже на бумагу навалят полупротокольных пустышек типа — «Так сказать, как говорится, короче говоря, хотелось бы спросить…» Единственное поле, доступное их таланту — редакционный стол, а единственное доступное им действие — скрючивание собственной рожи в кукиш. Не заладилось там, и ладно. Москва взята мной с другого, противоположного входа.

Триумфы проходят так же, как и досады. Эмоции не бывают долгими, но рассказ, набитый на машинке и заброшенный в коробку из-под ботинок, продолжает лежать в коробке целую вечность. Через 30 лет обнаружил я те 9 страниц машинописного текста, которые называются — «Два сюжета февральской оттепели». Вот и славно! Самое время — впендюрить их сюда.

011 Два сюжета февральской оттепели

Когда оттепель, кажется, будто наступила весна. Люди перестают кутаться да ёжиться и ходят по улицам не спеша. Знакомые, встретившись случайно, не разбегаются в разные стороны, как прежде, а останавливаются и разговаривают о том — о сём. Откуда-то появляются птицы. Они ходят по земле вместе с людьми, или, вдруг взмывают в небо и улетают бог весть куда. Всё приходит в движение и просыпается жизнь. В такое время трудно усидеть в квартире, или учреждении. Вырвавшись из зимних убежищ и хранилищ, дела людские высвечиваются с самых любопытных сторон, приобретая невероятные оттенки и настроения. То тут, то там, как блики солнца в лужах и ручьях, как неожиданная капель, как смех и музыка из открытой форточки, мимо которой вы проходите, возникают сюжеты. Они живут недолго и исчезают бесследно, как сосульки исчезают с крыш, а мне остаётся только запомнить их, чтобы рассказать вам.

Сюжет первый

Ирина Степановна, несчастная женщина, которой очень сильно не везло в жизни, вошла в троллейбус. Абонементную книжечку она приготовила заранее, ещё стоя на остановке, и, войдя в троллейбус первой, тут же ринулась к компостеру. Ритуал этот был выработан и отлажен самой жизнью, несчастной и беспросветной. Ирине Степановне действительно очень не везло в этой жизни. Да и кому теперь везёт? Запихав абонемент в щель компостера, Ирина Степановна хотела было его прокомпостировать, но троллейбус рванулся с места, и Ирина Степановна промахнулась рукой мимо рычага. «Как мне не везёт!» — наверняка подумала Ирина Степановна, когда промахивалась мимо рычага компостера. Она промахнулась мимо рычага компостера и ударила рукой по голове Игоря Александровича — инженера, молодого специалиста, окончившего недавно высшее учебное заведение.

Игорь Александрович совсем недавно окончил высшее учебное заведение, но был человеком печальным и нервным по причине своей неудачной жизни. Он уже лысел. Ему было уже под тридцать, и ничего хорошего от этой жизни он уже не ожидал. Поэтому он ехал сидя, не обращая внимания ни на инвалидов, ни на пассажиров с детьми, ни на пожилых женщин, ни на молоденьких женщин, ни на кого не обращая внимания. Вообще-то Ирина Степановна была женщиной молоденькой, но это не имеет никакого значения.

Когда Ирина Степановна ударила Игоря Александровича по голове, то Игорь Александрович подумал, наверное: «Боже, как мне не везёт!» — и притворился, что спит, а то, чего доброго, пришлось бы уступать место. Ирина Степановна сначала, было, испугалась, что молодой мужчина, которого она шандарахнула, начнёт возмущаться, но потом увидела, что он как будто спит, и успокоилась. Она даже не стала извиняться, а опять протянула руку к компостеру, чтобы прокомпостировать билет, но тут…

Иногда жизненные совпадения имеют такую явную направленность и назойливость, что кажется, будто действительно существует судьба и в душе рождается даже некоторая наклонность к фатализму. Но люди обычно не замечают руки судьбы, потому, наверное, что не умеют смотреть на происходящее со стороны.

Троллейбус неожиданно дёрнулся в сторону, как раз в то время, когда Ирина Степановна хотела нажать на рычаг компостера. Ирину Степановну бросило назад, она опять промахнулась и ударила Игоря Александровича по голове.

Боже мой! — думаю я, глядя на эту картину — Какая рутина! Какое будничное однообразие посещает человека, когда ему не везёт! Как уйти от этого невезения? Как вырваться из бесконечной цепи неудач и обид? Последнее время я даже начинаю бояться тех людей, которым не везёт.

Кто знает, что было бы на земле, если бы всем людям везло, если бы Игорь Александрович поднял лицо своё, открыл глаза и увидел бы, что на улице оттепель, что в мутных окнах троллейбуса проплывают мимо мокрые деревья, люди шагают по слякотным тротуарам, стены домов разрисованы потёками капели и много чего другого. Он увидел бы Ирину Степановну и, может быть, он тогда догадался бы уступить ей место, и… нет, я вовсе не хочу сказать, что с этого начался бы их роман. Но, может быть, увидев испуганное лицо Ирины Степановны (а Ирина Степановна действительно испугалась немного, ведь, надо же так второй раз садануть человека по голове), Игорь Александрович улыбнулся бы ободряюще, дескать: «Ничего, ничего, со всеми такое случается» — и уступил бы ей место, и билет бы сам за неё прокомпостировал, а может быть, и он тоже промахнулся бы и ударил бы её по голове, а Ирина Степановна спросила бы: «Вы что же это, нарочно меня посадили, чтоб расквитаться?» А Игорь Александрович ответил бы: «Да что вы! Я случайно» — и опять промахнулся бы, и снова ударил бы её по голове. Не сильно, конечно, чтобы не обидеть. Это было бы действительно смешно. Но Игорь Александрович не поднял лица, а только вздохнул про себя со стоном и продолжал сидеть как сидел, с закрытыми глазами.

«У, алкоголик! — подумала вслух Ирина Степановна — Сидит тут!» — и изо всей силы треснула по компостеру. Рычаг компостера как-то странно увернулся, и Ирина Степановна опять попала по голове Игорю Александровичу. И поделом, потому что он, всё-таки, мужского пола.

«Да хоть ты меня убей! — подумал Игорь Александрович — всё равно не дождёшься!» — и продолжил прикидываться спящим, а Ирина Степановна всё била и била его по голове. Хотя, может быть, это и не Ирина Степановна вовсе была, а сама его, Игоря Александровича судьба, которая бьёт и будет бить тех, кто не хочет открывать глаза.

Сюжет второй

Я еду к тебе. Наконец-то. Я хотел поехать вчера, позавчера и всё время с тех пор, как видел тебя последний раз. Мне мешали важные дела и разнообразные проблемы, перечислять которые скучно, потому что главное то, что я хочу тебя видеть, хочу говорить с тобой, слушать тебя. Я знаю — ты обрадуешься, когда я приеду и поэтому я еду к тебе. Я знаю, что у тебя тоже какие-то дела, и ты будешь мне о них рассказывать, рассказывать, торопясь рассказать всё, пока я не уехал, хотя ты тоже понимаешь, что дела — не главное, а главное то, что мы встретились. Я еду к тебе. Я знаю, что мы опять так ничего и не скажем по существу. Ты, наверное, потому, что торопишься рассказать всё, а я просто потому, что не знаю, как говорить об очевидном. Ты — прекрасна, но произнесение этой истины вслух тут же переведёт её в разряд чего-то вторичного и заурядного. Всё сказанное мной — неважно по сравнению с тем, что я приехал к тебе.

***

Машина такси стояла, наехав двумя колёсами на тротуар. Зелёная лампочка за лобовым стеклом горела, мотор тарахтел, капот трясся, а сам таксист глядя вдаль через открытое окно, жевал булку. Иногда он ещё и выбрасывал крошки на головы голубям.

Помахивая кейсом, к машине подбежал Илья Максимович, начинающий лысеть мужчина средних лет. «Свободны?» — спросил он, приоткрывая дверь. Таксист ничего не ответил. Илья Максимович решив, что молчание — знак согласия, сел. Но зря. Машина не трогалась с места. Водитель продолжал кормить голубей булкой. Илья Максимович кашлянул, чтобы напомнить о своём присутствии, но от этого ничего не изменилось. Илья Максимович был человеком деликатным, даже очень деликатным, так что, нарушить тишину ворчливым: «В чём дело?» — или наигранно весёлым — «Колёса не крутятся?» — у него не хватило духа. Он покашлял ещё, но шофёр не обращал на него никакого внимания.

Вообще-то наши люди, в большинстве своём, к хамству привычные, но тут любой бы возмутился. Илья Максимович возмутился. Он заёрзал и сказал вслух: «Мне в центр» Водитель обернулся, и некое подобие любопытства пробежало по мимическим складкам его лица. Он взялся одной рукой за руль, будто собираясь ехать, а другой при этом выключил зажигание. Автомобиль чихнул и перестал трястись. Наступила тишина, нарушаемая звуками оттаявшей улицы. Мимо проносились машины и общественный транспорт. С другой стороны проходили люди, утопая ногами в жидком месиве талого снега.

— Куда вам? — переспросил шофёр, будто не слышал совсем того, чего ему сказали только что.

— В центр — терпеливо повторил Илья Максимович.

— Зачем? — спросил шофёр, но не так заинтересованно, как спрашивают, желая чего-то узнать, а как-то равнодушно, с той интонацией, которую вкладывают, желая урезонить, мол — «Тебе оно надо? Брось. Глупости всё».

Иначе как изысканное издевательство воспринять такой ответ таксиста нельзя. Встречаясь с изысканным издевательством, некоторые нормальные люди нервничают, некоторые и подавно — звереют. Илья Максимович смутился. Не потому, что сробел, а потому, что не мог уразуметь — какой род неуважения к его личности проявляет таксист своей интонацией и нелепым вопросом? И в целом, что это вот сейчас происходит?

— Вообще-то по делам — ответил Илья Максимович, желая выйти из конфликта мирным путём. Он даже не смотрел на таксиста, чтобы не нарушать границ, но таксист разглядывал пассажира наглым образом. Всё с той же меланхолией в голосе, он спросил:

— Что? Важные дела?

Илья Максимович решился проявить стойкость характера, вперил в таксиста ответное, максимально прочное выражение лица и вдруг обнаружил в глазах водителя полное отсутствие издевательства, либо ещё какого высокомерия. Взгляд таксиста оказался крайне задумчивым, даже отстранённым, хоть и направлен был, вроде бы, в его, Ильи Максимовича сторону.

— Да — сказал Илья Максимович, осознавая своё право не уточнять, и уточнил — служебные.

— Угу — угукнул водитель.

— Ну, мы может быть, поедем? — предположил Илья Максимович вариант положительных перемен в жизни.

— Вы действительно в этом уверены? — спросил шофёр, и по нелепости поставленного вопроса Илья Максимович понял, что общается с сумасшедшим. Тем не менее, стараясь сдерживать себя, сумасшедшего таксиста и весь этот мир в каком-то разумном русле, он уточнил:

— В чём?

— В том, что надо ехать — всё так же отстранённо пояснил таксист.

В открытое окно лился воздух, непривычно тёплый для зимы, скорей даже весенний по своей консистенции. Воздух пах гарью, сыростью, кооперативными чебуреками и вообще городской сутолокой. По этим запахам, а ещё пуще по непривычной теплоте своей, казался тот воздух не только насыщенным, но и пьянящим. Илья Максимович глубоко вздохнул носом, чтобы сохранять самообладание, но запахи оттепели странным образом вплелись в общую композицию и опрокинули её. Очевидная нелепость бесед с чокнутым таксистом, несуразность его философского отречения от шофёрской функции и совсем уж необъяснимая серьёзность ведения диспута, в сочетании с атмосферной аномалией, переменили Илье Максимовичу весь внутренний настрой. Сделалось ему как-то грустно, тоскливо даже и неуютно. Он посмотрел на мокрый серый забор вдоль улицы, на тополя, тянущие во все стороны свои пахучие ветки и спросил с нежданной для самого себя тоской в голосе:

— А разве может быть альтернатива?

— Вот и я не знаю — признался шофёр, и в его признании прозвучала та же тоска, которую Илья Максимович только что чуял в себе. Дабы сдвинуть мир, выдернуть его из вязкой неопределённости, он целеустремлённо и поучительно произнёс:

— Надо ехать. Надо делать свои дела! — но тут же и сам усомнился в правоте сказанных слов. Что-то покорное и печальное показалось ему в сказанной формулировке.

— То-то и оно! — сказал таксист в ответ на интонацию Ильи Максимовича, а не на его слова, и тут же спросил — Свои ли это дела?

— Да! — проявил упорство Илья Максимович — Рабочий день в самом начале. Надо многое успеть!

Шофёр почесал подбородок и сделал новое предположение:

— А может, ну его?

— Как это ну его? За что же мне будут деньги платить, если ну его? — возмутился Илья Максимович.

— Ах, боже мой! Какая ерунда! — воскликнул таксист — Презренный металл! — и, достав мятую пачку купюр, вдруг стал запихивать её в карман Илье Максимовичу. Тот не ожидал подобного фортеля, но реакцию проявил достойную, выпихнул пачку из кармана вместе с таксистовой рукой. Таксист не признал поражения, а напротив, исхитрился и сунул пачку Илье Максимовичу за пазуху.

— Это что такое? — завизжал Илья Максимович, выгреб купюры из внутренностей пальто и сунул их шофёру. Шофёр не брал. Завязалась битва, в которой оба пытались всучить деньги друг другу. Оба проявили достойную ловкость, в результате чего пачка распалась, и купюры расползлись по закоулкам автомобиля. Илья Максимович был доволен одержанной победой своего благородства. Деньги, всё-таки, остались в машине. Он посмотрел на шофёра победно, но не увидал встречной досады у того на лице. Таксист был спокоен как мрамор. Он не утерял философского отношения к жизни, и доказал это, спросив:

— Если бы вам не платили денег, вы бы всё равно стремились куда-то ехать?

— Наверное, нет — сознался Илья Максимович.

— Приятно иметь дело с честным человеком — заключил водитель.

— Но это если бы, это в мечтах, в воображении, а живём-то мы в реальном мире — сказал Илья Максимович — так что, надо ехать. Жизнь, к сожалению, сложней и будничней наших мечтаний.

— Жизнь? — переспросил шофёр, и тут же возразил — Да разве это жизнь? Это убогое существование плоти!

— Разве вы священник? — уточнил Илья Максимович.

— Нет, блин! Космонавт! — возмутился таксист — Вы же видите, что я таксист.

— Ну, может, по совместительству…

— Нет.

— Извините — сказал Илья Максимович, и открыв дверь, добавил — знаете, я наверное, пойду.

— Конечно, пойдёте — сказал таксист, но тут же и выдвинул антитезу — только вам надо ехать, а не идти. Если вы движетесь туда, куда вам не надо, то удаляетесь от того места, куда вам на самом деле надо.

Илья Максимович держался за ручку двери и готов был уже покинуть салон, но обернулся, вопросительно подняв брови. Недоумение, схожее с замешательством, пронеслось внутри его мозга, словно бегущая строка на табло: «А ведь в этих словах есть какой-то смысл. Почему же он мне непонятен? Я что ли, глупей таксиста?»

Таксист продолжал развивать мысль:

— Вы сами понимаете, что не логично покидать то место, в котором существуют неясности. Невыясненные вопросы так и останутся висеть грузом на душе.

— Любопытно вы рассуждаете…

— Просто я думаю.

— И давно вы этим занялись?

— Нет. С сегодняшнего утра.

— И до чего же вы, интересно, додумались за столь короткое время?

— Зря вы иронизируете. Я серьёзно думаю. Жизнь, вот, течёт. Весной уже пахнет, а мы всё… эх!.. — шофёр безнадёжно махнул рукой.

Илья Максимович захлопнул дверь и откинулся на спинку сиденья. Он ощутил это самое «эх» как свою, но сильно скукоженную мысль. Теперь она разворачивалась, и вырастала в осознание всей действительности вокруг. Да, он давно уже занимается нелюбимым делом, дни его проходят пустыми и ненужными. Он давно устал от того, что считает работой, но ещё больше — от пустоты, от закольцованного маршрута на службу и обратно. Один день похож на другой и не видно им конца впереди, в то время, как позади всё время слипается в один только день, многократно повторённый, но всё равно, одинаковый, без вариаций. Илье Максимовичу захотелось вдруг чего-то изменить, да этого и всегда ему хотелось, но теперь особенно.

— Не знаю, как быть — сказал он вслух.

— Вот, и я тоже не знаю — согласился таксист.

В салоне снова воцарилась тишина, но на этот раз — другая тишина. Не та, нелепая и напряжённая своей пустотой, а наоборот, тишина, в которой люди понимают друг друга, ибо переживают одно и то же.

— Хотите булку? — спросил таксист.

— Спасибо — ответил Илья Максимович и взял, протянутый ему кусок батона.

Глядя из окон наружу, они тосковали «о бесцельно прожитых годах» и ели батон.

— Наверное, надо быть мужественным — предположил Илья Максимович.

— Надо — согласился таксист — но это сопряжено с большими потерями.

— Везите меня в аэропорт! — сказал Илья Максимович.

— И куда вы полетите? — уточнил таксист.

— Какая вам разница? — отмахнулся Илья Максимович — Видите, что не на работу. Вам этого мало?

— Это для меня очень важно — сказал таксист — вы нашли какой-то путь, а я ещё не нашёл. Вдруг, ваше решение будет мне подсказкой?

— К любимой женщине. Вот. Я полечу к любимой женщине — заявил Илья Максимович.

— Это далеко?

— Да, вообще-то.

— Думаете, она вас там ждёт?

— Не знаю, но всё равно. Надо ехать именно туда.

Мотор чихнул и завёлся. «Волга» спрыгнула с бордюра и помчалась к аэропорту.

«Что за ерунда? — спросите вы — Разве бывают такие таксисты? Разве бывают такие служащие? И вообще, разве такое может быть?» Я вам отвечу: «Да, не может. Ну и что?»

***

Когда на улице оттепель, то кажется, будто наступила весна и скоро будет лето. Холодный рассудок возражает: «Нет, это только оттепель» Что ж, он, конечно, прав. На его стороне календарь и жизненный опыт. Но всё равно, на улице оттепель и капель, и мокрый грязный снег, и лужи, а кора тополей пахнет вовсе не февралём, а совсем даже чем-то майским. Всё это — приметы весны, которая когда-нибудь наступит.

012 Лживые раскаяния вопреки всему

Ай, блин, какая беда! Подводит меня непомерная жадность. Так и норовлю вставлять в тело повествования такие тексты, которые меня же самого коробят неуёмным пафосом. Ну, какое имеет отношение сюжет про таксиста к событиям 1991 года? Разве только то, что написан был в пору, называнную пузатыми старцами-шестидесятниками новой оттепелью.

Если не брать в расчёт внезапное желание Ильи Максимовича повидаться с некогда любимой женщиной, основное настроение этого, второго сюжета в единогласном решении обоих дядек — послать к чёрту текущие дела. Дескать — катись всё, провались! Вот где прячется настоящий след эпохи, поскольку едва наметилось «ослабление гнёта коммунистической идеологии» — так сразу и полезло со всех щелей, и в том числе из меня самого, чувство повсеместной слякотной лирики. Не только в воздухе, но в каждом атоме вселенной витало это настроение, и здесь кроется историческая правда впендюренного вымысла.

Чтобы усилить лирический эффект, или исторический эффект, или ещё для какого-то эффекта, надо бы присобачить к тем двум февральским сюжетам песню Олега Кваши на стихи Валерия Панфилова «Зеленоглазое такси». Теперь, спустя 30 лет, многие мои современники, которые не забыли ещё, для чего в верхнем углу лобового стекла такси горела зелёная лампочка, могли бы, как и я, тащиться, подпевая эпохальному козлетону Михаила Боярского:

«О-о-о-о, зеленоглазое такси

О-о-о-о, притормози, притормози!

О-о-о-о, и отвези меня туда,

О-о-о-о, где будут рады мне всегда, всегда!»

Эх бы, вот бы… но нет. Вместо задушевного хита, я употреблю стишонку, созданную в те же времена, но никому неизвестную, но зато собственноручно скроенную вопреки. Чему вопреки? Да всему вопреки, и даже самому себе:

Сделаем город культурным и чистым!

Скажем — активное нет аферистам!

Скажем — активное нет хулиганам,

и проституткам, и наркоманам!

Улицы станут светлее и чище!

Всех тунеядцев лишить надо пищи!

Кто не работает, тот пусть не ест!

Каждый несёт свой пожизненный крест.

Надо сражаться и надо бороться!

Враг наш не дремлет и не сдаётся!

Если сдаётся, мы в плен не берём!

Пусть нарастает свершений объём!

Пусть нарастает свершений размах!

Крепко победу мы держим в руках!

И вопреки онанистам, таксистам,

сделаем город культурным и чистым!

013 Ольга Кузина

«Не ходите, девки, замуж за Ивана Кузина!

У Ивана Кузина большая кукурузина!»

Частушка не имеет к Ольге Кузиной никакого отношения. Частушку народ сочинил в незапамятные времена, а Ольга Кузина училась вместе с Виктором Григоровичем в институте культуры. Все люди в молодости, порой даже не отдавая себе в том отчёта, норовят размахнуться пошире, да врезать помощней. Сама энергия мирового космоса так и лупит наружу из молодых людей, но из Ольги Кузиной в студенческие годы энергия била неизмеримыми мегатоннами, как из того Ивана, который в частушке. Что там до Блаватской, от которой портились бытовые электроприборы и гасли свечки! Стоило Ольге Кузиной, прогуливаясь по парку культуры и отдыха, приблизиться к сломанным каруселям, как они сами собой чинились и начинали вращаться с утроенной силой. Слесари да электрики только руками разводили, мол — что за наваждение? Полтора года карусель не работала, стояла себе, ржавея под изменчивыми метеоусловиями, а тут хрясь, завелась, закрутилась. Хоть билеты продавай! Если Ольга Кузина бралась тянуть канатик, то сколь бы ни было людей напротив, канатик перетягивался в её сторону.

Некоторое время после института Ольга любила Гаврилу, то есть, того самого Гавриловича, который вовсе не Григорович, хоть фамилии и созвучны. Гаврилович работал в Балагане электриком и звукорежиссёром, по характеру своему совсем был не энергичным, а скорей даже наоборот. Флегматичным он был человеком. То и дело спал на ходу. Чтоб не потерять Гаврилу, Ольга клала его в карман, да так и носила в кармане, хоть на представления, хоть на гастроли. Иногда вынет, протрёт от пыли и за пульт усадит, чтоб он включал нужные кнопки. Он и включал сквозь сон.

Длилось бы это вечно, но увидала Ольга другого парня, который пришёл работать в Балаган артистом. Звали его Лёша Решетников, и во всём он был Гавриле не чета. Сам лихой-молодой, бравый да ухватистый.

Бывало, после представлений и трудов тяжких, выпьют артисты по рюмочке-другой, да и сядут песню петь. Витя Григорович — тонким тенором затянет: «Ой, да захотела меня мать…» — а Лёша Решетников тут же и подхватывает на низах: «Да меня мать…» Такой у Леши был певческий голос обертонистый, словно это не человек поёт, а сам африканский слон издаёт такую низкую ноту, от которой колеблется саванна. Что там легендарные басы типа Шаляпина со Штоколовым! Низкие колебания Лёшиной подпевки — сотрясали стены артистических гримёрок. Никто уж тогда не смел остаться в стороне, и все артисты Балагана, вне зависимости от пола и возраста, подхватывали удивительные слова народной песни: «…ой, да за первого отдать! А тот первый, первый, да не верный. Ой, не отдай меня, ма-а-ать!»

Когда Ольга увидала, какой Лёша молодец, да услыхала голос его, гримёрки сотрясающий, так и бросила Гаврилу. Вынула из кармана и бросила, а сама полезла на стену. Балаган тогда гастролировал, и артисты жили в гостинице, а Лёша, словно какая-то сказочная Рапунцель, находился на третьем, а то и на четвёртом этаже, высоко от земли, в гостиничном номере. Ту стену и преодолела Ольга, причём вертикально вверх, без всяких подручных средств, только благодаря космической энергии. Ворвалась она в окно и сказала: «Всё, Лёша! Кирдык тебе!» — и поженились они, и детей нарожали сто штук. Потом, конечно, развелись, как все нормальные люди. Но это уже позже, по мере угасания космических энергий.

Когда Витя Григорович собрал бывших артистов Балагана и ныне действующих артистов Балагана, и всех причастных — на празднование тридцатилетия Балагана, Ольга прибыла в окружении многочисленных детей, совсем уже подросших и здоровенных как быки. Приехал на встречу и Лёша Решетников. Разговорились мы с ним про жизнь теперешнюю, и оказалось, что работает он строительным альпинистом, лазит по вертикальным стенам. Выходит, Ольгино стенолазание — незримо протянулось через всю жизнь, догнало Лёшу и осталось с ним на долгие годы.

Это я рассказал для наглядной иллюстрации того, какую немыслимую мощь должен в себе нести настоящий сценарист. Ещё студенткой, Ольга Кузина перелопатила толщи книг и гущи фольклорных игрищ, и создала сценарий, обладающий невероятной живучестью. Собранная Ольгой стилизация легла в основу Балагановского репертуара, чтобы регулярно возрождаться на праздничных площадях. Зазывалки, скоморошины, Петрушкины репризы и простенькие забавы — гремели, усиленные современной звуковой аппаратурой, множились и тиражировались в разных интерпретациях благодаря смекалистым игровикам:

«Эй, честной народ!

Вынь-ка рожи из бород!

Выходи скорей из дома!

Я Фома, а он Ерёма!»

Подобные околофольклорные вирши живут, наверное, и поныне, разъятые на части и употребляемые другими людьми, в других местностях и в других костюмах. Всё это — осколки вечного, неизводимого волшебства, неоднократно подхваченного и притыренного аниматорами друг у друга.

Человек несведущий и корыстный, как многочисленные сутяги типа Лили Брик, или потомки гениев, на коих демонстративно отдыхает природа — удивится от такого положения дел и спросит возмущённо: «А как же соблюдение авторских прав? Это ж выходит сплошной плагиат!» Но я отвечу сразу всем ущербным жадинам: «На солнечный свет не бывает авторских прав, а в фольклоре нет плагиата. Есть одна только традиция».

014 Дубинки

Игру «Дубинки» брали на вооружение многие площадные театры, но именно с Балагана стартовало её победное шествие по игровым коллективам. Как и многие потехи, Дубинки базируются на том, что участники забавы — не ведают чего творят, а потому страсть как радуют окружающую публику.

Выводят скоморохи на центр площади четырёх добровольцев. Двум дают колокольчики и сообщают, мол, они теперь станут музыкантами и довольно быстро научатся играть на бубенцах. Оно так и есть. Долго ли надо учиться погромыхивать этой штуковиной? И корова сможет. Чтобы музыканты не переставали играть, а так и звенели при каждом движении, скоморохи им колокольчики привязывают к рукам.

Другим двум добровольцам вручаются поролоновые дубинки, от чего эти двое всегда очень радуются, а те, другие, которые музыканты, уже не радуются совсем. Им, как и всей площади, очевидно — поролоновой дубинкой можно бить человека со всей дури. Вреда здоровью не произойдёт, но зато как размашисто да эффектно! Так хорошо, что лучше бы не надо. Стало быть, музыкантам предстоит метаться в кругу зрителей, да уворачиваться, в то время как окаянные колокольчики гремят на каждом шагу.

Тут ведущий сообщает ещё одну новость: «Чего-то наши охотники слишком сильно радуются. Давайте-ка, наденем им на головы мешки. Мешки у нас хорошие, плотные, сквозь них ничего не видать. Пускай они ориентируются на звук» — тогда выражение хищного восторга сходит с лиц вооружённых дубинками добровольцев. Только что стоял человек, дубинкой об руку похлопывал и скалился, а глядишь — перестал. Иногда даже упрямиться начинает: «Кому мешок? Мне мешок? С какой стати на меня мешок?» — но суровые скоморохи надевают на людей мешки, да ещё завязывают их сзади. Не подглядишь.

«Начали!» — кричит ведущий скоморох. Музыканты с колокольчиками мечутся. Некоторые хитрецы норовят колокольчик зажать, прекратить его предательский звон, но строгие скоморохи следят за порядком и пресекают варианты мошенничества. Выскочить за круг тоже не удастся. Со всех сторон плотным кольцом стоят зрители и ржут. К тому же есть верёвочка, при помощи которой делается нечто вроде ринга. Но вскоре выясняется — охотникам в мешках тоже не сладко. Не видать же ничего! Вот они и передвигаются боком да подскоком, размахивают инструментом наугад, хлопают им по чему придётся, а если почуют попадание, тут же ускоряются и колошматят от души. Естественно, чаще всего получается врезать не по музыканту, а по стороннему зрителю, либо же друг по другу.

Как слеподыры умаются вусмерть, ведущий забаву прерывает, и говорит о возможности отомстить, мол, справедливость должна быть в обществе. Причём тут справедливость? Какое было преимущество у людей с мешками на головах? Какова их привилегия? Никого это не волнует, а всем, почему-то кажется, будто лупить вслепую — дело завидное и везло до сих пор именно им. Никто и в толк не хочет взять, до какой степени оба охотника умаялись. Вон у них и рожи красные, и явно задыхались они в тех мешках, пока проявляли удаль агрессивную. С радостью забирают они колокольчики, входят в роль смекалистой жертвы. С такой же радостью бывшие музыканты хватают дубинки и позволяют нахлобучить на себя мешки. И снова народ тешится, музыканты скочут, а охотники корячатся, да охаживают друг друга. Вот же радость! Вот же хорошо!

Казалось бы — куда лучше? Невозможно и вообразить большего счастья, но оно есть. Наступает это счастье, когда ведущий скоморох останавливает неосознанную клоунаду и заявляет: «Чего-то музыканты шибко активные. Надо надеть колпачки на всех четверых!» — с этого момента и начинается тот самый апогей, который доводит участников и зрителей до оргазма… ой, пардон, до катарсиса. Никто ничего не видит. Все врезаются друг в друга, и битие определяет сознание, верней, вышибает его напрочь.

015 Легендарный сценарист

Сейчас расскажу про легендарного сценариста, который написал сценарий для представления ужасов.

Когда мы поставили шапито, и я впервые взглянул на его крышу изнутри, то подумал: «Такое вот мог бы видеть муравей, если бы над ним нависла слоновья жопа» — угрожающее, но монументальное зрелище!

Артисты Балагана возводили шапито прямо в сердцевине Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, на павильоне «Белоруссия». Никакого павильона там не было, но ровная дощатая площадка и четыре дуги над ней — самое то место, где можно воздвигнуть шапито. В течение дня оно возводилось, а ночью случался ливень, и его стены обрушивались к центру. Всему виной была та самая крыша, которую сшили из водонепроницаемого брезента взамен старой, ситцевой. Дождевые воды накапливались в брезентовых отвислостях как в бассейнах. Центр крыши был намертво закреплён за перекрестье бетонных дуг, и упасть не мог, но края, привязанные к стенам, тянули стены к центру, вот они и падали, вырывая из земли железные колья креплений. Растянуть к тем кольям саму крышу почему-то никто не догадывался. Даже инженер — Кузьмич.

«Раньше крыша была не такая плотная, и хоть пропускала воду, но не роняла всю конструкцию» — сетовали артисты и брались возводить стены заново. День — построили, ночной дождь — обрушилось, день — починили, ночь, ливень — рухнуло опять. Так повторялось в течение двух недель. Завидное упорство!

В процессе трудов рассказали мне про легендарного сценариста — Яшу Черняева. По его сценарию Балаган играл в том самом шапито невероятное представление ужасов. Век этого зрелища был недолгим, да и само представление по лаконичности можно сравнить со вспышкой, но мощь парадоксальности заставила артистов Балагана надолго запомнить о нём и рассказывать новеньким, в числе которых оказался и я.

Сначала скоморохи у входа зазывали народ внутрь, обещая показать кошмар, монстров, покойников, зомби и чертей, всего за восемьдесят копеек с носа. Лучше всех зрителей зазывал Миша Саенко. Без настоящего зазывалы кассу не сделаешь, а Миша вкладывал в зазывания все силы темперамента.

Доверчивый советский народ заходил внутрь шапито, и когда набивалось его достаточно, начиналось таинство. Под страшную музыку на сцене открывался гроб, лез оттуда условный покойник, появлялись артисты в качестве вурдалаков с упырями. Не успевали зрители поинтересоваться, когда же начнётся обещанный ужас, как сзади на них нападали здоровенные зомби — это уже были ростовые куклы весьма безобразного вида. Чтоб усилить эффект взаимодействия со зрителями, зомби охаживали людей поролоновыми дубинками.

Следующий трюк заключался в появлении монстров космических. Эти ростовые куклы были на стороне зрителей, а потому ловко снимали нарастающую потребность последних — врезать кому-нибудь настоящим, не поролоновым кулаком. Космические помощники при помощи игрушечного оружия убивали зомбей и прочую нежить. Нежить падала, корчилась и уползала в разные стороны, с глаз долой. На этом ужасы заканчивались, наступал хеппи-энд, зрители выгонялись из шапито, а внутрь запускались новые, по восемьдесят копеек с носа.

«Это ж надо додуматься убивать бластерами уже мёртвых мертвяков!» — удивлялась Ольга Кузина, но к чужой сценарной удаче относилась спокойно, без ревности. Воспоминания о представлении ужасов передавались из уст в уста, и наверное, передаются до сих пор. Вот же как удивительно! Идея — эфемерная, не материальная совсем, а сохраняется, в то время, как увесистое, ощутимое шапито с железными каркасами стен, тросами и сваями, с новой брезентовой крышей — так и кануло в небытие. В финальный день его многократных восстановлений — Витя Григорович сказал: «Дальше так нельзя! Шапито не для того, чтоб его попросту ставить, а для того, чтобы работать. Сегодня будем проводить в нём игровую программу! Сначала театр Петрушки, а потом прибегают скоморохи и играют с публикой в Дубинки»

Было часа три дня, когда удалось натолкать в шапито пару десятков зрителей. Представление пошло. Петрушка отвалтузил дубинкой Лекаря, Попа, Цыгана. Вот уж и до Генерала дошло, когда над парком загремел гром и разверзлись хляби. До сего дня ливни случались хоть и регулярно, но исключительно по ночам. Теперь же, видимо, Перун решил порезвиться не для себя лично, а для народа, на глазах общественности.

Народ не грустил о нарушении атмосферных ритмов, и может быть, даже радовался непромокаемой крыше над головой. Только артисты не радовались. Стоя перед входом в шапито, они наблюдали, как потоки небесных вод скапливаются в местах провисания брезента, образуют полновесные бассейны, давят на стены, всё очевиднее пытаясь завалить их вовнутрь шапито, на головы зрителей и на бошки кукол. Вот уж и стало заметно, как напряглись железные тросы растяжек. Не ровен час — обвалится всё, калеча людей каркасами и моча водой, а может быть, даже моча каркасами насмерть. Кто знает, с какой силищей всё это рушится? До сих пор обваливалось ночью, когда никого не было поблизости.

По сценарию скоморохи должны были выйти в зал сразу после интермедий Петрушки, неся в руках реквизит для игры в Дубинки, но скоморохи выскочили не по сценарию, а по зову сердца. Шестеро парней в красных сапогах, в атласных штанах, в расписных рубахах и колпаках — вторглись с настоящими, острыми ножами в руках под непромокаемую крышу. Принялись они весело, под музыку громкую шнырять среди публики, то и дело подпрыгивая и вонзая ножи во многочисленные тяжкие округлости той слоновьей жопы, которая норовила уже побить-подавить всё живое на земле. Каждый удар ножом сопровождался мгновенным потоком воды, от чего публика визжала, норовила разбежаться в стороны от обливания. Куда ж тут убежишь? Скоморохи резвые! Они со всех сторон скачут и ножами тычут в потолок, ориентируясь не на расположение людей, а на угрожающие водяные ёмкости. Очень стало весело, хотя уже и не до спектакля.

Дождь кончился так же резко, как начался. Зрители уходили из шапито, смеясь над собой и ругаясь за полученные удовольствия. Проткнутая во множестве мест крыша — истекала последними струями.

Витя Григорович сказал: «Так больше нельзя! Разбираем шапито к чёртовой матери. Крышу на склад…» — и другие уместные слова. Надо же, как странно вышло! Хотел я рассказать про легендарного сценариста, а получилось про жопу. Вот так всегда!

016 О сценариях и текстах вообще

Директор, Виктор Григорович, искренне любил сценаристов и понимал, что каждый новый сценарист неизбежно вливает новую кровь в жилы коллектива. Легендарный сценарист Яша Черняев — обессмертил себя не только мимолётным шоу с монстрами, но и новогодней сказкой «Снежная королева» на ростовых куклах. Куклы давно поменялись и обновились, актёрский состав многократно изменился в естественных вихрях кадровой текучки, а сценарий до сих пор хранится в репертуаре Балагана и периодически, на новогодние каникулы, воплощается в жизнь.

Некоторым кажется, будто сценарий написать — как два пальца обоссать, и любой чудак совладает с таким делом. Вот вам и дудки! Написать-то может, а чтобы где-то поставили, да потом повторяли из года в год, и слизывали друг у друга, воплощая написанное частями, обломками в разных вариациях — увы, нет. Далеко не каждому такое чудо по силам. Редкий сценарий оказывается настолько удачным, чтоб его помнили, пересказывали, или воровали по частям. Не хватает ни физических, ни интеллектуальных сил на нечто вечное, безупречное, такое же необходимое как философский камень, или эликсир жизни.

Накопленные знания основ мастерства, умение грамотно рифмовать слова и внятно высказывать мысль — помогают выполнять заказы. Назревает событие — нужен сценарий. Он появляется, живёт и пульсирует, когда воплощается в реальное действо. Непредвиденные неточности вытекают в досадные накладки и скребут нервы исполнителей, а удачные попадания в цель — вызывают восторг, сравнимый с эйфорией. Но вот, прошло событие, и тут же сценарий можно выбрасывать за ненадобностью. Написанное к сроку — оказывается абсолютной пустышкой, никому не нужной шелухой.

Однажды мне позвонили из какого-то центра, созданного для отмывания бюджетных средств при одном из мимолётных начальников культуры Москвы по фамилии то ли Капков, то ли Копков, и сказали: «У тебя же, наверное, накопилось много сценариев. Прислал бы ты их нам, поскольку мы хотим собрать архив, или выпустить нечто вроде сборника в помощь работникам…» «Какой пустяк! — ответил я — Сейчас вышлю» — и выслал им на электронную почту почти весь свой архив за пятнадцать лет.

Эффект превзошёл ожидания. Контора заткнулась навек, ибо, видимо, захлебнулась в объёмах непотребного говнища. А ведь, каждый такой сценарий проходил этапы защиты, утверждения, выделения средств и воплощения в жизнь. По окончании произведённых по тем сценариям безобразий — участники получали гонорары, а начальство — благодарности, премии и даже регалии. Теперь же все те слова и тексты стали такими же мёртвыми, как машины, пиво и бензин в романе «Лангольеры» Стивена Кинга. Даже пословица «Хороша ложка к обеду» — не отразит всю мимолётность сценарной необходимости.

Тридцать лет назад я не особо задумывался над тем, почему сценарии воплощаются на миг, чтобы тут же и сдохнуть. Заказная писанина ничего другого не подразумевала, но, при всём притом, жадность моя замахивалась на саму вечность, которая нафиг никому не нужна. Иначе откуда бы взялись тексты, написанные не на заказ? Вот и ещё один текст сохранился с 1991 года и нашёлся теперь довольно кстати. Главное, он совсем почти правдивый с исторической точки зрения.

017 Молодой ортодокс и старый авангардист

Ещё вчера звенела капель, а теперь снова зима. Там, за окном, вместо капели, ругаются незнакомые мне люди. Здесь же, в комнате парковского художника, вообще ничего не звучит и никого нет, кроме меня.

Где вы, прекрасные нимфочки и тумбочки? Придите, потешьте меня, ленивого и скучного. Спляшите что-нибудь залихватское под музыку арф и лир! Не идут, не пляшут, не желают развеять тоску творческого человека, которому всего-то и надо, чтобы ничего не делать и притом не думать про пятьдесят рублей, которые испарились чёрт знает куда.

Вместо нимфочек лезет в дверь наглая рожа барабанщика Маркова. Он, как и я, обосновался в дирекции парка имени Ленинского комсомола, но в соседней комнате, которая служит репетиционным помещением ансамбля «Конец апреля». Длинная такая комната, словно коридор, а в конце ещё одна, маленькая, с дверью. Там стоит его барабанная установка и кушетка, на которой Марков живёт. Скучно ему, видать, стало, вот он и припёрся с пивом.

Ладно, Марков, давай уже выпьем, коль тебе не с кем, составь мне компанию, хоть твоя компания — совсем не то, чего мне надо. Но, если основательно задуматься о том, чего мне надо, то ответа не найдётся ни разу. Если бы мог я знать, чего мне надо, не сидел бы тут сычом, не соглашался бы с твоими рассуждениями про синкопы и другие музыкальные термины, в коих ничерта не смыслю. Но вот, сижу, киваю молча в знак согласия, которое зачем-то стало необходимым.

Как только что-то станет необходимым, так сразу и пропадёт. Такой закон природы. Плевать мне было на согласие, а вроде как оно присутствовало частично. Только я о нём подумал, как Марков напился пьяный, озлобился, и спросил внезапно: «А чего ты, собственно, орёшь?» Я удивился вопросу, поскольку не только не орал, а совсем молча сидел. Даже удивлялся я молча, чтоб не терять сил, необходимых для сохранения ленивой печали.

«Мне, между прочим, тридцать четыре года, а я тут с тобой разговариваю — продолжал яриться Марков — если хочешь знать, я за свою жизнь такого повидал, что тебе и не снилось. Если хочешь знать, я знаю, что такое гэг. Ты знаешь, что такое гэг?»

«Нет — говорю я, не жалея сил на воссоздание добрососедства — я же тебя предупреждал, что ничего не смыслю в нотах» «Каких нотах? — возмущается Марков пуще прежнего — Это не музыкальный термин, а кинематографический. Как ты можешь писать сценарии, если не знаешь азов?» «Так я не для фильмов пишу…» — говорю я ему вслед, потому что Марков уходит. Слишком сильно клокочет в нём возмущение на несправедливости мира.

Некоторое время он пьёт один, там, в репетиционной комнате, но потом возвращается, потому что там не на кого орать, а здесь есть я. Хоть я и младше Маркова на десять лет, а говорить ему с кем-то надо. В руках у Маркова — пиво и бумажки, и он говорит: «Это я могу писать сценарии, а пишешь ты. Если хочешь знать, у меня тут есть сценарий кинофильма. Я тебе его сейчас прочитаю. Вот, пожалуйста, слушай…» — и долго пьёт, очевидно, готовясь к чтению. Хотя, может быть, пьёт он не долго, но время моего ожидания отвердело и тянется медленно.

«Киносценарий. Жизнь и смерть! — наконец произносит Марков название шедевра и читает по бумажкам, словно Жванецкий в телевизоре — Топот ног. Крупным планом ползёт по стене таракан. Музыка. Общий план. Гости входят в дом. Музыка и звон хрустальных бокалов. Крупный план. Губы пьют шампанское. Музыка. Крупным планом яства на столе. Крупный план. Таракан смотрит со стены. Титр: „Вот это жизнь!“ Крупным планом испуганное женское лицо кричит: „Таракан! Таракан!“ Тапок ударяет стену. Взрыв. Титр в центре экрана — таракан умер»

«И всё?» — спросил я, потому что Марков замолчал. В ответ он опять рассердился, как до чтения, до своего ухода и до второго пришествия: «Ты ещё маленький так со мной разговаривать! Ты в эту жизнь поссать вышел, а я, между прочим, знаю, что такое настоящее искусство. Ты видал „Стену“ Пинк-флойда?» «Видал» — ответил я, и Марков временно примирился. Простил, наверное, мне мою темноту, кивнул несколько раз внутреннему голосу и сказал: «Это авангард. Ты, хотя бы, знаешь, что такое авангард? Откуда тебе знать? Совковый ты ортодокс. У тебя всё сознание насквозь ортодоксальное и совковое. Совок не может понять авангард, а ты совок. До мозга костей совок!»

Вошла Светка, которая подружка его, Маркова. Ей тоже за тридцать, но Светка не заморачивается искусством, а резво оценивает ситуацию: «Марков, блин! Скотина, блин! Опять напился. Щас мигом серия ударов. Блин. Пьянь, блин!» — про серию ударов она сказала не в прямом смысле слова, а фигурально. Она так формулирует своё возмущение, только и всего. «Вот это авангард, блин…» — оценил я напор и скорость Светкиных формулировок.

Марков оказался сильней Светки стилистически. В его лексиконе нашлись перлы поувесистей Светкиных блинов: «Брысь отсюда, коза! — тут он употребил перлы лингвистического преимущества — Чтоб я тебя больше не видел!»

Светка исчезла за дверью, а вслед ей полетел стул, посланный хищным броском умелого барабанщика. Кабы Светка вовремя не загородилась дверью, стул бы обязательно догнал бы её, а так не догнал. Ударился об дверь и огорчённо упал на пороге. Светкино лицо снова появилось в приоткрытой двери: «Дурак, блин!»

Пустая бутылка из под пива разбилась об косяк прямо над головой неуёмной женщины. Дверь хлопнула. Удаляющиеся по лестницам дирекции шаги — выразили все мимолётности любви и неизбежности одиночеств.

Я бы на месте Маркова огорчился, но не стоит ставить себя на чужие места, потому что Марков не огорчался, а наоборот, пожаловался: «Достала! Столько на неё энергии уходит. Кошмар… так, о чём я говорил?» «Что я ортодокс» — напомнил я. «Да? Странно… ну, не обращай внимания. Это она вон довела. У, коза… козя-бозя…» — и он стремительно оборвал беседу, потому что внезапно заснул. Даже не вернулся в свою репетиционную комнату. Пришлось мне его тащить туда, на кушетку у барабанов. А для чего ещё нужны ортодоксы? Чтобы выносить весь этот авангард.

018 Конец апреля

Пися мемуары, очень трудно придерживаться хронологии. Вот и теперь, события должны тащиться по февралю 1991 года, а меня — то в лето зашвырнёт, а то в конец апреля. Но тут есть оправдание. «Конец апреля» — вовсе не период на временной шкале, а вокально-инструментальный ансамбль, в котором трудился Марков. Ансамбль соседствовал с театром Балаган, то есть, базировался в том же здании дирекции парка культуры и отдыха имени Ленинского комсомола.

Когда работа Балагана совпадала по времени с выездом ансамбля, и музыканты грузили аппаратуру, отправляясь на заказ, то балаганщики про них радостно говорили: «Во! Концы идут!» Основных «концов» было трое — Миша Саенко — клавиши и вокал, Дима Гришунов — гитара, и тот самый Марков на барабанах. Четвёртый «конец» всё время менялся из-за текучести. Ансамбль регулярно нуждался в бас-гитаристе, но бас-гитаристы, как на зло, не уживались в коллективе, а всё по причине циклического бухалова. Даже одному творческому человеку без регулярных заказов жить трудно. Неделю сидишь без работы, вторую, третью, да поневоле и бухнёшь. Раз бухнёшь, два бухнёшь, а там и запой. Меньше недели запой длиться не может. Иначе это не запой, а баловство.

Большинство было категорически против запоев, поскольку большинство всегда склонно к здравомыслию. В коллективе из трёх человек — большинство состоит из двух, а меньшинство из одного. Когда запой случался у Маркова, Дима с Мишей приступали к воспитательным работам, то есть, гундели: «Хватит уже квасить! Завязывай!» Марков делал вид, будто у него есть угрызения, бухал скрытно, иногда даже вне стен дирекции, но чаще прямо тут, в репетиционной. Чтоб его не запалили, он запирался в маленькой комнатушке, где была установлена его барабанная установка и тахта. В конце концов ему удавалось победить себя и выйти из алкоголизма. Тут же запой подкрадывался к коллективу с другого «конца» и начинал терзать Диму. Теперь Миша и Марков убеждали Диму прекратить безобразия. Особенно старался тот, который только что оклемался. В данном случае — Марков. Не трудно догадаться, что когда запой кончался у Димы, он неминуемо перекидывался на Мишу, и снова проистекал с неминуемой и унылой воспитательной работой большинства над меньшинством.

В конце концов, к счастью для «концов» — директор парка культуры, Тадеуш Константинович, вмешался в затянувшийся цикл извне, оптимизировал хозрасчётное подразделение ПКиО «Конец апреля» и слил его воедино с «Балаганом». Как ни удивительно — это деяние оказалось благотворным. Миша Саенко применил волевое усилие, изменил мировоззрение и совсем завязал со злоупотреблениями. Нечто подобное, хотя и менее радикальное, сотворил над собой и Дима Гришунов. Слегка бухнуть на гастролях с Балаганом он не отказывался, но в запойный штопор уходить перестал почти совсем. Один только Марков не избавился от мрачной радости пития, потому что был старше обоих двух других членов ансамбля, и на всё имел своё мнение.

О чём говорит этот блистательный социальный эксперимент? Во-первых, о том, что любая система не может влиять на себя изнутри, а во-вторых — о бессилии разума перед лицом необъяснимых стихий. Казалось бы, все мы — разумные люди и способны приводить самые чёткие и ясные аргументы. Всякий горазд увещевать другого, до тех пор, пока сам не окажется в той западне, из которой только что убеждал того выйти.

Если сегодня я поставлю перед собой цель — убедить новые поколения в тщетности революционных затей, то неминуемо уподоблюсь паре трезвых музыкантов, которые ворчат на третьего, находящегося в иной кондиции по отношению к миру и самому себе. Безысходность такого положения заставляет меня плюнуть на бесполезные рассуждения об истории, закономерностях и прочих умностях. Лучше уж попросту впендюрить следующую главу, в которой окажется театральная пьеса, вполне себе авангардная для того времени. Тоже, можно сказать, сценарий, но не нашедший заказчиков, и сохранившийся лишь для того, чтобы периодически напоминать мне — как нелепо мы живём. Называется тот шедевр — «Письмо сестре».

019 Письмо сестре

(пьеса для авангардного театра)

Действующие лица: Брат сестры, Вася, Петя, Марфа, Никандр, Ферапонт и другие.

Открывается занавес. На сцене Брат сестры сидит за столом и пишет письмо. Написав, читает.

Брат сестры — Здравствуй, сестра! Я решил написать пьесу, но сюжет не приходил. Тогда я представил себе, что спускаюсь в зал, и оттуда, с режиссёрского места руковожу постановкой. Сразу пришёл сюжет. Верней, пришёл Петя, а потом вдруг вышел Вася…

Брат сестры спускается в зал. На сцену выходит Петя, а потом Вася.

Вася — Здравствуй, Петя.

Петя — А пошёл ты…

Брат сестры (из зала) — Занавес!

Занавес закрывается. Брат сестры обращается в публику

Брат сестры — Досадный факт, сестра! Едва начинается сюжет, как один из героев выходит из-под моего контроля и норовит материться. С такой же проблемой столкнулся Лев Толстой, когда писал Анну Каренину. Она вышла из-под его контроля и стала вызывать к себе сочувствие. Пришлось раздавить её паровозом. Но я попробую удержать сюжет в крепкой авторской руке. Внесу в диалог нотку печали. Сидит Петя. Он грустный. Входит Вася.

Занавес открывается. На сцене сидит грустный Петя. Входит Вася.

Вася — Здравствуй, Петя.

Петя — Здравствуй, Вася.

Вася — Что ты такой грустный?

Петя — А пошёл ты…

Брат сестры — Занавес!

Занавес закрывается

Брат сестры — Н-да. Опять они вышли из-под контроля. Придётся ввести дополнительные действующие лица и реквизит. Например, репу. Пусть Петя ест репу. Это усложнит постановку, сделает спектакль дороже с финансовой точки зрения, но никуда не деться. Например, так. Сидит Петя и ест репу. Выходят Марфа и Вася.

Занавес открывается. На сцене сидит Петя и ест репу. Выходят Марфа и Вася.

Марфа — Здравствуй, Петя.

Петя — Здравствуй, Марфа. Чего пришла?

Марфа — Да так, от нечего делать. Гуляю.

Петя — А кто это с тобой?

Марфа — Вася.

Петя — Ему чего надо?

Марфа — Не знаю.

Вася — Ничего мне не надо. Я тоже просто так. Мне тоже нечего делать.

Петя — Понятно.

Марфа — Что тебе понятно?

Петя — Да так… ничего (долго смотрит на Васю) Всё понятно!

Вася — А чё ты так на меня смотришь?

Петя — Да пошёл ты…

Брат сестры — Занавес!

Занавес закрывается. Брат сестры бегает вдоль авансцены, размахивая руками, говорит публике и самому себе. В большей степени самому себе.

Брат сестры — Уже выкристаллизовывается что-то! Уже появляются отношения! Конфликт не срывается в моментальный штопор. Вот чего удалось добиться одной только репой. Такой пустяк, а работает! Реквизит — великое дело! Репу оставим, но загустим её обрезом. В смысле, у Васи будет обрез, в смысле, ствол… огнестрельное оружие. Опять же, действие происходит у реки. Надо бы, чтобы Марфа выходила не в паре с Васей, а сама по себе, чтобы Петя не ревновал. Пусть Вася сначала разогреет ситуацию, а потом — хрясь, и катарсис! Итак, Петя сидит и ест репу. Входит Вася с портфелем в руке.

Занавес открывается. Сидит Петя и ест репу. Входит Вася с портфелем в руке.

Вася — Здравствуй, Петя.

Петя — Здоровались уже.

Вася — Разве?

Петя — Где Марфа?

Вася вопросительно смотрит под сцену, на Брата сестры. Брат сестры неопределённо машет ему руками, дескать, импровизируй. Вася интерпретирует жесты Брата сестры по-своему.

Вася — Она… взлетела…

Брат сестры отрицательно машет руками, словно желает зачеркнуть произнесённое.

Вася — Нет. Она закрылась…

Брат сестры хватается за голову

Вася — Голова у ней разболелась…

Брат сестры трясёт обоими указательными пальцами

Вася — Корова… корова у ней…

Брат сестры безнадёжно машет рукой, мол, сам выпутывайся.

Вася — Померла корова совсем.

Петя — Как померла?

Вася — Сдохла… утонула. Ещё в прошлом году. Вот, в этой реке. А зачем ещё может быть река? Вот, для этого. А Марфа с тех пор безутешна. Всё бегает, корову ищет.

Петя — Бегает?

Вася — Бегает, ага. Вон она бежит. Бежит. Бежит Марфа!

Входит Марфа

Петя — Не быстро она бегает.

Вася — Ну, уж, как бегает, так бегает.

Петя — Ну что, Марфа? Нашла?

Вася — Как найти, если с прошлого года?

Петя — Тоже верно.

Марфа — Вы о чём тут вообще?

Петя — Да вот, Вася говорит, корову ты потеряла…

Марфа — Ай, беда какая!

Петя — …в прошлом году.

Марфа — В прошлом? Ну, тогда убиваться поздно.

Петя — Да и бегать нелепо. Невозможно бегать целый год.

Вася — А допустим, ей сказали, что корова нашлась.

Марфа — Кто сказал?

Вася — Ну, допустим, я сказал. Даром что ли у меня портфель?

Петя — Ну, если портфель…

Марфа — Где? Где она, моя корова?

Вася — Где, где… в… вечной мерзлоте!

Марфа — Пойду, посмотрю в мерзлоте.

Марфа уходит

Петя — У нас есть вечная мерзлота?

Вася — Бог знает. Пусть Марфа поищет. Если найдёт, будет большая польза для государства в целом. Я мыслю в масштабах страны.

Петя — Так это выходит обман. Ты обманул её?

Вася — Умный ты человек, Петя.

Входит Марфа

Марфа — Ну, не знаю. Мороженой коровы в действующих лицах не прописано.

Вася — Пойми, Петя! Нам всем, и Марфе тоже, следует мыслить стратегически. Почему только я осознаю ответственность, а вы не осознаёте?

Петя — Да пош… (смотрит на Брата сестры) Нет! Рано ещё.

Марфа (Васе) — Я осознаю. Я тоже мыслю стратегически.

Петя (Марфе) — Если бы ты хоть как-то мыслила, то сообразила бы, что Васька на твоей шее в коммунизм хочет въехать.

Вася — Клевета!

Петя — Ты стратег хренов!

Марфа — Хренов? Интересная фамилия.

Вася — Да я вас! Да я вам! Портфель видали? Это власть! Нельзя издеваться над властью.

Петя — Марфа, у тебя руки крепкие. Подержи-ка его, чтоб я не промахнулся.

Вася (Марфе) — Не хватай меня руками! Я партийный работник! Я номенклатура!

Марфа хватает Васю и держит его. Петя прицеливается из обреза.

Петя — Стреляю. Пиф-паф!

Марфа отпускает Васю и тот падает убитый. Марфа изучает нутро портфеля.

Марфа — Ох, как умаялся, касатик, на партейной работе!

Петя — Сочувственная ты женщина, Марфа. Люблю тебя за это!

Петя обнимает Марфу. Вася приподнимается, протягивает к ним руку.

Вася — А как же корова?

Петя — Да пошёл ты…

Брат сестры — Занавес!

Занавес закрывается

Брат сестры — Ну вот! Совсем другое дело! Сюжет нарисовался. Вот что значит умелое управление!

Петя (выглядывает) — Почему я управляемый, а все остальные чего хотят, то и воротят?

Брат сестры — Куда прёшь? Скройся! Не нарушай четвёртую стену! (в зал) Вот что значит отсутствие актёрской школы. Станиславского не читал, вот и нарушает, выпадает из образа. Надо воспитывать. Всё сделаем интеллигентно, в духе Чеховской «Чайки». Драма из сельской жизни нынче не в моде. Надо убрать эту кровь, убийства и секс. Репу — долой! Обрез — долой! Портфель оставим, и пусть Петя играет на бильярде. Входит Вася.