Бесплатный фрагмент - Сборник таинственно-лирических рассказов

От автора

Мои рассказы — мои верные друзья! Я обращаюсь к вам! Вы обрели новую жизнь, новую форму… С сегодняшнего дня я больше не властен над вами, как ранее. Я выпускаю вас из своей головы, как хозяин выпускает на волю любимого павлина из клетки. Летите туда, где я никогда не был и, вероятно, никогда не буду! Вы, воплощенные в мысль, в отличие от людей, умеете летать! Вы умеете летать, подобно птицам! Так устремляйтесь же туда, где вам будут рады, и дарите людям то, чего им так порой не хватает… Но прошу вас, не забывайте все то время, что мы пережили вместе… Сегодня каждый из вас обретет нового друга. Его имя — Читатель. Я искренне верю, что Читатель станет вашим верным другом, а не критикующим палачом. Уверен, что это знакомство будет очень интересным, я даже немного завидую вам обоим…

Мои герои — мои верные слуги! Вы — верные слуги мыслей моих… Вы такие трагичные, комичные, добрые, злые, мечтавшие так долго о воле! Сегодня вы получили полную самостоятельность от моей писательской фантазии, от моего писательского пера и обрели вечную свободу! Теперь в сознании новых людей, с которыми вам предстоит познакомиться, вы будете другими, совсем иными, новыми. Вы будете такими, какими вас будет представлять читатель! …Вероятно, вы, измененные его сознанием, действительно, станете другими… Возможно, кто-то из вас, увидевшись со мной в моем воображении, начнет задирать нос и не поздоровается при встрече. Но я хочу, чтобы вы знали, что для меня вы навсегда останетесь такими, какими я вас создал тогда. Что бы с вами ни случилось, я надеюсь, что вы будете помнить о своем создателе… Да, я не всегда был справедлив к вам и благосклонен, и, вероятно, многие из вас мечтали совсем о другой жизни на страницах моей книги, но такова ваша судьба, созданная в моей голове. Простите меня за это. …А теперь летите, летите, летите… С этого момента я больше не властен над вами. Теперь у вас будет новый друг, судья, приятель — ваш Читатель. Прошу вас, не подведите меня в его глазах. Прощайте… Быть может когда-нибудь мы встретимся снова!

Борода

«Ну кто так отгружает?», «Эй, а ты куда понес этот мешок?», «А ну, мужики, навались…» — кричал Федор Иванович Борода. В порту у причала, где стояло десятка два судов разного типа, его знала каждая собака. Вот уже без малого 30 лет он изо дня в день надрывал свой прокуренный голос. Он кричал по поводу и без на новеньких работников и на тех, кто отработал гораздо больше него. Но, что самое удивительное, он мог прикрикнуть на вышестоящее руководство, а в конце месяца получить хорошую премию. «Ай да Борода!» — удивлялись мужики и еще больше проникались к нему уважением. «Это ж надо так», — говорили одни с удивлением. «Да… это ж надо так», — говорили другие то же самое, но только с таким видом, будто сказали что-то другое. На причале Борода уже был как монумент, но только живой. Ведь за все свои 30 лет работы в порту Федор Иванович почти никогда не покидал своего рабочего места, а если такое и случалось, то в такие дни его теряли не только люди, но даже чайки. Да что там чайки! Рыба и та не могла спокойно клевать, если не слышала его надводного бурчания. Сказать, что Борода сросся с местом, о котором идет речь, значит, не сказать ничего. А может быть, Федор Иванович и родился в том самом порту? А может, и так. А может быть, просто не знал, что есть на свете и другие достопримечательности, улицы, города? И такое возможно. Как знать…

Вот так сильно он любил этот порт и его обитателей, что ни на минуту не оставлял насиженного места! За долгие годы он сделался настолько своим, что без него не обходился ни один спор, не решалось ни одно дело, каким бы серьезным или пустяковым оно ни являлось. И уж тем более драки, которые периодически случались, в первую очередь были обязаны Бороде. Стоит ли говорить, что практически из всех поединков Борода выходил победителем. Коренастый, юркий, подвижный, с прокачанным мощным торсом и огромными кулаками, ему и сам черт был не страшен. В совершенстве владея кулачным боем, Борода мог пойти на любого противника и одолеть его. Ну а когда Федор Иванович все-таки после пятой бутылки напивался прямо в порту, то рассказами о своих подвигах и победах он мог затмить любого краснобая. Таким рассказам не было конца и края. Закусывая ядреный самогон соленым огурцом и закуривая очередную папиросу, он снова и снова вспоминал все кулачные бои, в которых ему довелось поучаствовать. Все, кроме одного. Где он был бит не то бразильским, не то английским моряком-силачом. Кто-то вообще говорил, что это был француз, а кто-то — что аргентинец. Но сейчас, равно как и тогда, это уже не важно, так как обидчика Бороды все называли почему-то «голландцем» (возможно, чтобы никому не было обидно). А казус этот случился летним утром, когда в порт зашел иностранный корабль.

Федор Иванович, встав с тяжелого похмелья не с той ноги, был зол как никогда в жизни. Отправив в рот три хвоста вчерашней кильки и запив все это дело уже протухшей водой из граненого стакана, Федор Иванович вышел на улицу. Не найдя в своих карманах папирос, он снова хотел было вернуться в старенький домик, который служил для мужиков кухней и сторожкой. Но, завидев, что разгрузка иностранного судна идет полным ходом, выругался и пошел навстречу новому дню. И вот уже поднимаясь на иностранный грузовой корабль по скрипучему деревянному трапу, Федор Иванович услышал, что его кто-то окликнул.

На ломаном русском, делая акцент на каждом слове, незнакомый голос спросил:

— Па-па-ша, нэ бу-дит ли у тэ-бя па-пы-ро-скы?

Ставя ударения не на те слоги и явно растягивая и картавя слова, говорящий как будто специально хотел задеть этим Федора Ивановича. По крайней мере, Бороде показалось именно так (а возможно, что причиной такой интерпретации был сам Борода: его тяжелое похмелье, отсутствие папирос и плохо усвоенная килька).Усмотрев в таком обращении, а особенно в слове «папаша», явное пренебрежение к своему непререкаемому авторитету, Федор Иванович замер на месте. Волна возмущения подкатила к горлу, а лицо сделалось красным, как переспевший помидор. Ему вдруг показалось, что неуважение выражено не только ему лично, но и, вероятно, всему русскому языку, а то и культуре в целом (вот так масштабно мыслил Федор Иванович этим утром!).

Не говоря ни слова, Борода повернулся и уставился на людей, которые стояли обособленно и которых до этого момента он никогда не видел в порту. Толпа моряков, явно нерусского происхождения, о чем-то живо шепталась и тоже с любопытством смотрела на Федора Ивановича. Среди них он сразу нашел глазами того, кто осмелился задать ему столь провокационный вопрос, да еще в такой дерзкой форме. Каким-то шестым чувством из большой группы иностранцев Борода смог выделить наглеца и безошибочно определить, что этот малый очень не прост. Широченный в плечах, высокого роста, с сильными руками, от которых чуть ли не рвалась засаленная футболка, и нереально огромными ладонями он напоминал одного из героев скандинавского эпоса. От чужака пахло ромом и храбростью. А от Бороды шел душок вчерашнего дня, кильки и папирос. Но от этого он как будто делался только сильнее и агрессивнее. И, несмотря на то, что у каждого из описываемых героев была своя и очень разная колыбель цивилизации, даже самый невнимательный моряк или грузчик в порту помимо общности мощных торсов и какой-то неописуемой мужественности подивился тому, насколько же схожи их бороды! (Федор Иванович вдвойне оправдывал свое прозвище, так как являлся «бородатым» не только по паспорту, но и по существу). Борода Федора Ивановича была густой, рыжей и длинной, а вот борода заморского гостя была длинной, густой и красной. Что, по сути, одно и то же!

Какой-то остряк из зазевавшейся толпы, то ли из грузчиков, то ли из моряков (одно можно сказать лишь с уверенностью, что это был русский человек, поскольку только русским присуще такое чувство юмора!), воскликнул:

— Так они же братья!

И весь порт, который теперь только и наблюдал за происходящим, дружно взорвался от смеха, понимая без лишних слов, что подметивший это сходство остряк говорил именно о бороде. Никому из грузчиков теперь не хотелось работать, и все, зная характер Бороды, ждали, когда наступит развязка и иностранный гость будет бит. А тем временем моряк обратился к Бороде еще раз:

— Я по-вто-ря-ть сно-ва свой во-прос. Па-па-ша, есть ли у тэ-бя рус-скай та-бак?

— Табачку захотелось, иностранная морда? — поднимая кулаки в воздух, взревел Борода и стал быстро спускаться по трапу. — Сейчас я тебя научу, как надо в гостях разговаривать.

И также сотрясая кулаками воздух, зачем-то икнул (послышался легкий смех).

— Фи, как грубо, Иван! — воскликнул иностранец и немного подался вперед навстречу «Ивану».

Кто-то с палубы, опасаясь за здоровье и честь мундира иностранного гостя, крикнул:

— Борода, ты там поаккуратнее, ведь вы родственники, чай, не чужие…

И добрая половина порта снова взорвалась истерическим смехом. Но Борода, одолеваемый приступом ярости, ничего уже не слышал: ни шуток, ни смеха, ни подбадривающих посвистываний. Его кулаки чесались как никогда в жизни, а душа требовала справедливости. Но иностранный гость как будто и не собирался вступать в драку. Улыбаясь во весь свой большой рот, он сказал:

— Иван, уз-ба-гой-ся и ос-та-но-вись.

Но «Иван» уже не мог остановиться, даже если бы захотел. Сейчас он был как мощный, неуправляемый локомотив, который несется на всех парах мимо станции не в силах сбавить ход по причине того, что у него отказали тормоза. Видя решимость русского богатыря, иностранец хотел еще что-то сказать, но уже не успел. Мощный удар обрушился на его челюсть. Что-то хрустнуло. Толпа одобрительно взревела. Не ожидавшие такого резкого поворота, моряки-иностранцы расступились и стали подбадривать своего товарища. Чуть-чуть отступив назад, но удержавшись все-таки на ногах (что очень удивило Федора Ивановича, как и русских мужиков, по той причине, что после удара Бороды еще никому не удавалось устоять на ногах), скандинавский силач с перекошенной на левую сторону челюстью продолжал улыбаться, только теперь уже кровавой улыбкой (что опять же ввело в смущение всех присутствующих аборигенов). Его руки были опущены вниз, а потому он даже и не помышлял наступать на обидчика. Борода ликовал! Он даже успел подумать о том, что победа почти у него в кармане и что со второго удара он отправит противника в глубокий нокаут и все будет кончено. Но как только он занес свой кулак во второй раз, каменная дорожка, на которой он только что стоял, ушла у него из-под ног, а в глазах замелькали и закрутились порт, корабли, люди, которые теперь казались черными точками (видимо, скорость вращения действительно была очень высокой). Русские же мужики все как один открыли от удивления рты и наблюдали за тем, как иностранный силач крутит вокруг своей оси на двух руках Бороду. Не в силах почему-то сопротивляться Борода снова не вовремя икнул и почувствовал, как он куда-то летит… Погрузившись на несколько метров под воду, он быстро всплыл и, ошарашенный таким развитием событий, услышал неодобрительные вопли и брань нескольких сот глоток со стороны иностранного корабля. После этого, не помня себя от позора и подняв глаза к пирсу, он увидел скошенную набок челюсть своего недавнего противника. А иностранец, все так же растягивая слова и ставя ударения не на те слоги, крикнул:

— Нэ бу-ды лы-ха, па-ка ано ты-ха, па-па-ша.

Федор Иванович, даже несмотря на выбитую челюсть своему оппоненту и не получив от того ни одного удара, все же считал, что потерпел поражение, и, ворча что-то себе под нос, стал подниматься на берег. Весь мокрый и ошарашенный таким поворотом событий, Борода поплелся в сторожку. В этот день Федора Ивановича никто больше не видел. А вот утром следующего дня, когда иностранный корабль снялся с якоря и дал длинный гудок, полупьяный и полуодуревший «Иван», выйдя на крыльцо своей сторожки и громко бранясь, грозил стоявшим на палубе морякам кулаками и еще долго смотрел вслед уходящему судну.

                                               2

Вот так и жил Федор Иванович. То дрался, то пил, то дебоширил, и гнать бы такого работника поганой метлой, но все понимали, что ценнее его не сыскать во всем Петербурге. За что бы ни брался этот человек, все у него клеилось и получалось. Неряшливый с виду, в рваных ботинках (почему-то именно правый ботинок часто «просил каши»), в работе у Бороды был полный порядок. И если уж Федор Иванович напивался до такой степени, что не мог ворочать не только лопатой, но и даже собственным языком, то на следующий день с глубокого перепоя он работал за семерых, желая доказать, что ничуть не хуже других, что он так же полезен, что он так же в строю рабочего класса. К выходкам, которые изредка мог позволить себе Борода, руководство давно привыкло и на многое закрывало глаза.

Вот так размеренно изо дня в день, из года в год и текла жизнь Бороды, и казалось, что нет в ней просвета, нет перспектив. Да и сам Федор Иванович был очень доволен от такого, казалось бы, на первый взгляд безмятежного ритма жизни. Но то, что случилось прошлой весной, повергло многих в легкий шок (что иногда случалось с теми, кто наблюдал за жизнью Бороды), а кого-то и вовсе привело в неописуемый восторг.

Размеренная жизнь и покой этого закоренелого холостяка были наглым образом похищены дамой в шляпке. Ранним утром дама в шляпке, спускаясь по трапу пассажирского корабля с тяжелыми чемоданами, как-то без труда овладела вниманием Бороды. И тот, позабыв обо всем на свете, любезно предложил ей услуги подносчика. Федор Иванович, не имевший опыта общения со столь знатными дамами, старался быть максимально вежливым и учтивым. Но у человека, который всю жизнь привык общаться по принципу «принеси — подай, иди дальше — не мешай» (и с женщинами себе подобными), не особо это и получалось. Но непосредственность и искреннее желание помочь, с которым он обратился к прибывшей гостье, спасли ситуацию. И она позволила Федору Ивановичу сопроводить ее и двух ее подруг (которые почему-то были без багажа) до ближайшей гостиницы. По дороге у них завязалась беседа. Сама того не желая, Зинаида Федоровна Нагая, сколь серьезная, столь и веселая дама (в зависимости от ситуации), как-то сразу понравилась Федору Ивановичу и даже незаметно для самого Бороды «поселилась» у него в голове. Как выяснилось в разговоре, в Петербург Зинаида Федоровна прибыла не то из Норвегии, не то из Финляндии с целью осмотра местных достопримечательностей. Две подруги, ее сопровождавшие, имели вид просроченной кильки (со слов самого Федора Ивановича), а потому даже в самом страшном угаре Федор Иванович никогда бы не женился ни на одной из них (опять же со слов Федора Ивановича). Примерно такого же мнения были о Бороде и эти две подруги, которые, глядя на этого дикого мужика и на его правый ботинок, носик которого открылся еще больше, не понимали, как и, главное, о чем с ним может разговаривать Зинаида Федоровна. Но общие темы, как ни странно, нашлись, и Зинаида Федоровна, замечая недовольные лица своих спутниц, не могла понять, что веселит ее больше: нелепая непосредственность самого Бороды или брезгливые лица подруг. Выполнив с честью свой долг и сопроводив дам до самых дверей гостиницы, Федор Иванович под предлогом, что сегодня вечером у него есть дела в этой части города, постарался напроситься в гости к Зинаиде Федоровне. Она же, немного подумав (как требует случай в таких ситуациях), согласилась встретиться, но не на ее территории, а в одном из кафе на его выбор. Состряпав лицо знатока всех местных ресторанов и кафе (на самом деле Борода был знатоком всех злачных пивнушек, о чем ни в коем случае не должна была догадаться эта милейшая женщина) и договорившись о времени и месте, Федор Иванович заторопился обратно. Низко поклонившись (что вызвало очередной приступ смеха Зинаиды Федоровны), Борода переступил порог и, поклонившись еще раз, исчез в предобеденной суете.

Федор Иванович, насвистывая себе под нос мелодию из какой-то недавно услышанной песни, вальяжно и не торопясь двинулся в свой любимый порт. Сейчас его грудь переполняла любовная трель, а в голове как будто осел приятный аромат кожи Нагой. Не боясь получить нагоняй, Борода сбавил шаг, а потом и вовсе остановился у набережной. Только сейчас по-настоящему и впервые в жизни он увидел, как прекрасен город, в котором он живет. Эти узкие улочки, дамы с собачками, клаксоны речных судов и трамвайчиков и даже колокольный звон как-то по-особенному мелодично звучали сегодня. И Борода стал насвистывать еще громче, отчего вид его стал почему-то смешней и комичней и явно не внушал доверия эстрадного исполнителя. Теперь на него уже обращали внимание мимо идущие люди. И даже имея разные музыкальные вкусы и предпочтения, все они были солидарны лишь в том, что вокал у этого странного мужчины очень страдает. Неизвестно, сколько бы еще Федор Иванович насвистывал соловьиную трель, если бы в его голове как стрелой не пронеслась параллель между ним и Зинаидой Федоровной: «Какая прекрасная женщина! И что она во мне нашла?». Федору Ивановичу вдруг резко захотелось стать знатным господином, чистым, опрятным, с деньгами и связями. Взглянув на свои избитые и мозолистые руки, он ужаснулся. И в этот самый момент его правый ботинок стал «требовать каши». Приподняв немного носок ботинка, он увидел зияющую дыру и ужаснулся еще раз: «Господи, какое несоответствие!». И позабыв о прекрасном воздухе, клаксоне речных трамвайчиков и даже о колокольном звоне, Борода кинулся в порт. Он бежал так быстро, что можно было подумать, что какая-то добрая фея сможет превратить его в прекрасного мужа, если он преодолеет расстояние до порта за пять минут. И надо же, преодолел! Забежав в сторожку, где уже сидели полупьяные мужики, он уставился в зеркало. Отображение, которое смотрело на него с той стороны зазеркального мира, явно было ему отвратительным, а правый ботинок стал настаивать на добавке (так как за время пробежки его дыра стала еще больше). Удивленные мужики, зная характер Бороды, боялись смеяться. Но не в силах больше сдержаться сначала взорвался Ванька-Якорь, а за ним покатились со смеху и все остальные. Оно и немудрено. Ведь за долгие годы работы с Бородой они привыкли видеть его чопорным и неопрятным, а сейчас возле зеркала он хотел превратиться в белого лебедя. И теперь каждый из них понимал, что такому беспокойству Федора Ивановича по поводу своей, мягко говоря, запущенной внешности он обязан только одной женщине, той самой, которая ему так приглянулась. Уловив тонкую связь между этими комичными, на их взгляд, моментами, мужики буквально заливались от смеха. Борода же, уязвленный такими насмешками, громко выругавшись, вышел из сторожки и направился в сторону доков. Там, в маленьком чулане, сколоченном наспех каким-то криворуким работником, висел его парадный костюм и пылились ботинки (все это он надевал только по большим праздникам). Быстро скинув с себя старые лохмотья и облачившись в более-менее приличную одежду, Федор Иванович заметно преобразился. Снова обретя былую уверенность, Борода направился обратно в сторожку. Когда он туда зашел, мужики уже собирались выходить, и он, не имея ни на кого обиды, сказал:

— Прикройте меня сегодня, а завтра я отработаю.

Несколько мужиков понимающе кивнули головой, а Ванька-Якорь, как бы извиняясь за свой смех, сказал:

— Федор Иванович, тебе подстричься бы не мешало.

— Так стриги, чего же ты ждешь, умник…

И через несколько минут машинка фирмы «Зингер» легко и быстро стала срезать густые волосы на голове Федора Ивановича. Единственное, что осталось неприкосновенным, так это его любимая борода. И как только Ванька-Якорь не намекал, что ее нужно непременно подравнять, Федор Иванович наотрез отказался. И вот он снова всматривался в зеркало и нравился себе гораздо больше, чем раньше. Отблагодарив Ваньку-Якоря отеческими похлопываниями по плечу, он вышел на улицу, где уже смеркалось. Воздух стал как будто слаще, а огоньки, которые стали загораться то на этом краю речки, то на другом, придавали какой-то особый романтизм предстоящему вечеру. Полный надежд и в предвкушении чего-то особенного, Федор Иванович двинулся в сторону города и засвистел под нос знакомую, только ему понятную мелодию.

Но когда дошел до того самого места, откуда он только недавно бежал в сторону порта, уверенность его неожиданно покинула. «А вдруг не придет, а вдруг не объявится?» — крутилась в голове у Бороды одна фраза, как на старой пластинке крутится заезженная песня. И чем больше он сбавлял свой шаг, тем больше ему казалось, что встреча не состоится. Тогда он решил как можно быстрее преодолеть расстояние и воочию убедиться, что барышня не придет. Но его опасения были напрасны, так как скоро в вечерних сумерках он разглядел знакомую фигуру. Нет, она не шла, она плыла… плыла, как красивая лодочка, покачиваемая волнами от внезапно налетевшего на нее ветерка.

— Здравствуйте, — сказала Зинаида Федоровна.

— Згаствуйте, — ответил ей Федор Иванович (мы забыли упомянуть о том, что Борода иногда не выговаривал букву «р». Это случалось тогда, когда он очень волновался, и тогда его речевой аппарат как-то легко и предательски заменял «р» на «г»).

— Згаствуйте, — еще раз предпринял попытку по-человечески поздороваться Борода, но понял, что из этого плоского штопора ему так просто сегодня не выбраться.

— Федор Иванович, а давайте не пойдем ни в какое кафе, а просто пройдемся по набережной, — предложила Нагая.

— Хогошо, — сказал Федор Иванович и понял, что попытка снова не удалась. — Хогошо, Зинаида… (дальше он хотел сказать «Федоровна», но, вспомнив, что там есть буква «р», остановился, ведь эта согласная его пугала).

Глаза Зинаиды Федоровны сверкали от восторга, ее смех нарастал, и, наконец, она засмеялась:

— Федор Иванович, ваше чувство юмора бесподобно.

Смущаясь и краснея (Нагая не могла видеть изменения кожного покрова на дико красный цвет, так как там все было покрыто бородой), Федор Иванович произнес:

— Чувство юмога у меня не отнять (теперь он выкинул из лексикона букву «р», так как уже начинал ее ненавидеть и пропустил сознательно).

Нагая снова засмеялась и, взяв под ручку Федора Ивановича, потащила его в противоположную сторону от того самого места, где располагался порт. Ведя очень быстро своего спутника, Нагая восхищалась архитектурными ансамблями. Она никогда не была до этого в Петербурге, а теперь как будто хотела насладиться этим городом за все годы такого нелепого отсутствия. Она жадно разглядывала людей, дома, машины. На ее лице читалось приятное удивление. Но точно такое же удивление читалось и в глазах Бороды. Просидев всю жизнь на одном месте, он удивлялся тому же, что и Зинаида Федоровна. Ему казалось, что он тоже только сошел с корабля и видит это впервые.

— Ах, Петербург гораздо красивее Москвы, — сказала восторженная дама.

— Да, в Москве и погт дгугой, — согласился Федор Иванович.

— Что, простите, порт другой? — удивленно переспросила Нагая. — При чем здесь порт? — с ноткой укора и удивления снова переспросила женщина, явно понимая, что с ней не разделяют радости так, как ей бы хотелось.

Федор Иванович потупил виновато глаза, а его борода стала еще краснее обычного.

— Ну да… — попытался объяснить женщине Федор Иванович, но, зная, что впереди его ждут враги в виде «г» и «р», сконфуженно замолчал.

Нагой стало немного жаль своего спутника, и она, потеребив его по щеке, кокетливо улыбнулась. Федору Ивановичу это очень понравилось, и он тут же подумал: «Эх, выпить бы сейчас рюмку водки, тогда бы и страхи отступили». Но потом, подумав о том, что его кошелек слишком тонкий для увеселительного Петербурга, он еще больше впал в состояние, очень похожее на агонию. Почему-то в этот самый момент он вспомнил про Анну Васильевну из булочной и про ту толстую женщину (он постоянно забывал ее цыганское имя), которая торговала семечками прямо в порту. Насколько те женщины были проще, доступнее и насколько Зинаида Федоровна была строже, умнее, но при этом желаннее.

— Какой-то вы молчаливый, Федор Иванович. Таким ли я вас полюбила? — прервала вдруг молчание Зинаида Федоровна и, еще раз повторив слово «полюбила», издевательски уставилась на Федора Ивановича.

«А бабенка не без юмора», — подумал Борода и, одарив Зинаиду Федоровну своей желтозубой улыбкой, спрятанной за прядью длинных волос, впервые за вечер расхохотался. Его смех напоминал лай огромной, безумной собаки, а потому Зинаида Федоровна решила, что шутить больше не станет (по крайней мере, в общественном месте). Но Федор Иванович и не думал останавливаться, он все смеялся и смеялся, и казалось, что нет его смеху ни конца и ни края. И если бы Зинаида Федоровна не взяла его мозолистую ладонь в свою нежную ручку и не посмотрела бы строго в глаза, то Федор Иванович смеялся бы так и по сей день (наверное, это было что-то нервное, поскольку слово «полюбила», пусть даже сказанное и в ироничном ключе, не может вызвать такой приступ смеха). А тем временем город погрузился во тьму, и теперь в каждом окне горел свет и мелькали тени.

— Примерно так я и представляла себе этот город. Вот только он оказался еще красивее, чем я думала, — тихо сказала Зинаида Федоровна.

— Я его тоже примерно так и представлял, — ответил ей Федор Иванович.

Но Зинаида Федоровна, сделав вид, что ничего не расслышала, положила голову на могучее плечо Бороды и предложила ему идти в обратную сторону. Всю дорогу шли молча. И казалось немного странным, что два взрослых человека, ничего не зная друг про друга, могут вот так легко гулять по вечернему Петербургу.

— Федор Иванович, а какой вы без бороды? — спросила уже на самом подходе к гостинице Зинаида Федоровна.

— Я, я, я… не знаю… — проговорил Борода и в кромешной тьме (ни один фонарь возле гостиницы почему-то не работал) пытался разглядеть глаза Зинаиды Федоровны.

— Так давайте же узнаем завтра? Или вам слабо?

Возникла долгая пауза. Федор Иванович стоял под фонарным столбом без света с женщиной, которую знал всего один день, и почему-то был безумно счастлив. А Зинаида Федоровна, сама не зная, почему так легко согласилась на эту прогулку, была благодарна ему за его непосредственность и какую-то необъяснимую, но приятную нелепость.

Вот так и стояли они, ничего не зная друг про друга и ничего более не спрашивая.

— Уже темно и, наверное, вам пора домой, — сказала Нагая утвердительно и поблагодарила его за прогулку, протянув свою нежную и теплую ладонь.

Федор Иванович очень нежно ее пожал и, развернувшись, пошел прочь. Мелкий дождик бил его по лицу, а он хотел быстрее забраться под одеяло и думать о ней. В сторожке было темно. Он, не включая свет, повесил костюм на дверку шкафа и обессиленный упал на кровать. В эту ночь ему почему-то снился «Голландец». Как будто они в центре огромного ринга сошлись в кулачном бою. И все было почти как тогда: Борода ударил его в челюсть, и она почему-то съехала не в левую сторону, как это было в реальности, а в правую. Теперь Борода уже знал, что будет дальше, но ничего не мог с этим поделать, ноги сами понесли его навстречу пассивному «Голландцу», а тот, ожидая приближения своего противника, стоял абсолютно спокойно. Только теперь Борода не ликовал. Ведь он уже знал, каков будет итог. Занеся кулак для удара, он почувствовал, как пол ушел у него из-под ног, а в глазах вместо зрителей, порта, кораблей он увидел лицо Зинаиды Федоровны. Точнее сказать, это было не лицо, а десятки, сотни, тысячи лиц! Тысячи лиц Зинаиды Федоровны Нагой! Вот только выражали они разные эмоции и чувства. Какие-то — сочувствие и понимание, другие, напротив, были чужими и далекими, как у тех иностранных матросов, которые за всем наблюдали. А далее произошло (равно как и в реальности) нечто необъяснимое. Борода куда-то полетел, но вместо холодной воды в этот раз он почувствовал приятные и теплые ладони Нагой. Он лежал у нее на руках, как младенец, и, даже стыдно сказать, ласкал ее сосочек своим языком. Он был таким приятным и нежным, что Борода сразу же забыл про «Голландца». Вместо молока Борода чувствовал, как к нему в рот стекает вкус терпкого шоколада. Как же это было приятно… Вот если бы можно было пролежать так целую вечность и не выпускать его изо рта! Но его счастье было коротким (как, наверное, и всякое счастье). Потому что кто-то из мужиков (возможно, Ванька-Якорь) окликнул его, и Борода (почему-то уже с привкусом спирта) оказался в порту, на своем берегу, и весь мокрый поплелся к себе в сторожку. Дойдя до дома, Федор Иванович открыл дверь и направился прямо к кровати (в реальности же сразу после поражения от «Голландца», зайдя в дом, он налил себе рюмку). И в тот самый момент, когда он стал укладываться в собственном же сне ненастоящим телом в постель, вдруг почувствовал, как это ненастоящее тело погружается в его реальную плоть, и он тотчас проснулся. «Спешить, мне нужно спешить к ней», — думал Федор Иванович и стал собираться, метаясь по комнате. Зачем, почему, для чего — он не мог ответить на этот вопрос, но знал, что должен бежать! «Только бы успеть, только бы не опоздать! Но разве она говорила, что уедет так рано? Нет, не говорила! Но я все равно должен успеть!» Надев на ноги разные ботинки (причем почему-то правый, который «просил каши», снова оказался на ноге Бороды), Федор Иванович выскочил в дождь. Еще было слишком рано, но кое-кто уже не спал в такой ранний час и, завидев бегущего человека в разных ботинках, строил свою версию увиденного. Дворник, подметавший листву, подумал: «Эка что белая горячка делает, надо и мне завязывать…». Врачи психоневрологического диспансера, ехавшие мимо, в голос воскликнули: «Наш пациент!». А вот путана, стоявшая на балконе с длинной сигаретой в руках, крикнула вслед бегущему Бороде: «Нечего с чужими бабами гулять, Федор Иванович, тогда и мужья станут добрее…». Каждый подумал в меру своей испорченности, но почему-то никому не пришла в голову мысль о том, что гонит человека любовь. Обычная, простая, человеческая… И если бы дворник узнал правду, то наверняка стал бы пить еще больше оттого, что он одинок, врачи признались бы в своей некомпетентности и стали бы искать новую работу, а путана, поверив в любовь, ушла в монастырь и стала молить бога, чтобы он очистил ее душу и подарил ей семью.

Но так как Борода бежал очень быстро и не мог поведать свою историю, все осталось по-прежнему, как и было до его появления. Добравшись до гостиницы и буквально ворвавшись в холл, Борода встретился с заспанным, колючим и возмущенным взглядом женщины-администратора (наверное, она проснулась от скрипа дверей). Дама была довольно крупных пропорций и чем-то смахивала на цыганку, которая торговала семечками (иногда еще и пивом по совместительству) в его порту. В его голове мелькнула мысль: «А не сестра ли она ей?». Но тут же другая, более здравая мысль выбила мысль бредовую, и Борода подумал: «Господи, да о чем это я?». Женщина-администратор уже не такими заспанными, но еще более возмущенными глазами смотрела на Федора Ивановича. Спросонья она не могла различить, кто перед ней: клиент, с которым надо быть учтивой и вежливой, или очередной алкоголик, которого надо вышвырнуть вон.

— Добгое утго, — взволнованно произнес Федор Иванович и снова возненавидел латинские буквы.

— Добгое, — передразнила его женщина-администратор, все больше склоняясь ко второму варианту в своих рассуждениях.

— Я ищу… я ищу… — и Федор Иванович, избегая столь ненавистную букву «р», которая непременно поджидала его в отчестве «Федоровна», решил обойтись только фамилией и произнес: — Я ищу Нагую…

— Точно «шизик», — пронеслось в голове у дамы крупных пропорций, и, поднимаясь из-за стойки, она закричала на всю гостиницу (вероятно, ее слышали даже на улице и, вероятно, даже путана): — Да ты не просто алкоголик, как я погляжу, ты еще и извращенец! Нагую тебе подавай! А что, одетые уже не устраивают?

Борода, чей авторитет в порту был непререкаем, почему-то абсолютно терялся в других местах, и особенно в разговорах с женщинами. А уж когда женщина начинала кричать, Федору Ивановичу и вовсе хотелось заново родиться. И теперь, стоя напротив этого «возмущенного вулкана», который, по предварительной оценке Бороды, весил не менее 150 кг, он растерялся окончательно. Ожидая еще более серьезного развития событий, Федор Иванович стал молиться. Но здесь Клавдия Ивановна (именно так звали даму крупных пропорций), несколько раз нескромно зевнув (в этот момент Федор Иванович уловил сходство ее с крокодилом, который открыл пасть), неожиданно замолчала и, как ни в чем не бывало, села обратно за стойку. Причмокнув губами несколько раз, она снова уставилась на незваного гостя. «Вот что творит чудодейственная сила молитвы», — подумал Борода и мысленно поблагодарил за это нательный крестик с распятием Христа, запутавшийся у него в волосах под рубашкой.

— Я… я… я… ищу Зинаиду Федоровну! — произнес как-то по-особенному Федор Иванович и почему-то даже понравился сам себе.

И — о чудо! Наконец-то сообразив, что от нее хотят, Клавдия Ивановна из злой и суровой женщины буквально на глазах сделалась улыбчивой и мягкой. Нельзя сказать, что она превратилась в прекрасную розу (вы представляете себе такую розу?), но то, что она напомнила Бороде какой-то цветок (только он не мог вспомнить какой, возможно, лютик полевой), можно сказать однозначно.

— Дорогой вы мой, что ж вы сразу-то мне не сказали… А я, дура, раскричалась, чуть полгостиницы не перебудила…

И здесь, осмотревшись и убедившись, что на ее ор никто не выбежал из номеров, она нырнула под стойку. Порывшись там какое-то время, она достала конверт и положила его прямо на стол перед удивленным Бородой. На конверте красивым и размашистым почерком значилось: «Для Федора И. от З. Федоровны». «Однако! Оригинально! Но что бы это могло значить?» — подумал Борода и, еще больше опасаясь того, что предчувствия его не обманывают, поблагодарив Клавдию Ивановну, вышел на улицу. Дойдя до фонарного столба, под которым еще вчера состоялось их прощание, Борода разглядел скамейку. «Странно, почему я не заметил ее вчера, тогда, возможно, Зинаида Федоровна не ушла бы так рано», — подумал он. Но вспомнив, что вчера не светил ни один фонарный столб и она попросту затерялась в ночи, он уселся на скамейку и распечатал конверт. Почерк, которым было написано обращение, сильно отличался от почерка на конверте. Наверное, Зинаида Федоровна сильно опаздывала и попросила одну из подруг подписать конверт. Удивившись такой смекалке и почесав за затылком, Федор Иванович стал складывать слоги в слова. Удивительно, что он еще не разучился этого делать, ведь последний раз он читал, делая самокрутку из обрезков старой газеты. И теперь, складывая буквы в слоги и выстраивая целые предложения, он получил следующий текст: «Уважаемый Федор Иванович! Мы с подругами переехали в другую часть города по причине того… да, впрочем, не важно, по какой причине… Спасибо вам за прогулку и за вчерашний вечер. Через три дня мы уезжаем… Если хотите попрощаться со мной и не держите на меня обиды, приходите на ту же пристань в 10:00. P. S. У вас очень красивая борода, но, возможно, без нее вам было бы лучше. По крайней мере, мне любопытно на это взглянуть. С н/п З.Ф.». Борода дочитал письмо гораздо быстрее, чем начал, в голове у него телеграммной лентой пульсировали строки: «через три дня» и «без нее было бы лучше». Поднявшись с насиженного места и спрятав письмо во внутренний карман пиджака, Борода поспешил в порт. Сегодня он обязан хорошо потрудиться и доказать, что он не хуже других. Где-то послышались лязг тормозов и отборная брань пешехода, в порту подали сигнал к началу рабочего дня… Город медленно просыпался.

Весь день Борода был сам не свой, у него все валилось из рук. В его мыслях поселилась серая дождливая туча, которая через три дня и вовсе обещала разразиться проливными дождями. Солнце, которое согревало его за последние сутки, доставая своими лучами до его сердца и зачерствевшей души, теперь куда-то исчезло. «Напиться, надо непременно напиться», — думал Борода в надежде, что ему станет легче. Но слово «напиться», которое крутилось в его голове, как тушка ягненка на вертеле, почему-то само заменялось словом «побриться». «Так напиться или побриться? — думал Борода. — Нет, сначала нужно побриться, а потом уж с горя и напиться, хотя, с другой стороны, я не смогу побриться, если мне не напиться…» Теперь на одном вертеле уже крутилась не одна тушка, а две, и оттого, что им было крайне неудобно, под вечер у Федора Ивановича разболелась голова. Особо он не отличался богатым воображением, но сегодня как назло его фантазия разыгралась не на шутку. Он представлял себе, как Зинаида Федоровна сидит в дорогом ресторане, а рядом с ней — гладко выбритый джентльмен в красивом фраке. Он целует ей руки и заказывает самое дорогое вино. Потом они гуляют по набережной, и уже после (даже стыдно сказать) он приглашает ее в номера и прикасается к тому потайному месту, которое Федор Иванович целовал во сне и которое так ему понравилось. Но самое неприятное то, что Зинаиде Федоровне нравится все, что делает этот мужчина. А особенно ей нравятся его гладкая выбритая кожа и запах парфюма, которым пользуются после бритья. Она думает: «Как жаль, что Федор Иванович был с бородой, иначе на месте этого джентльмена мог оказаться и он…». И здесь, выходя из «душной комнаты с мрачными фантазиями», Федор Иванович «выключил свет» и, окончательно вернувшись в реальность, закричал: «Побриться! Но сначала нужно напиться!.. Ах ты черт!». И, запутавшись окончательно, какое же действие должно быть первым и какое должно следовать за ним, он выскочил на улицу. Оставаться в сторожке наедине с собой он больше не пожелал, а гулять по городу было просто бессмысленно. Федор Иванович осмотрелся, пытаясь сообразить, что делать дальше.

Большой грузовой корабль, на котором было прекрасное освещение, пришел сегодня из Москвы и зазывал его своими огнями. Команда была распущена на ночь в город, но на борту должен обязательно находиться человек, отвечающий за сохранность имущества и за порядок. «Остается только надеяться, что он окажется добрейшей души человеком и пустит меня на корабль», — думал Борода. «С пустыми руками в гости не ходят», — была следующая его мысль. И, зайдя обратно в сторожку, он взял бутылку хорошего коньяка и банку со шпротами. Мужчина, пустивший его на корабль, действительно оказался добрейшей души человеком, и уже через несколько минут Борода пребывал в компании двух интересных господ. Одним из них оказался Степан Степанович Волосатый (который и впустил Бороду), а вот вторым — Олег Олегович Лысый. Волосатый занимал какую-то низкую должность на корабле и выступал в роли сторожа, а вот Лысый был очень солидным господином и, как догадался Борода позже, совладельцем этого самого корабля. Он сразу не понравился Федору Ивановичу по причине того, что в недавних его фантазиях именно с таким холеным джентльменом и развлекалась сегодня Нагая. Лысый же, понимая, что не совсем вписывается со своим дорогим фраком в столь небогатый антураж, прочитал в глазах Федора Ивановича справедливый вопрос и сразу пояснил такое несоответствие:

— Знаете, сейчас мореходство переживает не самые лучшие времена, а потому я предпочитаю не платить за гостиницы, а оставаться здесь, среди своих подчиненных.

После сказанного он вытянул бесконечно худой безымянный палец и указал на Волосатого. При этом Волосатый как будто покрылся еще большей растительностью, а желтая лысая голова Олега Олеговича стала еще красочней переливаться в лучах яркого света. Конечно же, Борода был потрясен встрече с такими персонажами. Ведь до знакомства с ними он считал себя уникальным человеком и очень гордился этим! Но теперь он столкнулся с тем фактом, что есть, оказывается, на этой земле и другие люди, у которых внешность полностью соответствует их фамилиям! Вот так номер! Сначала Борода не верил, что такое бывает в природе, но потом, когда один из мужчин в качестве доказательств представил свой паспорт, а другой — удостоверение матроса, вопросы отпали сами собой. Борода же, в свою очередь, открыв тайну глубокого удивления, признался, что и он из той же породы.

При этом на столе как-то по-особенному красиво появились коньяк и банка со шпротами. Федор Иванович их так изящно достал и поставил, как будто это были не дешевые продукты, которыми он травился каждый день, а заморские деликатесы. Но Олег Олегович употреблял исключительно настоящие и дорогие коньяки, а потому, если видел дешевую подделку иностранного бренда, предпочитал в таких случаях классику жанра и утверждал, что лучше русского самогона ничего быть не может! Степан Степанович с большим удовольствием разделял мнение своего начальника и принципиально отдавал предпочтение старорусскому вкусу. А потому через несколько секунд, сбегав куда-то по просьбе Лысого, Волосатый принес большую бутыль самогона. Ах какой это был самогон! После первого глотка Борода еще больше проникся уважением к мохнатому мужику, а Лысый, не понимая, за что он так любит коньяки, клялся и, слегка захмелев, кричал, что не обменял бы эту огненную воду ни на один коньяк в мире! На что Волосатый заметил весьма иронично, что, когда его высокоблагородию попадает в рот настоящий коньяк, то же самое он говорит о самогоне. После этого замечания раздался дружный гогот, и разговор пошел еще веселее и оживленнее.

— Как вы считаете, Федор Иванович, кто правит сегодня миром, волосатые или лысые? — спросил Олег Олегович и, задав столь необыкновенный вопрос, уставился на Бороду в ожидании ответа.

Борода мог ожидать любого вопроса, к примеру, какой, по его мнению, самый красивый корабль в мире или знает ли он, как рано просыпаются чайки. Но то, что между лысыми и волосатыми идет давний спор по поводу управления миром, он и представить не мог. Слегка замявшись и проведя рукой по своей бороде сверху вниз, он неуверенно пробормотал:

— Бородатые… бородатые правят миром…

После таких слов Лысый скривился, как от зубной боли. А Волосатый, понимая, что на его стороне может оказаться (видимо, спор между этими господами шел давно и имел свой счет) плюс один человек, игриво спросил:

— Наверное, вы хотите сказать — волосатые?

Но Федор Иванович не считал себя волосатым, а потому, потрясая своей бородой, дал понять не словом, а делом, что мнения своего менять он не намерен. Но Волосатый не унимался и требовал объяснений:

— Как же так, Федор Иванович, прошу прощения за столь нелестное сравнение, но ведь вы как старый морской пень, окутанный тиной.

Борода засмеялся и добавил:

— Старый морской пень, Степан Степанович, это вы, а у меня всего лишь борода, да и ту… (здесь он хотел добавить, что хочет ее сбрить, но потом, вспомнив, что она ему все так же дорога, не стал говорить о том, в чем так сильно сомневался).

Неизвестно, сколько бы еще продлился этот диалог и насколько сильно разошелся бы приверженец мохнатых, если б в дело не вмешался Лысый. Он напомнил Степану Степановичу о том, что каждый человек, опрашиваемый ими, должен без всякого давления и с ходу ответить на поставленный ими вопрос. А вот склонять на ту или иную сторону, противоречит правилам игры.

— Ну что ж, по правилам, значит, по правилам, пусть будет по-вашему… — сказал Волосатый, обращаясь к Лысому.

Федор Иванович смотрел на них в недоумении. «Ну и дела! У этого так называемого спора, оказывается, еще и правила имеются… Ну чудаки!» — подумал Борода и чуть было не подавился огурцом не то от возмущения, не то от смеха. Находясь меж двух этих странных господ, он мог поклясться, что находится среди сумасшедших. Ведь то значение, которое они придавали этому дурацкому спору, и те лица, с которыми они сейчас сидели, наталкивали именно на мысли о том, что они идиоты!

— А не желаете ли в карты? — спросил Лысый в более приподнятом настроении, оттого что Борода остался нейтрален.

— А отчего бы не сыграть, а, Федор Иванович? — сказал Волосатый, немного раздраженный нейтралитетом Бороды, и обратился именно к нему.

И здесь Федор Иванович решился на интересную потеху.

— Друзья, коль этот спор имеет для вас столь важное значение, я предлагаю вам сыграть между собой. И если выиграет, к примеру, Степан Степанович, то голос свой отдам ему, а если вдруг сильней окажется Олег Олегович, то сбрею бороду бесследно.

После столь интересного предложения раздался такой одобрительный гвалт, что Федор Иванович лишний раз убедился в том, что его новые знакомые слегка больны идиотизмом. Но Бороду это лишь забавляло, а хмель, который приятной пеленой окутывал сознание, еще больше помогал забыть Зинаиду Федоровну.

Лысый распечатал новую колоду карт и, раздав их на двоих, сделал первый ход. Федор Иванович, косея с каждой битой картой, не знал, за кого ему болеть. Если выиграет Лысый, то прощай, борода, и здравствуй, новая жизнь! Ну а если победу одержит Волосатый, не сбривать мне бороды, но зато и не видать больше Зинаиды Федоровны.