Бесплатный фрагмент - Саша

ДАР

Вера родилась в апреле, когда воздух наполнился запахом спелой весны, а зимние холода почтительно отступили, предоставив место яркому солнцу и первой несмелой зелени. Детство Веры прошло быстро и незаметно, как это бывает у людей живущих на природе, с ранних лет приученных к тяжелому крестьянскому труду. Из детства в памяти Веры остались незнакомые запахи духов, исходившие от красивых городских родственников, которые приезжали к её родителям на легковой машине. А ещё запомнился вкус парного молока, которое мать приносила из хлева в большом эмалированном ведре кофейного цвета и ставила это ведро на стул возле стола.

Когда Вера немного повзрослела, ей захотелось быстрее стать высокой и красивой, как Патрисия Каас, чтобы можно было каждый день ходить в кино, слушать музыку и загорать на пляже. Но вместо этого ранним утром Вере нужно было вставать с теплой постели, есть овсяную кашу и тащиться с тяжелым портфелем в школу, которая располагалась за деревянным мостом через речку, рядом с заброшенным парком.

После школы Вера вновь проходила через запущенный парк, потом долго учила уроки и с грустью смотрела в окно, за которым зеленел яблоневый сад. Потом полола гряды, собирала спелые ягоды черной смородины, поливала огурцы и помидоры. В общем, её детство чем-то напоминало плохой двухсерийный фильм. В одной серии — школа, в другой — дом, а между ними — солнечный промежуток, продуваемый всеми ветрами, в котором то вишня цветет, то опадает с деревьев желтые листья.

В детстве Вера жила исключительной способностью по-особому видеть мир. Она врастала в него, как юное дерево врастает в благодатную почву, и не чувствовала между собой и миром каких-либо существенных противоречий.

Сколько себя помнила, Вера всегда выполняла родительские указания, старалась выслушать их советы, вникнуть в бабушкину молитву, которая иногда дополнялась пеньем птиц, доносящимся из сада. Но во всем этом шуме, шелесте и бормотании для неё не существовало ничего желаннее первого солнечного луча, который нехотя пробивался в суверенные сумерки её спальни через облако тюлевых занавесок и рисовал на белой стене красивые силуэты земной растительности. Однажды она увидела в этих рисунках стебли осоки, потом — россыпи одуванчиков, а как-то раз разглядела даже силуэт юноши на фоне белых облаков.

Потом в ее жизни появились мальчики с крупными коротко стрижеными головами, от которых пахло то свежим ветром, то грубым мужским одеколоном, то дешевым табаком. Мальчики постоянно говорили гадости и норовили ущипнуть за ягодицу. Поэтому юность пришла к Вере как бы некстати, неожиданно, отодвинув в сторону детские грёзы. Она принесла с собой первые разочарования, первые утраченные иллюзии и неосуществленные планы. Юность, кажется, была уже не такой цветной, как детство, и порой стала утомлять по вечерам присутствием грусти и одиночества. Зато манящие всполохи любви на ясном горизонте будущего заставляли трепетать неопытное сердце и мечтать о чем-то возвышенном, нездешнем, неземном. И будущего у неё впереди было так много, как ржаного поля за садом, как неба над линией горизонта. В это будущее можно было плыть и плыть, постепенно приближаясь к холмистой зрелости. Правда, было ещё непонятно, что такое сама жизнь? Это — продвижение вглубь непознанного, или — возвращение в себя, к своей истинной сути, потому что глубь души и глубь неба вдруг стали равнозначны.

Последнее, что она запомнила в юности — это загадочно-печальные стихи Есенина, грустные новеллы писателя Голсуорси и первый сковывающий поцелуй в щеку, который холодил кожу, как капля дождя. Того мальчика, который её в первый раз поцеловал, она не любила, старалась на него не смотреть и не замечать, потому что он был отличником и читал на уроках газеты. А, самое главное, от него никогда ничем не пахло — даже свежестью, если он возвращался с яркой весенней улицы. Он был всегда опрятен, чист и сух, как желтый лист из старого гербария, который готов рассыпаться от первого случайного прикосновения.

***

После школы Вере пришлось устроиться разнорабочей на Хлебоприемный комбинат. Так ей посоветовали родители, потому что старшие дети разъехались по городам получать образование, а старики остались в деревне одни. Надо же было за ними кому-то присматривать. Помогать. Видимо предполагалось, что Вера может получить высшее образование заочно, если такое желание у неё появится. К тому же большого рвения к учебе она никогда не проявляла и не чувствовала в душе вполне определённого призвания к чему-либо. Правда, было такое время, когда ей хотелось устроиться на работу в лесничество, чтобы гулять по лесу с утра до вечера, но женщин лесников ей видеть не приходилось, поэтому желание связать свое будущее с лесом вскоре угасло.

Работая на Хлебоприемном комбинате в ночную смену, Вера очень уставала и поэтому передвигалась по территории предприятия медленно, пытаясь понять что-то важное в его гудящем и пыльном пространстве. Её одноклассницы вскоре подали заявления в институты и техникумы, а она не решилась этого сделать. Не хотела ссориться с родителями. Никуда дальше районного центра она не ездила и не чувствовала большой потребности в освоении мира. Ей казалось, что этот мир не может ничем её удивить. Он не больше и не интереснее того мира, который находится у неё в душе.

Однажды вечером Вера принялась очищать от грязи железную опалубку зерноприемника. Взяла в руки метлу и приступила к работе. Весь день шел дождь, обшивка бункера кое-где стала скользкой, и Вера не удержалась на тонкой железной конструкции. Несколько раз отчаянно взмахнула свободной рукой, пытаясь удержать равновесие, вскрикнула, испуганно выкатила глаза — и полетела вниз, в черную бездну железного подземелья, где работал ленточный транспортер…

Что было потом, она не запомнила.

Две недели Вера была без сознания. Родителям сообщили, что нужно готовиться к худшему, что медицина иногда в такой ситуации бывает бессильна. Хотя организм у Веры крепкий и сейчас вся надежда только на это. Несколько дней после консилиума больная не приходила в себя. Её мать поседела за эти страшные дни, отец перестал заниматься физкультурой и тайно молился каждый вечер, выходя в тёмный сад под осеннее звездное небо. Младший брат появлялся в школе с заплаканными глазами и удручающе бледным лицом. Бабушка повторяла, что сейчас вся надежда на Бога, на его великую милость к нам грешным. Только Он может свершить чудо. Поэтому надо не плакать, а молиться, просить у него помощи…

И чудо свершилось. Через какое-то время Вера пришла в себя, но, к сожалению, в новом для окружающих качестве. В качестве молодой симпатичной дурочки с озорными глазами. Во всяком случае, так показалось всем, кто её окружал в первые дни после выздоровления, когда она вдруг заговорила о политической концепции современного мира, где в основе всего лежит ложь и стяжательство, где маленький человек ничего не значит, как песчинка на речном дне, которую несет холодное течение времени, а куда — неизвестно. Всё, что он может — это созерцать и предчувствовать, сносить обиды и ждать перемен, пока Бог не наградит его за терпеливость каким-либо редкостным даром.

Когда её отцу, Ивану Филипповичу, сообщили о странных последствиях травмы дочери, он долго хлопал глазами. Потом в очередной раз прослезился и мысленно махнул на всё рукой. Забрал её из больницы и привез домой. Он надеялся, что дома она непременно поправится и постепенно станет такой же, как была. Как раньше.

Но не тут-то было. Из больницы Вера вернулась другой, совсем не похожей на прежнюю мечтательную девочку с двумя веселыми косичками. Впечатление было такое, будто у его дочери круто изменился жизненный цикл, и сейчас движение пошло в обратном направлении — тем путем, который плохо контролируется рассудком. Её вновь стали интересовать ярко наряженные куклы, увлекали наивные детские сказки и короткие, но поучительные стихи Агнии Барто. Она часами могла смотреть в заиндевелое окно, за которым падает снег. Или неожиданно принималась читать толстые литературные журналы, которые мать приносила ей из сельской библиотеки.

По инерции здравомыслия таких людей, как Вера, полагалось лечить. И её какое-то время интенсивно лечили в захудалой «психушке» села Ашлань, где на самом видном месте тяжелым квадратом из красного кирпича стоит облупившаяся полуразрушенная церковь, а вдоль речки растут тополя с корявыми, но пышными вершинами.

После лечения Вера некоторое время была такой же, как все здоровые люди, то есть скованной и молчаливой, готовой тянуть любую лямку. Сейчас она способна была питаться одним ржаным хлебом и картофелем, а потом говорить нескладным языком разные нелепые вещи, вроде того, что всю Россию довели до ручки тупые люди демократы, умеющие только разрушать. Хотя Святая Русь ещё жива и воинство её в железных шлемах ещё поднимется, чтобы в последней схватке с врагом уничтожить Антихриста. Ибо обратной связи с обществом у Антихриста нет, как нет связи с зеркалом, которое его не отражает. Он — пустота.

***

И вот, когда все уже привыкли, что Вера Голенищина всего лишь женщина со сдвигом, с приветом — странная и одновременно загадочная, с которой лучше лишний раз на улице не встречаться. Когда деревенские забулдыги стали открыто подшучивать над ней в самых людных местах, она открыла в себе необычную способность ощущать чужое волнение на расстоянии. Например, однажды она ясно почувствовала, что к дому родителей кто-то приближается, и этот человек сильно переживает о том, как его встретят.

— К нам гости, — весело сообщила она отцу и подбежала к ближнему окну, из которого могла рассмотреть небольшую часть по-зимнему белой улицы.

— Какие гости? — с недоумением переспросил отец.

— Не знаю, но ты иди, встречай. Иди, иди скорее.

Отец в растерянности замер на несколько секунд возле дивана, с которого только что встал, потом оделся и двинулся в сени. Из сеней поспешил на улицу, а там, в конце заснеженной дороги, увидел возвращающегося из армии сына. Всё это было так неожиданно и так приятно, что Иван Филиппович напрочь забыл о странной способности дочери предвидеть события.

Но примерно через месяц Вера вновь напомнила о себе. В колхозной конторе на этот раз лихие люди распотрошили сейф. В нем и было-то всего пять тысяч рублей и про них бы вскоре все забыли, если бы Верка случайно не проговорилась в продуктовом магазине, что знает, где украденные деньги лежат и где сейчас находятся незадачливые грабители. Ну конечно, ей не поверили, над ней посмеялись в очередной раз, только в тот же вечер кто-то поймал Верку в тёмном школьном парке, прижал к стволу огромной лиственницы и грубым голосом предупредил, чтобы ничего лишнего впредь не болтала, если хочет жить.

Потом она помогла найти девочку, заблудившуюся в лесу, потом рассказала правду о гибели конюха, пропавшего вместе с конями на ледовой переправе в первую декабрьскую пургу. Ни с того ни с сего поведала о том, как Иван Матвеевич запил, узнав про измену жены; как председатель сельпо заболел после жуткой растраты, и как погиб в лесу охотовед Медведев, ненароком встретившись с бригадой браконьеров из соседнего района. Причем её рассказы на этот раз изобиловали такими мелкими подробностями и таким ярким описанием деталей, как будто она видела это всё своими глазами, знала, но не смогла предотвратить.

После этого Иван Филиппович стал смотреть на дочь по-другому. Он понял, что она, пожалуй, может читать чужие мысли, в том числе и его неказистые раздумья о житье — бытье. И если бы эти мысли были исключительно философского плана, то тогда, конечно, пусть читает их на здоровье с утра до вечера. Но Иван Филиппович, глядя на жену, иногда думал такое, что человеку постороннему трудно было представить. Особенно часто это происходило в те моменты, когда его полная моложавая жена поворачивалась к нему соблазнительным задом. Конечно, ему было уже далеко не двадцать пять и даже не тридцать, его лицо покрывали мелкие морщинки, спина горбилась, волосы поредели и поседели, но душа почему-то не хотела стариться, душа продолжала жить мечтами юноши, желаниями и соблазнами полного сил мужчины. Поэтому, когда дочь бала рядом, Иван поскорее включал телевизор и погружался в сонное созерцание новостей. В это время в его голове становилось совершенно пусто, как в зимнем сумеречном поле, где только белое небо да белый снег до самого горизонта.

Однажды он долго и напряженно размышлял на эту тему, а потом неожиданно спросил у дочери:

— Вер, а Вер?

— Да, — откликнулась Вера.

— Ты это самое… чужие мысли — того — не читаешь? А то, чего доброго, взбредет в башку какая-нибудь блажь. А ты рядом.

— Можешь не волноваться, — ответила ему дочь, — у вас с мамой я ничего прочесть не могу. Только иногда от посторонних людей, которые сильно волнуются, до меня доносятся какие-то фразы, да и то, как бы издалека… В это время я вижу сияние над их головами. Как будто светиться чего-то у них внутри.

— Надо же! Нимб значит! — искренне заинтересовался Иван, испытав облегчение. — А нимб у кого видела?

— У Матвея — церковного звонаря, У Николая Алексеевича Вяткина, который в школе химию преподает. У тети Наташи, которая лежала парализованная двадцать лет. Нимб он почти у каждого человека есть, только по-разному светиться. У обычного человека он незаметен. Синеватый такой, как туман по утрам. У старых и добрых людей — поярче, а самый яркий у великомучеников, которые всю жизнь в трудах да заботах прожили и не нажили ничего.

— Да ведь таких-то в России большинство, — снова оживился Иван.

— Может быть, — согласилась дочь.

— Мы тут все такие, — не унимался Иван. — Ты на нас с матерью посмотри. Ну чем мы не великомученики? Скажи! С утра до вечера в работе, а прок от этой работы какой? Ни машины у нас нет, ни золота, ни серебра, только огромные валенки с галошами на ногах, да фуфайка на теле. Вот и всё наше богатство.

— Вы ещё хорошо живете.

— Да я не жалуюсь, просто к слову пришлось.

— У вас всё есть.

— Да я согласен. Есть. Я ничего против не имею. Мой отец ещё хуже жил. Вот только зачем по телевизору-то нам всё врут. Прямо неудобно как-то. Иногда в голову такое лезет — хоть письмо президенту пиши. Ведь президент-то, он, вероятно, правды не знает. Ему тоже хитрые люди неправду говорят. Вот ему и кажется, что всё у нас хорошо. Всё в порядке.

— А у меня в голове сейчас полная ясность, — между тем радостно сообщила дочь. — Всё на своих местах: и земля и небо, и свет и тьма. Только неясно, где начало и где конец всему этому?

— Чему? — не понял Иван.

— Тому, что называется жизнью.

— Так ведь есть рождение и смерть, — попробовал объяснить Иван.

— Это для одного существа, а меня волнует Вселенная, — спокойно уточнила дочь.

Иван Филиппович недоуменно пожевал губами и подумал про себя: «Черт знает что!» А Вера, между тем, продолжила:

— Мне кажется, жизнь отдельного человека на земле вообще не имеет смысла. Без прошлого и будущего отдельный человек ничего не значит.

— Да я ничего против не имею, — снова проговорил Иван, — только к нам с матерью больно-то не прислушивайся. Неудобно как-то.

Сказал это и почувствовал себя перед дочерью глупым старикашкой, которого легко поставить в тупик. Потом сел на диван и надолго замолчал.

***

По профессии Иван Филиппович был ветеринар, всю жизнь он лечил лошадей и коров, нехотя разбирался в колхозных дрязгах, и, видя по утрам в тусклом зеркале свое коричневатое лицо, всегда почему-то удивлялся — неужели это он? Почему такой старый, сухой и серый, как майский жук? Ведь, кажется, совсем недавно кожа приятно лоснилась на покатом лбу, на щеках горел румянец, а глаза блестели так сильно, что жена их видела даже в темноте. Дочь Вера была желанным ребенком. Её любили, как любят в России светлое будущее, с ней связывали массу радужных надежд. А она между тем вдруг призналась:

— Ни в жизни, ни в любви, папа, я ничего не понимаю. Столько романов написано об этом, столько сказано, а я в своих чувствах разобраться не могу. Есть природа, есть музыка, есть Бог. Неужели любовь может заменить всё это? Всё переиначить… Мне не верится. Ну, как это так! Я увижу его — и забуду обо всем. Про облака забуду, про звезды, вкус ягод лесных забуду, запах меда и шум дождя. Нет, не верю. Это неправда. Так не бывает.

— Ну, как тебе объяснить… Бывает, наверное, — попробовал возразить дочери Иван Филиппович. — Любовь надо испытать. Только тогда всё поймешь.

— Но я испытала уже, — неожиданно призналась Вера, — и… ничего не поняла.

— Когда это ты успела? — искренне удивился отец.

— Ещё в школе. Помнишь, к нам приехал тогда на практику новый учитель физкультуры, высокий такой, темноволосый, красивый.

— Припоминаю, — соврал Иван.

— Звали его Анатолий Сергеевич. Он отработал в нашей школе три месяца всего, а потом уехал.

— Ну!

— Так вот, он тогда очень понравился мне. С ним было интересно. Он стихи мне читал.

— Какие ещё стихи?

— Ахматову кажется. Всё время читал стихи и смотрел на меня как-то странно, как Демон смотрит с картины Врубеля. И в глазах у него таился огонь, как будто он говорит одно, а хочет сделать другое. Язык его гладит, а цепкие руки готовы схватить и смять.

В это время она показала своими тонкими пальцами, как можно схватить и смять. У неё это получилось убедительно и хищно.

— В его квартире рядом с окном стояла декоративная пальма, под пальмой — диван. Я всегда садилась под эту пальму на диван и смотрела в пасмурное окно… Помню, он стихи написал к моему дню рождения? Там были такие строки:

В руке твоей моя рука,

И мы летим под облака,

Как птицы белые в ночи,

Туда, где сходятся лучи

Вселенной.

Где царство радуги и тьмы

Ввергает в панику умы

Великих некогда людей,

Плененных красотой идей.

— Признаться, я и сейчас не понимаю, о чем это. Кажется красиво, а вдумаешься — мурашки идут по коже — больше ничего.

— Да, странно, — промолвил Иван Филиппович. — А ещё тебе кто-то нравился?

— Не помню, — ответила дочь, чуть помолчала и продолжила: — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Да так, вспомнил и спросил.

Хотя спрашивал Иван Филиппович неспроста. Пару дней назад он не спал до полуночи, не вставал с кровати, не ворочался — просто лежал без движения и думал о чем-то своем. И вот, когда уже стал задремывать — вдруг увидел за окном яркий свет, напомнивший чем-то большую белую птицу. Каждый взмах её крыльев обдавал заиндевелое окно пульсирующим синеватым пламенем. Было такое впечатление, как будто неведомые вспышки наслаиваются одна на другую, не успевая погаснуть, а потом стекают вниз, превращаясь в искрящиеся льдинки. Иван приподнял над подушкой голову и увидел, как в соседней комнате со своей кровати медленно поднялась его дочь. Глаза её были закрыты, лицо бледно, руки безвольно опущены, но при этом она прекрасно ориентировалась в ночной обстановке. Сначала она подошла к окну и постояла там немного. У Ивана Филипповича возникло такое чувство, как будто Вера сквозь закрытые веки увидела что-то за окном, бледное лицо её в этот момент вздрогнуло и вытянулось. Потом она направилась на кухню и плотно прикрыла за собой дверь. После этого по всему дому разнесся странный запах лесной свежести. Как будто в комнату только что кто-то вошел с морозной улицы. Потом оттуда донесся тихий и спокойный шепот, напоминающий шум дождя.

Примерно через полчаса всё закончилось. За окном снова появился яркий свет, искрящимися пучками рассыпался по морозному стеклу, запульсировал, забился и потух… А ещё через какое-то время из кухни возвратилась Вера. Глаза её были закрыты, как прежде, но по лицу блуждала странная едва заметная улыбка. При этом руки её были согнуты в локтях, как будто она осторожно несла перед собой хрустальную вазу. Потом она легла на кровать, расслабленно вытянулась и сразу ровно задышала, а Иван Филиппович не сомкнул глаз до утра.

Утром он долго не мог понять: приснилось ему всё это, или произошло на самом деле? До обеда он ходил мрачный, а потом набрался смелости и спросил у дочери, не вспоминает ли она про того болезненного мальчика из соседнего дома, который умер два года назад. Они были когда-то дружны. Володя провожал её до дома, сумку ей носил, покупал дешевые сладости. Иван Филиппович сам не знал, для чего он это спросил.

Вера ответила, что ничего между ними не было, но она иногда видит этого мальчика во сне. Как будто он приходит к ней и говорит какие-то странные вещи.

— Какие, например? — заинтересовался взволнованный отец.

— Он говорит, что сила духа — это рассеянный свет, и если человек очень хочет, чтобы эта сила загорела в нём ярким пламенем — эти рассеянные лучи надо соединить в одну точку. Только так можно познать своё глубинное «я». Потому что внешний мир — ничто, а мир внутренний — Вселенная полная тайн.

— Вселенная полная тайн! — с недоумением повторил отец.

— А ещё он говорит, что образ предмета и сам предмет — это вовсе не одно и то же. То есть — внешний мир и наше представление о мире — это разные вещи. И поэтому надо отречься от привычных образов и забыть о собственном теле, чтобы познать истинную суть вещей.

— И где она, эта суть?

— Внутри нас, — уверенно ответила Вера.

— Как это?

— Он говорит, что Вселенная снаружи нас сопоставима с той, которая находится внутри. То есть, если образ познается через образец, идея — через идеал, то внешний мир точно так же можно познать через мир внутренний — мир души, который в свою очередь — часть космоса и в какой-то степени с ним сопоставим. Поэтому истинное знание не обязательно облекать в слова, необязательно придавать ему форму в виде рассуждений. Достаточно погрузиться в его поток, понять и принять, как озарение.

— Так, так… Приехали. Понятно, — устало отмахнулся Иван, предполагая, что это и сеть настоящее проявление её душевной болезни. Это есть самая настоящая шизофрения.

— А ещё он говорит, что каждый человек от природы наделён способностью мечтать и, следовательно, никогда не сможет удовлетвориться тем, что есть. Его желания растут как снежный ком, поэтому он всегда чем-то недоволен. Окружающий мир ему кажется неустроенным и бедным, хотя человек сыт, обут, одет и даже здоров… Но отчего-то его сопровождает вечная неудовлетворенность. Она всегда внутри человека. Его душа не в силах этому чувству противостоять, хотя интуитивно он стремится к свободе.

— Нет, нет. Этого я уже не понимаю, — судорожно тряся головой, признался Иван Филиппович, — и… говорить на эту тему не желаю. Не буду…

— Как хочешь, — холодно отозвалась дочь, немного помолчала и со странной полуулыбкой на лице удалилась в свою комнату.

Больше Иван Филиппович к этому разговору не возвращался и старался пораньше лечь спать, чтобы случайно не сойти с ума. Всё равно понять происходящее здравым рассудком было невозможно. Сон и реальность сейчас путались в его голове, мешая сосредоточиться… Чтобы лучше спать по ночам, он стал выходить перед сном на прогулку. Выбирался через сад на дорогу и по скрипучему снегу шагал до ближайшего перелеска, где останавливался передохнуть и с привычным недоумением смотрел на звезды, на вершины сосен и елей в серебрящемся контуре Он видел мутное пятно луны над горизонтом, синеватые волны сугробов слева и справа. Отрешенно вздыхал, читал «Отче наш», и возвращался обратно, чувствуя в душе желанную легкость. В тишине, под звездным ночным небом, будущее дочери уже не представлялось ему таким мрачным как раньше. Возникала уверенность, что из любого положения можно найти выход. Ведь, собственно, ничего страшного не произошло. Жизнь продолжается. А непонятные и неприятные сны лучше не вспоминать, лучше забыть о них как можно скорее.

***

Решение выдать Веру замуж пришло Ивану в голову неожиданно. Это показалось ему самым простым выходом из возникшей ситуации. Он уже давно тяготился её присутствием в доме, только вида не подавал. Всё-таки отец. К тому же ему казалось, что все её странности, все непонятные рассуждения — это из-за болезни. Вот выйдет она замуж, родит ребенка — и выздоровеет. Будет крепко спать, поправится, порозовеет, и её покинет эта странная способность к пророчествам и прочим непонятным вещам, которым трудно найти разумное объяснение.

И подходящий кандидат в женихи нашелся довольно скоро. Им оказался Павел Егорович Большетрубный — местный участковый милиционер. Ему сам Бог велел быть Веркиным мужем, потому что вместе в сыскном деле они горы могут свернуть. Ведь у Веры верный нюх на жуликов и грабителей, она с её тайными способностями может практически всё. Только бы Павел не озадачился её душевным состоянием. А так Вера — женщина хоть куда — вся в мать Евгению Семеновну. Грудь у неё высокая, бедра широкие, глаза озорные…

Павла Большетрубного Иван нашел в сельповской котельной. Тот был уже довольно пьян, вертел в руке деревянный подрозетник и пытался откусить от него небольшой кусок, видимо спутав его с пересохшим тульским пряником. Сидящий напротив его кочегар, взглянул на участкового недоуменно и спросил:

— Опять вчера накушался, Павел Егорович?

— Не твое дело, — ответил Павел, потом поднял лицо, посмотрел на Ивана Филипповича мутными глазами и почтительно замолчал.

Кочегар понял его взгляд по-своему и поспешил налить Ивану сто граммов в темный от чайной заварки стакан.

— За встречу, Филиппович! Пей, не стесняйся. Здесь все свои.

— Да я не хочу, — стал отнекиваться Иван, — я по делу зашел, с Павлом Егоровичем посоветоваться. Поговорить.

— Не сегодня, — громко отрезал участковый и замотал тяжелой головой, — Не сегодня, Иван Филиппович. Ты, конечно, извини, но сейчас я о деле говорить не могу. Горе у меня.

— Горе у него, — поддержал участкового кочегар.

— А что произошло? — участливо спросил Иван.

— Личное оружие потерял вчера при загадочных обстоятельствах, — поведал участковый.

— По пьянке, — уточнил кочегар.

— Не по пьянке, а по недоразумению, — уточнил Павел.

— Потеряешь тут, если спать будешь неизвестно где, — снова добавил кочегар.

— Надоел, — отмахнулся от него участковый, изображая на лице брезгливую физиономию, говорящую, должно быть, о крайней степени раздражения. — Я вчера у Машки Малининой ночевал.

— А проснулся где? — снова вставил свою реплику щуплый работник котельной.

— На колхозной конюшне.

— Вот! В этом всё дело! Скажи ты ему, Иван, в этом всё дело! Как он в колхозной конюшне-то оказался, если у Машки заночевал. А?

— Не знаю, — ответил милиционер.

— А я знаю. У неё же до Пашки чечен был, Амангельды, который водкой торговал самопальной. Помнишь? Вчера вечером его машину у магазина видели. Вот… Скажи спасибо, что он тебе башку не отрезал, только оружие забрал.

— Да ну тебя! — отмахнулся Павел

— С кавказцами шутки плохи.

— Шагай. Шагай, давай отсюда лучше, — сказал кому-то Павел, опустив голову и махнув рукой в сторону двери.

— А как насчет разговора? — снова спросил Иван.

— Да какой с ним сегодня разговор, — ответил за участкового кочегар.

— Оклемаюсь — зайду, — пообещал Павел.

Иван Филиппович посмотрел на него озадаченно и направился к выходу. Действительно, что от такого человека проку. Он ничего толком понять не способен. Едва ворочает языком.

***

Придя домой, Иван первым делом наказал жене, чтобы к вечеру непременно приготовила что-нибудь вкусненькое.

— Павел Егорович в гости может зайти, — пояснил он. — Побеседуем… Так-то он человек неплохой и родители у него были люди приличные, работящие. Только выпивает он лишнего.

— Ну, да кто сейчас не пьет-то, — отозвалась Евгения Семеновна примирительно, — лишь бы не дрался да дело знал.

— Женится — остепениться, — согласился Иван.

— Разве что…

Весь вечер Евгения Семеновна хлопотала на кухне возле стола. Выбегала то в погреб, то в клеть, но, кажется, не от радости металась по дому, от беспокойства: ладно — ли они с мужем поступают, насылаясь девкой этому проходимцу? Он хотя и милиционер, но забулдыга порядочный, вот и оружие свое потерял неизвестно где. Как на такого положиться? А Верка, хотя и странная немного, но зато писаная красавица и по хозяйству всё может. Неизбалованная она. Да если бы не эта странная болезнь — не видать бы ему Верки, как своих ушей.

В семь часов вечера проскрипели по сеням старого дома Ивана Филипповича новые яловые сапоги местного милиционера. У Евгении Семеновны от этого скрипа сердце застучало в висках. Идет супостат за ее лебедушкой, за ее красавицей ненаглядной.

— Можно к вам? — раздался из-за двери уверенный голос милиционера.

— Заходите, заходите, — враз откликнулись ему супруги Голенищины. — Мы вас заждались.

— Здравствуйте, — поздоровался милиционер, шагнув за порог и внимательно приглядываясь к чужому жилищу.

— Проходите к столу.

— Да нет, что вы, я так — поговорить зашел.

— Проходите, не стесняйтесь, — пригласила его Евгения Семеновна вторично. — Сейчас поужинаем вместе и поговорим. Да вы снимите пиджак-то. Без него свободнее. Дома у нас тепло… Проходите, садитесь.

Стол в тот вечер у Голенищиных и, правда, был отменный. Он чем-то походил на яркий натюрморт с одной знаменитой картины голландского мастера, репродукция которой висела в местной столовой с незапамятных времен. В центре стола у Голенищиных на этот раз возвышалась красивая бутылка шампанского из тёмного стекла. Рядом с ней притулилась простоватая пол-литра водки в алюминиевом берете, а дальше теснились салаты и закуски, копчености и солености; жареная рыба и холодец, клюквенный морс и вишневый компот. Видя всё это изобилие, Павел Егорович многозначительно потер руки и восхищенно произнес:

— Такого я не ожидал. Наготовили, как на свадьбу. Даже неудобно как-то… Неужели из-за меня это всё?

— Жена постаралась, — разъяснил Иван Филиппович с довольной улыбкой. — Она у меня на этот счет мастерица. Да и Верка вся в неё пошла. Тоже готовить-то умеет.

— Сади гостя да угощай, потом объяснять будешь, — посоветовала мужу Евгения Семеновна. — А то стоит человек у порога и ждет. Неудобно.

— Да, да, Павел Егорович, присаживайтесь.

Павел Егорович хотел было для приличия вначале присесть на диван, немного побеседовать о том — о сем, но хлебосольные супруги не позволили ему это сделать. Усадили за стол. И первое время за столом Павел Егорович с явным интересом смотрел по сторонам. Его внимание привлек книжный шкаф, до отказа заполненный разноцветными книгами в хороших переплетах. Потом он задержался взглядом на картине Шишкина «Дождь в дубовом лесу», и ему даже показалось, что нечто подобное он уже видел когда-то, только в реальной жизни. Он запомнил эту туманную даль, и эти лужи, и блестящую от влаги нежно-зелёную траву. Он даже испытал тогда чувство просветленности в душе, которое пришло к нему сейчас при взгляде на эту картину.

Первую рюмку, как водится, выпили за встречу. Вторую — за родителей. Иван Филиппович стал вспоминать, как ездил с Егором Петровичем Большетрубным, отцом Павла, на рыбалку поздней осенью, когда сорога скатывается с озер. Рассказал, как много они тогда поймали. Егор был отменный рыбак, каких сейчас не сыскать. Павел, слушая его прослезился, и стал вспоминать своё послевоенное детство, где не было, кажется, ничего примечательного, однако для Павла это была целая эпоха, в которой важное место занимал отец. Павлу вспомнилась маленькая местная пристань, баржи и пароходы, цыгане и пьяные мужики возле пивного ларька, рассуждающие о прошлой войне. Из своего детства Павел почему-то хорошо запомнил, кто с кем подрался и когда, кто утонул, кто замерз, не дотянув до дома два десятка метров. У Ивана Филипповича в памяти осталась суровая трагедия войны, у Павла — невеселое время послевоенной жизни, но по силе впечатлений они почему-то казались сейчас равнозначными.

Потом мужчины ещё долго выпивали и закусывали, продолжая беседовать и чувствуя, как начатый диалог становится всё более душевным и желанным, пока Евгения Семеновна красноречивыми жестами из-за спины милиционера не напомнила мужу о главном, что обязательно нужно сегодня обсудить. После этого Иван Филиппович надолго замолчал, выжидая подходящий момент для нужного разговора, а когда такой момент настал — быстро посерьёзнел и громко сказал:

— Вот что, Павел Егорович! Я вокруг да около ходить не умею, сам знаешь. Я честно скажу… Пригласили мы тебя, Павел, по важному делу, зная, что человек ты холостой, во всех отношениях порядочный и при должности.

— Ну!

— Так вот, предлагаем мы тебе такую вещь…

— Какую ещё вещь?

— Ты знаешь, что у нас с Евгенией Семеновной есть дочь Вера…

— Ну!

— Так вот, по причине своей болезни она приобрела очень нужную в вашем служебном деле способность. А именно…

Иван Филиппович многозначительно наморщил лоб и поднял кверху указательный палец. При этом Павел перестал есть и удивленно вытаращил на собеседника глаза.

— Она научилась чувствовать преступление… на расстоянии. В частности: она может точно сказать, когда и где украли ту или иную вещь. Кто украл и у кого эта вещь сейчас находится… Мало того — она может читать чужие мысли на расстоянии, легко видит сквозь стены и прочее. Всего не пересказать и не перечислить…

— Вот те на!

— Для тебя, Павел — это клад, это находка. Ты с ней обязательно станешь генералом. И никто не будет знать твой секрет. Ты один сможешь бороться с мафией, наркобизнесом и терроризмом. Ты станешь первым в своем деле… И всё это благодаря ей, благодаря нашей Вере.

Иван Филиппович на секунду умолк и замялся, переходя к самой ответственной части разговора.

— Если, конечно, тебя не смутит то обстоятельство, — продолжил он неуверенно, — что наша Вера лечилась пару месяцев в психбольнице…

В это время Павел прищурил глаза и вопросительно посмотрел на Евгению Семеновну. Она поджала губы и отвернулась. Иван Филиппович мельком взглянул на неё и на какое-то время тоже замолчал.

— Она девка умная, — немного погодя, продолжил Иван. — Очень умная девка. Просто есть кое-какие странности в её словах, в поведении… Но, я думаю, когда она станет твоей женой, когда родит тебе ребеночка или двух — то это у неё проедет. Вот увидишь.

— Нет, — замотал головой участковый, — нет, это у нас не пройдет… Не надо, Иван, не проси. Девка твоя непроста — с вывертом… Хотя я тоже не сахар, сам знаешь. Но. — Павел изобразил растопыренной пятерней что-то нескромное возле уха. — Все знают, где она лечилась.

— Ну, лечилась, — вступилась за дочь Евгения Семеновна. — В наше время многие лечатся, кто от пьянки, кто от белой горячки, кто от дурных пристрастий, а наша девка — от сотрясения мозга… Ну и что? Сейчас она здоровая. У неё и справка есть от врача. Здоровая девка, чего там. Кровь с молоком.

— Давай сюда справку, — пьяным голосом потребовал Большетрубный. — Справку в дело пришьём, как положено.

Он ещё что-то бормотал, почесывая мощный подбородок, щурился, вяло улыбался. Потом прикрыл глаза огромной ладонью, сделал вид, как будто засыпает, голову не может удержать, но тут же встрепенулся и громко скомандовал:

— Привести сюда подсудимую!

Евгения Семеновна даже вздрогнула от неожиданности: «Чего мелет, дурак».

— Привести, говорю! — снова скомандовал Большетрубный и стукнул кулаком по столу. — Где она?

В это время из-за кухонной перегородки, не дожидаясь приглашений, появилась Вера. Она была в белом шелковом платье с голубыми горошками, румяная и по-детски угловатая, как бы виноватая в чем-то перед этими взрослыми людьми. И в то же время — какая-то совершенно беззащитная, толком не понимающая, что им всем от неё нужно. Павел с трудом поднял на неё глаза и тут же удивленно подумал: «Надо же, какая красавица девка, и никому не нужна!»

А Вера, между тем, уже присаживалась за стол рядом с ним, внимательно и скромно поглядывая на участкового.

— Ну и дела! — озадаченно обронил Павел, чувствуя, как по его спине пробегает странный холодок, и одновременно понимая, что ему, пожалуй, лучше убираться отсюда по добру по здорову, пока не натворил каких-нибудь несусветных глупостей, потому что сердце его неожиданно размягчилось, а в голове запела какая-то вещая струна — предвестница сентиментальных чувств.

— Я, пожалуй, пойду, — скромно изрек он, вставая со стула, и стараясь при этом ничего не задеть на столе, чтобы не пролить или не разбить ненароком.

— А над нашим предложением подумайте, — сказал ему Иван Филиппович. — Дельное ведь предложение-то.

— Ладно, — от порога откликнулся Павел. — Как-нибудь в следующий раз. Это дело нужно обмозговать.

***

Наступила тихая январская ночь. Одна из тех ночей, когда одинокие старики видят непристойные сны, а молодые влюблённые вообще не спят; когда в ночные окна проникает таинственный лунный свет, наполняя душу странным восторгом; когда молодые женщины мечтают забеременеть, а угасающие мужчины — вдруг чувствуют прилив свежих сил к середине тела, но не торопится расплескать свой пыл… Январская ночь в Пентюхино — это вовсе не то, что майская или апрельская ночь. Если долго не спать в эту ночь, то можно увидеть очень много интересного. Например, можно увидеть, как сгорбленные от натуги мужики, несут канистры с бензином от местной нефтебазы, а пьяный сторож весело подбадривает их, провожая от ворот к дороге; как от колхозной мельницы домовитый мельник везет на санках куль муки и устало кряхтит. Как бессонные старухи тащат дрова из сельповской поленницы и при этом шепчут молитвы. А если очень повезет, можно среди сонма ночных жуликов, пьяниц и разного рода проходимцев встретить подозрительно пугливую парочку настоящих влюбленных, которые при вашем появлении непременно шарахнутся куда-нибудь в прошлогодние репейники возле дороги и будут тихо дышать там пока вы не пройдете мимо.

В одну из таких ночей из местного продовольственного магазина под названием «Сельмаг», который больше напоминал деревянный барак тридцатых годов, кто-то украл два ящика водки. Воры на этот раз не были оригинальными, ничего нового не изобрели, они разобрали в магазине кирпичную трубу, спустились вниз, взяли интересующий их товар и, поднявшись обратно на крышу, исчезли в неизвестном направлении.

Слух об ограблении магазина дошел до Павла Егоровича быстрее, чем продавщица, успевшая за это время добежать до сельского Совета и напугать секретаршу Шуру Пшеничкину одним своим видом. Потом продавщица побывала у сторожа местной нефтебазы, чтобы поинтересоваться, не видел ли он кого из местных бедолаг в пьяном виде с большим количеством спиртного. И только после этого она оказалась у дома местного участкового. Из её испуганно-торопливых слов Павел понял, что два ящика водки — это ещё не всё украденное, ради этого печные трубы не разбирают. Скорее всего, из магазина исчезло ещё что-нибудь более ценное, надо всё проверить, всё как следует пересчитать. Ревизию провести…

В тот же день Павлу Егоровичу позвонил главный следователь районной прокуратуры и осведомился о принятых мерах по случаю воровства. Павел ответил, что осмотрел место преступления внимательно, можно сказать досконально, соседей опросил, магазин, как положено, опечатал, но пока ничего определённого о преступниках сказать не может, потому что улик на месте не нашел никаких… Следователь посоветовал приниматься за это дело без раскачки, ему позарез результаты нужны. Во всем Красновятском районе неуклонно падает процент раскрываемости преступлений. По этой причине районное начальство на прокурора давит, прокурор — на милицию. Только успевай поворачиваться.

— Так что выручай, Паша. Сейчас на тебя вся надежда.

— Я постараюсь, — ответил Большетрубный. — Сделаю, что могу.

— Не подведи, — попросил старший следователь…

После этого разговора Павел прошелся ещё раз по Кооперативной улице с грозным видом. Зашел к Михаилу Смагину, который вернулся из колонии месяц назад. Михаил, как ни странно, был трезв и с веселым азартом колол дрова у престарелой соседки, которая иногда выручала его деньгами. Он держался свободно, вполне независимо и не давал повода для каких-либо подозрений. А его бывшей сожительницы на этот раз дома не оказалось. Конечно, Мишка мог припрятать спиртное до поры до времени, он калач тертый, но в его глазах и улыбке не было никакой двусмысленности, не было даже намека на хитрость. А Юлька — его сожительница — могла упалить в район к своему одноногому ухажеру — инвалиду афганской войны. Инвалиды сейчас получают большие пенсии, поэтому у пьющих женщин такие люди в почете.

Потом Павел Егорович заглянул в колхозную котельную, чем-то напоминающую заброшенное бомбоубежище. Спустился по узкому лазу под пол кирпичного гаража, повернул в темноте направо и уперся головой в шершавую железную дверь, за которой слышалось гудение водяного насоса. Плечом открыл дверь, и сразу ему в нос ударил запах угольной копоти, которая украшала тут не только подоконники, но и стены, и потолки. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел в углу комнаты грязный деревянный топчан и какого-то человека на нем, который спал, свернувшись калачиком и прикрывшись какой-то захудалой рогожкой, отдаленно напоминающей конскую попону. На полу, возле спящего, блестящим веером лежали осколки разбитой стеклотары, а на столе, возле топчана, всё ещё стояла полная кружка какой-то мутноватой жидкости.

Павел тронул спящего человека за плечо, тот нехотя пошевелился и, не открывая глаз, пробормотал: «Ё — моё, задолбали уже эти ходоки»! — Повернулся на другой бок и снова затих. Павел, в раздумье, постоял немного возле спящего, с грустью посмотрел на остывающий котел, потом осторожно заглянул в тёмный угол за ним, пошарил рукой под топчаном и, не обнаружив там ничего подозрительного, направился к выходу.

Светлая улица после тёмной котельной показалась ему раем. Даже захотелось прогуляться немного по зимнему селу без всякой цели, прислушиваясь только к скрипу снега под ногами. Так он прошагал до половины Набережной улицы, когда неожиданно вспомнил о Вере. Кажется, её отец говорил вчера о каких-то странных способностях дочери, которые в сыскном деле могут пригодиться. Павел несколько секунд потоптался в нерешительности на зимней дороге, потом резко развернулся и зашагал назад к дому Ивана Филипповича.

Иван, к счастью, оказался дома. Он сидел на кухне возле стола, пил чай с медом и ел горячие блины, замешанные на свежей простокваше. Но как только увидел Павла — так сразу поднялся ему навстречу и широким жестом пригласил к столу.

— Присаживайся Павел, друг дорогой. Если голова болит — сейчас жене прикажу наливки подать смородиновой. Говори, не стесняйся. Наливка у меня — первый сорт, сам знаешь.

— Да не откажусь, — отозвался участковый, продвигаюсь к столу.

— А мы ведь знали, что придешь, — огорошил милиционера Иван, когда тот уже сел за стол и на секунду замешкался. — Знали. Верка сказала, что вчера наш магазин ограбили. Я хотел было сегодня утром до тебя сбегать, да проходил по хлевам, устал и не пошел. Сам придет, думаю, если нужно будет, если нужда появится… Так оно и вышло.

— Надо же.

— Да. У нашей Верки талант. Я тебе говорил.

— Ну, а не сказала она, кто… это самое сделал-то?

— Кто? — с иронией в голосе повторил Иван. — Кто это сделал?

— Да.

— Верка говорит, будто — Вася Рашпиль с Колей Безменом.

— Да?

— Да.

— А чем я это докажу? Мне ведь доказательства нужны.

— И доказательства будут… Вот я сейчас Верку позову, она тебе всё и расскажет.

Иван постучал концом ложки по краю стола.

— Женя, Женечка! Позови нам Веруню сюда. Скажи, Павел Егорович пришел.

Евгения Семеновна появилась на секунду из кухни, ласково улыбнулась смущенному участковому и опять исчезла за перегородкой, как будто растворилась. Через несколько минут к мужчинам вышла раскрасневшаяся от смущения Вера в новом бардовом платье с оборками. И снова Павел обратил внимание на её нездешнюю красоту, которая поражает сразу и наверняка, а после держит на почтительном расстоянии недостойных, не имеющих права приблизиться и понять. «Ну, совсем не походит на дуру девка»!

— Вер, скажи Павлу, как за это дело можно зацепиться? Каким путем пойти? Сама знаешь, о чем я говорю.

Вера в первый момент застенчиво улыбнулась мужчинам, потом смахнула русую прядь с гладкого лба и, взглянув на Павла как-то по дружески-нахально, ответила:

— Очень просто.

— Как это? — переспросил милиционер.

— Один ящик водки у Васи Рашпиля в погребе стоит, а другой — в сарае, возле курятника, под пустыми мешками спрятан.

Иван Филиппович после этих слов взглянул на Павла свысока, с явной усмешкой и даже гордостью в глазах. Мол, знай наших дружек и цени. Девка-то действительно клад. Большетрубный от этого взгляда даже смутился немного, отвел глаза и проговорил скороговоркой:

— Пойду проверю… сейчас же. Если правду говоришь — вернусь и расцелую, честное слово.

— На дорожку ещё рюмочку выпей, — стал останавливать его Иван. — Мы ещё рябиновки с тобой не попробовали. Сейчас рябиновой налью. Она покрепче будет. Сейчас…

— Нет, Иван Филиппович, пить я не буду… Всё, всё, потом, — отозвался участковый уже от порога. — Дело надо делать.

Вера с сожалением посмотрела ему в след, потом на себя в крупное зеркало на стене и лукаво подмигнула своему отражению. Накрутила на палец русую прядь, серпантином висящую возле виска, потом отпустила. Накрутила — отпустила, и с тайной радостью подумала о том, что Павел сейчас у неё на крючке, никуда он от неё не денется, придет ещё не раз. Такая у него работа...

Примерно через полчаса участковый вернулся обратно сияющий и возбужденный. Кажется, даже пуговицы на его шинели блестели по-особенному, и огромные яловые сапоги приятно скрипели, издавая порой вполне мелодичные звуки. От него слегка пахло потом, он всё ещё куда-то торопился, но высказать свою признательность Вере решил в первую очередь, потому что у неё криминальный талант, можно сказать, дар божий.

— Я с её помощью наведу в селе порядок, честное слово! — забасил он.

— И не только в селе, — уточнил Иван, — ты выше бери. В районе, а потом и в области… Да с её способностями можно всю Россию в кулаке держать. Понимаешь.

— Ну уж, это ты хватил лишнего, честное слово, — осадил Ивана Филипповича Павел.

— А чего… У меня не девка, а клад. Я тебе говорил.

— Зови её сюда. Поцелую. Раз обещал.

— Да ну… Ни к чему эти церемонии.

— Зови, говорю.

В это время Вера сама неожиданно появилась в дверях. И мужчины разом замолчали. В наступившей тишине было слышно, как гудит под потолком одинокая зимняя муха. Как зевнул на печи рыжий кот. Несколько мгновений Павел со странным любопытством смотрел на Веру, пытаясь сконцентрироваться на главном, потом решительно шагнул к ней, обнял и поцеловал в мягкие по-детски манящие полуоткрытые губы. Сладкое мучение поцелуя захватило его, опрокинуло, понесло. Он вдруг почувствовал, что весь в её власти. Если она не захочет, он не в силах будет оторваться от неё… Вот это, наверное, и есть настоящее счастье — сила притяжения между разными полюсами, то ради чего живут и умирают люди. Та абсолютная истина, для которой альтернативы нет.

И тут Павел Егорович неожиданно вспомнил про свое недавно утерянное оружие. Нерешительно отстранился от Веры и промычал что-то с явной досадой. Рассказать про свою беду он не мог из-за тайной связи с Машей Малининой, но и признаться в утере оружия перед начальством тоже было страшно.

— Да вы не переживайте, — успокоила его Вера, — пистолет ваш в надежном месте… покоится.

— Как покоится? Где? — встрепенулся Павел, осознав, что они и правда может читать чужие мысли.

— В туалете. Вы его туда обронили ещё по утру, когда с похмелья маялись, не могли себе места найти. Неужели забили?

— Забыл. Честное слово, забыл.

— Вот вернётесь домой и найдете его, если пожелаете. А сейчас не переживаете зря. Отдыхайте. Ничего страшного не произошло.

И она уверенной походкой удалилась в боковую дверь, где, по всей видимости, располагалась спальная комната. Провожая её газами, Павел почувствовал себя женатым человеком. Эта женщина сейчас была нужна ему как воздух. Страшно было представить, что произошло бы, если бы они не встретились во время — он и она — эта удивительная женщина, способная всё понять без слов и во всем разобраться за несколько минут.

***

А в это самое время к Васе Рашпилю пришла Ольга Безмениха своего непутевого мужа искать. Вася, как только увидел её через окно, так сразу сердце у него предательски ёкнуло. Он решил, что Кольку менты повязали, вот и пришла баба к нему разобраться. Узнать, что да как. Колька у Васи всегда был первый товарищ. Признаться честно, когда Вася Ольгу увидел — он в чулане хотел спрятаться, за мучным ларем, там, где старые мешки навалены пыльной копной, но потом передумал. Ольга ведь баба ушлая, перед тем как уйти везде проверит.

Между тем Ольга зашла в дом, подозрительно огляделась, неласково поздоровалась с Васей и громко спросила прямо от порога:

— Мужика моего не видел, Вася? Если видел — сразу скажи… Он ведь три дня дома не ночует, вторую неделю пьет.

— Как не ночует? — сделав удивленные глаза, переспросил Вася. — Он только вчера от меня ушел, можно сказать, почти трезвый. Ну, дня два, может, он дома не был, но вчера-то точно — домой ушел. Я сам его провожал.

— Нету его дома, — отрезала Ольга и невесело посмотрела на Васю, как будто уже уличила его во лжи.

— Да как это? — снова повторил Василий.

— Нету, тебе говорю.

— Ушел, сам видел… Своими ногами ушел.

— А дома нет, — повторила Ольга.

— Почти трезвый был… Ну, слегка выпивши, но ушел, честное слово… Сам…

— Может его поискать? Человек ведь — не иголка, — нашла нужные слова Ольга, чтобы Василия расшевелить.

— Можно и поискать, только, что толку, если он домой ушел.

— Нет его дома, тебе говорят…

— Проблема, ядрена корень! Честное слово, проблема. Я его провожал. Он был в серой фуфайке… На спине заплата. Вот тут. — Вася показал на себе это место рукой, где заплата была.

— Я заплаты ему не садила, — отрезала Ольга. — Значит, он ещё и фуфайку новую прожег, паразит. Опять у кого-нибудь в кочегарке спал.

— Этого я не знаю.

— Может… его в хлеве поискать? — неожиданно предложила Ольга. — Я прошлый раз его у коровы нашла. Он спал возле неё, как телёнок. От коровы-то тепло…

— У меня в хлеве пусто, — парировал Вася.

— Но проверить надо, — стала настаивать неугомонная женщина.

В общем, через некоторое время Вася с Ольгой вышли во двор, проверили, нет ли Николая под крытым навесом, где свалено копной прошлогоднее сено, пустые железные бочки и деревянные ящики. При этом Ольга для чего-то заглянула в одну из бочек, потом в небольшую щель под сенями, и даже под лестницу, ведущую на чердак. Занятая поиском мужа, Ольга всякий раз так низко наклонялась, что ненароком показывала Васе свой необъятный зад в серых рейтузах. И хотя Васе было сейчас не до этого, он с тоской подумал о том, что останется Колькина баба лет на пять одна и не дождется его из тюрьмы — не вытерпит — смахнется с каким-нибудь заезжим шабашником.

После сарая Ольга решила проверить баню. Но в бане Николая тоже не оказалось. И в хлеве с прогнившим потолком его тоже не было, и в густом прошлогоднем репейнике за хлевами, где набросано отслужившее свой срок тряпье.

Больше негде было Николая искать. Вася это знал, но проклятая Безмениха не отступалась. Пристала: «Говори где мужик»? — и всё тут. «Ты должен знать… Не уйду, пока не скажешь». И тут Васю осенило: он вспомнил про Верку Голенищину. Давно шел слух, что она в таких вещах хорошо разбирается. Вася подозвал к себе Ольгу и без лишних слов предложил:

— Вот чего, дорогая моя, чем тут в щели-то заглядывать, да по хлевам шастать — ты лучше к Ивану Филипповичу сбегай, с его дочкой поговори. Я слышал, что его дочь в таких вещах разбирается отменно.

— Верка, что ли? — удивилась Ольга.

— Ну.

— Так ведь дура она.

— Дура — не дура, а способностями разными Бог её не обидел.

Ольга с недоверием посмотрела на Васю. Врет — не врет — не определить. Рожа каменная, но глаза, кажется, серьёзные. И решила довериться ему в последний раз. Отправилась к Голенищиным на всякий случай. А вдруг с мужиком, действительно, беда какая-нибудь приключилась. Каждая минута сейчас дорога, а она стоит тут да раздумывает. Нехорошо получается с её стороны.

От Верки Ольга вернулась запыхавшаяся и, ничего толком не объяснив, потащила Васю к недокопанному колодцу за его домом с северной стороны, где возвышалась какая-то странная конструкция из деревянных балок.

— Там он, пропойца-то мой, в колодце, — сообщила на ходу Рашпилю. — Ты веревку прихвати или лесенку. Доставать его будем… если живой.

— Да как он в колодец-то мог угодить? — засомневался Вася. — Колодец-то огорожен. И калитка там на запоре.

— Кто его знает, как. Это тебя надо спросить, что там неладно.

— Ну, дела!

Что самое удивительное, Николай, действительно оказался на дне недокопанного колодца. Ольга, как увидела его там неподвижно лежащего грязным калачиком на влажном глиняном дне, без шапки и кирзовых сапог — так сразу завыла, что есть мочи, запричитала:

— Ох ты миленький ты мой, ненаглядненький! Ох, куда же ты провалился-то! Ох, да как я буду жить-то без тебя!

Николай пробудился от истошного крика жены, открыл глаза, увидел над собой яркий квадрат чистого зимнего неба, а в этом квадрате две страшные физиономии — мужскую и женскую, которые нависали над ним из бездны. Увидел и перепугался до смерти.

— Где я? — вяло сказал он, когда немного пришел в себя и пошевелил рукой. Слава богу, рука была хотя и грязная, хотя и холодная, но двигалась, подчиняясь его воле. Значит это реальность, и страшные физиономии над ним — это тоже реальность.

— Эй, где вы там? — снова позвал он хриплым шепотом. Но Ольга не слышала его и не откликнулась. Кричала и кричала, что есть мочи о своей потере. То ли рада была, что отмучилась, наконец, то ли правда он ей так дорог. Даже жаль стало её немного. Вот ведь до чего довел бабу, балбес.

— Эй! Вытащите меня отсюда… Хватит уже голосить-то. Я тут весь замерз, — собравшись с духом, прокричал Николай.

После этого возгласа, Ольга удивленно выпрямилась, переменилась в лице и, наклонившись над колодцем, спросила скороговоркой:

— Так ты жив ещё, антихрист?

— Да жив — жив, кажись… Вытаскивайте меня отсюда, чего встали.

Последовало недолгое молчание, в течение которого Ольга поправила сбившийся платок, вздохнула, а потом сказала, то ли Васе, то ли сама себе, но вполне серьезно:

— Вот ведь, хорошие-то люди мрут, как мухи, а этому — хоть бы что!

— Радоваться надо, — отозвался из колодца Николай.

— Ты… не ушиб ничего? — спросила жена.

— Нет вроде. Шея только немного побаливает. И всё.

— А голова?

— Чего голова?

— Голова-то не болит?

— Так ведь я не на голову падал — на задницу, — уточнил Николай, тихонько хихикнув.

Между тем Вася бросил Николаю веревку, тот схватился за её худыми руками, крикнул: «Тени давай!» — и они с Ольгой потащили его наверх… Через пару минут он уже стоял перед ними, улыбающийся и довольный. И Ольге показалось, что так будет всегда. Из любого положения Николай выйдет целым, здоровым и невредимым. Такая у него натура, такая у него судьба. Он — её вечное наказание.

— А я, знаете, вчера домой-то пошел и заплутал немного, — стал пояснять Николай. — Калитку какую-то обнаружил, начал её открывать. Еле открыл. Думал, что это проход на улицу… Потом ступил дальше-то — и полетел черт знает куда… Кажется, ударился там обо что-то, отключился. Так и проспал до утра.

— И не холодно было тебе? — осведомился Вася.

— Да не так чтобы.

— Молодец, — зло похвалила жена.

— А я, дурак, второй год с этим колодцем вожусь, и доделать никак не могу, — оправдался Вася.

— Если б не Вера — сидел бы ты тут до вечера, — вставила Ольга.

— А что Вера?

— Подсказала, где тебя искать.

— Талант у человека, — подтвердил Рашпиль.

— Это какая Вера-то? — заинтересовался Николай.

— Да Ивана Голенищина дочь.

— А. Хорошая девка… Базарная.

— Только странноватая немного.

— Ничего. Для нашей деревни в самый раз.

Когда всё было позади, и Ольга ушла в дом за новой обувкой для мужа, Вася остановил Николая в сенях и полушепотом сообщил:

— Ты больно-то не радуйся, милый. Участковый ко мне приходил… Он, кажется, всё знает.

— Да ну! Не верится что-то, — усомнился Николай.

— Я тебе серьёзно говорю.

— Да не такая голова у нашего участкового, чтобы за день во всем разобраться.

— И я так же думал… Только вот видишь, как получается.

— Тут что-то не так, — озадаченно произнес Николай и многозначительно прищурился, почесывая грязной рукой морщинистый лоб в неожиданной испарине от дурных предчувствий.

— Значит, приехали, что ли?

— Вроде того, — удрученно согласился Вася. — Скорее всего, тут тоже без Верки-то не обошлось. У неё талан на эти дела.

— Скорее всего, — сокрушенно согласился Николай.

***

На следующий день Васю с Николаем арестовали.

Вася воспринял арест как должное, а жена Николая заголосила, что есть мочи. Стала уверять усатого районного следователя, что её мужик тут ни причем, это Рашпиль всё организовал — проходимец и подлец, потому что он всю жизнь был жуликом. И мать у него была пьяница, и отец полжизни в тюрьме провел, и остальные все тоже — от одной яблони отростки. Ольга просила следователя, чтобы он, как следует, рассмотрел его противную рожу. Даже по этой роже видно, что за человек перед ними, что за бандит. Сам худой, а рожа опухла и свесилась до обшлагов. Такая наглая и противная, что мочи нет… Да с такой рожей Василия только в тюрьме и держать, чтобы людей не пугал, пропойца этакий. Тут и разбираться-то долго нечего. Надо забрать Васю, посадить — и дало с концом. Потому что Николай, муж её, совсем другой человек. Он чужого никогда не возьмет, он муху не обидит… Он сена корове накашивает по три стога в год. Один стог у него на Дуниной пасеке, которая за рекой, второй — в Гурдюмовом лесу, а третий — на бывшем Павловском починке… И детей у них с Николаем трое. Последнему, Игорьку, только два года исполнилось недавно… Как же детям без отца оставаться-то? Кто их будет поить — кормить?

Но её причитания государственный человек слушать не стал. Павел Егорович при понятых и прочих любопытствующих прошел уверенным шагом к Васиному погребу и выставил из него ящик водки, в котором не хватало пяти бутылок. Присутствующие, удивленно ахнули. Потом он направился к сенному сараю, побыл там какое-то время и вышел из него ещё с одним ящиком водки в руках. Такого успеха даже следователь районной прокуратуры не ожидал. Обычно подобные дела тянулись долго: до того момента, пока кто-нибудь из подозреваемых не начнет говорить и не признается в содеянном. Правда, если честно сказать, с подобными делами никто и не торопился особо разбираться. Это не политическое убийство и не разбой, это заурядная кража.

Но за явную оперативность в работе Павел Егорович всё же получил от начальника милиции устную благодарность и обещание обеспечить его сотовым телефоном фирмы «Сименс».

В общем, когда всё улеглось и жизнь пошла дальше своим чередом, Павел Егорович наконец осознал, что без Веры он в своей работе дальше обходиться не сможет. Он уже привык к лёгкому успеху, к лидерству в своем деле, и к Вериному отзывчивому сердцу тоже привык. Можно сказать больше, он стал мечтать по ночам о её здоровом и крепком теле, в котором не находил изъянов и которое всё сильнее, всё отчетливее манило его. Без Веры сейчас он чувствовал себя совершенно беспомощным. А что будет, когда он пойдет на повышение, о котором уже намекают сослуживцы, шушукаясь у него за спиной. Как он будет справляться со своими обязанностями без Вериного участия? Иван Филиппович прав — только женившись на Вере он, наконец, обретет покой и успех. Получит в своё распоряжение просторный кабинет, казенную квартиру, прилизанных и преданных подчиненных, да в придачу ещё и смазливую секретаря-машинистку.

Павел Егорович сладострастно сжал и потер свои большие теплые ладони… Эх, как можно зажить! Как зажить! Если конечно он будет ковать железо пока горячо. Если не упустит свой шанс, пока судьба к нему благосклонна.

***

Свадьба у Павла с Верой была не такая пышная, как ожидалось, но водки на ней было выпито изрядно, в том числе и «Столичной», и «Московской», и «Молодежной», потому что собралась в кучу вся многочисленная родня местного участкового. А это были люди упитанные, широкие в плечах, умеющие петь, плясать и веселиться, да так, что все соседние улицы ходили ходуном.

Естественно, пришел на эту свадьбу и родной дядя Павла Егоровича, Николаи Кузьмич, который принес с собой гармонь двухрядную, сияющую темным лаком. Он выпил стакан водки, закусил хрустящим огурчиком, а потом принялся на своей гармони играть так, что весь дом загудел от вятской топотухи и кругом пошли все предметы по комнате. Стекла задребезжали в оконных рамах, радостно заблестели восторженные глаза гостей. Бабы пустились в пляс, потом частушки запели.

Гуси — лебеди летели,

Перепархивали.

Девки парня не любили —

Переталкивали.

А мой миленький, мой мил

Провалился в овин.

Я поохала, поохала —

Полезла за ним.

Поздно вечером старый друг Павла, Гриша Крупин, подкатил к крыльцу на тройке резвых колхозных коней. Он был сейчас председателем колхоза и решил таким образом отблагодарить участкового за прошлые заслуги. Когда экипаж уже стоял перед домом, Вера увидела запряженных коней в окно, и сердце у неё обмерло от восторга. Неужели это для них, это за ними? Таких рысаков раньше она видела только на цветной иллюстрации в журнале «Крестьянка». Там тоже были две каурые пристяжные и гнедой коренник с пышной гривой, в которую кто-то вплел алые ленты. Правда, в реальной тройке алых лент не было, но всё остальное совпадало вплоть до самых несущественных мелочей. И санки, и дуга с колокольчиками, и ярко наряженный кучер.

Молодые сели в легкие санки, накрыли ноги широкой заячьей шубой. Возница взмахнул кнутом, сказал: «Поехали!» — и тройка понеслась по широкой проселочной дороге к далекому синему лесу. Ямщик в черном полушубке, подпоясанный атласным алым кушаком, стоя управлял коренником. На него то и дело летели из под копыт коней спрессованные комья снега, а он только краснел и щурился, шевеля густыми бровями, да весело покрикивал иногда: «Э-х-х… Пошли родимые!»

Вскоре тройку лошадей встретил лес посеребрённый инеем и украшенный белыми шапками снега. Молодые сидели в санках, тесно прижавшись друг к другу, и глаза их счастливо блестели. Зимний лес оторвал их от прежней жизни, отделил зелёной стеной от обыденной скуки и унес в будущее. Мимолетность происходящего ими сейчас не ощущалась. Наоборот — возникло чувство неповторимости настоящего, как будто только теперь они, наконец, поняли истинный смысл жизни. Её красоту и сладость. Павел искоса посмотрел на Веру. Она была бледна и неподвижна. Он слегка наклонился к её манящему молодому лицу и спросил:

— Ну как тебе? Нравится? А!

— Очень, — искренне ответила она. — Мне хорошо. Хорошо!

— А тебе хочется, чтобы так было всегда?

— Да… Только так не бывает.

— Сейчас будет, — уверенно ответил Павел. — Сейчас будет так всегда.

В это самое время лошади вынесли их на яркое пятно заснеженной поляны. Промелькнули с боков останки старых заборов, ветхие столбы и темные перекладины, какие-то занесенные снегом бревна, приготовленные когда-то для строительства нового дома. Потом тройка снова въехала под кроны деревьев, яркий свет исчез и ямщик, повернув к ним румяное лицо, громко сказал:

— Здесь был поселок когда-то. Он назывался Красный Яр.

— От него совсем ничего не осталось, — продолжил Павел.

— Ничего, как видишь, — с сожалением отозвался ямщик.

— Вот так и люди, — вырвалось у Павла. А потом почему-то захотелось продлить то счастливое мгновение в душе, которое навеял ему лес несколько минут назад.

— Останови, — велел он ямщику. — Мы немного пройдемся.

Вера легко выпрыгнула из санок и они, взявшись за руки, пошли к темно-голубому заснеженному ельнику возле небольшого оврага. Снег в лесу оказался неглубоким, идти по нему было легко и приятно. Но в чем-то они проиграли, остановившись. Что-то утратили. Проиграли, потому что исчезло чувство полета. Окружающий мир приобрел ту излишнюю простоту и конкретность, ту детализацию, которая делает его прозаичным.

Стучал где-то с боку дятел. Слышно было, как на зимней дороге переступают и пофыркивают лошади, как ямщик ласково переговаривается с ними, поглаживая их по бокам. Павел посмотрел на Веру ещё раз и почему-то с трудом осознал, что эта красивая краснощекая девушка его жена. Несколько дней назад такое было невозможно представить. «Пошли скорее, пошли», — зашептал он, увлекая Веру в густой ельник. Там Павел прижал её к себе и стал целовать в губы, в прохладные от мороза щеки, в покорные закрытые глаза. Ещё, ещё. Голова закружилась от счастья. Он, шутя, упал в снег на спину и протянул к ней руки, как бы приглашая её в свои теплые объятия. Но она как-то странно — вовсе невесело засмеялась в этот момент, и в её глазах мелькнуло что-то рождающее страх, что-то тайное и пугающее. Как будто это была уже не Вера, а какая-то другая женщина, которая знает всё наперед и не делает неверных шагов.

— Вставай, — велела она после недолгой паузы. — Я не люблю в снегу купаться.

И он встал, уже не чувствуя в душе восторга, не замечая желтых солнечных пятен на голубом снегу. И пока они шли к яркой дороге, он успел подумать о словах её матери, которая обронила однажды, что всем её дочь хороша, только взгляд у неё порой бывает слишком пронзительным. Иногда Вера так посмотрит, что душа в пятки уйдет.

Вечернее солнце уже садилось за кроны деревьев, когда молодые решили вернуться домой за длинный стол, вдоль которого знакомые и веселые лица.

Как ожидалось, гости всё ещё ели и пили, отпускали сальные шуточки, дарили подарки и обменивались впечатлениями, потом снова пили и ели, дружно кричали «горько», а молодые смущенно целовались и смотрели на окружающих трезво и отрешенно, пока про них окончательно не забыли, пока их совсем не перестали замечать.

Потом мужики дружно запели «По Дону гуляет», а женщины — «Я сшила платье белое», и все при этом старались перекричать друг друга, — женщины мужчин, а мужчины — женщин. И эта разноголосица, кажется, никого не раздражала. Только один седовласый участник афганской войны с протезом вместо левой ноги, вдруг вспомнил что-то обидное из своей тяжелой жизни и заплакал навзрыд, размахивая в воздухе черной лакированной тростью. Его стали успокаивать, увещевать. Но он никого не слушал, ударил тростью своего соседа справа, потом по спине огрел жену. «Вот вам, твари тыловые!» После чего его неожиданно скрутили и увели ночевать к сердобольным родственникам, которые безропотно сносили все его выходки.

Потом в дом ворвались нахальные и горластые (какие-то подозрительно веселые старики и старухи), они стали отплясывать между столами медленный русский танец, размахивая белыми платочкам. Им умиленно хлопали, подносили по рюмке и благодарили. Потом в сенях подрались какие-то горластые люди и трудно было понять — родственники это дерутся или посторонние, так как все эти люди были в меру пьяны, прилично одеты и гладко выбриты. Они бойко размахивали кулаками и выкрикивали такую отборную брань, что становилось неудобно всё это выслушивать.

Спать молодых положили на полати. Там было тесно, душно и неспокойно. О том, чтобы в этих условиях заняться любовью не могло быть и речи. Павел вспомнил, как неслась по лесу тройка, как холодный ветер обдувал лицо, как было на душе спокойно и радостно, и как потом они с Верой шли по гулкой солнечной просеке, взявшись за руки, а над ними стучал и стучал дятел…

Во сне Павлу тоже приснился лес и летящая по зимней дороге бешеная тройка. Только эта ночная тройка с зимней дороги легко взмыла в небо и понеслась там по белым облакам. «Как хорошо!» — успел подумать Павел, но санки неожиданно накренились на бок — почти опрокинулись, и Вера соскользнула из них. Но, соскользнув, она не упала на землю, а почему-то полетела рядом с санями, размахивая большими серыми крыльями. Он посмотрел на неё испуганно и подумал: «А ведь она и, правда, ведьма». И в это самое время прямо под ним вдруг что-то резко хлопнуло, разбилось и разлетелось в разные стороны… Павел открыл глаза. В комнате было уже светло. Вера спокойно спала рядом, а на полу под ними веером рассыпались осколки глиняной корчаги, которую принес и грохнул об пол многоопытный сосед, громко сказав: «Это на счастье! Это традиция у нас такая».

***

Медовый месяц после свадьбы Павел и Вера провели замечательно. Павла повысили по службе, на жительство они с женой переехали в небольшой городок Красновятск, где получил скромную однокомнатную квартиру.

Работа на новом месте его вполне устраивала, благо что телефон сейчас был у него под рукой. Павел названивал по телефону, когда было нужно, записывал важную информацию на бумагу, а вечером давал почитать эту бумагу жене. Жена читала записи перед сном, но ответ давала утром, на свежую голову… Почему именно так, Павел понять не мог, да и не пытался, если быть откровенным. Для него было важно, чтобы конвейер работал. Чтобы все преступления раскрывались своим чередом — без спешки.

Только однажды, когда он ненароком проснулся в четыре часа утра и Веры рядом с собой не обнаружил, то неожиданно забеспокоился. Да тут ещё входная дверь на кухне предательски скрипнула, потом тихий шепот донесся из темноты. Впечатление было такое, как будто два человека вполголоса на кухне о чем-то беседуют. А перед тем как жене вернуться — яркая синеватая вспышка за окном мелькнула, похожая на свет от машинных фар. Тогда, помнится, Павел этому странному событию большого значения не придал. Мало ли разных людей по ночному городу на машинах ездит.

Когда Вера вернулась к нему — он совсем успокоился, только раздосадовался немного, что она ему ничего про ночную отлучку не сказала. Скорее всего, не решилась разбудить. И когда жена снова ровно задышала, когда уснула, Павел быстро взглянул на неё при лунном свете, пытаясь понять, какая она сейчас? Что в ней изменилось? Внимательно присмотрелся к лицу… Ничего не изменилось. Такая же, как прежде, только глаза под большими закрытыми веками пошевеливаются немного, как будто видят чего-то, да ресницы подрагивают. Такое чувство, как будто она вот-вот проснется.

Когда немного рассветало, Павел Егорович поднес руку с часами ближе к глазам. Шесть тридцать. Пора вставать, а то, чего доброго, голова заболит от бесполезных дум. Павел тихо поднялся с постели, сделал несколько физических упражнений в пустынной зале. Нагнулся, посмотрел в окно на свежий пушистый снег, покрывший тонкие ветви калины под окном — смесь черного с белым. Подумал, что зимнее окно похоже на старый телевизор, летом — цветное показывает, зимой — черно-белое. Заметил на покосившемся заборе понурую ворону, такую же древнюю, как сонеты Шекспира. Махнул ей рукой — ворона улетела, уронив с забора облако снежной пыли. Прошел в кухню, умылся, оделся и вернулся к жене с единственным желанием — обо всем расспросить. Сел возле неё на кровать, кашлянул в кулак. Вера сонно протянула к нему руки, обняла за шею, наклонила его голову к своей, не открывая глаз, чмокнула в губы.

— Тепленький мой! Хорошенький.

— Вера, — проговорил он хрипло.

— Да, — встревожено отозвалась она на его холодный голос.

— Ты сегодня ночью никуда не ходила?

Она рассеянно замолчала, явно собираясь с мыслями, а потом коротко ответила:

— Нет.

— И с постели не вставала?

— Нет… кажется.

— И во сне ничего странного не видела?

Она отвела глаза в сторону.

— Не помню… А разве ты свои сны запоминаешь? — нашлась.

— Нет, конечно.

— Вот и я тоже.

— А я ночью испугался за тебя, — проговорил он хрипло.

— Почему?

— Проснулся, а тебя рядом нет… Хотел идти искать.

— Но не пошел?

— Нет, разумеется.

— Вот и правильно. Куда я от тебя денусь… Я теперь всегда буду с тобой.

И она дотронулась рукой до его холодного лба. Запустила тонкие пальцы в его густые волосы, ласково улыбнулась.

— Я теперь всегда буду с тобой… А ночью надо спать, милый мой. Спать покрепче и тогда всё будет хорошо.

И снова он заметил в её глазах эту странную далекую искорку, как будто думает она совсем не о том, что говорит. Улыбка у неё неискренняя и слова тоже неискренние, и руки холодные, и голос дрожит. «А может всё же талант у неё от Бога, не от дьявола, — подумал Павел, утешая таким образом самого себя, — дела-то она творит хорошие». Поцеловал её, ищущую ласки, неуверенно настороженную, теплую, — и легче стало у него на сердце. Пусть успокоится, пусть всё забудет. Он тоже постарается всё забыть. Так-то лучше, так спокойнее…

***

Но не прошло и недели, как Вера снова поразила мужа своими криминальными способностями. Накануне этого происшествия к Павлу Егоровичу приходил старик Небогатиков, который двадцать лет в тюрьме отсидел неизвестно за что, а сейчас слезно умолял найти жуликов, которые его ни за что ни про что по миру пустили. Уверял, что эти прохвосты у него средь бела дня золото фамильное украли. Объяснил, как это случилось. Он рассказал, что пустил бесстыжих цыган к себе обогреться и напоить чаем. Они зашли в его дом и привязались к нему с гаданием. Липнут и липнут, галдят и галдят. Одна цыганка гадает, другая делает вид, что пляшет перед ним — юбками длинными трясет, а третья каким-то образом в чулан забралась. Старик заподозрил неладное, да было уже поздно. Как только та, третья, из чулана-то появилась — так все женщины следом за ней из дома упорхнули. Только и видел он, когда они на дороге в старенький «жигуленок» садились. Вот и всё. Облапошили старика, обобрали бессовестные люди.

Павел Егорович выслушал Небогатикова с недоверием. Ну откуда у рядового советского пенсионера в чулане куча золотых червонцев? Да ещё в кармане бобровой бекеши, которую отец ему со своего плеча подарил… «Какой отец? Какая бекеша?» повторил Павел, когда старик скрылся за дверью. И почему он её не в шкафу, а в сундуке хранил?

Вечером он рассказал о случившемся жене. Рассказал с таким видом, как будто у старичка не всё в порядке с головой, и воспринимать его слова всерьёз нет необходимости. Думал, что Вера ответит ему какой-нибудь шуткой, но вместо этого на следующий день получил от Веры такой ответ. Она начала свой разговор как бы между прочим, как будто знала эту историю давным-давно.

— Ты, Паша, об этих Небогатиковых ничего не слышал, конечно, а между тем, старик твой не врет, — сказала она. — Отец его, Яков Евсеевич Небогатиков, родился в деревне Щино, Нолинского уезда Вятской губернии. Потом приехал в Нолинск вместе с матерью. Занимался сбором тряпья, торговал дровами, кое-как сводил концы с концами. И вдруг удивил всех знакомых, — начал строить кирпичный дом на главной улице, большой двухэтажный с каменными флигелями и надворными постройками… По Нолинску поползли слухи, будто нашел Яков в тряпье большие деньги, по забывчивости переданные старьевщику. С этого всё и началось. Стал он заниматься прибыльным купеческим делом. И превратился из Яшки нищего в купца второй гильдии Якова Евсеевича Небогатикова, перед которым местные мещане первыми шапку снимали.

Павел озадаченно сглотнул слюну, слушая Веру. Ну, дает, баба. Ну, дает!

— Потом Яков выстроил в центре Нолинска «Торговый дом», а на северной окраине — табачную фабрику. Купил несколько пароходов и стал конкурировать с известным на Вятке пароходчиком Булычевым.

— Это не тот ли Булычев, о котором Максим Горький пьесу написал?

— Может и тот…

— Ну и дела! Да! А что дальше?

— Яков Небогатиков становится купцом первой гильдии. Его дело растет и процветает. Растет и семья. От трех браков производит он на свет двенадцать детей и каждому из них строит дом.

— Не слабо!

— Свою вторую дочь Анну он отдает замуж за Михаила Скрябина. Этот человек — его доверенное лицо — старший приказчик, приехавший в Нолинск из Кукарки. Но никто пока что не знает, что это будущие родители всесильного министра иностранных дел в правительстве Сталина.

— Так это, прибегал-то сейчас, родственник Молотова, что ли? — переспросил озадаченный Павел.

— Он самый.

— Что же ты сразу-то не сказала мне, мать твою! Я бы его не так принял, поговорил бы по-человечески.

— Скрябины были людьми примечательными, — между тем, продолжила Вера. — Отец Молотова, Михаил Прохорович, хорошо пел, участвовал в любительских спектаклях, с увлечением работал в церковном хоре. Любил в карты поиграть и к женщинам имел слабость, хотя и прихрамывал на одну ногу…

— Это мне не интересно, — перебил жену Павел. — Ты мне про отца расскажи, про главу семейства, так сказать.

— С приходом советской власти, торговый дом Небогатиковых терпит крах, — продолжила Вера.- Большой дом на главной улице и всё имущество конфискуются. Яков с последней женой поселяется на задворках этого дома, во флигеле. Вышедший из беспросветной бедности и нищеты, он снова становится нищим. Это не укладывается в сознании бедного старика. Его парализует. Отнимаются ноги, плохо работает голова. Но могучий организм борется за жизнь. Вскоре Яков перебирается в кресло-каталку, которое заботливо возит жена, и начинает бороться за свои права. Он не может понять, что сейчас вместо законов в стране правит диктатура пролетариата. Он ворчит на дурные обеды, хотя единственная оставшаяся в доме от прислуги преданная прежним хозяевам кухарка Машенька старается, как может. Старик требует жареных лещей, которых давно нет, свежих булочек с маком из своей булочной, которой тоже нет. Он не знает, что золотые червонцы, вместе с шубой подарены младшему сыну, который уехал учиться в Петербург и больше не появляется. Это были его последние деньги.

— Так это был его родной сын?

— Внук, — уточнила Вера.

— А за что его посадили?

— Скорее всего, за преступное происхождение. Он же был отпрыском купеческого рода. Классовый враг, так сказать. За такими строго следили в то время. Любой неверный шаг мог грозить бедой, любое резкое высказывание могло стать последним.

— Да. Дела! Сейчас ни золота у старика, ни здоровья. Полный казус.

Павел Егорович подумал о том, что сталинские времена всё-таки были ужасными. Слава Богу, сейчас другие нравы и груз прошлого давит на умы людей разве что по ночам, когда перспектива будущего приобретает очертания гипотезы без доказательств. Вообще, удачно родиться в России — это немаловажно. Самые счастливые люди — это те, что родились во времена застоя или на заре какого-нибудь подъема в экономике. Хотя подобные времена у нас редкость. Для нас привычнее разруха. Но бывают и исключения. Павлу хотелось верить, что он родился именно в такой исключительный период и поэтому надо прожить свою жизнь красиво. А чтобы красиво прожить, надо иметь хорошие деньги в кармане. Поэтому золотые червонцы старика в голове у Павла стали ассоциироваться не только с успехом в сыскной работе. Они могли стать субстанции его будущего благополучия. То есть, проще говоря, очень захотелось этими деньгами завладеть. Пусть даже не совсем законным путем…

Вечером он рассказал о своих планах жене. Она с улыбкой выслушала его и ответила, что нет ничего проще. Просто надо кое-куда поехать и эти деньги забрать.

— Куда поехать? Где забрать? — переспросил Павел скороговоркой, обрадованный хорошей новостью.

— Я тебе завтра расскажу.

— Почему завтра?

— Потому что сегодня надо спать, — ответила жена с лукавой искоркой во взоре.

***

Через несколько дней на железнодорожном вокзале в Самаре случилось странное на первый взгляд происшествие. Там к автоматической камере хранения подошел молодой мужчина в кожаной куртке на меху, светлых брюках и вязаной шапочке темно-синего цвета. Несколько секунд постоял возле неё, копаясь в карманах, потом быстро набрал нужный код и извлек из железного ящика небольшую кожаную сумку, на первый взгляд полупустую, ничем не примечательную. Положил сумку в оранжевый портфель студента восьмидесятых годов и скрылся в толпе так же неожиданно, как появился. Но самое интересное было не в этом. Самое интересное случилось немного позднее, когда к той же самой камере хранения приблизилась толпа цыган с возбужденными лицами. Они громко кричали и размахивали руками, объясняя что-то важному господину в темных очках. Потом снова спорили, снова кричали, называли огромную сумму в долларах, потом — ещё более внушительную — в рублях. В это время важный господин выразил на лице своем полное разочарование происходящим и попытался покинуть здание вокзала. После этого старый цыган что-то выкрикнул — и весь табор разом замолчал. В наступившей тишине, он подошел к камере хранения, набрал нужный код и почти беззвучно растворил дверцу. Толпа цыган ошарашено охнула и на несколько секунд замерла. Никто не мог проронить даже слова. Железный ящик был пуст. Важный господин в это время успел с явной усмешкой посмотреть на старого цыгана и многозначительно подмигнул двум своим охранникам, один из которых держал у себя в руках красивый черный кейс. «Разговор окончен, господа», — с нескрываемым превосходством в голосе проговорил важный гость и направился к выходу, сопровождаемый растерянными взглядами цыган.

Только после того, как важный человек скрылся из вида, бедные цыгане, наконец, пришли в себя. Мужчины и женщины на разные голоса громко заговорили о случившемся. Стали звать на помощь милицию и одновременно обвинять друг друга в измене. При этом они для чего-то уверяли случайных прохожих, что их только что ограбили, их обманули. Обворовали тех, которые сами никогда чужого не возьмут, которые всегда мечтали о справедливости, заботились о чести. Кому после этого в России можно доверять? На кого надеяться в этой ужасной стране?

Потом в толпе цыган появился безусый, встревоженный происшедшим работник вокзала с испуганным взглядом. Потом точно такой же испуганный и растерянный милиционер. Подошла какая-то полная женщина в тёмной форме с блестящими пуговицами. Цыгане обступили этих людей со всех сторон, стали рассказывать каждый свое. В общем, пошла писать губерния.

Ответственные люди отключили сигнализацию, стали открывать в камере хранения ящик за ящиком, что-то искали, в чем-то разбирались, расспрашивали потерпевших, записывали показания. И только одного никто из случайных свидетелей этого происшествия не мог понять. Что же, собственно, произошло? Из-за чего весь этот сыр бор?

***

Между тем вскоре у Павла и Веры появились приличные деньги. В том смысле, что количество этих денег явно превосходило довольно скромную зарплату участкового и все возможные приработки жены на поприще предсказания судеб.

Довольно скоро после этого Павел купил в Красновятске небольшой полуразвалившийся домишко с приличным участком земли, разобрал деревянную хижину и решил построить на этом месте свой новый каменный дом. Стал спешно заготавливать для строительства кирпич и шифер, цемент и стекло, доски и стекловату. А его жена справила себе дорогую норковую шубу и стала гулять в ней по городу, повергая в смятение и зависть всех встречных женщин. И если кто-либо очень дерзкий вдруг спрашивал у Павла, как это ему удается так широко и шикарно жить? То он отвечал без тени смущения, что бросил пить… Странно конечно, но этот ответ действовал на людей как самый убедительный довод. Услышав его, все понимающе качали головами. Как же, как же! Раз бросил пить — то это само собой. Если в России дельный человек бросил пить — значит, он может всё. Он может до таких вершин добраться, до таких высот, которые никому из пьющих людей даже во сне привидеться не могут.

Правда, от покупки машины им тогда пришлось отказаться, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. В то недалекое время личная машина ещё считалась роскошью — чем-то почти экзотическим, как слон или жираф, и поэтому возбуждала неприязнь. К тому же слишком тяжелое наступило в России время. Время очередных, неожиданно нагрянувших реформ и перемен.

В стране вдруг появились новые лидеры, ничем себя в прошлом не проявившие и ставшие популярными как бы по воле случая — как-то неожиданно и некстати. Эти люди были очень разными — серьёзными и смешными, трезвыми и пьяными, веселыми и грустными. Некоторые из них были искренне убеждены, что должны пострадать за народ, а потом, если понадобиться — этот же народ облапошить. И, как это всегда бывает в России, они были уверены, что пришли к власти не просто так, а по воле истории для главных своих свершений. Пришли с багажом новых идей и великой тягой к самоутверждению.

Крутой поворот был сделан в 1991 году, когда корабль русской истории накренился на этом повороте так, что черпнул одним боком и кое-как вырулил на нужный фарватер, где на далеком горизонте тонкой полоской (в толщину нефтяного пятна) уже обозначился манящий и лучезарный капитализм. Наверное поэтому, старики привыкшие из последних сил защищать прежние коммунистические идеалы, стали спешно вымирать, как ненужные мамонты. Новые политики сделали опору на людей деятельных и беспринципных, которые оказались отъявленными проходимцами.

Но, не смотря на все потуги, новая власть достичь успеха не смогла. Она сумела породить только маленькую кучку изворотливых дельцов, поспешно набивающих бездонные карманы, входящими в обиход долларами… Наступило смутное время. Время беспринципных личностей и неумелых вождей.

Это время как нельзя лучше подходило для тихого дачного строительства, а так же для хитроумного воровства. В общем, для жизни в глубоко провинциальной бескрайней и бесхитростной России, где новые надежды легко разбиваются о громоздкие камни быта.

Павел Егорович в это самое время начал строить свой новый дом. Сначала он мечтал о доме в три комнаты, с теплым туалетом и центральным отоплением. Но когда первый этаж уже был готов, он решился пристроить к нему второй — на бетонное перекрытие потолка, а затем — третий — в виде деревянной мансарды. Немного погодя, радом с домом возник гараж на две машины, железный кованый забор с узорами, с кирпичными столбами, и ворота с переговорным устройством.

Вскоре новый дом Павла Егоровича стал городской достопримечательностью, вызывающей зависть не только у бедных горожан, но и у благополучного в этом отношении начальства.

Какое-то время после окончания строительства, Павел с ужасом ждал, что его вызовет к себе городской прокурор и, как бы между прочим, спросит, на какие такие средства он возвел свою хоромину? Или налоговая инспекция привяжется. Начнет интересоваться доходами. Но прокурору было не до этого. Он сам строил за городом дачу, отдаленно напоминающую средневековый замок, а налоговая служба только ещё становилась на ноги, и её начальник долго подыскивал место для хорошего кирпичного особняка на столичный манер. Поэтому людей в форме в налоговой службе боялись, как огня, и по возможности старались с ними не связываться. В городе давно поговаривали, что в скором времени Павел Егорович перейдет работать в область. С его способностями в сыскном деле это вполне естественный, можно сказать, логический шаг.

***

К середине зимы девяносто третьего года новый дом Павла Егоровича был уже полностью подготовлен для заселения. Отделочные работы снаружи и внутри были завершены, стекла вставлены и отмыты до полноценного блеска, полы выкрашены, стены побелены. В общем, дом производил приятное впечатление снаружи и изнутри, он сиял крутой оцинкованной кровлей, искусно выгнутыми водостоками, манил белизной высоких стен. По высоте он был чуть ниже Троицкого собора, и поэтому из мансарды этого дома открывался прекрасный вид на город, где давно не велось никакого строительства по причине отсутствия в городской казне денежных средств. В городе закрывались детские ясли, школы и больницы. Но при этом во всех пустующих зданиях открывались новые частные магазины, торгующие непривычными для русского слуха «марсами» и «сникерсами», джинсами и кроссовками, да ещё спиртом под музыкальным названием «Рояль», навевающим вполне определённые музыкальные ассоциации на тему русских песен Глинки и Мусорского.

Вере очень понравилась в новом доме одна комната на втором этаже, из окна которой открывался прекрасный вид на реку Уржумку, заросшую по берегам красноватыми ивами. Она прошлась по просторной комнате туда — сюда с торжествующим видом и объявила мужу, что в этой комнате будет её спальня.

— А моя, в таком случае, где? — не понял Павел.

— А твоя — напротив, — нашлась Вера.

— Но ведь раньше мы спали вместе.

— Тогда мы были бедными, — парировала Вера. — А сейчас всё иначе, сейчас нам не нужно стеснять друг друга.

— Но…

— Это признак хорошего тона. Как ты не понимаешь… Надо книги читать, друг мой.

И Павлу пришлось с ней согласиться. Не хотелось выглядеть перед женой недотепой, этаким некультурным, незначительным человеком. К тому же это вовсе не означало, что жена ему в чем-то отказывает, что-то запрещает. Вовсе нет. Просто в их супружеские отношения вносится новый штрих, очаровательный элемент призрачной разобщенности, которую можно нарушить в любую минуту, чтобы сблизиться в порыве страсти.

После хорошо спланированного и легко осуществленного переезда в город, Павел с удивлением заметил, как быстро Вера освоилась в новом положении. Она стала разгуливать по магазинам, заинтересованно разглядывая красочные витрины, и при этом всегда что-нибудь покупала, — то алюминиевую мясорубку, с элегантным электрическим приводом, то большую блестящую кастрюлю из нержавеющей стали, то деревянную разделочную доску, раскрашенную под натюрморт и производящую впечатление серьёзной жанровой картины. Хождение по магазинам стало для Веры своего рода ритуалом. Она отдыхала, совершая его. Она наслаждалась свободой расходования средств, тем, что не нужно всё время себя контролировать. Сейчас она с явным удовольствием замечала что-то новое на полках, на вешалках, на прилавках, и старалась внимательнее присмотреться ко всему новому, узнать о его цене и назначении. А вдруг как раз этого и не хватает у неё в просторном доме. И очень часто это было именно так, пока вырученные от продажи золота деньги не иссякли окончательно… После этого Вере Ивановне стало скучно. Она целыми днями ходила по гулким комнатам от окна к окну и с высоты птичьего полета смотрела на город. Из окон, выходящих на восточную сторону, был виден маленький городской парк с фонтаном и танцплощадкой в центре. По вечерам Вера иногда выходила туда погулять по аллее между лип. При этом она водружала на голову светлую фетровую шляпку с бумажными цветами, а в руку брала зонт в виде трости. Ей сейчас очень хотелось производить впечатление состоятельной дамы. И хотя на улице кое — где ещё лежал снег — одевалась она легко, с намеком на моду.

Когда в конце марта с крыши скатилась последняя тала вода, смотреть в окно стало приятнее. Солнце появлялось уже на целый день, и тень от высоких рам в золотисто-желтом пучке на полу медленно двигалась с запада на восток, согревая поочередно — стену, паркет, подоконник. В такие дни Вера Ивановна могла весь день просидеть у окна в состоянии сонного блаженства, пространно наблюдая за тем, что происходит на улице. Какого цвета небо, какой причудливой формы облака, откуда дует ветер.

***

Однажды она заметила на яркой весенней улице старичка приличной наружности, который нерешительно прошелся мимо дома супругов Большетрубных туда-сюда, а потом вдруг остановился перед железными воротами как бы в некотором замешательстве. Вера не сразу узнала в нем младшего Небогатикова. Это узнавание почему-то встревожило её. Заметно волнуясь, она спустилась вниз на первый этаж, подошла к переговорному устройству и остановилась перед ним в нерешительности. Динамик молчал. Посмотрела на старичка через оконную раму. Увидела, что тот стучит клюшкой в дверь. «Вот глупый старикашка, — раздраженно подумала она, — что он кнопки не видит?» Старик перестал стучать, он, кажется, заметил что-то на воротах. Потом поднял одну руку вверх и немного подался вперед — переговорное устройство заработало. Вера взяла в руку трубку микрофона и привычно сказала:

— Говорите… Что вам нужной?

Старик молчал.

— Говорите же, — повторила Вера.

Динамик на стене как-то непривычно громко зашипел. Стало слышно, как старик дышит.

— Это самое. Здравствуйте!

— Здравствуйте! — тихим голосом ответила Вера.

— Мне бы с хозяином поговорить.

— Его нет пока.

— А где он, вы не скажете?

— На работе, наверное.

— А вернется когда?

— Часа через два — три.

— Понятно, — произнес старик после недолгой паузы. Потом медленно отошел от ворот, немного постоял возле низкорослого клёна за оградой, закурил и направился вдоль пустынной улицы в гору. Вера проводила его глазами, вздохнула озабоченно и решила на всякий случай позвонить мужу, рассказать ему о посетителе. Было ясно, что у старика против них никаких улик быть не может, но ненужные сомнения у начальства могут возникнуть, если этот человек кому-нибудь пожалуется. Да и Паша ещё толком не освоился в новой должности. Это ему сильно повредит.

***

Через несколько минут чрезвычайно взволнованный Павел уже катил по центральной улице Красновятска на ярко-красных казенных «Жигулях», то и дело озираясь по сторонам и выискивая глазами тщедушного старика с клюкой, которого нельзя было допустить ни в здание местной милиции, ни в прокуратуру, ни в редакцию районной газеты под названием «Заветы Ильича».

Был ясный солнечный день. На оттаявшей, потемневшей от сырости дороге тут и там разгуливали грачи, обходя обширные лужи. В центре города у громадного памятника Кирову стояли местные коммунисты с затравленными лицами, держа в руках транспаранты со словами: «Долой капитализм», «Банду Ельцина — под суд!», «Демократы — сукины дети». У синего ларька под названием «Всё для вас» писал в лужицу подвыпивший лысый гражданин с бидоном в руке и синяком под глазом. В досужей толпе у продовольственного магазина о чем-то рассуждали, недовольные жизнью пенсионеры. За углом типографии местной газеты кого-то били полупьяные, не в меру раскрепощенные «петеушники». Все они были низкорослые и растрепанные как воробьи. Как только эти юнцы увидели Павла Егоровича за рулем милицейской машины — так сразу упорхнули в разные стороны, причем вместе с ними исчез куда-то и пострадавший. В общем, всё было как всегда. Только на душе у Павла Егоровича на этот раз было неспокойно. Павлу было сегодня не до них. Он выискивал среди прохожих человека замухрышку — последнего отпрыска купцов Небогатиковых…

Неугомонного старика удалось найти только через час или полтора на центральном рынке, где он ходил по рядам, поражаясь изобилием мясной продукции и разочарованно ощупывая в кармане вытертого пальто скудные пенсионные рубли.

Когда Павел Егорович назвал его по имени отчеству — старик удивленно вздрогнул и несколько секунд смотрел на Павла ничего не понимающими глазами. Потом вскинул брови, как бы припомнив что-то, и протянул ему сухую коричневатую ладонь.

— О, Павел Егорович? Здравствуйте!.. Вы сами меня нашли.

— Да… Вот увидел случайно и решил подойти.

— А я хотел через часик к вам заглянуть. Надо поговорить, знаете ли.

— У меня машина здесь, — предложил Павел. — Можно там побеседовать.

— Можно и в машине, — согласился старик.

Когда младший Небогатиков удобно расположился на переднем сидении машины, Павел посмотрел на него с боку, мельком — всё равно, что сфотографировал, и сказал:

— Так, о чем хотел расспросить, дед? Я слушаю.

— Помните, я к вам приходил как-то года три назад, когда у меня золотые червонцы украли? Последнюю мою заначку. Последнюю ценность мою.

— Помню, — холодно ответил Павел.

— Потом ещё приходил раза три. Интересовался, нет ли каких-нибудь сведений о пропаже? Не торгует ли кто моим золотишком?

— Ну?

— Вы мне тогда ответили, что не знаете ничего. Мол, цыгане по всей Руси шатаются. Их искать — все равно, что ветра в поле.

— Ну. Припоминаю что-то. Было такое.

— Я тогда махнул на всё рукой. Цыгане — народ бродячий, непоседливый. Сегодня здесь, завтра — у черта на куличках. Это верно.

— Ну…

— Смирился я с потерей. Стал уже о ней забывать, как вдруг по городу нашему слушок прошел, что Павел Егорович новый дом строит… Не дом, а каменные палаты. Ну, я и заинтересовался.

— Чем же? — переспросил Павел как можно спокойнее.

— А откуда у Павла Егоровича такие деньги?

Старик многозначительно посмотрел на милиционера прищуренным взглядом, немного помолчал и вкрадчиво продолжил:

— Уж не мое ли золотишко они с женой нашли? Уж не на моем ли горе свое счастье построили?

— Ну…

— Если так, то нечестно это, Павел Егорович. Ох, как нечестно, как нехорошо.

— Вот как значит!

— Да я ведь много-то не прошу. Если вы золото мое обнаружили — могли бы и поделиться. Мне бы только десятую часть вернуть на приличные похороны — и ладно. И довольно с меня. Тысяч двадцать или тридцать. Больше не надо… А то ведь я к прокурору пойду, честное слово. Для меня ваш дом каменный сейчас — главная улика. Обманули вы меня… Такой дом на одну зарплату не построить. Это ясно.

Павел на этот раз ничего не ответил. Повернул ключ зажигания в замке, отжал сцепление и с хрустом включил скорость. Машина резко дернулась с места и покатила по весеннему городу, набирая скорость.

— Я понимаю, — заметно волнуясь, продолжил старик, — вы молодые, вам деньги нужны. Даже не знаю, каким образом вам их достать удалось. Ну да Бог с вами. Меня это не касается. Вы только поделитесь немного со стариком, вот и всё.

Поплыли мимо милицейской машины рыхлые сугробы, облезлые заборы, тени от домов. Потом синий и грязный грузовик пропыхтел рядом, обдав приземистые «Жигули» темной копотью и веером мелких брызг.

— Ничего я тебе отдать не могу, дед, — проговорил Павел раздраженно.

— Как это? — не понял старик.

— А не видел я твоего золота и ничего про него не знаю… Вот и весь сказ… Три года уже пришло… Я об этом золоте и думать забыл.

— Так…

— Ты уж извини, дедуля.

Между тем Павел довез старика до автостанции, высадил там и долго понаблюдал за ним из машины, выкуривая сигарету за сигаретой. Проклятый старик поставил перед ним задачу почти неразрешимую. Откупиться от него — значит признать себя виноватым. Оставить всё как есть — значит подвергнуть свою карьеру риску. Встреча со стариком как-то не входила в новые планы Павла, выбивала из колеи, настраивала на весьма скептический тон относительно будущего. Прекрасно было бы забыть о нем, об этом проклятом старике, об этом бесе востроглазом, но это, как видно, невозможно. Ну не умрет же он сегодня от сердечного приступа на самом деле. И обширный инсульт у него, вероятно, тоже не случится… Обыкновенный инсульт — это слишком банально для прозорливого старика, который точно знает, где собака зарыта.

***

Придя домой, Павел Егорович поделился своими печальными мыслями с Верой, которая после его рассказа стала выглядеть, как перезрелая невеста после расстроенной свадьбы. То есть, самого поверхностного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, как она удручена. Пышная прежде копна её волос заметно съехала к уху и повисла над левым плечом, как можжевеловый куст на склоне горы. Синие глаза потухли и, кажется, несколько увеличились в размерах, придав лицу недоуменный вид. Об ужине Павел даже не спросил, хотя есть хотелось. От волнения он всегда много ел. Но сегодня всё было по-другому.

— Старикан-то, оказался непрост, — признался он жене, присаживаясь на стул в её комнате. — Двадцать тысяч требует. Упырь, одним словом.

— Я это сразу поняла.

Павел уныло оглядел светлую комнату жены и опустил голову, как будто хотел что-то рассмотреть на полу.

— Грозится пойти к прокурору. Поделиться своими мыслями о нашем особняке. Говорит, что на одну зарплату такой не построить.

— Это плохо, — в задумчивости произнесла жена.

— Если начнут копать — сама понимаешь, что может случиться… Упекут. Никакой декларации не потребуется, честное слово. Живем-то не по средствам — ежу понятно… И для чего такой дом отгрохали? Как бельмо на глазу, честное слово.

В это время Вера вся встрепенулась, как будто вспомнила о чем-то важном, что пригодится именно сейчас. Прищурила лукавые глаза, потом живо подняла их на мужа и предположила с таинственной дрожью в голосе:

— А что если нервы у старика не выдержат? Перенервничал ведь сегодня старичок-то! Мы сами видели.

— Да что ты, — усомнился Павел. — У него нервы железные, как водопроводные трубы.

— Или сердце, — повторила Вера с тоном прежней загадочности в голосе.

— И сердце тоже железное. Старик лагеря прошел, голод, холод. Всё выдержал. Ко всему привык… Нет, такого в одночасье не свалишь.

— Как знать, как знать, — снова в раздумье повторила Вера.

В тот вечер оба супруга испытывали какую-то особую нежность друг к другу. Такая нежность обычно появляется у русских людей перед лицом явной угрозы, когда речь ещё не идет о жизни и смерти, но какофония пугающих слов и таинственных звуков уже свидетельствует о приближении роковой развязки. Павел и Вера в тот вечер не смотрели по телевизору даже программу новостей. Проблемы страны отодвинулись для них на второй план, а самой главной помехой в жизни стали слова старика о золоте, которое они потратили на строительство дома. Хотя во всем этом был некий философский смысл, некоторая историческая закономерность — подтекст. Потому что дед старика Небогатикова тоже разбогател ни с того ни с сего — как бы незаслуженно и вопреки складывающимся обстоятельствам. То есть, круг замкнулся. И тут виновата вовсе не воля случая, а, скорее та сила, которая связывает в одно целое начало и конец, причину и следствие, идею и её воплощение.

До полуночи, а может быть и больше деревянная кровать молодых супругов неистово и томительно скрипела, сосредоточенно повторяя слаженный ритм контактирующих тел. Когда же волна любовной истерики отхлынула, и Павел почувствовал неимоверную усталость во всем теле, а Вера — сонную легкость, было уже поздно думать о чем-либо утомительном и серьёзном. Они расцеловали друг друга по очереди в знак благодарности и уснули крепким, здоровым сном.

***

Утром в одном халате, наброшенном на голое тело, Вера спустилась вниз позвонить отцу. У неё было странное предчувствие, что старик Небогатиков больше никогда не будет их беспокоить. Она не могла толком понять, почему это так, но ощущение внутренней свободы никогда её не подводило. Такое ощущение возникало, когда все невзгоды были позади, когда все её желания исполнялись, когда она стремилась к поставленной цели и, наконец, добивалась своего. Как обычно по утрам, отца дома не оказалось, он что-то делал на улице, или, как выражалась мать: «ходил по хозяйству». Он появился только минут через десять и по-стариковски тяжело задышал в телефонную трубку.

— Здравствуй, папа! — обратилась к нему дочь.

— Здравствуй, — отозвался он издалека.

— Ты сегодня на улицу выходил? Петра Сергеевича видел?

Петр Сергеевич — это колхозный сторож в Пентюхино. Он обычно знает все самые свежие новости. Кто заболел, кто умер, кто пропил последние деньги, тайно изъятые у зазевавшейся жены.

— Выходил.

— Ну? — спросила дочь, ожидая ответа.

— Что, ну?

— И какие новости сегодня на селе?

— Ах, ты об этом… Да никаких. Какие у нас новости.

— А старик Небогатиков… он как?

— Он помер вчера от сердечного приступа в доме у дочери. Говорят, его хотели в больницу везти, да бензину в колхозе не оказалось, как назло… Бензин-то стал дорогой.

Отец что-то ещё говорил, объяснял, но Вера уже не слушала его. Поскорее положила трубку и присела на стул возле окна, обессилено свесив руки меж колен… Неужели это тоже она сделала? Неужели это из-за неё? Нет, нет. Кажется, она этого вовсе не хотела. Павел хотел, а она — нет. Она сопротивлялась. Но вчера она была очень расстроена и, кажется, наговорила лишнего своему ночному гостю, своему таинственному заступнику, которого видит во сне… Для чего она это сделала?

Бледная и опечаленная, она вернулась к мужу. Он неспешно одевался, что-то знакомое напевая себе под нос, поэтому подавленный вид жены его озадачил. Обычно по утрам она была другой. Он перестал напевать, удивленно посмотрел на неё и спросил:

— Что это с тобой сегодня? Ты чем-то расстроена?

Она опустила крупные веки и виновато выговорила:

— Небогатиков… умер.

В первые секунды после этих слов Павел испытал нечто похожее на облегчение. Ну, и слава Богу. Они-то тут причем. Умер и умер, леший с ним… Но потом вдруг опомнился и даже испугался от неожиданно возникшей догадки: «Неужели это она? Неужели и такое она может?» Подобный ход мыслей был для него за пределом обычного понимания, он вносил дисгармонию в отлаженную цепь привычных рассуждений и мешал видеть реальность в ясном свете, в том виде, к которому он привык. К тому же, вдруг пришло осознание того, что он сейчас весь в её власти. Ведь если она может такое, значит она может всё.

— Не может быть! — почему–то вырвалось у Павла.

— Я только что звонила домой… Он умер, папа сказал.

После этого оба супруга со странным испугом в глазах посмотрели друг на друга. И Павел почему–то вспомнил, как однажды в скверном расположении духа проходил мимо Троицкого собора, украшенного в честь праздника новой иконой Святой Троицы, вывешенной над входом. Икона привлекла его внимание. Кажется, такой красоты он никогда ещё не видел. На золотистом фоне, напоминающем ранний восход, были изображены три человека похожие друг на друга и одновременно — разные, загадочные. Павел остановился, чтобы лучше рассмотреть икону, потом увидел нищих, тесным рядком сидящих под ней: двух мужчин и одну благообразную женщину в черном платке с лицом русской великомученицы. Рука его непроизвольно скользнула в карман и протянула женщине гривенник. Женщина машинально взяла его и, не поднимая глаз, вполголоса проговорила: «Дай Бог тебе здоровья… Христос с тобой, молодой человек». И хотя Павел уже давно не чувствовал себя молодым человеком, ему стало приятно. Павел никогда раньше не подавал нищим и поэтому никогда не чувствовал в душе этого легкого сквознячка благодати. Он на секунду замешкался перед церковными воротами, и этого замешательства хватило, чтобы женщина успела произнести нравоучительной скороговоркой:

— А ты зайди, покайся. Зайти в церковь-то. Не святой, чай.

— Что?

— В церковь зайди, поклонись Святой Троице, помолись, это помогает, — повторила она.

Павел никогда не был в церкви. С детства у них в семье это было не принято. Церковь всегда стояла белым айсбергом за волнами душистых сиреней и порой притягивала взор, но всегда была чужой и далекой обителью одичавших от безделья старух и стариков. Павлу казалось, что в церковь ходят только калеки да подозрительные не вполне здоровые люди дистрофичной наружности. Но на этот раз Павел сделал над собой усилие и шагнул за церковную ограду, потом открыл деревянную дверь в храм и остановился у порога… То, что открылось ему в следующий момент, неожиданно сильно поразило его… Это был другой мир. В сумрачном свете свечей он различил высокие стены, увешанные скорбными ликами икон, изображения которых как музейные картины правильными рядами уходили к яркой перспективе алтаря. Он ощутил сладковатый запах ладана, наплывающий как туман осенним утром. Услышал непривычно тихие голоса откуда-то справа, от Царских Врат. Там почему-то было больше всего людей, склонивших головы в молитвенном песнопении. И над всем этим миром людей и ликов жил, дрожал, искрился одинокий луч света, пробившийся сквозь стену где-то под куполом и позолотивший узорчатый багет на одной из центральных икон перед клиросом.

Потом в церковной тишине прозвучал тонкий голос девочки, что-то негромко спросившей у мамы, потом — глухая жалоба старика с пышной бородой, спрятанного за массивной колонной. Всё это в первый момент произвело на Павла странное, но до слез волнующее впечатление. Он вдруг почувствовал, что вернулся в детство. Вернулся в сказку, в забытую светлую муку летнего вечера, к тому призрачно-золотистому фону любви, на котором зародилась его жизнь, жизнь его сознания, обретающего плоть в тот миг, когда он осознал себя человеком — неотъемлемой частью Вселенной, её центром, её средоточием. Он успел подумать о том, что золотистый фон мог быть солнцем, и в этом есть какой-то вещий смысл, потому что солнце — это одинокая субстанция тепла в холодной и бесконечной Вселенной. А тепло — это любовь… Но дальше этого вывода мысль почему-то не двинулась, зажатая с боков тисками здравого смысла.

В это время к верующим вышел священник в тёмной, атласной рясе и привычно начал Литургию.

— Благославенн есть, Христос Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, низпослав им Духа Святаго, и тем уловлей вселенную, Человеколюбче, слава Тебе!

Павел внимательно вслушивался в его слова, заглядывал в тёмные глаза священника, наблюдал за его руками и позой, но так ничего и не понял. Старославянский язык молитвы был, как стена между ним и священником. И разрушить её вот так вот сразу было невозможно. Необычность обстановки в церкви дополнилась необычностью языка молитв, и получалось нечто странное, но благообразное. И в этом благообразии ощущалось нечто величественное. В этом была вся сущность России, где природа и люди дополняют друг друга в своей сумрачной переменчивости, и где никто не понимает друг друга до конца. Где здравый смысл никогда не перевешивал нечаянной глупости, и где эта самая глупость органично дополняла природную гениальность народа…

Спокойный и загадочный священник произвел на Павла хорошее впечатление. Павел уже не сомневался в его доброй рассудительности, в его способности ответить на многие жизненно важные вопросы, которые тревожили его в последнее время. Ведь христианство — это такая философия, где есть свои незыблемый постулаты и свои принципы, в соответствии с которыми следует строить жизнь. У Павла появилось желание познакомиться с благообразным священником поближе и расспросить его обо всем. В том числе и о странной способности Веры делать маленькие чудеса. Очень захотелось узнать — от Бога это у неё или этот дар от природы? Хотелось ясности, определённости и здравого смысла, способного всё в его жизни упорядочить и оправдать.

***

Через несколько дней о местном священнике Павел знал почти всё. Что зовут его отцом Федором, что фамилия у него под стать сану — Голубев, и что жена священника, женщина всесторонне образованная, пишет прекрасные стихи и исполняет под гитару благозвучные духовные песнопения. Павлу казалось, что встреча с отцом Федором может круто изменить его жизнь. В последнее время ощущение перемен будоражило всю страну и это каким-то образом передавалось людям. Перемены были тем ориентиром, по которым стало модно строить свою жизнь. Опираясь на которые, можно было открыть для себя нечто новое. Докопаться до истины.

Встреча с отцом Федором произошла, как это ни странно, в здании районной администрации, где в очередной раз ремонтировали крышу после ранних весенних оттепелей. Плоская крыша бетонных семидесятых не выдержала напора перестроечной вешней воды — протекла, и её срочно решили превратить в обыкновенную шатровую, покрытую оцинкованным железом. Европейский урбанизм в очередной раз не выдержал русских морозов и ранних оттепелей.

На этот раз отец Федор был одет в длинное осеннее пальто и норковую шапку чем-то напоминающую поношенную генеральскую папаху. Он стоял в просторном холле нижнего этажа рядом с одним из районных начальников и говорил о трубах, которые срочно понадобились для ремонта церковной котельной. Отец Федор заметно нервничал. Лоб у него вспотел, из-под шапки выбились влажные завитки тёмных волос, а глаза приняли то просительно-скорбное выражение, которое бывает у провинившихся детей вынужденных обращаться к строгим родителям за разрешением на прогулку. Павел Егорович не ожидал, что увидит его в таком виде. Это не соответствовало его сану и ещё чему-то, что было у Павла в душе, что ощущалось, но не облекалось в словесную форму.

Павел не выдержал, подошел поближе и сказал:

— Может быть, я смогу чем-то помочь?

— Вы? — удивился священник.

— А что, — поддержал его улыбающийся начальник. — Наша милиция может всё. Вы кажется заместитель у… нашего главного следователя. Ну, как же. Всё в ваших руках. Это ведь вы у Геннадия Львовича на прошлой неделе металл арестовали?

— Да, — признался Павел.

— Вот видите, — улыбнулся районный начальник священнику.

— За неуплату налогов… Так суд решил, — оправдался Павел.

— Там, наверное, и трубы были?

— Оцинкованные, — уточнил Павел.

— Вот видите!

Примерно через полчаса отец Федор и Павел Егорович уже шагали по главной улице города и непринужденно беседовали. На них тихо падал снег, чертя косые белые линии на фоне тёмных фасадов старинных купеческих особняков. Фигура отца Федора была примерно такой же, как у Павла, только косматая шевелюра делала его голову слишком большой относительно тела. При этом даже через пальто у него чувствовалась тонкая талия, как некий шарнир, позволяющий ему легко управлять своим телом при ходьбе. Тогда как Павел на этот раз шел, держа тело совершенно прямо, ноги у него в коленях едва сгибались. И в душе было ощущение, что именно так и нужно сейчас идти — с военной выправкой, с достоинством.

— Я давно хотел познакомиться с вами, — признался Павел, как бы между прочим.

— Так в чем же была проблема?

— Не решался подойти… По моим понятиям служители церкви — люди особенные… Предубеждение, наверное. Но нас так воспитали. Тут ничего не поделаешь. А проблема действительно есть.

— В чем же? — поинтересовался отец Федор.

— В моей жене.

— А, что жена? Чем она вам не угодила?

— Она… как вам сказать, ясновидящая, что ли… Но вся беда в том, что она не только предсказывает события. Она иногда исполняет желания, которые противоречат моим представлениям о реальном мире… Я не могу объяснить, как это у неё получается. От Бога это у неё, или дар такой от природы… Я чувствую, как это всё опасно, но отказаться от её услуг не могу. Сами понимаете. К тому же она прекрасная женщина, хорошая жена, в ней масса разных задатков. И в то же время я иногда её, как бы это сказать, немного побаиваюсь, что ли… И страх у меня какой-то безотчетный, как бы подсознательный. Я понимаю, что она мне ничего плохого сделать не может, и всё-таки боюсь. Странно, наверное…

— Ничуть… А что она, собственно, может?

— Всё… То есть она может почти всё, что касается сыскного дела.

— Например?

— Она может легко узнать, кто где и что украл. Где украденное спрятал. Она…

— Тогда она действительно клад.

— Но ещё поразительнее то, что всё это она узнает во сне. Когда спит. Понимаете?

— То есть, вы хотите сказать, что всё это дается ей без усилий?

— Нет, — торопливо возразил Павел. — Сказать, что совершенно без усилий нельзя. По ночам она встает с постели и куда-нибудь уходит. Стоит и разговаривает там сама с собой… Но мне порой кажется, будто она в это время не одна. То есть, конечно, одна, но у меня такое впечатление, как будто она с кем-то советуется. И тот человек ей отвечает… Или это какая-то болезнь? Лунатизм или шизофрения в начальной стадии… Даже не знаю.

— А она не была на приеме у психиатра? — спросил отец Федор, насупив брови.

— Нет, давно уже не была. И вообще, днем она совершенно такая же, как все нормальные люди, — поспешил ответить Павел. — Все её действия точны и разумны. Она более чем рассудительна.

— То есть?

— Она умна, начитанна, спокойна. Порой меня поражает глубина её суждений. Я не могу понять, откуда это у неё?

— Она хорошо в людях разбирается?

— Да. Она порой говорит о величии души, о её глубине и непознанной силе.

После этих слов отец Федор почему-то остановился и посмотрел на Павла особенно пристально.

— Вы… вы не боитесь за неё? — вдруг спросил он.

— За неё? Нет… Но, когда она за стеной в кромешной тьме о чем-то шепчет — меня охватывает страх. Я начинаю бояться.

— Кого? Или чего вы боитесь?

— Того, с кем она разговаривает…

— Но вы только что уверяли, что его нет.

— Я не знаю это точно… То есть я не могу ответить на этот вопрос с полной уверенностью. Хотя, если рассудить разумно, его не может быть. В той комнате, где она медитирует, не остается никаких следов… никаких улик. Только однажды там зеркало упало со стены, но не разбилось — треснуло по краю.

— Странно, — вкрадчивым голосом произнес отец Федор.

— А христианство допускает проявление чудес? — не выдержав долгой паузы, спросил Павел. — Или это прерогатива магов и фокусников?

— Смотря что считать чудесами, — уклончиво ответил отец Федор, снова начиная движение по пустынной улице. — Если это чудеса исцеления или праведного пророчества — то — да, конечно допускает. А если они направлены на обман и порчу, на личное обогащение — то это уже не чудеса, а бесовщина. С такими чудесами нужно бороться. Противостоять им молитвенно.