И было той информации довольно, чтобы задуматься: — А-га! І швиденько зібратись і побігти до човна, тому що «Хилько даром не піде, мабуть карась пішов», або ж «окуньчики беруть… на червьяка? чи, може, плітка на мастирку?» Або ж на «картопельку короп узяв», — на такой полусырой обязательно недоваренный картофельный шарик — Данилыч вырезает ножичком, — и насаживает на самый кончик крючка, — ну, в точности примерно как начебто лунный глобус.

***

А Наричка вьется, прячется за каждым поворотом, и в очерете, и в плавнях, то разделяясь на протоки, а то разливаясь широко, где подмывая кручи, а за Лохвином блестя на перекатах, и снова — в тень, в тихие заводи, где вода почти замирает и стоит над омутами и ямами, а на вырве, что под островом Кохання, заворачивает против себя, навстречу, и вдруг распадается на ставки и ставочки, и бьет ключами в оврагах, и заполняет карьеры –сочится земля соками и питает ими Рыбу — внутреннюю нашу вселенную, полузакрытый мир, блаженный эон, ежедневную мечту.

А Нарічка в’ється… наче хтось написав, або пише листа, пише, а не друкує, і літери тримаються одне одного, і переливаються одна в другу, наче курсивом… «Риба. По рибу. На рибі.»

Ні, то не я, то не «аз буки веду» — але ж не сама і вона, хтось, мабуть, зверху, згори, але ж і не занадто далеко — з Києва, чи то з космосу її не побачиш, ані з Великих Цебекабо лайнера — ні, це зависоко, хіба що з кукурудзяного літака чи повітряної кулі, гвинтокрила чи дрона…

Хто, скажіть, хто про неї, маленької, і чув би, якби не Риба?

***

Риба. По Рибу. На Рибі…

Земля. Хата. Корова. Риба.

Хата та Корова — то жіноче, більш жіноче, ніж чоловіче.

А Землі — нема. Є город та колгосп. З городу — живуть, а в колгоспі беруть. Взяв сіна, взяв добрива. Тобто вкрав, ні не вкрав, а взяв, але щоб ніхто не бачив, бо скажуть — вкрав. Колгосп — це не земля, це — каеспе — щось гідке, не моє, чуже, чужінське.

А город — як картопля: проорати — посадити — підгорнути — потравити — зібрати, і знов — проорати — посадити — підгорнути — потравити — зібрати, і наступного року — проорати — посадиті — підгорнути — потравити — зібрати — і так все життя.

Город — це повсякденне, як хліб, як родина. Город — біля хати. Більш жіноче, ніж чоловіче. Город –для гречкосєя: нудне, тяжке, огидне, кріпацьке.

Город — не для козака. І козак — не для городу!

Риба! О! О-о! Ото козацьке! Вона йїжа. І спорт. І хвантазія.

Риба — на волі, за межами — і хати, і городу, і колгоспу.

Тому і бігуть на рибу зрання — подаль від жінкі, від роботи, від усього… Зрання, коли ще сонце не зійшло, і туман як тайна, і тайна як бог.

***

Как до нас добраться? А дуже просто.

— Сначала 80 километров автобусом от Киева до Великих Цебек, потом еще 40 км автобусом до Шануйлівки, а з Шануйлівки — ще шість километрів — Рачки… — говорю я и уже улыбаюсь, и вы, если хотя бы немного знаете мову — тоже улыбнетесь, а то и хмыкните — мол, не простой анекдот, с подтекстом, потому как Рачки — с ударением на первый слог — означают способ передвижения «раком», именно так, как стояли и стоят на огородах селяне, стояли и стоят уже сотни и тысячи лет, то есть, если вы и вправду желаете «добраться» — ставайте поруч, то есть рядом, и — уперед. А иначе, о-о-о! Наврядли у вас это выйдет. Без выучки, без опыта земле-делия человека на земле вам не понять, как не понял его я, и потому готов был уже смотать удочки, и вернуться от этой темы в город, с ударением на первый слог, в отличие от города — огорода то есть, так у нас говорят. Вроде всего-то одно ударение — а дистанция, как недавно услышал,«цивилизацийного масштаба»…

Однако же, удочки не смотал, а наладил.

Тридцать лет мы уже тут, за 126 км от Киева и 216 км — от Чернобыля. Тогда, в 1986, тестю того показалось достаточно, чтобы хоть как-то обезопасить внука. Так появилась наша хата, кирпичный недостроенный дом, поначалу без перегородок, полов, веранды, зато с 20 сотками сада и огорода, появились новые заботы, новые соседи, новая река — Нарічка, а не Днепр, и нова земля навкруги — наче інша планета, яку ані Батьківщиною, ані Вітчизною я назвати не можу — все мои родители — в Киеве- якби було таке слово «Сусідчина» — а так лучче сказать по-руськи — Дача, або якщо бажаєте — Хата на селі…

Нет, честное слово, я бы не решился, и срок тут ни причем, что это за срок?! Пишу, потому что люди уходят. Уходят вслед за рыбой…

***

Идет дождь селом… Не, не так. Это в городе — дождь: деревьев мало — не шумит, а стучит — по стеклу, по карнизу… Там — доЖДь…

А на селі — «дощ-щ-щ-щ»… іде, іде дощ, шумить на дворі, тече по вулиці, ляпа по підвіконню, поринає в кущі, рахує листя…

Одно дело — асфальт, а зовсім інше — поле чи шлях, де крапля, розрізана травичкою, до землі так і не доліта — перетворюється на шепіт, або ж — якщо дорога стара, накатана — пада вона на пил, без звуку, і там зникає…

— Я тоді ще пив, — каже Валера, — лежу на дорозі, а тут гроза — краплі великі-величезні — баххх! Бахх! — лежачи добре розгледіти мона — крапля — бах! — біля глазу — наче в сіре іржане борошно — бах! — і над кожною пилова хмарка підіймається, я аж задивись-замріявсь, а тут як загрими-и-ить! Як вдарить! — ні, нема чого лежати, треба до хати…

Іде дощ… Селом и на речке, до которой еще надо дойти, не промокнув, и потому там, где можно, идем дорогой, а ноги сами ускоряют ход, сами, кто их подгоняет? Може дощ?

— А Хилько вже побіг… Куди? —

Нет, дощ не подгоняет, шелестит, накрапывает, успокаивает. И остается нырнуть с дороги в кусты, то есть в кущі, с дороги направо, и пойти тропкою под зеленою крышей, густыми прибрежными зарослями, пойти, пригибаясь и оберегая удочки, под акациями и ольхами, и выйти — но не сразу к реке — а в узкий, глухой, как восточная улочка, коридор в очерете — а тут уже и лодки, цепи, замки и ключи на веревках и тряпках, весло, припрятанное в кущах, все как надо…

Говорят, в дождь хорошо клюет.

— А не слухайте нікого. В дощ добре спати, просинаючи життя, але, звичайно, якщо ви вже там — на рибі, — вертатися нема чого — сидіть, пильнуйте, все може бути.

И я тяну с собой батину плащ-накидку, офицерскую, с капюшоном, а при наличии «резиняк» — так Василь називає гумові чоботи — і стільця: — Сиди, пильнуй, риба заснути не дасть…

— Ну, як? — слышится из тумана… А кто ж то может быть?..

— Та-а…

— А я взяв щучку і судачка.

— З моста?..

Из тумана появляется знакомый силуєт — Валера? Он! — и походочка характерная, мягкая такая, индейская.

— А я чую голоси… Хто це?.. Ну, здоров будь… — он заглядывает в лодку, а там уже кое-что блестит. — О, відкупилася, — каже, маючи на увазі — кого? Річку? Чи може — долю…

Валеру не всегда и поймешь.

— Та-а, — отвечаю я, как Вася, с небрежной солидностью.

А Валера закуривает, забирается в соседнюю лодку, как раз между нами. У него тоже армейская накидка с капюшоном. Та еще, что с Карелии. Если кто с тропы посмотрит — три монаха на молитве, а приглядится — не, лучше — на рыбе…

Валера вже відробив, рыбу занес в хату, и я жду когда он спросит «Ну, як там?» — маючи на увазі Київ, владу, олігархів… — спросит и сам же разложит, бо не тільки з газет, але ж має і інші джерела… І то вам не шануйлівські, чи то великоцебешні, — у Києві має не аби кого, депутатів чи козацького гетьмана, тьфу, хай їм грець.

Про нього і кажуть — «не наш», кажуть і рачківські, і зухвалівські. А чому? Тому що перша його забаганка — Калєрія, дивна північна країна рибалок? Ні, не так — див-на! північ-на! фантастич-на! краї-на! рибалок і риби — рыбы, какой хочешь и не хочешь — царской, королевской, императорской: си-иг, нали-им, яа-азь — прижмуриваясь — а ку-умжа? — удивляется, сам как будто не веря в эту морскую форель, — а ха-ариийюююссс! — и всем ясно — такой не бывает, ни тут, ни в раю, — а щуки такие, что ежей целиком могут заглотить, — ляпает Валера — (зачем он это сказал?!)

И всем сразу ясно:

— Бреше… — тому и кажуть про нього — «не наш», або «знов свою Валєрію заводить…», то есть заливает не в меру, какой бы рыбацкой ота Калєрія не була…

— Так чого ж ти повернувсь сюди, якщо там отаке? Бреше… Ха-рі-юс…

А если к этому добавить, що не п’є, як і я, — Э-ге… Эге-ге. Тут уже можно, что угодно пришить, в том числе и последнее — только у нас не кажуть «москаль» або ж «москалюга», а просто «не наш» — что в переводе означает, кроме всего, полную никчемность, «не наш»: в хаті геть нічого — конем грай, підлога глиняна, двері підпира лопатою, і в садочку одна яблуня — велика, так — але ж одна-одненька, а на городі — хіба що картопелька, двадцять три кущі — і зусь…

Одно Валеру спасает — рыба к нему идет, идет даже тогда, «коли не хоче, і жодної нема», и бегут с рыбалки домой огородами, бегут, чтобы не объясняться, не оправдываться… А к Валере — идет, особенно хищная, судачок да щучка, и я тоже кумекаю, что-то тут нечисто. «Чому саме хижак? Щось, мабуть, він знає…»

***

Со мною так: приехал из Киева даже допустим в Полтаву, бросил вещи в гостинице, вышел — и будто с разбегу — в воду, в иное вещество времени, в замедление жизни. И взоры, и улыбки тут дольше, и размышления, и ответы проще и короче. Я знаю, мне полезна неторопливость, и кисель я люблю больше, чем компот, и на вечерний клев меня уже тянет не меньше, чем на раннюю зорьку.

Наверное, поэтому я не люблю мегаполисы, — за толпу, за обгоняющий тебя поток, в котором и тот, кто толкнул тебя, им же и увлечен, и не успевает извиниться, — а чего, в сущности, извиняться, если и с ним точно также…

В Рачки я приезжаю обычно на выходные, прибываю, как поезд, переполненный суетой. А что делать — привык, и давно уже не печалюсь, что живу торопливо, поверхностно, разбрасываясь, растрачивая себя на мелочи, на какую-то ерунду. Первый день, — суббота, — уходит на то, чтобы выдохнуть, осмотреться, справиться с метушней «воспоминаний и предприятий», и все ж совладать до конца не удается, я засыпаю рано и просыпаюсь среди ночи, и лежу, вычеркивая, вымарывая из сознания, выталкивая в черноту все ненужное, злое, городское… И засыпаю под утро, засыпаю в ожидании того, как по запотевшим предрассветным стеклам ударит:

— РибакипідйОм! — Васиным басом, — РибакипідйОм! –и повторится еще раз, призывая меня на рыбу.

И я бегу, доглатывая кефир, вскакиваю в штаны, перепоясанные цветным халатным пояском, — сколько раз собирался поменять на нормальный, но уже не сейчас, утренние секунды бесценны, — и вот все: удочки, стульчик, мастырка, червяки, капелюх. По дороге подбираю пару яблок.

А Василь уже ждет, чекає біля велосипеда. І замість поясу у нього мотузка, теж, мабуть, від матусіного халату.

***

Что было до Рачков? Игра «Рыболов» с железноносыми картонными рыбками и палочкой с магнитом на веревке? Или просто палка-веревка-лужа? Нет, была одна рыбка, то есть Рыба, пойманная на настоящую — папину удочку на Десне, под Остром — я помню и место — под ивою, и берег, крутенький — я боялся упасть в быструю реку, и саму рыбу, большую, блестящую, из чистого серебра…

Рачки научили меня всему: и обжимать клыками грузило и откусывать леску, и перетирать горох с манкою на мастирку на постном масле, недоваривать картошку и аккуратно вырезать из нее бело-лунные шарики для коропів, подчищая, снимая ножичком еще чуток, еще капочку, бережно и любовно; любить макуху, нюхать опариша, ловить коників для окленя (кузнечиков на голавля); и не бояться непогоды, не откладывать, не просыпать, ждать, когда под окнами загудит Васино «РибакипідйОм!», задудит на низких колокольных нотах, и уже кефир застряёт в горле, и ты хватаешь все (главное — не забыть червяки) и идешь, торопишься, спешишь, не успевая за ним, роняя то стульчик, то капелюха, то цепляя удочками за ветки; и выбирать место, и обустраивать его, насаживать червяка через рот, а опаришей — обязательно по два; а еще — ловить, когда ветер, отличая поклевки, менять глубину поплавка, забрасывать за течією, и тянуть, тянуть-вытягивать, давая непременно ему или ей хлебнуть воздуха, и не забывать дома подсаку, иначе «о-о!», и перекладывать пойманную лопухом и крапивой, и нести, нести, намеренно утяжеляя — отставляя руку с кульком… И отвечать на риторический вопрос негромко и с достоинством: — Небагато, але є….

«Эхолот», «глушить», «электрохватка» и «браконьер» — звучит для меня как «союз советских социалистических республик»; и это тоже благодаря им.

Меня пытались, и не раз, научить печерувати, то есть ловить руками, бовтати, то есть ходить с ругелей (топтухой), ставить сети и вынимать, выпутывая рыбу и раков, ставить ятеры, не забывая — куда, и доставать их крюком, ловить сома, окленя, коропів, а также щуку и вообще хищника, хоть какого, на гнущийся спиннинг. Они честно пытались, но, увы…

Зато слушать байки, прислухаючись до людей, до річки, — я уже научился сам и даже могу консультировать…

Они –мои соседи, Данилыч и Вася — батько и сын.

***

Наша хата — фасадом на восток и на выгон. Данильчина, как выйти — налево, а Опришкова — направо. Но когда ходили к ним за водой, — а у нас до своей так и не дорылись: то бурили не там, а то замуливалась, — говорили: «Сходи-ка за водой до Петрівни», то есть налево, или «Принеси-ка водички од Яківни», то есть направо. Потому как хозяйки там — а у нас кажуть — господині — Баби Гані — Ганна Петрівна та Ганна Яківна. И там и там колодцы, водичка вкусная, безо всякого запаха. Однако же чаще мы ходили все-таки до Петрівни, и детей посылали туда, а не направо, особенно, когда Яківна заходила к нам и сообщала, что Вовчика отпустили и он должен со дня на день вернуться, и не было в ее словах радости, а было тоска и безысходность. И мы тоже вздыхали, и крепче запирали на ночь двери, а изнутри у двери ставили кийка или монтировку — ежели «білка нападе» — пригрозить, а если понадобится, то и отбиться. Справедливости ради надо сказать, что до крови у нас, слава богу, ни разу не дошло, но и дружбы и соседства не получалось, и хотя все Опришки — и батько и сыновья — тоже рыбалку понимали, за наукой я ходил налево, до Петрівни, то есть, конечно, не к ней, а к ее мужу и сыну.

***

А все началось с того похода з ругелею. И если вы не знаете, что это такое, даже и лучше, я ведь тоже, когда пускался на дебют, не знал, что и в хоккейные ворота тоже можно ловить, было бы что…

Хату мы достраивали сами. Завезли кирпич, тысяч около восьми. Выгружали и носили всем семейством, а все одно с непривычки — тяжко: ноги-спина гудят, кожа на ладонях горит, стертая и под рукавицами. А Василь, наш сосед, зашел и помог. И позвал на рыбу, «якщо я хочу, звісно: Михайло з синами з ругелею іде… Бовтати».

Что такое «бовтати» я представлял слабо, и наутро пришел к Васе, как положено рыбаку, с удочками и складным стульчиком, в штормовке, джинсах, резиновых сапогах и широкополой панаме, но Василь сказал, что «вудки зайві, і краще було б якійсь непотрібні штані — і на ноги щось зовсім старе, щоб не жаліти.» И я натянул спортивные штаны, куцые и «подстреленные», из которых вырос еще в школе, с дырками на коленях и штрипками внизу, одна — разорвана, и вторая выше щиколотки; батину армейскую рубашку, в которой таскал вчера кирпичи, остроносые модельные штиблеты с выпускного и носовой платок, завязанный на четыре узла. Я был полон надежд, ладони горели и Вася, оглядев меня, сказал:

— О, так краще. Вся риба буде наша.

На пятом часу тяганий «ворот» по протокам, мокрый и грязный по горло, измученный и рекой, и солнцем, и слепнями, — я возненавидел и проклинал все: и скользкие штиблеты, пудовые от грязи, и платочек с головы, утерянный где-то, и ругелю, и рыбу, которой было так мало в каждой попытке, что мы еле-еле насобирали два мешочка: один с совсем мелкой, а другой — правда, крупнее, но всего, может, килограммов пять, — то есть — по кило на брата…

Устали все, и старшие, и хлопцы-подростки, но шли, и каждый раз глаза у них загорались, когда из подымаемой ругели уже проглядывало, что там, а когда взяли щучку, грамів на триста, Михайло сказал:

— Хоча б кіла за два на нос…

— Так, було б непогано, — підтримав Василь.

И они пошли уверенней, а я прикинул, поделил-помножил, — это что ж, еще часа четыре, как минимум? — а куда деваться — я ковылял за ними, более всего презирая себя, неспособного, непривычного ни к кирпичам, ни к полю, ни к чему, кроме расчетов среднечасовой производительности труда и планов по вылову… О перерыве на обед никто и не думал, я плелся последним, Василь и Михайло несли ругелю, хлопцы бовтали, а мне доверили мешки с рыбой, пополнявшиеся, надо сказать, веселее, и я, переложив оба мешка в левую руку, правой, за отсутствием хвоста лупил слепней, и шел следом за ними водою, где по колено в воде, где по пояс, и вдруг заметил, что несу один мешок, второго не было…

С мелкою — вот он, а с крупной — не было… Я оглянулся вокруг, и наверное, что-то такое вскрикнул, бо восьмеро глаз обернулись на меня, постепенно понимая: в руке у меня только один мешок, и той…

— Впустив?! — выдохнул Вася и они, бросив ругелю, двинулись восьминого ко мне, но не убили, а пройдя насквозь, стали шарить по дну, ногами-руками, и ничего не было, ничего… Они дошли до поворота и повернули, снова взглянув на меня, обратно, и солнце, сверкнув из темной и жирной воды, тоже, мол, как тут найдешь, в этой каламути… Кому ж доверили… Э-э…

— Ну что вам сказать? Я стоял… — «оплеванный», нет, берите выше…, или точней сказать — ниже… Не знаю… были ли у меня в жизни более позорные моменты? Когда коришь себя, вважаючи за непотріб? Считая себя каким-то мусором? сором? Наверное, были. Но тут добавилось что-то еще, будто подвел я не только себя, и не Васю, и даже не всех «городських», а больше, может быть — Реку? Рыбу?..

Что тут скажешь? Однажды, говорят, великий Амвросий Бучма без единого слова целых одиннадцать минут изображал унижение, стыд и боль — и зал плакал вместе с ним. Наверное, и мне, повествуя, следовало бы держать и держать эту позорную паузу, но читатель не виноват.

Короче, Вася меня спас. Нашел. Когда те уже, не глядя на меня, полезли на берег:

— Кажись… — нащупал ногой… и достал, поднял.

С тех пор прошло годков, наверное, с тридцать, но каждый раз, встречая Михайла на реке, а последний раз — уже седого, выплывающего лодкою из тумана, еще до рассвета, еще не видя лица, а только знакомую лодку, я здоровкаюсь неголосно, і відчуваю як в самісіньких куточках під сивими вусами ховає він посмішку, а мені, друзі мої, соромно, все еще неловко, и я, припоминая, покачиваю головой…

***

Если пойти дальше направо, за Опришковой хатой — еще одна, заброшенная, в непролазных кустах, а за ней уже и конец села и грунтовая раздолбанная дорога, которая через какие-то двести метров поворачивает к шоссе, но перед тем проходит мимо провалля — неглубокого, но заросшего оврага или окопа, о котором, как и о крайней хате рассказывали всякие истории, только поначалу казавшиеся небылицами…

«Була собі дівчина, і звали її Марічка, і був собі парубок, і звали його Прокопій. І покохали вони одне-одного. Але ж то було у давні-продавні кріпацькі часи, і тутешній пан Жирняк — чи то поляк, чи то турок — який мешкав у Зухвалівці, повелів схопити їх, а там і все. — На этих словах Яківна держит паузу и, поджимая губки, делает многозначительные глаза: — Ото так. (тобто дорослі розуміють, а діточкам знати того не варто.)

— І побігли вони по людях, по садибах, — і волали пустити, сховати, — але ніхто, жодний не відкрив, розмірковуючи: «а чого це я», «а якщо пан взнає, що я…», або ж «Лемедюки йому ближчі», чи «Василя б — залюбки», чи то «прибігли тут», чи «не хочу й годі», чи «така, мабуть, доля», або ж мовчки.

«Ото так… — додає Яківна і завмирає, доки нарешті хтось із слухачів не витримує: — Ащо пан? Наздогнав?

— Ні, — відрізає, — ні. Кинулась Марічка у вирву, а Прокопій — зник у проваллі. І стали вони водою: струмком, що біжить до річки, і річкою, яка чекає на нього…

— Але ж від провалля до Нарічки нема протоки?! — вигукує хтось із повними сльоз очима.

— І не буде, — ні, ні! — репетує Яківна — не буде, доки не передохне увесь рід тих, хто молодят не впустив.

— А пан? Йому що? — питає сама справедливість.

— Пан? — Яківна не розуміє. — А до чого тут пан… Поїхав собі додому, до татар чи москалів, яка різниця, — не наш… Хай вони його там і судять, або ж про хоробрість його співають. Пан тут ні до чого…

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.