Бесплатный фрагмент - Рядом и порознь

Семья и детство

Я родилась в Перми в 1926 году, и почти сразу родители переехали в Свердловск. И вот с того времени я здесь живу.

Род наш начинается с прадеда, Ивана Евсеева. Это моей бабушки отец, Маргариты Ивановны. Он пришел в Москву молодым, в лаптях. И там уже устраивал жизнь, женился. Простые они были люди, без образования. У бабушкиной матери, Лукерьи, пять человек детей было — бабушка, ее брат дядя Сережа, сестры Ольга, Ксения. Был еще один — Александр. Когда революция началась, ему 20 лет было. Он служил в царской армии, тогда же была одна армия. Красные его расстреляли. Двадцатилетним мальчишкой.

Про дедушку знаю мало. Звали его Иван Иванович Пучков. Он умер, когда мне 5 лет было. Все, что знаю, известно со слов бабушки. Моя бабушка говорила, что они с дедушкой москвичи. В Москве они жили на Арбате. Там дома были раньше деревянные, и они жили там. Бабушка потом каждый год ездила в Москву и рассказывала: «Как приезжаю, так иду на Арбат. Он же сейчас застроен уже. Я там нахожу где-нибудь скамеечку и сижу по целым дням. Сижу и вспоминаю, как мы тут жили. Семья большая была».

Бабушка никогда не говорила ничего о дедушкиных родителях. Ни слова. Дедушка был бухгалтер. Образованный человек. Бабушка говорила, что он был управляющий синдикатом табачных изделий, сигареты и сигары, что-то такое. А синдикат, я даже и не знала, что такое. Мне сказали, это в виде фабрики, что ли. Ну, я и не вникала. Знаете, тогда все было в секрете, нас не интересовало ничего. И все было запрещено. И раз имел такую специальность, значит, он грамотный человек был. А вот кто родители деда, ничего не знаю. Никогда не говорила бабушка. Ни слова. Разговаривать на эту тему было опасно. Поэтому я, что бабушка говорила, улавливала. А так ничего не спрашивала.

В общем, мои дед и бабушка, они москвичи. Мама моя тоже родилась в Москве. У меня есть даже метрики ее, что она жительница Москвы. А потом дедушку перевели сюда, в Шадринск, он там работал, а затем перевели в Свердловск. Кем дедушка был в Свердловске, я тоже не знаю. В обкоме работал, что ли. Но он получил благоустроенную квартиру в 1928 году. На Пушкина, 9.

***

В архиве ЦДООСО сохранились личные дела Ивана Ивановича Пучкова. Из них стало известно, что его отец, И. Ф. Пучков, с 10 лет был отправлен в Москву на заработки. Служил извозчиком, сновальщиком на ткацкой фабрике, певчим в старообрядческой молельне.

Иван Иванович родился 29 декабря 1882 года в Нижнем Новгороде, где отец его служил певчим. Дальше семья переезжала в Астрахань, Москву, Киев.

Иван Иванович окончил 5 классов в реальном училище. С 16 лет был отдан в мальчики в мануфактурный магазин. Оттуда бежал и поступил переписчиком в оптово-мануфактурную фирму, где проработал полтора года. Затем, после переезда в Киев, служил на конфетной фабрике счетоводом. Все это время учился на вечерних курсах бухгалтерии.

Затем опять переезд в Москву. И работа в оптовой фирме Райца счетоводом, а после бухгалтером. В 1902 году женился по настоянию отца. Через полтора года бросил жену и ребенка из-за их мещанства и религиозности и уехал в Сибирь. Через 5 лет возвратился в Москву. Там женился на Маргарите Ивановне Евсеевой. Там же родились сын и дочь.

В 1910 году вместе с семьей переезжает в Шадринск, а в 1915-м в Екатеринбург. В 1916 году уходит в солдаты и в этом же году освобождается по болезни. В 1917-м вступает в партию с.-р. и уже через 3 месяца из партии уходит. 1 июля 1918 года вступает в партию большевиков и с этого же дня работает главным бухгалтером в областном комиссариате снабжения Урала. В июле город занимают белогвардейцы и Иван Иванович эвакуируется. Семья остается в городе, жена несколько раз подвергается аресту.

Далее Иван Иванович работал на руководящих должностях в Уралоснабжении, в Губпродкоме Екатеринбурга, в губернской Рабоче-Крестьянской Инспекции в Екатеринбурге, в Окрисполкоме и Губпродкоме Шадринска. С 1925 года он работал управляющим Всесоюзного текстильного синдиката в Перми. В начале 1928 года его переводят управляющим Уральской областной конторы Всесоюзного текстильного синдиката и дают квартиру на Пушкина, 9. В 1931 году он работал управляющим Краевого табачного синдиката.

Бабушка рассказывала, что они прятались. Говорила, что белогвардейцы их хотели арестовать, а они прятались у соседей и убегали куда-то. А я что, маленькая была, что я понимала. А остального я ничего не знала и не слышала даже. В советское время ничего ведь не рассказывали, знаете? Все скрывали. Не принято было спрашивать даже. Бабушка только предупреждала: «Молчите, нигде ничего не говорите».

***

Это был особенный дом. Там жили ответственные работники. В то время заселяли первый дом, который на Механическую улицу выходит (сейчас — Горького). Дедушке там предложили квартиру. Семья была большая: дедушка, бабушка, бабушкин отец, мама с папой и мы — сестра Тамара и я. Семь человек нас было. Ему говорили: бери большую квартиру сразу — трехкомнатную, четырехкомнатную. А у него тогда открылся туберкулез. Он, видимо, заразился. Тогда же это неизлечимая болезнь была. И он сказал бабушке: «Я долго не проживу. Вы останетесь одни. И к вам обязательно кого-нибудь подселят. Возьмем на первом этаже двухкомнатную квартиру, зато к вам никого не подселят». В этом подъезде была единственная двухкомнатная квартира на первом этаже. Но он сказал: «Вы будете жить одни». И правильно сделал. Так мы сюда приехали. И вот в этом доме я жила с двух лет.

Квартира была чудесная. Комнаты такие большие, высокие потолки. В прихожую заходишь — налево дверь в комнату. Это столовая называлось. Комната большая, светлая, с широким окном. И из нее дверь в спальню — комнаты у нас были смежные. И окна на Механку выходили. Так раньше звали улицу Горького — Механическая, Механка.

Из прихожей направо — кухня. Окно выходит во двор. Кухня большая, как третья комната. Полки в ней были, на них кастрюли стояли. Плиту топили дровами, как в деревне. А отопление было центральное. Воды горячей у нас не было, была только холодная вода. Но мы были счастливы все, что воду не надо таскать. Еще мы на кухне поставили ванну, загородили клеенчатой занавеской. Ванн тогда еще не было, их поставили намного позже, а так мы сами сделали отдельную ванную. И туалет отдельно был.

На кухне спал прадедушка Иван Евсеев. Его место было. А больше-то где? Там мама с папой, дедушка с бабушкой, мы с сестрой, все вместе жили. Кухня большая, в ней его кровать стояла, он там всегда лежал. Я его хорошо помню, такой маленький старичок. Он меня очень любил. Я его дедушкой звала. А он меня — Нонка, Нонка. Я все ему носовые платки стирала. Он так: Нонка, Нонка, иди платок возьми, выстирай. Я встану, там табуреточка, холодная вода бежит, я ему стираю. Он все в церковь ходил рядом с Ивановским кладбищем. И нас с сестрой Тамарой водил в церковь. Ходили пешком, по Малышева. Улица грязная, асфальта не было. По деревянным дорожкам, по доскам шли. Только дедушка Иван Пучков ругал его — не води их в церковь. А он украдкой. Придем, я бегу к дедушке: «А мы в цирк (в церк) ходили». Церковь, цирк — что-то такое среднее говорила. Он сразу понимал, что прадедушка опять водил нас в церковь.

А прабабушка, Лукерья Евсеева, жила у бабушкиной сестры Ольги. Когда дедушка с бабушкой сюда переехали, они всю бабушкину семью с собой забрали. Бабушка свою семью не оставляла. Всех сестер, родителей за собой везла. И все сестры здесь устроились, замуж вышли. И брат ее, дядя Сережа, здесь жил. Прадед с прабабушкой умерли уже при мне, году в 1940-м или в 1941-м. Но помню прадеда только маленькая. Когда платки стирала. А когда большая была, не помню. Осталась только маленькая фотография прадедушки, старичок.

В спальне жили дедушка с бабушкой. Дедушка болел. У него туберкулез был. Была такая эпидемия, чахотка, бабушка говорила. Когда туберкулез открылся, его отправляли на курорт, он в Крым ездил почти каждый год, путевки ему давали, бабушка его сопровождала. Но спасти не удалось.

Когда мог еще, дедушка выходил к столу. У нас большой раздвижной стол в столовой стоял. На столе всегда был самовар, на нем чайник сверху с заваркой. И бабушка всем разливала чай. В обед суп наливали в специальную миску из сервиза. А уже из нее разливали суп по тарелкам.

Дедушка ходил с тросточкой. Из комнаты выходит — сразу его место, за стол садится. Помню, он ел яйцо всмятку. Специальная подставочка была, серебряная такая. Вот куда делась, не знаю. Ну, может быть, и не настоящее серебро. Мы же не богачи были. А когда дедушка не мог уже выходить, лежал уже все время, бабушка ему отдельный завтрак всегда несла. У дедушки была посуда отдельная, бабушка его отдельно кормила.

К дедушке нас с сестрой пускали редко. Но пускали, конечно. Мы заходили. К кровати подходили. Я его даже пыталась кормить. Зайдем, только с ним побудем и уходим. В 49 лет он умер, в 1931 году. Мне всего 5 лет было.

А бабушка всю жизнь мыла полы в двух водах. В наклон, раньше лентяек не было. И она мыла двухкомнатную большущую квартиру. И я видела, она что-то наливала в воду, керосин или бензин, я не знаю. Но пахло сильно. Я спрашивала, что вы наливаете? Мы ее звали мамой и к ней на «вы» обращались всегда. Я все не могла понять, что микробы-то могли быть туберкулезные. И она продолжала, продолжала, продолжала мыть. И ничего не говорила. Я помню, уже взрослая была, думаю, да что она все время моет пол в двух водах. И она не давала никому мыть полы. Все сама, и пыль вытирала. И когда она умерла, я стала мыть полы в двух водах. И мужа заставляла. А потом уже, в последние годы, я думаю, что в двух водах-то мыть, достаточно и в одной. Я начала одной водой мыть. А теперь я поняла, что она оберегала нас очень.

В столовой жили родители и мы с сестрой. В столовой были кровати, где мы спали, стол обеденный. И еще помню там туалетный столик стоял. Когда маме исполнилось 16 лет, бабушка с дедушкой ей купили туалетный столик. Мы его ломберный столик называли. У него половинки находят одна на другую, и там можно хранить было все. Сверху он был украшен тюлевой салфеткой. И на нем стояло зеркало и безделушки разные красивые. Слоник стоял, яйцо-украшение, две высокие тонкие голубые вазы с цветами.

Почему отец жил с родителями мамы, кем он был, не знаю. Мой папа, Павел Андреевич Пермин, умер в 1933 году, ему 29 лет было. Таинственное что-то было, умер трагически. Что случилось, почему так? Он ушел и как бы на совещание поехал. Не знаю, ничего не говорила мама, а я не спрашивала. И про родителей его ничего не говорили. Отец жил с нами, а про родителей его ничего не известно. Кто они? Исчезли люди. Я все с дочерью об этом говорила: «Наташа, ну ты помоложе, сходи, поинтересуйся все-таки, кто его родители были». Но так и не узнала.

Мама моя, Клавдия Ивановна, родилась в Москве. Она была образованная, окончила гимназию. Где она дальше училась, не знаю. Была хороший экономист, плановик. Работала начальником планового отдела в Металлопромсоюзе. Как с папой познакомилась, тоже не рассказывала. Говорила только, что у него были такие красивые стремительные глаза, ни у кого таких глаз не было. Интересная подпись у них на свадебной фотографии: чему быть, того не миновать.

Мама такая красивая была, стройная, с хорошей фигурой, красивые ноги у нее были. Она модно одевалась, всегда изящная была. Я мамину шляпу помню. Она была черная, атласная, внизу белый атлас. И черное страусовое перо. Звали мы ее мамочка Клавочка. Она во дворе только появится, девчонки все бегут за ней и кричат: «Мамочка Клавочка идет». С детства я видела маму всегда ухоженную. Ее воспитывали так. Бабушка, помню, собирается в гости, волосы плойкой закручивает, причесывается, сразу как из парикмахерской вышла. И мама всегда за собой следила.

А бабушка была домохозяйка. Образование у нее — начальная школа только. Она не работала всю жизнь. После смерти деда ей пенсию платили. И шила бабушка хорошо. Она была белошвейка. Ну и потихонечку зарабатывала дома. Она воспитывала нас — меня и сестру. Мама на работе, и мы всегда с бабушкой днем оставались.

В детский сад мы не ходили. И все детство провели во дворе. Ребятни было много. Играли все — мальчишки, девчонки — вместе. В лапту, в футбол. Там команда, тут команда. Потом мальчишки отделялись играть ножичками — в землю бросали. Никто не резался, никто не боялся, что наткнутся. Все было тихо, спокойно. А девчонки со скакалками. У всех скакалка была в кармане. Поодиночке, потом одна здесь, другая крутит и мы перепрыгиваем. Еще на досках прыгали. Ставили ровный камень типа кирпича. И на него доски, чтобы вставать на две ноги можно было. На один и на другой конец доски встает мальчик или девочка. Один прыгает, на доску приземляется и в момент приземления второго подбрасывает. В общем, развлечение было такое замечательное. Ничего магазинного нет, все свое, а мы все были заняты.

Дом был огромный, на 10 подъездов. Я его хорошо помню. Был он как буква Н: четыре подъезда на Пушкинской, четыре на Механической, а между ними вставка-перемычка, в ней тоже два подъезда — пятый и шестой. Чтобы зайти во двор, нужно было пройти через ворота под арку с улицы Пушкинской. Слева от арки первый и второй подъезд, а справа — третий. И сразу направо еще одна арка, как раз под домом-перемычкой. Через эту арку можно было попасть на задний, или черный, двор. На черный двор выходили два подъезда — четвертый по Пушкинской и седьмой по Механической.

На черном дворе в подвале была кочегарка. В нее был вход отдельный, с перилами, рядом окошечки маленькие. Там же уголь сваливали, он прямо у стены лежал. И мусор выносили туда же, помойка была на черном дворе. А если пройти через черный двор, там арка на Механку, но она была закрыта воротами, пройти нельзя было. А налево была еще одна арка в основной двор. И там было еще три подъезда по Механической — с восьмого по десятый. Там, в девятом подъезде мы и жили.

Во дворе рядом с десятым подъездом стояла одноэтажная деревянная избушка, в ней жила какая-то бабушка с детьми. А рядом с избушкой сарай, куда привозили дрова. Там работал дворник Соливанов. Он всегда дрова пилил, колол. У него электропила была. Нам в домоуправлении выдавали талоны, и мы ходили получали свою порцию дров для печки. Жил Соливанов в нашем же доме, в подвале. В подвалах тоже жили люди. Там рождались дети, там они взрослели.

Подъезды были все сквозные. Два выхода на разные стороны, чтобы народ мог бежать туда и туда. Поднимаешься со двора на первый этаж, он высоко был, лесенок десять, и там площадка на две квартиры. И снова лесенок десять уже вниз, там площадка и двойная дверь с выходом на Механку. Но когда стали въезжать, все двери на улицу закрыли. На Пушкинскую даже заколотили. А на Механку можно было открыть, если понадобится, но этого никогда не делали. Это были запасные двери. На площадке около запасного выхода мы играли, позже свидания устраивали, сидели на этих широких лесенках. Открытым выход в обе стороны остался только в пятом и шестом подъезде.

В подвале в пятом подъезде была баня и прачечная. В прачечную стирать ходили жители с соседних улиц. И мы, конечно, тоже. Бабушка в узлы белье соберет, мы унесем, и она там стирает. Деревянные лоханки в рост человека стояли, чтобы удобно было. Железные бачки, в которых белье кипятили. И обязательно сушили белье на улице, зимой и летом. Белое белье во дворе висело, простыни же тогда только белые были. Напротив подъезда деревья росли, там веревки вешали и на них белье. А мы с Тамарой его таскали. Зимой замерзнет, «Не сломайте, не сломайте, несите тихонько», — волновалась бабушка. А дома опять развешивали, сушили. И подсинивали белье обязательно. Синька в каждом доме была.

На первом и втором этаже в пятом подъезде было домоуправление и детский сад. У детского сада была площадка рядом с подъездом на большом дворе, они выходили и тут гуляли с воспитателями. А мы по всему двору бегали. Но в подъезды на Пушкинской мы не ходили. У нас какое-то разделение было. Дружили, в основном, со своими, кто на Механке жил. Вот наша половина, а это их половина. Не дрались, конечно, нет. Когда большие праздники — все вместе. А так в основном, мы играем тут, они играют там. Тут мы как-то все ближе были. А те уже были на отсеке.

В подвале шестого подъезда был Красный уголок. Так и назывался — Красный уголок. Лозунг такой был — «Все лучшее детям». А детей всех в подвал загнали. Бухгалтерия, домоуправление сидели на первом этаже, а лучшее детям — в подвал. Это была большая комната. В ней сцена, стулья. На сцене занавес. Сбоку в углу — рояль, пианист сидел боком к сцене. Рядом библиотека была, в ней всегда книги брали. И зооуголок с животными мелкими — мышами, рыбками.

Руководительницей Красного уголка была Мария Никитична. Она работала от домоуправления. Она всех жильцов, кто только мог что-то сделать для детей и для Красного уголка, привлекала. В нашем доме балерун жил, в музкомедии в балете работал, он нас учил танцевать. Одна женщина преподавала пение. Был хор для взрослых, хор для детей. Другая учила читать стихи. Самодеятельность постоянная была. Драмкружок был, спектакли ставили.

Я все стихи читала, выступала. И в танцевальном кружке я была. Танцевала то украинский танец, то чардаш, то цыганочку. Мама мне с бабушкой сшили юбку такую цыганскую, кофту из маминого халата, у мамы бус было много — она все мне отдала. И вот я выступала, танцевала. Все с выходом. Мы украинский танец танцевали с партнерами, с мальчиками. А мальчиков не хватало, мальчишки не очень в самодеятельность шли. Так девочки переодевались мальчишками. Это сейчас все мальчики стали, в брюках все ходят. А тогда нет. Раз уж шаровары надел, значит, мальчик. Вот так вот. И где какой праздник, везде нас Мария Никитична туда таскала. Как-то мы с хором даже на партийной конференции в филармонии выступали — пели, поздравляли. В общем, все время в Красном уголке пропадали.

А какой двор у нас был, какой двор был, боже мой. Только в сказке может быть. Большущий-большущий. Даже фонтан был посредине двора. Вдоль всего двора деревья были, кусты акации кругом посажены, газоны, клумбы. Все это мы, жильцы, садили, поливали. На праздники мы с Марией Никитичной двор украшали — лампочки проводили, флажки делали. И родители, жильцы дома, тоже помогали. Сцену, скамеечки строили. Люди сидели и стояли вкруговую. И мы на этой сцене выступали, танцевали. В общем, вот такая жизнь была насыщенная у нас. И двор был великолепный.

В воскресенье Мария Никитична собирала нас всех с родителями, бабушками — и на Шарташ. Вот где сейчас мост на Малышева, здесь была конечная остановка. Там за мост заходили и уже ягоды собирали и шли до озера мимо Каменных палаток. И на Каменные палатки обязательно залезали. Вот такая Марья Никитична была у нас. Всю жизнь она там работала, в этом Красном уголке. По крайней мере, до войны.

Еще мы в подъездах дежурили. Помню, я была ответственной за девятый подъезд. Следила, чтобы не царапали, не сорили. Потом шла комиссия и проверяла. Мой подъезд был самый чистый. И я получила премию — розовый ситец с белыми горохами. Бабушка из него мне сшила шикарное платье.

А дома у нас жили две собаки. Одна была большая, охотничья, Ральф его звали. С ней Вячеслав, мамин брат, на охоту ходил иногда. А жил Ральф у нас. И маленькая собака была, шпиц Мирка. С Миркой прадедушка в церковь ходил. Однажды днем, когда мне было лет шесть-семь, мы с Тамарой остались дома одни, с собаками. В спальне на окне было много цветов. Я цветы в сторонку отодвинула, открыла окно настежь. Села на окно, ноги спустила вниз на улицу. И сижу, песни пою.