Бесплатный фрагмент - Russia true-crime history

Моему отцу, который всегда верил в меня

и поддерживал любое мое начинание.

Предисловие

Писать предисловия невероятно сложно. Основная трудность в том — о чем же в них говорить? Все уже сказано в заглавии, аннотации и в самой книге. И, тем не менее, предисловие необходимо в первую очередь для того, чтобы разъяснить авторский метод, коль скоро книга претендует на научность. А это, действительно, так. Потому что да, претендует.

Литература жанра true-crime, родоначальником которого является Трумен Капоте с его «Хладнокровным убийством», а истоки уходят корнями в начало XVII века, когда широкое распространение получили судебные памфлеты и церковные брошюры, живописующие о реальных преступлениях и наказаниях, в последнее время сделалась крайне популярной. Автор и сам давно заразился криминальной темой и до сих пор пылает страстью к препарированию преступлений. Именно она заставила его посмотреть и прочитать бесчисленное количество детективных романов, рассказов и очерков, судебных дел, судебно-медицинских экспертиз, полицейских сериалов, журналистских расследований о преступлениях прошлого и настоящего, как в нашей стране, так и за рубежом.

Я большая поклонница Агаты Кристи, Реймонда Чандлера, Г. К. Честертона, Кэролайн Грэм и сериалов, в заглавии которых есть фразы и слова «место преступления», «закон и порядок», «криминальная драма», «убийства», «расследования» и т. п.

Что касается жанра true-crime, то, помимо труменовского «Хладнокровного убийства», огромное впечатление произвела на меня книга «Убийство Мэрилин Монро: дело закрыто» Д. Марголиса и Р. Баскина. Авторы, опросив множество свидетелей и сопоставив факты, которые, между прочим, были у всех под носом, просто нужно было внимательнее смотреть, пришли к выводу, что Мэрилин убили братья Кеннеди. Полагаю, что метод, которым я пользуюсь в этой книге, во многом похож на метод Д. Марголиса и Р. Баскина.

В жанре true-crime написана книга журналистки и правозащитницы Евы Меркачевой «Громкие дела: Преступления и наказания в СССР». Книга — сборник очерков об уголовных делах советской эпохи, о судьбах людей, совершивших эти преступления. Леденящая душу история о 14-летнем подростке-убийце, которого в 1960-х годах приговорили к высшей мере. Или о судье, который в войну потерял руки и ноги, но, благодаря силе воле, получил профессию юриста, и чей сын был убит преступником, которому судья вынес довольно мягкий приговор. И, поскольку СССР давно канул в лету, книга Меркачевой вполне может считаться исторической судебной хроникой, т.е. относится к поджанру true-crime history.

True-crime — синтетический жанр. В нем сплетаются воедино документальный факт и художественное изложение, из-за этого второе его название — документальная проза. Авторы документальных романов умудряются, благодаря сюжету и композиции, заставить читателя с замиранием сердца следить за развитием событий, хотя, казалось бы, всем и так хорошо известно, чем закончится дело.

Роман Т. Капоте «Хладнокровное убийство», несмотря на документальный жанр, по сути, все же — детектив. Драматическое напряжение создается умело выстроенной сюжетной схемой. Загадочное событие, как следует из теории, бывает разным. Часто, это вопрос «кто убил?». Часто, но не всегда. Даже королева детектива, Агата Кристи отдельные свои романы строила вокруг вопроса: «как убил?», подразумевая, что убийца известен. Именно такой вопрос, на мой взгляд, стоит в «Лощине» и «Загадочном происшествии в Стайлз». Иногда это вопрос: «зачем убил?», или комбинации вопросов.

Книга «Russia true-crime history» написана на материале общеизвестных источников, к которым у любого, соберись он изучать историю, есть доступ. Здесь и «Повесть временных лет», и исландские саги — они положены в основу первых двух глав: «Кто убил Бориса и Глеба» и «Ослепление Василька Теребовльского». На основе следственных дел, произведенных по горячим следам, написаны главы о гибели царевича Дмитрия и убийстве Лермонтова.

При наличии воспоминаний современников, автор обязательно включал их в работу. Мемуары, в случае, конечно, если они подлинные, — бесценный свидетель времени, хотя иногда и пристрастный. Благодаря мемуарам, автор документальной прозы не блуждает в потемках, а имеет четкое представление, как происходили события. Пусть и с точки зрения одного-единственного человека. К примеру, в главе «Павел, бедный Павел» с нами через толщу времени говорит очевидец последних часов жизни императора Павла I — Н. А. Саблуков.

В главе о террористе Каляеве содержатся воспоминания его адвоката — Михаила Львовича Мандельштама, он непосредственно беседовал с Иваном Платоновичем, знал из первых уст о мотивах убийства великого князя. О казни узника сообщает ротмистр В. В. Парфенов, служивший в то время в Шлиссельбургской крепости.

О гибели Лермонтова остались свидетельства участника дуэли — князя Васильчикова. Впрочем, как станет ясно далее, мемуары эти крайне тенденциозны, их автор, кажется, хочет скрыть некую оплошность, а, может, и намеренную, злостную ошибку, повлекшую гибель поэта. В серьезность дуэли не верил ни один из членов «водяного общества» в Пятигорске. Думали, противники разрядят пистолеты в воздух, да тем и кончится. Но кончилось, как мы знаем, совсем не так. Плохо кончилось. Отсюда мораль: не всем свидетелям можно верить. Прописная истина, неизменно находящая себе блестящее подтверждение.

Глава об Андрее Боголюбском оперирует данными судебно-медицинской экспертизы, проведенной в 2007 — 2008 годах. Экспертиза подтвердила летописный рассказ об убийстве Владимирского князя, с небольшой пометкой, что непосредственными убийцами князя были двое, а остальные злодеи, чьи имена вырезаны на южной апсиде Спасо-Преображенского собора Переславля-Залесского, лишь присутствовали при казни или грабили впоследствии царские погреба.

Читатель возразит и будет прав, что книга, озаглавленная как «Russia true-crime history: самые громкие преступления от Киевской Руси до СССР», кончается убийством смотрителя Могилева в 1909 году, не дотягивая до СССР тринадцати лет. Никакого противоречия здесь нет. Произведение, которое читатель держит в руках, это первый том true-crime эпопеи, над продолжением которой автор работает в настоящий момент.

Во второй том планируется включить очерк о гибели сына Ивана Грозного царевича Ивана, рассказ об убийстве Кирова, дело о гибели Соломона Михоэлса и т. д. Порядок расположения глав в рамках одного тома — хронологический. В разных томах, однако, преступления перемешаны. Например, глава о царевиче Иване (умер в 1581 году) должна по логике следовать после убийства Хвоста и до гибели царевича Дмитрия. Тем не менее, в первом томе ее нет. Зато, будем надеяться, она появится во втором.

Подобная дискретность, прерывистость связана с особенностями творческого процесса автора. Ему, т.е. мне (прошу прощения в научной литературе не принято писать «я», только «мы», потому что ведь не один автор работал над темой, до него, слава Богу, над ней трудилась масса народу), итак, автору очень сложно писать линейно, переходя от более раннего преступления к более позднему. В дело вмешиваются разного рода случайности и отвлекающие моменты. Иногда, банально не хватает материала, и жалко тратить время на его поиски. Поэтому берешься за то, что под рукой.

Иногда тема захватывает так сильно, что невозможно справиться с любопытством и хочется немедленно засесть за компьютер. Изучать свидетельства, составлять план, выстраивать сюжет, выискивать мотивы и психологическую подоплеку. И пусть по графику нужно писать главу о Московском царстве, все мысли текут в направлении интересующей меня темы. Прерывать процесс чревато, не факт, что к старым записям захочется вернуться, тема спрячется в долгий ящик, а там забудется, изгладится из памяти и канет в лету.

Именно поэтому автор, поелику возможно, следует глубокой народной мудрости: «Куй железо пока горячо» и работает над темами, по которым есть материал, и на разработку коих мозг щедро отпускает ему творческое топливо.

Вполне возможно и даже скорее всего, у «Russia true-crime history» будет третий том. Не исключено, что в какой-то момент меня перестанут интересовать конкретные преступления, совершенные в прошлом, а привлекут общие тенденции, течения и феномены. Скажем разбойные нападения или преступления, совершаемые беглыми каторжниками. О смене курса читатель в любом случае узнает из предисловия к новому тому. Автор обещает, что в каждом томе он подробно расскажет, о чем книга. Иначе зачем же еще писать предисловия?

Я получила огромное удовольствие от написания книги, надеюсь, что и читателю понравятся очерки о реальных преступлениях из прошлого.

Кто убил Бориса и Глеба?

Историки согласны, что с убийством Бориса и Глеба в 1015 году не все так очевидно, как преподносит официальная наука. В истории тысячелетней давности по-прежнему остаются загадки и тайны, тогда как каноническая версия о гибели двух братьев, определенна и недвусмысленна, как красный сигнал светофора. Согласно, «Повести временных лет» и житийному «Сказанию о Борисе и Глебе» братьев убил Святополк Владимирович, по прозвищу Окаянный. Он сел на киевский стол после смерти отца и ликвидировал всех возможных претендентов на власть.

В учебниках убийство Бориса и Глеба относится к периоду второй усобицы на Руси. Если угодно, второй древнерусской смуты, когда после смерти единодержавного князя, потенциальные наследники боролись за власть. В средние века войны за наследство могли длиться долго. Обыкновенно, финал наступал, когда оставалась пара-тройка кандидатов, или даже один претендент, как в случае с Владимиром.

В ходе усобиц князья пользовались услугами наемников или, если был заключен выгодный династический брак, просили помощи у союзников. Жившие на юге — у степняков, печенегов и половцев, на западе — у поляков и германцев, на севере — у норманнов-викингов.

Первая княжеская усобица на Руси случилась в 975 году, спустя два года после смерти Святослава Игоревича. На киевский стол по старшинству сел Ярополк Святославич. Средний сын Олег правил в древлянской земле, а младший Владимир — в Новгороде. Вскоре Олег погиб, Киев был взят дружиной Владимира, а Ярополк убит. Дело, такое ясное на первый взгляд, на поверку оказалось с душком. Героев в нем нет, хороши все, но роль Владимира особенно неприглядна. С полным правом летописец мог назвать его Окаянным, ведь на его глазах и по его приказу был убит Ярополк Святославич, единокровный брат, — легитимный киевский князь, на чью власть польстился Владимир.

Владимиру принадлежит честь первого устроителя вертикали власти. Процесс стартовал вместе с официальным крещением Руси, около 988 года. Он ликвидировал племенные княжества, управлявшиеся общинами или выборными советами, рассадил в крупных городах сыновей и родственников, оставив за собой мать городов русских — Киев. В результате расстановок Ярослав оказался в Новгороде, Святополк — в Турове, Борис — в Ростове.

В 1015 году события развивались следующим образом. 15 июля в своей резиденции в Берестове умер Владимир Святославич, еще не старый к тому времени человек, ему было немногим больше пятидесяти. Владимир готовился к походу на Новгород, где посадником (губернатором) был его сын Ярослав, впоследствии названный летописцами «мудрым».

Ярослав отказался подчинятся центру, оставил в Новгороде собранную дань, чем привел родителя в бешенство. Может статься жгучая досада на сына-ослушника и свела Владимира раньше времени в могилу.

Ярослав знал о карательном походе и вел активную подготовку. Нанимал варягов и собирал дружину.

Двинуться на Новгород Владимир так и не успел, расхворался и умер. Вот, как сообщает о смерти и последовавших за нею таинственных событиях Нестор: «Умер он на Берестове, и утаили смерть его, так как Святополк был в Киеве. Ночью же разобрали помост между двумя клетями, завернули его в ковер и спустили веревками на землю; затем, возложив его на сани, отвезли и поставили в церкви святой Богородицы, которую сам когда-то построил». Агиографическое «Сказание о Борисе и Глебе» сообщает несколько иной вариант развития событий: «Святополк, утаив смерть отца своего, ночью разобрал помост в Берестове и, завернув тело в ковер, спустил его на веревках на землю, отвез на санях поставил в церкви святой Богородицы». Агиограф уверен, это Святополк утаил ото всех смерть отца; тогда как летописец полагает, что сей факт скрыли от Святополка.

Н. М. Карамзин, В. Н. Татищев и другие предположили, что о смерти умолчали, чтобы Святополк раньше времени не начал распоряжаться в столице. Георгий Михайлович Филист, современный белорусский историк, уверен, ночные манипуляции проводились с одной только целью: похоронить умершего по христианскому обычаю. Святополк, остававшийся язычником — крещение Руси случилось каких-то двадцать лет назад — обязательно бы провел над телом старый, славянский обряд, чего христианская партия никак не хотела допустить.

Итак, Владимир был мертв, со всей остротой стоял вопрос о преемнике. По старшинству княжить в Киеве полагалось Святополку, сыну Владимира от гречанки, вдовы Ярополка.

Неясное происхождение Святополка — то ли от Ярополка, то ли от Владимира, впоследствии было поставлено князю в вину. «От греховного корня зол плод бывает», — так начинает летописец свой рассказ о Святополке. Безымянная мать его, по слухам была монахиней, которую Ярополк похитил из обители и насильно взял в жены. Владимир, избавившись от Ярополка, забрал к себе в гарем беременную девушку и жил с ней не в браке, а во грехе. Поэтому-то, по словам летописца, и не любил Владимир Святополка, существо лукавое и порочное, дурную кровь.

Святополк был женат на дочери короля Болеслава Храброго (на самом деле королевский титул Болеслав принял только в 1025 году, а до этого титуловался князем Польши, но мы для простоты будем называть его королем), имени которой источники не сохранили. С отцом-отчимом у туровского князя имелись серьезные разногласия, религиозного или политического характера. Поговаривали, что Святополк, при поддержке польского короля намеревался низложить Владимира. Заговор провалился, и мятежного сына вместе с женой и духовником заточили в темницу, где те и просидели некоторое время. Болеслав хлопотал о зяте, волновался за дочь, и Владимир, смягчившись, выпустил их из застенков, но держал при себе в Вышгороде, приказав наблюдать и сторожить крамольников как зеницу ока.

Бориса, рожденного, по разным данным, от греческой принцессы, отец особенно любил и намеревался в обход лествичного права — когда наследник избирается по старшинству — поставить во главе государства. Этот факт отмечен В. Н. Татищевым и С. М. Соловьевым. Не все историки согласны с ним. Нестор в Лаврентьевском изводе «Повести временных лет» не упоминает Бориса в качестве преемника, но лишь отмечает, что после смерти Владимира многие киевляне были за Бориса.

Борис, как и Святополк, большую часть времени находился при отце, в Киеве. Особо отличился он в походах против печенегов. Можно сказать, что печенеги были его специальностью. Известие о смерти Владимира застало его в одном таком походе.

Глеб, князь Муромский, вторая жертва окаянного Святополка, хотя и упоминается в источниках наравне с Борисом, фигура полулегендарная. По крайней мере в момент смерти Владимира он является на страницах летописей неизвестно где, то ли на севере, то ли на западе. Нет никаких источников, кроме агиографических, которые бы говорили об особой любви Владимира к Глебу. К Борису — да, но не к Глебу.

Итак, сообщает нам официальная версия, по праву старшего на трон в Киеве сел Святополк. Как и полагается новому правителю, начал он с раздачи милостей и даров. Киевляне дары «брали, — не без злорадства отмечает Нестор, — но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом». Борис в то время, как было сказано, находился в походе против печенегов, но, узнав о смерти отца, повернул коня назад.

Дружина Бориса, свежая и не истрепанная в боях с печенегами, по старой традиции, предлагала князю помощь в деле отвоевания киевского престола. Мол, если Борис хочет, они к его услугам. Борис наотрез отказался и заявил, что закон не преступит. Хотя и прочил его отец в правители, но право старшинства словно нерушимая святая заповедь, и он страшится Божьего гнева. Дружина пожала плечами и ушла восвояси. С Борисом, разбившим стан на реке Альте, остались только ближние отроки.

Святополк же, — повествует далее летописец, — «исполнившись беззакония, воспринял мысль Каинову» и задумал погубить Бориса. Послал сказать, чтобы брат ехал в Киев, а сам нанял вышгородского боярина Путшу убить его по дороге.

Гнусное дело было исполнено в точности. От Вышгорода до ставки Бориса на Альте — шесть часов на хорошей лошади. В предрассветных сумерках убийцы проникли к Борису в шатер и изрубили его и его отроков. Одному из приближенных, особо любимому Борисом, Георгию отсекли голову и зачем-то выбросили подальше. Так чтобы никто не смог его опознать. В живых, однако, остался брат Георгия — Моисей. Он, несмотря на шоковое состояние, сумел скрыться от убийц, прибежал в Киев, где его приютила Предслава, дочь князя Владимира.

Тело Бориса было доставлено к Святополку, но тут выяснилось, что мученик еще дышит. Святополк, вот уж поистине редкостный мерзавец, приказал добить его, и воины пронзили святое сердце Бориса мечами. Сцена практически дословно повторяет убийство предполагаемого отца Святополка — Ярополка Святославича. Двое варягов, по приказу Владимира, «подняли его мечами под пазухи». Впрочем, дубликаты сюжетов встречаются в «Повести временных лет» постоянно.

Летописец приводит даже имена непосредственных исполнителей убийства Бориса: Путша, Талец, Еловит, Ляшко.

Умертвив Бориса, Святополк задумался об устранении следующего претендента на трон. Им, по странной логике, оказался не Ярослав, сидевший в Новгороде и бывший следующим после самого Святополка на лестнице преемников, а Глеб, князь Муромский. Глеб не знал еще, что Владимир умер, и что он — один из наследников. Святополк отправил к Глебу послание, мол, отец занемог и ждет в Киеве.

Неизвестно, где новость застала Глеба, но он, как верный сын, поспешил в столицу. Ехал через Волгу, там его конь повредил ногу, затем через Смоленск, где пересел на «кораблец» и по воде пустился в Киев. Если предположить, что Глеб отправился из Мурома, родовой вотчины, то дорога слишком длинная и кружная, пусть читатель сам убедиться в этом, взяв в руки карту. А вот если — из района Ярославля или Вологды, к тому моменту еще не оформившихся в городские агломерации, то линия получается вполне себе прямая.

В пути пришла к Глебу весть от Ярослава, что Святополк обманом выманил его (откуда? — Ю.С.), чтобы убить. Глеб не успел ничего сделать с этой информацией, хватило времени только помолиться и посетовать на горькую судьбинушку. Едва судно пристало к берегу, как на борт ворвались головорезы киевского князя и перебили охрану. Глеба зарезал его собственный повар — Торчин, очевидно подкупленный врагами, или, как объясняет Нестор, по приказу одного из убийц — Горясера. Вероятно, Торчина поставили перед выбором — либо он убьет князя, либо убьют его.

Тело Глеба забрали и увезли в Киев, кто и как — неизвестно.

После Глеба первым в очереди на наследство оставался опять же Ярослав, но окаянный Святополк почему-то нацелился на Святослава, древлянского князя, бывшего уже самым запасным вариантом. Летописец сообщает, что в данном случае Святополком овладела жажда наживы. Он задумал перебить всех братьев и сделаться единственным владетелем русской земли. И расставить, очевидно, собственных посадников в подвластные земли. Злой плод от греховного корня, волчья натура, прирожденный убийца. На уме одно душегубство. Не иначе.

Узнав, что Святополк задумал его убить, Святослав сбежал в Карпаты, но там дружина брата настигла его и изрубила в куски. Любопытно, что этого князя к лику святых не причислили. Видимо, потому что он, в отличие от Бориса и Глеба, попытался сбежать, или потому что сопротивлялся, или по какой-либо другой неизвестной нам, но наверняка веской причине.

Ярослав, смотревший на ужасные беззакония из-за высоких новгородских стен, наконец не выдержал. Кровь братьев вопияла к нему, обычай требовал выдать Святополка на месть. Это опять-таки по официальной версии.

Ярослав собрал большую дружину из местных жителей, пообещал, в случае победы над Святополком, значительные льготы и независимость. Постращал между прочим, глядите, мол, возьмет Святополк власть в Новгороде, всем худо будет, полетят буйны головы. Поплакался, рассказал об участи бедных братьев, которых умертвил окаянный Святополче. Новгородцы, кто, соблазнившись посулами, кто, испугавшись перспективы оказаться под властью грозного киевского князя, пошли за Ярославом. Значительную часть войска составляли варяги-наемники.

В 1016 году Ярослав выступил с большим войском против брата. У Святополка было много людей, на подмогу киевлянам шли из степей печенеги. Братья встретились под Любечем, и три месяца стояли друг против друга по разным берегам Днепра, не решаясь напасть. Киевляне тогда начали дразнить новгородцев, обзывая их плотниками, которых они заставят строить дома, когда возьмут в плен. «Князь, — сказали новгородцы, — мы такую обиду терпеть не можем, и сами начнем их бить», — после чего стали переправляться на другой берег.

Ярослав послал лазутчика в лагерь противника для встречи с завербованным воеводой. Воевода должен был указать благоприятный момент для начала битвы. Информация была получена, и битва началась. Чтобы отличать своих от чужих (ведь дрались между собой братья-славяне), Ярослав велел дружине повязать головы платками. Новгородцы ударили внезапно и оттеснили киевлян к озеру, люди и кони ступили на тонкий лед, лед не выдержал и многие утонули.

Печенеги подошли к месту битвы, когда все уже было кончено. Потерпев поражение, Святополк бежал в Польшу, к своему тестю Болеславу Храброму, а Ярослав утвердился в матери городов русских.

В 1018 году Святополк вместе с Болеславом задумал взять реванш и двинулся на Ярослава. Ярославу стало известно об этом заблаговременно, он выступил заранее и нашел брата на реке Буге. Теперь уже ярославово войско дразнило поляков и грозило проколоть толстое чрево их короля. Поляки бросились на русских и победили. Ярослав бежал, укрылся в Новгороде и стал готовиться к новой битве.

Окрыленный легкой победой, польский король вознамерился править в Киеве единолично, без Святополка. В политическом и географическом отношении Киев был весьма привлекательным местом: в город стекалась дань с подвластных земель, здесь кипела культурная и торговая жизнь. В столице было приятно и удобно, с какой стороны ни посмотри. Болеслав, которого, по словам его современника Титмара Мерзебургского именовали «Большой славой» не по заслугам, а просто потому, что имя такое, принялся вместе с дружиной безобразничать в городе, в современных терминах творить беспредел. Его воины грабили жителей и обращались с вольными горожанами как с последними холопами. Требовали кормить и содержать их. Польская самочинность быстро надоела киевлянам, и они позвали назад Святополка. В один миг составилось грозное ополчение. Болеслав сопротивлялся недолго, помощи ждать было неоткуда, бывший союзник сделался злейшим врагом, наилучшим выходом был побег на родину, в Польшу, что король вскоре и сделал. С собой он захватил казну и несколько девиц — дочерей Владимира, вероятнее всего от Рогнеды, брошенных там на произвол судьбы еще раньше, после поражения Ярослава на Буге. Предславу, в которую Болеслав был влюблен, и которая постоянно отказывала ему, он взял в жены насильно. По дороге он вернул себе червенские города, захваченные раньше Владимиром.

Ярослав тем временем собирал войско, чтобы отвоевать Киев. О том чтобы тихо и спокойно править в Новгороде, буде его у Ярослава никто не отнимал, он и думать не хотел. Вероятно, пришлось посулить золотые горы, чтобы новгородцы вступили в дружину и дали денег. Для финансирования военной операции Ярослав обложил город непомерной данью.

Святополк находился в чрезвычайно невыгодном положении. С малым количеством людей и с почти полным отсутствием союзников. Болеслав был обижен и пальцем бы не пошевелил для русского князя. Можно было нанять печенегов, но дело было долгим и хлопотным.

В 1019 году братья вновь сошлись, на этот раз на реке Альте, недалеко от того места, где, по заверениям Нестора, убили Бориса. После жестокой битвы, Святополк потерпел поражение и спасся бегством. Летопись сообщает, что окаянного убийцу постигла Божья кара в виде странной болезни: ему все время мерещилась погоня. Но скорее всего Святополк был серьезно ранен и лежал в бреду, пока верные слуги везли его в безопасное место. По дороге князь скончался.

Ярослав утвердился в Киеве и принялся отгонять от великокняжеского стола оставшихся претендентов. Удивительно, но такие еще имелись.

В «Повести временных лет» история Бориса и Глеба приведена в сжатом виде. Скупо и без особенных подробностей. Гораздо более красочна сцена убийства и предшествующих ему плачей и песнопений в житийном «Сказании о Борисе и Глебе», написанном в Киево-Печерском монастыре, альма-матер многих книжников на Руси, не ранее 1054 и не позднее 1072 года, т.е. как минимум спустя 39 лет после убийства. Остался ли к тому времени хоть один свидетель произошедшего? Вряд ли.

В литературном отношении «Сказание» построено на антитезе, контрасте, который символизирует, как можно догадаться, противоборство сил добра и зла, Господа и Сатаны. Святополк, заказчик убийства, написан исключительно темными красками. Подлые убийцы, подосланные к Борису, совещаются ночью, в них нет не капли жалости, они с холодным сердцем добивают жертву. Борис и Глеб — полная противоположность Святополка. Они плачут, стенают, покоряются жестокой судьбе, произносят попутно наставительные речи (для потомков) и умирают с именем Бога на устах. Как и положено настоящим святым. «Не знаю поэтому, какую похвалу воздать вам и недоумеваю, и не могу решить, что сказать?» — растерянно сообщает автор «Сказания», и так уже, кажется, написал столько искренних восторженных похвал братьям, что больше некуда.

Текст «Сказания о Борисе и Глебе» повторяет фабулу «Повести временных лет», а потому можно заключить, что в основе их лежит один источник.

«Тенденциозным историческим романом» назвал «Сказание…» историк Александр Степанович Хорошев. Реальные события прошлого переплетаются в этом литературном произведении с вымыслом воображения агиографа. «Сказание…» безусловно написано по заказу и задача историка — определить момент, когда факт насильственной смерти двух братьев приобрел особое значение и стал служить скрепой для расползающегося по швам удельного древнерусского общества.

Канонизацию Бориса и Глеба и написание агиографического жития-сказания относят к 1072 году, к правлению Изяслава Ярославича. Любопытный факт: именами мучеников в княжеской семье не был назван ни один ребенок, родившийся после их гибели. Зато Изяслав Ярославич назвал именем окаянного Святополка своего сына, родившегося в 1050 году. Это прямо свидетельствует о том, что «святыми» братья стали гораздо позднее года их предполагаемой смерти.

Владимир Мономах в своем «Поучении», написанном в 1099 году, называет день 24 июля, когда, согласно хронистам, Борис был убит в своем шатре не «днем Бориса и Глеба», а «днем Бориса». Вероятнее всего, к концу XI века культ братьев-святых еще не устоялся.

Культ Бориса и Глеба призван был осудить княжеские распри, укрепить вертикаль власти и смягчить сепаратистские тенденции. Русь хотели сделать единой, управляемой строго в соответствии с лествичным правом. Власть переходит по старшинству — от отца к сыну. Старшие защищают младших, младшие — беспрекословно повинуются старшим. Именно так поступали Борис и Глеб, ставшие святыми. Так поступил Ярослав, заступившись, отомстив за младших.

Читатель ошибется, если решит, что об убийстве Бориса и Глеба сообщают только отечественные, русские источники. На самом деле об этом времени и об основных фигурантах можно прочесть в хронике немца Титмара Мерзенбургского (975 — 1018) — современника Владимира Святославича и Святополка; у Яна Длугоша (1418 — 1480), польского историка; и… в скандинавской «Эймундовой саге».

Чтобы раз и навсегда закрыть вопрос, можно ли считать сагу историческим источником, обратимся к научной литературе.

Как написано в учебнике, историческим источником называется материальный носитель с зафиксированной на нем информацией о прошлом — пергамент с договором, свиток с текстом песни, орудие труда, барельефы на гробнице и т. п. Источник создается человеком и только им, т.е. годовые кольца на деревьях — это, конечно, источник сведений, и крайне достоверный. Он может помочь в историческом исследовании, но это ни в коем случае не исторический источник.

Можно ли считать художественное произведение, коим является сага (и житие, заметим мы в скобках) историческим источником? Вполне.

Доктор исторических наук А. Я. Гуревич рассматривает средневековые скандинавские саги — как достоверный и беспристрастный источник по истории Европы. «Сага, — по мнению профессора Гуревича, — жанр повествования, встречающийся только в Скандинавии и преимущественно у исландцев. Особенности саги […] обусловлены специфическим местом, которое она занимает на грани между фольклором и литературой. С фольклором сагу сближает наличие в ней несомненных следов устной народной традиции, в частности разговорной речи, и то, что в саге совершенно не виден ее автор, манера рассказа которого не индивидуализирована и который — это особенно существенно — не осознает своего авторства. Вместе с тем, хотя саги первоначально и бытовали в устной передаче, при записи они, вероятно, подверглись известной трансформации; мы их знаем, естественно, только в той форме, в какой они были записаны (преимущественно в XIII в.). […] Саги не знают вымышленных героев, все упоминаемые в них лица жили в Исландии и в других странах (поскольку и о них заходит речь) в „эпоху саг“; во всяком случае, исландцы, рассказывавшие, записывавшие и слушавшие или читавшие саги, были совершенно убеждены в подлинности этих персонажей, с которыми их нередко связывали узы родства, как и в истинности всех происшествий, упомянутых в сагах. Категория художественного вымысла или преувеличения абсолютно чужда сознанию создателей саг».

Таким образом, и сага, и древнерусские памятники письменности, к которым относятся «Повесть временных лет» и «Сказание о Борисе и Глебе», — равнозначны по весу.

«Эймундова сага», опубликованная на русском в 1834 году, не входит в круг общепринятых источников. Она известна узкому кругу историков, еще меньше используют сагу для осмысления второй междоусобицы на Руси. Естественно, из-за того, что канва событий в саге противоречит канонической версии.

В саге Эймунд и Рагнар, норвежские конунги, отправляются в Гардарики и нанимаются на службу к русскому князю Ярицлейфу. Ярицлейф правит в Хольмгарде вместе с женой Ингегердой.

Конунги прямо заявляют Ярицлейфу, что осведомлены о сложной ситуации, сложившейся в стране, известно им и о трех братьях, которые сейчас, после смерти родителя, будут оспаривать главный великокняжеский стол. Поэтому они готовы оказать ратные услуги тому из братьев, кто больше заплатит. Им, собственно, все равно, против кого воевать, главное заработать денег.

Ярицлейф сулит им щедрую оплату — «золото, и серебро, и хорошее платье», и норвежцы остаются в Хольмгарде.

Ярицлейф получает письмо от конунга Бурицлафа, который требует от хольмгардского конунга несколько деревень и торжищ, примыкающих к его владениям, потому что там ему-де удобно собирать дань.

Ярицлейф советуется с эймундовцами, как ему поступить. Те говорят, что проще уступить, отдать брату земли, тем более он просит по-хорошему, а не стучит копьями в двери хольмгардского терема. С другой стороны, на одних пограничных деревнях Бурицлаф вряд ли успокоится, и, если отдать сегодня безропотно, то завтра он придет и потребует больше. К тому же, если не сопротивляться произволу, подумают, что Ярицлейф малодушный, бесхарактерный и слабый. Оглянуться не успеешь, как изгонят из города и имущество отымут.

Ярицлейф думал недолго, послы Бурицлафа вернулись домой и сообщили, что Хольмгард земли отдать отказался и будет всеми силами защищаться от поползновений соседа.

Бурицлаф разгневался ответом, собрал войско и двинулся на брата. Битва происходила в месте, где был «большой лес с рекою».

Четыре дня полки стояли по берегам реки не решаясь напасть. Потом закипела страшная битва, в которой погибло много людей. Рать Бурицлафа была опрокинута и побежала. Разнесся слух, что Бурицлаф убит.

По результатам жестокой сечи, Ярицлейф удержал за собой оба владения, и свое, и братнее.

Лето и следующую зиму царили в Гардариках спокойствие и бездействие. Норманны сидели в Хольмгарде на полном княжеском обеспечении, которое, впрочем, частенько задерживалось или выплачивалось не в том объеме, какой был оговорен изначально.

Подошел срок окончания договора. Ярицлейф решил, что продлевать не будет, нет смысла. Бурицлаф убит, и везде установлена его, Ярицлейфа власть. В ответ Эймунд поинтересовался, а где конкретно находится могила Бурицлафа и видел ли кто его мертвым.

«– Этого мы не знаем наверное», — ответил новгородский правитель.

— А знать бы следовало, — ответствовал Эймунд. — Чтобы спать спокойно. Кажется мне, что людишки из раболепства и страха скрывают от вас правду. А нам с полной достоверностью известно, что брат ваш жив и находится в Бярмии[1]. Там он составляет рать и готовится выступить на Хольмгард. Это уж как пить дать.

— Когда точно ожидать нам брата?

— Недели через три.

После этих слов Ярицлейф немедленно продлил контракт еще на год. И приказал готовиться к осаде.

В назначенное время Бурицлаф нагрянул из лесу и дрался у городских ворот, стремясь проникнуть в город. Ярицлейф, бившийся вместе с войском, был тяжело ранен в ногу.

Однако, и в этот раз новгородцы одолели соединенные части противника. Опять прошел слух, что Бурицлаф убит, но на самом деле был убит не он, а княжеский хоругвеносец. Норманны еще долго преследовали неприятеля и обеспечили Ярицлейфу блестящую победу.

Установился мир, и Ярицлейф в очередной раз нарушил слово, не доплачивал варягам полагающееся им жалование. И снова они сердились, требовали указанных по договору привилегий и пугали князя разговорами, что Бурицлаф жив и скоро опять придет на Хольмгард.

Князь как человек легковнушаемый и впечатлительный после таких речей старался придерживаться договора и давал ненасытным эймундовцам чего только те не пожелают.

Вскоре Бурицлаф действительно вступил в Гардарики с огромным войском «разных злых народов». Варяги предложили Ярицлейфу провести спецоперацию и убить Бурицлафа, когда он меньше всего ожидает. Под покровом ночи. Тайно проникнуть во вражеский лагерь и нанести удар. Несметное войско в страхе разбежится, а Ярицлейф сделается полновластным правителем.

Ярицлейф ответил хитро, вероломное убийство кровного родственника, очевидно, не входило в его планы, пятнало честь, было делом неприглядным. Он заявил, что ни настаивать, ни отговаривать от спецоперации, не собирается. Пусть варяги поступают, как им вздумается. Сам он в дело не вмешивается.

Тогда Эймунд с Рагнаром, взяв десяток верных людей и переодевшись купцами, поехали в ту сторону, откуда должен был прийти Бурицлаф, проникли ночью в лагерь, отрубили конунгу голову, а кроме этого, перебили еще много народу в «государственной палатке», княжьем шатре, где дружина Бурицлафа спала, уставшая и перепившаяся хмельным вином.

Голову конунга предъявили Ярицлейфу, который при виде ее, по свидетельствам, покраснел, то ли от удовольствия, то ли от стыда. Затем разразился бранью. Потрясая маленькими грязными кулаками, князь восклицал, что дело с убийством Бурицлафа опрометчивое, и все они дорого поплатятся за измену. Велел норманнам самим хоронить брата.

Впрочем, час расплаты так никогда и не пробил.

Норманны нашли тело Бурицлафа, положили вместе с отсеченной головой в гроб и отвезли домой, в Киев. После этого домен брата перешел к Ярицлейфу, и он стал править единолично.

Эймундовцы отложились от него, необходимости в наемном войске Ярицлейф более не испытывал, и уплыли на ладьях к конунгу Вартилафу. Тот их радушно принял и взял к себе на службу, опасаясь нападения брата своего Ярицлейфа, который в свой черед захотел бы отщипнуть кусок от его владений.

Вартилаф словно в воду глядел. Вскорости Ярицлейф прислал послов, те требовали «весей и городов», приграничных с его, Ярицлейфовыми владениями. Вартилаф отказался удовлетворить требование и принялся готовиться к войне.

Войска сошлись на границе и, по неписанному правилу, засели друг напротив друга, не вступая в сражение. Эймунд обманом похитил жену Ярицлейфа Ингегерду и привез ее в качестве заложницы к Вартилафу. Начались переговоры.

Вартилаф был согласен остаться при своих, предлагая Ярицлейфу убраться восвояси. Хитрая лиса Эймунд убеждал, что домен убитого Бурицлафа братья должны разделить между собой, если не пополам, то все-таки по-братски. Иначе, что же это за переговоры!

Постановили, что главной частью Гардарик, Хольмгардом владеть Ярицлейфу, Кунигардом — Вартилафу, а Палтеск отдать Эймунду, за боевые заслуги. Вартилаф через три года умер, и Кунигард отошел Ярицлейфу, а Эймунд на смертном одре передал свой домен Рагнару.

Так окончилась история с тремя русскими князьями.

Теперь, когда читатель знаком в общих чертах с фабулой «Эймундовой саги», у него, наверняка, появились некоторые вопросы, возникла необходимость уточнить некоторые моменты. Что ж, давайте уточним.

Осип Иванович Сенковский (1800 — 1858) более известный под псевдонимом Барон Брамбеус, который первым опубликовал текст саги на русском, едва только ознакомился с нею, пришел в великое недоумение. Без сомнения в недоумение приходит всякий, кто сталкивается с «Эймундовой сагой». Ведь события 1015 — 1019 годов предстают здесь совершенно не такими, какими мы знаем их без малого лет пятьсот, а то и больше.

Ярицлейф, за которым конечно же угадывается Ярослав, сражается с Борисом-Бурицлафом, а про окаянного Святополка и речь нет, словно его в природе не существует. Зато есть некий Вартилаф, которого непонятно с кем сопоставить. Поскольку в саге упоминается Палтеск — Полоцк, то на роль Вартилафа вроде бы подходит Брячислав Изяславич, внук князя Владимира, племянник Ярослава Мудрого, князь полоцкий в 1003 — 1044 годах, участник, кстати, второй усобицы.

Сенковский, конечно, сразу понял, что без комментариев, в первозданном виде, перевод саги ему не опубликовать. Слишком хорошо известна и широко распространена история о Борисе и Глебе, почитаемых в Российской империи святых, и Святополке, убийце и крамольнике. В связи с этим, поясняя перевод саги, он назвал Бурицлафа… Святополком!

Последующие историки, скованные цепями цензуры, скрепленными печатями государственных методичек, понимая, что сходство имен слишком уж бросается в глаза, все-таки расширили понятие Бурицлафа и уточнили, что под этим именем скрывается и Святополк, и Борис. Собирательный образ. Мол, древние сказители несколько напутали и переврали, на самом же деле, хоть и выглядит совершенно не похоже, но все-таки, как ни крути, это Святополк и Ярослав борются за киевский стол.

Были и другие попытки втиснуть сагу в прокрустово ложе официальной теории.

Российский, советский историк Аркадий Иоакимович Лященко, один из авторов энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, внимательно изучил «Эймундову сагу» и пришел к выводу, что под Бурицлафом следует понимать польского короля Болеслава, который, как мы помним, был союзником Святополка и несколько раз помогал ему в борьбе с Ярославом. Просто Святополк был пешкой в игре, и имя его не сохранилось, а вот Болеслав, король как-никак, лицо значительное, поэтому-то он и стал главным героем саги.

Версия Лященко показалась необыкновенно привлекательной историкам и последующим переводчикам саги. Кроме Сенковского, «Эймундову сагу» переводили Елена Александровна Рыдзевская, умершая в 1941 году в блокадном Ленинграде, и Елена Ароновна Гуревич. Сенковский перевел на русский имя «Búrizlaf» как «Бурислейф», а Рыдзевская и Гуревич как «Бурицлаф». Чей перевод точнее? Не будучи специалистом по древнеисландскому, судить сложно. Но можно попытаться сравнить с переводом имени Ярослава — Jarizleif. Сенковский перевел его как «Ярислейф», Гуревич с Рыдзевской как «Ярицлейв».

На наш взгляд, если переводить имена калькируя произношение латинских букв, то Búrizlaf — звучит как Бурицлаф, а Jarizleif как Ярицлейф, то есть все переводчики так или иначе переделали фонетическую кальку и не следовали побуквенно произношению имени.

Мы согласны, что за Бурицлафом легче увидеть Болеслава, чем Бориса. Но сам текст саги опровергает догадку А. И. Лященко. Да и к тому же польский король не погиб в Гарадариках, как повествует сага. Согласно скудным, не будем скрывать, летописным данным и по сведениям хронистов, Болеслав дожил до 1025 года. Период его жизни до 1019 года, когда завершилась вторая русская усобица, описан не в пример более подробно, чем последние шесть лет. Вероятнее всего именно поэтому А. И. Лященко предположил с большой долей вероятности, что Бурицлаф — это Болеслав, который погиб, помогаю зятю где-то в дремучих новгородских лесах.

К тому же остальные действующие лица в «Эймундовой саге» названы верно. Ярицлейф — это, без сомнения, Ярослав, княживший в Хольмгарде, традиционно ассоциируемом с Новгородом (Великим, а не Нижним), его жена — шведская принцесса Ингигерда — Ирина. Если предположить, что Бурицлаф — это Борис, то становится более чем понятной фраза о том, что он пришел требовать от брата-Ярослава деревни в приграничной с его доменом полосе. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять — Новгород действительно граничит с Ростовом, вотчиной Бориса. А вот Польское княжество стоит довольно далеко и от Новгорода, и от Бярмии, в которой скрывался Бурицлаф и где собирал дикие племена под свои знамена, поэтому если Бурицлаф — это Болеслав, он не мог прийти и потребовать приграничных деревень. Просто потому, что границ между этими землями не существует.

Таким же образом идентифицируется и Вартилаф, как князь Брячислав Изяславич. Его удел — Полоцк граничит с новгородскими владениями Ярослава. Поэтому вполне логично, что Ярицлейф в финале саги предъявляет территориальные претензии именно на приграничные земли своего родственника. Глупо было бы требовать на откуп землю где-нибудь в Тмутаракани, в такую даль пойди еще, доберись с войском и обозами, тогда как Полоцк — под боком.

И, если Бурицлаф — это Болеслав, то как тогда трактовать вот этот пассаж из «Эймундовой саги» (перевод Е. А. Гуревич): «Мне стало известно о смерти Вальдамара конунга, — говорит Эймунд дружине, — что правил на востоке в Гардарики, и теперь его держава досталась троим его сыновьям, и обо всех них идет добрая слава. Он же поделил между ними свою державу не поровну, так что теперь один из братьев владеет большей долей, чем двое других. Имя того, кому досталась большая часть отцовского наследства, Бурицлав, и он из них самый старший, второй зовется Ярицлейв, а третий Вартилав. Бурицлав владеет Кэнугардом (Kænugarðr), и это лучшие земли во всей Гардарики. Ярицлейв получил Хольмгард, а третий брат — Пальтескью и все прилегающие к ней области. Однако они все еще не пришли между собой к согласию, и меньше всего доволен своей долей тот, кому при разделе отошли самые большие и самые лучшие владения. Он считает, что понес урон от того, что его держава меньше, чем была у его отца, и поэтому ему кажется, что он уступает в могуществе своим предкам».

Бурицлаф — это сын Владимира, не польский король и не собирательный образ, в котором словно в огромном одеяле завернулось двое человек, а конкретная личность. Загвоздка в том, что в саге Бурицлаф держит Киев, Кэнугард по-исландски и этот факт, собственно, портит всю картину и ставит всех в тупик, в том числе и нас. Ведь Киевом, как хорошо известно, владеет в ту пору Святополк.

Но повод к войне между Бурицлафом и Ярицлейфом, как мы узнаем потом, не борьба за наследство Вальдемара конунга, а территориальные претензии Бурицлафа, которые он предъявляет на приграничные хольмгардские территории. Т.е. воюют не за киевский стол, не за власть, а чтобы выяснить, кто сильнее и кому достанутся рощи, жнивья и деревеньки. Тогда как официальная версия уверяет, что братья подрались за власть, Святополк хотел править Русью, поэтому-то и вырезал всех братьев, да только сломал зубы о Ярослава.

В целом же исландская сага и отечественная «Повесть временных лет» практически одинаково передают основные события второй междоусобицы на Руси. В них действуют, за редким исключением, одни и те же лица, последовательность событий в обоих источниках идентична, совпадают даже некоторые детали, различаются лишь имена противников. Убийство князя происходит под покровом ночи, в шатре. В «Сказании…» и саге присутствует отрубленная голова. Эймунд уверен, что дружина Бурицлафа в испуге разбежится, потому что не будет знать, кто убил начальника и припишет убийство темным, дьявольским силам. Именно так и происходит в действительности. «Повесть временных лет» сообщает, что дружина Бориса покинула его, по какой-то совершенно глупой и надуманной причине. Вероятнее всего здесь отголоски той же самой истории из саги.

Добавим, кстати, что варяги на службе у Ярослава во главе с Эймундом — факт достоверный и не оспариваемый ни одним источником.

Помимо саги, о событиях второй княжеской усобицы на Руси вскользь упоминает в своей хронике Титмар Мерзебургский. Ему известен, кстати, Святополк, законный король киевский, и Ярослав Мудрый, который, по словам хрониста, захватил «некий город, принадлежавший тогда его брату, и увел его жителей». В этом месте так и хочется обратиться к «Эймундовой саге» и воскликнуть, а ведь верно, Бурицлаф убит, а его удел перешел к Ярицлейфу.

Болеслава Храброго Титмар не жалует, называет старым развратником, безбожником и варваром, однако же, подробно в жанре этнографического очерка описывает приключения польского дикаря и нравы, царящие в королевстве.

Немецкий хронист рассказывает о непримиримой борьбе, которую вел Святополк, «русский король», как именует его Титмар, поддерживаемый тестем — Болеславом Храбрым, с Ярославом. В какой-то момент у Ярослава оказалась в плену дочь Болеслава, очевидно жена Святополка, историк сообщает только, что она была дочерью польского короля, и Болеслав хлопотал об обмене заложников. Ярослав возвратил ему дочь, а тот в ответ отослал в Новгород всех сестер и мать Ярослава — Рогнеду.

Что касается второй усобицы на Руси и событий, которые привели к ней, то, по Титмару, все происходило следующим образом. У Владимира, короля Руси, нечестивца, принявшего в конце концов христианскую веру, и искупившего, по мнению хрониста, одним только крещением множество грехов, было трое сыновей. Один из них был женат на дочери Болеслава. Владимир, узнав, что сын его, подстрекаемый Болеславом, замышляет против него, велел схватить его вместе с женой и духовником, епископом Кольберга, и бросить в темницу.

Вскоре «названный король» умер, оставив страну в наследство двум сыновьям. Третий же в то время все еще томился в застенках, но потом каким-то образом бежал к тестю, бросив жену на произвол судьбы.

Завершается рассказ о Владимире сообщением, что сыновья его разделили между собой государство и правили в мире и согласии.

Из-за того, что русские дела занимают Титмара постольку поскольку, он сообщает о них чаще всего небрежно, не утруждая себя именами.

В 1017 году король Руси, имя его не уточняется, напал на Болеслава, но ничего не добился и отошел восвояси. Болеслав в отместку выступил на русского короля, «посадил на трон брата этого короля и своего зятя, долгое время находившегося в изгнании» (так!) и вернулся к себе.

Кого не знает Титмар Мерзебургский, так это Бориса и Глеба. Об истории мученической гибели в его хронике не сказано ни слова, словно и не было их вовсе. На наш взгляд, сей факт хорошо объясним. Борис-Бурицлаф, с которым воевал Ярослав, на самом деле фигура не так чтобы известная европейским хронистам. Он живет на севере, далеко от Киева, и его распря с братом-Ярославом настолько мелкое, местечковое дельце, что в глазах немцев оно не заслуживает ни малейшего внимания. Сколько там расплодилось Рюриковичей — Бог ведает, разве за всеми уследишь.

Любопытно, однако, что Титмар Мерзебургский, напомним, современник описываемых событий, упоминает трех сыновей — наследников Владимира.

О троих братьях, между которыми были поделены земли конунга Вальдемара сообщает и «Эймундова сага».

Впрочем, и по русским летописям реально существующих сыновей Владимира, чуть больше, чем трое. По крайней мере тех, кто участвовал во второй усобице. Мы точно знаем о Святополке и Ярославе. Бориса, Глеба и Святослава, наравне с реальными лицами нам подбрасывает агиография. И если Бориса — Бурицлафа еще можно как-то втиснуть в историческую канву — о нем упоминается во всех четырех источниках, которые рассматриваются в настоящей главе, то Глеба и Святослава пристроить не получается. О них есть только в «Повести временных лет» и «Сказании…».

Историки долго спорили, сколько всего было сыновей у Владимира. В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, Н. М. Карамзин, В. О. Ключевский, С. М. Соловьев скрупулезно подсчитывали и выясняли год рождения каждого из потенциальных отпрысков киевского князя. До принятия христианства Владимир был большим сластолюбцем и имел невообразимое количество наложниц, которые по языческим родовым законам вполне могли считаться законными женами и производить наследников. Известная нам по летописным источникам, вполне историческая Рогнеда, на которой Владимир женился в 978 году, оставалась его женой на момент, когда князь взял в жены вдову Ярополка, а за ней и других жен.

Г. М. Филист, один из первых усомнившийся в «преступлении» Святополка и выпустивший на эту тему монографию, еще в советское время, в 1989 г., уверен, вслед за другим историком В. А. Пархоменко, что летописи намеренно прибавили Владимиру сыновей, чтобы рассадить их по землям и показать картину благолепия, установившегося после Крещения Руси. Книжникам сделали заказ: наглядно показать перерождение язычника в христианина. Поэтому до крещения Владимир воюет и режет братьев, предается блуду с многочисленными женами и наложницами, и поклоняется идолам. Владимир-христианин живет со всеми в мире, крестит чад, домочадцев, всех русичей, строит церкви и храмы с золочеными маковками, распространяет ученье и письменность.

В. А. Пархоменко вообще считает рассказ о распределении земель по наследству — выдуманным от начала до конца. Летописец преувеличил количество владимировых жен и вывел от них двенадцать — сакральное число — сыновей только лишь для того, чтобы показать легитимность его правления и распространение Рюриковичей по всей территории Руси.

Существует мнение, что в двенадцать отпрысков, сидевших по разным городам, вошли не только сыновья Владимира, но и его племянники — сыновья Ярополка и Олега Святославичей. Он мог рассчитывать на их лояльность, поэтому без опаски рассылал по городам и весям.

По мнению Г. М. Филиста, наследников было максимум четверо. Их Владимир рассадил по крупным городам.

Идея о малом числе сыновей прекрасно согласуется с хроникой Титмара Мерзебургского и «Эймундовой сагой», которые сообщают о трех сыновьях Владимира, вероятно, рожденных от одной законной (первой) жены или от двух или трех главенствующих в его гареме женщин.

Немаловажный вопрос о старшинстве. Кто мог претендовать на главный киевский стол по закону? Все историки сходятся во мнении, что таковым являлся Святополк, рожденный раньше Ярослава и гораздо раньше Бориса и Глеба.

У Владимира были сыновья старше Святополка — Вышеслав, распределенный в Новгород, и Изяслав, от Рогнеды, назначенный в Полоцк, вотчину матери и деда. При первом распределении, когда были живы старшие братья, Святополк получил Туров. По смерти Вышеслава, чьей матерью вероятнее всего была скандинавская принцесса, и Изяслава, первым претендентом на трон оказался Святополк. В связи с этим, ему не нужно было подкупать кого бы то ни было, ни плести интриги, как уверяет «Повесть временных лет», ведь киевский стол принадлежал ему по праву. А кроме этого, у Святополка имелась мощная поддержка в лице тестя, Болеслава Храброго. Поддерживала князя и собственная дружина, с которой он не раз ходил в походы. Таким образом, киевские элиты в основном были за Святополка. Положение его по смерти отца было самым что ни на есть устойчивым и выгодным.

Единственное, что могло угрожать ему, это стремление братьев захватить Киев, но в этом случае, можно думать, что Святополк сумел бы грамотно организовать оборону. Закон, обычай, право были на его стороне. Впрочем, так и произошло в действительности. Ярослав пошел на брата войной, чтобы, как утверждают летописи отомстить за Бориса и Глеба, мы же считаем, чтобы предъявить счет и забрать себе Киев.

Борис, даже по уверениям официального источника, «Повести временных лет» не хотел себе киевского стола и отказал собственной дружине, предлагавшей свергнуть Святополка: «Сказала же ему дружина отцовская: „Вот у тебя отцовская дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовском столе“. Он же отвечал: „Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца“».

Таким образом, отсутствует мотив убийства. Борис не только не претендует на Киевский стол, он и не может на него претендовать. По закону не может. А силой брать власть отказывается. Так какой резон Святополку убивать Бориса?

Если же допустить — а хороший расследователь должен изучить всех возможных подозреваемых — что Борис и Святополк, к примеру, двое братьев, которые после смерти отца продолжают оставаться в хороших отношениях, в каких они были, пока Владимир был жив, и не собираются друг на друга нападать, но способны дать отпор, к примеру Ярославу, который как раз-таки и претендует на столицу, то все становится на свои места. Даже «Эймундова сага», даже те, кто утверждал, что Бурицлаф — это собирательный образ Святополка и Бориса.

Как вариант предложенной версии — Святополк и Борис собираются напасть вдвоем на Ярослава, чтобы забрать себе Новгород.

Как в первом, так и во втором случае Ярославу, чтобы выстоять, необходимо расчленить этот союз — соединенные силы братьев слишком крепкий для него орешек — т.е. перебить их по одиночке. Самостоятельно ему не справится, требуется поддержка. За ней Ярослав обращается к родственникам жены-варяжки Ингегерды. Норманны рады послужить, особенно за хорошее вознаграждение, и, действительно, с их помощью Ярослав обманом избавляется от Бориса, здесь мы опираемся, естественно на «Эймундову сагу», а затем и со Святополком.

Нам мало известно о том, какой личностью был Ярослав. Естественно, в этом вопросе нельзя полагаться на «Повесть временных лет», где князя именуют не иначе, как мудрым, совершенно затемняя его земную, человеческую природу. Словно и не человек он вовсе, а ангел во плоти. У Нестора Ярослав — мститель за невинно пролитую кровь. Он строит храмы, насаждает культуру, печется о стране и простом народе.

И тем не менее даже в летописях, если читать внимательно и вдумчиво, можно найти крупицы правды о том, каким человеком на самом деле был Ярослав. Одно из первых упоминаний о Ярославе довольно симптоматично. Мудрый благоверный князь, между прочим, нарушает пятую заповедь, стремится выйти из повиновения отцу и отказывается платить дань. Отказ Ярослава столь категоричен, что Владимир, еще один христолюбивый, по заверениям летописи человек, собирается идти войной на собственного сына. Шестое чувство подсказывает нам, что доведись, не пощадил бы Владимир и сына. Прихлопнул бы как муху или посадил в каменный мешок.

Владимир снаряжает в поход против Ярослава Святополка и Бориса — верных ему сыновей, которые, к тому же у него под боком, но неожиданно заболевает и умирает. Можно ли представить себе, что, узнав о смерти отца и воцарении брата, Ярослав вдруг изменил свои намерения, решил-таки отправить дань и присягнуть на верность Киеву? Или вдруг вспомнил о старине и о Божьих заповедях? Вряд ли. Скорее всего он продолжил настаивать на независимости, вербуя наемников и готовясь оказать сопротивление карательным отрядам из столицы.

Что касается самих жертв, Бориса и Глеба, портрет которых необходимо изучить для выяснения мотивов убийства, то древнерусские источники пишут о них крайне скупо. Нет ни слова об их жизни до того рокового года, лишь красочный рассказ о предсмертных предчувствиях и переживаниях. В центре интереса агиографа и летописца — мученическая смерть юношей, сопровождаемая молитвами и песнопениями. Закрадывается подозрение — не были ли вымышлены от начала и до конца образы благочестивых братьев? Не был ли взят в качестве прототипа обоих реально существовавший Борис — Бурицлаф, княживший где-то на севере, союзник Святополка, киевского князя?

Агиографу пришлось попотеть, и все равно концы с концами не сходятся. Не вышло убедительно доказать виновность Святополка. Реальность проступала повсюду, как проступают звезды на безоблачном ночном небе. Начиная с того, что реальные Борис и Глеб вовсе не были чистыми и юными отроками, какими рисует их нам «Сказание…».

Г. М. Филист предположил, что Борис, поскольку находился при отце в Киеве, вместо того чтобы править подвластным ему Ростовом, по возрасту на самом деле приблизительно равен Святополку, хотя и младше него. Ярослав младше Бориса, именно поэтому Борис стоит у него на пути к киевскому престолу. Это спорный момент, доказательств у историка нет, как нет, впрочем, и конкретной даты рождения ни Бориса, ни Глеба, ни убиенного с ними за компанию Святослава. Почему? Потому что, уверены Г. М. Филист и другие историки, летописи вычистили ото всего, что может бросить тень подозрения на Ярослава, как самого заинтересованного в гибели братьев.

Исследовав все факты, приходим к выводу, что причиной второй усобицы на Руси была действительно борьба за власть, вот только побудительным толчком к ней стало не окаянство Святополка, боявшегося, что его свергнут. Но стремление Ярослава обособиться от Киева в тот момент, когда Святополк еще не укрепился на столе, не стал полновластным владетелем. Ярослав, самостоятельно или с помощью наемников, отсек других претендентов и союзников Святополка, после чего повел борьбу за Киев. Стремление к независимости, сдобренное успехами по устранению конкурентов, переросло в какой-то момент в желание подчинить себе всю Русь.

Вполне возможно, что Святополк сам спровоцировал Ярослава, т.е. первый камень был брошен именно из Киева. Если судить о том, каким рисует его «Эймундова сага», трусливым и нерешительным, можно предположить, что после смерти Владимира он собирался тихо-мирно править в Новгороде, когда неожиданно заявились посланцы из Киева и потребовали оставшуюся задолженность, а вместе с нею и приграничные территории. Ярослав, не подчинившийся отцу, не собирался подчиняться и брату. Он дал вооруженный отпор, Киев захотел взять реванш, и завертелось.

Русские источники сообщают, убийство Бориса и Глеба произошло в год смерти Владимира, 1015-ый. Историки, не верящие в официальную версию, считают, что битвы Святополка и Ярослава — в Любече и на Альте происходили при непосредственном участии Бориса. Борис, Святополк и Болеслав были союзниками и выступали единым фронтом против Ярослава с его наемной варяжской дружиной. Ярослав, убив руками варягов Бориса, ослабил Святополка, а потом и вовсе победил его и утвердился в Киеве.

А. С. Хорошев, опираясь в том числе и на «Эймундову сагу», но в большей части на летописца, предлагает следующую реконструкцию событий с убийством Бориса и Глеба.

Между Владимиром Святославичем и его сыном Ярославом, сидевшем в Новгороде, существовали определенные разногласия. Отец собирался наказать ослушника, но смерть приостановила расплату, которую, словно эстафетную палочку, принял Святополк. При отце неотлучно находились Борис и Святополк. Неожиданно пришла весть с юга о приближении печенегов. Против степняков был выслан отряд во главе с Борисом, князем Ростовским. Святополк остался с больным родителем. Историк не исключает, что Святополк был какое-то время регентом при больном Владимире. В этом с ним солидарен и Г. М. Филист.

Владимир умер в тревожное время. В Новгороде Ярослав готовится дать отпор киевской дружине и нанимает варягов. С юга грозят печенеги. Отцовская, «отня» дружина ушла на юг вместе с Борисом. Поэтому Святополк скрывает смерть великого князя на какое-то время. Мало ли что, лучше поостеречься. Он раздает подарки и задабривает киевских бояр. К Борису отправлен гонец сообщением о смерти родителя, заверениями в любви и преданности и обещаниями увеличить вотчину, почему бы не за счет приграничных деревень Новгорода.

К союзнику Ярослава Глебу в Муром едет гонец от имени Владимира. От него смерть отца скрывают, и приказывают ехать в Киев. Что тот и делает, но едет в столицу кружной дорогой.

Ярослав через сестру Предславу узнает о смерти Владимира и отсутствии в Киеве основных сил. Это развязывает ему руки, он решает действовать. Новгородский летописец, в противоположность Нестору, прямо заявляет, что Ярослав хочет идти на Киев, потому что отец умер, а брат захватил власть. Одновременно Ярослав сообщает Глебу о гибели отца и предупреждает о грозящей опасности. Глеб, очевидно, поворачивает назад, но убийцы, посланные Святополком, настигают его.

Ярослав стремится изолировать Бориса от Святополка, и не дать соединиться двум дружинам. С этой целью он приказывает варягам расправиться с братом, после чего идет на Святополка и побеждает его в первый раз. Святополк бежит в Польшу, Ярослав садится в Киеве.

А. С. Хорошев убежден, что культ Глеба возник намного раньше культа Бориса, еще при Ярославе. Ярослав, сам нарушив принцип вассалитета, посягнул на старшего в роду, а потом и вовсе умертвил его. И, поскольку Глеба убил Святополк, то Ярослав был прямо заинтересован в пропаганде этого убийства. Он скрыл мотив убийства — Глеба умертвили, потому что он был союзником Новгорода — но факт насильственной смерти остался непреложным. А мотив нашелся быстро — Каиново дело, злодей и душегубец Святополк. Почитание Глеба оправдывало и самого Ярослава — он становился мстителем за смерть брата, а вовсе не узурпатором, как могли бы подумать некоторые особо пытливые умы.

По прошествии времени, когда смерть Бориса покрылась таинственным флером и обросла слухами, в 1015 году ведь не было следствия, поэтому обстоятельства смерти так и остались невыясненными, стало возможным говорить о мученической кончине князя от рук Святополка. Гибель обоих братьев становилась одним делом, подшитым в одну папку. Прах Глеба перенесли в Вышгород, к могиле Бориса, и здесь, с этого момента начинает формироваться борисоглебский культ.

Г. М. Филист, опираясь на повесть «О водворении христианства в Муроме», полагает, что Глеба убили дружинники или местные жители, которые не хотели креститься. Глеб был изгнан из города и бежал, желая соединиться с Ярославом, своим союзником, но погиб по дороге. Убил муромского князя его собственный повар Торчин. Это подтверждает гипотезу Филиста, что убили свои, а не подосланные убийцы.

Таково в общих чертах дело об убийстве Бориса и Глеба. Предоставим читателю самому решить, к какой версии он склоняется. Мы же убеждены, что в смерти Бориса с большой долей вероятности и в соответствии с древнеримским принципом cui prodest? — кому выгодно? — виноват Ярослав Владимирович по прозвищу Мудрый, новгородский посадник, будущий киевский великий князь.

[1] Согласно историку А. И. Лященко, Бярмия — это страна печенегов. Другие уверены, что Бярмия находилась на территории современной Карелии.

Ослепление Василько Теребовльского

В Древней Руси княжеские распри, сопровождающиеся убийством кровных родственников, массовой резней и разорением были делом обычным и никого не удивляли. Что изумляло тогда, да и сейчас, так это зверство, с коим иной раз они совершались. Людей не просто убивали, но мучили, истязали, под стать римлянам, у которых редкой казни не предшествовали жестокие издевательства. Иосиф Флавий в «Иудейской войне» описывает леденящие душу подробности об участи пленных повстанцев, захваченных Веспасианом. Римляне терзали своих жертв, чтобы запугать и предостеречь от бунтов, чего ради лютовали древнерусские князья до сей поры неведомо. Не исключено, что из чистого садизма. А еще от вседозволенности. Власть, основанная на силе, развращает, а облеченный ею превращается в атамана разбойничьей шайки, для которого закон не писан, потому что он возомнил себя законом.

В «Повести временных лет» под 1097 годом, тем самым, когда состоялся Любечский съезд князей, описана история о мытарствах князя Василько Ростиславича Теребовльского. Василько не убили, не постригли насильно в монахи, не заперли в земляной погреб. То ли пожалели, то ли не посмели умертвить сразу после целования креста и любечских клятв. Его хитростью заманили на киевский двор, заковали в кандалы, выкололи оба глаза и полгода продержали в заточении во Владимире-Волынском.

Ослепление — казнь византийская, предназначенная для царей. У греков таким способом устраняли базилевсов, на Руси попытались удалить худородного князя из малозначительного Теребовльского княжества. Зачем, Бог ведает. И цели не достигли, и нажили себе непримиримого врага.

Внимательный читатель заметит, что в «Повести…» история об ослеплении Василька написана от первого лица, то есть непосредственным очевидцем событий. Это довольно неожиданно и вносит острую драматическую ноту в рассказ о злоключениях Ростиславича.

Современные исследователи «Повести…» сделали вывод, что свидетелем, а скорее всего и участником событий, происходивших в 1097 году в Киеве и Владимире-Волынском, был поп Выдубицкого монастыря Василий, тезка князя Теребовльского. Судя по тому, как он отзывается о Владимире Мономахе и Святополке Изяславиче, которому Мономах, как известно, уступил киевский стол, чтобы прекратить бесконечные распри, поп Василий был близок к линии Всеволода-Владимира и подолгу жил в Выдубицком Михайловском монастыре, семейной обители потомков Всеволода Ярославича и Владимира Всеволодовича Мономаха.

А что если встретиться через толщу времени с попом Василием, виртуально, конечно, и послушать из первых уст, но в современной озвучке, историю об ослеплении Василько Ростиславича?

***

Глубокий вечер. Поп Василий, мужчина, возрастом за пятьдесят, сидит на ложе в келье Выдубицкого монастыря и чуть слышно, почти про себя читает молитву:

Отче наш, сущий на небесах,

Да святиться имя Твое…

Под образом Спаса горят лампады, освещая длинную бревенчатую стену, целиком превращенную в иконостас, с плотно развешанными по ней деревянными иконами. Богоматерь следит за Василием кротким овечьим взором. Архистратиг Михаил глядит куда-то вверх, сжимая в руце короткий кармазинный меч. В келье у Василия студено, из квадратного оконца тянет ноябрьской сыростью и мерзлым фруктовым духом от яблонь, окаймляющих обитель с трех сторон по склонам, спускающимся к Днепру.

Лампада мигает и чадит густым томленым дымком. Пахнет сосной и прелой листвой. Выражение лица у Василия благостное. Он вспоминает, как приезжал с утра князь Василько Ростиславич, как ласково говорил с ним, с Василием и как обещал вернуться в Выдубеч на Пасху разговляться и привезти чад и домочадцев своих.

Они долго молились перед образами. Обедали в трапезной, и пока ели простую обильную пищу, Василько рассказывал про встречу в Любече, куда их всех, потомков Ярослава позвал переяславский князь. «Нас с братом считая, семь человек приехало», — сказал Василько Ростиславич со значением в голосе, и поп Василий вспомнил, что князь Владимир в сентябре еще говорил, что-де собирается позвать братьев на встречу, и вот выходит, сдержал слово. Три года длилась кровавая междоусобная война. Три года князья грызлись словно собаки, а половцы поганые ходили на Русь, зная, что некому им противиться. Изнемогла земля русская от напастей и народ изнемог, и взмолились они Богу Вседержителю и святой Богородице, и вложила матерь Божья в сердце Владимиру Всеволодовичу желание сотворить мир между братьями. И, обрадовавшись, послал Мономах за Святополком Изяславичем, Олегом и Давыдом Святославичами, Давыдом Игоревичем, Васильком и Володарем Ростиславичами и Всеславом Брячиславичем. И вот, в конце листопадного октября-месяца приглашенные явились в Любеч, только Всеслав Полоцкий не приехал, отговорившись, что делить ему с ними нечего. И заключили мир, и постановили каждому сидеть в своей вотчине, и блюсти ее, и не ввергать нож меж братьев. Целовали на том крест честной и клялись, что если отныне кто на кого пойдет, то против него остальные все встанут.

Услышав, что за Васильком осталась Теребовля, а за родным братом его, Володарем — Перемышль, отец Василий успокоенный кивнул — эти вотчины отдал братьям-изгоям еще Всеволод Ярославич, а теперь, стало быть, и другие князья подтвердили их право. Отодвинул пустую тарелку, отер бороду и спросил:

— Обоз где оставил?

— На Рудице, — ответил князь и добавил — пора мне, отче, хочу поскорее домой воротиться. На душе неспокойно, не случилась бы беда в Теребовле.

Простившись с князем и проводив его до ворот, Василий пошел в келью, читал там при свете лучины и писал заметки. Помолившись, лег спать уже за полночь и проспал до утра чутким блаженным сном.

Разбудил Василия утром четвертого ноября богатырский стук в дверь.

Получив позволение, в келью шагнул отрок в дорожном коротком тулупе, со сбившейся на высоких кудрях шапкой и раскрасневшимися от быстрой езды щеками. Молвил, что прискакал из обоза князя Василько Ростиславича. При этих словах Василий вскочил с ложа словно ужаленный оводом, подозревая самое страшное.

— Князь киевский Святополк Изяславич посылал за князем Васильком гонца, приглашал к себе, в Киев на именины, которые у него 8 ноября в день святого Михаила Архангела, — принялся рассказывать отрок. — Князь отнекивался, мол, торопится ехать в Теребовлю, как бы войны там без не случилось.

— И что же, отговорился? — спросил Василий, заранее зная ответ.

Отклонив приглашение Святополка, расстроенный чем-то Василько велел, не медля за пустяками, собираться в дорогу. Отроки из княжеской дружины, расположившиеся на ночь в избах, проснувшись второпях, собирали имущество в телеги, когда из Киева прискакал второй гонец, на этот раз от Давыда Игоревича. Как оказалось, князь Давыд после съезда в Любечах поехал не к себе домой во Владимир на Волыни, а к Святополку в Киев и теперь, проведав, что Василько отказывается от приглашения, прислал ему укоризну, что не слушает-де он старшего брата и идет против его воли.

Укоризна действия не возымела, Василько, отослав гонца с повторным возражением, продолжил собираться в дорогу.

Через полтора часа прискакал третий нарочный, отчего у васильковых отроков сделалось нехорошо на сердце, а кое-кто похватал топоры, ожидая, что за всадником налетит дружина киевского князя. Дело принимало зловещий оборот. На этот раз в послании князя Святополка, переданного на словах, говорилось, что если-де князь не хочет оставаться до именин, то пусть едет в Киев поприветствовать Святополка Изяславича, посидеть с ним и Давыдом Игоревичем за одним столом, а потом пусть катит себе на все четыре стороны.

Отклонить третье приглашение уже не было возможности, хотя отрок, который примчался в монастырь, и умолял князя не ездить.

— Схватят тебя, княже, как пить дать, схватят, — предостерегал он его.

— Как им меня схватить, если они крест честной целовали вот так же при мне, как ты тут стоишь? Да и убоятся они, если пойдут на меня, против них все другие подымутся, и крест святой меня охранит.

Отрок, имя которому было Беляй, убеждал Василька, что в Киеве ставят на него силки, и едва ступит он на княжий двор, как вмиг в них и запутается.

Василько и сам понимал, какая опасность подстерегает его в столице, но пренебречь настойчивым приглашением, по сути, приказом, не мог. Отчаяние овладело Беляем. Когда, Василько уже занес ногу над стременем, отроку пришла в голову мысль.

— Дозволь, княже, я отца Василия позову, — сказал он, не давая коню воли и держась за узду. — Вдвоем с ним поезжайте. В присутствии духовного лица насилье сделать не посмеют.

Рассуждение было разумным. Отца Василия дважды просить не потребовалось. Тотчас же вскочил на коня и поскакал в Родню.

В Родне все было готово к поездке. С собою Василько взял троих надежных человек, и они по слякотной ноябрьской земле понеслись в столицу. Обозу же и всем остальным велел выдвигаться в Теребовлю, князь предполагал нагнать их через несколько дней.

Утренний воздух уже начинал светлеть, небесный купол, проткнутый первыми стрелами солнца, синел словно лазурь на святых церквах, когда всадники спешились на великокняжеском дворе в Киеве. Где-то кричал петух и звонили к первой заутрене.

Навстречу Ростиславичу вышел сам Святополк Изяславич, одетый по-домашнему в затканной золотом шелковой рубахе, неся на плечах соболя длиной до пят. Спустился с высокого дубового крыльца, раскинул руки широким крестом, схватил Василько в объятья, поздоровался, расцеловал в обе щеки. У Василия отлегло от сердца: объятия, и поцелуи Святополка были искренними, горячими, братскими. «Авось обойдется», — успокоительно подумал он. И все же червь сомнения, крохотный и почти невидный, как тля в муке для просфор, грыз отцу Василию душу.

Людей теребовльского князя отпустили восвояси. Святополк же, Василько и поп Василий поднялись в сени, а оттуда перешли в просторную горницу, где стоял длинный дубовый стол, а по бокам его лавки, покрытые мягкой овчиной. В горнице было жарко натоплено. Киевский князь скинул с себя шубу, которую тут же подхватил расторопный слуга. Гости сняли тулупы.

Когда все расселись, и Святополк кликнул, чтобы принесли напиться, через дверь с другой стороны горницы вошел Давыд Игоревич. Лицо серое и землистое, словно после бессонной ночи, взгляд хмурый и равнодушный, борода всклокочена, тяжелые сапоги забрызганы грязью. Кивнул присутствующим, но руки не подал, про целования и речи не было, сел поодаль, с другого конца стола, и принялся глядеть тем же хмурым невидящим взором куда-то в угол. Ни слова не проронил Давыд Игоревич.

Поп Василий и Василько Ростиславич недоуменно переглянулись, Святополк, угадав их смущение, постарался разрядить обстановку.

Медовым голосом начал он, что как-де хорошо они все поступили, что съехались в Любеч и договорились о дружбе и мире. Ну, теперь, кто старое помянет, тому и глаз вон. Лично он, Святополк Изяславич, не хотел-де сначала клясться и крест христианский целовать, потому что кровь брата его Ярополка, убитого, когда он утомленный почивал на возу на Волынских полях, вопиет к нему и не дает примириться с врагами и убийцами. За Волынь ведь тогда боролись как раз Ростиславичи, сам-от Василько с братом Володарем, но, как уже было сказано, кто старое помянет… Произнеся эту пламенную речь, Святополк ласково взглянул на Василька и добавил:

— Останься на праздник, княже. Через четыре дня именины мои…

— Не могу, брат, я и обозу велел идти вперед.

Святополк повернулся к Давыду:

— Ну, ты хоть его вразуми, — начал он, но тут же осекся, заметив суровый вид, с каким сидел волынский князь.

— Ладно, — махнул рукой Святополк, снова обращаясь к Васильку, — поезжай, что мне за дело до тебя. Поезжай, — повторил он, — позавтракайте вот только с нами и ступайте на все четыре стороны.

Позавтракать Василько согласился, и Святополк Изяславич пошел распорядиться насчет кушаний. Когда киевский князь поднялся с лавки, Василько тоже встал, думая, что завтракать они будут в другом месте, но князь положил на плечо ему руку и молвил:

— Посидите вы здесь с Давыдом Игоревичем, я сейчас вернусь.

После его ухода повисла гнетущая тишина. Поп Василий не смел говорить без спросу, а спрашивать его не торопились. Давыд сидел с каменными лицом, Василько Ростилавич потирал руки, то ли от смущения, то ли нервничая, потом обратился к Давыду:

— Ну вот и свиделись, — сказал он, и отец Василий почувствовал, что у него вспотела спина, — Это славно. Не чаял встретить тебя в Киеве — Василько сделал многозначительную паузу, — и не ведал, как ты по мне соскучился, что так настойчиво зазывал. Я надеюсь, что нагляделся ты на меня теперь вдосталь.

Давыд Игоревич хотел ответить на дерзость, но не нашелся слов и промолчал. Зыркнул на Василька и буркнул нечленораздельное.

— Я понял тебя, брат, — сказал Василько Ростиславич.

Давыд Игоревич, взволнованный, вскочил со своего места, прошел к двери, через которую вышел Святополк, приоткрыл ее и спросил у стоявшего прямо за ней:

— Где князь?

— На сенях стоит, — был ответ.

Давыд вернулся к сидевшим и сказал:

— Я пойду за Святополком, а вы посидите. Что-то мешкает он, не пойму.

И, не дожидаясь ответа, вышел.

Возле дверей послышалась возня. Лязгнули замки, Василько схватился было за нож, что висел всегда за поясом, но вспомнил, что оружие отобрали, когда взошли они на княжий двор. Поп Василий подергал дверь, она оказалась заперта.

Минут пять ничего не происходило, из сеней доносился шум, приглушенные вскрики, торопливые шаги. Наконец дверь отперли, в горницу вошел здоровенный мужик в кожаном фартуке, из чего Василий заключил, что это был кузнец. На шее у мужика висели в два ряда цепи, оканчивающиеся широкими браслетами. Всего браслетов было четыре штуки: злодеи приготовили двойные оковы. Пока кузнец шел, цепи на нем звенели. Сразу за мужиком ввалились трое людей с мечами наголо. Один из них навел орудие на Василия и махнул им, показывая, чтобы тот отошел в сторону. Василий не шелохнулся.

Тогда один из дружинников остался с навостренным мечом, держа его у лица князя, а двое других схватили его и держали, пока кузнец надевал на руки и на ноги кандалы и скреплял концы железными прутами. Князь не сопротивлялся. Стоял с гордо поднятой головой и наблюдал за экзекуцией. Попа Василия оттеснили, и он брякнулся на лавку, ушибив колено.

Оковав Василька, тюремщики ушли, за ними последовал и кузнец. После этого дверь приоткрылась, в щель просунулась голова Давыда Игоревича, оглянула горницу, задержала взор на Василько Ростиславиче, переметнула на инока, после чего предложила хриплым голосом:

— Отче, ты, если хочешь, можешь поселиться рядом в светелке.

Поп Василий категорически помотал головой и с упреком вздохнул. На Давыда Игоревича этот вздох не произвел должного эффекта, голова исчезла, дверь захлопнулось и снова заскрежетали замки. Послышался звук, словно кто-то привалился к двери, и узникам стало ясно, что этот путь к отступлению закрыт.

Князь, еще не свыкнувшись с оковами, неуклюже подошел к окну, отодвинул волок, раскрыл ставни, глянул вниз — горница располагалась высоко — прямо под окном стояла стража, рядом с ней пылал костер, так что видна была часть двора, где расхаживали дружинники. Они были в ловушке.

Остаток дня и ночь прошла беспокойно. Василий бормотал молитвы, преклонив колени на дубовый пол. Из освещения оставил лампады перед иконами, висевшими в углу, остальные свечи задул. Василько лежал на лавке, сложив цепи у себя на груди и смотрел ястребиным взором в потолок, продумывая, так размышлял про себя отец Василий, пути к бегству.

На другое же утро, 6 ноября Святополк Изяславич велел доставить инока к себе в покои. Туда же позвал и знатных киевлян, и думных бояр, всего человек десять, и рассказал им о заговоре, который, по его словам, умыслил против него Василько Ростиславич. Любезный друг и брат его, Давыд Игоревич, тут присутствующий — при этих словах все головы оборотились к тому месту, где сидел волынский князь — поведал-де ему о преступных планах князя Теребовльского. Он-де брата святополкова умертвил (убийство произошло одиннадцать лет назад), а теперь хочет соединиться с князем Владимиром (Мономахом) и убить самого Святополка, и захватить его города. На резонный вопрос одного боярина, зачем же Владимиру теперь убивать Святополка Изяславича и брать Киев, когда сам он, по доброй воле пять лет назад уступил киевский престол Святополку, Давыд Игоревич ответствовал, что все это оттого, что Василько и Владимир испорченные по натуре люди, а, может быть, дьявол повелел поступить так. Поэтому им ничего не стоит переменить намерения и посягнуть на законного князя.

После этого собрание долго шумело и совещалось. Поп Василий молча смотрел на этих людей и думал о том, что распри и война у русских князей в крови. Недели не прошло после Любечского съезда, где они клялись друг другу в вечной любви и верности, как уж один сидит под замком, а двое других придумывают ему наказание.

Обменявшись мнениями, щедро сдобренными бранными словами и оскорблениями в адрес Василька и самих присутствующих здесь, собрание, наконец, притихло, и слово взял краснощекий боярин, имени которого отец Василий не знал, но по внушительному чреву и полушубку, отороченному глянцевым горностаем, догадался, что человек этот не из последних в Киеве. Румяный махнул рукой, призывая к порядку, и заявил:

— Тебе князь, — сказал он, указуя перстом на Святополка, — следует заботиться о голове своей. Если Давыд Игоревич говорит правду, то наказание Васильку справедливо и заслуженно и нечего тут рассуждать доле. Если же солгал волынский князь, то на него падет месть человеческая и Божья, ему и ответ держать. А ты, стало быть, не причем.

Такой расклад Святополку понравился. Он распорядился обнести присутствующих чарками, и мало кто из них отказался от хмельного пития, несмотря на ранний час и серьезность повода, по которому они собрались.

По окончании схода делегаты разъехались по своим делам, а поп Василий, взяв коня на великокняжеской конюшне, поскакал в город по монастырям и церквам православным. Там он просил немедленно провести себя к игуменам и настоятелям, рассказывал им о сходе в княжеских хоромах и просил помощи и заступничества. Пресвитеры кивали, крестились и помощь обещали. Кто-то самолично явившись к Святополку, кто-то словами, начертанными на бересте или переданными изустно со служкою, заклинали киевского князя отпустить Василько Ростиславича и не причинять ему зла. И каждому Святослав Изяславович отвечал одно и то же: «Это не я, это все Давыд», подразумевая, видимо, что это Давыд Игоревич не хочет выпускать Василька из-под ареста.

Поп Василий послал гонцов к князю Владимиру Всеволодовичу, бывшему у себя в вотчине в Переяславле. Надеялся, что гонец успеет донести недобрую весть, и что князь заступиться за притесняемого, как это не раз бывало.

События, однако, развивались со стремительной быстротой, и гонец Василия опоздал.

В ту же ночь Василько Ростиславича вывели из горницы, где он сидел уже второй день, закованного посадили в телегу и повезли в Белгород, что в десяти верстах от Киева. Поп Василий поехал с ними. Сел на телегу рядом с князем и читал дорогой молитвы.

В Белгороде остановились у небольшой избы, высадили князя и, подталкивая в спину локтями, повели внутрь. Поп Василий шел сам, без понуждения, оглядываясь по дороге, хотя вокруг было не видно не зги, только в окне горел огонек, да конвоировавшие их всадники зажгли факелы.

В избе, представлявшей собой одну довольно вместительную горницу с печью в углу и настланными над нею полатями, сидел на лавке мужик с лицом, густо заросшим черной клочковатой бородой и, насвистывая, точил длинный нож. Увидев мужика, князь дернулся, глаза его расширились от ужаса, он замер в дверях, сраженный страшной догадкой.

У попа Василия при виде палача, приготовлявшего свое орудие, из горла вырвался истошный крик. Он стал плакать и стенать, бросаться на грудь тюремщикам и умолять их сжалиться. Конвой стоял не шелохнувшись, с каменными лицами, стенания Василия его не трогали.

В избу за ними вошли два человека, в которых Василий узнал Сновида Изечевича, конюха киевского князя, и Дмитра, конюха Давыда Игоревича. Они следовали за телегой на расстоянии, и вот теперь, когда настало время казни, перестали прятаться и обнаружили себя.

Остальное инок помнил плохо. Сцены вспыхивали перед его глазами словно сюжеты церковных фресок, выхваченных из темноты светом лампады, когда идешь с нею по коридору. Сновид Изечивич принес откуда-то и расстелил прямо на земляном полу войлочный ковер, после чего они вместе с Дмитром схватили князя и попробовали повалить, однако это им не удалось. Василько сопротивлялся, как противится степной вольный конь, наброшенной узде. Удар его руки, усиленный железным запястьем, сшиб Дмитра с ног и расквасил давыдову конюху нос. Сновид Изечивич, испугавшийся вида крови сообщника, свистнул подмогу.

В комнату ввалились еще четверо, свергли князя на пол и связали руки веревкой, да так, что он не мог ими пошевелить. Отломали доску с полатей и придавили грудь Васильку Ростиславичу так крепко, что несчастная жертва на некоторое время лишилась чувств. Отец Василий, не в состоянии помешать злу, совершавшемуся у него на глазах, взирал на происходящее со смесью боли и гнева. Но что мог поделать тщедушный старец против вооруженных людей? Ну, конечно, он мог молиться! И Василий принялся молиться, шепча слова истово и свирепо, словно укоряя ангелов и архистратигов в бездействии.

Воины Христовы не слышали Василия, а, может, их ждали где-то в другом месте, где помощь их была нужнее, и где страдали сильнее, чем страдал сейчас теребовльский князь. Зато молитва, как показалось иноку, словно живая вода подействовала на князя Василька. Он очнулся и с шумным вздохом, помогая связанными в кистень руками, скинул с себя доску, на концах которой сидели Сновид с Дмитром. Тогда приспешники содрали еще одну доску, и наложили обе на грудь Васильку, и придавили на этот раз так, что внутри у князя что-то хрустнуло, он застонал и пронзенный нестерпимой болью перестал сопротивляться.

Тогда к распластанному на войлоке телу подошел кудлатый мужик с ножом, как потом узнал Василий, то был Святополков овчар Берендий, а изба, где совершилось злодеяние, служила ему жилищем, сама же овчарня находилась сразу за домом. Берендий опустился на одно колено и неловким жестом попытался вырезать Васильке глаз, но промахнулся глаза и вместо этого распорол всю щеку до подбородка. Страшный шрам от этой раны остался у князя до самой его смерти, словно неизгладимая отметина братской любви.

Во второй и в третий раз погрузил овчар свой нож в очи князю и вынул ему оба глаза, и текла кровь из пустых глазниц, и казалось будто плачет Василько Ростиславич кровавыми слезами, как однажды в Выдубицком монастыре плакала миром и елеем икона Богородицы, привезенная с Афона.

Князь лежал словно мертвый. Не шелохнулся, не вздрогнул даже когда мучители облили лицо водкой, чтобы прижечь раны. Берендий сразу после экзекуции куда-то исчез, наверное, ушел к своим овцам. А Сновид с Дмитром, сняв с Василька кандалы и развязав веревки, завернули его в ковер, от крови из серого превратившегося в коричневый, выволокли в четыре руки на улицу и бросили на самую телегу, в которой и привезли его всего несколько часов назад. Попу Василию казалось, что с тех пор как они покинули киевский двор прошла целая вечность, хотя полночь едва только миновала.

Пока Василька укладывали на телегу, пока укрывали полушубком, инок заметил двоих вооруженных конников, стоявших чуть поодаль. И еще одного, совсем неразличимого в черноте ночи, присутствие которого угадывалось по звуку копыт, беспокойный конь таинственного пришельца переступал с ноги на ногу и тихо ржал, чуя товарищей. Спешно тронулись в путь. Сновид Изечевич остался, Дмитр уселся на козлы с возницей, отец Василий устроился на телеге рядом с телом князя, двое всадников ехали за телегой, иногда обгоняя ее, но потом возвращались назад. Что стало с тем, кто прятался в темноте Василий не знал, но его крайне занимала личность этого некто. Загадка разрешилась только по прибытии на место назначения.

Василий робко поинтересовался у Дмитра, куда они едут и получив ответ «во Владимир» приготовился к долгой нелегкой дороге. До Владимира на Волыни было четыреста с лишком верст.

На следующий день, когда достигли Здвиженя, переехали через мост и остановились на торжище в центре города, только тогда разрешил Дмитр переодеть князя. Василий аккуратно развернул ковер, выпростал руки из рукавов и как можно бережнее стянул с Ростиславича окровавленную сорочку. Как драгоценную реликвию отнес одежду в храм, стоявший прямо здесь, на площади. Попадья, бывшая в то время в церкви, взялась постирать ее. Охранники же пошли в харчевню обедать, стеречь слепого князя им показалось излишним. Иноку же кусок в горло не шел. Попадья, вышедшая с чистой, но еще влажной от стирки сорочкой, всплеснула руками от жалкого вида Василия, вернулась и вынесла кусок пирога с визигой и кружку кваса. Одного его отпустить не захотела и засеменила рядом к тому месту, где была брошена телега с Васильком.

Увидев лицо князя с запекшейся кровью, женщина залилась горькими слезами и спрашивала, за что сотворили такое с несчастным, и в чем его вина. Инок рассказал, как все происходило.

Попадья принялась надевать сорочку на Василька и почувствовала могильный холод, исходивший от плоти его.

— Умер, отец мой, твой князь, — произнесла она дрожащим голосом, и как бы оправдываясь, — отмучился горемыка сердечный.

Инок по-бабьи всплеснул руками, исторг из уст протяжный крик, кинулся к Васильку, взял его голову в руки, начал тереть щеки в надежде, что попадья обозналась, что не мертвый он, а только без сознания. Лицо князя и вправду сразу же порозовело и наполнилось красками, грудь высоко поднялась, вдохнула воздуха, сделала несколько глубоких вдохов, после чего князь, кажется, совсем очнулся, высохшие губы его зашевелились и сумели произнести: «Где я?»

— В Здвижене городе, — отвечала попадья, утирая платком слезы, катившиеся у нее по щекам.

В следующий раз князь попросил воды, Василий поднес ему ко рту кружку с квасом и придерживая руками голову, помог напиться.

И еще больше очувствовался Василько Ростиславич, плечи его расправились шире, поникшая голова поднялась. Он ощупал себя, понял, что нет на нем сорочки и сказал:

— Зачем вы сняли с меня сорочку? Лучше бы я в ней смерть принял и свидетельствовал перед Богом о преступлении братьев.

Вскоре вернулась стража и велела не мешкая отправляться в путь. Дороги в ноябре делались неровными. Жидкая грязь, которую месили колеса и копыта, от холода быстро затвердевала, превращая дорогу в одни ухабы. Мчавшаяся по ней телега, прыгая и сбиваясь вбок, подкидывала и трясла Василько Ростиславича, что причиняло ему неимоверные страдания. Тело его было избито, и тряска болезненно отдавалась в каждой частичке поврежденной плоти.

Во Владимир-Волынский прибыли на шестой день после остановки в Здвижене. В тот же день, когда привезли Василька, прибыл в городе и Давыд Игоревич в окружении дружины. Инок догадался, что князь и был тот самый таинственный незнакомец, что следовал за ними по пятам, не выдавая себя, но и не теряя телегу из виду. Волынский князь лично распорядился об устройстве Ростилавича, лично наблюдал за всем, удовлетворенно кивал головой, словно рыбак, вернувшийся с богатым уловом.

Василько поселили в срубе на княжеском дворе и приставили стражу из тридцати человек. Поп Василий, уверившись, что в ближайшее время князя не тронут, поехал в Переяславль к Владимиру Всеволодовичу Мономаху, рассказать самолично о беззаконии и призвать других князей к отмщению.

Князь Владимир, узнав о страшной участи, постигшей Василька, сначала даже прослезился, а потом разгневался. Тотчас же велел послать гонца к Олегу и Давыду Святославичам, бывшим своим врагам, сделавшимся после съезда в Любече горячими сторонниками переяславского князя, поручая им собрать войско и идти на Киев, дабы поправить случившееся зло и наказать отступника, ввергнувшего нож меж братьями. Сам он со своей дружиной намеревался соединиться с ними в Городце. Удивительным образом Святославичи не стали отнекиваться и остались верными любечским клятвам. Собрали рать и двинулись на Святополка.

Давыд и Олег Святославичи окружили с войсками мать городов русских, не давая не войти из нее не выйти, а Мономах со своими дружинниками остался стоять в лесу, на подступах. После чего снарядили посольство с лучшими людьми и послали в город. Ничего пока не предпринимали, ждали объяснений. Наконец, послы возвратились и поведали троим братьям свой разговор со Святополком Изяславичем

— Князь Киевский провинность свою отрицает, — сообщили эмиссары, — И валит все на Давыда Игоревича. Это он убедил его, что Василько готовит мятеж и собирается убить его, как раньше вместе с братом Володарем убил Ярополка Изяславича. И что, мол, Василько сговорился с тобой князь, чтобы сидеть тебе в Киеве вместо Святополка, а Васильку во Владимире вместо Давыда.

— Что же Святополк Изяславич поверил выдумке? — удивился Владимр Всеволодович.

— Сказал, что поневоле должен был о своей голове думать. Да к тому еще прибавил, что не он Василько ослеплял, но Давыд. Давыд же и забрал его к себе.

В ответ мужи заметили Святополку, что пленили и ослепили Василько Ростиславича не в давыдовой вотчине, но в Киеве, по прямому княжескому приказу, а значит он, Святополк виновен не меньше Давыда, и кровь брата на руках его. Более ничего они от него не добились и уехали восвояси, и возвратились теперь вот, и не знают, что еще можно сделать.

Мономах и Святославичи уговорились на следующее утро выступать на Киев. Однако же назавтра, когда начали трубить сбор, и воины стали седлать коней, из Киева прискакал гонец с просьбой повременить и дождаться важных людей, которые хотят говорить с князьями.

Выступление было отложено. Через несколько часов приехали в лесной лагерь именитые гости: вдова Всеволода, половчанка Анна, которую Владимир Мономах почитал как родную мать, а с нею митрополит киевский Никола, святостью своей снискавший Божье благословение и творивший чудеса уже при жизни. Анна, княгиня Всеволожа, едва вышла из повозки, упала на колени и, сложив молитвенно руки, заклинала Владимира не губить города и жителей его.

Князь Владимир проворно подскочил к названой матери, поднял с колен, проводил в походный шатер свой, где усадил и расспросил, как обстоят дела в Киеве.

— Брат твой, Святополк хотел бежать, — рассказала вдовица, — да народ упросил его остаться. Молю тебя, княже, и братьев твоих, князей Черниговских, не губите родной земли, не ходите на Святополка. Затем что, если будете воевать между собою, половцы поганые обрадуются и пойдут на нас и возьмут земли наши, которые отцы ваши и деды с трудом и храбростью великой добывали. Не ходи, княже, в Киев, не пали земли Русской, а лучше помирись со Святополком и вместе идите бить поганых.

Проникновенная речь мачехи растрогала Владимира Мономаха, с легким сердцем уступил он ее прошению, ради памяти отца своего Всеволода Ярославича, а еще потому, что не мог ослушаться, ни ее, ни митрополичьего сана святительского.

Отдохнув у Владимира, княгиня вернулась в Киев и отправила оттуда весточку, рассказывая, как ликуют и радуются и киевляне, и сам князь киевский, что избавлены были от беды великой и поругания. В ответ Владимир и Олег с Давыдом послали депешу, в которой, однако, выставили Святополку условие. Говорили, что поверили князю, что не его это козни, но Давыдовы. Так вот во искупление греха надлежит Святополку идти на Давыда и наказать его: и либо взять его, либо выгнать из вотчины.

Святополку Изяславичу ничего не оставалось, как согласиться. На том братья помирились и снова целовали крест в знак нерушимости произнесенных клятв. Впрочем, читателю уже хорошо известно, чего стоили княжеские зароки в те далекие времена.

Год стоял на дворе 6606 от сотворения мира, а от Рождества нашего Спасителя — 1098. Приближался Великий пост. Поп Василий пребывал в то время во Владимире на Волыни и жил смиренною жизнью чернеца в одном монастыре, когда однажды ночью приехал к нему гонец от князя Давыда Игоревича, приглашая на двор. Василий повиновался и, взойдя в замок княжеский, прошел сразу в залу, где нашел Давыда в окружении дружины. Усадив его рядом, князь рассказал Василию, что сегодня же ночью Василько Ростиславич через оконце в срубе, где содержится он под стражею, крикнул Улана и Колча, двух охранников и сказал им так:

— Слышал я, что идут братья мои и Святополк с ними на Волынь мстить за меня. Если бы Давыд согласился, то отправил бы я мужей своих к Мономаху и попросил его воротиться. Есть у меня слова заветные, которые если скажу их, заставят князя отступиться.

— Что же ты от меня хочешь, княже? — спросил инок Давыда, все еще не понимая, зачем его подняли среди ночи.

— А ты, Василий, ступай вместе с теми отроками к Васильку, тезке твоему, и скажи, что если сделает он так, как обещает, и владимирова дружина повернет от Волыни, то подарю ему город, какой пожелает, хочет Всеволожь, хочет Шеполь, а хочет Перемышль.

Василий пошел, куда ему было сказано и передал, что ему было велено. Князь Василько, у которого к тому времени зажили раны, носил теперь на лице крестообразную перевязь. Он очень обрадовался приходу Василия, и был доволен, что иноку дозволили войти в темницу, а не беседовать, как он делал это с другими, через крохотное оконце.

Узнав о цели визита отца Василия, князь заявил, что ничего подобного не говорил и не знает вовсе ни Улана, ни Колчи:

— Но все что ни делает Господь, все к лучшему, — продолжал Василько. — Хочет Давыд, чтобы я сказал Владимиру не проливать из-за меня крови, так тому и быть. Только странно мне, что наградой дает мне города свои, а не мою Теребовлю, которой я ныне князь и тако будет вовек. Иди же, отец, к Давыду и вели ему позвать ко мне Кульмея, а я уже пошлю его к Владимиру.

Выслушав отчет инока, Давыд удивился и сказал, что нет тут никакого Кульмея, велел Василию идти обратно в сруб и объявить Василько Ростиславичу, что про Кульмея ему неизвестно. Василий послушно пошел.

Василько, услыхав об отсутствии Кульмея, с возмущением покачал головой и неожиданно отослал слугу своего вон. Отца Василия он пригласил присесть на лавку, сам опустился рядом и принялся изливать душу, словно на исповеди. Впрочем, поскольку Василий был лицо духовное, то это именно она и была — исповедь. Вот что говорил Василько:

— Знаешь ли, отец, что еще я слышал? Что Давыд собирается отдать меня ляхам, мало ему было меня ослепить, теперь и вовсе хочет со свету сжить. Много я зла причинил ляхам, и еще больше бы сделал, если бы не Давыд. И если отдаст он меня ляхам, то будет это Божьей карой за мою гордость. Ибо хотел я собрать берендеев, печенегов и торков и идти с ними в польские земли, покуда достанет у меня сил. А потом еще хотел идти на болгар дунайских, и затем, если бы все вышло, отпросился бы у Святополка и Владимира воевать половцев поганых и вымести их с русской земли. А других помыслов у меня не было, и на Святополка с Давыдом я ничего худого не замышлял, истинный крест. За гордыню и высокомерие свое страдаю, отец мой, и, пока не смирюсь перед Богом, не будет мне покою.

Поп Василий так и не узнал, чем кончилось дело с отсылом отроков к Владимиру и Святополку. Решил, что все в итоге сладилось, потому что никто из князей не приходил воевать на Волынь, и Давыд Игоревич больше не посылал за ним. До Василия доходили кое-какие слухи о переговорах насчет Василька, но в целом ничего определенного. Ростиславич оставался в заключении на княжеском дворе.

На Пасху Давыд Игоревич собрал дружину, присовокупив к ней несколько десятков посадских людей, пообещав им хорошее вознаграждение, если пойдут вместе с ним воевать Теребовлю. У Божеска навстречу ему вышел Володарь Ростиславич, брат ослепленного Василька. Испугавшись праведного гнева того, чей родственник сидел у него уже шестой месяц в срубе, Давыд Игоревич не стал испытывать судьбу и затворился в Божеске. Володарь немедленно осадил город и потребовал у волынского князя извинений за содеянное. Давыд по привычке начал обвинять во всем своего сообщника, князя Святополка, аргументируя тем, что преступление было совершено в городе Святополка и святополковыми людьми, а сам Давыд вынужденно помалкивал, поскольку опасался, что его постигнет та же участь, что и теребовльского князя. Поневоле пришлось ему подчиниться кровожадному Святополку и выполнять его приказания.

Видимо, Давыд Игоревич обладал даром убеждения, потому что слова его проникли Володарю в сердце, и он пообещал помириться с ним, если Давыд отпустит брата его Василька.

Давыд тотчас же послал за Васильком, привез его и выдал со всеми почестями брату, после чего был заключен новый нерушимый мир, произнесены новые торжественные клятвы, и стороны разошлись по своим вотчинам: Давыд во Владимир, Василько в Теребовлю, а Володарь в Перемышль.

Тут казалось бы и сказочке конец, однако же и нет, потому что месть, затаенная в сердцах Ростиславичей, зрела и наливалась и весной 1099 года вскрылась словно нарыв. История с ослепленным Васильком имела продолжение. Братья собрали дружины и пошли на Давыда. Остановились во Всеволоже, от которого до Владимира-Волынского, где заперся Давыд Игоревич, было шестьдесят верст. Во Всеволоже не было никого, ни одного отрока, ни дружинника, одни только местные жители, да посадские за городской стеной со своими огородами и скотиной.

Город взяли приступом. С разных концов запалили огнем деревянный Всеволож, и побежали люди от огня, а Василько приказал стрелять в них стрелами и рубить их мечами и отомстил за свои мучения невинным людям и пролил кровь христианскую. И сам сделался, как Давыд, разбойником и душегубом.

После этого приступили князья ко Владимиру и послали вестника к жителям говоря:

— Нам не нужен ни город ваш, ни вы сами, но отдайте нам Туряка, Лазаря и Василя, тех самых, кто подговорил Давыда на злодейство. А не выдадите, мы готовы биться и своими руками добыть негодяев.

Тут следует сделать небольшое отступление и сообщить читателю одну подробность, которая вначале истории показалась попу Василию несущественной, и о которой в разговорах своих с Господом, из коих и составлены нынешние мемуары, он умалчивал. Вспомнил лишь позже, когда Ростиславичи стояли под Владимиром. Как оказалось, Давыд Игоревич, еще в начале истории с ослеплением, не сам решил, что Василько хочет извести его и Святополка, но по наущению приближенных, тех самых Лазаря, Туряка и Василя. Какая им была от того выгода, история умалчивает, зато о последовавшей каре хорошо известно.

Собравшись на вече, жители Владимира предъявили князю ультиматум, говоря, что не собираются биться и умирать за этих троих, и если князь не послушается и не выдаст означенных личностей, то они откроют ворота и предоставят князю позаботиться о себе самостоятельно.

Давыду ничего не оставалось, как согласиться с требованиями, только вот незадача: ни Лазаря, ни Василя, ни тем более Туряка во Владимире уже не было. Пока шумело вече, князь велел им ехать в Луцк и там схорониться. Послали за ними в Луцк, но оттуда донесли, что Туряк бежал в Киев, а Лазарь и Василь сейчас в Турийске. Потребовали ехать в Турийск и изымать их из Турийска, иначе грозили сдаться. Давыд Игоревич повиновался. Отроки приволокли Василя и Лазаря и связанных передали Ростиславичам после чего был в который раз заключен мир, скрепленный щедрой порцией клятв и заверений в нерушимой дружбе.

На следующее утро горожане и посадские едва только очухались после празднества, сопровождавшего подписание мира накануне, увидели ужасную картину. Васильковы люди повесили Василя и Лазаря за ноги на большом дереве и стрелами расстреляли до смерти. Трупы оставили висеть, а сами собрали имущество и обозы и пошли прочь от города, благодаренье Богу, не тронув в нем ни одного жителя. Горожане сняли тела, когда последний дружинник Ростиславичей пропал из виду, и погребли их тут же, заложив камнями, дабы покойники не смогли встать из могил и не тревожили бы живых.

И не было с тех пор между князьями мира, и ходили они друг на друга еще несколько раз, и Святослав ходил на Давыда, а потом и на Володаря с Васильком, и водили поганых на русские земли, и водили поляков и венгров. Три года шла междоусобица, три долгих года горели пашни и нивы, гибли крестьяне и горожане, и не могли ничего поделать с князьями, желавшими войны, а не мира, и сваливавшими вину за кровопролитье один на другого.

В 1100 году собрались князья все в том же составе на съезд в Уветичах, а в 1101 году встречались на Золотче, но так ни до чего не договорились. Вскоре у Святополка подросли дети и стали претендовать на наследство Ярослава Мудрого. И длилась эта распря еще много-много лет, и при Юрии Долгоруком, и при Александре Невском, пока, в конце концов Московия и Великое княжество Литовское не разделили между собою древнюю Русь и не истребили Рюриковичей, как крыс, оставив из этого рода одну худую, испорченную ветвь, усохшую вместе с Иваном Васильевичем Грозным.

Князь Василько Ростиславич на десять лет пережил своих мучителей и покинул наш суетный мир в 1124 году. Святополк Изяславич скончался в 1113 году в Вышгороде, Давыд Игоревич на год раньше — в 1112 году в Дорогобуже.

Убьен бысть великий князь Андрей Суздальский

Год 1174 от Рождества Христова начался для владимирского князя Андрея Юрьевича, прозванного Боголюбским, черной полосой. В январе, одиннадцатого числа умер брат Святослав, недолгую жизнь промучившийся калекой. «От рожества и до свершенья мужьства бысть ему болесть зла, не да бо ему Бог княжити на земли», — с прискорбием сообщает о нем летописец. Князь ездил в Суздаль и своими руками положил в гроб высохшее изможденное тело, которое начало разлагаться, едва душа отлетела к миру лучшему.

В престольной церкви Святой Богородицы, где отпевали страдальца, было студено. Над златоверхим храмом стояла свинцовая туча, снег валил хлопьями, молочные ледяные сумерки покрывали город. Прощаясь с братом, князь взошел на ступени гроба и долго глядел на распятье, вложенное в костлявые руки покойника. Тело выступало из-под савана острыми углами, лицо, обезображенное страданиями, посинело. Ко гробу вереницей тянулись люди, они касались мертвой руки, целовали покойника в высокий лоб, сдвигая атласный венчик, робко вдавливали серебряные монеты, положенные на глаза и, отходя, крестились. Святослава при жизни уже почитали блаженным.

После похорон пятидесятивосьмилетний князь вернулся в Боголюбово, где жил последние двадцать лет затворником несмотря на то, что стол его был во Владимире. В замке за крепкими каменными стенами, за воротами решетчатыми царили тишина и покой, все глохло здесь, все замолкало. Дни протекали в нерушимо-тихом однообразии, Андрей Юрьевич отошел от государственных дел и посвятил себя архитектурным прожектам; охотился на зверя в заповедных владимирских лесах, раздавал милостыню сирым и убогим, развозил провизию по тюрьмам, кормил сидельцев из царственных рук.

Мыслями он был в Киеве, телом же пребывал в Боголюбове, ненавидимый всеми, он жил в белокаменном дворце с княгиней, своею супругой, жестоко притеснял суздальцев и разорял владимирских мужиков.

Январь не успел кончиться, когда пришло известие о гибели князя Юрия Владимировича Муромского, помогавшего Владимирскому князю в походах против волжских булгар. Пособлял Юрий Владимирович и в битвах против Романа Мстиславича, князя Новгородского, а теперь вот лежит в сырой земле. Последний друг, царствие небесное.

В июне умер сын, Глеб Юрьевич.

В могилу сошли все, кому он доверял. Трое сыновей и все родные братья. Младших сводных братьев, коих отец его, Юрий Долгорукий прижил с грекиней, он выгнал, вышвырнул из Владимиро-Суздальского княжества. Пусть скажут спасибо, что не прибил.

Кто же остался, на кого могу положиться вполне? — размышлял князь, меряя шагами горницу. Уныло бродил он по темным покоям, посматривал в окно, словно хотел убедиться, все ли на месте в его замке, не сгинуло ли в преисподнюю. — Вот разве на Бориса Жидиславича, первого его воеводу? Дед Жидиславича — Славята верой и правдой служил деду князя Андрея — Владимиру Мономаху. Много славных побед одержали они бок о бок, доводилось им пить и горькую чашу поражений. Но доверять — дело нехитрое, а как понять, бескорыстно ли предан Борис, усердно ли блюдет княжий интерес? Не оставит ли в час беды? Да и где он сейчас? Почему покинул князя, что делает так далеко от него, в Рязани?

Дни Андрея Юрьевича проходили нестерпимо однообразно. Он много молился, читал Давидовы псалмы, каялся перед Богом за все грехи, совершенные им за долгую жизнь, за врагов и друзей, за убиенных винно и безвинно, а таких, если вспомнить, набиралось много.

«Господи, Боже мой! если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире, я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою, и славу мою повергнет в прах», — восклицал князь, стоя на коленях в дворцовой церкви.

Дед князя, Владимир Мономах гадал по Псалтири, в трудную минуту она подсказывала верный ход. Андрею Юрьевичу святые письмена дороги были своим возвышенным и пламенным содержанием. Библейский царь вставал в полный рост, взирал на него испепеляющим, гневным взглядом с горних высот. Давид жестоко подавлял крамолу, и князь суздальский лютовал без меры. Давид объединил Израиль, одолел темные силы, справится ли с дьяволом Боголюбский князь? Узрит ли единую, святую, соборную Русь?

Он сам зажигал свечи и лампады, сам совершал молитвы. Становился коленями на холодные каменные плиты, опускал плечи, сгибал спину, крестил себя двумя перстами и не замолкая, прерывая речь лишь короткими вздохами, читал священные псалмы.

Лампады тихо теплились, озаряя мягким светом алтарь. Блеск беловатого пламени свечей отражался в драгоценных окладах чудотворных икон, стоявших в киоте красного дерева с причудливой резьбой.

Где, где его сторонники? — вопрошал князь Андрей святых, печально глядевших на него со стен молельни. Куда делись прежние друзья и защитники? Князья почти все поголовно обижены на Андрея Юрьевича. Старшая дружина и бояре изгнаны заодно с мачехой-грекиней, строят теперь лукавые козни, злоумышляют против него, творят волю врагов человеческих, поучают народ на зло, на гнев, на ненависть, на волхование.

Историю с Феодором князь вспоминал с печалью. Да и как не печалиться, ведь он доверился гнуснейшему человеку, собаке. И умер Федорец, бес, прелестник, как собака, на Песьем острове.

Горе мне, горе, — сокрушался князь и на его сером усталом лице отражалась глубокая сердечная жалость.

Про дружину князь не думал, не помнил, когда в последний раз был в походе. Грабить соседей и помогать тому или иному князю скинуть со стола брата, отца или дядю, суздальские и владимирские отроки ходили с князем поврозь. Андрей Юрьевич войны не любил и во время неизбежных походов — как ни крути, не получалось у Рюриковичей жить в мире — отсиживался в Боголюбове, руководя войском через гонцов. Оттого и поражений у владимирской дружины было больше, чем побед.

В то лето у Боголюбского не осталось ни малейшего сомнения: рязанский князь Глеб и бояре ростовские обдумывают мятеж и заговор. Ждут удобного момента отомстить ему, великому князю. Ну да ничего, он встретит их во всеоружии, дай только срок.

Копилась обида у подвластных владимирскому князю людей и людишек. И бояре, и смерды, и отроки, и простые мужи — все ненавидели князя. Он снял вечевой колокол, обложил крестьян непомерной данью, которую всю целиком тратил на войну. Многие оторвались от князя в ту пору. А он, словно нарочно, поступал сознательно всем наперекор. Нарушал сложившийся порядок вещей, не соблюдал старину.

Двадцать лет сиднем сидел в Боголюбове, и двадцать лет творил много дурного и мало доброго. Ходил на Киев и Новгород, плел интриги, дружину собственную почти погубил. Умудрился так повести битву, что семитысячная суздальская рать бежала под натиском четырехсот новгородцев. Многие полегли убитыми, других переловили воины князя Романа. «И продавали суздальцев по две ногаты», — сокрушается летописец, т.е. за цену втрое дешевле овец.

Андрей Юрьевич любил охотиться у Святого Спаса на Купалище, однако же, бояр и лепших дружинников с собой не брал, иной раз прямо запрещал ездить с ним и велел охотиться отдельно. Бояре негодовали, некоторые скорбели и порицали князя за нарушение обычая. Зато малые дружинники, слуги и паробки, были в почете и фаворе, и на охоту с князем ездили, и совершали многое из того, чего не разрешалось старшим.

Князь известен был своим крутым нравом, виновного сурово карал, случалось и невиновный попадался под руку. В ссоре с Ростиславичами многие отступились от Андрея Юрьевича, слишком невоздержен был князь, распалился в гневе, чужой бедой похвалялся, впустил к себе в сердце дьявола, и погубил через то много народу, пролил кровь русскую. Представлял себя не просто князем — самовластцем. Других же князей считал подручниками.

Забыл Боголюбский дедово наставление. «Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, не губите никакой души христианской» — поучал Владимир Мономах в своем «Наставлении», да кто его слушался?!

Жил Андрей Юрьевич в окружении разнообразной дворни, т.е. людей принадлежащих к его двору. Здесь были слуги, «детские», «милостинники», смерды, рабы, чужестранцы. Князь с удовольствием приклонял ухо и слушал их глупые речи, поручал важные дела, раздавал должности, назначал исправниками и судьями. Дворовая шушера, жившая и кормившаяся за счет князя, безбожно обкрадывала хозяина, одновременно притесняя простой люд. Князь закрывал глаза на безобразия.

Изредка только, когда иные зарывались, приказывал казнить. Так вышло с «Белым Клобучком» Феодором, которого Андрей Юрьевич задумал сделать епископом Владимирским, независимым от Киева, подчиняющимся напрямую Константинополю. Но легко сказать, да тяжело сделать.

Самопровозглашенный епископ оказался прохвостом с хорошо подвешенным языком, он так сумел очаровать князя, забрал такую власть в государстве, что сам лично творил инквизиторский суд и расправу над еретиками, т.е. над теми, кто не хотел признать его владыкой и оставался верен Киевской епархии. Феодор распинал, вешал, вынимал глаза и урезал языки, варил в котлах несогласных с ним простецов и иереев, и проделывал все это при попустительстве, а кое-кто считал, что и по приказу князя Боголюбского.

Когда молва о мерзостях, творимых Федорцом, дошла до Киева, общественность вознегодовала. Церковные иерархи, патриарх Константинопольский, епископ Кирилл Туровский, прозванный «вторым Златоустом», писали к Андрею Боголюбскому и уговаривали отослать Феодора от греха подальше. Туровский епископ адресовал князю «Слово о слепце и хромце», в котором сравнил Феодора со слепцом, покусившемся на хозяйское добро, а Андрея Юрьевича — с хромцом, послушавшем слепца и взгромоздившемся на него.

Неизвестно, знал ли Кирилл, что князь и вправду прихрамывал, или употребил сравнение для красного словца, только «Слово» сильно подействовало на Андрея Юрьевича, и дело с подложным епископом вскоре разрешилось, к несчастью, не в пользу последнего.

Князь любил Федорца, видел в нем родственную душу, но ссорится с архипастырями боялся. В проектах у него было масштабное строительство стольнокиевских церквей и храмов, где денно и нощно поминали бы его имя, а для этого требовалась лояльность служителей культа.

Князь позволил Туровскому епископу «уговорить» себя насчет Феодора и отослал опального попа в Киев, прекрасно сознавая, какая участь ожидает его в столице. Там низложенному владыке забили руки-ноги в колодки и отвезли на Песий остров, где подвергли мучительной казни.

Сожалел ли князь в тот последний год о своем любимце? Чувствовал ли вину за ужасную гибель Федорца?

Милостив и щедр был князь Андрей Юрьевич, кормил на свой счет нищих и бродяг, коих на его дворе собиралось великое множество. Во Владимире бедняки бродили толпами, из деревень и посадов спешили они в город поживиться княжеской милостью. Милосердие ставили князю в заслугу. Однако же, и рассуждали, отчего это в землях суздальских и владимирских так много сирых и убогих, разве земля не родит жито, разве скот не плодится, разве плохо работают крестьяне и ремесленники? Рассуждали и на князя кивали, стало быть, небрежно государством управляет, раз так много в нем разорения и обеднения.

Казна была пуста, войны и помпезные храмы, которые Андрей Юрьевич строил на любом свободном месте, обескровили экономику, а князь требовал все новых и новых вливаний.

«Не имей двора близь царского двора и не держи села близ княжьего села. Ибо тиун господский — как огонь, на осине разложенный, а рядовичи его — как искры», — скажет почти современник Андрея Боголюбского Даниил Заточник в своем «Молении».

Огонь, возгоревшийся на царском, а вернее княжеском дворе, и погубил Андрея Боголюбского.

В пятницу 28 июня 1174 года в доме Кучкова зятя Петра, прямо в самом Боголюбове, собралось на совет двадцать человек. На вечер было намечено убийство владимирского князя.

Председательствовал хозяин дома — Петр. Из Кучковых кроме него присутствовал Яким Кучков. Еще один известный нам участник заговора — ключник Анбал, осетин или ясс, сыграет в убийстве князя главную, можно сказать, решающую роль. Без него трудно было бы достать Андрея Юрьевича.

Анбал имел доступ во все покои, у него, по должности, были ключи от всех помещений дворца. После обеда он проник в княжескую опочивальню — ложницу, и забрал меч князя, висевший над кроватью. Меч когда-то принадлежал святому Борису, убитому, согласно летописцу, Святополком Окаянным, а на самом деле Ярославом Мудрым. В другой раз и, возможно, в другом месте мы скажем о том, почему версия об убийстве Бориса и Глеба по приказу Святополка Окаянного не выдерживает критики, сейчас же речь не об этом.

Старинный меч служил Боголюбскому верой и правдой. Он с ним не расставался. Заговорщики знали, что без меча князь не сможет обороняться, а, следовательно, убить его будет легче.

Князь пропажи не обнаружил, по рассеянности или из-за ложной уверенности, он не опасался подвоха от ближнего круга, и не проверял, перед тем как лечь спать, на месте ли оружие. А ведь дед предупреждал, снова цитата из «Поучения Владимира Мономаха»: «И оружие не снимайте с себя сразу, не оглядевшись, по беспечности — ибо внезапно человек погибает». Как в воду глядел.

— Я собрал вас здесь, братие, — начал Яким Кучков, когда пришедшие расселись за длинным дубовым столом, и слуги обнесли каждого чаркой, — поговорить об одном деле. Известно ли вам, что некоторое время назад князь Боголюбский казнил брата нашего Кучкова, как казнил некогда и других ближних своих людей, служивших ему верно.

О расправе над Кучковым большинству присутствующих было неизвестно. Но едва объявлена была новость, все быстро поняли, что настоящей причиной собрания под покровом тайны было вовсе не она, а нечто более серьезное и значительное.

— Сегодня он убьет одного, завтра другого, перережет нас всех, как волк стадо баранов, — продолжал Яким.

Собравшиеся становились угрюмее, молчаливее, суровее, сознавали правоту Кучковича. Княжеское сердце переменчивое, нынче любит, а завтра голову с плеч снимет. С утра благостен, смотрит на всех ласковыми очами, к вечеру, как выпьет рюмку, или разозлится на кого-нибудь, захочет себя показать, ходит по палатам словно бешеный, пол грохочет под каблуками, сердце кипит гневом, швыряет стулья, а попадись кто под руку, может и прибить.

«Некое бо зло сотворити», — сообщает летописец о причине, по которой казнили брата Кучкова. Так и останется тайной, был ли казненный Кучков виновен, стал ли жертвой навета, княжьего произвола, или, и вправду, готовил заговор. Для понимания мотивов, которые двигали заговорщиками, важнее другое: на месте Кучкова мог оказаться любой из них, и все они, с тревогой слушавшие в тот день Якима, это очень хорошо понимали. Свирепость Андрея Юрьевича не знала границ, от его дикого, слепого деспотизма было не скрыться.

Заговорщики, а все они принадлежали к ближнему кругу Боголюбского, не сомневались, что Яким говорит правду.

Решили действовать быстро, не ровен час, заговор раскроют, тогда не сносить им головы.

Летние дни долгие, сделав необходимые приготовления, убийцы притаились в доме Кучковых, и терпеливо ждали сумерек. Когда пришла ночь, и во дворце все затихло, отправились в княжеский терем.

Вели себя осторожно, огня не зажигали и старались держаться в тени. Стояла лунная ночь, ничто не предвещало несчастья, охрана князя, как обычно, дремала на посту, во дворе ни души.

Не равнодушие, но страх и отчаяние владели людьми, замыслившими преступление. Не сговариваясь, те, кто шли первыми, свернули к погребу, где хранились вино и меды.

А он пьет-то вино досуха,

Запиват да пивом хмельныим,

Закусыват да медом сладкиим.

Хмель поднимал на ноги и возбуждал в груди страшную ярость и деятельность.

Потом уже, после того как преступление совершиться, кончится последовавший за ним бунт, Северная Русь, Владимир и Суздаль успокоятся, похоронят бывшего правителя, и на престоле в Переяславле утвердится младший брата князя, Всеволод Юрьевич по прозвищу «Большое гнездо», на белокаменной стене Спасо-Преображенского собора с южной стороны будут вырезаны имена убийц. Почерк у резчика был мелкий, но буквы и восемь столетий спустя явственно проступают на камне, свидетельствуя против убийц Боголюбского.

Точно установлены имена Петра Фроловича, зятя Кучкова; Анбала ключника, судя по всему, выходца из Волжской Булгарии; Якима Кучкова, Ефрема Моизича (не еврея, а мусульманина, отцом его, скорее всего, был некий Муиз), земляка Анбала; Добрыни Никитича, тезки былинного богатыря, но, конечно, реальный Добрыня, убивший князя, к богатырю не имеет отношения; некоего Урума (в имени есть пропущенные буквы); Петра Иванковича, он, вероятно, назван по отчеству, чтобы не спутали его с Петром Фроловичем, руководителем убийц; Фрола, Мирона; Петро; Стыряты.

Надпись будет открыта в 2015 году. Мы же вернемся в год 1174.

С разгоряченными лицами, касаясь друг друга плечами, взошли они в сени. Анбал подробно проинструктировал их, где, в каком месте стоит стража.

Им самим, наверняка, были хорошо известны и обстановка в замке, и расположение караульных. Все убийцы — местные, как свидетельствует летописец, «паробкы», т.е. слуги князя. Кучковы, правда, слугами в прямом смысле не являлись, поскольку принадлежали к боярскому роду. Степан Кучка считается основателем Москвы, в городской топонимике сохранилась память о нем. Между Лубянкой и Сретенкой есть местность, называвшаяся ранее Кучковым полем.

Впрочем, если стража и встревожилась, ее быстро обезвредили. Почти у всех заговорщиков имелся опыт боевых действий, а бояре Кучковы и вовсе были профессиональными воинами.

Сторожей, выставленных у дверей в княжеский покой, убили первыми. Пару ударов мечом, те и рта не успели раскрыть. Никто не вскрикнул, не позвал на помощь. Путь был свободен.

В ложнице князь был один. Княгиня, по сведению некоторых летописцев, заблаговременно уехала в столицу, чтобы не участвовать в преступлении. Возможно также, что она оставалась в замке, но вне покоев мужа, например, в собственной опочивальне. В любом случае, присутствие второй жены Андрея Юрьевича в Боголюбском замке, равно как участие в заговоре и страшная казнь ее вслед за тем, как преступление было раскрыто (посажена в короб и утоплена в озере), крайне сомнительно.

В передней спал преданный князю слуга Прокопий. Убийцы схватили его и приказали молчать. Так свидетельствует летописец. Он же сообщает, что слугу убили позже, после расправы с хозяином, но скорее всего Прокопия умертвили сразу. Заговорщикам не было смысла оставлять его в живых. Он мог поднять шум или позвать на помощь.

Один из убийц, вероятно, Анбал, ступая как можно тише, подошел к двери и постучал.

Князь, спавший чутко, тут же проснулся и вопросил:

— Кто там?

Анбал, стараясь подражать Прокопию, ответил:

— Это я, княже, Прокопий.

— Врешь, собака, ты не Прокопий, — ответил Андрей Юрьевич, не помня себя от страха.

В одну секунду он все понял, потянулся за мечом, но ножны были пусты.

Стук повторился. Послышались крики:

— Отворяй!

Князь не шевелился. Бросится в окно? Слишком высоко, тут ему и разбиться.

Выхода не было, оставалось принять бой. Свою жизнь он решил продать подороже.

Застучал топор по крепкому дереву, убийцы принялись выламывать дверь. В проем протиснулись двое и бросились вперед на Андрея Юрьевича. Оставшиеся снаружи вторили им зловещим рычанием. Первого князь свалил на землю ужасным ударом кулака, второй набросился на него с саблей.

От поднявшегося переполоха подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В комнате сделалось темно.

Тем временем в опочивальню ворвались и другие. Раненый на полу стонал, и вошедшие, приняв его в темноте за князя, корчащегося в предсмертной муке, прикончили беднягу тяжелым резким ударом.

Схватка продолжилась. Принесли огня. В неровном мятущемся свете, различима была фигура князя. Он обернул руку плащом и прикрывался ею словно щитом, защищая лицо и грудь от смертельных, блестящих словно зеркало клинков. Скоро плащ насквозь промок от крови. Двое убийц в ярости наносили удары, они стояли по бокам от князя, избегая смотреть ему в глаза. Убийцам часто невмоготу видеть глаза своих жертв.

Тот, кто в эту минуту увидел бы перекошенное от страха и ярости лицо князя, его стремительные прыжки и выпады, ловкость, которая спасала его не единожды, кто увидел бы противостоящий этому гневу пьяный охотничий раж вознамерившихся убить его заговорщиков, тот содрогнулся бы от жалости и сочувствия к Боголюбскому князю. Двадцать против одного, и он все еще жив, еще способен укорять противников:

— Негодяи! — кричал он им, продолжая отбиваться. — Господь покарает вас за мой хлеб позорной смертью!

Но что может безоружный человек против банды головорезов? Силы его ослабевали, сердце билось неровно, левая рука, служившая щитом, была изрублена в куски и скоро повисла безвольной плетью, кровь сочилась из многочисленных ран, одна страшнее другой, рот дышал холодом. Князь изнемог и упал без чувств.

Тело выглядело совершенно мертвым, и заговорщики, решив, что князь околел, забрали с собой убитого товарища и поспешили вон. Но Боголюбский был еще жив.

История не знает сослагательного наклонения, но тут так и подмывает спросить, или, если угодно, потеоретизировать и представить, а что было бы если… Остался бы князь Андрей жив, не очнись он, и не последуй в оторопи за своими убийцами? Вероятно. Хотя, где гарантия, что банда Кучковых не вернулась бы позже и не добила бы князя? Ничто не мешало им воротиться. Стража перебита, в планах было грабить дворец и веселиться в княжьих погребах.

И все же, и все же… Почему Боголюбский не выждал некоторое время после ухода своих мучителей? Зачем вообще ему понадобилось уходить из спальни? Ответ на это: князь не понимал, что делает, и побуждаемый чувством мести, в такие моменты адреналин в крови зашкаливает, и люди буквально не ведают, что творят, действовал машинально. Находясь в состоянии аффекта, выражаясь современным языком.

Князь нашел в себе силы подняться на ноги. Пошатываясь как пьяный из стороны в сторону, мучимый неудержимой икотой, со свежими ранами, сочащимися кровью, весь багровый, он спустился по лестнице и схоронился за каменным столбом. Но убийцы заметили его тень в оконном проеме, услышали шум, который он производил, перемещаясь на неверных ногах, и вернулись довершить начатое.

Они не знали точно, где князь и побежали в ложницу, но там, как мы знаем, его уже не было.

— Если князь выберется живым, пропали мы, братья, — заключил Яким Кучкович. — Он сейчас, аспид, очухается и соберет за нами погоню. Коли не убьем его до смерти — пропали. Найдите его! Найдите!

Снова зажгли огонь. Пройдя по кровавому следу, добрались до подклети, где Андрей Юрьевич, прислонясь к стене и тяжело дыша, холодеющими губами шептал молитвы.

Увидев князя, убийцы набросились на него, ударом меча отсекли руку, пронзили саблями и копьями и, как и следовало ожидать, прибили до смерти.

Окровавленный искромсанный труп выбросили на задний двор и запретили челяди к нему прикасаться.

Паробок князя Кузьма Киянин, несмотря на запрет, грозивший ослушнику самыми жестокими карами, прикрыл мертвого князя войлоком и отнес в церковь. Но клирики тела не приняли. Смута, в которую погрузился замок после смерти его владетеля, охватила все слои населения, в том числе и церковь.

Перед тем как отправится с телом князя в храм, Кузьма повстречал Анбала, тот вместе с другими своими подельниками опустошал княжеские закрома. Бывший ключник разоделся в бархатные одежды, которые он похитил из сундуков хозяина, на плечи накинул корзень Андрея Юрьевича, подбитый горностаем.

Кузьма принялся укорять его:

— И не стыдно тебе, разбойник, вспомни, каким оборванцем ты пришел в Боголюбово, тебя здесь одели, обули, и вот чем ты отплатил за радушие!

Речь эта, как ни странно, возымела действие. Анбал сорвал с себя корзень и отдал Кузьме, тот покрыл им тело князя.

Дворцовые погреба стояли раскрытыми настежь, кто ни попадя, заходил и напивался водкой, пивом, брагой и медами сычеными. Пили, не отходя от бочек, тут же падали мертвецки пьяными, их за ноги отволакивали прочь, а на место заступали новые страждущие.

Тело князя Кузьма положил в церковном притворе, где оно лежало непогребенным три или четыре дня, пока жители Боголюбова не насытились беспорядочной, необузданной, подзаборной вольницей.

Грабеж средь бела дня — так коротко можно охарактеризовать то, что творилось в то лето в Боголюбове.

Злоба против князя, долго копившаяся в народе, выплеснулась с его смертью наружу, словно река в половодье, наполнила до краев города, забурлила кровью, взревела самовольством и насилием.

Опустошали и грабили всех и вся — посадников, тиунов, паробков, княжьих слуг, «детских», «постельных», «мечников». Последних особенно, за то, что творили суд неправедный, не останавливали беззакония, не пресекали злоупотребления, непотребную роскошь, тиранство и жестокости. Разорили дома мастеров и ремесленников, которых князь пригласил для отделки храмов и палат. Дружно с Боголюбовым запылали огнем мятежа Владимир, Суздаль и другие малые города и деревни.

На пятый день после смерти князя владимирские попы вышли с колыхавшимися на ветру хоругвями и крестами, и двинулись плавно под пение гимнов по улицам города, и смирили всеобщее безумие.

Горожане обнажили головы, при виде процессии тысячи рук взметнулись вверх для крестного знамения, торжественно загудели колокола, души наполнились благоговейным чувством, которое посещает людей лишь в особые минуты.

Наступило время поста и покаяния, которое всей Руси долженствовало смиренно принесть.

Игумен Арсений прочел заупокойную молитву и положил бренное княжеское тело, облепленное роем мух, в каменный гроб, а гроб поставил в Успенском соборе города Владимира, где оно и пролежало до 1934 года. Тогда группа антропологов впервые исследовала скелет Боголюбского, а скульптор Герасимов сделал знаменитую реконструкцию по черепу, придав лицу князя монголоидные черты. Ученый полагал, что именно так должен выглядеть человек, матерью которого была половчанка.

В следующий раз останки будут изучать в июле 2007 года. Тогда же провели и новую реконструкцию, изгладили монголоидные или половецкие черты из облика Боголюбского, а лицо князя, по заключению краниологической экспертизы, отнесено было к среднеевропейскому антропологическому типу, представителей которого отличают, как утверждается в учебнике антропологии: «относительно светлая пигментация кожи, волос и радужки, средний рост, прямые или волнистые мягкие волосы, среднее выступание скул и носа, средние по пропорциям лицо и нос, прямая спинка носа, средняя или выше средней высота переносья, невысокая или средняя высота верхней губы, отсутствие эпикантуса».

Экспертиза 2007 года позволила до мельчайших подробностей восстановить картину убийства. В целом, характер ранений князя хорошо согласуется с рассказом из агиографического сочинения «Повесть об убиении Андрея Боголюбского». За редкими и незначительными исключениями.

В числе прочего выяснилось, что убивали князя непосредственно двое человек, опытных военных. Большинство ран было получено, когда жертва держалась на ногах, т.е. находилась в вертикальном положении. Лишь два ранения были нанесены, когда князь упал на пол.

Не менее десяти ударов получил князь, обороняясь от убийц в спальне. Почти все раны рубленые, нанесены саблей или мечом с левой стороны. Как мы помним, левой рукой, обмотанной плащом, он защищался словно щитом. Судмедэксперты утверждают, что князь активно перемещался, уворачиваясь от ударов, либо отводя их левой рукой. В связи с этим наибольшее количество повреждений располагается на левой стороне тела.