Бесплатный фрагмент - Русалки

1 ГЛАВА

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЭЙН

15 мая 2018 года. 15:15

В «Восьмёрке» сегодня было чересчур многолюдно, и поэтому мы решили отобедать в кафе нашей излюбленной читальни — БАНе по-питерски — в Библиотеке Академии Наук. Однако неоконченный разговор заставил задержаться у знакомых светло-ореховых дверей.

— Странное предложение, — я взвешивал все за и против. — Крамской Иван Николаевич?.. Ты не перестаёшь меня удивлять. И много платит твой заказчик?

— Не пожалеешь, — ответил Пашка.

Над нами нависли тяжёлые, не предвещающие ничего хорошего грязно-пепельные тучи. Я сомневался. В предложении друга было что-то безумное, неадекватное, противоречащее моим искусствоведческим принципам и чутью.

Рассветов поглаживал свою чёрную бороду, как учёный диссидент:

— Ну кто, если не ты? А твоя диссертация? Отзывы были вполне приличными, дружище. А конференции в Москве, Копенгагене, Киеве, Праге? Хватит набивать себе цену. Я сам читал твою статью о «Русалках» в «Нашем наследии».

— И что?

— А то, что таких специалистов по Крамскому, как ты, днём с огнём не сыщешь.

Иван Николаевич Крамской — известный всем художник-передвижник — вошёл в мою жизнь двадцать пять лет назад, когда я был ещё студентом ЛГУ и работал над курсовой работой по его творчеству. Позже написал несколько статей, одна из которых была посвящена картине «Русалки». Тогда я с головой ушёл в изучение творчества художника, даже издал монографию о нём. Позднее судьба закинула меня в Москву в «Грабари». Там я занимался не только Крамским: писал экспертные заключения, участвовал в знаточеских заседаниях, так называемых комиссиях. Однако моей карьере эксперта не суждено было сложиться: я женился и вернулся в Петербург. Нет, я не изменил своему увлечению искусством, своей профессии, своему — не постыжусь этого слова — призванию — нет… Меня пригласили преподавать в мой родной Университет. Знакомые и друзья разрекламировали меня как крупного специалиста в области истории искусства рубежа XIX—XX веков и подкинули неплохой приработок — писать статьи для искусствоведческих журналов. Однако ностальгические воспоминания о прошлой работе в Институте реставрации не покидали меня, интерес к экспертной деятельности не пропал, чутье эксперта осталось при мне.

Я сильно сомневался в затее Павла. Он же утверждал, что некий коллекционер по фамилии Третьяков (вот уж совпадение!) обнаружил неизвестное доселе полотно Крамского в каком-то захолустье в Карелии. Этот коллекционер искал знатока творчества Крамского и настаивал на том, чтобы Паша устроил нам встречу.

— Слушай, — я закурил. — Странно это всё. Нет, нет, я не против. Просто… Есть экспертные центры, технологическая, комплексная экспертиза! Ты же сам всё об этом знаешь не хуже меня. Пускай твой Ефим обратиться в НИНЭ имени Третьякова. Вот будет пассаж!

— Ну… — протянул Павел. — Выбирает заказчик. Да тебе ли не знать, что все коллекционеры старой закалки особенно ценят мнение искусствоведов, официально трудоустроенных по специальности. Ну, и научный авторитет в этом деле играет роль.

— Да чего копья ломать, когда существует столько современных технических методик! А этим владельцам полотен точность стопроцентную подавай, а то засудят. Да и как я напишу ему экспертное заключение, когда не приписан сейчас ни к какому соответствующему учреждению? Нет, Университет не в счёт, ты понимаешь, о чём я… О тех самых бюрократических лабиринтах!

Рассветов раздосадовано хмыкнул.

— Такие детали мы не обсуждали. Он лишь настаивал на том, чтобы посмотрел картину именно ты. Я понял, что для него это важно. Важен ты как специалист.

Сигарета нежно пощипывала нёбо. Начал накрапывать мелкий и неприятный дождик.

— Ладно, подумаю, — наконец согласился я.

Пашка облегчённо вздохнул.

— Как вообще жизнь-то? Давненько не виделись, всё дела-дела. Разъезды эти, — он перевел разговор на ни о чём — было понятно, что вопрос, связанный с моим участием в деле атрибуции полотна Крамского, явно тяготил его.

— Да так… В Университете каждый день. Не хочешь наведаться? У меня такие студентки, не пожалеешь!

— Старый ты сатир! Всё не прекращаешь за юбками бегать?

— Я этого не говорил.

Павел задумчиво приподнял брови, возвёл глаза к тёмному холодному небу и начал загибать один палец за другим:

— Сейчас. Вспомнить бы наш разговор месяц назад. Как её звали? Маша? Агаша? Параша?

— Даша.

— Что и требовалось доказать, — Пашка удовлетворённо заложил руки в карманы своих чёрных брюк.

— Мой ангел, — моё терпение готово было лопнуть, — не строй из себя святошу, уж я-то тебя знаю с младых ногтей и могу припомнить не один случай, когда ты просил, чтобы я тебя прикрыл перед Катей.

— Это было давно. Я был тогда молод, хорош собой, — Пашка состроил ехидную гримасу. — Зарывать своё обаяние казалось грехом.

Дождь усиливался. Gismeteo подвёл.

— Эйн, пора бы наконец переступить порог сего научного святилища и отдаться чревоугодию. Или ты передумал?

Я мялся. Речи Рассветова отбили весь аппетит.

— Прости, дружище, пожалуй, я пас. Давай в этот раз без меня?

Павел огорчённо хмыкнул.

— Да и правда, поговорить времени почти не остаётся. Так ты даёшь позволение дать твой телефон Третьякову?

— Режешь без ножа. Ладно! Давай!

— До завтра?

— Adios!

Погода окончательно испортилась: холодный дождь злобно хлестал по лицу серыми растрёпанными космами. Над аллеей пахло затхлой невской водой и рыбой. Я поскорее нырнул в ближайший рок-бар, чтобы скоротать время до встречи с женой.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Иван Николаевич Крамской родился 27 мая 1837 года в городе Острогожск Воронежской губернии. Там он окончил уездное училище и стал работать писарем в Острогожской думе. В 1853 году он занялся ретушированием фотографий, что в будущем стало источником его основного дохода и сделало его довольно известным в округе. Земляк и большой друг будущего портретиста — Михаил Борисович Тулинов обучил Крамского доводить акварелью и ретушью фотографические портреты, и уже в скором времени Иван Николаевич приехал в Петербург, где также занимался ретушированием в известных в то время фотографических ателье — в том числе у Александровского и у Андрея Деньера. Так он прославился, и его даже называли «богом ретуши».

В 1857 году Крамской поступил в Санкт-Петербургскую Академию художеств учеником профессора Маркова, и в скором времени Академия присудила ему малую золотую медаль за картину «Моисей источает воду из скалы». Художнику оставалось написать программу на большую золотую медаль и получить заграничное пенсионерство. Совет Академии предложил ученикам конкурс на тему из скандинавской мифологии «Пир в Вальгалле». Все четырнадцать выпускников отказались от разработки данной темы, и подали прошение о том, чтобы им позволили каждому выбрать тему по своему желанию. Последующие события вошли в историю русского искусства как «Бунт четырнадцати».

Четырнадцать молодых живописцев решили организовать «Санкт-Петербургскую артель художников», и её старостой стал Крамской. Художники поселились вместе со своими семьями в просторной квартире на 17-й линии Васильевского острова. Это была коммуна: было заведено общее хозяйство, общая касса. Артель выполняла заказы на церковные образа и портреты, художники устраивали рисовальные вечера, шумные –веселые артельные четверги стали одним из главных событий художественной жизни тогдашнего Петербурга.

Развод висел над нашей семьёй, словно дамоклов меч. Ирина во время ссор злилась, бросала в меня антикварными вещами, но каждый раз феерические скандалы заканчивались пылким признанием в любви. Я боялся потерять жену, а вместе с ней и все блага вполне устроенного комфортного образа жизни. Ирка любила меня и великодушно, безоглядно прощала все измены. Наши сыновья Гоша и Ромка изнывали от тоски в четырехкомнатных хоромах и уже давно довольно равнодушно воспринимали наши перепалки и обоюдные решения вновь разойтись, сойтись и продолжать мотать друг другу нервы. Иногда я пытался убедить себя, что не создан для семейной жизни. Так, наверное, оно и было. Но для чего я был создан?

Деньги в наш дом всегда приносила жена. Она устроилась в известную компьютерную фирму и умудрилась занять там пост в управлении компанией. Когда-то давно я, наверное, любил её. Но не теперь. Она всегда попрекала меня неспособностью к зарабатыванию денег. Бывало, когда я стоял перед зеркалом, она подходила сзади, клала руки мне на плечи и пропевала своим великолепным сопрано: «Никому такое уродливое никчемное сокровище не нужно» (при этом добавлялось, что именно я сломал её музыкальную будущность и не дал развиваться ей как оперной приме).

Наверное, я действительно был никчемностью, раз у меня не хватало духу и сил изменить свою жизнь. Но какой бы она была? Нищенской? Я не раз пытался устроиться на работу не по специальности: таскал грузы, работал менеджером. Но это было не моё. Сейчас я преподавал в СПбГУ, где читал лекции по Русскому искусству, и кропал статейки в журналы, которые никто не читал, кроме разве искусствоведов, преподавателей гуманитарных вузов и коллекционеров.

В этой жизни Иван Николаевич Эйн оказался трусом, слабаком и жестоким сердцеедом, за которым тянулся кровавый след из разбитых сердец и сломанных судеб. Я никогда не мог понять, чем так притягиваю к себе молоденьких хорошеньких женщин, преуспевающих в жизни, образованных, интеллигентных, лелеющих надежды на мой развод с женой, на мою порядочность (или непорядочность?). Я никогда не мог понять и свою жену, ненавидящую меня и одновременно сгорающую от любви ко мне… Женщину, делающую каждый раз после моих измен такие признания, от которых можно было только развести руками.

В этой жизни у меня почти не было и друзей — лишь один Пашка, он же Павел Рассветов. Верный и надёжный товарищ, в отличие от меня сделавший успешную карьеру историка искусства.

Мы были, что называется, не разлей вода — с детства. Вместе строили домики на деревьях, подростками — курили в укромных местах, позднее клеили девчонок на школьных дискотеках. Вместе ездили и в деревню к моей бабушке.

В то лето, что стало переломным в моей жизни, мы как раз и гостили у неё и были увлечены археологией: производили раскопки — копали везде, где только могли. Делали это мы, как настоящие археологи — с замерами, с рисунками, с использованием соответствующего инвентаря: пикировочными совками и лопатами, вениками и кистями. Случалось, находили ржавые гвозди, пуговицы, полусгнившее тряпьё, подковы, проволоку и монеты, останки неведомых зверушек. Все изъятое из грунта аккуратно очищали от остатков грязи, земли и глины, мыли и раскладывали сушиться на полиэтилен, а потом относили в маленький музей в бабушкиной комнате.

Кажется, мне было тогда лет девять. Помню, в тот день солнце палило просто нещадно и мухи липли к оконным сеткам, пытаясь ворваться в прохладу комнаты. Друг вёл опись обнаруженных ценностей, когда вдруг дверь отворилась и вошла бабушка с бумажным рулоном в руках. Она вручила его нам со словами: «Ну, рыцари совка и лопаты! Дар от моей подруги вашему музею». Когда бабушка вышла, мы с Пашкой, затаив дыхание, развернули свиток и заворожено уставились на него. Это была репродукция картины.

Жутковатое чувство пронзило меня, когда я увидел их. Утопленниц. Русалок. Жёлто-серая дымка лишь намечала дев, собравшихся на берегу пруда при полной луне. В полудрёме расчёсывали они свои длинные светло-русые волосы, ниспадавшие на белые рубахи. Они не смотрели на нас. Каждая была в себе, отрешена и печальна. Кто-то держал в руках сорванную траву, кто-то раздвигал прибрежный тростник, чтобы пробраться ближе к подругам. Одна из дев считала цветки на расцветшем кусте. Вся левая часть картины была затемнена, отчего рождала в душе ощущение зыбкой нереальности и мрачности мира духов. Центральная часть картины, напротив, была залита лунным светом, который, слегка касаясь деревянных мостков и фигур утопленниц, разрастался, плавно перетекал на взволнованный рогоз и на упавшее в воду дерево и лился выше — бежал по тонким стволикам берёз и яблонь прямо на заброшенную белую хату с соломенной крышей… На воде качались кувшинки, а сиреневые тени томно ложились на уснувшую покойную землю.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Русалок» Крамской написал в 1871 году. Он вдохновился повестью Николая Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки».

С юношеских лет Гоголь был одним из любимейших писателей Крамского. По свидетельству Репина, «замысел картины „Майская ночь“ родился у Крамского ещё в 1863 году, когда он работал над воплощением нескольких эпизодов повести».

«Картина писалась в селе Хотень Харьковской губернии, куда Крамской приехал по предложению своего молодого друга — талантливого пейзажиста Фёдора Васильева. Из этой щекотливой задачи — изобразить русалок — Крамской вышел с честью. Русалки — своего рода медитация на тему атмосферы украинского ночного пейзажа, древних народных преданий, их поэтической интерпретации в гоголевской прозе. Погруженные в меланхолическое молчание, залитые лунным светом, бесплотные фигуры девушек отрешены от мира чувств, от суеты дня, погружены в атмосферу созерцательности, тишины и внутренней сосредоточенности. Конкретный пейзаж преображается таинственной атмосферой лунной ночи, реальность переплетается с фантазией. Крамской предпочел действию предстояние, развернутой повествовательности — ёмкую поэтическую метафору, и эти качества в дальнейшем стали постоянными и определяющими свойствами его искусства».

«Русалки» были представлены на Первой выставке Товарищества передвижных художественных выставок в 1871 году. В 1872 году художник внёс некоторые изменения в картину. Главным для Крамского в этом произведении было не проиллюстрировать повествование Гоголя, а передать необыкновенную, поэтическую красоту лунной украинской ночи.

---

17 мая 2018 года. 12:13

— Ефим Александрович уже давно просит меня о встрече с тобой, — Павел неторопливо потягивал крепкий эспрессо.

— У тебя все друзья с такими странными именами? — сегодня я не выспался и оттого был чрезмерно раздражён.

— Рассветов, всё-таки меня напрягает этот странный заказ с полотном Крамского. Может, ты как-нибудь сам поможешь этому своему… Третьякову?

Товарищ удивлённо поднял брови:

— И как же?

— Ну, не знаю. Ты известен в широких кругах петербургских и московских искусствоведов! Сколько стран ты исколесил? Сколько повидал аукционных домов? Перед тобой открыты все двери! И сейчас ты сидишь передо мной, как Джуд Лоу, великосветский лев, потягиваешь кофе и утверждаешь, что я лучше всех небезызвестных нам с тобой специалистов разбираюсь в творчестве главы передвижников? Да это бред. И я повторюсь. Что я могу сделать для твоего Ефима Александровича? Ну, допустим, я скажу, что мне кажется, будто эту картину писал Крамской. И что дальше? Никаких официальных экспертных заключений я сделать не смогу. Всё это будет лишь… предположением. Он готов столько заплатить за это? Просто за мои слова? Я, конечно, не знаю, что там ты наплёл своему Третьякову… — я усмехнулся. — Третьяков! Тебе прекрасно известно об отношениях Крамского и достопочтенного Павла Михайловича. У нас что — мистический арт-детектив?

— Не моя вина в том, — дёрнул плечами Пашка, — что тебя, Иван Николаевич Эйн, зовут точно так же, как Крамского. А с Третьяковым, конечно, забавно вышло… Да, мистическое совпадение.

В боковом кармане моей кожаной куртки зазвонил телефон.

— Этого ещё не хватало! — выругался я.

— День не задался?

— Анжела названивает. Ничего ей не обещал. Пару раз сводил в «Баскин Роббинс» и «Шоколадницу». Вчера посидели в «Текила Бум».

— Ну?.. — улыбка моего собеседника медленно превращалась в улыбку искусителя из скульптурной группы с неразумными девами со стен Страсбургского собора. Если вы видели её, меня поймете.

Я нахмурился:

— Ты прекрасно знаешь, что я не собираюсь отвечать.

Улыбка Рассветова растаяла. Он скомкал стаканчик из-под кофе и швырнул его в урну. Промахнулся. Стаканчик ударился о чёрный чугунный барельеф и отлетел в сторону. Мы внимательно следили за ним. Казалось, что данный образец семейства одноразовой посуды был в этот момент центром Вселенной. Повисло напряжённое молчание.

— Скажи, — Пашка не отводил взгляда от стаканчика, — а ты никогда не думал о грехе прелюбодеяния? Да даже не об этом. Неужели ты настолько жесток, что ни разу не задумывался о боли, которую причиняешь всем этим несчастным девушкам? У тебя то Даша, то Анжела…

Рассветов был так серьёзен, что по моей спине побежали мурашки. Конечно, я об этом думал. Просто не мог остановиться. В науке страсти нежной я был наркоманом, но наркоманом, подсевшим лишь на один наркотик — женщин.

— Насколько я помню, Казанову никто не осуждал.

— Ты не Казанова, — оборвал меня Павел.

— Может, хватит морализировать? — разозлился я. — Ты не вправе меня осуждать.

— Не вправе…

Стаканчик (будь он не ладен!) продолжал приковывать к себе взгляд.

— Просто иногда мне становится страшно от того, как легко ты обходишься с чувствами других. Однажды я слышал, что один из самых тяжких грехов — это предательство любви.

Я воздел глаза к небу — Пашка всегда был утончённым мечтателем, романтиком!

— Послушай, ну о какой любви ты говоришь? О химической реакции? Все эти девчонки сами вешаются мне на шею, я никого не неволю.

— А ты говоришь им, что женат? Что ни с одной из них не собираешься связывать свою будущую жизнь? По твоим рассказам я знаю обратное. Сколько времени ты встречался с той двадцатилетней девочкой из Академии Художеств?

Я молчал. Соня любила меня, да и мне казалось, что я любил её. До тех пор, пока она мне не надоела.

— Ты встречался с ней три года. А потом, как надоевшую собаку, бросил.

— Пашка, хватит.

Рассветов отвернулся и замолчал. Моё лицо горело, как у нашкодившего ребёнка. Как-то бездумно я открыл планшет и нажал иконку Рамблера. Стоило проверить почту, куда должны были выслать отсканированную статью об атрибуции малоизвестной гравюры Шагала. Как всегда, высыпали новости и происшествия. В первой же заметке я с ужасом увидел фотографию той самой студентки Сони, которую бросил сразу после того, как познакомился с Дашей. Заголовок гласил: «Беременная девушка покончила с собой, бросившись в Неву».

Я быстро захлопнул чехол планшета. Это было странно — мы с Пашкой буквально минуту назад говорили о Софье.

Мне она рассказывала, что живёт с бабушкой и рыжим котом. Отчего-то сейчас я вдруг вспомнил и бабушку, и этого злосчастного кота. В голове промелькнула мысль: нужно что-то сделать. Как-то помочь. Но пока я не понимал, как. Ведь в случившемся был виноват я. Или не был? Но она была беременна! Почему она ничего не сказала? — мысли наскакивали одна на другую. Почему? Но даже если бы и сказала? Что бы я мог сделать? А я знал, прекрасно знал, какой совет я бы ей дал. Вдруг вспомнилась сцена из фильма «Москва слезам не верит» — тот известный диалог на скамейке (наверное, у нас было бы так же: «Надо было раньше думать. Ты хоть из меня отрицательного героя-то не делай. Я — подлец, а ты — святая»). Но я не был виновен. Я ей ничего не обещал. Это глупые гормоны, вера в нечто несуществующее…

Но мы же с ней обо всем договорились. Ни о каких обязательствах с моей стороны речь не шла. Зачем она так? Что пыталась доказать? Утопиться беременной… Глупая молоденькая дурочка!

Вместе со злостью и бессилием на меня обрушилась волна страха и ужаса. Воздуха не хватало… Однако я справился с нахлынувшими чувствами.

Пашка всё так же продолжал смотреть в сторону. Он закурил.

— Прости меня, — прошептал я.

Рассветов тут же резко повернулся:

— Ты это мне?

Я смотрел на стаканчик, равнодушно лежащий на сухом асфальте, и чуть слышно спросил у друга:

— Когда приезжает этот твой Ефим Третьяков?

---

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства.

Среди русских художников второй половины девятнадцатого столетия Крамской сейчас кажется более всего европейцем. Сдержанное, умное и глубокое искусство Крамского неотделимо от его личности. «Он был гораздо более, чем comme il faut, он был человек вполне порядочный и по внешности, и по внутреннему содержанию. Порядочность и благородство, несмотря на его происхождение, были у него в самой натуре, благородной и изящно порядочной до последней мелочи», — так определял Крамского критик Павел Ковалевский, из всех современников Крамского, может быть, наиболее восприимчивый к существу творчества художника.

19 мая 2018 года. 14:00

— Это посёлок в южной Карелии в тридцати километрах от Ладоги.

Ефим Александрович Третьяков был суховатым старичком в старомодном пенсне, с лукавыми зеленоватыми глазами дельца. Несмотря на свой преклонный возраст, выглядел он подтянутым и даже поджарым. Лёгкий загар тронул морщинистую кожу. Ефим поправил галстук.

Я пытался отыскать в этом человеке черты, роднящие его с Павлом Михайловичем Третьяковым — известным русским меценатом, коллекционером, предпринимателем, основателем Третьяковской галереи, человеком, который навсегда изменил ход судьбы большинства русских художников. Высокий чистый лоб, мягкий проницательный взгляд, прямой тонкий нос, длинная окладистая чёрная борода, изящные музыкальные пальцы — ничего этого не было у Ефима Александровича, который масляно улыбался и хранил молчание.

— Можете не сравнивать меня с многоуважаемым Павлом Михайловичем.

Его слова вырвали меня из сомнамбулического состояния.

— Что Вы, Ефим Александрович, я просто задумался!

— Бросьте, Иван Николаевич. А вдруг я умею читать мысли? — Третьяков склонил голову набок. Его хитрый зелёный глаз слегка сощурился за пенсне, а тонкие губы растягивались в улыбке.

— Правильно ли я Вас понял, — последние события, связанные со смертью Сони, буквально выбили меня из седла, в котором я и так держался некрепко. — Вы хотите, чтобы я поехал в Карелию?

— Именно! — глаз коллекционера горел.

Я замялся, но продолжил:

— Вообще-то я ещё не дал согласие. Не понимаю? Неужели Вы хотите отправить меня так далеко только для того, чтобы я оценил какое-то полотно? Мне странно слышать такие слова от знатока живописи и акулы антикварного рынка.

— Кажется, наш разговор затягивается, — промурлыкал Ефим Александрович и, медленно повернувшись, направился к своему дорогому черешневого цвета «Мерседесу». Он достал что-то из машины (что-то, что ослепительно блеснуло на солнце) и вернулся ко мне. Теперь он опирался на черную трость — именно её навершие в виде надкусанного яблока и дало такой яркий отблеск.

— Без неё я никуда. Тяжело ходить, тяжело стоять, — словно оправдывался старик. — Повредил ногу на раскопках в Таврии десять лет назад. Эта трость — эксклюзивный экземпляр. Она — моя спасительница.

— Почему яблоко?

— У кого-то яблоко, у кого-то — чёрный пудель.

— Олицетворяете себя с Воландом? — съязвил я.

Ефим опять заулыбался:

— Отнюдь. Яблоко — символ искушения. Хочу всегда помнить о соблазнах, а значит, и о грехах. Мне уж не так долго осталось ждать Страшного Суда.

«Что ж он всё о соблазнах-то?» — мелькнуло у меня в голове.

Ефим Александрович в очередной раз прочёл мои мысли:

— Соблазны делают нас слабее и уязвимее.

— Как любовь.

— Не-ет, — протянул старик. — Вы ошибаетесь. Сила любви — в её хрупкости, но и одновременно в небывалой мощи.

За горизонтом громыхнуло.

— Люблю грозу в начале мая! — антиквар переступал с ноги на ногу, как бы в нетерпении.

— Вот и Ваш айпад — то же яблоко… — кивнул на мой компьютер старик. — Надкусанное яблоко. А значит, то самое — Эдемское.

— Глупости, — фыркнул я. — Здесь нет никакой связи с Грехопадением. Насколько мне известно, изначально на логотипе компании Джобса и Возняка был представлен Ньютон, сидящий под яблоней, но позднее другой художник упростил логотип. Сей фрукт здесь всего лишь символ озарения, прогресса и научных достижений.

Старик закряхтел и вновь блеснул пенсне:

— Как знать, как знать, Иван Николаевич.

Мы оба замолчали. Пора было решаться или отказываться.

— Вы считаете, что та картина принадлежит Крамскому? — насупился я. — Но если да? Вы не ответили на мои вопросы.

— Всё очень просто. Иван, я считаю себя опытным специалистом в сферах искусства, археологии и этнографии. Я коллекционер и предприниматель. Тем не менее, деньги для меня никогда не были первопричиной. Всё дело — в искре, истоке, тайне, загадке, Большом Взрыве. Вы меня понимаете?

— Не очень, — уклончиво ответил я.

— Вы никогда не задумывались, почему определённый круг людей выбирает для себя поприще коллекционирования? Ведь причин множество. Но главная из них — энергетика вещи!

Я сделал вид, будто с большим интересом и вниманием слушаю своего собеседника.

— Энергетика, аура, сила, которую несёт в себе любое произведение искусства, будь то картина, скульптура или фарфоровая ваза, неповторимы. Почему собиратели всегда гоняются за оригиналами? Почему все едут в Лувр, чтобы созерцать «Джоконду» да Винчи? Люди выстаивают очереди и, наконец, добираются до заветной цели, а картину видят лишь издалека и то под стеклом. Почему все так стремятся увидеть произведения вживую? Намного проще купить путеводитель, альбом, каталог, рассмотреть в деталях хорошо оцифрованную вещь на экране компьютера. Почему все выбирают иное? Почему, когда вы смотрите на африканскую маску какого-то племени людоедов в интернете, вы ничего не ощущаете? Но стоит вам увидеть её вживую, как вас пронзает ледяной холод и страх. Почему люди идут в театры и на концерты? За энергетикой. Она правит миром. А талантливо исполненные и особенно гениальные произведения могут просто задавить вас ею. Конечно, в зависимости от того, сколько сил, переживаний, страсти вложил автор-создатель в своё детище. Что пережило произведение? Что оно видело? Приносились ли ему жертвы? Поклонялись ли ему? Восхищались ли им? — глаза Ефима Александровича лихорадочно блестели. Он стоял, словно изваяние. Опирался на свою необыкновенную трость и хищно улыбался.

— Иван, теперь, я думаю, Вы меня поняли. Я всегда гнался за этой подлинной силой, исполненной первозданной божественности остановленного времени, за этой застывшей эмоцией. Я всегда преклонялся пред гением импрессионистов и передвижников. Крамской для меня многое значит. Большего объяснять я Вам не хочу. Денег у меня достаточно.

Третьяков резко перевёл разговор в другое русло.

— Вы, Иван, человек неглупый. Прекрасно знаете, сколько неизвестных произведений всплывает каждый год на мировом арт-рынке. К сожалению, я не всегда успеваю за уникальными артефактами, способными перевернуть историю искусства. Но здесь… Здесь нечто иное. Та картина из местечка Ринтала — другая. В ней я уловил ту энергию, которая питает меня, словно вампира. Не помните ли Вы письмо достопочтеннейшего Ивана Николаевича Крамского своей жене Сонечке? «Ни в одной из копий нет ничего того, что есть в подлиннике. Это действительно что-то почти невозможное», — процитировал он.

Опять склонил голову набок. Теперь его пенсне зловеще блестело на майском солнце. Гром вновь прокатился по небу. Гроза приближалась. Налетел ветер.

— Я готов купить ту картину, если буду уверен на сто процентов, что она принадлежит кисти Крамского. Вы можете спросить: почему, раз я так ценю нерв картины, делаю упор на конкретное авторство? Какая разница, чьему таланту принадлежит полотно? Видите ли, дело в том, что для меня просто важно знать — Крамской это или нет. Не хочу говорить Вам о причинах этого. В конце концов, и моё желание, и мой заказ Вам — моё личное дело

— Послушайте, Ефим Александрович, — пора было напомнить Третьякову о тревожащих меня моментах, — Вы меня, конечно, простите, я думаю, Вы как человек образованный, и сами всё это знаете, но всё же… Есть центры исследования, в которых работают настоящие специалисты, там современнейшая техника, серьёзные методики — именно там Вам могли бы сделать достаточно серьёзный анализ полотна…

Старик перебил меня:

— Я Вас понял, Иван Николаевич, но это Вы меня послушайте. Вы — человек, буквально проживший жизнь Крамского год за годом. Ну, что Вы смеётесь? Так ведь и есть. Вы знаете каждый его шаг… Разве Вы можете позволить какому-то химику или физику с холодной головой и трезвым расчётом решать судьбу картины, которая ему и не интересна вовсе? Я не отрицаю: рентген, все эти волшебные лучи могут быть весьма полезными, но разве эти технари с физматовским образованием могут понять и прочувствовать все нюансы? В их пробирках и лампах нет души! Нет, Иван Николаевич, мне нужно именно Ваше мнение! Ваша насмотренность нужна мне, Ваш глаз, ваш вкус! Первое впечатление для людей, подобных Вам — вот самая лучшая методика. Я верю, что эта картина очень старая. Она мне нравится, она меня манит… Я не специалист по Крамскому. А Вы — да. Поэтому я хочу полностью довериться вам. Не скрою: восторженные отзывы Павла о Вас сыграли свою роль. Если Вы скажете, что та картина — неизвестный доселе шедевр Крамского, Вы получите четверть от суммы, которую я поставлю за картину, а, поверьте мне, она будет немаленькая. Если нет, я заплачу вам тройной гонорар, который Вы получаете в год от своих статей. Все Ваши расходы во время поездки я беру на себя. Считайте, что это полностью и даже сверх того оплачиваемый отпуск. Не переживайте, командировка не будет долгой. Это Вам выгодно. Насколько мне известно, Ваше материальное положение сейчас не блестящее. Простите, за нескромный вопрос: каков ваш ежемесячный заработок?

Я открыл было рот, чтобы возразить, но Третьяков меня оборвал:

— Гроши. И не пытайтесь меня разуверять. Вы согласны?

Я прикусил губу. Это, действительно, было выгодное предложение.

— Ну же, Иван Николаевич, не сомневайтесь. Не сама ли Судьба предлагает Вам беспроигрышный билет?

2 ГЛАВА

ОЛЕСЯ

Карелия. Ильмее. 2 июня 1989 года. 20:00

Олеся подоила корову и теперь, опершись на покосившийся забор, прищурившись, смотрела на закат. Он был похож на вселенское зарево, на великий пожар, дымившийся где-то далеко за лесом, куда они с бабушкой не раз ходили собирать маслята и грузди.

Лето началось зноем. Вязкая липкая жара изнуряла и обессиливала. Духота билась пульсом в нагретом парном воздухе. Мошки роем вились в воздухе — почти невидимые крошечные существа, похожие на английских фей. Они выписывали невероятные фигуры, кружась на одном месте. Девушка любила такие вечера. Иногда ей казалось, что в эти минуты она находится будто бы в ином мире, пьёт божественный нектар вечности, постигает суть вещей, видит душу Бога.

22:01

— Прогуляемся до озера?

Тоня догрызла маковую сушку и с надеждой смотрела на Олесю. Та допивала чай с гвоздикой.

— Уже поздно, — отказалась Олеся, — я устала, а завтра рано вставать.

— Ну, ты и зануда, — фыркнула Антонина, по привычке взбивая рукой свою задорную рыжую шевелюру. — Сейчас белые ночи. Да ты посмотри, какая красота вокруг!

Олеся молчала.

— Ты меня, конечно, извини, — хмыкнула подруга, — но теперь я понимаю, почему Гришка тебя отшил. Леська, ты — зануда. Такая погода! Ну, ты чего?

— Спасибо, что напомнила про Гришку, — на глаза Олеси навернулись слезы. — Извини! Я — спать.

— Ну и до свидания. Завтра я уезжаю, так что не знаю, когда теперь увидимся.

— Почему ты сразу ничего не сказала?!

— Потому да по сему. Сама не знала. Вчера Митька позвонил и сказал, что экзамен перенесли — у Михайлова экспедиция очередная, важная. Придется ехать.

— Ты можешь вернуться после экзамена, — Олеся убрала щербатую кружку в старый сервант.

— Да смысла нет. И денег. Я в городе останусь, закрою сессию, а уж потом вернусь. Хорошо хоть на день рождения твой попала.

— Я-то думала, ты скрасишь мои невесёлые трудовые будни. Молодец ты, — учишься!

Тоня молча подошла к подруге, и они обнялись.

— До скорого тогда! Прости за Гришку. Дурак он. Я тихонько выйду, не провожай. Бабушка Мотя вон умаялась, уже спит. Из города привезу книг!

Тоня ушла. Олеся выключила свет, прилегла на старую кровать и закрыла глаза. Нужно было раздеться и почистить зубы. Но она лежала, слушая тишину и кряканье коростелей за окном. Сон не шёл. За окном прогудел мотоцикл. Раздались радостные возгласы и смех — ребята собирались на танцы. Кто-то на всю мощь включил магнитолу.

Она уже почти смирилась со своей судьбой. С деревенской глушью и вечным одиночеством. Это одиночество забиралось к ней под одеяло каждую ночь. Как огромный хмурый паук, оно опутывало ее своими холодными тонкими паутинами, давило на грудь. Всё случилось так, как случилось. Олеся верила в судьбу.

Родители ушли из жизни, когда ей не было и пяти лет. Олеся помнила только жизнь с бабушкой Матрёной — заботливой, весёлой, неунывающей бабушкой. Домашнюю работу, хозяйство, корову Майку Олеся никогда не воспринимала как обузу. Она не жаловалась, хотя жизнь была тяжёлой и однообразной. За исключением пары школьных друзей да подруги Тони, девушка больше ни с кем и не общалась. Она жила по законам замкнутого деревенского мирка: здоровалась с каждым жителем в посёлке, следила за огородом и коровой, дежурила на выпасе коров, сама косила сено, брала в сельпо продукты по талонам.

От скучных будней спасали книги. Увлёкшись творчеством Вознесенского, она стала писать стихи. Больше о природе. Чуть позднее, когда в Лесиной жизни появился Гришка, стихи переросли в чувственные зарифмованные послания к нему. Когда расстались, черпать вдохновение стала из собственных страданий.

Ажурные стрелки на старинных настенных часах замерли на цифре двенадцать. Эти часы были семейной реликвией и висели в доме ещё до рождения Олеси. Много раз девушка пыталась вызнать у бабушки Матрёны, отчего они не ходят, почему занимают место, ведь вместо них можно было бы повесить вполне достойные современные часы. Однако бабушка отмахивалась: мол, это вещь семейная, а большего знать и не положено.

Окно было открыто, и было слышно, как мимо дома прошли Димка с Есенией — Олесины одноклассники. Они уже год как отучились в институте и совсем недавно стали встречаться. Кажется, Сеня говорила что-то о театре имени Комиссаржевской — Леся точно не услышала. Однако ей хватило той чистой светлой непосредственной радости в голосе одноклассницы, чтобы ощутить чудовищную пропасть, которая разъединяла их счастливый солнечный мир и обыденный, деревенский, пропахший молоком, силосом мир Леси. Нет, она не завидовала — внутренняя культура и воспитание бабушки Матрёны не допускали и мысли о зависти.

Ах, как было бы здорово тоже поступить в университет и заниматься там тем, что интересовало её больше всего — изучением живописи! Её мечтам не суждено было осуществиться. Когда девушка заканчивала одиннадцатый класс, у бабушки случилось два инсульта — один за другим. Врачи делали неутешительные прогнозы — возраст. Но к удивлению медиков и счастью Леси, бабушка выкарабкалась и медленно, но верно стала идти на поправку. Внучка помогала разрабатывать ей руку, делала всё по дому. Именно тогда-то на неё и свалилась вся работа по хозяйству, забота о корове Майке.

В тот год она не стала поступать в институт. Бабушка умоляла Олесю не ломать свою жизнь ради неё, но внучка была непреклонна — слишком сильно она любила своего единственного родного человека. И она осталась в деревне.

Олеся попыталась отогнать грустные мысли.

Сегодня у неё задался необычайный день: на рынке у магазина она по счастливой случайности получила самое настоящее живописное полотно! Его привез странного вида старичок-торговец картинами и подарил Лесе просто так, совершенно бесплатно.

Хотелось повесить картину на стену, но нужно было вбивать гвозди, поэтому она решила отложить это занятие на завтра. Олеся была очень рада неожиданному подарку, хоть бабушка Матрёна и не одобрила его, узнав, что картина называется «Русалка». Лишь перекрестилась и недовольно проронила: «Тащишь в дом утопленницу, не к добру это».

А вот Олеся так не считала. Картина завораживала, пленяла. Девушка чувствовала, что полотно принадлежит кисти большого талантливого художника.

Самым удивительным было то, что девушка на полотне была очень похожа на Лесю.

Она ещё раз обратила взор на картину, которая была прислонена к оклеенной жёлтыми обоями стене. Накинув шерстяной плед, закрыла за собой дверь и выскользнула прочь из дома.

3 июня. 00:30

— Она холодная… — Есеня обернулась к Димке. — Не до шуток! Я не буду. Сам лезь в эту холодрыгу.

Озеро Айтярви дышало покоем и смирением. Его молчаливые воды были темны и напоминали вязкий дёготь. Серебристый свет белых ночей проникал в живое тело озера и вибрировал на поверхности тонкой рябью. Камыш и осока у берега тихо подрагивали, когда с востока налетал лёгкий ветерок.

— Вода как лед! Не прогрелась совсем!

Девушка ещё раз попробовала пальцами ног воду у самой кромки песчаного берега. Кожа сразу же покрылась крупными мурашками.

Дима подошел к ней и нежно взял её руку в свою.

— Ладно. Ты проспорила. Я так и знал. Пойдем домой.

— Ну, уж нет, — Есеня присела на берег и обхватила руками колени. — Глянь, какая ночь! Давай посидим немного. Завтра же уезжаем. Хорошо, что Тоня едет с нами. С тех пор, как школу закончили, редко встречаемся. Она как-то всё больше с Леськой в последнее время общается.

— Это и не удивительно! — Димка не стал перечить ей и присел рядом.

— Красота… Как на открытке. Обожаю такие минуты. — Есеня положила голову на плечо Диме.

Они молча любовались ночным озером. Нежность и смущение смешались в их взглядах.

— Слушай, — Димка встал и отряхнул с себя песок, перемешанный с сосновыми иголками. — А давай костер разведём! Всю ночь тут проведём, а? Здорово же?

Есеня согласно кивнула.

Принялись обследовать берег в поисках сухих веток. Где-то далеко в посёлке протяжно завыла собака. Димка обогнул невысокую кривую сосенку и спустился к самой воде — на берегу лежало старое сухое дерево — обитель древесных муравьёв.

Есеня скрылась из виду, но он слышал, что она разожгла огонь — сверху доносился треск костра.

Димка присел у бревна и стал обдирать старую кору и ветки. Трухлявая древесина сыпалась и крошилась. Вдруг он уловил лёгкий всплеск справа от себя. Из воды вынырнула девушка. От неожиданности он поскользнулся и чуть не упал. Слегка стушевался, но взял себя в руки.

А он-то так надеялся на то, что сегодня они с Есеней останутся на озере одни. Это место знал лишь он — местные и приезжие сюда не добирались из-за крутого спуска, поросшего густыми зарослями елей и осин. Холодные ключи били в воде через каждые три метра. Именно поэтому здесь не купались.

— Кто ты? — недовольство сквозило в голосе парня. — Не замёрзла? Тут же ключи, да и вода ещё не прогрелась.

Девушка плавно качалась на спокойной глади озера и внимательно смотрела на своего собеседника. Дима не знал её — очевидно, приехала к кому-то в гости из города. Приятный овал лица, глазищи орехового цвета, маленький, чуть курносый носик, длинные светло-русые волосы — девушка, несомненно, была красавицей. Тут же в голове мелькнула мысль, будто бы он видел её где-то, но только когда, где? Не мог припомнить.

— У тебя сейчас ноги сведёт. Выходи. Или плыви дальше, только спасать тебя я не собираюсь.

Девушка заговорщически подмигнула и нырнула с головой под воду.

Прошло почти минута, а её и след простыл. Парень начал нервничать. Сверху послышалось:

— Дим, ты скоро?

— Чёрт! — выругался он и начал стаскивать с себя рубашку. С ночной плавуньей явно что-то случилось.

— Я сейчас, — отозвался Димка и снял шорты.

Вдруг треклятая девица выскочила из воды прямо на него и радостно и заливисто рассмеялась.

— Да иди ты, — огрызнулся молодой человек, отряхнул с себя ледяные капли и начал одеваться.

Незнакомка вышла не берег и присела рядом.

— Я Вас обидела? Извините, я живу в глуши и многого не знаю.

— Эмм… Я тут с девушкой. Может, ты это… Ну, уйдешь? Или поплаваешь в другом месте?

На странной гостье не было купальника — только бесформенная белая рубаха ниже колен, которая, намокнув, облепила стройное тело незнакомки и сделала её похожей на одну из ниобид.

— Я живу у тётушки Галины, — произнесла девушка.

Димка промолчал. Женщина по имени Галина была здесь одна. Тётя Галя Богатырёва жила на отшибе довольно замкнуто. О ней ходила недобрая слава. Парень никогда близко с ней не общался, но при встрече здоровался коротко и громко, как со всеми.

Димка отвернулся от девицы и зашагал к костру. Через пару минут обернулся — приезжей незнакомки и след простыл. Наверное, послушалась его совета и пошла домой. Вода оставалась спокойной и нетронутой. Молодой человек глубоко вдохнул в себя вкусный ядрёный воздух белой ночи и выдохнул лёгкое облачко пара. Стало прохладнее.

Есеня сидела у высокого горячего костра и, вытянув руки к теплу, напевала колыбельную.

— Долго же тебя не было! И где наши дрова?

Только тут Димка сообразил, что оставил их на берегу.

— Не стал брать — сырые совсем, — буркнул он.

— А я слышала чьи-то голоса вон там!

Девушка указала рукой на старый пляж у трёх сосен — в противоположную сторону от того места, где он только что был. Димка с облегчением выдохнул. Значит, подруга ничего не видела.

— Там нет никого.

— Нет же! Красивые женские голоса. Они что-то пели. Может, русалки? Как ты думаешь, в нашем озере они водятся?

— Чушь какую-то говоришь, — рассердился Димка и положил сухой сук в прожорливые языки пламени. Прижал Есению к себе. — И вообще, это глупые девчонки рассказывают по ночам страшные истории. Ты же у меня не такая?

Есеня потупила глаза и, смущённо улыбнувшись, ответила ему поцелуем.

3 ГЛАВА

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЭЙН

26 мая 2018 года. 22:40

В который раз я проклинал себя за то, что ввязался в эту авантюру, связанную с атрибуцией неизвестного полотна Крамского. Конечно, художник никогда не бывал в Карелии, а если и бывал, то об этом уже давно было бы известно. Если допустить, что именно Крамской написал эту картину и если это действительно подлинник, то каким образом он столько лет оставался неизвестным и скрытым от хищных и зорких глаз агентов биржи искусства? Каким образом картина очутилась в заброшенном карельском посёлке?

Больше всего в этой ситуации меня злило то, что безумный коллекционер даже не удосужился показать фотокопию картины, а ведь фотография у него, наверняка, была, и не одна. Несколько раз я просил Ефима Александровича об этой услуге, но мерзкий старик лишь отнекивался, ссылаясь на плохую память и нелюбовь к современным гаджетам. Якобы, когда он был в посёлочке, у него не было с собой фотоаппарата, а с камерой на телефоне он не дружил. Всё это выглядело довольно абсурдным и очень меня смущало.

Я резко надавил на тормоза — за роем терзавших меня вопросов вовремя не распознал полустертого, но все ещё находящегося на посту лежачего полицейского, который мне отомстил неприятным дребезжанием колодок и свистом переднего колеса. Я выругался, как обычно бывало в таких случаях, и снова втопил педаль газа в пол. Мой старенький, но прочный BMW отозвался фырчаньем мотора и одобрительным гулом ветра в лобовое стекло. Я мчался в Карелию на всех парах — хотел поскорее разобраться с этим делом.

Посёлок Сапёрное остался позади. Миновал Отрадное. Покурил. Выпил кофе и полетел дальше. Мой бумажник был набит деньгами, врученными Третьяковым. В проигрывателе играла Алиса «Красное на чёрном», и моё настроение начинало медленно подниматься. Солнце припекало и, как бы банально это ни звучало, жизнь налаживалась.

23:45

— Ваши документы, пожалуйста, — суровый пограничник на КПП глянул на меня сверху вниз, с цепкостью Цербера и угрюмостью Харона выудил из моих рук паспорт. За три часа я добрался до пункта назначения. До Ринтала — заброшенного карельского посёлка — было рукой подать: какие-то пятнадцать километров, и я на месте!

Зычный голос охранника границы сурово уточнил:

— С какой целью приехали? В гости?

Дабы не усложнять допрос, я коротко буркнул:

— Да.

Пограничник протянул документы. Я было уже двинулся к шлагбауму, как тот крикнул издали:

— Вы в Тоунан?

Ефим говорил, что Тоунан — посёлок рядом с финской границей, недалеко от Ринтала.

— В Ринтала. К другу. Он дачу здесь себе недавно купил.

Пограничник стряхнул комара с обритого виска и махнул рукой, чтобы я проезжал.

Минут через пятнадцать я заглушил мотор и вышел покурить. Грунтовая дорога была сырой после недавнего дождя. Где-то в лесу куковала кукушка. Прямо под ногами росла кислица, а у обочины дороги, у огромного валуна, робко зеленели листики брусники и земляники. Грибов здесь, наверное, летом!

Я огляделся. Отворотка на Тоунан осталась за спиной километрах в пяти. Передо мной расстилалась серпантинная дорога, похожая на спину чёрно-серого кита. Её, как на открытке, обрамляли леса. Я пошёл за телефоном, чтобы сфотографировать эту красоту и, когда мой Honor приятно захолодел в ладони, загоревшийся экран сообщил радостную новость: связи нет. Совсем. Я поискал сеть — на мониторе всплывали неизвестные мне финские названия: «DNA, Sonera, Fl Elisa». «Прощай, цивилизация!» — подумалось мне.

27 мая 2018 года. 00:10

Я бросил окурок на землю, сел в машину и включил зажигание… Точнее сказать, повернул ключ, но машина осталась недвижима. Огоньки проигрывателя, часы, стрелки на спидометре были мертвы и не реагировали на мои действия. Странно. Аккумулятор не должен был сесть, я проверял его сегодня утром. Однако действительность была такова, что я остался один в неизвестном мне месте ночью, хоть и белой, но без еды и воды, без связи, один — на безлюдной заброшенной дороге, в окружении лесов и диких зверей. Ситуация, подумалось почему-то мне, не как в фильмах ужасов, но неприятная.

— Чёрт! — я ударил по рулю. — Что же это за место, такое проклятое?

В жутковатой лесной тишине раздалось уханье совы.

— Впечатляет. Супер! — я в очередной раз попробовал завести свою старушку, но ничего не вышло. Навигатор в смартфоне не работал. Однако страничка была уже прогружена, и я отметил, что идти до посёлка не так уж далеко.

— Просто блеск! Это только мне так везёт?

Я захватил рюкзак, деньги, ключи, вышел из машины, захлопнул дверь и пошёл пешком в сторону Ринтала.

Каменистая земля хрустела под ногами. Мне мерещилось, что вдали слышится рёв моторов. Вечер выдался прохладным, а свою куртку я оставил в машине, на заднем сидении.

Так я шёл минут тридцать, пока вдруг откуда-то со стороны леса не донёсся чей-то голос:

— Подождите!

Я остановился как вкопанный. Ко мне спешила молоденькая девчонка лет восемнадцати-девятнадцати. Одета она была до неожиданности странно: в длинную белую рубаху почти до щиколоток.

— Доброй Вам ночи, — обратилась ко мне незнакомка, вскарабкиваясь по небольшому склону, поросшему травой и осинником.

— Доброй ночи, — равнодушно отпустил я. — Вам не холодно? Моя машина сломалась, и я пешком иду в Ринтала. Вы оттуда?

Девушка удивлённо подняла брови:

— Не знаю…

Удивился в свою очередь и я:

— Не знаете… чего?

В мозгу сразу пронеслась мысль: не умалишенная ли сия лесная гостья?

— Уже ничего не знаю, — ответила длинноволосая красотка и обхватила локти руками. — Я сбежала от отца, — она подула на ладони. — Почему так холодно? И… Почему на Вас такая странная одежда?

Я оглядел свою фиолетовую футболку с Че Геварой, затёртые джинсы и пожал плечами:

— Да кто бы говорил. Зачем Вы в одной рубахе в лес убежали… от отца? Он Вас бил?

Девушка испуганно помотала головой и вдруг внезапно обняла меня. Я ощутил запах скошенной травы в русых волосах, медово-пряный запах ее тела, сухость и холодность нежных тонких рук.

— Что это Вы делаете? — отпрянул от неё я.

В ответ девушка лишь сильнее обвила меня руками:

— Мне так холодно. Простите. Пожалуйста, я сейчас умру от холода.

Я включил в себе альфа-самца и тоже обнял её. Так мы простояли минут пять. В полнейшем молчании. Где-то на поляне за лесом крякали неугомонные коростели.

Наконец девушка отстранилась и отошла от меня. Её невероятные глаза — орехово-зелёные, с большими чёрными зрачками были какими-то фантастическими, инопланетными.

— Я живу в Ильмее, — склонила голову набок, как бы давая полюбоваться длинной тонкой шеей и соблазнительно стекающими по ней волосами.

— А где это?

— Там! — девушка неопределённо махнула в сторону Ринтала, притом рука её ушла чуть правее в лес.

— Странная дорога. Я никогда такой не видела. Здесь вообще странно.

Я постарался растянуть губы в улыбке:

— Это точно. Скажите, можем ли мы добраться вместе до Ринтала? А там мы найдём машину, и я отвезу Вас в вашу Ильмее.

Девушка бросила на меня недоверчивый взгляд. Её явно мучил какой-то вопрос.

— Мне здесь очень не по себе. Хочу отсюда уйти, — она переступала с ноги на ногу. Наконец решительно отбросив прядь волос с лица, выдавила:

— Вы можете проводить меня домой?

— Ну, конечно! Я же предложил.

Если это Ильмее находится совсем рядом, почему нет? Всяко, там теплее и гостеприимнее, чем на этой ночной дороге.

Девушка кивнула, молча взяла меня за руку и потянула в лес.

— Эй! — я остановился. — Зачем в лес? Мы не по дороге пойдем?

Потеряшка растерянно обернулась и пожала плечами:

— Эта дорога мне незнакома. Но здесь есть лесная тропа. Она выведет нас в Ильмее.

Я очень сильно сомневался в этом, но отчего-то последовал за ней. И мы пошли. Не пройдя и несколько шагов, поскользнулся и упал…

Девушка хихикнула и вдруг, отчаянно сорвавшись с места, побежала в лес и скрылась в чёрной густой тени огромных старых елей.

— Догоняйте! Хоть кровь разогреем! — донеслось призывное эхо. Я поднялся с колен и побежал за ней. Однако, как только нырнул в лес, сразу остановился и позвал её.

— Эй! Где Вы? Я Вас не вижу!

Острый сук порвал мою любимую футболку. В глаза лезла паутина, а острый запах перегноя, шишек и муравейников щипал ноздри.

— Где Вы? Ау!

Гулко отозвалось эхо, но мой вопрос остался без ответа. По спине побежали мурашки.

— Что за чёрт!

В лёгком синеватом сумраке я никак не мог разглядеть светлую длинную рубаху своей загадочной спутницы. Она просто пропала, исчезла, испарилась. Отборно выругавшись, я пошёл к дороге. Куда, чёрт побери, она пропала? Что за чертовщина здесь происходит! Из-за странного поведения девушки мне действительно было не по себе. Слишком это всё было театрально, неправдоподобно, наиграно. Я довольно долго кричал, но дремучий лес оставался молчалив, а девушка так и не отозвалась, не пришла на мой зов. Жуть. Соваться ночью в густые карельские дебри совсем не хотелось. Однако я решил во что бы то ни стало разобраться с этой ситуацией сразу же, как доберусь до посёлка. Нельзя бросать молоденькую девушку, пусть она и немного не в себе, одну в лесу,

Как только я вернулся на дорогу, в кармане джинсов завибрировал телефон. Родилась связь. Батарея, как назло, почти разрядилась. Звонил Ефим Александрович. На сенсорном экране я смахнул пальцем вбок на «ОТВЕТИТЬ». Почти сразу в ухо ударил непривычно громкий возбуждённый голос старика. Связь была отвратительная, и половина слов Третьякова пропадала. Единственное, что я услышал: «Иван, там… с русалками… будьте осторожны, всё-таки… у церкви… везде свои легенды… не будьте доверчивы… сделайте правильный выбор…»

Голос стал прерываться — и пропал вовсе. Тут же смартфон окончательно разрядился и, издав три комариных писка, ушёл в мир информационного небытия.

27 мая. 02:26

В Ринтала я пришёл в третьем часу ночи. Да, конечно, это был не мегаполис, поэтому я быстро отыскал нужный дом по координатам, данным Ефимом Александровичем.

Это был старый деревянный дом с крышей, покрытой серым шифером, с чердаком, к которому тянулась лестница, подёрнутая кое-где лишайником. Обычный сельский дом, окружённый недавно отремонтированным, ярко-жёлтым сосновым забором с жизнерадостной голубой калиткой. Вплотную к дому был пристроен гараж с ошмётком тормозной камеры над замком. Я поднялся на крыльцо — крытое, украшенное резными белыми пилястрами, и тихо постучал в дверь. Прошло не больше минуты, и дом ожил — за оранжевыми занавесками загорелся свет.

— Чего надо? — на пороге появился грузный мужчина средних лет.

Я не рассчитывал на тёплый прием, поэтому не обиделся на хозяина:

— Извините за столь поздний… — я прокашлялся. — За столь ранний визит. Меня зовут Иван Николаевич Эйн, я от Ефима Александровича Третьякова по поводу картины.

— А… — хрипло прогудел мужчина. — Стало быть, профессор.

— Не совсем, — честно ответил я.

Похоже, меня и не собирались приглашать в дом — хозяин грубовато отодвинул меня, и сам вышел на крыльцо.

Мысли о странной девушке не покидали меня. Теперь, как мне казалось, я нёс за неё ответственность и поэтому затараторил быстро и нетерпеливо:

— Простите, что я так сразу, но не могу у Вас не спросить. Дело в том, что моя машина заглохла километрах в шести отсюда, и я шёл пешком. По дороге я встретил странную девушку в белой рубахе. Она попросила меня о помощи, просила, чтобы я проводил её в некое Иль… забыл название! А потом… Потом она повела меня через лес и… исчезла. Пропала. Я звал её, но тщетно. Боюсь, с ней что-то случилось, и нужна помощь.

Хозяин дома проигнорировал мою просьбу и вытянул из кармана защитной куртки допотопные сигареты «Родопи».

— Не угостите?

— Да, пожалуйста!

Мы закурили. В светлом мареве белой ночи я рассмотрел своего собеседника. На вид ему было около сорока лет. Это был высокий и плотный мужчина. Чёрные брови, орлиный нос, курчавые всклокоченные волосы и золотая цепь на шее роднили хозяина дома с цыганским бароном. Как-то сразу я решил про себя называть его именно так: цыганский барон.

— Машина, говоришь, заглохла? — он замолчал, втянул в себя дым и выпустил через ноздри.

— Да. А получится завтра пригнать её сюда?

— Да, наверное. Она большая у тебя?

— BMW. Семерка.

Барон потёр переносицу:

— Не переживай. В крайнем Лёху попросим, у него машина, да и трактор есть. Пригоним.

— Спасибо.

Хозяин дома вдруг резко повернулся ко мне. В его взгляде сквозила просьба, перемешанная с мольбой и… страхом?

— О девчонке той не думай, понял? Это местная. Дурочка. Не в себе она. Вечно по лесам её мотает. Да только ничего с ней не случится. И то, что в ночи бродит — забудь. Она ко многим так пристаёт. Себе дороже. Целёхонькая вернётся.

Просьба была странная, но я решил промолчать. Наверное, в каждой деревне свои причуды и чудики. Я постарался выбросить из головы мысли о больной девушке, стереть их из памяти.

— Надолго планируешь у нас задержаться? Сенька ещё приболела, как назло.

— Сенька — это Ваша…?

— Моя жена, — пробасил мужчина.

— Простите, а Вас ведь Дмитрий зовут?

— Дмитрий. Давай на ты, не такая уж у нас разница в летах.

Я согласно кивнул.

— Ненадолго. На день-два, думаю. Ефим Александрович говорил Вам об атрибуции картины?

— О какой курице? — удивлённо переспросил Дмитрий. Он явно был в своих мыслях и ухватывал лишь обрывки моих фраз.

— Я могу попытаться определить, копия или подлинник — Ваше полотно, попытаться определить мастера. Думаю, большего я сделать не смогу. В остальном потребуется тщательная экспертиза: всякие технические исследования, рентген, химический анализ… Вы меня понимаете?

Дмитрий курил и внимательно и как-то чересчур сосредоточенно смотрел на сиреневые проблески ранних лучей солнца.

— Мутно говоришь.

Неудивительно, — промелькнуло у меня в голове. — Пень деревенский!

— Думаешь, я совсем дурак? — хозяин дома оказался проницательным.

— Нет, с чего Вы взяли!

— Ты взял, — поправил меня Дмитрий. — Я ж не всю жизнь в деревне-то жил. Институт закончил, театры любил, был ярым фанатом Цоя, поэзией интересовался.

Он замолчал, потушил сигарету о жестяную банку, привязанную к деревянным перилам крыльца и, хлопнув меня по плечу, указал на дверь. Я вошёл внутрь. Тёплый густой сумрак коридора поглотил меня. Подгнившие половицы скрипуче пружинились под ногами. Мы вошли в небольшую уютную кухню с белой печью и невысоким столиком у окна.

— Что ж, Иван Николаевич, — пробасил Дмитрий, — устраивайся в дальней комнате. Отдохни, поспи. Есть хочешь? Или чайку?

— Если честно, не отказался бы, — не постеснялся я.

Цыганский барон скрылся где-то в глубине дома. Через три минуты вернулся с огромной стеклянной бутылью. Поставил на стол пару тарелок с пюре и котлетами, помидоры, репчатый лук, хлеб и соль.

— Угощайся. Жена вечером приготовила, — он хмыкнул и смачно откусил четвертину луковицы. — Ещё не свой. Но скоро и свой пойдет. Этот — дрянь.

Тем не менее, дрянь у него пошла на ура.

— Это чай? — ухмыльнулся я, покосившись на бутыль.

— Чистейшей воды самопляс! Такого ты больше нигде не попробуешь!

Дима откупорил стеклянный сосуд и разлил содержимое в маленькие стопки.

Самопляс отдавал обыкновенным самогоном и терпким запахом ромашки и полыни.

— Чудной эликсир! — я последовал примеру Дмитрия: выпил и закусил луком. — А Ваша… Твоя жена спит?

— Спит. Приболела она. Завтра познакомитесь, — радушный хозяин обновил стопки. Как говорили на нашей университетской археологической практике в Новгороде — в кружках не вода.

Мы повторили.

Я представлял, что приехал в гости к старому другу просто отдохнуть, расслабиться: порыбачить да потоптать местные заповедные тропы. Однако суровая реальность обозначилась в мыслях строптивым образом непоседливого Ефима Александровича — мне необходимо было как можно скорее закончить здесь все свои дела.

— У вас связь здесь есть вообще? — я уплетал вкусную до безумия котлету из кабана.

— Есть. На горе.

Холодное утреннее солнце ярко освещало лицо мужчины. Персиковые блики играли на его неправильном, но художественном лице.

— На горе?

— На скале, у самой финской границы. Только вряд ли тебя туда пустят. Сейчас сирийцы повадились границу перебегать, так что пограничники тут дежурят с утра до ночи. Это же погранзона! Единственный оператор, который может сюда пробиться — Мегафон. Да и с ним-то — как повезёт. Плавающая, в общем, связь. Из-за этого и интернета нет — финские вышки всё перебивают. Имей в виду: нарвёшься на финку — все деньги снимут, да ещё и в минус уйдёшь. Так что смотри сам.

— Полное информационное неравенство, — промычал я.

Что ж, с другой стороны, это отличная возможность не слышать больше занудных речей жены и слащавых — Анжелы.

Дима подумал и добавил:

— Ещё у Старицких рядом с домом ловит. У них и с интернетом всё в порядке.

— Отлично, попробую! А дети у вас есть?

— Аглая и Максим. Дочка сейчас учится в Петрозаводске на дизайнера. Макс — старший — айтишник. Женился уже. Дети сюда редко ездят. Но исправно — раз в год. Кстати, завтра Аглая приезжает как раз. Познакомитесь.

Я опрокинул очередную стопку с самоплясом. Чувствовал, наваливается, как тяжёлый медведь, крепкий и долгий сон.

— Ты можешь показать картину?

Дмитрий слегка заёрзал на стуле и уклончиво отвёл глаза. Мне сразу это не понравилось, хоть я и был не трезв.

— Завтра её увидишь. Не у нас она.

— А у кого?

— Нечего сейчас про это говорить. Утро вечера мудренее.

— Так уже утро, — меня качало, и печка со столом вдруг начали вращаться в глазах с невероятной скоростью. Опыт питья у меня, конечно, имелся, но самогон меня сломил.

— Как же картина якобы Крамского оказалась здесь?

Цыган пожал плечами.

— Ладно. Пора спать. Валит меня твой самопляс, — я поднялся и двинулся в дальнюю комнату. Хозяин проводил меня. Больше я ничего не помнил — лишь тёплую кровать, дух парного молока, соснового дыма, старого дерева и неуловимой тайны.

11:45

Я проснулся около двенадцати дня с чувством стыда. В самом-то деле, работать давно пора, а не спать. Быстро оделся и вышел в кухню. Она вела в ещё одну комнату. Я заглянул туда: большая двуспальная кровать, дорогой плазменный телевизор, заслуживающая уважения библиотека в старом книжном шкафу.

Дома никого не было. Я вышел на крыльцо и вдохнул полной грудью воздух, напоённый горьковатым еловым ароматом. Краем глаза уловил движение — из-за гаража кто-то вышел. Это была высокая и необыкновенно красивая женщина — вероятно, Есения, жена Димы. Если бы я не знал, что они с мужем ровесники, то решил бы, что ей никак не больше тридцати пяти. Она несла себя гордо и величаво, ступала, словно королева, несмотря на таз с бельем в руках. Лицо, полное сдержанности и терпения. Строгий, но приветливый взгляд. Длинные медные волосы убраны под косынку, но одна прядь выбилась и задорно крутилась у виска.

— Добрый день, Иван Николаевич!

— Добрый день. Вы, вероятно, Есения?

— Всё верно, — женщина пригласила меня в дом.

— Бельё высохло, так сходила− сняла…

И вот мы вновь оказались в милой и светлой кухоньке. Есения накрыла на стол, приготовила мне кофе и яичницу с беконом.

— Вы в наших краях в первый раз? Муж сказал, что у Вас сломалась машина, — голос был по-девичьему звонким. Сложно было поверить, что женщина в сорок с лишним лет может так выглядеть. Я списал причину этого на свежий воздух и чистую экологию. Залпом осушил чашечку ароматнейшего чудодейственного кофе. Он быстро взбодрил меня, и действие гипнотического самопляса быстро сошло на нет.

— Да… — я решил опустить историю с ночной гостьей. — Ваш муж обещал помочь. А где он, кстати?

Есения тоже налила себе кофе. Она села за стол и утерла капельки пота со лба тыльной стороной ладони.

— Он местный егерь.

Тут на неё напал кашель.

— Простите, — я обеспокоенно посмотрел на неё, — как Вы себя чувствуете? Дима говорил…

— Мне уже намного лучше. Спасибо.

— Отлично, — я замолчал, но после небольшой паузы продолжил:

— Вчера Дима сообщил мне, что картина не у Вас, это правда? Дело в том, что я тороплюсь, да и стеснять вас не хочу. Мне бы поскорее оценить картину и вернуться. Время не ждёт.

Я попросил ещё кофе. Когда разговор зашёл о картине, по лицу женщины промелькнула тень то ли грусти, то ли озабоченности.

— Понимаете, — начала Есения, — картина находится здесь, в Ринтала, но… не в нашем доме.

— Вы не могли бы проводить меня туда, где она находится?

Есения кивнула головой.

— Странно, — выразил своё удивление я. — Ефим Александрович говорил, что она у вас, дал мне ваш адрес.

— Картина была у нас. Но лишь некоторое время. Мы не хозяева этого полотна. Ефим просто определил Вас пожить у нас — не более. Мы очень обязаны ему. Когда-то давно он спас нашу дочь. С тех пор он всегда добрый гость в нашем доме.

Я замялся. Говорила она отрывисто и немного зло, словно заучила реплики для спектакля, словно и не считала Ефима добрым гостем и другом.

— Простите, как-то неудобно вышло. Просто он не предупредил меня, что картина не у вас. А у кого же она, если не секрет?

— Не секрет, — Есения встала и начала мыть посуду.

— Так кто же её хозяин?

— Хозяйка, — поправила меня женщина. — Её зовут Софья. Софья Степановна Старицкая. В комнате словно похолодало. В моей душе вновь всё сжалось. Я вспомнил Соню — мою любовницу, которая недавно свела счёты с жизнью.

Хозяйка дома задумчиво посмотрела в окно.

— Соня — это двоюродная сестра Леськи.

— Леськи?

— Неважно, — резко оборвала меня женщина. — Ещё кофе?

— Нет. Спасибо. Мы можем идти. К делу готов!

13:00

Мы шли по пустынным улочкам глухого посёлка.

— Здесь вообще живут люди?

— Да, человек двадцать. Это вместе с дачниками, — Есения уверенно вела меня мимо старых, по большей части — заколоченных деревянных домов. Мы свернули на главную дорогу, по которой я вчера пришёл сюда. Она была разбита, фрагменты убитого асфальта чередовались с песочными островками и грунтовыми заплатами. По обочинам пробивался бурьян.

— Ринтала — умирающий посёлок. До недавнего времени здесь работал магазин, пока не сгорел. Когда-то жизнь здесь кипела. Помню, когда мы были молодыми, бегали на танцы сюда, а здесь мы с тётей Надей держали огород — указывала на памятные места Есения. — Сейчас за продуктами ездим в магазин в Хийтола. За более серьёзными покупками — в Приозерск. Летом здесь хорошо. Леса, луга, два озера!

Женщина обогнула старый колодец, и мы двинулись вверх по извилистой тропинке.

— Есения, у меня в машине кое-какие вещи остались — нужные для работы. Дима сказал, что у какого-то Лёхи есть трактор, и он может помочь пригнать мою машину.

— Да, конечно! Мы как раз к нему и идём. Он — муж Сони.

— Здорово! — всё складывалось, как нельзя лучше.

— А Тоунан? — я догнал её. — Это что за место? Я смотрел по карте, он рядом с вами.

— Это посёлок. Больше Ринтала. Примерно в пятнадцати километрах от нас находится. Примечателен зданием тюрьмы.

— Тюрьмы? — ужаснулся я.

— Не бойтесь, — наконец-то рассмеялась. — Это местные так называют, хотя… Они не далеки от истины. Там в своё время был так называемый Карельский Институт Труда. Его построили в тридцатых годах — тогда ещё в Финляндии. Я сама когда-то краеведением интересовалась, так знаю.

— Потрясающе! — я чувствовал себя Леонардо ди Каприо в «Острове проклятых». — Расскажите.

— Об этом Институте почти ничего не известно. Я где-то читала, что архивы этого учреждения недавно были обнаружены. Туда социальные службы Финляндии принудительно отправляли нерадивых родителей, бросивших своих детей, и не выполнявших обязанностей по содержанию семей. В функции исправительно-трудового учреждения входили задачи не столько по изоляции таких людей, сколько исправление и перевоспитание их трудом.

Рядом со зданием бывшей тюрьмы — так называют его местные жители — сохранились финские административные и хозяйственные постройки. Если решите наведаться туда, узнаете — архитектура совершенно иная. Этот Институт Труда был, конечно, не финским курортом: существовала система наказаний, а провинившихся и особо опасных, буйных заключённых даже держали в карцерах в подвальных помещениях. Эти карцеры до сих пор сохранились. На некоторых дверях даже глазки остались. По-моему, так там жуть!

Есения на мгновение замолчала.

— Кто-то из местных говорил, что женщин из этой колонии хоронили рядом с посёлком. Так-то в Тоунане кладбища нет. Его потом с землей сровняли. Сейчас на этом месте деревья растут… И малина.

Есения поправила косынку и пошутила:

— Что-то Вы в лице изменились! Ну, Вы уж, наверное, детей не бросали, семью обеспечиваете достойно, так что в эту колонию бы не попали, окажись в том времени в Финляндии.

— Как сказать, как сказать, — сделал жалкую попытку отозваться на шутку и я.

— Испугались? Да не бойтесь. Сейчас в здании этого Института люди живут, и квартиры там отличные. Местные говорят, не сравнить с благоустроенными современными коттеджами!

— Да уж, — подумал я про себя, — долго будет Карелия сниться…

Мы миновали старый чёрный дом с заколоченными ставнями. Рядом красовался большой баннер: «ПРОДАЁТСЯ!»

— Кому нужна такая развалюха? Да ещё так далеко от города?

Моя спутница сощурила глаза:

— В ведьм верите?

— Увольте! — не выдержал я. — Ваш карельский фольклор?

— В том доме ведьма жила, — резко осадила меня Есения и со сталью в голосе, замедляя шаг, заявила: — Мы на месте.

13:10

Вот этот дом действительно поразил меня. Наверное, это был самый дорогой и богатый особняк в округе. Два этажа с мансардой и многочисленными балкончиками — всё украшено богатой лепниной, кое-где проглядывали морды грифонов. Крыльцо с резьбой имитировало древнюю резьбу Урнесской церкви в Норвегии. Мощёная дорожка, колодец и фонтан неподалёку, сад камней, качели, декоративные горшки и мельницы, баня — всё говорило о высоком статусе хозяев этого поместья. Даже вполне приличный бюджет нашей семьи никогда бы не позволил возвести такую громадину. Дом был выложен из грубого, но красивого камня, высокую крышу и башенки бокового флигеля украшал флюгер в виде фигуры медведя.

— Неплохо у вас тут трактористы зарабатывают, — присвистнул я.

Есения открыла калитку и уступила мне дорогу.

— Прошу, — сдержанно ответила она.

— Жена Лёши Соня, моя подруга, — потомок знатного дворянского финско-шведского рода Армфельт. Родители Сони никогда не нуждались в деньгах.

— Интересно, — хмыкнул я.

Когда мы поднялись на крыльцо, я увидел огромную дубовую дверь с круглой ручкой, вставленной в зияющую пасть льва.

Ею моя спутница и постучала в дверь, невзирая на то, что чуть выше, рядом со стеблем тонкого и хрупкого хмеля, был звонок.

Долго мяться ожиданием нам не пришлось — дверь легко отворилась, и я увидел приятную молодую женщину лет тридцати.

— Привет, Соня! — Есения по-свойски прошла в дом.

— Здравствуй-здравствуй! — девушка обняла подругу.

— А я Вас как раз ждала. Лёша позвонил и сообщил, что встретил Вас на посту.

Я вопросительно посмотрел на Есению. Она поняла мой вопрос и тут же объяснилась:

— Забыла сказать! Лёша не только трактор водит. Он ещё и местный пограничник. Прапорщик.

— О да, у вас же есть мобильная связь! — радостно вспомнил я.

— Точно, — кинула Соня и пригласила нас в просторную гостиную, увешанную лосиными и оленьими рогами.

Над массивным тёмно-синим диваном я разглядел два гвоздика и еле заметный прямоугольный светлый след на обоях, будто раньше здесь что-то висело. Уж не картина ли?

Рядом красовался изящный стеклянный круглый столик, под ножками которого покоилась шкура бурого медведя. На массивной тумбе из красного дерева стоял музыкальный центр, а с противоположной стороны на низком шкафчике разместился дорогой аквариум.

Софья быстро накрыла стол, принесла всевозможные яства: нарезку дорогой ветчины и сыра «бри», красную рыбу, огурцы, помидорчики, багет, коньяк и красное сухое вино. В моём животе радостно заурчало. Было видно, что хозяйка ждала нас.

Софья была красавицей. Ухоженная, с длинными прямыми волосами цвета воронова крыла. По её полной достоинства походке, по низкому бархатному тембру голоса, по манерам — по всему было видно её высокое происхождение. Холодные северные голубые глаза смотрели умно и проницательно, а высокая грудь и статная фигура могли свести с ума любого мужчину.

Я с ужасом и с некоторых пор с отвращением начинал ощущать целую бурю эмоций и желаний, которые пробуждались во мне каждый раз, как я встречал здесь очередную женщину. Если Есения была богиней — зрелой, умудрённой опытом Минервой, то Софья чем-то напоминала Софью Михайловну Боткину кисти Серова.

— Простите? — напомнила о цели моего визита хозяйка. — Вы же Иван Николаевич Эйн, тот самый специалист по творчеству Крамского?

Я пригубил коньяк:

— Он самый. Мне бы хотелось побыстрее увидеть полотно.

Стрелка на интерьерных старинных часах застыла на цифре двенадцать.

— У Вас часы остановились, — заметил я.

Софья бросила странный взгляд на Есению, но тут же взяла себя в руки и с улыбкой ответила:

— Увы, да.

Часы были основательными и грузными — это было настоящее произведение искусства. По меньшей мере, девятнадцатого века. Круглый циферблат украшали фигуры обнажённых женщин, у которых вместо ног были листья аканта. Наверху, прямо над цифрой «двенадцать», расположился деревянный позолоченный орёл.

С тех пор, как я прибыл в Ринтала, меня неотступно преследовал ряд вопросов, которые я не решался задать сам себе. Здесь, в этом райском, удалённом от цивилизации уголке, всё было страстно и ярко, томно и спокойно одновременно. Жизнь текла, как медовый поток, как слеза янтаря по бронзе сосны. Однако во всём этом благолепии какие-то пазлы не складывались. Я чувствовал тайну, которая безгранично и властно царила в атмосфере этого странного места. Тайну, от непонятной причастности к которой по коже периодически пробегал холодок.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX — XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Бытует мнение, что Крамской — художник, который был умнее своего творчества, что портреты его скучны и неэмоциональны. Но это лишь поверхностный, предвзятый взгляд. Нужно вглядеться в лица на этих портретах, нужно настроить зрение, привыкшее к пестроте современной улицы и телевидения, на тонко интонированную живописную систему, основанную на оттенках серо-коричневых, оливковых тонов, и тогда нам откроется подлинное благородство и высокий нравственный тонус работ мастера».

13:50

Прошло полчаса. Светские разговоры под вино и коньяк иссякли. Я был взволнован и с нетерпением ждал разрешения взглянуть на картину. Ровно полчаса назад Софья заявила: «Не слишком-то это гостеприимно с моей стороны — не угостив гостя, сразу приступать к делам».

Наконец она встала и, поправив прядь выбившихся чёрных волос из-за уха, степенно вышла из комнаты.

— Сейчас Вы увидите её, — тихо прошептала Есения.

Через несколько минут Соня вернулась в гостиную с картиной в руках. Она развернула небольшой холст. Рама была старинная, золотистая, с лёгким ажурным травным орнаментом, который оплетал многочисленные раковины. Я сразу отметил, что, скорее всего, именно эта картина и украшала стену гостиной раньше, ибо по размеру она вписывалась в выцветший прямоугольник точь-в-точь.

На картине была изображена молоденькая девушка, сидящая у озера. Бездонные, похожие на дикие старинные пруды глаза незнакомки приковывали к себе взгляд. Их цвет — вот что поражало в первую очередь. Зелёная тина и колотый орех, умирающая рыжая трава и листва, осока на закате — цвет этих глаз не поддавался никакому описанию. Этот взгляд правил картиной, правил людьми, которые смотрели на полотно, зачаровывал, опустошал, подчинял, влюблял, заставлял пойти на преступление и искупить самый страшный грех. Я погрузился в эти глаза и более ничего не хотел. Не хотел жить. Не хотел любить. А хотел одного — смотреть в эти глаза бесконечно, обладать их хозяйкой, быть её вечным слугой. В тонком властном изломе густых неправильных бровей, в ассиметричных чертах лица читался накал мыслей, вселенская мудрость, беспредельное желание власти и средоточие гордости. Высокие скулы, длинные светло-русые волосы, ниспадающие ниже пояса, мгновенно обезоруживали своей мягкостью и нежностью, своей женственностью. На вид девушке не было и двадцати лет. Лёгкое белое платье с рукавами-фонариками, ажурный воротничок, скрепленный брошью с красным камнем, отсылали к одеждам девятнадцатого века. Героиня сидела на траве, подогнув под себя ноги и сжимая в левой руке разорванную нить жемчужных бус. Некоторые бусины скатились к чёрной воде, подёрнутой лунной дымкой, однако девушка словно не замечала этого. Она сжимала нить так крепко, что, казалось, сейчас из её ладоней польётся кровь. Чуть выше и правее над ней был изображен густой еловый лес. Кое-где можно было заметить проглядывающие сосенки и осины. Кроны деревьев заливал серебристый лунный свет.

Теперь я понимал, почему ко мне обратился Третьяков. Картина, действительно, была до боли похожа на одно из творений Крамского. Это читалось в манере рисунка, в том, как легко и нежно, тонкими световыми усилениями художник лепил форму, как точно и мастерски передал взгляд… Необыкновенные ресницы, бархатистость кожи, психологическое состояние героини, внутренний накал, её эмоциональная связь с природой, сопереживание художника своей модели — во всём читался Крамской. Да, наконец, тот самый «предательский лунный свет», с которым художник боролся на протяжении всей своей творческой жизни, тот самый свет, который был мне знаком по «Сомнамбуле», «Майской» и «Лунной ночи» свидетельствовал о том, что передо мной была либо искуснейшая подделка, либо совершенно новое, неизвестное доселе полотно Крамского.

Однако это было не главной неожиданностью. Когда я увидел картину, внутри меня всё сжалось от странного чувства нереальности происходящего. Дело в том, что девушка, изображенная на картине, как две капли воды походила на ту, что я встретил в ночи на дороге.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Работа над „Майской ночью“ — для Крамского событие первостатейное. Он уже известен как портретист, пишет великих людей и невеликих, своих знакомых и царствующую фамилию, но слава портретиста — для него не слишком желанная слава: картинка, какой-нибудь жанрик пустячный — уже сочинение, фантазия, идея, тема, а портрет — „прикладное“, „заказное“ искусство. И вот, наконец, должно быть, именно для Первой передвижной — словно решительный шаг на новый путь в новую жизнь — картина задумана, сочиняется, найдены и тема, и сюжет, на мольберт поставлена картина — первая после выхода из Академии, после академических Моисеев, которые, конечно же, не в счёт, а потому — в жизни первая картина».

15:00

Мы возвращались от Старицких. По дороге Минерва приказала называть её на –ты, Сеней. Да я и не возражал. Хоть на брудершафт мы и не пили. Картину Софья позволила мне на время забрать с собой, благо, тесные деревенские отношения сделали своё дело, Соня с Сеней доверяли друг другу и были давними подругами. Это сильно упрощало мою работу — не придётся разрываться между двумя домами.

— К сожалению, это всё, что могу тебе предложить, — Есения дала мне лупу.

Моя бедная старушка до сих пор стояла на дороге. Что ж, Соня обещала, что Алексей привезет её сегодня. Надо было положить свою новую лупу в рюкзак вместе с ноутбуком, а так она осталась лежать в боковом кармане сумки. Однако время не ждало. Поэтому я решил незамедлительно приступить к анализу картины.

Вордовский лист был чист, и в голову мне не приходило абсолютно ничего. В окно я видел, как Дима обнял Есению и вручил ей какой-то пакет, вероятно, с продуктами. За сараями лаяла собака.

Я глядел в огромные страстные глаза девушки и не мог писать сухо и скучно, однако это требовалось сделать, поэтому собрался: описал композицию, колорит, стилистику. Не знал, насколько всё это пригодится старику, и делал это больше для себя.

На первый взгляд, да об этом кричала и моя интуиция — картина вполне могла принадлежать кисти Крамского. Белое платье с длинными рукавами-фонариками во многом напоминало платье жены художника Софьи Николаевны с картины «За чтением» 1863 года. Но такие платья не были чем-то уникальным в те времена. Так или иначе, но этот факт озадачил меня. Я поставил вопрос напротив описания платья.

В шестидесятые годы художник создал целый ряд поэтических женских образов. Нотки позднего романтизма присутствовали и в полотне Старицких.

Но было в картине и нечто неуловимое, нечто, за что зацепился мой знаточеский глаз. Это был лунный свет, необыкновенно-тревожное изображение очень живой героини и общая эмоциональная атмосфера полотна. Всё это роднило его с известной картиной Крамского «Русалки».

В девушке, сотканной из лунных лучей, было что-то потустороннее, скрытое, пугающее — как и в образах русалок. В то же время во всём её облике ощущалось умиротворение, прощение и едва сквозящее сквозь печаль освобождение души. Художник сопереживал своей модели — это было видно по тому, как сердечно и с какой любовью он лепил воздушными мазками её тонкую фигурку, сколько сострадания вложил в полный боли и отчаяния взгляд. Я почему-то уже и не сомневался, что передо мной неизвестный шедевр Ивана Николаевича Крамского, и стал фантазировать.

Что связывало Вас с ней? Кем она была для Вас? Почему в её глазах столько боли, грусти и тревоги?

Вероятно, я сходил с ума, но героиня полотна по-прежнему уж очень напоминала ночную незнакомку, ту самую душевнобольную чудачку, которая просила сопроводить её домой. Делиться своими подозрениями и мыслями с Димой и Есенией я не хотел — всё это попахивало бредом.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Специальной творческой задачей, постоянно привлекавшей Крамского, была проблема ночного освещения, необычного, таинственного, преображающего природу и человека. «Что хорошего в луне, этой тарелке? Но мерцание природы под этими лучами — целая симфония, могучая, высокая, настраивающая меня, бедного муравья, на высокий душевный строй: я могу сделаться на это время лучше, добрее, здоровее, словом, предмет для искусства достойный…» — писал Крамской в одном из писем».

«Всё стараюсь в настоящее время поймать луну… Трудная штука луна… Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи, и если не поймал луны, то всё же нечто фантастическое вышло…»

Владимир Порудомский в своей книге о Крамском замечал: «…не сон, а вместе сон и явь должны возникнуть на холсте; долой старый дом на горе — вместо него гоголевские же крытые соломой хатки; не месяц — только свет его, и этот увиденный Гоголем серебряный туман, странное упоительное сияние, излучаемое стенами хат и стволами деревьев, гущей тростника, цветом яблонь, печальными, певучими фигурами девушек-русалок, которые не просто должны быть изображены, но как бы звучать должны в картине задумчивой печальной мелодией…»

Я встал и отошёл от компьютера. Обошёл картину со всех сторон. Девушка следила за мной, и мне показалось, что краешки её губ слегка приподнялись в холодной усмешке. Опустившись на колени, я перевернул полотно для того, чтобы лучше изучить его заднюю часть. С обратной стороны холста в верхнем правом углу я заметил странную надпись. Изогнулся, как мог, и, поправив очки, прочёл слово: «АНАР». Поднеся картину к лампе, я направил свет на странное сочетание букв. Достал лупу. Всё правильно. «АНАР» было выведено прямо, тонко и изящно, словно эти буквы писала женщина.

Я присел на пол и облокотился о нетопленую беленую печь. Сигнатура ли это? Подпись? Анаграмма? Всё может быть. Потёр висок. Что-то не сходилось. Вряд ли Крамской стал бы так шифроваться. Не в его духе. Да, многоуважаемый Иван Николаевич не всегда подписывал свои работы, но довольно часто подпись присутствовала. Известный портретист любил также ставить дату написания картины, часто на лицевой стороне полотна. Я прекрасно знал его подпись, понятную, чёткую, выведенную красной или чёрной краской. Иногда — еле заметную, а иногда — обращающую на себя внимание.

Что означало это «АНАР»? Анархисты? Конкретное имя или фамилию? Место? Интересно…

За двадцать лет работы я ни разу не встречал этой надписи на его картинах. Скорее всего она появилась на полотне позже. В принципе, поставить эту закорючку мог кто угодно и когда угодно. Сейчас мне это абсолютно ничего не давало. Лишь разжигало любопытство.

Я зашёл в тупик и решил дождаться Соню и Диму. Возможно, они могли пролить свет на загадочное «АНАР».

20:20

Я вышел из дома, когда на посёлок огромной сочной вишней пал закат. Его зарево полыхало над фиолетовым лесом подобно сверхновой звезде. Дико хотелось курить. Я огляделся. Хозяин с женой пропали. Видно, куда-то ушли, ничего мне не сказав. Хотя с какой стати им было держать передо мной отчёт? Возможно, они пошли к кому-то в гости. Дома стало холодно. Поэтому и решил прогуляться до дома Старицких. На всякий случай захватил телефон, на который предварительно отснял злосчастное «АНАР». Погода была чудесная — последние числа мая. Дышалось легко и свободно. В голове промелькнула мысль: а не остаться ли здесь жить навсегда?

Под вечер в посёлке появились люди. Дважды мимо проехали машины, одна из которых была пограничным козелком. Вот и чёрный дом ведьмы с баннером «ПРОДАЁТСЯ».

Накатило мучительное любопытство: а что представляет её обитель внутри. Вокруг никого не было, и я, подобно воришке, пробрался за угол дома и заглянул в единственное незаколоченное окно. Сквозь пыльное стекло разглядел печку, высокую кровать с многочисленными подушками и одеялом из лоскутков, ковёр с оленями (такие были в каждой старой советской избе и квартире), тумбочку с фотографией, на которой различить что-то, само собой, было невозможно, старинный самовар и швейную машинку «Зингер».

— Купить думаешь? — прогремел мне прямо в ухо неожиданный голос.

Внутри всё оборвалось, и сердце ухнуло в пятки.

За спиной стоял Дмитрий, покусывая длинный стебелёк травинки.

— Чтоб тебя!.. Я чуть инфаркт не получил. Нет уж, спасибо. Мне моей дачи в Сиверской хватает.

— А чего тогда? — нежданный свидетель склонил голову набок. В его смеющихся глазах плясали чёртики.

— Твоя жена мне сказала, что в этом доме…

— Жила ведьма, — закончил за меня цыганский барон.

— Что-то около того. Просто стало интересно.

— Ясно. Так ты пойдёшь?

— Куда?

— Думал, Сеня сказала тебе. Через час Соня с Лёшкой зовут к ним на огонёк. В прямом смысле. Сначала у костерка посидим, а потом банька, шашлыки. Напарим тебя по-карельски, городской житель.

Я обрадовался:

— Банька — это хорошо. А шашлыки ещё лучше! Конечно, согласен. Я, собственно, к ним и иду. Хотел у мужа Сони спросить про машину. Мне мои вещи нужны.

— Так твоя машина там тебя и дожидается. Уже давно. Лёшка ее пригнал.

— Отлично!

Хоть одна проблема была решена.

— Тогда иди к ним. Мы с Сеней подойдем. Полотенца и всё остальное у Старицких есть, так что не волнуйся. Подыши свежим воздухом.

Я в очередной раз кивнул и пошёл вперёд по сухой истоптанной тропинке.

Один раз оглянулся. Спина Димы маячила вдалеке, как качающаяся на ветру лиловая ель. А я шёл в закат.

4 ГЛАВА

20:40

На этот раз я решил несколько изменить свой маршрут и сделать круг, чтобы подойти к особняку Старицких с другой стороны.

Флюгер-медведь блестел на солнце метрах в трёхстах от меня, но я взял немного правее и направился по тонкой тропке в сторону небольшого подлеска. Там что-то синело, и я решил посмотреть, что же это такое. Однако, приблизившись, увидел, что синела облупившейся краской оградка, окружающая могилку. Здесь начиналось кладбище. Оно тянулось дальше на запад — всюду виднелись высокие и низкие, еле заметные и мощные, каменные и деревянные кресты и надгробья. Несмотря на то, что солнце почти скрылось за горизонтом, страха я не испытывал. Скорее, лёгкую грусть. Она была тёплой и покойной, как земля под моими ногами. Подобное чувство я испытывал лишь однажды — в церквушке в Вязёмах, когда ещё в университетские годы мы ездили в экспедиции, изучая деревянную архитектуру Обонежья. Тогда в Вязёмах я и пережил то необыкновенное состояние, когда душа жила, будто отдельно от меня, а всё моё существо было охвачено чувством благолепного первозданного счастья, божественной любви и всепрощения.

Кладбище хранило в себе следы и загадки, по меньшей мере, столетней истории — на некоторых плитах значились финские имена, а многие даты жизни и смерти погребённых указывали на девятнадцатый век. Некрополь был огорожен полуразрушенной низкой каменной стеной, поросшей мхом, одуванчиком и молодой крапивой. Я вздохнул и решил уже направиться в сторону усадьбы, как краем глаза заметил напротив кладбища, прямо под сенью чёрных суровых елей, странное светлое строение. Дом?

Решительным и быстрым шагом поспешил к этому сооружению и, миновав строй мохнатых елей, опешил от изумления. Прямо передо мной стояла кирха. Высокая, кажущаяся лёгкой постройка состояла из трёх ярусов, верхний из которых венчала овальная жестяная крыша в виде маленького купола с оцинкованным крестом. За ней, возвышалась колокольня. Чуть поодаль от входа в кирху лежал огромный замшелый валун с яркой латунной табличкой с выгравированными именами погибших во время советско-финской войны.

Я обошёл строение, попытался заглянуть в окна. Пыльные стёкла скрывали внутреннее убранство храма. А вот дверь оказалась не заперта, и, только я собрался потянуть её на себя, как прямо за моей спиной раздалось:

— Интересуетесь?

Люди в этом захолустье умели пугать, тихо подкрадываясь сзади. Я выдохнул и обернулся. Рядом со мной стояла женщина лет шестидесяти в синей олимпийке с надписью «СССР», застегнутой до самого горла, и в растянутых на коленках спортивных серых штанах. На ногах были надеты резиновые галоши грязно-болотного цвета, из которых торчали пёстрые шерстяные носки. Лицо женщины, довольно приятное и доброе, избороздили многочисленные морщинки. Крупный нос и тонкие губы роднили их обладательницу с античными слепками с лиц знатных римских дам. Аквамариновые лучистые глаза смотрели на меня участливо, сосредоточенно и мягко. Самым удивительным в пожилой даме была длинная седая коса, которой женщина явно гордилась.

— Добрый вечер, — выдохнул я.

— Добрый, — она изучающе склонила голову. — Вы нашей кирхой интересуетесь? Не местный, ведь так?

Вот уж принесла нелегкая…

— По делам приехал. К знакомым.

Я ожидал вопроса: «К кому?», но седовласая хранила молчание и как-то странно улыбалась.

— А я за всем этим приглядываю, — наконец произнесла она. Голос у неё был тоже необычным — очень низкий тембр, с хрипотцой. Если бы я не видел её, то мог подумать, что со мной говорит мужчина.

— Меня зовут Вера Михайловна, но многие называют бабой Верой. По делам, значит, приехали. А как Вас зовут?

— Иван.

— Ваня — хорошее имя, русское, — разулыбалась, засветилась. — А что за дела-то?

Я думал не более секунды, стоит ли говорить ей о картине, и решил соврать. Всё же Ефим просил о конфиденциальности.

— Приезжал в ваши места с намерением прикупить себе дачу, но ничего хорошего не нашёл.

Баба Вера смотрела на меня прямо, словно чувствовала моё вранье, но из приличия молчала.

— Домов у нас здесь мало, — ответила она и подошла ближе ко мне. — Да и жизни нет. Деревня-то вымерла почти. Озёра, если только… А так любоваться на косые заборы да кормить комаров.

Женщина не отводила взгляда.

— В этой кирхе — моя работа, моя жизнь.

Я удивлённо поднял брови.

— Бывшая библиотека, — пояснила она. — Да архив этой церкви. Прошлое здесь живёт, а я это прошлое храню. Библиотека гибнет, книги все старые, ничего нового нет, но зато есть много интересного. Да и не ходит сюда почти никто. Раньше в библиотеку хоть ребятишки прибегали, а сейчас совсем пусто. Но я каждый день здесь бываю. Многое знаю о наших местах. Может, заглянете? Глядишь, что-то интересное узнаете?

Я помотал головой:

— Простите, очень приятно было познакомиться, но меня ждут.

Откланялся, вежливо улыбнулся бабе Вере и отправился к особняку Старицких.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«…В своей картине „Майская ночь“ я тоже кое-что прошёл, и, кажется, не испортил. Например, воду на первом плане всю сделал темнее, первый план с правой стороны прошёл, бугорок под лодкой, над плотом, переменил, гору с тополями кончил, деревья около дому изменил несколько, и в тонах, и в форме, и наконец, другой берег облегчил в тонах, и даже пришлось пройти и небо. Словом, прошёл всю картину. В настоящее время она пожухла страшно, но Г. Г. Мясоедов обещался её покрыть белком основательно».

23:00

Сидели мы хорошо, дружно. Есения с интересом расспрашивала меня о городской жизни, о работе искусствоведа, то и дело стреляла глазами в сторону Сони и помешивала длинной осиновой палкой угли, что стыли в синей прохладе майского вечера. Донимали комары, но мы старались не обращать на них внимания. Соня была, скорее, грустна, чем весела. Молчаливая и как будто чем-то озабоченная, она улыбалась невпопад и была погружена в свои мысли. Есения с Димой были заняты завтрашним приездом дочери и суетливо и громко обсуждали предстоящий день. Моя старушка стояла рядом с домом, слава Богу, не поцарапанная, но грязная и слегка потрёпанная от непривычной, разбитой дороги.

Я любовался Соней. Она напоминала мне деревенскую нимфу — невозмутимую, спокойную, знающую цену своей красоте. Этакая славянская мавка с русальими волосами, готовая околдовать очередного заплутавшего молодца. Алексея долгонько не было, а Соня ждала его, ох, ждала. Это было заметно. Наконец он появился из-за угла дома. Уже издали я узнал его по грозной фигуре — именно он проверял мои документы на въезде в Карелию.

— Ну! — прогремел издалека пограничник-тракторист. — Эх вы! И меня не дождались! Лёша грузно упал на скамейку прямо возле меня.

— Рад Вас видеть здесь. Как устроились? — поинтересовался он, наливая себе в рюмку «Берёзовую слезу».

— Как видите, грех жаловаться, — повеселился я и тут же добавил: Благодарю за помощь.

— Не стоит! — Алексей обнял Соню.

Я видел, как она сердится на него. Со стороны это выглядело очень мило.

— Жена сказала, Вы здесь из-за картины.

— Из-за неё.

— Ненадолго, значит?

— Надеюсь, завтра-послезавтра уеду…

— Да оставайся!

Мы перешли на «ты». Окей. Глаза у Лёши были светло-карие и весёлые. На щеках — румянец. Он пробасил тост, и мы выпили.

Дима встал и вышел из-за стола. Я понял, что он идёт покурить и поспешил за ним, предварительно проверив, в кармане ли телефон.

Догнал его. Быстро достал Honor и протянул барону.

— Слушай, сегодня рассматривал картину и нашёл кое-что интересное. Ты случайно не в курсе, что бы это могло значить?

Я увеличил надпись «АНАР».

Он без особого интереса глянул на неё и буркнул:

— Никогда её там не видел, да я и не смотрел, — выдохнул сигаретное облачко. — А это что-то значит?

— Надеялся, что вдруг ты знаешь.

Дмитрий закурил.

— А давай пройдемся, Ваня, — он прорычал эти слова, уже сорвавшись с места.

К костру я особо не торопился и потому последовал за ним по какому-то почти непроходимому леску, словно Фродо за Арагорном.

Всю дорогу мы молчали. Дорогой наш путь назвать было сложно — скорее, тропинкой, петляющей по бурелому.

— Ураганом повалило деревья года два назад, — Дмитрий показал рукой на поваленные деревья.

Я хмыкнул и тут же ругнулся, больно задев сучком ногу.

Мы спускались с какого-то склона, заросшего лесом. Я всё время спотыкался о корявые корни и камни, Дима же передвигался быстро и легко. Заметно было, что в лесу он чувствует себя словно рыба в воде.

И вот перед нами внезапно и торжественно открылось озеро. Холодная гладкая вода чуть подрагивала у камышей.

— Это Айтярви, — выдохнул егерь. — Но все зовут его Ринтальским озером. Вокруг много мест, куда приезжают любители отдохнуть, покупаться, шашлычки пожарить.

— Красиво здесь!

Угольные глаза моего собеседника загадочно мерцали в лесной тьме.

— Дим, завтра я уеду. Посмотрю, что не так с машиной, и — в путь.

— А ты уверен, что завтра починишь?

— Надеюсь. Если что-то серьёзное, попрошу кого-нибудь из ваших, может, даже Лёшу, помочь дотянуть её до Приозерска. Там же есть автосервис?

— Есть, конечно, — Дима хлопнул меня по плечу. — А с картиной-то что?

— С картиной всё не так просто. Есть нюансы, да и сомнений много, тем более, что я не располагаю никакими техническими возможностями. Однако похоже, что это подлинник. Хочу позвонить Третьякову. Я не вижу смысла задерживаться у вас ещё на день.

Дима присел на корточки и потрогал воду:

— Ефим думает, что картина — Крамского.

— Исключать такой вариант нельзя. Но это может быть и грамотно выполненная копия. Пейзаж выписан, как у Крамского: мазки, светотеневая структура — всё выполнено на высшем уровне. Однако профессиональные копиисты и не такое умеют вытворять. А что? Облапошить богатенького коллекционера, типа Ефима. Поэтому не исключено, что картина могла быть написана и в наши дни. Состарить живопись не сложно. Может, это даже дело рук кого-то из ваших?

Злой взгляд полоснул меня похлеще пощёчины.

— И для чего же нам это?

— Вариантов множество! Единственный и главный — на кону деньги! Много денег!

Цыган потёр затылок. На его лбу проступили морщинки.

— Доказать я тебе ничего не смогу, приезжий. Думай, что хочешь. Но мы тут ни при чём. А коли нас обвинять собираешься, лучше уезжай подобру-поздорову! Мы к нему со всей душой, а он…

Я вдруг почувствовал, что обидел его. Да и не верил я, что Димка — добродушный и прямой малый — сможет попытаться обвести ушлого коллекционера вокруг пальца. Но эту версию нельзя было сбрасывать со счетов.

— Извини, Дим. Да я и не вас конкретно имею в виду, — я решил сгладить ситуацию. −Меня смущает надпись «АНАР» на обороте картины. Просто такого не встречал в работах Крамского. Может, конечно, кто-то позже это приписал… В любом случае, мне сейчас без нормальной технической экспертизы не разобраться. Зря Ефим Александрович так на меня надеется. Нашёл тоже Вёрджина Олдмана.

Я бросил окурок в воду.

— А как картина оказалась в ваших краях? В первое наше знакомство ты отмахнулся от этого вопроса. Так что? Совсем ничего не знаешь?

Егерь сел на сухую хвою и зачерпнул горсть песка. Коростели совсем сошли с ума — их скрипучее кряканье стояло над озером подобно некоему гимну дикой природе.

— Она досталась Соне от её двоюродной сестры Леси. Олеськи, — как бы нехотя пояснил мужчина. — Она жила здесь и была моей одноклассницей. Моей и Сениной. Мы дружили. Мы да ещё одна наша одноклассница Тоня.

Дима замолчал. Я старался не перебивать его.

— Картина появилась у Леськи в 1989 году. Это я точно знаю. Она купила её здесь, на рынке. Или это был подарок? Плохо помню. Кажется, всё-таки ей подарили. Старик какой-то заезжий. Он утверждал, что картина очень старая, девятнадцатого века.

— Зачем же тогда он её подарил и почему именно Олесе?

— Без понятия. Может, просто избавиться от неё хотел.

Мы молчали. Я старался переварить полученную информацию.

— Да и ещё, — Дима встал. — Олеся нам тогда с Сеней говорила, что тот человек, который отдал ей картину, сказал, что она называется «Русалка».

---

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Повезли меня… Ночью приехал. Когда садом подъезжали к дому, все проверял ваши рассказы: действительно, ночью делается впечатление сказочное… Ночью ждал привидений — не пришли…10 часов утра. Солнце, сад передо мною — и ни души, только шумят деревья. Чёрт знает, что такое! Такое чувство охватило меня: и хорошо-то здесь очень, и тяжело мне очень. Вот она, природа! Остаться здесь и кончать «Ночь»…

***

Всю ночь мне снились украинские хаты. Лунные дорожки петляли меж ними, задевая дикие вишни и яблони. Я шагал с мольбертом под мышкой, насвистывал знакомую мелодию и вдыхал чистейший тонкий воздух, напоённый лунным светом, ароматами яблоневого цветения и мокрой травы.

Обойдя село, я вышел к небольшому пруду, усеянному жёлтыми кубышками. Их листы очень напоминали по форме мою палитру. Пристроил мольберт, на котором уже каким-то чудесным образом оказался загрунтованный холст, выдавил краски и приступил к работе. Настроение было мечтательным и романтичным. Я растворился в живописи, которая в свою очередь растворялась в невероятно-красивой природе. Хаты и склон с растущими на нём деревцами получились на славу. Я быстро и вдохновенно наносил плотные мазки, периодически отходя от холста и разглядывая полотно издали. Не проходило минуты, как я снова брался за кисть и продолжал работать. Лишь подлый лунный свет ложился как-то не так. Уловить его настроение — невероятно мистическую синюю глубину, переходящую в ядовитую зелень, разбавленную лёгкой желтизной, — было просто невозможно. Вдохновение ушло, я присел на траву и закурил свой любимый «Честер». Где-то в селе залаяли собаки. Мне показалось, что я слышу голоса девушек и парней, будто бы на мгновенье очутился в «Майской ночи» Гоголя.

Ослепительный и блистательный свет месяца вдруг озарил противоположный покатый бережок, переходящий в заросший яблонями склон. Я протёр глаза, потому что не поверил тому, что случилось после. То тут, то там из воды стали показываться милые головки русоволосых девушек. Они быстро выходили из воды. На каждой был венок и белая рубаха до пят. Девушки заливисто смеялись и, казалось, не обращали на меня никакого внимания. Но я ошибался: они наблюдали за мной и шептали друг другу что-то на ухо.

Одна из девушек была мне знакома. Где-то я видел её, но во сне никак не мог вспомнить — где. Утопленница отделилась от своих подруг, нырнула в воду и подплыла ко мне. Я так испугался, что отполз подальше от края жутковатого пруда. Русалка вышла из воды, нисколько не стесняясь вида своей мокрой рубахи и соблазнительных очертаний тела под ней. Это была Софи — та самая студентка из Академии Художеств, цинично брошенная мной несколько месяцев назад. Меня прошиб ледяной пот, от страха стало трясти так, что зуб на зуб не попадал. Казалось, девушка смотрит прямо в мою душу. Глаза её были черны и полны странного спокойствия. Лицо походило на застывшую маску. Русалка высилась надо мной — необыкновенно печальная и холодная, как свет коварного месяца. Из оцепенения меня вывели её слова: «Иди за мной». Я не смел ей перечить, вот только ноги не слушались, заплетались, однако я шагал к воде пруда, в которой уже успела скрыться утопленница. Тут же на её месте возникла другая мавка. Её я тоже где-то видел. И почти сразу вспомнил, где. Это была та самая странная гостья из леса, которая просила отвести её в незнакомую мне деревню с названием на букву «И». Но если тогда она была растерянной, наивной и слабенькой, то сейчас я её не сразу узнал. Голос стал твёрже, в хитрых ореховых глазах горел странный огонёк.

— Спой мне, молодой казак, какую-нибудь песню! — с вызовом пропела девушка. И тут же схватила меня за ворот рубашки, притянула к себе и прошептала: — Умоляю, найди мне мою мачеху! Я ничего не пожалею для тебя! Я награжу тебя. Я тебя богато и роскошно награжу!

И тут я услышал, как в селе громко закричал петух. Этот неожиданный звук вернул меня к реальности. Я лежал на кровати, а где-то за окном горлопанил спаситель — теперь не только Хомы Брута, но и мой. Прямо напротив кровати стояла картина, и взгляд мой ненароком упал на неё. С полотна на меня смотрели ореховые глаза незнакомки, которую я только что видел во сне, странной девушки с дороги, которой, вероятно, и не существовало на свете.

5 ГЛАВА

28 мая 2018 года. 08:40

Меня по-прежнему смущало невероятное сходство героини с той молоденькой умалишённой.

— Бред какой-то! Да быть этого не может!

Вглядываясь в опьяняющие глаза девушки, я не мог поверить в холодящую сердце истину. Да! Да! Это точно была она! Однако тогда на дороге было довольно сумрачно, и я вполне мог обознаться (прозопагнозия та ещё штука!), да и зрение моё оставляло желать лучшего. Нет, нет… Глупости! Видимо, эти девушки просто очень похожи друг на друга.

Я присел на кровати. Нацепил на нос очки. Сходство, несомненно, было. Я разозлился сам на себя и, ударив изо всей силы рукой по спинке кровати, встал и начал одеваться. Тоже мне — специалист по Крамскому! Эта деревня дурно влияет на тебя, господин Эйн. Не хватало ещё стать мистиком! Я никогда не верил в суеверные бредни. Во сне я ощутил себя Крамским, создававшим свою «Майскую ночь», и сам попытался поверить в реальность панночки и её девушек, танцующих под тонким месяцем. Почему я забыл про ту ночную необыкновенную встречу, про горячий взгляд ундины, тревожные объятия? И что это была за местность, куда она держала путь? Я решил всё выяснить.

Дима колол дрова.

— Как спалось? — не глядя на меня, спросил цыган.

— Неважно… — пробубнил я. — Слушай, Дим, рядом с вами находится какое-то то ли местечко, то ли посёлок — название на «И»? Я точно не помню, но что-то типа «Имение».

Дима отбросил топор, вытер пот со лба и присел на нерасколотый чурбак.

— Ильмее, — он закурил и, прищурившись, взглянул на меня. — А ты чего спрашиваешь? Историей интересуешься?

— Да нет. Просто вдруг вспомнил ту встречу с вашей умалишённой девушкой. Вдруг. Вспомнил. А где находится это место?

Дима неожиданно расхохотался.

— Прямо здесь и находится! — и ударил ладонью по близлежащему чурбаку.

— В смысле?

— В самом прямом смысле. Здесь. На этом самом месте, — воскликнул мужчина. — Дело в том, что Ильмее, или Ильма, как мы его тут называем, было некогда отдельным финским посёлком. Но он ближе к озёрам находился. Вот прямо там, где Соня с Лёхой живут.

— Вот те нате. Тогда я совсем запутался.

Дима встал и снова взялся за топор.

— Не сходится, — пробормотал я.

— Что не сходится-то? Ты поделись мыслями, может, чем помогу.

— Нет, ничего. Дим, я не хочу вас больше стеснять. Сейчас позавтракаю и пойду к Лёше, узнаю, что там с машиной. И… В путь дорогу.

10:00

Алексей стоял у моего автомобиля сосредоточенный и как будто расстроенный.

— Я не уверен, но, похоже, у тебя форсунки полетели. Я тут поковырялся немного, но как-то сложно всё. Не хочу доломать твою ласточку.

— И что делать? — я забрался под капот.

— В Приозерск везти — вот что делать. Да, не переживай, отвезём мы её. Только завтра. Мне сейчас из комендатуры позвонили. Ехать надо срочно. А завтра у меня выходной, вот и отвезём.

— Ясно, — ещё больше расстроился я.

— Пойдём чай пить. Соня пирогов напекла.

Дом пропитался вкуснейшим духом теста, корицы, ванили. Соня уже заметила нас из окна и приготовила три чайных прибора. На столе дымились булочки и пироги с клюквой и брусникой.

Мы с аппетитом накинулись на выпечку. Лёша торопился. Нужно было спешить на вызов, и он, залпом осушив чашку, встал, попрощался и вышел из дома, захватив с собой несколько булочек с корицей.

На Соне было нежное, довольно короткое платье цвета «пепельной розы». Наряд дополняли со вкусом подобранные украшения: на пальце красовался перстень с дымчатым кварцем, а на запястье переливался всеми цветами радуги браслет из разноцветных фианитов. Эта женщина всё больше пленяла меня. Я чувствовал себя по-дурацки, жевал пироги и старался больше смотреть на гладь стола, нежели в её глаза.

— Вкусно? — усмехнувшись, спросила она и, опершись на локоть, задумчиво поинтересовалась:

— Вы женаты?

— Эээ… — я не ожидал такого вопроса. — Почти да.

— Как это — почти?

— Да не, женат, просто… Мы с женой уже давно живём, скорее, как знакомые, отношения натянутые, часто ссоримся, разводиться пытались не раз. Как-то так.

Соня пристально смотрела мне прямо в глаза. Мне стало не по себе. В памяти мгновенно воскрес образ (Боже! Тоже Сони!) моей студентки, которая приснилась мне этой ночью.

— Странный Вы. Описываете стандартную среднестатистическую семью.

— Отнюдь. Я думал, Вы более романтическая особа, а рассуждаете как-то…

— Трезво, — молодая женщина подлила мне чаю.

Я скосил гримасу.

— Ладно, — она мельком глянула в окно. — Кажется, гроза собирается. Вон с запада какие башни идут.

— Башни?

Соня надкусила пирог с клюквой.

— Да. Так мой дедушка говорил. На севере так называют слоистые пышные облака — предвестники грозы. Они очень быстро превращаются в тяжёлые грозовые тучи.

— А откуда ваш дедушка?

— Из Беломорска. Но корни у него финно-угорские — вепсские. Слышали о вепсских колдунах? У вепсов в чести были медведи и щуки. Именно поэтому наш флюгер в форме медведя.

— Нет, не слышал. А вы, я смотрю, здесь любите пугать городских жителей фольклорными байками!

Соня одёрнула рукав лёгкого платья:

— Знаете, Иван Николаевич, очень часто жизнь — это и есть фольклор и наоборот. Как зазеркалье.

— Ну да, ну да. Соня, давайте перейдем на «ты». А то я совсем себя стариком чувствую.

Вдруг в кухне мигнул свет. Ветер за окном усилился, небо вздрогнуло и стало приобретать грязно-фиолетовый оттенок с зеленцой.

— Ты права. Похоже, гроза будет нешуточная!

Соне явно безумно нравилось всё, что происходило за окном.

— Мой дедушка говорил, раз грозовое небо зеленоватое, значит, буря будет и шторм. Ну, на море так всегда бывает. Лучше Вам… тебе переждать грозу у нас.

— Совсем не против, — обрадовался я. — Компания достойная, чай вкусный, и у вас очень уютно.

Соня наблюдала за грозовой тучей, и словно (тут уж разыгралась моя фантазия!) повелевала ею. Я не отрывал взгляда от молодой женщины и понимал, что схожу с ума от её привлекательности. Холёные белые руки с тонкими музыкальными пальцами легко отбивали дробь по подоконнику.

— Ты скоро уезжаешь? — спросила она, не глядя на меня.

— Думал сегодня, но машина неисправна. Твой муж обещал помочь.

Соня промолвила вполголоса:

— Он поможет. Обязательно поможет.

Откинула прядь со лба и с любопытством посмотрела на меня:

— А что с картиной? Вы разобрались? Ой, прости… Ты. О самом главном за нашим чаёвничанием так и не спросила.

Вдаваться в подробности и смущать владелицу полотна своими сомнениями не хотелось, и потому я вынес приговор:

— Считаю полотно подделкой под Крамского. Очень грамотной, но всё же подделкой.

— Почему? — расстроилась Соня.

— По ряду причин. Сейчас объяснять не хочу.

— Но времени у нас много.

— Хорошо.

Я поделился с ней своими сомнениями, рассказал о подписи АНАР.

Молодая женщина голосом обиженного ребёнка тихо прошептала:

— А я-то наивно верила, что будет, как в фильме, и счастливым образом в нашем доме обнаружится уникальное и неизвестное ранее полотно великого художника! И по всему миру, — поиронизировала она над собой, — пойдет слава о нём, и будут организованы Выставки одной картины. Я слышала, это сейчас практикуют.

— Ты же знаешь, что эту картину хотел купить Ефим. А такой коллекционер, как он, вряд ли бы пустил её по всему миру. Ох, какие речи он мне произносил про энергетику вещи! Кто его знает, конечно, старого и ушлого толстосума! Но я сильно сомневаюсь в его профессиональной порядочности и альтруизме.

— Да, интересная история. И про этот АНАР как-то непонятно. А вдруг это подпись Крамского?

Я хмыкнул.

— Подпись на обороте нам совершенно ничего не дает. Она могла быть сделана позже, даже, скорее всего, так и было. А так… Подпись Крамского я знаю — видел её на полотнах не раз. Ты себе и представить не можешь, насколько сложная и зыбкая история с этими подписями. На атрибуционных советах чего только не всплывало в моей практике. Их ставили ученики мастера, могли уничтожаться старые подписи и ставиться новые, чтобы дороже продать то или иное полотно. Ты можешь думать, что картина, скажем, принадлежит русскому передвижнику, а она окажется работой кисти какого-нибудь европейского мастера. Я видел спрятанные подписи, которые художники пытались завуалировать. Некоторые и вовсе их не признавали, к примеру — Кристофер Вуд или Стэнли Спенсер.

— А в чём заключается твоя работа? Экспертиза…

Я распушил хвост:

— Искусствоведческая или знаточеская групповая экспертиза, когда нужно принять коллегиальное решение в отношении художественных ценностей, занимается определением авторства произведений искусства. Ефим, вероятно, считает меня большим специалистом в этом, что не совсем верно, но приятно. Поэтому и обратился ко мне. Однако сейчас, помимо мнения экспертов-искусствоведов, важны выводы технических экспертиз. Думаю, за ними будущее, и уверен, ты слышала об этом. В процессе технико-технологической экспертизы для определения возраста картины проводится анализ материалов, из которых она сделана: основы, грунта, красочного слоя. Произведение исследуется в ультрафиолетовых лучах, делается инфракрасное сканирование, рентгенографирование… Впрочем, скучно, и ты уже зеваешь.

Конечно же, не в моих силах всё это сделать — это работа специалистов иного профиля. И искусствоведческая, и технико-технологическая экспертиза — это сравнение конкретного произведения с эталонами, с другими работами автора, с базой рентгенограмм, с графологической базой — с образцами подписей и почерка, с базой красок, которыми пользовался художник. А поскольку большинство произведений искусства в России находится в музеях, логично, что эталонные базы сформировались именно в музеях или в государственных организациях, занимающихся реставрацией и экспертизой. Для меня загадка, почему Ефим обратился ко мне. По-моему, совсем не к тому человеку, но, как говорится, его дело. Любой каприз за ваши деньги!

Вдруг меня осенило:

— Надо же! А ведь вчера был день рождения Крамского! Только сейчас вспомнил!

Соня удивлённо приподняла брови.

— Он родился 27 мая 1837 года, а крещён был 29 числа — в день памяти Иоанна Блаженного, — продолжил я. — Он вспоминал, что про именины его почти всегда забывали, так как из Иоаннов знали больше Крестителя да Богослова. В общем, Иван Николаевич Крамской и не праздновал никогда свои именины.

Софья погрустнела и посмотрела на меня с участием, словно это я был Крамским.

— Как-то это несправедливо…

Необыкновенно мощный разряд молнии осветил небо. Буквально сразу дом содрогнулся от жуткого грохота.

Я всегда побаивался небесных войн, а такого раската никогда не слыхал.

— Бахнуло не слабо, — я отодвинулся от окна.

Соня завеселилась:

— Боитесь?

— Боишься, — поправил её я.

— Боишься? — повторила женщина.

— Я бы и тебе посоветовал отсесть подальше. Мало ли.

— А я не боюсь грозы. Люблю её! — горделиво расправила плечи хозяйка дома.

— Скажи, а мог бы я поговорить с Олесей? Твоей двоюродной сестрой?

Соня сразу помрачнела.

— Нет.

— Почему?

— Она умерла.

В гостиной повисло молчание, и лишь начавшийся ливень с грохотом барабанил по стеклу и крыше.

— Мне жаль. Извини. А давно?

— Да, двадцать девять лет назад. В 1989 году. Она утонула.

Так вот к чему мне снились русалки и панночка.

— Я просто хотел…

— Спросить у неё про картину, — закончила мою мысль Соня.

Вдруг показалось, что её глаза слегка изменили цвет на глубокий тёмно-зелёный. Но, конечно, это был просто обман зрения.

— Тебе же всё Дима рассказал.

Я с подозрением покосился на неё:

— Откуда ты знаешь? Тебя с нами не было.

— Он поделился со мной.

— Ясно.

Мы снова замолчали.

— Олеся бы тебе ничего другого не рассказала. Нечего рыться в прошлом.

— Ну, Соня, это моя работа — рыться в прошлом.

— Когда Олеся погибла, я только родилась. Знаю, что она жила совсем замкнуто. Моя-то семья из Москвы. Мама — Ольга Григорьевна происходит из довольно известного древнего финско-шведского рода. Возможно, как историк искусства, ты слышал о Карле Густаве Армфельте — командующем шведскими войсками в Финляндии во время Северной войны.

Я, извиняясь, пожал плечами и тут же вспомнил, что Есения, когда мы только подходили к дому Софьи и Алексея, упомянула фамилию Армфельт.

— В общем, это не столь важно, — продолжила Соня. — Наши предки принадлежали к одной из ветвей той известной фамилии. Во время революции мои прабабушка и прадедушка эмигрировали в Финляндию, но в пятидесятых годах вернулись. В нашей семье всегда высоко ценилась история рода. В московском доме даже сохранилось фамильное древо, в котором обозначены около двадцати поколений фамилии Армфельт.

Соня мяла золотистую оборку на платье.

— В юности я очень интересовалась историей нашей семьи, её корнями. Дело в том, что когда-то усадьба в Ильмее… — она замолчала и подняла на меня влажные глаза. — Прости, ты, наверное, не знаешь, что такое Ильмее?

— Нет-нет! Как ни удивительно, но всё к теме. Сегодня утром Дима рассказал мне, что Ильмее — своего рода сиамский близнец Ринтала, да? Только более древний.

Очередной раскат грома сотряс дом. Кто-то наверху включил ливень на полную мощь, и вот за окном уже не было видно ни туч, ни земли, ни домов, ни деревьев — ничего. Свет снова замигал, лампочки напряглись, засияли ярче и погасли. Мы с Соней словно очутились посреди Мирового океана под укрытием Ноева ковчега в ожидании конца потопа.

Соня поёжилась. В доме стало прохладнее.

— И надолго это? — кивнул я на люстру.

— Не знаю, — пожала плечами она. — Извини, схожу за пледом.

Она встала и вышла, но вскоре показалась в дверном проёме укутанной в ярко-оранжевый шерстяной плед. Отсела от окна и с кротостью посмотрела на меня, словно извинялась за свой рассказ.

— Да ты ходячая энциклопедия! И кто из нас историк?

— Нет-нет! — смутилась рассказчица. — Я же сказала тебе, что в своё время интересовалась историей рода.

— Да, но ты не дорассказала.

— Ты прав.

Я расправил плечи, затаил дыхание и приготовился слушать.

— В начале девятнадцатого века имение, которое находилось на месте нашего дома, приобрел известный финский дворянин и государственный деятель — Магнус Рейнольд Армфельт. У них с женой было трое детей — два сына и дочь. Так вот, один из сыновей — Александр — женился на некоей Софии, от которой у него родились близнецы — Анна и Морис. Девочка умерла молодой, как и её мать. А Александр женился на другой женщине. Про остальных предков я мало знаю, — глаза Софьи блеснули.

— О бабушке и дедушке со стороны мамы — чуть больше. Дедушку звали Григорием Александровичем Армфельтом. Он связал свою жизнь с моей бабушкой — Матрёной Петровной Гренц вскоре после Второй Мировой. Они очень любили друг друга. От их брака родилось двое детей — моя мама — Ольга и её брат — Юрий. Дедушка вскоре умер. Я его не знала, собственно, как и бабушку. А вот дедушку Фёдора с вепсскими корнями — со стороны папы — очень любила. Мы много времени провели вместе. Тогда семья жила в Москве, но после того, как моя мама решила выйти замуж за отца — Степана Артамоновича Старицкого, бабушка Матрёна уехала в Ринтала. Туда уехал и её сын — Юра. Замужества мамы бабушка не приняла. Произошёл конфликт, я не знаю, по каким причинам — мама мне никогда об этом не рассказывала, — но после того, как родилась я, мама виделась с бабушкой только один раз. Потом всякие отношения прекратились. Обо всём этом мне рассказала мама пять лет назад, когда я познакомилась с Лёшей. Он тогда отслужил по контракту в Южной Осетии, вернулся в город, и мы случайно столкнулись с ним у стен моего университета. Но мы говорим сейчас не об этом. Юра — брат моей мамы — женился в Ринтала на тёте Лене Голубевой. У них родилась Олеся в 1971 году. Но спустя пять лет родители Олеси погибли в автокатастрофе. Мама очень тяжело переживает их гибель до сих пор. Олеся осталась жить с бабушкой Матрёной, но в 1989 году у той случились два инсульта, поэтому моя двоюродная сестра не поехала учиться, а осталась ухаживать за ней. А потом… Олеси не стало. В скором времени от горя умерла и бабушка Матрёна. А мама… Мама не может простить себя за бабушку и Олесю.

Соня замолчала. Гроза теряла силы, и дождь всё глуше барабанил по стеклу и крыше.

— А как ты здесь оказалась? — спросил я.

Она налила нам ещё по чашке чая.

— Олеся умерла неожиданно. Мы даже не знаем, как это произошло. Предполагают, что она утонула. Я тогда только родилась. Мама хотела после смерти бабушки продать участок, но много лет тянула. Дом построили совсем недавно, после моего замужества. Лёшка сразу тогда предложил поехать жить в деревню. Мама протестовала — у меня была достойная работа. Но так казалось лишь ей. Я свою работу тихо ненавидела. И мне хотелось быть рядом с Лёшей. А он узнал, что тут граница рядом и подписал контракт на должность уполномоченного пограничника. Ну, и мама сдалась. Мы переехали сюда. Родители сами занимались строительством: старый дом снесли, построили этот. Когда мы въезжали сюда с мужем, работы по отделке дома были уже закончены. С тех пор мы здесь. Теперь ты знаешь всё о нашей семье. Кажется, гроза уходит.

Я случайно бросил взгляд на стену с остановившимися часами.

— Соня, — не вытерпел я. — Знаешь, нехорошо это — неисправным часам в доме висеть.

Она подняла на меня тяжёлый взгляд:

— Эти часы висели в комнате Олеси. Пусть всё будет так, как надо.

— Ну… Ладно, — смутился я. — Не моё дело.

— Иван, мне не очень хорошо. Голова что-то разболелась. Наверное, это из-за того, что давление упало. Я, пожалуй, прилягу. Спасибо тебе за компанию, с тобой было… не так одиноко в такую непогоду.

Я попрощался и уже собирался выйти, как на самом пороге вдруг спохватился:

— Соня! Я совсем забыл! Где у вас тут связь лучше, не подскажешь?

Достал свой телефон, но обнаружил лишь одну исчезающую палочку связи.

— Это в сторону кирхи. Там есть пригорок небольшой у самого леса. Совсем недалеко отсюда. Буквально в ста метрах. До встречи!

— Благодарю! Увидимся! — я закрыл за собой дверь и вышел в послегрозовой мир.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Лунная ночь… «Трудно поймать средства выражения этого душевного строя, этого высокого чувства, чтобы запечатленное на холсте, оно не умалилось, не опростилось, не снизилось. Попытка выразить нечто «фантастическое» решением технической задачи рождает эффект, с подлинным чувством несовместимый.

У Гоголя соединение реального и фантастического естественно, переходы неощутимы, какая-нибудь девушка или парубок какой-нибудь выступают из сельских, хуторских буден в мир фантазии просто, непринужденно, как раздвинув кустарник, входят в залитый лунным светом сад. В живописи, лишённой возможности показывать движение времени, совмещение реального и фантастического особенно сложно. Предшественников (в которых он видел бы пример) у Крамского нет, нет и опыта в создании картины, и смелости, рождаемой опытом или сильным, бьющим наружу дарованием.

Крамской не отступил от требований времени. Отойдя от иллюстрации к повести, он подошёл к жанру. Наверное, и в этом для посетителей Первой передвижной выставки — одна из причин соответствия полотна Крамского духу и направлению выставки. Бытующее объяснение картины как изображения и не русалок вовсе, а купающихся украинских девушек снижает и опрощает замысел Крамского; но с точки зрения «времени Крамского», с точки зрения понимания живописи в духе того времени — это похвала».

14:45

Когда я добрался до пригорка, из-за туч выглянуло ослепительное майское солнце. Оно зацепило своими лучами мокрый перелесок, отчего трава, цветы и ветви деревьев превратились в драгоценные хрустальные и бриллиантовые шедевры мироздания. Мои ботинки вымокли, но я не обращал на это совершенно никакого внимания. На сенсорном экране Honor на моих глазах, подобно явлению Мессии, рождалось чудо человеческого гения — связь! Я так обрадовался, что чуть не поскользнулся и не угодил лицом в близлежащую лужицу, образовавшуюся в маленьком изумрудном углублении из мха.

С воскресением связи из бездны информационного бытия возникли непринятые звонки и сообщения. Конечно, о ватсапе, инстаграме и фейсбуке не приходилось даже и мечтать. Добрая половина смс была от Анжелы. Я открыл последнее послание, в котором она обещала больше не доставать меня своими глупыми безосновательными истериками. Три сухих сообщения — от жены. Я включил Т9, и телефон ответил за меня сам: «Люблю. Скучаю. Скоро буду». Отправил свой ответ рассылкой жене и любовнице, и на душе сразу стало легко и весело. Три пропущенных звонка от сына Ромки и один — от Рассветова. Сразу заскучал по ним. Но сейчас я не собирался разговаривать ни с кем, кроме Третьякова. Я вдруг вспомнил обрывки его наставлений в ту ночь, когда моя машина жестоко подвела меня. Кажется, он что-то говорил про русалок или «Русалку»? Вот старый чёрт! Он знал многое об этой картине, но предпочёл, чтобы я сам копался в кромешном мраке местных тайн.

Моё настроение резко испортилось. Быстро набрал его номер. В трубке послышались длинные гудки. Слава Богу, ждать пришлось недолго.

— Алло! — услышал я голос молодой женщины.

— Здравствуйте, извините, могу я поговорить с Ефимом Александровичем Третьяковым?

Голос в трубке искренне удивился:

— Вы, наверное, ошиблись номером! Здесь нет никаких Третьяковых.

— Нет-нет, — перебил я девушку. — Это точно его номер. Ровно три дня назад он сам звонил мне с него.

— Простите, но этого не может быть. Это мой номер, и я пользуюсь им уже несколько лет.

— Но… — я не успел закончить. В трубке послышались неприятные отрывисто-короткие гудки.

«Вызов окончен» — оптимистично сообщил смартфон.

— Какого лешего! — крикнул я на весь лес и пнул лежащий под ногой камень. Эхо от моего возгласа разлетелось по тёмному бору и унеслось куда-то вглубь.

Голос девушки я уже где-то слышал, он был мне знаком. Но, как известно, динамики в телефоне искажают звук, поэтому я одёрнул себя. Не паранойя же у меня.

— Что за игры ведет со мной этот мерзкий тип? Да что он себе позволяет!

Я был в таком бешенстве, что сразу вспомнил про сигареты. Но, конечно же, их не было!

— Ладно, чёрт с тобой, старый оборотень, я разберусь во всём — набрал номер Пашки. К счастью, тот сразу взял трубку.

— И какими судьбами, дружище? — услышал я на другом конце весёлый голос Рассветова.

— Боже! Ты и не представляешь, как я рад тебя слышать!

— Ты в Карелии? Как добрался?

— Собственно, по этому поводу я тебе и звоню.

— Внимаю!

— Скажи мне, только честно, где Ефим?

— Понятия не имею, я за ним не слежу.

— Очень тут всё как-то странно закручено. Я позвонил ему, чтобы уладить кое-какие вопросы, но трубку взяла женщина и сказала, что никакого Третьякова не знает.

На другом конце послышалось неприятное жужжание:

— Ты же знаешь наших операторов и нашу связь, — голос периодически пропадал из-за помех в динамике. — Слушай, да чего ты завёлся? Нашел мне тоже странность — номера перепутал!

— Он мне сам звонил с этого номера!

— Эйн, да села батарея, попросил трубку у той женщины, вот и дело с концом.

— Нет, нет, нет, — замотал головой я. — Ты не понимаешь, в Петербурге мы с ним созванивались не раз перед поездкой, и номер был тот самый.

— Брось! — в голосе Пашки послышались нотки раздражения.

— Ладно, ты прав. Но… Прошу, отыщи действующий номер антиквара.

— Будет сделано. Пробьём. Ты разобрался с Крамским?

— Почти.

— Ладно. Не приставай там к местным барышням. А то потом стыдно за тебя будет.

— Да иди ты, — оборвал я друга. — Пока!

— Не пропадай! До скорого!

17:02

Аглая. Глаша. Лала…

Я дремал, когда она приехала. Но что-то изменилось. Разительно и сразу. Даже погода. Ветер поменялся на западный, дождь ушёл далеко за скалы и голубые леса.

Весь дом пропитался божественными запахами вкусной пищи. Аглая приехала поздним вечером, когда гроза, заставшая нас у Сони, ушла уже далеко на юг. Девушку привез Лёша. Сквозь сон я слышал радостные голоса за окном. Когда открылась дверь, дом вздрогнул от звонкого живого и тёплого голоса:

— Мама, пап! Это я!

Уверенный шаг, порыв ветра и смех. Вот мои первые ассоциации, связанные с Аглаей.

Я уже вскочил с кровати, когда Дима за занавеской три раза постучал в белый дверной косяк — мол, вставай, хватит дрыхнуть, сейчас пировать будем — дочь приехала, за стол пора.

Я наспех причесался, накинул на себя свою любимую синюю рубашку, облился «Pi Neo Givenchy» и вышел в кухню. Аглая как раз скидывала бело-серое шерстяное пальто, пританцовывая на одной ноге. На ней были коричневые вельветовые брюки и зелёный свитер крупной вязки, свисающий с неё, словно был ей велик.

Девушка взяла от родителей все самое лучшее — необыкновенные длинные медные волосы матери и её стать, гордый и вольный взгляд отца.

Я представился.

— Лала, — ответила лёгким кивком головы.

— Лала? Я думал, Вы Аглая…

Сеня тепло обняла дочь.

— Она сама себя так называет и, если честно, не очень любит имя, данное ей при рождении.

— Понял, — ответил я, и мы все вместе прошли в большую комнату, где уже на столе дымились яства и приглушенно бормотал телевизор.

Сейчас, воскрешая в памяти тот ужин, я не могу вспомнить, о чём мы говорили тогда. Единственное, что помню — Она. Единственное, что помню — слова, которые словно дикие птицы метались в моей больной голове и кричали наперебой: «Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно…»

А потом я напился. Сильно.

6 ГЛАВА

29 мая 2018 года. 12:00

Сколько дней я провел в этом заколдованном месте? Всего два дня… Зачем вчера я столько выпил? Голова разламывалась, меня мутило. Спустил ноги с кровати.

— Вот чёрт! — я вспомнил, что сегодня мы с Лёшей собирались отогнать мою машину в сервис. Быстро оделся, на ходу глотнул воды (Дима оказался предусмотрительно-заботливым: на столике у кровати стояла эмалированная кружка с живительной водой) и выбежал из дома.

До особняка Старицких долетел буквально минут за пять. Машины у дома не было. Громко постучал в дверь. Мне открыла заспанная Соня.

— Привет, — хрипловатым сонным голосом ответила на моё приветствие она и зевнула. — Что так рано, Иван Николаевич?

— Где моя машина? — я с озадаченным видом оглядывался: ещё вчера мой боевой конь стоял здесь.

— А… машина… Лёша забрал её в город.

— А почему он меня не подождал? Это же моя машина! — загремел я на всю округу. — Что он себе позволяет?

— Да не кипятись ты, — поёжилась Соня. — Он разберётся во всем, вот приедет и всё расскажет. Он тебя, наверное, будить не хотел.

— Дай мне его номер, пожалуйста, — попросил я.

Соня вернулась с большим сиреневым смартфоном. В списке контактов отыскала номер мужа, продиктовала мне и выдавила:

— Ты зайдёшь? Мне холодно.

— Нет, я пойду, спасибо.

Я вышел за калитку и побрёл к пригорку, на котором обитала связь.

Телефон Алексея «был выключен или находился вне зоны действия сети».

— Вот невезение, — выдохнул я. — Побыстрее бы отсюда уехать.

Вдруг Honor неожиданно ожил — на экране высветился звонок с незнакомого номера.

— Лёха, привет! Ты что совсем? — выкрикнул я в трубку, пребывая в полной уверенности, что звонит Сонин муж. — Почему не взял меня?

В трубке послышался скрипучий хриплый смешок:

— Здравствуйте, мой дорогой Иван Николаевич, мне сказали, Вы искали меня?

Я не поверил своим ушам. Это был Ефим — собственной персоной.

— Здравствуйте, — буркнул я и решил сразу приступить к делу. — Да, я звонил Вам, но почему-то ответила мне незнакомая барышня, которая утверждала, что не знает Вас.

Ефим опять засмеялся.

— Дудки! Знает и прекрасно. Трубку взяла моя… Так сказать, любимая женщина. Просто мы поссорились в тот день, и вот вам расплата.

— Очень всё это странно, — пробубнил я почти про себя, вспоминая раздосадованный женский голос в трубке, так явно мне кого-то напоминавший.

— Ну что, Иван Николаевич? Вы видели картину? Что Вы думаете о ней?

— Я думаю, что это грамотная подделка под Крамского. Конечно, без экспертизы делать стопроцентные выводы сложно, но я почти уверен. Да. Уверен.

Я совсем в этом не был уверен. Многое указывало на авторство Крамского. Ефим, кажется, тоже задумался.

— Значит, копия… — вздохнул он. — Жаль, очень жаль. Мне она понравилась.

Тут на меня накатил очередной приступ ярости и злости:

— Ефим Александрович, я всё понимаю, но вот не понимаю одного — зачем Вы усложнили мне задачу? Не сказали название картины, хотя явно знали его. Почему сразу не показали её фотографию? Вы вполне могли попросить об услуге Соню — у них в доме есть интернет. Могли вообще предупредить, кто хозяин полотна. Я выглядел дураком в глазах Дмитрия и Есении. Да и, в конце концов, что за бред Вы несли про русалок, церковь и выбор, когда звонили в последний раз?

— Иван, Иван… — пропел Третьяков. — Вы так горячи, темпераментны, настойчивы. Почему я не сказал про название и всё остальное? Имеет ли это какой-то смысл в нашей с Вами работе? Я просил Вас лишь об одной услуге: не задавать лишних ненужных вопросов и сказать мне прямо — подделка ли эта картина или оригинал. Для меня было важно Ваше мнение. Да, да, именно Ваше. Вы получили свои деньги?

Я утвердительно хмыкнул:

— Отлично. Вторую половину вы получите, когда вернетесь в Петербург.

Тут старик резко изменил тему:

— Как Вам — нравится в Карелии?

— Да… И ещё, Ефим Александрович…

— Я Вас слушаю, Иван Николаевич.

— С обратной стороны холста имеется интересная надпись: «АНАР». Я не знаю, важно ли это для Вас и видели ли Вы её. Это Вам так, для заметки. И для будущей атрибуции, конечно. Возможно, это слово как-то связано с историей бытования полотна. Сама живопись, краски, манера полностью повторяют Крамского, но… Думаю, всё же, что это подделка, грамотно выполненная мастером своего дела. В общем, история довольно интересная, и мне бы хотелось взглянуть на результаты технико-технологической экспертизы, если Вы решитесь приобрести эту вещь. Однако теперь, когда я Вам озвучил свои сомнения…

— Любопытно, любопытно, — прошептал коллекционер. — Конечно, Иван Николаевич, мы во всем разберёмся. И вот я решаюсь! Я покупаю картину!

— Но… — начал было я.

Старик оборвал меня:

— Да, да, Вы не ослышались. Вне зависимости от того, перу кого принадлежит сей шедевр.

— Позвольте, но…

— Это моё решение. И оно окончательно. Берём! Оформляйте документы на картину, как мы договаривались, и везите её в Петербург!

— Понял, — промямлил я. — Конечно, сегодня же оформляю передачу картину и, как только мою машину вернут из сервиса, сразу Петербург — к Вам.

— Прекрасно, просто чудесно! — я чувствовал, что Третьяков плотоядно потирает ладони. — Я буду ждать! А что с машиной? Неисправность?

— Да, не выдержала здешних дорог.

— Ясно, — старик явно торопился. — Что ж, Иван Николаевич, если захотите вновь связаться со мной, звоните на этот номер, иначе Элла вновь пустит вас по ложному следу.

— Хорошо, до связи! — выдохнул я и нажал на конец вызова.

«Вот же сукин сын! — пронеслась в голове ехидная мысль. — Про грехи что-то говорил, про надкусанное яблоко и так далее, а сам с молоденькой девчонкой забавляется! Чья бы корова мычала…»

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Тема призраков и потустороннего мира, как говорили в девятнадцатом веке, была очень опасной. И то, каким образом Крамской решил воплотить замысел своей новой картины «Русалки», завязанной на произведении Николая Васильевича Гоголя, поразило зрителей. Положительные лестные отзывы критиков, благосклонные оклики, похвала друзей, оценка Павла Михайловича Третьякова — художнику рукоплескали, его превозносили.

А дальше началась мистика.

13:30

— Иван Николаевич! — окликнул меня знакомый звонкий голос.

Я спрятал телефон в карман джинсов и оглянулся.

Передо мной стояла Аглая.

— Лала, Господи!

Как я был рад её видеть. В мои сорок пять меня в её присутствии волновало, как мальчишку.

— Добрый день! Вы крепко спали! И громко храпели. Я не могла уснуть.

А за словом она в карман не лезла. Я готов был провалиться под землю, почувствовал, как горят мои щёки. С чего бы это?

Девушка заливисто расхохоталась. Её медные локоны были завиты и спускались на плечи хитрыми весёлыми кудряшками. Румянец никуда не делся — так же горел на светлых скулах. Карие глаза остро впились в меня, словно сканировали душу.

— Я ходила к Соне, мама послала за флэшкой с фотографиями. Не хотите прогуляться по лесу? Я к озеру иду. Подруг здесь нет, — словно оправдываясь, вздохнула она, — а Вы — новый человек в наших диких краях. Буду рада, если составите мне компанию.

— Да, конечно, Агла… Лала… Я не тороплюсь!

По телу бежал странный ток, в желудке ухало, солнечное сплетение сжималось, словно предчувствуя что-то нехорошее. «Возьми же, наконец, себя в руки, Эйн!»

— Тогда пойдёмте, — медные волосы девушки сверкали в лучах солнца. — Я обожаю наши места.

Она уверенно шагала впереди меня, но порой, пытаясь скрыть нетерпение, сдерживала шаг, вновь оказываясь наравне со мной, временами чуть задевая меня своим правым плечом.

— Вы же из Питера, да? А где работаете?

— В университете лекции читаю. А ещё пишу статьи в различные искусствоведческие журналы.

— Как интересно!!! — с искренним восхищением воскликнула Лала.

— Нет, ничего интересного. Сухость научного слога ввела бы Вас в сон.

— Отчего же?

— Оттого, что искусство в словах — так себе удовольствие. В Вашей голове могут роиться поэтические образы и невероятные животрепещущие версии, но Вы не имеете никакого права преподносить всё, что думаете и как думаете своим читателям. Увы, но в стране историков искусства слишком много правил, норм, канонов, фраз, которые нельзя коверкать и нарушать, иначе тебя быстро спишут со счетов и признают любителем, который впадает в художественность и неискусствоведческую безвкусицу.

Аглая искренне изумилась:

— Но разве интересно читать такую сухость?

— И я сухарь, по-вашему. Нет, Лала, увы, так принято. Мы занимаемся наукой, а не пишем любовные романы и популярные арт-детективы. В любом случае, я не профессор Лэнгдон и излагаю материал на лекциях не так, как Дэн Браун.

Девушка перескочила через лежащий ствол дерева.

— Почему? Ведь так было бы намного интереснее читать Ваши статьи? Простите, если обидела.

— Нет, нет! Что вы! — завеселился я. Неопытность и непосредственность Аглаи поднимали мне настроение. Она была живая — не мёртвая, как я.

— Конечно, было бы интереснее. Но романы Брауна читает весь мир, а мои статьи — лишь несколько заинтересованных специалистов, пара коллекционеров и много несчастных студентов.

— Грустно как-то.

— К сожалению, это правда жизни, — пожал плечами я.

Аглая замолчала. Пришло время мне задавать вопросы.

— А чем вы занимаетесь? Дмитрий упоминал вскользь, что Вы выбрали поприще дизайнерского дела? В какой сфере?

— Кафедра технологии, изобразительного искусства и дизайна в Петрозаводске в университете. Сначала поступила на экономический, но поняла, что это совсем не моё. Проучилась три года и бросила. Родители тогда такой скандал закатили, но постепенно отошли… — Аглая постоянно улыбалась.

— Сейчас мне всё нравится в моей жизни: я, наконец-то, поняла, к чему стремится моя душа — к творчеству! Я работаю при университете, помогаю организовывать выставки. Недавно занималась оформлением одной интересной книги, которая уже в печати. Фотографией увлеклась, на курсы записалась, вот скоро первое занятие, — девушка перевела дыхание. Мы вышли к озеру и остановились.

Ветра не было. Над гладью Айтярви тучей стояла мошкара, тонкий изломанный тростник величаво покачивался над водой, а чёрные веретена рогоза напоминали солдат, стоящих на плацу. Вдали зубчатой стеной плыл лес, отливающий синими и фиолетовыми оттенками.

— Это моё любимое место с детства, — смущённо призналась Аглая и присела на упавшее дерево. — Вчера за столом Вы рассказывали про картину…

Я изо всех сил напряг память, пытаясь вспомнить, о чем ещё вчера вещал за столом, но все мои попытки не увенчались успехом. Видно, алкоголь до такой степени затуманил мне мозг, что сознание просто отключилось. Слава Богу, Аглая выручила меня, напомнив, что именно я вчера рассказывал о полотне.

— Необычная надпись, удивительная история? Странно, что картина оказалась у нас здесь, не так ли? Я так же, как и Вы, не думаю, что это работа Крамского, ведь он не бывал в наших местах. Конечно, её могли привезти… Всё как-то запутанно, да? — девушка устремила на меня свои огромные рысьи глаза.

— Не знаю, не знаю, Лала, — я старался смотреть на озеро, но ловил себя на мысли о том, что то и дело кидаю взгляды на обворожительную красавицу. — Коллекционер, который поручил мне разобраться с вашей загадочной картиной, сегодня звонил мне. И сказал, чтобы я купил её для него. Поэтому, думаю, что уже завтра покину ваши края.

Лала молчала и задумчиво смотрела вдаль.

— Дядя Ефим спас мне жизнь в детстве. Он приехал сюда порыбачить, а мы с подружками купались в озере. У меня свело ногу, и я стала тонуть. Подруги лишь с ужасом глядели, как я шла под воду и кричала, захлёбываясь. Ефим Александрович не растерялся — он был хорошим пловцом. В общем, он спас меня. С тех пор он лучший друг нашей семьи. Он чуть ли не каждый год приезжает в Ринтала. И постоянно останавливается у нас.

Лала рассказывала о старике с такой теплотой и любовью, что я смутился: возможно, этот коллекционеришка, как я его называл про себя, и не был таким хитрым, скользким и неприятным типом, каким показался мне вначале.

Я шмыгнул носом. Ну вот, умудрился простыть.

— А каким образом Ефим узнал про картину? Получается, она находится в доме Старицких уже давно?

— Не совсем так, — Аглая стянула волосы на затылке в узел. — Долгое время она пылилась в нашей кладовке, пока в посёлок не приехали Соня с Алексеем. Мы вернули им полотно, ведь оно принадлежало Олесе и её семье. Было бы странно, если бы мы умолчали об этом и оставили картину себе. Дядя Ефим узнал про неё совершенно случайно. Он приехал к нам в марте на день рождения мамы — она его уже давно приглашала. Он всегда говорил о своей работе, точнее о своих увлечениях стариной, но никогда не упоминал о коллекционировании. Вспоминал свои путешествия: скифов, Алтай, киммерийцев. Помню, как он взахлёб рассказывал о Тверском кладе, в котором археологи обнаружили серебряные женские украшения времён татаро-монгольского нашествия, о раскопках в Улаам-Керим в Монголии и о захоронении одного из правителей тюркского каганата.

Я присвистнул. Аглая продолжала.

— Дело в том, что при дяде Ефиме мы редко говорили о Старицких, да и он их не знал особо. Но в тот день Соня и Лёша тоже пришли на праздник, и, когда дядя Ефим снова завёл речь о своих раскопках и об искусстве, Соня рассказала ему о картине. И уже на следующий день он увидел то полотно, из-за которого Вы и приехали.

Аглая перевела дух:

— Хотите, расскажу страшную историю?

— Отчего же, я не против.

Над озером плыл тёплый пар, по воде деловито сновали водомерки.

— В этом озере водятся русалки, — Лала прищурила глаза и прожгла меня горячим взглядом. Кончики её губ еле подрагивали, скрывая лёгкую, но какую-то затаённо-грустную улыбку.

— Само собой, — меня распирал смех, — я Вам даже больше скажу: в каждом озере есть свой утопленник.

Лала не обиделась, но с вызовом дёрнула плечом:

— Мой папа видел здесь русалку, самую настоящую. И это правда. Он мне сам рассказывал. Не верите? Спросите его.

Я наблюдал за танцем водомерок.

— И что он говорил?

— Вы же мне не верите, я вижу.

— Нет, нет, Аглая! Я как раз специалист по русалкам! Так случилось, что за всю свою жизнь мне приходилось сталкиваться с ними не раз. Вероятно, Вы знаете, что у Крамского есть картина…

— «Русалки», — перебила меня девушка. — В Третьяковской галерее. Я была там. Видела. Прекрасно их помню.

— Ну вот, теперь Вы меня понимаете. В университете я писал курсовую по ним, потом вышла моя статья, и пошло-поехало. Короче, дань русалкам отдана.

— Интересно… Как-то по телевизору показывали сюжет о мистике, творящейся вокруг этой картины. Там ещё и про «Портрет Лопухиной» Боровиковского рассказывали.

— Ходят такие байки. Считается, что на первой выставке Товарищества передвижников «Русалок» Крамского повесили рядом с «Грачами» Саврасова. А ночью пейзаж неожиданно упал со стены — видно, русалки грачам не товарищи. Позднее Третьяков приобрел обе картины для своей Галереи. «Грачей» повесили в кабинете, а «Русалок» долго перевешивали из одного места в другое. Рассказывали, из зала, куда повесили картину Крамского, по ночам доносилось пение и веяло прохладой, как от воды. Персонал даже отказывался убирать помещение. Не склонный к мистицизму, Третьяков слухам не верил. А вот посетители галереи жаловались на то, что долго смотреть на эту картину просто невозможно. Поговаривали даже, что одна барышня, вдоволь налюбовавшись ею, с ума сошла, а другая — утопилась в Яузе. В семье Третьяковых была одна старушка-нянька, так вот именно она и посоветовала перевесить картину в дальний угол, чтобы днём на неё не падал свет. Третьяков, хоть и был далек от суеверий, всё же послушал совета. С тех пор посетители галереи на эту картину не жаловались. Как-то так.

Лала замерла. Я чувствовал напряжение, которое сковывало её тело, превращая его в туго натянутую тетиву.

— Да глупости всё это! Слухи — и только! В те времена, где только мистическое не искали! Я не раз смотрел на этих «Русалок» и никаких странных ощущений не испытывал.

— И в Вашей жизни ни разу не случалось ничего необычного? — разочарованно спросила девушка.

«Самым необычным в моей жизни был мой брак», — собрался было сказать я, но отчего-то замолчал. Мне не хотелось говорить с Лалой на эту тему.

— Наверное, не случалось. Моя жизнь совершенно неинтересна, скучна и однообразна.

Аглая совсем расстроилась — я видел это по её опущенным плечам и печальным глазам.

— И это грустно, — вздохнула она.

— Что поделаешь! — озёрный воздух щекотал гортань. — Так чем закончилась та история? Про русалку?

— Ничем, — Лала встала. — Я всё придумала.

Теперь огорчился я. Какая-то крупная рыба ударила хвостом среди камышей, отчего по воде пошли круги. Моя спутница немного испуганно глянула на это место и быстрее засобиралась домой.

— Лала! Вы что? Не обижайтесь! Расскажите!

Девушка щурилась на солнце.

— Да успокойтесь! Я не расстроена. Просто захотелось напустить таинственного. Тем более, что мы находимся у озера. Пойдёмте обедать, иначе расстроится мама — а она ой как не любит, когда на её обеды и ужины опаздывают.

Я стряхнул с одежды прилипшие сосновые иголки и песок и поспешил за Лалой. Было около трёх дня.

19:30

Дима скорчил недовольную гримасу:

— Значит, покупает?

Я кивнул и закинул бритву в свою чёрную дорожную сумку.

— И за сколько?

— Тебе ли не знать размах щедрого коллекционера?

Цыганский барон усмехнулся:

— Но ведь цену вроде как Старицкие должны предлагать.

— Я только знаю, что мне нужно делать. Все разговоры велись Ефимом Александровичем с Соней до моего приезда.

Хозяин ухнул на деревянный стул, как медведь в известной сказке.

— Сказано-сделано, да? А что с машиной? Ты же сказал, что Лёха отвез её в сервис. Я не видел, чтобы он возвращался.

— Да, — со льдом в голосе процедил я, — больше того — он даже на связь не выходит.

— Ясно, — Дима встал и хлопнул меня по плечу. — Ладно, Ваня, пойду-ка я пройдусь до полей, проверю кабанчиков. Не хочешь со мной?

— Каких кабанчиков? И что за поля? Дим, мне же нужно сходить к Соне и оформить передачу картины. В деревенских условиях, так сказать.