Бесплатный фрагмент - Роман за жизнь, или Секреты из-под занавески

Глава 1

Лёжа на верхней полке он наблюдал, как за окном стремительно проносятся летние пейзажи, словно картинки в калейдоскопе.

— Скушайте кусочек курочки, молодой человек, — раздался голос и к носу Аркадия приблизилась рука, держащая аппетитную куриную ножку. — Не вибрасивать же! Я же ничего не имею против, но ви со вчерашнего дня таки ничего не ели! Шо вам трудно покушать? — произнёс старик, смешно вжав голову в плечи.

Он был высоким и худым. Крупный лоб плавно переходил в лысину. На затылке, образовывая полукруг, серебрились редкие завитки некогда пышной шевелюры. Широкие, лохматые брови торчали в разные стороны. Из-под них на Аркадия смотрел изумленный, добрый взгляд карих глаз. Кончик длинного с горбинкой носа смешно поддергивался, когда он говорил. Длинная борода, напоминала выцветший от стирок детский слюнявчик. На худых плечах, как на вешалке, болтался пиджак. Под ним светлая рубашка из кармашка которой выглядывал мундштук. В левой руке старик держал куриную ножку, а правой пытался заправить рубашку в брюки.

Крякнув по-стариковски, взял со стола спелый помидор, поднося к лицу Аркадия.

— Молодому организму надо хорошо кушать! Иначе у вас не будет сил на жизнь! Поверъте, я знаю, шо говорю! Слезайте со своей полки и садитесь к мине поближе.

Аркадий по-молодецки спрыгнул вниз, присаживаясь за столик напротив соседа по купе, напоминающего ему сказочного старика Хоттабыча.

— Скажу вам откровенно, — произнёс Хоттабыч, почесывая макушку, — я не специально, но таки за вами наблюдал. Ви вчера, как только вошли в купе, сразу забрались на полку и проспали почти двенадцать часов! В молодости я тоже любил поспать, хотя било не до сна. Ми с братьями с утра до ночи работали с папой в нашей галантерэйной лавке. Потом, когда случилась рэволюция, с ней вместе случилось много неприятностей. Лавку разграбили, а шо не винесли сожгли. Отца растрэляли, как врага народа. Шо рэволюции сделал простой еврэйский галантерэйщик, скажите мине, пожалуйста? Из квартиры нас вишвирнули на улицу, как старую трапку на помойку, и ми всю зиму прожили в холодной, заброшенной землянке на окраине Одессы. Думаете это кого-то волновало? Таки уверяю вас нет! Но ми вижили! Наша дорогая мама была сильной женчиной. Она работала с утра до ночи на что и на кого попало! Ми с братьями решили помогать маме. Спрашиваете «как»? Шо ви знаете, молодой человек, о тех врэменах? — старик покачал головой. — Вейз мир! Боже мой! Конечно, ми воровали. Шо ви скажите, когда узнаете, шо ми воровали? — задал старик вопрос. — Азохен вей! Овощи с чужих огородов! — он подпер голову кулаком. — А ви подумали, шо ми воровали деньги на всякие цацки — пэцки? Так слушайте сюда! Когда об этом узнала наша мама, она взяла в руки отцовский ремэнь и сильно отлупцевала им наши жопы, — старик вздохнул, невольно почёсывая нижнюю часть спины. — Ночью она долго плакала, уткнувшись лицом в подушку, шоб никто не видел её слёз. Но ми все понимали. Наша мамочка никогда не жаловалась на свою нелегкую судьбу. Ей сейчас девяносто три года, — он улыбнулся. — Она живёт со мной, моими дитями, внуками и всем нам дает «прыкурить», поверъте Савве.

Аркадию нравился старик. Он с упоением вслушивался в родной одесский говор.

— Шо вам на миня смотреть! Кушайте уже! — возмутился старик, глядя на Аркадия, застывшего с куриной ножкой в руке. — Или ви стесняетесь? — спросил, приподнимая брови домиком. — Кого вам стесняться? Миня? Если вам бэспокойно, шо я остался голодным, то не мэчтайте! Конечно я ел. Жена моего брата, у которого я бил в гостях, пусть она будет здорова, хорошая женчина, — он воздел ладони вверх, — дала мине в дорогу столько еды, шо её хватило би добраться до Сахалина и на обратно тоже! Сколько старику надо кушать? Бросьте, ваши глупости. «Человэк человэку — человэк, прэжде всего, потом — товарищ и брат», — говорил мой покойный папа. Я уже старик, а его слова запомнил на всю жизнь. А ви, простите, куда едите?

— В Одессу, — ответил Аркадий с набитым ртом.

— Так, шо вам молчать, как риба об лёд! И мине туда же! Разрэшите прэдставиться, — произнёс, протягивая Аркадию сухую ладошку. — Савва Лейбович Шлеймех. Скажите, ви похожи на папу или маму? Кого ви мине всё врэмя напоминаете? Вспомнил! — он стукнул ладонью по столу. — Я видел вас на Молдаванке с немолодой, но на вид очень приличной женчиной! Это била ваша мама?

— Нет, — промычал Аркадий, жуя.

— Нет? Шо нет? — воскликнул старик. — Это били не ви или вам трудно погулять с мамой?

— Я давно не был в Одессе.

— А-а, … это меняет дело. Ви мине начинаете нравиться, молодой человек. У вас в Одессе родственники или ви едете, как турыст, посмотреть наш удивительный город?

Аркадий улыбнулся, называя имена знакомых с детства людей.

— Тётушка Маня с улицы Чичерина? Какая прэлесть! — воскликнул радостно Савва Лейбович. — Одесситу не знать тетушку Маню! Значит, ви чуточку одессит. Ви знаете кем была многоуважаемая Мария Ароновна до того, как стала родной тётей всех одесситов? Она работала в Красной милиции — секрэтаршей самого главного чекиста города, не про нас будет сказано. Большой фигурой в Одессе била Маня! И хотя она родилась в Полтавской губэрнии, эта женчина одесситка больше всех нас вместе взятых. Я вам расскажу за одну из наших встрэч. Ми с ней встрэтились, когда я пришёл навестить старого друга, с которым так много перэжили вместе, шо не дай Бог вам знать. Слушайте сюда. Захожу во двор, навстрэчу мине идёт многоуважаемая Маня.

— Савва, — говорит, — ви только посмотрите на моих соседей! Эти шлимазлы опять занавэсили окна. Шо им скрывать за сраными занавэсками?

Я культурно, чтобы не дай бог не обидеть женчину, спрашиваю:

— Уважаемая, Мария Ароновна, шо оно вам болит?

Она на миня так посмотрэла! — старик прижал руку к груди. — Хочу вам замэтить, дорогой мальчик, — Савва Лейбович поднял вверх указательный палец, переходя на шепот, — так смотрит только Мария Ароновна. Клянусь, шоб я так жил! Под её взглядом я почувствовал сибя полным адиётом. Кто задаёт женчине такие вопросы? Конечно, я оказался не прав!

— Шо им занавэшивать окна, скажите мине, Савва? — спрашивает Мария Ароновна, — шо за теми занавэсками есть, шо я не знаю? Сорок лет одно и тоже, одни и те же! Шо тудою-сюдою шманать занавэски, портить им и так задрыпанный вид!? Тоже мине Лабриджиды! Петры Глебовы! Каждый сосед друг о друге знает больше, чем о сибе самом. Если им от этого легче, пусть занавэшивают окна, та ради Б-га, на здоровье! Савва, ви умный человек, так скажите мине, кто у них есть родней соседей? В прошлый четвэрг смотрю в окно, и шо ви думаете? У Фриды на плите горит каша. Если би не я, она би сгорела дотла — и каша и, кастрюля. Я уже молчу за весь дом! Таки, пусть скажет спасибо, шо не случилось пожара! Или Данька — син Соломона и той же Фриды. Этот поц закривает занавэску и стоит у окна ковыряясь в носе, вытирая козявки об шо попало! Скажите Мане причем здесь занавэски? Шо он за ними прачет? Свой палец в сопливой ноздре? Кто не знает Данькиных привичек? И это ещё не все! У Ицика, …Савва, ви же знаете Ицика! Вейз мир! Кто не знает Ицика! Ну тот, который работает водопроводчиком в «Электросетях»! Так вот, у него на гаткес (кальсонах) дирка. Каждый раз, когда он наклоняется диркой в окно, я вижу его геморой! Живём, как в анекдоте. Ви его уже знаете? Нет? Так слушайте сюда. Это правда за нашу жизнь! И не споръте со мной, я знаю за шо говорю!

Говорит Сара мужу:

— Мойша, опять ты надел гаткес наизнанку!

— Сарочка, как ты узнала? По шве? — спрашивает Мойша.

— Нет, по говне, — отвечает жена.

— Пожалуйста! Вальке — жене Ицика трудно купить мужу новые гаткес или поставить латку на дирку? Мине её надо учить? Савва, я права или шо? А Танька с первой квартиры, жена Кольки — пьяницы! Позавчера ночью, когда он спал, спратала от него бутылку водки! У куда би ви подумали? Я вас рассмешу! В свою сумку! Как вам это может нравится!? — от возмущения, она закатила глаза на лоб, подперев полные бока руками. — А шо сделал утром Колька, когда открыл свои пьяные глаза, и не нашёл рядом с кроватью бутылки? Правильно! Он открил сумку жены, витащил от нее недопимтую бутылку водки, и взял последний рубль на новую бутылку! Так через свою глупость Танька заплатила дважды! Колька остался при бутылке, а Танька без денег и с пьяным Колькой! Потом они подрались, как обично. Танька взяла сковороду и стукнула ею Кольку по башке. Он упал, ударился головой о край кухонного стола и потерял свое пьяное сознание. У Таньки был блэдный вид. Она стала звать на помошч, подняла гармидэр (крик) на весь двор! Несчастная Танька подумала, шо убила мужа. Конечно, как ви понимаете, я пришла первая. Осмотрэв место прэступления, успокоила её, сказав, шо являюсь главным и единственным свидетелем. Колька первый полез в драку, а Танька защищалась. При убийстве, показания главного свидетеля очень важная вешч, повэръте Мане! Она знает, шо говорит! Но, не с Танькиным счастьем бить вдовой. Колька остался жив.

Старик улыбнулся, вспоминая эпизод.

— С кем ви ещё знакомы? — спросил. — Ах да, Клавочка Ивановна Тихонова. Добрая и парадочная женчина! Настоящая душа! Я давно сделал вивод всей своей жизни — не обязательно рОдиться еврэем, шоб бить хорошим человэком. Я только не понЯл, чей ви родственник?

— Простите, не представился — Аркадий Фукс, — произнёс молодой человек, приподнимаясь, пожимая старику руку.

— Племянник Яши Фукса, моего друга!? Син покойного Сени?! — Савва Лейбович хлопнул себя по лбу. — Вейз мир, Аркаша, как ви виросли! Я помню вас сопливым шлепером (разгильдяем), таким же сопливым, каким бил в детстве ваш дорогой папа Сеня. Я многое помню. Как мине его не помнить. Ми все такими били. А еще, я помню свадьбу вашего дорогого папы с самой красивой девочкой Одессы. Ми все в нее били чуточку влюблены. Шо она нашла в Сеньке? — он рассмеялся. — Ваш папа бил добрым и умным человэком. Ви похожи на своего отца. Ростом пошли в деда. Ви… помните свою маму?

— Нет. Я и отца почти не помню. Лишь помню, как он со мной прощался, уходя на фронт. Папа взял меня на руки, крепко обнял и пообещал вернуться. О матери Яков не любил говорить. Когда я спрашивал его почему у меня нет мамы, как у других детей, он отвечал:

— Синок, станешь взрослым, я тибе расскажу.

— Да, — с горечью в голосе произнес Савва Лейбович. — Кто мог подумать, шо она… Так Яков рассказал вам о маме или таки зачем вам это надо?

Аркадий кивнул.

— Лет десять назад от нее пришло письмо. Я порвал его, не читая. — сказал Аркадий. — Не могу простить женщину, которая предала отца ради любовника. Бросила меня, вспомнив через тридцать лет, что у нее был сын. Бог ей судья. Я благодарен судьбе за двух отцов, которых она мне подарила.

Старик молчал. Потупив взгляд, смахнув хлебные крошки со стола, спросил:

— Молодой человэк, ви догадываетесь, о чем я хочу вам сказать?

Аркадий насторожился. По телу пробежала дрожь.

— Я вас имею расстроить до слёз. Азохен вей, Аркаша, крэпитесь! Вам уже сообчили, шо случилось с моим дорогим другом, вашим дядей, который после смэрти младшего брата Сени замэнил вам отца? Держите сибя в руках. Я до сейчас плачу, как вспоминаю. Месяц назад соседи его похоронили.

У Аркадия все поплыло перед глазами. Он дрожащей рукой схватил недопитый стариком чай, опрокидывая в рот.

— Аркаша, я вас прошу, только не надо так убиваться! Якову уже хорошо. Это нам неспокойно, а ему лучче всех! Я би рассказал вам подробности, …но не сейчас. Одесса! Приехали!

Глава 2

Он вышел из подъезда. На мгновение становился, вдыхая нежную утреннюю прохладу, наслаждаясь тишиной. Из кармана брюк вынул носовой платок. Поднёс к носу, внюхиваясь в аромат одеколона. Вставил, аккуратно сложенным треугольником в нагрудный карман пиджака, прижимая ладонью к громко стучащему сердцу. Улыбнулся. Этим волшебным утром никто не мешал ему думать о любви, её нелегких путях — дорожках. Странная любовь у него, грешная, а слаще меда.

— Славка, на куда собрался? Что тибе шмендраться в такую рань, когда все советские люди ещё спят! Воскресенье! Виходной день!

От внезапно раздавшего голоса в животе заурчало. Настроение мгновенно улетучилось. Во рту появился привкус горечи, как и на душе. Ему захотелось стать человеком — невидимкой. Но от тёти Мани ещё никто, никогда так просто не исчезал.

Надвинув на глаза кепку, молодой человек быстрым шагом зашагал через двор.

— Славка! Я все вижу со второго энтажа!? Тётю Маню не проведешь! Рэбенок, а что ты такой бледный под панамкой?

К сыну Ицика и Вали Фрэнкель Мария Ароновна относилась трепетно, как к своему ребёнку. Когда он родился, у его матери пропало молоко. Голодное дитя заходилось в крике. У Мани, родившей сына на три месяца раньше, в возрасте, когда врачи говорили, что у неё ранний климакс, которого потом назвали Брониславчиком, молока было не меньше, чем в молочных реках без берегов. Она стала кормилицей маленького Славы. Молоко в груди прибывало и прибывало. Она сцеживала, разливая его по банкам. Если у детей или взрослых одесского двора случалась простуда, её лечили грудным молоком Мани. Женщины протирали им лица, как кремом. Мужчины, наблюдая за косметическими процедурами жён, брезгливо передёргивали плечами. Но случилось то, что случилось. Соседка Сара Исааковна застудила грудь, на которой выскочил огромный, гнойный фурункул. Она себя плохо чувствовала. Высокая температура, дикая боль в груди. Идти к врачу женщина наотрез отказалась. Сара послала мужа к Мане за спасительным лекарством — грудным молоком. Примочки из теплого молока с медом и капустой помогли. С тех пор, все поверили в чудодейственные силы грудного молока, а Маня стала главным человеком одесского двора.

Броник, сын Мани и Бориса, умер в возрасте двух лет от двухстороннего воспаления лёгких. В горе принял участие весь двор, оплакивая младенца, и горькую участь несчастных родителей.

Мария Ароновна, всей душой любившая Славика, переживала за него не меньше, чем о своей единственной дочери.

Этим воскресным утром Мария Ароновна или тетушка Маня, проснулась раньше обычного. Распахнула окно в «информационный мир» — двор, и увидела Славика.

«На куда ему спешить? — удивлённо подумала. — Свидание? Какое свидание! С кем? У Славки никогда не было девушки. Странный мальчик вырос. У нормальных мужчин в его возрасте есть жены или хотя бы знакомые женчины, а у Славки? Он не нравится женчинам? Ну и что, что полный и невисокого роста? Не всем же быть красавцами, как Ален Делон, Муслим Магомаев. Кто-то должен быть похож на своих родителей!»

— Ларка! — крикнула в комнату. — Славка мине сегодня не нравится!

— Мама, что вы от него хотите? — откликнулась дочь, зевая. — Скажу вам по секрету, — она сладко потянулась, — у Славки завелась женщина.

— Женчина!? Из всех неприятностей, которые могут завестись у мужчин, женчина не самый плохой вариант. Ларка, — произнесла полушепотом, — мине почему-то всё время кажется, что Славку женчины не интересуют.

— Откуда вы берёте ваши глупости? Побойтесь Б-га за такие мысли. Что он вам сделал плохого? — возмутилась Лара.

— Кто? Бог или Славка? — спросила мать.

— И тот, и другой, — отозвалась Лариса. — Женщина, с которой он встречается — вдова с ребёнком. Её сыну пять лет, хороший пацан. Правда… она старше нашего Славки лет на десять.

— Что он сибе делает беременную голову? — завелась с полуоборота Маня. — Для него в Одессе не осталось молодых, незамужних женчин? Что ему жениться на чужой вдове с рэбёнком!? Что ему нужен этот «чемодан без ручки»?

— Какая там женитьба! Ицик с Валькой слышать о ней не хотят! — сказала Лариса, нагнувшись к духовке, вынимая сковороду.

— Ларка, вынь жопу из духовки, шоб я тибя слышала! Ротом говори, не жопом — возмутилась мать.

— Так я вам говорю, — Лара выпрямилась. — «Только через наши остывшие трупы ты женишься на чужой вдове», — заявили ему. Представляете?

— Как ты знаешь? — насторожилась Маня.

Лара, приподняв огромную грудь, протирала под ней влажным полотенцем.

— Мама, что за наказание вы рОдили мне! Одна сиська пятого, вторая четвёртого размера. Кошмар! Никакой пропорции!

— Лара, чтобы у всех женчин были такие проблемы, как у тибя! Во всяком случае, ни один из твоих мужей мине на это не жаловался! У других вообче ничего не виросло. Твоя подруга Шира, до сих пор, в лифчик килограмм ваты подкладывает, шоб хоть что-то стояло! Таки скажи своей маме «спасибо»! У тибя не грудь, а состояние! Так, что ты говорила за Славку и его женчину, не отвлекайся! Не делай мине нервов!

— В прошлый понедельник вы меня послали к Вальке за таблетками, помните?

— Зачем мине таблетки? Что ты хоронишь мать!

— Меня поносило! Так помните или оно вам надо!?

— Сейчас не до поноса, Ларка, что было дальше?

— Ицика и Вальки дома не было. Но дома был Славка, … и не один. Они с Верой пили на кухне чай, — она замолчала, рассматривая в зеркале прыщик, выскочивший на кончике носа.

— Ларка, говори матери! — воскликнула Маня, у которой кончилось терпение. — Иначе я сама всё додумаю — будет хуже!

— Славка нас познакомил. Уже потом, когда Вера ушла, он мне признался, что у них тёплые, дружеские отношения, — продолжила Лара, — но его родители, — она кивнула в сторону окон Ицика и Вали, — делают ему вырванные годы. Что вам на это сказать?

— Там есть на что смотреть? У нее есть вид? — спросила дочь, имея ввиду женщину Славика. — Или таки не на что плюнуть?

— Не знаю, что Славка в ней нашел, но на каждый фрукт есть любитель, — ответила Лара, пожимая плечами. — Бывают женщины моложе и интересней.

— Ко всем её недостатком она хотя бы еврэйка?

— Как раз нет. Она из Молдавии.

— Так я и знала! — Маня хлопнула по столу ладонью. Отодвинув с грохотом стул, села к кухонному столу, подперев голову кулаком. — Ларка, налей матери чай, а то мине в роте пересохло от расстройства за рэбёнка, — она подняла на дочь взгляд. — Хорошо тибе, ты у нас с папой красавица. А Славка!? Стоит посмотреть на его папашу и сразу всё станет ясно без слов. — Ларка, у тибя остались незамужние подруги или что? — спросила неожиданно. — Славку надо пристроить в нормальную еврэйскую семью.

— Мама, кому нужно такое счастье? Не смешите меня!

— У твоей знакомой, кривой на ногу Зойки Бинц, нет мужа, — не слушая дочь, продолжала Маня. — Сведи Славку с ней! Пристроим обоих!

— Зойка не кривая на ногу, у неё стеклянный глаз, что вам надо всё путать? Её любовник — муж двоюродной сестры Райки, продавщицы из молочного магазина, обещал, что они поженятся, когда он станет вдовцом.

— Его Сонька плохо сибя чувствует? Она здорова, как лошадь! Скорей Сонька овдовеет, чем Монька жениться на одноглазой Зойке! Нет, ты объясни матери, что плохого в Славке? Во всяком разе у него две здоровые ноги и нет стеклянного глаза! Порядочный мальчик! Учитель! Говорит на английском языке! Клад для нормальной скромной девушки!

— Ничего против не имею, но Славка какой-то странный. Сейчас в моде другой тип мужчин.

— Какой тип, Ларка?

— Говорю, что думаю, а вы думайте, что хотите.

— Может у мальчика плохое зрэние?

— Мама, что вам придумывать за Славку? Причем здесь зрение? Он или стеснительный, или я не знаю.

— Во всём виноват шлимазл Ицик, папаша его!

— Причем здесь Ицик! Мама, что вам надо искать виноватых! Славка такой уродился!

— Так я тибе, о чем говорю! Как у такого шлимазла, как его отец, могло рОдится что-то другое? В молодые годы этот шмендрик отгулял и за сибя, и за будущего сына! Покойный Шауль — отец Ицика, до сейчас в гробу переворачивается! «Ой, Ицики, мой Ицики», — носилась с ним мать его — дураковатая Фрейда. А Ицика надо было уже тогда лупцевать (пороть) раз в день — с утра до вечера. Гулящий был, ой, гулящий! Сколько девок перепортил! Ларка, ты не прэдставляешь сибе сколько ему приводили порадошных еврэских девочек для знакомства. Он на смотринах такое витворял, что тибе лучче не знать!

— Ицик, Валька! — свесившись из окна кухни, громко крикнула на весь двор. — Что вам болит женячка Славки? Дайте рэбёнку попробовать, что такое семейная жизнь! Может, ему самому не захочется такого счастья!

— Маня, не делайте сцен! — отозвался Ицик из своего окна, словно только и ждал её вопроса. — Это мой син! Шо ему горит жениться на чужой вдове с рэбёнком! Пусть найдет порадочную еврэйскую девочку и сделает ей семью! Шо я против?

— Что тибе рано? — не унималась Маня. — Славке тридцать лет, он уже алт бахур (старый холостяк)! Я считаю ему пора жениться, а там видно будет!

— Маня, при всем моем уважении к вам, не лезьте не в свои дела. Со своим сином я сам разберусь! — крикнул Ицик в ответ.

— Сам? Ой, вей! Это, когда ты что-то делал сам? — возмутилась она. — Кто тибе с Валькой помогал воспитывать сына? Кто викормил молочной сиськой твоего Славку и моего покойного Брониславчика? Ты? Валька? А, может быть, твоя мамаша, которая от тибя отказалась потому, что ты женился на гойке!

— Гойка в нашем роду! Азохэн вей! — кричала она на весь двор. — Твоя покойная бабка Эсфирь нашла тибе невесту — Софку, двадцати восьмилетнюю корову, дочь кривого Фимки Ройзмана с Пушкинской, которую никто замуж не брал. Но Эсфирь знала, что девочка хоть и страшная, как черная оспа, но за неё родители дадут хорошее приданное, лишь бы видать замуж за первого попавшегося дегенерата! А что ты? Ты плювал на старание и мнение родственников!? Помнишь, что ты сделал? Нет? Так я тибе напомню! Ицик, раз в жизни будь человеком и скажи правду! — кричала Маня. — Молчишь! Ты женился на правнучке пролетарского чекиста Соколова — Вальке, которая была брюхатой от тибя. Шмок! (недоразумение). РОдная мать от тибя отказалась и переехала жить к своему любовнику! А уважаемая Эсфирь Давидовна — твоя мудрая бабка, взяла и умерла всем вам назло! И такую судьбу ты желаешь единственному рэбёнку? А что ты не рассказал Славке, кем был его прадед по материнской линии? О его знаменитых подвигах! Молчишь? Герой! Отобрать у бедного ювелира последние камни, чтобы вименять их на пролетарские штаны и пару сапог, а жене, — на мгновение Маня замолчала, стараясь что-то вспомнить. — Ларка, — крикнула дочери, — что прадед Вальки, Сашка Соколов, в 1918 году купил своей первой жене Галке, за конфискованные у покойного Моисея Карловича камни?!

— Он сделал гешефт (выгодная сделка, обмен) с самим «Сивым», вором с Арнаутской, обменяв у него пару бриллиантов на кожаное пальто, а потом его же посадил за скупку краденного!

— Пожалуйста! Свидетель! Она знает всё! Моя дочь! — Маня указала пальцем в глубь квартиры.

— Тётя Маня, какой из Ларки свидетель? Шо вам надо все преувеличивать? Её тогда на свете не было! Шо она помнит из того, шо не знает?

— Как это «на свете не было»? Все, что знаю я, знает моя дочь! Ты не забывай, кем была Мария Ароновна в годы, когда партия послала её на отвэтственную работу! Я работала с самим товарищем Муровым! Фрол Сергеевич был главным чекистом города Одессы! Я знаю всё и про всех больше, чем любой одессит знает про сибе самого, — баба Маня прокашлялась, прочихалась, высморкалась, утёрла ладонью нос и продолжила. — Ицики, скажи мине, когда твоя рОдная мать увидела в первый раз своего единственного внука? Молчишь? Спратался за занавеску! А я тибе скажу! На твоих похоронах, когда Славке шёл двадцатый год! Если бы твоя мать не получила телеграмму, что ты скончался, не приехала бы до сейчас! Я права? Баба Маня помнит всё! Ларка, — крикнула, — ты помнишь этот нэйтмер (кошмар), когда Фрейда приехала на похороны Ицика?

— Чьи похороны? — переспросила Лара, жарившая на кухне котлеты, слушая по радио песни Эдуарда Хиля.

— Ты не помнишь? — спросила, поворачиваясь к ней лицом.

— Что? Что я должна помнить? Скажите, что хотите, и я вам вспомню! — отозвалась, переворачивая пригоревшую котлету.

— Похороны Ицика! Ларка, что тибе молчать матери? Что ты миня заводишь! Ты не помнишь, как Фрейда рассказывала, что получила телеграмму о том, что Ицик скончался?! На почте перэпутали, а она не обратила внимания, что в телеграмме фамилия чужая, имя чужое, улица, номер дома и квартиры не тот. Там было написано: «Коля умер. Похороны через три дня. Зоя, приезжай немедленно», — и она припёрлась.

— Ой, не могу! Цирк! Мама, а вы помните, как она появилась во дворе? Похоронный венок висел на руке, как дамская кошёлка, а на нём черная ленточка с надписью: «Дорогому синуле от любимой мамочки». Ицика чуть кондрашка не хватила, как увидел это представление! — вспоминала Лара.

Баба Маня уже не слушала дочь.

— Ицик, позови Вальку! Что мине с тобой нервы портить! Ты такой же адиёт, как сорок лет назад! Валька, вигляни в окно, а то хуже будет! — потребовала Маня.

— Тётя Маня, клянусь вам, я же не против! Пусть Славка жениться на ком хочет! — отозвалась жена Ицика. — Хоть на Райке из молочного магазина. Хоть на разведёнке с ребёнком или на своём друге Адике, скрипаче из филармонии. Это всё он, — она ткнула пальцев за спину, где за занавеской прятался муж. — Мне какая разница? Главное, чтобы Славке хорошо было. Мне что ли с ними спать! Я на все согласна, — кричала Валька из окна спальни. — Я внуков хочу! Дождёшься от него внуков! Скорей сама себе Снегурочку рожу!

— Ицик, я не поленюсь, спустюсь со второго энтажу! — пригрозила Маня соседу.

— Женщины, дайте выспаться! Воскресенье! А у вас каждый день революционный переворот!

Из окна первого этажа высунулась лохматая голова дворового алкаша Кольки.

— У меня башка раскалывается! За шо шумим, как на пожар? Или таки шо-то произошло? Шо я пропустил? — спросил Колька.

— Славке запрещают жениться! — отрапортовала баба Маня, свешиваясь из окна.

— И таки правильно делают, — ответил Колька, почесывая, давно небритую щеку. — Зачем ему эти проблемы? Мужик свободен и счастлив до свадьбы, а после — херня, а не жизнь. Возьмите, к примеру, меня и мою швабру!

В это время на его голову опустилась чугунная сковорода. Голова исчезла из окна, а из квартиры раздался отборный мат, звон битой посуды и многое другое к чему соседи давно привыкли.

Глава 3

— Наташенька, тебе понравится Одесса.

— Твои родителя меня не любят! — произнесла девушка, поправляя светлые волосы, аккуратно собранные в узел на затылке. — На свадьбу не приехали. Я же не виновата, что не еврейка и сирота. Зато образованная, на детского врача выучилась. Собственный врач в семье, … а им подавай еврейку! Объясни, какая разница на ком женат их сын? Главное, чтобы ты был счастлив!

— Они на меня сердиты за то, что сбежал из дому. Я же тебе рассказывал.

— Что же ты от невесты сбежал? Страшная была? — спросила, надув губки.

— Невеста хороша была и богата. Я бы при ней купался в деньгах, как сыр в масле. Дураком был, — произнёс и прикусил язык.

— Она была красивее меня? — оскорбилась жена.

— Я этого не говорил, — ответил, отворачиваясь. — Я лишь сказал, что она была богата. У её семьи была собственная ювелирная лавка ещё с дореволюционных времён. Во время революции, когда вся власть перешла к Советам, её дед добровольно сдал драгоценности молодому Советскому государству. Не представляю, как он и его семья остались живы, но они неплохо устроились. Пол дома, который принадлежал им, Советы заняли под продуктовый склад, сделав Моисея Семеновича заведующим этим складом, денно и нощно следя за ним. При его заведовании ничего не пропадало, никто не воровал. Наоборот, склад пополнялся едой, которую он покупал на собственные средства, кормя оголодавших пролетариев и их семьи. Через два года ему вернули занятую под продовольственный склад часть дома. Со временем городские власти порекомендовали Моисею вновь открыть ювелирную лавку. Якобы, молодой Советской власти необходимы бриллианты, как достояние государства. Теперь он изготовлял ювелирные изделия для жен и любовниц верхнего эшелона власти города Одессы. Кроме того, он ежемесячно пополнял городскую казну, с части собственной прибыли, но и от этого он не умер и не обеднел. Моисей Семёнович был мудрым и хитрым евреем. Ни ЧК, ни доносчики так и не смогли доказать, что он ворует, используя своё положение и должность, хотя не раз пытались пришить ему дело о государственной измене. Но он был чист, как вымытая банка. Тем не менее он скромно богател, откладывая солидные суммы на «черный» день. Его семья жила, как все семьи пролетариев — ни в чём никаких излишеств. Он годами ходил в старых, потёртых, штопаных — перештопанных на заднице штанах, затёртом до дыр камзоле, в одной и той же рубахе цвета кумача. В одной и той же выцветшей от лет жилетке и старых, стоптанных сапогах. Дети и жена выглядели примерно также.

— Что было дальше? — спросила супруга, с интересом слушая мужа.

— Потом была война. Моисей Семёнович ушел на фронт. Его жена и трое детей три года прятались в катакомбах, молясь Богу, чтобы отвернул смерть от их единственного кормильца. И Бог услышал их молитвы.

Хмурым ноябрьским днём 1944 года, в старый одесский двор вошёл калека, опираясь на костыли. За его плечами висела солдатская котомка. В ней лежало три буханками черного хлеба, банки иностранных мясных консервов, кусок сливочного масла и немецкий шоколад.

— Что же ты сбежал от своего счастья? — спросила жена.

— Испугался.

— Кого испугался?

— Испугался, что арестуют.

Она с тревогой посмотрела на мужа.

— А было за что?

— Я украл бриллиант у отца невесты. Вот такой, — он развёл руки в стороны.

— И, где бриллиант? — спросила Наташа, после нескольких минут гробового молчания.

Он с опаской огляделся по сторонам, полез в чемодан, доставая оттуда чёрный носок, завязанный узлом.

— Вот! — прошептал.

Она с трудом развязала узел, заглядывая в носок…

— Что это? — Наташа разглядывала плоский, прозрачный, как слеза камень.

— Бриллиант, — прошептал, оглядываясь по сторонам.

— Ты уверен? Не похож на бриллиант.

— Его надо продать. В Одессе многие живут скупкой краденного, — молодой человек посмотрел в глаза жене. — Мы будем с тобой богаты, Наташка, понимаешь?

— Не нравится мне всё это. Даня, как ты мог украсть чужое? — она отошла в сторонку, смахивая с глаз слезинки.

Неожиданно на плечо Даниила опустилась тяжёлая ладонь, сдавливая плечо, как в тисках. Он испуганно оглянулся, поспешно пряча в карман пиджака носок с бриллиантом. За его спиной стоял огромного роста мужик в длинном, мятом пиджаке. На плече висел дорожный узел. Черные штаны, заправленные в высокие, давно не чищенные сапоги. На голове шляпа из-под которой в разные стороны торчали седые волосы. Карие, выпуклые глаза под широкими, густыми бровями строго смотрели на Даню. Полные губы, сжавшись в полоску, исчезли в густой бороде.

— Вот я и разискал тибя, синок! — мужик развёл огромные ручища в стороны, делая поворот на триста шестьдесят градусов. — Променять Одессу на бандитский город?!

— Па-па! — по слогам проблеял Даня. — Откуда вы взялись?

— Шоб я так жил! — мужчина покачал головой. — Матери твоей, перэд тем, как… обещал найти тибя.

— Мама умерла!? Когда? Почему мне не сообщали? — закричал Даня на весь перрон.

— Не умерла так умрёт, когда увидит на кого ты стал похож! Стиляга! Тьфу! — он смачно сплюнул себе на бороду. — Патлы отрастил, как баба. Ты би ещё бантик на них повязал. Кошмар! И это мой син! Данька, — он помахал перед его носом пальцем, — не нервируй миня! Марш домой!

— Папа, я здесь, я в Ростове, …я женился, — невнятно промямлил Даня, указывая на рядом стоящую женщину.

— На этой? — спросил старик, меняясь в лице, в ужасе пятясь назад. — Данька, где били твои глаза, когда ты вибирал жену? Или ты смотрэл в другое мэсто? Поверь отцу — то мэсто у всех женчин одинаковое, — он окатил стоящую рядом с сыном женщину брезгливым взглядом.

— Как звать?

— Марусей зови, а хочешь Сарой буду, — она потянулась к бороде старика. — Волосатый какой. Как хочешь, так и зови. Шампанским угостишь девушку или сразу перейдём к делу. Это недалеко. Здесь за углом. Обслужу, как в сказке. Главное — деньги вперёд и не умри, дед, от восторга! — раздался хриплый женский голос.

Даня с ужасом поднял взгляд на женщину.

Рядом с ним стояла пьяная вокзальная шлюха. Под левым глазом расплылся синяк. Во рту не хватало двух передних зубов. И разило от неё перегаром так, что хотелось надеть на лицо кислородную маску.

— Кем эта шлепарша (грязнуля, неряха) будет работать в Одессе? — простонал старый Соломон, хватаясь за голову. — Её улицы подметать не возьмут! Харпе (позор)! Данька, бист мешуга (Ты сошёл с ума)!

— Зачем мне твои улицы, папаша? — произнесла хриплым голосом «мадам». — Я и на своих зарабатываю неплохо, — и сплюнув себе под ноги, поплелась вдоль перрона. — Говно клиентура сегодня, — пробурчала под нос.

— Здравствуйте, — раздался нежный голосок.

— И вам здоровья, — ответил Соломон, приподнимая шляпу.

— Папа, познакомься, моя жена Наташа, — Даня облегчённо вздохнул, увидев в глазах отца искру одобрения.

— Син, шо ты молчал нам с мамой, шо женился?! Ми би на свадьбу приехали, стол шикарный накрили. Ой, вей! Кого ми вирастили! Кусок дегенерата! Наташенька, я папа этого цидрэйтер (ненормального) — твоего мужа.

— Даня, почему ты мне солгал, сказав, что родители отказались приехать на нашу свадьбу? — спросила Даню. На глаза набежали слезы.

— Деточка, я тибе скажу «почему». Потому, шо этот шэйгэц (шалопай), — он воткнул палец в грудь сына, — украл у моего друга хрустальную дардале (висюльку) от люстры. Абраму не било удобно мине это сказать, а моему сину било удобно сперэть чертову стекляшку от люстры, которую честный одесский ювелир делал на заказ. Я не знал, как смотрэть ему в глаза! Я уже не говорю о том, шо Данька сбежал от его дочери — невесты, которую ему просватали. Но с этим ладно. Она таки удачно вишла замуж. Правда, её муж немного мишигенер (ненормальный), но это не так заметно, как бить лысым. Данька, говори отцу зачем тибе понадобилась дардале? Или ты думал, шо Абрам Семёнович дурак и ложит камни, где попало? Приедешь в Одессу, пойдёшь к Абраму просить прощения. ПонЯл! — сверкнув глазами, строго произнёс Соломон. — В нашем роду воров не било, нет и не будет!

Он посмотрел на Наташу и расцвел в улыбке.

— Наташенька, поехали в Одессу. Найдём тибе хорошего мужа! Шо тибе нужен наш дэфэкт?

— Я Даника люблю. Он ошибся, с кем не бывает. У нас в сиротском доме тоже воровали, иногда…

— Наташенька, поверъ папе, ты больше никогда не будешь сиротой, — старик покачал головой. — У тибя в Одессе большая и добрая семья. Приедем домой, найдем тибе работу и заживете, как все. Кем ты хочешь работать?

— Я детский врач.

— Доктор? Доктор, это хорошо! Ученая! Шэйн ви голд (красивая, как золото), — он радостно причмокнул губами. — Оказивается у моего сина неплохой вкус! Дети, шо вам жить в задрипанном обчежитии? Бил я там. Клоповник! — старик переводил взгляд с сына на невестку. — Поехали домой. Мэста всем хватит! — весело произнёс Соломон Соломонович, — и подхватив в руки тяжёлый чемодан сына, весело посвистывая, зашагал вдоль перрона.

— Тётя Фира, тётя Фира, — раздавался голос со двора, — Наташка рожает!

— Шо ты мине зэ бобэ майсэс (бабушкины сказки) рассказиваешь! Еще неделя до родов! — отозвалась Фира. — Я в шкафе порадок делаю, некогда мине.

— Вы шо, тёть Фир?! — за её спиной дышал, как загнанный конь, протрезвевший Колька — дворовой алкаш. — Стою я на базаре за прилавком, — рассказывал он, — а тут Наташка идёт, уткой переваливается. Я как раз опохмелился. Только закусить хотел, а она, как взвизгнет, схватилась за живот, да бряк на ящики с помидорами. Весь продукт к едреной фени в сок превратила, и орёт: «Маму Фиру зовите, рожаю». Тут бабы к ней подоспели. А меня послали…

— Куда?

— За вами!

— Головкой идёт или ножками? — спросила, раскладывая аккуратно по полкам, выстиранные, выглаженные пелёнки.

— Охренеть! — Колька попятился назад, пока не упёрся позвоночником в дверь. — Невестка ваша рожает! — крикнул. — Там народу видимо — невидимо собралось. Все дают советы — дышать, не дышать, тужиться.

— Ой, мамале (мамочка)! — взвизгнула Фира, до которой наконец дошло, о чем толкует Колька — сосед. — Наташенька рожает? Дишать говоришь, не дишать! — и она с воплем выскочила из дома.

Соседи свесились из окон, обсуждая свежую новость, — роды любимой невестки Фиры, детской докторши, в прошлом сиротки из Ростова.

Глава 4

Аркадий вошел во двор. Здесь, как всегда пахло пригоревшей кашей, жаренными бычками, свежими овощами и красным борщом, заправленным чесноком. Над головой, от балкона к балкону, от окна к окну, тянулись натянутые тетивой бельевые верёвки, увешанные трусами, платьями, штанами, рубахами, разноцветными тряпками и множеством детского белья.

Сегодня здесь было тихо, непривычно тихо.

Он поднял взгляд на знакомые окна. В открытом окне кухни на подоконнике стояли кастрюли.

«Опять не поставил суп в холодильник», — подумал, улыбнувшись.

Он взбежал на второй этаж, подойдя к двери с табличкой «Портной Яков Хаймович Фукс», нажал на кнопку звонка. Дверной звонок не работал, он постучал в дверь кулаком.

— Отец, это я, Аркадий! — крикнул, надеясь, что старик услышит его.

Но дома никого не было. Аркадий спустился во двор. Сел на лавочку, закурил сигарету.

Из окна квартиры первого этажа выглянула соседка.

— Ви кого ищете, гражданин? — спросила, подозрительно разглядывая Аркадия.

— Тётя Фира, вы меня не узнаёте? Я Аркадий Фукс.

— Аркаша? Ой-ой-ой! Соломон — крикнула вглубь квартиры, — Аркаша Фукс приехал!

— Где ты шлялся, дорогой рэбёнок? — спросил Соломон, загребая Аркадия в объятия. — Садись к столу, кушай. Глянь, как исхудал? Если би не рэмень, шо держит штаны, ходил би ты с голым попом! Тётя Фира такой борщ сварила! Ты, когда кушал борщ в последний раз? Улыбаешься. А вообче, когда ты кушал в последний раз?

— В поезде подкрепился, дядя Соломон, — ответил улыбаясь.

— В поезде! Прэдставляю сибе, шо за дрэк (дерьмо) ты там кушал!

Фира, укачав внука, подсела к мужчинам за стол, с улыбкой глядя на Аркадия, который с «треском за ушами» уплетал красный борщ.

— Тётя Фира, дядя Соломон, как отец? Что за ерунда с его похоронами?

— Вей, Аркаша, таки било дело, — прокряхтел Соломон, опуская взгляд в стол.

Фира, виновато пожав плечами, поправила на голове косынку, завязанную узлом на затылке.

— Когда ушла из жизни тётя Ева, хорошая она била женчина, — сказал Соломон, — отцу стало лэбэн из нисхт файн (жизнь не мила, — идиш). Он перэстал брать заказы, больше не хотел шить людЯм одёжу. Целыми днями сидел в сквэре, рассказывая прохожим смешные истории из жизни.

— Смешные истории? — переспросил Аркадий.

— Смешные истории, — кивнул Соломон, закуривая папиросу.

— Соломон, иди во двор, там кури свои вонючие паплиросы, — возмутилась Фира, отмахиваясь от густого дыма. — Дитё в доме маленькое! А ты здесь воняешь!

— Аркашка, пойдём во двор, покурим. Поговорим за жизнь. Здесь, не то шо покурить, дишать не дадут спокойно.

Они вышли во двор, сев на лавку, закурили.

— Аркаша, на Песах (Пасху) приезжали дочери Евы, сёстры твои. Как отец радовался. Помолодел на десять лет! Давно я не видел его таким счастливым! Он тибя ждал к Новому году, а шо ты раньше припёрся?

Аркадий улыбнулся, обняв старого Соломона за плечи!

— Секрет. Хочу обрадовать отца!

— Ой, вей! Какие секрэты в нашем двОре? Тут не успеешь подумать, как Маня уже все знает! Секрэт, скажешь мине тоже. Рассмешил!

— Я поступил в аспирантуру. Получил комнату в общежитие. Остаюсь в Одессе! Буду писать диссертацию. Хватит, помотался по свету!

— А как твои ковирялки? — спросил Соломон.

— Раскопки, — уточнил Аркадий.

— Раскопки, ковирялки одно и тоже.

— Я учиться хочу, дядя Соломон!

— Жениться не собираешься, ученый?

— Над этим я ещё не думал. Успею!

Соломон крякну в ответ.

— А наш Данька женился. В Ростове жену нашёл. Хорошая девочка, сирота. Внука нам с Фирой подарила! Семёном назвали. Очень надеюсь, шо он вирастет умным и красивым, как его мать. Я все не могу понять женчин, — старик перешел на шепот. — Скажи ты мине, как такая красавица и умница, как наша Наташенька, ты ещё её увидишь, могла влюбиться в такого шлимазла, как наш Данька, ты его уже знаешь. Удивляюсь. Она у нас детский врач. Данька при ней взялся за ум. Учиться на инженэра. Пусть сибе учиться на куда хочет, лишь бы Наташа его любила.

— Аркаша у нас есть ключ от вашей квартиры, — сказала Фира, выглянув из окна. — Иди домой, искупайся. Поменяй штаны на свежие бруки, проветри попу. Яков скоро придёт.

— Нет, спасибо, я во дворе посижу! Дядя Соломон, если вы заняты идите по своим делам. Хорошо мне здесь. Соскучился по всему этому, — он обвёл взглядом старый двор.

— Один? — усмехнулся Соломон, — долго один ти не будешь. Наше мэстное ЧК ещё не занюхала, шо ти приехал. Подожди…

— Соломон, кто это рядом с тобой на лавке отдыхает? — раздался голос сверху. — Приезжий? Турыст? — спросила Маня, свешиваясь из окна, поправляя на носу очки. — Квартиру ищите, молодой человек? Вам ближе к морю или рядом с тётей Маней будет хорошо!? Сейчас я вам всё устрою. Не уходите!

— Ну, шо я тибе говорил? Не приезжий это, — крикнул Соломон. — Маня, у тибя пропало зрэние? А шо с нюхом?

— Кто это не признаю никак?

— А ты угадай! — ответил Соломон, улыбаясь Аркадию.

— Нашёл гадалку! Лара, — крикнула в комнату, — погляди, кто рядом с Соломоном на скамейке отдыхает?

Из окна спальни высунулась голова с крупными бигуди на волосах.

— Чтоб я так жила! Мама, это ж Аркашка, собственной персоной!

— Что ты миня путаешь! Аркаша приедет к Новому году! — резонно ответила баба Маня.

— Что он не может приехать к отцу летом?

— Аркаша! — закричала баба Маня. — Это ты или Ларка мине виносит мозг?

— Я, бабушка Маня, я!

— Не уходи! Я спустюсь! Радость-то какая! Валька, Ицики, Софка, Колька, Сара, — закричала на весь двор, — Аркаша Фукс приехал!

Через пятнадцать минут она спустилась во двор. На ней был новый домашний халат. На ногах, вместо старых, стоптанных шлепанцев, новые тапки.

— Шо так долго шла? — спросил Соломон, подвигаясь, давая ей место на лавке.

— Старые шлёпанцы на новые Ларкины тапки меняла, — хохотнула. — Расчувствовал ты миня до слёз! — произнесла, обнимая Аркадия. — Рэбёнок, кушать хочешь?

— Спасибо, я поел. Меня Фира Марковна накормила вкусным борщом. — А где Борис Иванович? — спросил Аркадий.

— Ушел в море с товаричем. Скучно ему на пенсии. Что дома сидеть, миня нервировать? Пусть в море рибу нервирует. Кстати, Аркаша, ты уже слышал эту жуткую историю с похоронами Якова Хаймовича? У миня язык в роте не поворачивается тибе её рассказать.

Соломон и Маня, перебивая друг друга, поведали Аркадию о том, что произошло месяц назад.

Глава 5

Он, как всегда, сидел в сквере, недалеко от дома, в котором прожил долгую жизнь. Его знали все: старые и молодые, кошки и собаки. Даже воробьи привыкли к нему. Спускаясь с ветвей деревьев, смело прыгали у его ног, а он бросал им на землю хлебные крошки, улыбаясь в длинную, седую бороду.

Когда в сквер приходили молодые мамаши с колясками, или кто-то забредал передохнуть, посидеть под сенью старых лип, послушать пение птиц, старик поднимал глаза и спрашивал:

— Хочите послушать старого еврэя? Если вам некогда, — спешите дальше. Яков всё понимает и не обижается.

К нему на лавочку подсаживались: кто из уважения к старости, кто из жалости или любопытства, а кто-то просто посидеть рядом, послушать его истории.

— Я рад, шо миня всё ещё желают слушать, — произносил старик. — Ви помните какой была старая Жмэринка? — так обычно он начинал свой рассказ. — Нет? Не помните? Ви правЫ. Как вам её помнить тогда, когда миня самого там было мало. А ещё вспоминаю молодые, беззаботные годы.

Мой папа, дай Бог ему покоя там, где он от нас ушёл — был настоящим человэком, сапожником и большим еврэем.

Почему большим евреэм? Ви ещё спрашиваете? Он был огромным, как медвэдь! Как говорила моя бабушка: «Вимахал в три жида». Мама рассказывала, шо увидев жениха испугалась. А как не испугаться? Ей было всего тринадцать лет, а моего отцу уже целых двадцать один год. К тому врэмени он овдовел, оставшись на руках с двумя маленькими дитями. Хочите знать почему родители моей мамы решили видать свою младшую дочь за вдовца? Таки я вам скажу! Агува — старшая сестра мамы была первой женой моего дорогого папы. Она умерла от тифа в двадцать лет, оставив мужа вдовцом, а двух маленьких синовей сиротами. Отец страшно убивался по жене.

— Хайм, тибе надо жениться, — сказала ему мать. — Лучшей матери для твоих синовей, чем Фейга, младшая сестра твоей покойной жены, не найти.

И все согласились. Мой отец был в страшном состоянии. Ему было за все равно на ком жениться, лишь бы его детЯм было хорошо. В те времэна всё решали родители про меж собой. Мнение невесты никого не интересовало. Она бы и не посмела возразить. Шо Семен и Вениамин сыновья Агувы — старшей сестры нашей мамы, ми узнали, когда виросли. Хорошая у нас была семья, дружная. Отец чинил, латал, шил обувь, стараясь прокормить семью. Мама, покорно виполняла супружеский долг, каждый год рожая детей.

Мине шёл тринадцатый год.

В нашей большой семье, сколько сибя помню, постоянно кого-то рожали, а когда ми подросли — женили одного за другим. Скучно не было никогда. Все были при делах. До того, как отец заметил моё холостяцкое положение, они с мамой только вздохнули после очерэдной свадьбы, женив Арона, брата старшего миня на год, на дочери известного в Одессе цирюльника с Молдаванки. Ви знали Авраама? Нет? Ничего странного в этом нет, ви слишком молоды. Кто помнит старую Одессу, тот знал его, или хотя бы один раз попал под его волшебные ножницы.

Пролетел год и отцу стало скучно. Он заберэменел матушку в очэредной раз и решил взяться за моё будущее.

— Староват для женитьбы, — сказал папа, — но ошибочку придётся исправить.

Маме было не до этого. Она была сильно берэменна и ругала на отца разными словами.

— Ты погляди на миня. Опять я в интерэсном положении. Скока можно? Я тибе шо, Хайм? Закрой свою «лавочку», я устала. Женячка Яшу подождёт. Я сама найду ему жену, когда придёт срок. Дай мине спокойно рОдить.

— Если ми сейчас не женим Яшку, — возмущенно шептал папа, вертя пальцем перед маминым носом, — его заберут в солдаты.

— Он ещё рэбёнок! — воскликнула мама. — Какие солдаты! Ты миня пугаешь, Хайм!

— Фейга, где твои глаза! Ми живём в страшное врэмя! Посмотри, шо делается вокруг! Гражданская война. В Одессе власть меняется чаще, чем ты мине гаткес (кальсоны) стираешь! Шо скажешь? За кого воевать моим синовьям? Вейз мир. Яшку надо срочно обженить. И не спорь с мужем! Я уже говорил с нашим ребе — Ицхаком Шнеерсон. Поверъ мине, у нашего сина будет хорошая жена из приличной еврэйской семьи! — он поцеловал кончики пальцев. — Ты помнишь булочника Бульке и его жену Сару, которые жили на Мясоедовской? У них ещё бил син Мейер. Говорили, шо Сара его в детстве уронила! Таки кто бы спорил? У старого Баруха — отца Мейера была булочная.

— И шо мине с того? — спросила мама, безразлично взглянув на отца.

— Фейга, шо тибе так смотреть! Помнишь или тибе оно надо? — рассердился папа.

— Не помню. Шо мине дело до их булочной!

Отец подскочил на месте.

— Шо тибе забыть, Фэйгале! Бульке потом перэехали с Мясоедовской на Канатную улицу, в дом, недалеко от бившего ресторана мадам Рачковской и там открыли новую булочную.

— А шо стало с их булочной на Мясоедовской?

— Жена, шо тибе волноваться за Бульке и их булочные? — неожиданно вскипел отец. — Булочную на Мясоедовской улице старый Бульке продал ювелиру Адаму Крекеру. Его зять Моня Пукес не стал ювелиром, хотя пытался, но хлеб печь научился. Так слушай сюда, когда начались погромы, бандиты Мишки Япончика, застрэлили старого Баруха, а булочную на Канатной сожгли. Его сина Мейера тоже застрелили. Но он вижил, хотя остался без ноги и с «приветом» в голове. Потом новая власть разрешила, таки, Мейру снова открыть булочную. Он и до сейчас печёт булки и хлеб.

— Так шо им есть нам прэдложить?

— Кому? — спросил отец.

— Бульке! Шо у старого Мейера есть кроме булочной, костылей и его мишигенер коп (дурной головы)?

— РАхель.

— Ты хочешь женить Яшу с РАхель?

— Шо тибе все путать, Фейга? Рахель — жена Мейра.

— Хайм, шо тибе морочить мине беременную голову! Ши мине дело до старого Мейра и его РАхель?

— Внучка — единственная дочь их сина Шмулика, который женат на двоюродной сестре нашего рэбе. Понимашь!?

— Ты говоришь о Хае?

— Ну!

— Прэдставляю, как виглядит их дочь, — Фэйга покачала головой. — Ты её уже видел?

— Кого?

— Внучку придурковатого Мейера!

— Фейгале, шо тибе, как она виглядит! Тибе с нею жить? У них есть булочная и Роза.

— Шо за роза?

— Роза — имя будующей жены нашего Яши!

— И шо наш Яша будет иметь кроме их Розы?

— Фэйга, Фэйга, — отец улыбнулся. — Они дадут хорошее приданное за свою единственную дочь.

Мама улыбнулась отцу.

Глава 6

В сорок девять лет мама рОдила одиннадцатого по счёту сина. С учетом первых двух синовей её старшей сестры, в нашей семье росло тринадцать пацанов.

— Ну, спасибо, жена, — «отблагодарил» отец. — Шо скажешь, насчёт, попробовать ещё разок? Тибе трудно рОдить мине дочь? — возмущался он. — Вспомни, как это делают другие!

Моя мать была женчиной не из робких. Она обдала отца взглядом, разбавленным крутым кипятком, всунула ему в руки тринадцатого, визжавшего и обкаканного по уши Сеньку. Виходя из комнаты, обернулась, взглянула на отца с ухмилкой, закрывая за собой дверь, приказала:

— Корми!

— Чем? — удивился отец.

— Сиськой, чем ещё? Вспомни, как это делают другие!

Больше отец с ней не спорил, и как стало ясно в будущем, прикрыл свою «лавочку».

Мама пришла в сибя. У неё появилось личное врэмя, а у миня, их шестого по счёту сина, оно безврэменно закончилось. Мои родители миня женили.

Её звали Розой. Ничего общего с цветком в ней не было — ни вида, ни запаха.

На смотринах, при виде невэсты, я хотел умерэть. Мине было страшно подумать, шо Роза станет моей женой. Росту в ней было меньше, чем мэтр с половиной, весу — столько же сколько и росту в перэводе на килограммы. Чем её кормили, даже моя еврэйская мама, знающая обо всём на свете, не знала.

— Шоб иметь такой тухес (попу), должны бить крэпкие зубы, — сказала мать на ухо отцу, раскрывая тёплые объятия будущей невэстке.

— Как ми рады!

— А как ми рады! — звучало со всех сторон.

Рады были все, даже невэста застенчиво улыбалась, не поднимая на миня глаз, а я по-прежнему хотел умерэть.

— Не бойся, Яшка, — сказал отец, глядя на будущую невэстку, — всегда плохо не бивает. Привикнешь, поверъ отцу. Я тоже не сразу полюбил твою мать, — прошептал мине на ухо, с опаской глядя в её сторону.

Старик замолчал. Вынув из кармана жилетки кусочек хлеба, крошил его на землю, слетавшимся к его ногам воробьям.

— А что было дальше? — спросила молодая мамаша, покачивая коляску с ребёнком.

— Ах, дальше, да, да. Шо дальше? Ви помните старую Жмэринку? Еврэи, украинцы, гои жили мирно, тихо, в любви и уважении.

Рэволюции, погромы это было не про там. Вечерами жид и гой вместе пили водку, заедая кислой капустой с одной вилки. По праздникам женили своих детей, роднясь навеки. Хорошо жили. Бедно, но дружно.

— Яков Хаймович, расскажите о женитьбе! — вокруг рассказчика собралось уже несколько молодых мамаш, с интересом слушая старого портного.

— О, это совершенно удивительная история. Она была хороша, как роза!

— Вы же сказали, что она была маленькой, толстой и вам при виде её хотелось умереть, — улыбнувшись, произнесла пухленькая женщина, окинув взглядом сегодняшних слушательниц, таких же молоденьких и весёлых, как она.

— Да, абсолютно вэрно. Но ведь и я был полным адиётом. Не забивайте, шо мине не было и четырнадцати лет, а Розочке шёл тринадцатый год. В те врэмена детей рано женили.

Она не была красавицей. Я думал, зачем еврэйским девушкам ребе даёт имена, которые им не подходят? А с другой стороны, кто кроме ребе и Бога может знать какой она станет в будущем? Так вот, моя Роза была ангелом. Когда я это понЯл моё сердце успокоилось, а глаза перэстали замечать некрасивости её лица и фигуры. Для миня она стала самой красивой женчиной на свете. Даже, бородавка на её нОсе, мине больше не мешала циловать его.

Как и все молодожены, в наше чэстное врэмя, я был чист, как лист бумаги. Шо я знал о женчинах? Ни-че-го. Женатые братья миня не посвящали в тайны супружеской жизни. Я и не спрашивал. Миня это не интерэсовало. За неделю до свадьбы отец повёл миня к ребе, который подробно объяснил многое из того, шо я не знал и не понимал. Когда ребе рассказал мине, шо женатый мужчина, то есть я, должен сделать с Розой в пэрвую брачную ночь, миня вирвало прямо на пол. Отец и ребэ миня успокаивали, объясняя, шо жениться и родить потомство — главное дело жизни каждого мужчины, особенно если он еврэй.

Перед хупой миня так трясло, шо папа не на шутку рассердился, а женатые братья рассмеялись.

— Яша, это лучче, чем ты думаешь, — шепнул мине на ухо Арон. — Это в пэрвый раз страшно и противно, а потом даже приятно, — он подмигнул, похлопав миня по плечу.

За свадебным столом миня тошнило, кусок не лез в горло, хотелось убежать, чессное слово! Я был не в сибе. Прэдставьте — жена совершенно мине не знакома. Шо мине до неё? До её бородавки на носе? Думаю, в голове у Розы тоже были страхи и сомнения, но миня они не интерэсовали, как и она сама. Уже намного позже, Роза призналась мине, шо на свадьбе была абсолютно счастлива. Я ей понравился ещё на смотринах, чего о сибе я сказать не мог.

В два часа ночи нас торжественно випровадили в спальню, обсыпая на счастье овсом, конфетами, орэхами. «Спальня» била чуть больше чулана, отделенная шторой от комнаты, где гости гуляли нашу свадьбу.

Ми с Розой просидели на кровати всю ночь спина к спине, боясь пошевелиться, уже не говоря о том, шоб взглянуть друг на друга. Гости ели, пили, пели песни, поднимали тосты за счастливую жизнь молодеженов.

Неожиданно раздвинулась штора. Марик Бляхх — мой дальний родствэнник, приехавший на свадьбу из Жмэринки, в обнимку с бутылкой самогона, бэспардонно уселся рядом со мной на кровать.

— Яшка, где сортир? Мине сейчас вирвет.

Потом перевел свои пьяные глаза на Розу, неприлично громко икнув, спросил, тыча за спину пальцем:

— А это хто? Шо она при нас делает?

Я закрил ладонями лицо, стараясь не думать о том, шо произошло. А шо собственно произошло, спросите ви миня? Миня женили. Трудно в неполных четырнадцать лет думать о сибе, как о женатом мужчине, за спиной которого сидит жена, совершенно чужая ему девушка.

На рассвете в дверях комнаты появилась бабушка Розы.

Она застала нас спящих в одежде спинами друг к другу.

— Мамале, — вскрикнула она, хватаясь за сердце. — Мине счас станет халушес (плохо)! Наша Роза дисгрэйст мэйдл (опозоренная девушка)

От её крика ми проснулись, шарахаясь друг от друга в разные стороны.

Роза с перэпугу натянула до подбородка одеяло.

— Вейз мир! Ой, брох, ой, брох (позор, беда), — вопила старая Рахель. — Гвалт! Геволт! (караул, на помощь). Мейер!

На её крик сбежались родственники.

— Ви только посмотрите! Лучче би мои глаза этого не видели! Они так ничего и не… Ой вей! Позор! Шо скажут люди! Шмулик! Хая! Мейер, шо ты стоишь, как палка в огороде! Сделай хоть шо-нибудь!

— Ты хотела видать Розочку замуж! Видала! Жена, шо тибе опять плохо? — спросил Мейер. — У твоей внучки есть родители. Пусть у них за все болит голова. Оставь миня в покое… Шо? Шо ты хочешь от старого, больного Мейера? Ты хочешь, шоб он умер, и его похорнили прам здесь? Тибе станет лучче?

— Адиет! Причем сюда твое здоровье! — возмутилась старая Рахель. — Я кричу не за тибя, а совсем наоборот. Уйди с моих глаз! Не делай мине халушес.

Моя мама прибежала последней. Она стояла в дверях с распахнутой грудью, к которой присосался сопливый Сеня.

— РАхель Абрамовна, шо вам кричать, пугать улицу! Посмотрите на детей! На них нет цвет лица!

Бобэ (бабушка) Рахель громко высморкалась в передник.

Мама перэдала «тринадцатого» отцу и подошла к нам несчастным новобрачным.

— Дети, — сказала она, — бэкицер (короче) вам надо отдохнуть. Когда будут силы, ви поймёте про между собой, шо делать. Надо любить друг друга, обнимать. Приласкать. Можно поциловать крэпко в губы, это даже хорошо, если не противно. Ми сейчас уйдём, а ви, пожалуйста, сделайте хоть шо-нибудь.

И ми сделали, как мама велела.

«Всегда плохо не бивает», — говорил мой умный папа, знающий толк в жизни.

Ми привыкли спать вместе — спина к спине. А через месяц или больше, увидев Розину сиську, випавшую из виреза ночной рубахи, я почувствовал в сибе другие проявления и желания организма. Той ночью и случилось всё то, шо должно было произойти мэжду мужем и женой брачной ночью.

— Дедушка Яков, что было потом? — слушательницы поменялись.

Кто-то ушёл домой кормить детей, кто-то убежал по делам. В сквер пришли другие мамаши, с интересом слушая рассказы старого еврея.

— Когда? — он приоткрыл глаза, смачно зевнул.

— Яков Хаймович, расскажите историю про рубашку, — настаивали они, слушая не в первый раз рассказы старого Якова, но с каждым днём истории обрастали новыми событиями, красками, эпизодами, словно за ночь он переписывал жизнь заново.

— Рубашку? — он окончательно проснулся. — Это моя любимая история, — повеселел старик. — Ми жили в Одессе.

— Когда вы переехали из Жмеринки в Одессу?

— Причём здесь Жмэринка? Миня там никогда не было.

— Вы же говорили….

— Не обращайте внимания на мэлочи. Жмэринка. Ах да, там, кажется, родился мой папа, а жили ми всегда в весёлом городе Одессе. Я работал на фабрике по пошиву одёжи. Кстати, именно там, в мине проснулся портной. Порой я тайно проносил за пазухой кусочки материи: остатки, обрэзки, из которых моя Розочка шила скатерти, продавая на базаре. Она так радовалась, шо мине хотелось принести ей не только кусочки, а весь рулон ткани, лишь бы она мине улыбалась. Бывало она не шила скатерти, а бэрежно складывала кусочки ткани в сундук.

— Шо ты с ними хочешь делать? — интересовался я, глядя, как она внимательно рассматривает каждый из них.

— Я сошью тибе праздничную рубаху, когда наберётся достаточно кусочков ткани. Такой рубахи не будет ни у одного одесского еврэя, поверь мине.

Я обнимал свою пухленькую женушку, с удовольствием целуя в нос, где сбоку сидела большая коричневая бородавка, которая мине так нравилась.

И она таки пошила рубаху. Какая это была рубаха! Ни у одного одессита такой рубахи не было, шоб я так жил. Она била сшита из разных по размэру обрэзков ткани, но подобраны они били так искусно, шо составили единый рисунок. Увидев миня в новой рубахе, моя мама спросила:

— Яша, шо ты вирядился, как пугало? Где глаза и вкус твоей Розы? Азохен вей!

— Тише мама. Это подарок. Не портите мине настроения, а Розочке талант.

Мама всё поняла, прикрыв ладонью рот. Она даже всплакнула от чувств, положив голову отцу на плечо.

Они всё понимали родители мои. Имея дома целую шоблу детей, отец с матерью всегда находили для нас врэмя и любовъ.

Глава 7

— Яков Хаймович, расскажите, как вы стали артистом, — требовала публика.

— Перэд тем, как стать хорошим портным, я таки один раз имел за счастье стать артистом!

Среди братьев, главный по «талантам», был старший брат Семён. Он с детства много читал, любил сочинять рассказы. А как он врал! Это ж было шо-то! Но он називал это фантазией — смешное слово. Из-за этих фантазий страдал его тухес, на котором оставались следы от отцовского рэмня. Но врать или фантазировать, как он это називал, Семён не перэстал. Артист! Он рОдился артистом! Кроме работы на железнодорожной станции, где он водил этот ужасный паровоз, он был главным артистом в театре художественной самодеятельности. Один раз он пригласил нас на спэктакль, которому был рэжиссёром. Ви сибе прэдставляете? Мой брат к тому врэмени уже стал главным режиссером всего театра! Вся семья пришла на прэдставление. Нас, как почётных гостей, усадили на пять пэрвых рядов. Жена Семёна, отец с матерью и младшие братья сидели в центре пэрвого ряда, положив локти на сцену, шобы лучче видеть. Семён очень волновался и его можно било понять. Не каждый раз в зале сидят такие гости!

Но шо-то пошло не так. Артист Колька Нос получил понос и бегал в сортир каждые пять минут. Вийти на сцену он не мог. Колька не мог би дойти до сцены, не говоря о том, шоб играть, прописанную для него Шэкспиром, роль прынца Гамлета.

Ми с Розой устроились в пятом рЯде и приготовились смотрэть спэктакль.

— Яков! Яков! — Семён с потным, взволнованным лицом, махал мине со сцены рукой, вопя на весь зал. Народ взбодрился и стал аплодировать, решив, что прэдставление начинается.

— Виручай, брат, — сказал Семён. — Колька обосрался. А у меня Гамлет! Сиграешь?

— Та, шо за вопрос? — согласился я, не раздумывая. — А шо надо делать?

— Яшка, не делай мине нервов. Их есть кому портить, — зашипел Семён. — Надо играть роль! Помнишь, как ми в детстве рожи соседке Ханне строили, придумывали всякие дурости о её толстой дочке, а она драла её рэмнем по попам, за то, шо водится с нами?

— Ну помню.

— В таком разе ты знаешь, шо делать, — выдохнул облегченно.

Семён, рассказал вкратце содержание страшной трагедии жизни прынца. Я до того дня не знал, шо на свете есть такие ужасные семьи. Какой кошмар! Ви читали Гамлета? — обратился к девушке, сидящей рядом на скамейке.

— Конечно, мы в школе учим зарубежную литературу.

— Шо ви говорите? В наше врэмя… Кто учил в наше врэмя зарубэжную литературу? Я вас умоляю…

Миня очень расстроила судьба несчастного Гамлета. Ви знаете, шо там все умерли!? — воскликнул Яков с глазами полными слёз. — Азохен вей! Шо им не жилось? Шо им болело?

— Власть.

— Ви таки немножко правЫ. Власть. Все хотели быть королями? Ой, вей.

— Яков Хаймович, что было потом? — спросила девушка.

— Запомни, — шептал мине на ухо Семён, — если забыл роль, говори своими словами. Зритель должон тибе верить. ШЭкспира никто не читал. Так я тибя прошу, сделай виражение лица и расскажи всем, как хреново жилось прынцу в условиях феодализма.

Я согласился, а шо было делать? Надо же виручать брата и несчастного прынца!

Каждые пять минут зал взривался аплодисмэнтами. Зрителям особенно понравился монолог, который я — прынц Датский, читал со сцены своими словами. Шо я мог рассказывать сидящим в зале людЯм, если сам до этого вечера никогда не читал ШЭкспира? Это было моё пэрвое знакомство с великим писателем и его несчастным Гамлетом.

— Быть иль не быть? — спросил я, и звэрским взглядом обвёл притихший зал. — Шо за вопрос! — заорал так, шо зрители испугались. Кто-то перэкрестился, кто-то ахнул, мой папа схватился за грудь, мама за папу. И тут я понЯл, шо как артист состоялся. Вобрав в лёгкие, весь оставшийся в зале воздух, продолжил.

— Мириться лучче со знакомым злом, чем бэгством к незнакомому стрэмиться, — произнёс запомнившуюся фразу. — Ви хочите терпеть безропотно позор? — задал вопрос залу, понимая, шо это последняя фраза из тэкста роли которую я помнил. И я стал говорить все, шо приходило в голову, как советовал мине мой старший брат рэжиссёр. Ведь ШЕкспира никто из зрителей не читал…

— Ой, вейз мир! Где ваше «фэ»? Сопротивление! Таки пора вам возмутиться! Пока ви спали ваше мэсто на троне уже занЯли! Эйзе брох (какой позор)! Кто в доме хозяин? Ви? Ой, не смешите миня. Ви кто? Ви царъ!? Кто вам сказал? Та какой из вас царъ! Надев на голову корону, ви прячете под ней свое лицо! Убийцы! Вам мало смерти моего дорогого папы? Так я и думал! Вокруг одни враги! Прэдатели и нет друзей! Офелия! Где моя невеста? Умерла? А шо такое? О, бедный я! О, бедная Офелия. Шо за судьба! — я схватился за голову.

Старик вдруг звонко рассмеялся. На глазах выступили слёзы.

— Верите, — произнёс, закашлявшись, продолжая смеяться, — я совсем забил, шо прынц, должОн умерэть от укола отравленной шпаги. Мать королева, артистка Белка Щорс, нэрвничала, глядя на то, шо я витворяю на сцене. Она держала в руках «чашу» с отравленным вином, которое должна випить по ошибке. Я, как адиёт бегал по сцене. Актёры и зрители смотрэли на миня, не зная, шо ожидать от прынца. Но с ним пора было кончать. Я вихватил у «мамаши» из рук «чашу» с ядом и произнёс:

— Ага, вот стакан, в который яд налит с любовью, — я поднял «чашу» над головой. Потом мэдленно поднёс к роту, випил отраву.

— Ну, вот и всё, — сказал таким тоном, шо самому стало плохо. — Довольны? Ви этого хотели? — спросил зал, покачиваясь на полусогнутых ногах, делая вид, шо вот-вот миня покинут силы и я — прынц, отдам концы. — Уж смэрть моя близка! Вас всех я прэзираю, — и грозно помахал кулаком залу. В это врэмя к мине подбежала Белка — королева-мать, вихватила «чашу» и сделала вид, шо пьет отравленное вино, тут же свалилась мине под ноги, матеря на чём свет стоит.

Зрители рэшили, шо прынц Датский и мать его сказали всё перэд тем, как прэставиться, и дружно зааплодировали. А я, ваш покорный слуга, упал на сцене «замертво», рядом с матерью-королевой, набив огромную шишку на затылке. Не рассчитал падение. Шо я артист? Хотя да, ещё тот артист погорэлого театра.

— Дедушка Яков расскажите о своих братьях, — просили слушательницы.

— Братья. Ви знаете, какое счастье, когда у вас столько рОдных людей? Нас было тринадцать синовей у матери с отцом. Шо ми витворяли? Мама рожала каждый год. Отец мэчтал о дочери, ожидая перэд каждым рождением рэбёнка, чуда. Но чуда не происходило, снова и снова рождались мальчишки. После рождение тринадцатого по счёту сина — сопливого Сеньки, мама пошла работать. Привоз, самое главное место Одессы, да шо я вам рассказываю, ви и сами знаете. Мама торговала на Привозе, а ми ей помогали. Наша семья стала лучче жить, когда мама пошла работать. Ми стали лучче кушать, как ни странно. Со врэменем, когда она была уже на девятом мэсяце берэменности, отцу пришлось полностью её заменить. Днём он торговал овощами, а ночами шил обувъ. А! Я же вам не рассказал, шо мама неожиданно стала берэменной! Это произошло по недоразумению, как объяснил папа.

Чувствовала сибя мама ужасно. Её тошнило, рвало. Она похудела. Врачи у неё обнаружили опухоль, которую потом назвали Симха. Так, в возрасте пятидесяти трёх лет, наша мама рОдила долгожданную дочь. Ми радовались за мать и отца. Наконец, мечта папы сбилась. Теперъ наша мама била уверена, шо исполнила свой долг перэд мужем и Богом.

Проходили годы.

В семье старшего брата Семёна произошла страшная трагэдия. Во врэмя четвертых родов, от потери крови, умерла его любимая жена Беллочка. Её смерть потрясла всех. Кто мог подумать, что наша Белла — красавица, хохотушка, уйдёт из жизни так рано. Родив троих синовей, умерэть во врэмя четвертых родов вместе с долгожданной дочерью! Они так мечтали о дочери, — старик утер ладонью слёзы. — Семён с семьёй уже несколько лет жил в Ленинграде. Он окончил актерский факультет при институте, …дай бог памяти, и работал актером в театре имени Кирова. Семён, Семён! — старик тяжело вздохнул. — Прошло несколько месяцев после смерти Беллы, — продолжил, — ми, как могли поддерживали его и несчастных сирот.

Я и Арон, брат старший миня на год, поехали в Питер.

Семён сильно пил. Было чувство, шо со смертью жены он и сам умер. Просипаясь, он ехал на кладбище. Лежа на могиле Беллочки, пил с бутылки водку, обнимая землю, разговаривая с женой.

Я написал родителям длинное письмо, в котором подробно рассказал о том, шо твориться с Семеном. Его надо било спасать.

Наша мама плакала и днём, и ночью, думая о старшем сине и внуках.

В один из дней, когда все спали, они с отцом на кухне долго о чем-то говорили. Потом мама уехала. Но вернулась в Одессу не одна. С ней, из местечка Тульчина, Винницкой области, приехала мать покойной Беллочки, Софья Адамовна.

— Ми с вами, дорогая сватья, обязаны спасти семью вашей дочери и моего сина, — сказала, наливая душистый чай в чашку. — Семён пьет, не работает. Не слушает никого. Он обязан жить, воспитывать детей. Он нуждается в помощи.

Софья Адамовна горько рыдала.

— Я все понимаю, — произнесла сквозь слезы — Моя единственная дочь, моя Беллочка. Фейга дорогая, как жить мине без нее? Как жить детЯм без матери? Семёну без любимой жены? Не знаю. Кто бы мог подумать, шо она оставит нас так рано…

На столе перед ними стоял портрет улыбающейся Беллы.

— Доченька, — шептала Софья Адамовна, — прости, не уберегла тибя. Вместо счастья и радости …такое горе.

Она гладила портрет дрожащими пальцами, прижимая к груди.

— Я поеду в Ленинград, — неожиданно произнесла Софья Адамовна. — Так я решила. Внуки и Семен будут под моим присмотром. В конце концов, шо мине делать в Тульчино? Кто у меня остался на этом свете кроме них? — она подняла взгляд на притихшую Фейгу.

Глава 8

С приездом Софьи Адамовны в Питер, жизнь семьи старшего брата мэдленно налаживалась. Семён бросил пить, вернулся на работу. Постоянные гастроли, спэктакли, рэпетиции отвлекали от горя и боли, не дающих покоя душе и сэрдцу. Но рядом всегда била Софья Адамовна. Заботливая, любящая, так напоминающая ему его покойную Беллочку.

Как страшно хоронить близких людей! — произнёс Яков и надолго замолчал. — Хорошая у нас била семья, дружная, — старик грустно улыбнулся, всматриваясь в небесную синеву.

— Что было потом? — спросила уставшая немолодая женщина, баюкая на руках внука.

— А потом была война. Ужасная война изменившая наши жизни. Ой, вей, если бы не война, если бы не война…

Детей нам с Розой Б-г не дал, а я всю жизнь, как и наш отец, мэчтал о синовьях и дочери. В сорок первом гОде нашему дорогому папе исполнилось семьдесят семь, а мамочке должно било исполниться семьдесят лет. Ми собирались праздновать её юбилей девятого августа, накрив стол в нашем старом двОре, позвав дорогих соседей, друзей. В этот день должна была съехаться вся наша большая семья. Как ми ждали этого, но война все изменила.

Женщина тихо напевала колыбельную, покачивая коляску с младенцем.

В молчание прошло четверть часа.

— Мои родители были расстреляны в Бабьем Яру, — произнесла, — а меня, трёхлетнюю девочку, спасли соседи. Простые, русские люди у которых я прожила страшные военные годы. Уже после войны они разыскали бабушку, так я оказалась в Одессе. Бабушка чудом осталась жива. Она рассказывала мне, о том, что вытворяли здесь румынские гады и фашисты. Она прошла все круги ада, находясь в еврейском гетто. Мой дедушка и дядя были заживо сожжены. Я вас так понимаю…

Старик покачал головой, погладив женщину по руке.

— Ми воевали за Родину, за свэтлое будущее детей, внуков, правнуков. В рОдной Одессе остались наши родители, жены, дети. Близнецам моего брата Натана — Игалю и Гаю било по тринадцать лет, а старшему сину Вениамина — Гарику, исполнилось десять лет. Пацаны рвались на фронт, но их не взяли. В военкомате сказали: «Не доросли до войны».

Говорили, шо они втроем сбежали с военным эшелоном. Этот эшелон разбомбили фашистские самолёты. Может быть, может быть, …иначе бы они обязательно вэрнулись.

Самый младший брат, вечно обкаканный Сенька, работал на военном заводе. На фронт его не брали, у него была бронь. Так, шо ви думаете он сделал? Сеня таки ушел воевать. А шо витворяли синовья Юлика и Арона, вам лучче не знать. Самуилу и Давиду не было и девяти лет. Но они так рвались на фронт бить фашистов, шо устраивали матерям и бабушке с дедушкой вирванные годы. Когда Одессу оккупировали враги, мальчишки где-то раздобив гранаты, взорвали штаб с каким-то генералом. Им удалось убежать. Дома они рассказали деду, нашему отцу, о том, шо сотворили. Он надрал им жопы и приказал молчать. Кто об этом рассказивает вслух?

Наша сестра Симха мечтала стать врачом. Когда началась война, она закончила школу. Окончив курсы медсестер, ушла на фронт. Ми воевали в пехоте. Залман и Мендель — в танковых войсках. Как я гордился своими братьями!

Говорили, шо мы рОдились в «рубашках». За годы войны никто из нас не был убит. Прэдставляете? А сколько смэрти повидали, скольких друзей потеряли…

Военный эшелон, в котором ми возвращались домой, встрэчала вся Одесса — наш родной, любимый город. Среди там были наша мама, отец, жёны, дети…

Тяжелое было врэмя, но главное, шо закончилась война. Все вернулись к мирной жизни, отстраивая разруху, строя будущую жизню.

Семён после войны стал знаменитым на весь Ленинград артистом. Мойша пошёл работать в милицию. Потом из органов его уволили, потому шо Фима, Даник, Веня с жёнами и детЯми оказались прэдателями Родины. Прэдателями Родины…. Ви себе прэдставляете? Пять лет мои братья воевали за Родину с немецкой сволочью, шоб потом их назвали прэдателями! А всё из-за того, шо они эмигрировали в Америку. Ми много лет не имели с ними никакой связи. Это было ужасное врэмя. Они хотели жить по-другому, в другой стране. Кто мог им запретить рэшать свои судьбы? Мендель, Натан, Залман открыли в Одессе пекарню. Когда они были маленькими, мэчтали печь вкусный хлеб, шоб накормить семью досыта.

Моя Роза всю жизнь проработала учителем младших классов. Умной, образованной женчиной была моя Роза, а красавицей! Я уже давно старик, а всё живу воспоминаниями. Не было дня, шоб я не думал о ней. Моей первой жены дано нет в живых, как и второй. Все покинули миня. А я, до сих пор, жив. Две мои приёмные дочери от второго брака живут не со мной. Одна в Днепропетровске, вторая на Азовском море. Средние братья в Америке. Там же их дети, внуки. Сопливый Сеня — очень важная пэрсона. Он руководит большим заводом. Кто бы мог подумать, шо из вечно обкаканного по уши мальчишки, вирастет уважаемый человек. Симха — хирург.

— Где сейчас ваши братья? — спросила девчушка, сидящая на скамейке рядом с бабушкой. — Вы часто с ними встречаетесь? Почему вы всегда один?

— Не один я вовсе, это тибе так кажется. Мои братья, моя семья, они здесь, — он накрыл ладонью грудь, — в моём сердце. Здесь моя память и боль.

Через сквер шёл почтальон, перебирая в руках письма.

— Яков Хаймович, я как раз шел к вам. Пляшите! — произнёс весело.

— Счас всё брошу и спляшу, — ответил Яков.

— Ну, как хочите. У миня для вас две новости и обе хорошие. Во-первЫх, телеграмма от вашей старшей дочери Ципоры, а вторая новость, — он многозначительно замолчал, размахивая конвертом перед носом, отгоняя мух.

— Ну, шо, шо вторая новость? — воскликнул старик, теряя терпение, надевая на огромный нос очки. — Вейз мир, — какая прэлесть получать хорошие новости. Слушайте сюда! Мои дочери всей еврэйской шоблой приезжают к мине на Песах. Вот так счастье! Вот так радость в дом. Так. А шо здесь? — он внимательно читал вторую телеграмму, причмокивая губами от удовольствия. — Аркаша, вечный странник, приедет домой к Новому году, — старик вытер слёзы, смачно высморкался на тротуар. — Шо вам есть на это сказать? Мине нельзя умирать. Вот, шо держит миня на этой земле. Любовъ! Семья! А это самое дорогое, шо есть у человека!

Он поднялся, опираясь на палку, пошёл по направлению к дому.

— Какой занятный, — произнесла недавно подошедшая женщина, — весёлый старик.

Домой с базара возвращалась Клава Ивановна, соседка Якова. Она любила ходить через сквер. Издали завидев стайку женщин, всегда присаживалась рядом с ними на скамейку, обсуждая последние новости, городские сплетни.

— Кто весёлый? — спросила, поставив на землю авоську, из которой весело торчали веником зонтики укропа, кусты петрушки и хвосты сельдерея.

— Яков Хаймович, сосед ваш. Он каждый день нам рассказывает забавные истории из своей жизни. У него такая огромная семья, позавидовать можно, — улыбнулась женщина. — Счастливый человек.

— Счастливый человек? — переспросила Клава. — Кому здесь завидовать? Что весёлого в его жизни? Здесь плакать не наплакаться, милочка. Один он, — произнесла всплакнув, с шумом утирая ладонью нос. — Всю его семью расстреляли в немецком гетто в годы войны. Он на фронте был с братьями и сестрой. Один единственный с войны вернулся, остальные полегли. Через пять лет после войны женился во второй раз, на вдове с двумя дочками, которых любил, как своих родных деток, которых Бог им с его первой женой не дал. Дочки выросли, замуж вышли, а потом разъехались кто куда. Звали Якова с матерью переехать к ним. Младшая Фаина живёт на берегу Азовского моря. Домик свой, огород имеется. Всё звала отца с матерью к себе. Муж у нее агроном. Хороший, добрый человек, мухи не обидит. Ева — вторая жена Якова, три года назад умерла. Дочери, внуки приехали на похороны. Опять звали старика к себе. Ни в какую Яков не хотел уезжать из Одессы. Так и остался один. Есть у него родной племянник, Аркадий, сын младшего брата Сени. Когда колонны евреев вели в гетто, мальчишку спасли простые люди. Как им это удалось, ума не приложу. Аркаша археолог. Всё что-то копает в земле, ищет древние цивилизации. Яков растил Аркашу, как родного сына. Все, что осталось у Якова это воспоминаниями, память, надежда увидеть близких и дорогих ему людей, и истории, которые придумывает, чтобы быть рядом с теми, кого отняла у него война.

У молодой женщины вытянулось лицо.

— Зачем же он рассказывает всякую ерунду? — спросила, состроив недовольную мину.

— Ерунду? Это не ерунда, милочка, это жизнь, что ты понимаешь… Помню день, когда Яков с войны вернулся. Уходило их на войну двенадцать братьев и сестра, а вернулся с войны только Яков. Один единственный. Страшный день был. Очень страшный. Вспоминать нет сил, а уж пережить то, что он пережил, врагу не пожелаю. Яков ничего не знал о судьбе родных, оставшихся в Одессе. Он вернулся домой с надеждой обнять мать, отца, свою жену Розу, сестру, племянников. Вошёл во двор постаревший, исхудавший мужчина, совсем не похожий на Якова, который уходил на войну в сорок первом году. А тут отец мой покойный, Иван Иванович, как увидел Якова, кинулся ему на грудь. Обнимает, рыдает, как дитя на его плече. Вы видели, как плачут мужчины? — Клава тяжело вздохнула, утирая слезы, градом катившиеся из глаз.

— Все нормально, — говорит Яков, а у самого слёзы по щекам льются, скулы ходуном ходят. — Один я вернулся, дядя Ваня. Залман и Мендель под Варшавой, заживо сгорели в танке. Мойша погиб в бою под Минском. Фима и Даня под Сталинградом остались. Симха в Польше погибла. Сенька из окружения под Курской дугой не вышел. Натан, Юлик в Потсдаме головы сложили. Арон, Беня без вести пропали. Веня, перед самой победой, в госпитале, на моих руках, от ран скончался. Просил миня о его жене и детях побеспокоится, — Яков замолчал.

По исхудавшим впалым щекам лились слёзы.

— А о Семене и сыновьях слышно-то что? — спрашивает отец.

— Нет их больше, дядя Ваня, никого нет, — отвечает Яков.

Отец рыдает, остановиться не может, сжимает Якова в объятиях, не отпускает. Обнял его Яков и говорит:

— Потом поговорил, Иванович, по своим соскучился. Пять лет не видел, ни одной весточки от них не получил за все годы. Как мои поживают? Живы, здоровы? — а сам рвётся в подъезд свой, домой.

— Не спеши, — шепчет отец. — Нет их, Яшенька. Убили их немцы проклятые. Всех в гетто загубили: родителей твоих, Розу, племянников, жен братьев. Никого не пощадили — ни стариков, ни детей. Облавы на евреев по всему городу были и днём, и ночью. Страшное время было. Сынки твоего брата Натана — Игаль, Гай и Гарик сынок Вениамина рвались на фронт, но их не взяли. В военкомате сказали: «Не доросли до войны».

А они взяли и сбежали втроем с военным эшелоном. Больше о них никто, никогда ничего не слышал. Разбомбили эшелон этот, отъехать не успел от вокзала.

Окаменел Яков, онемел. Смотрит на свои окна. Котомку из рук выронил и медленно в дом вошёл. А потом оттуда такой крик раздался…

В этот день умерла его душа. Страшно умирала — кричала, выла, рыдала, звала всех родных поимённо.

До войны он был одним из лучших портных в городе. Роза во всём помогала ему. Он кроил, она сшивала, что вручную, что на швейной машинке. Потом отглаживала всё аккуратно. Какие костюмы шили они вместе, а платья! Всё мечтали открыть ателье «Фукс и Роза». Яков сильный человек. Заставил себя жить, работать. Никогда не пил, не курил. Что вы знаете, молодые? Через полгода после окончания войны разыскали Якова люди, спасшие Аркашу. Какая это была встреча! Ангелы рыдали на небесах. А уж, как радовались дядя и племянник. Единственных два родных человека, пережившие ад войны, оставшиеся в живых от огромной, счастливой семьи. Так и растил Яков племянника, как сына родного. Образование дал ему. Жениться решился во второй раз. Ева была хорошей, доброй женщиной. Вдова. Её дочки сильно любили Якова. Дружно они жили, по — человечески. Но один раз помню, разоткровенничалась покойная Ева с матерью моей. На кухне они говорили, я и подслушала. Жаловалась она, что ночами муж её Яков Хаймович, Розу свою зовёт, зовёт и плачет во сне. Не забыл он своей жены первой. Всю жизнь любил только её, а Еву уважал сильно. А ты говоришь «весёлый человек».

— Почему же он не скажет правды, что все умерли! Зачем придумывать то, чего нет на самом деле? Не он один пострадал в годы войны! — не унималась женщина. — Странно, очень странно, — она встала и ушла.

— Для Якова они все живы, — произнесла Клава, — родители, братья, сестра, его любимая Роза, жёны братьев, их дети. Он остался с ними в прошлом. С ними его душа, а тело здесь ожидает своего последнего часа. Придумывая о них истории, как о живых, он продлевает их жизни, проживая и свою рядом с ними. Пусть в рассказах, но с ними. Я думаю это даёт ему силы жить. У каждого из нас своя душа, понимать надо.

Клава тяжело поднялась со скамейки, подобрала с земли авоськи и поплелась в сторону дома, бормоча на ходу:

— Господи, есть ли ты?

Открылась и закрылась дверь квартиры за старым Яковом. Затих старый одесский двор, готовясь к ночи.

Он сидел на кровати, глядя на комод, на котором горели две свечи, освещая лица на старых семейных фотографиях. С них на Якова смотрели молодые мать с отцом, его братья, Аркадий, приёмные дочери, внуки, вторая жена — Ева. С портрета улыбалась Якову его единственная земная любовь, его Роза. Со старого патефона звучала тихая мелодия его любимой песни. Губы старика шевелились, он тихо пел, не отрывая взгляд от родных лиц, улыбаясь прошлому, называя его по именам.

— Роза, мэйдалэ моя, мэйдалэ (девочка). Отец, мама, Семён, Веня, Мойша, Фима, Даня, Залман, Натан, Мендель, Юлик, Арон, Беня, Сеня, Симха — малышка папина. Племянники, мальчики мои рОдные: Игале, Гай, Давидик. Ви здесь со мной, — пламя свечей вздрагивало, вздыхало, выпуская на волю маленькие снопы искр. — Ми скоро встрэтимся. Я жду этого так давно. Ой, вей, ой, вей. Ещё чуть-чуть потерпите. Только бы дожить до Песах (Пасхи), обнять дочэрей, внучек, а потом ещё чуть-чуть дожить до Нового года, увидеть Аркашу. Больше ничего не желаю. Больше ничего. Вей. Ой, вей, жизнь моя. Ой, вей…

На следующий день Яков Хаймович в сквер не пришел. Всё было, как всегда. Всё также мамы с детьми гуляли по скверу, беззаботно щебетали птицы, радуясь солнечному дню. Только воробьи были обеспокоены. Они стайкой прыгали у старой скамейки в поисках вкусных хлебных крошек, которыми сегодня их никто не угощал.

Глава 9

Двор штормило. Соседи с заплаканными, скорбными лицами смотрели на немые окна второго этажа. Кто крестился, кто тихо лил слёзы. Клава переоделась в черное платье.

Она то и дело поднималась на второй этаж к квартире старика, с силой стуча в дверь сбитыми до крови костяшками пальцев, прикладывая к ней ухо. Ей казалось там кто-то ходит, тихо вздыхая. Она знала кто вздыхает. В квартире жили души тех, кого безжалостно отняла у Якова война. А сейчас и Яков ушёл. Ушёл тихо, во сне. Одним словом — отмучался.

— Яков Хаймович, Яков Хаймович, — звала она, — откройте Клаве.

Новость о кончине еврейского портного была у всех на устах. Несмотря на раннее утро, двор заполнился людьми: соседями покойного, просто любопытными и теми, кто уважал и любил старика. Переговариваясь в полголоса, люди выспрашивали друг у друга подробности.

— Его уже винесли? — спросила Фира, соседка с первого этажа.

— Куда винесли? Дверь заперта изнутри! — ответила баба Маня, с шумом сморкаясь в носовой платок.

— Так может, спит старик? Всякое бивает. Спит, не слышит. Может, вишел на улицу? В сквэре смотрэли? — не унималась Фира.

— Ой, та шо ви такое говорите, в «сквэре»? Умер он во сне. Так Клава сказала, — ответила Рая, продавщица из молочного магазина.

— Милицию визвали? Кого ждем, участкового? — шёпотом спросила баба Маня.

— Нет.

— А кого?

— Жору!

— Какого Жору? Слесаря из домуправы? Или представителя органов?

— Хм, скажете тоже! Какой управы? Каких органов? Жорика с Мясоедовской! Он лучший в городе Одессе по вскритию дверэй? Из управления приедут местные жлОбы, виломают двэръ, разграбят всё в доме, а Жорик сделает это тонко, бистро и с чувством, как по струнам сиграет, — объяснила Сара Шмойловна, соседка с третьего подъезда.

Окна её квартиры смотрели на окна Якова.

В некоторой степени она чувствовала вину, так как считала себя ответственной за его жизнь. Клава Ивановна часто наказывала ей:

— Сара, ты гляди в оба, звони мне если что. Прибегу! Только мы у старика и остались. Он нам родной человек.

И Сара Шмойловна смотрела, что старик делает, ест ли, спит ли, жив ли. А тут… проглядела.

Из своей квартиры во двор вышла Клава. Её нос покраснел и распух, напоминая огромную картошку. Из глаз текли слезы. Её муж, стоя за широкой спиной жены, мрачно сообщил присутствующим, что гроб уже заказал у знакомого столяра.

— Скока гроб-то стоит? Небось, цену заломили, как за золотой.

— Для Якова не жалко. Пусть ему будет удобственно. Хорошим он был человеком.

Клава взревела в голос и запричитала.

— Пока ви здесь рёву нагоняете, Яков там один лежит, остывает, — зашмыгав носом, — произнёс голос из толпы.

— Хде ваш Жорик? Позвоните ему на дом, напомните о деле! Вейз мир, скока можно идти до здесь? Одесса не так велика!

— Что вы мелите, Ида Сигизмундовна, — взорвалась Клава на соседку, живущую через улицу, — Жорик всё знает! Он сказал, как только освободиться, придёт. Он на работе!

— Какая работа в воскресенье? — удивлённо спросила бывшая «оперная Дива» Одесского театра, в недалёком прошлом клиентка Якова Хаймовича — Нинель Давыдовна.

— У него работа круглосуточная — без виходных и праздников. Шо ви думаете: банки, кассы, сэйфы вскривают только по рабочим дням? Не морочьте головы! Жорик раз сказал, шо придёт — придёт непрэмэнно, — ответила продавщица Рая.

— Выносите столы во двор, надо помянуть усопшего, — предложила Наталья, живущая над стариком. — У меня трёхлитровая бутыль отменной самогонки, сама гнала. — По-людски надо проводить в последний путь усопшего, по-людски.

И все исчезли, как по мановению волшебной палочки. Разбежался народ за выпивкой, закуской, столами, стульями. Всем хотелось, хоть как-то «поучаствовать» в горе. Не так часто уходят из жизни такие люди, как старый, добрый еврейский портной.

Он вошёл во двор. Двор словно вымер. Яков взглянул на часы. Десять часов утра. Он просидел на берегу моря всю ночь.

Ещё раз оглянулся по сторонам удивившись тишине и безлюдности родного двора в воскресный день, медленно зашёл в подъезд.

Прошлой ночью он понял многое. Многое из того, что было скрыто за туманом боли. Он понял смысл жизни.