Бесплатный фрагмент - Роман с фирмой, или Отступные для друга

Автор выражает искреннюю благодарность летнему Михалевскому сообществу (МДУ), а кроме того персонально Грицману Илье, Комарькову Доминику, ресторатору и путешественнику Махорину Андрею, экстремалу и предпринимателю Ст­ко Сергею, а также всем, без кого события не состоялись бы, а свет не увидел бы книгу.

О времени, авторе
и его «Романе с фирмой»

«Роман с фирмой» М. Чуева — остросюжетный политический триллер с элементами психологического детектива. Точка. Почему же тогда в подзаголовке значится: «религиозно­политический триллер»? В чем его религиозность? Для меня, как священника и читателя, очевидно: Религиозная Мистика (или Воля Провидения) выведена автором в качестве самостоятельно действующей силы. Сила эта не указывает и не диктует, но на протяжении всего повествования предлагает выбор. Тот самый выбор, с которым каждый из нас сталкивается хотя бы раз, и который мы не всегда осознаем. Именно это «подводное» течение вытесняет читательскую мысль за рамки детективного шаблона.

Читая роман, я невольно сам задавался теми же вопросами, что и персонажи «Романа с фирмой». Выбор между долгом и дружбой, законом корпоративной этики и чувством справедливости, между любовью и сиюминутным удовольствием.

Майор Александр Дугин (от лица которого ведется повествование) оказался вовлеченным в коррупционную систему, где специализируется на рейдерских захватах собственности и бизнеса у неугодных лиц. (Особую соль повествованию придают некоторые детали и методы, которые автор — сам в прошлом сотрудник спецслужбы — передает с документальной достоверностью.)

Карьера А. Дугина раскручивается по восходящей, пока очередным заданием («заказом», спущенным сверху) не становится бизнес­империя его друга детства. С этого момента для него это уже больше чем просто расследование. История приобретает сугубо личный характер, и на первый (читательский) план выходят те самые судьбоносные вопросы. Например, где в романе кончается «литература» и начинается сама жизнь? Где заканчивается «образ героя» и начинается прямое «общение с автором»?

Созданный в традиции принципа «писать о том, что знаешь, что пережил сам» (В. Шаламов), роман М. Чуева не только вобрал и зафиксировал чрезвычайно разно­образный внешний опыт автора — студента­-либерала 90­х, офицера, путешественника и предпринимателя. «Роман с фирмой» — это глубоко личный и в то же время легко узнаваемый срез современной эпохи, сделанный автором как непосредственным участником событий.

Чуев Михаил Юрьевич родился в 1972 году в Москве в семье научных работников.

В 1989 году, на волне либеральных увлечений и перестроечной ревизии истории, поступил в Московский государственный историко­архивный институт. В те годы на кафедре МГИАИ подвизались такие «мэтры» либерализма, как ставшая впоследствии популярной правозащитницей С. А. Ганнушкина, известный медиадеятель Н. К. Сванидзе и конечно легендарный ректор института и депутат горбачевского Верховного Совета Ю. Н. Афанасьев.

Их прозападно ориентированные, облеченные в яркую полемическую форму выступления и семинары сыграли незабываемую роль в формировании взглядов российского студенчества первых постсоветских лет. Гражданско­политическая мысль бурлила в столице, затягивала в свой водоворот, и будущий автор со товарищи не мог оставаться в стороне.

«Мы собирались у кого­то на квартире («на флату»), играли самопальный «гаражный» рок­н­ролл. Потом (через магазин) ехали в общагу, где ночи напролет спорили, обсуждая только что разрешенные книги и «снятые с полки» фильмы. Споры сами собой перекидывались на происходящее в стране, и тогда от слов мы переходили к участию в митингах и демонстрациях. В Лужниках собирались тысячи, десятки тысяч таких, как мы.

Однако вскоре после девяносто первого года события приняли иной оборот. Холодным душем для нас — молодых последователей курса на возвращение в «европейскую семью народов» — стали шоковая «ценотерапия» от Гайдара, приватизация от Чубайса и расстрел Парламента от Ельцина. «Семибанкирщина» и Первая Чеченская увенчали руины либерального мировоззрения».

Перед лицом таких «реформ» сладкоголосое эхо речей в защиту «молодой российской демократии» поутихло во многих умах. Автор, как и многие думающие его современники, обращается к традиционно русской системе ценностей, к православию, к идее самодержавного (независимого) государственного пути России.

По окончании института (сменившего к тому времени название на РГГУ) М. Чуев поступает на службу в одно из силовых ведомств Российской Федерации. В 1996­м заканчивается действующий контракт. Продлевать его он отказывается по принципиальным соображением. По завершении контракта делает первые литературные наброски мемуарно­художественного характера о своем опыте службы в «органах» под названием «Моя Система». Факты и их подача оказываются настолько резкими и нелицеприятными, что автор вынужден надолго отложить записки «в стол». Сегодня прочитать их можно на личном сайте автора.

С 1996 по 1998 г. М. Чуев работает охранником, таксистом, перебивается случайными заработками. Он погружается в самую что ни на есть простонародную жизнь, по сути сознательно совершает социальный down­shifting, что в 90­е случалось повсеместно. После женитьбы в 1999 и по 2014 г. М. Чуев работает в разнообразных коммерческих структурах. Путь от коммивояжера до генерального директора и предпринимателя изобилует совершенно новыми впечатлениями, незабываемыми встречами, психологическими перипетиями. Огромный материал для будущих записок «Я там был», написанных в жанре путевых заметок, дала автору работа, в ходе которой за два года он объездил более тридцати городов России. (Не делая далеко идущих избыточных сравнений, отметим лишь тот факт, что подобный опыт имел, например, Н. Лесков, работавший в молодости коммивояжером в торговой компании своего родственника. Сам он впоследствии называл тот период лучшими годами своей жизни.)

Первые публикации М. Чуева состоялись в 2011 году. Апрельский номер журнала «Охота» стал дебютным для автора (рассказ «Первая тяга»), успех начинания продолжил декабрьский выпуск уважаемого литературного журнала «Москва» («Последняя просьба Мурика»). С 2011 г. автор работал над несколькими романами и сценариями. Промежуточным итогом стал «Роман с фирмой, или Отступные для друга» (издательство «Вече», 2016 г.).

Действия документально-­художественного «Романа с фирмой» разворачиваются на фоне борьбы за власть между группами элит, ввиду реально нависшей над Россией угрозы госпереворота со стороны спецслужб. В этом — еще одно потайное дно романа­-триллера, романа­-предупреждения, а возможно, и романа­-предвидения.

Священник, кандидат филологических наук

о. Вячеслав (Гнеденко)

Глава первая

В которой досрочное повышение в звании главный герой получает одновременно с политвоспитательной «накачкой» от начальства и новым заданием — отобрать и поделить очередной успешный бизнес. И все бы хорошо, если бы не одно «но»: владелец бизнеса, предприниматель Сергей Головнин — друг героя — когда­то в юности спас ему жизнь…

Неоднозначность ситуации нарушает привычное течение «оперативной мысли». Сами собой воскресают необычайно яркие воспоминания о дружбе, которая (вот неожиданность!) и через много лет оказывается сильнее карьеры, денег и, возможно, корпоративного братства.

А главное — побуждает действовать вне рамок и правил. А это всегда — Риск!

— Вы всегда будете нужны России!

Кто, кроме вас, исполнит свой долг также преданно и бескорыстно. В условиях все более обостряющейся международной обстановки, активизации «пятой колонны» внутри страны, кто, если не мы, примет на себя ответственность за судьбу Родины? Кто разоблачит и обезвредит внешних и внутренних врагов?!

Генералы в сочных зеленых мундирах, сидевшие в президиуме у докладчика за спиной, одобрительно закивали каменными подбородками.

— Помня об этом, все последние годы мы делали свою работу незаметно и эффективно. Каждый из нас не ждал иных наград, кроме одной. Спокойствия и процветания родного Отечества. И результаты у нас есть! Приведу лишь несколько примеров.

На этом месте докладчик — полковник Константин Сергеевич Мрачной — сделал внушительную паузу и окинул взглядом зал так, словно хотел заглянуть в глаза каждому сотруднику «Ведомства». Причем не только из числа сидящих в этом зале!

Он уже набрал в грудь побольше воздуха и хотел, не сбавляя темпа, продолжить речь на восходящей волне, но в это время сзади, из президиума, неожиданно раздался храп. Полковник замер в недоумении и покосился через погон. Оказалось, что один из генералов — пожилой лысоватый старичок, в бериевских очках и в седой бородке, закемарил прямо посреди коллегии.

По залу (где среди прочих офицеров находился и я) шелестнул едва слышный смех.

Полковнику, стоявшему на сцене за конторкой, не оставалось другого выбора, как сделать вид, что ничего не произошло и поскорее дочитать отчетный доклад. Он выдохнул, кашлянул, перевернул листы и попытался продолжить с прежним пафосом.

— В течение ряда лет Оперативный отдел при Управлении по экономическим преступлениям собирал неопровержимые доказательства об использовании крупными коммерческими структурами противозаконных финансовых схем. Под видом торгово­посреднических сделок через подставные фирмы­однодневки осуществлялись операции по уходу от налогообложения и выводу бюджетных средств в офшоры.

Храп нарастал!

Генералы в сочных зеленых мундирах сидели в президиуме с картинными лицами. А старичок­генерал, свесив голову набок, по­домашнему, очень доверительно уложил щеку на золотой погон соседа слева. Тот толкнул спящего в бок, но старик даже не очнулся, лишь поменял положение, переложив лысоватую голову на погон соседа справа.

И продолжал храпеть.

Полковник скривился словно от кислого, сделал глоток воды и закончил почти скороговоркой:

— На основании оперативных разработок (в том числе с использованием внедренных агентов) были произведены обыски, выемки документов и компьютеров. В результате десятки уголовных дел закончились вынесением приговоров, а в казну государства были возвращены сотни миллионов рублей.

Пожилой генерал торжествующе громко всхрапнул, и его снова толкнули в бок. Он качнулся вперед, голова его уткнулась в стол, и он, как к подушке, прижался к мягкому зеленому сукну. Генерал чему­то улыбнулся во сне, пожевал губами и, успокоившись, затих.

Полковник поморщился, сложил листы в папку и стукнул ею о конторку. Жест, которым он хотел подчеркнуть, что хоть и понимает всю комичность ситуации, превращать коллегию в цирк он не позволит!

Покончив с докладом, полковник перешел к самому главному, чего все ждали.

— Теперь разрешите зачитать приветственное письмо к участникам коллегии по случаю славной годовщины «Ведомства»!

Генералы одобрительно затрясли подбородками, и полковник отчеканил вдохновенно:

— От имени правительства страны и всего народа выражаю благодарность руководству «Ведомства», а также направляю Приказ по личному составу о поощрениях, награждениях и присвоениях.

Полковник оторвался от бумажки.

Мы замерли в ожидании, но никаких конкретных имен не прозвучало, и никто не поднялся на сцену для получения наград. Коллегия была закрытой — ни журналистов, ни телевидения; тем не менее, мы — «герои невидимого фронта» — даже в торжественный момент должны были оставаться «невидимыми». Такова уж «ведомственная» традиция!

— Вместе с тем, — продолжил полковник, — каждому из нас надо помнить о необходимости дальнейшего совершенствования своей работы. Следует неустанно бороться с отдельными недостатками и их проявлениями. Надеюсь, вы и впредь будете также достойно и высоко нести знамя государственной службы, противодействовать посягательствам на безопасность страны, пресекать коррупцию!

Полковник пригладил рукой жесткие черные усы, оглядел зал и закончил подчеркнуто негромко:

— Подпись: Президент!

Мы все как один вскочили, и зал потонул в наших рукоплесканиях. И только несколько человек, включая меня, заметили, как при слишком рьяной попытке встать под одним молодым лейтенантом проломилось сиденье, и он грохнулся на пол. Лейтенант поднялся, растерянно и смущенно озираясь, обиженно сложив бантиком пухлые юношеские губы. Но поскольку все вокруг аплодировали, то и он с особенным усердием принялся отбивать ладони, время от времени потирая ими ушибленный зад.

— Господа офицеры! — пробасил со сцены Мрачной, когда аплодисменты слегка поутихли. — Прошу считать коллегию закрытой!

Господа облегченно вздохнули и потянулись к буфету, где уже все было готово к празднованию. Столы накрыты, и бутылки расставлены.

На выходе кто­то из офицеров сказал, обращаясь к товарищам:

— А про Петьку теперь все только и будут вспоминать и говорить: «А! Это тот самый Петька, который на коллегии упал со стула!».

— Да, — поддержал его другой офицер. — Вот ведь как легко у нас «прославиться» раз и навсегда!

— Ничего, главное, что Макар Семеныч выспался!

Уже после коллегии, сидя в своем кабинете и вспоминая о заснувшем генерале и грохнувшемся на пол лейтенанте (смешных случаях, ожививших и разбавивших собой унылый официоз), я не cмог удержаться от улыбки. А между тем все было очень серьезно!

На столе передо мной лежал конверт белоснежного картона с золотым двуглавым оттиском. Я распечатал его и прочел («ознакомился с Приказом») о награждении меня почетным знаком «10 лет службы в Ведомстве». А еще в конверте оказались новенькие майорские погоны!

Отложив Приказ, я откинулся в кресле и некоторое время рассматривал лепную розетку на потолке. Оттуда непрерывно велась видеозапись, и очень вероятно, что именно в этот момент за мной наблюдали.

Большие старинные часы в углу, наполовину прикрытые российским триколором, пробили четверть часа. Сверяя время, я перевел взгляд на их колючие черные стрелки. Потом на портрет, висящий прямо напротив меня на стене.

Добрые участливые глаза с легкой хитрецой и отеческим сочувствием. Казалось, они видят все. В том числе любую, даже самую незначительную мелочь, в какой бы точке кабинета (или страны!) она ни находилась. Высокий лоб с залысинами и жесткая волевая линия губ настоящего Лидера.

Именно так — «Новый Лидер Русского Мира» — называли его патриотические СМИ. «Диктатор, склеивающий обломки империи», — отвечали на это либеральные интернет­порталы. Мы в нашем «Ведомстве» дали ему свой псевдоним или, если можно так выразиться, агентурное имя. Мы называли его «Наш Президент».

Только что на коллегии нам зачитали Президентское послание. «Наш Президент» поздравил нас с юбилеем «Ведомства», между строк напомнив о непростом положении в стране (а когда оно в России было простым!) и за ее пределами. Особенно подчеркивалась роль «Ведомства» в борьбе с «пятой колонной» внутри страны.

Сняв форменный китель, я отцепил прежние погоны и прикрепил новые — майорские. Потом, чтобы немного отвлечься, я встал из­за стола и подошел к огромному окну.

« — Смотрите, наблюдайте, фиксируйте», — думал я, глядя на желтую вереницу автомобильных огней.

Там, внизу, как раз подавали генеральские «экипажи». Взмыленные гаишники метались, расталкивая одних и освобождая дорогу другим. Раздувая щеки, свистели, тревожа сумрак резкими трелями, крутили жезлами. Из подъезда под руки вынесли так и не проснувшегося Макар Семеныча.

« — Наблюдайте, фиксируйте… Вы и без видеозаписи прекрасно знаете, чем занимался последние три года Оперативный отдел Управления по экономическим преступлениям. Мой отдел. Вы уверены, что знаете обо мне все — отлично! Но и я кое­что знаю о вас! Еще неизвестно, чьи знания окажутся весомее, когда перемены постучатся в нашу общую дверь. Ощущение того, что это вот­вот случится, буквально висело в тяжелом столичном воздухе…»

Так думал я, стоя у окна и разглядывая Город, а он молчаливо и поощрительно подмигивал мне огнями рекламных бигбордов и неоновых панелей. Растекшийся вечерними огнями внизу, припадающий к гранитному подножию «Ведомства», казалось, он внутренне, заговорщицки был заодно со мной и тайно нашептывал:

— Ты только посмотри на мою роскошь, мою сладость! На те возможности, которые во мне скрыты, на те удовольствия, что я предлагаю! Если в тебе звенит та же вавилонская гармония, то протяни руку и возьми!

И Город был прав! Город знал, что говорил! Последнее время я научился брать от него (и от этой жизни!) всё. Как все!

Тут я заметил в оконном стекле свое отражение: сияющий ряд пуговиц, петлички и главное — новенькие майорские звездочки. Вот они — немые свидетели! Символическое подтверждение заслуг и выслуг!

В нашем Оперативном отделе примерять форму доводилось не чаще двух­трех раз в году. Тем сильнее было впечатление!

Немного помедлив, я подхватил бордовую полу гардины и ее бархатным краем принялся начищать звездочки! Внутренний голос мне подсказывал, что оттереть их до настоящей чистоты вряд ли удастся, однако со стороны мое поведение, должно быть, выглядело как естественный порыв правоверного служаки!

Вот за этим занятием меня и застал начальник Управления по экономической безопасности и мой непосредственный руководитель, полковник Константин Сергеевич Мрачной. Тот самый, что зачитывал доклад и приветствие на коллегии.

— Красиво, — сказал он, взглянув через мое сияющее звездами плечо на вечерний городской пейзаж.

Я и не услышал, как он вошел в кабинет и незаметно встал у меня за спиной. Повернувшись, я улыбкой изобразил на лице скромную вежливость.

— Добрый вечер, Вячеслав Константинович!

— Добрый, добрый! — мы обменялись дежурным рукопожатием. От полковника пахнуло легким алкогольным душком. После доклада он, как и все, отправился отмечать, но не в буфет с офицерами, а в отдельный вип­кабинет, где выпивал с генералами. Таков уж был у него в «Ведомстве» особенный, отличительный статус!

— Я смотрю, генерал Дугин, ты, прям как Наполеон, на Москву заришься! — фраза прозвучала насмешливо, «генералом» он меня величал, когда был расположен пошутить. Однако даже в такие моменты в темных полковничьих зрачках не было и намека на добродушие.

— Да нет, я просто…

— Правильно, что просто! А то ведь Наполеон ключиков так и не дождался! А ты ключики находить умеешь не дожидаясь!

— Спасибо за сравнение!

— Не стоит! Вижу, на тебе уже погоны новые. И перечисление на счет со дня на день поступит. Надеюсь, теперь тебе станет проще принять решение? — и полковник сделал нетерпеливое движение, огладив жесткую черную щетку усов.

— Какое именно?

— Я имею в виду вступление в «Народный Путь»!

Общероссийское объединение «НарПуть» стало очередной «придумкой», пару лет назад спущенной из Администрации Президента по согласованию с правительством.

«Народный Путь» изначально декларировался как противовес жирному чиновному «Термитнику» (так у нас в «Ведомстве» презрительно называли коррумпированный аппарат гражданских чиновников). Движение пиарили по всем СМИ как символ обновления и перемен. С этой целью в него сразу постарались затащить всех мало­мальски успешных и известных людей страны — артистов и музыкантов, спорт­сменов и журналистов. Однако очень скоро стало очевидно, что никаких настоящих перемен не предвидится, а задача заключается в том, чтобы хоть как­то приукрасить и прикрыть чужими именами и талантами неприглядный, замаранный в коррупции фасад чиновничьей власти.

Но даже в этом, вполне невинном «косметическом ремонте» «Термитник» почувствовал угрозу и постарался адаптироваться в лучших своих традициях.

В «НарПуть» ринулись вступать чиновники среднего звена, для обуздания аппетитов которых объединение вроде бы и создавалось. За ними потянулись чиновники помельче, те, кто хотел продвинуться по службе и хоть на шажок подобраться поближе к бюджетной кормушке.

Фигуры покрупнее вступали в «НП», надеясь тем самым искупить былые грехи, а также заручиться гарантией неприкосновенности на случай будущих.

«Ведомству» из Администрации также назначили негласную разнарядку на определенное количество «добровольно вступивших». Ее раскидали по отделам и управлениям. Начальникам нужно было закрыть цифры и отчитаться.

Полковник стоял, пристально глядя на меня и очевидно ожидая ответа.

— Я еще не решил, — сказал я, чтобы хоть как­то отреагировать на слова начальства. — Тем более что вступление в «эНПэ», кажется, дело сугубо добровольное?

— Добровольнее не бывает! Если, конечно, нет иных политических предпочтений. Например, к идеям Николая Накольного.

Мрачной пристально уставился на меня. Глаза в глаза.

Если это была шутка, то шутка на грани провокации.

Дело в том, что Николай Накольный — лидер IT­оп­позиции, блогер и фрондер — как раз считался идейным лидером той самой «пятой колонны», о которой предупреждал Президент в своем послании.

Накольный регулярно выступал со страниц интернет­порталов с громкими разоблачениями коррупционных «термитных» чиновников. Главный его проект с говорящим названием «РазВал» выковыривал и раздувал подчас весьма жареные факты. Спрос на такую инфу всегда устойчив. Поймав и вспенив нужную волну, Накольный с удовольствием оседлал ее, популярность его в соцсетях взлетела, перекрыв все мыслимые рейтинги традиционных, карманных оппозиционеров. На гребне популярности Накольный инициировал создание Кибер­Либеральной Партии. Казалось, он стал настоящим кибер­Чегаварой наших дней и реальной головной болью Кремля. Но, увы — вся кипучая деятельность Накольного и его партии ограничилась рамками виртуально­гражданского сообщества. Несколько попыток приподнять его паству с диванов не имели успеха. Пара­тройка жидких митингов да рафинированных стычек с полицией — вот и весь актив!

« — Интересно, — подумал я, — знает ли полковник, что лет десять назад, когда Накольный не был еще Накольным, я встречался с ним? Мы довольно откровенно поговорили и…»

— Дугин, ты здесь? — прервал поток моих мыслей полковник.

— Нет.

— Что? — удивился полковник

— Нет, товарищ полковник, идеи Накольного мне не близки. Лидер он условный и слабый. В нем больше виртуального пара, чем реальной идеи. Уж если рассматривать альтернативные идеи и протестные движения, то… — я выдержал паузу, — то я скорее сочувствую «Русскому маршу».

Полковник дернул носом. Мой ответ прозвучал не менее провокационно, чем заданный им вопрос.

Когда всем (включая власть) стало очевидно, что угроза со стороны либерального крыла не состоятельна, тогда совершенно неожиданно знамя протеста подхватили руки с другого фланга. С окраин столицы прогремело тысячеголосое «Слава России!». Футбольные фанаты, байкеры, скинхеды, идолопоклонники и прочие «дети пива и улицы» прошли «Русским маршем» до самых стен Кремля и Манежной площади. Их преисполненный пассионарности протест вылился в лозунги: «Вернем Россию русским!», «Нефть народу, смерть чинушам!». Их шествия сопровождались погромами (пока что мелкими) и стычками с полицией (достаточно агрессивными). И это уже были не фэйковые «демотиваторы» и перепосты от ботов! По сути это был тот же античиновничий вызов, который не осилили адепты Накольного. Вызов значительно более решительный и массовый.

— «Русский марш»? — пробормотал полковник сквозь усы. — Ты, случайно, не пьян, майор?

— Ну что вы, товарищ полковник! — поспешил я развеять его сомнения. — Это шутка, конечно!

— У тебя, Дугин, хоть ты и юрист, юмор казарменный!

Полковник вынул из внутреннего кармана резной костяной футляр — «подарок товарищей по оружию», как он сам говорил. Внутри футляра была изогнутая (точь­в­точь как у генералиссимуса!) курительная трубка. Полковник открыл футляр, полюбовался. Потом, видимо, решив, что не время, постучал желтым ногтем по дереву, закрыл футляр и убрал его обратно.

Я ждал, что будет дальше. Не за этой же ерундой он пришел. Не ради взаимных шуток на грани фола. Особенно после того, как похвалил работу моего Оперативного отдела (ни много ни мало) на отчетной конференции!

И полковник не разочаровал!

— Неделю отпуска тебе, и займешься вот этим, — и он протянул мне флэшку.

— Есть заняться после отпуска! — отчеканил я и взял флэшку.

— Вопрос твоего дальнейшего продвижения по службе будет напрямую зависеть от результатов по этому заданию.

— Так точно!

— Да, — уже почти закрыв дверь, он задержался на пороге, — про «сугубо добровольное» решение тоже не забудь!

Дверь за полковником захлопнулась, большие старинные часы в углу глухо ухнули из­под триколора. Я снова остался один на один с портретом Президента на стене (но теперь еще и с мыслями о «НП» в голове и с флэшкой от полковника на столе).

Но если со вступлением в «НП» мне все было ясно, то с флэшкой, лежащей передо мной — совсем наоборот.

Я знал, что хороший отпуск всегда удается не столько после хорошо сделанной работы, сколько перед новой, еще только предстоящей! Так сказать, в ожидании и предвкушении! Поэтому флэшку я вставил тут же и принялся изучать информацию.

Первых файлов мне хватило для того, чтобы понять, что ждет меня после отпуска…

На мониторе замелькали сканированные свидетельства о регистрации, уставы, выписки, балансы. Стандартная бухгалтерская чепуха.

Там же оказались копии прав собственности на промпроизводства, объекты строительства, крупные земельные участки, контрольные пакеты на два порта и несколько лицензий на месторождения. Да, карась, судя по всему, попался жирный!

Далее я нашел кредитные контракты между крупным американским банком и десятком российских компаний. А также «свифтовки» на перевод денег этим самым фирмам. Совсем свежие, не более полугода. А вот дальше.. дальше следы терялись в сложных и запутанных транзакциях, переводах, взаимозачетах и кассовых операциях. Все указывало на то, что подставные фирмы в России набрали кредитов, после чего из оборота ими были выведены сотни миллионов долларов!

И везде, во всех операциях мелькало название одной и той же консалтинговой компании: ООО «Рене Сантис». Именно эта компания (и ее бенефициар) должны были стать «объектом» моего очередного расследования.

Что ж… смысл был понятен. Как говорят в таких случаях, «объект окэшился», и кому­то это очень не понравилось. «Ведомству» сделали «заказ» с целью оспорить, разыскать и вернуть деньги. Для этого прежде всего нужно было понять, кому это выгодно. Кто главный выгодоприобретатель, и к кому ведут ниточки.

Сначала я подумал, что комбинатор, который провернул всю эту схему и вывел деньги, скорее всего, уже не в России и достать его вряд ли удастся.

Но тут же сам отбросил свое предположение. Здесь замешан иностранный (американский) банк. Следовательно, скрыться за границей «объект» вряд ли смог бы! Там ведь привечают только беглецов с деньгами, украденными у Российского государства. А тут ситуация зеркальная. Банк­кредитор (тем более американский!) нашел бы такого беглеца в любой точке мира в два счета. Адвокаты все отобрали бы и засадили отбывать три пожизненных. Выходит, «объект» остался тут, в России? А в России… ну что он смог бы сделать с такими деньгами в России?! Сидеть и ждать, пока отберут? Отберут как нечего делать! Вот я же после отпуска и начну отбирать!

Для начала найду зацепки, размотаю обвинение (например, в мошенничестве) и наложу арест, а уже потом… Либо он сам отдаст то, что нам надо, и будет счастлив, что остался дышать, либо… суд изымет вообще все его активы («в доход государства на законных основаниях»). В этом я был уверен на сто процентов. И было почему!

Три последних года я был «экономом».

Так внутри «Ведомства» коротко и точно называют служащих Управления экономической безопасности. А, например, сотрудников Управления по борьбе с незаконным оборотом наркотических средств прозвали «наркоманами». Тех же, кто борется с террором, величают… «террористами».

До перехода в «экономы» я несколько лет прослужил в Центре «Антитеррор». При поступлении в «Антитеррор» сотруднику прописывается новая биография, выдается новый паспорт с новым именем и фамилией. Иногда даже делается новое лицо. (Слава богу, что хоть этого мне удалось избежать!) В новой жизни такого сотрудника­фантома не должно оставаться ни прежних друзей, ни знакомых. Так случилось и со мной.

Несколько незабываемых лет, достойных отдельной истории, и вот, после удачного завершения очередной операции, неожиданно приходит распоряжение об отчислении меня из Центра. Наверху посчитали, что я стал узнаваем, что мой «нелегальный» потенциал исчерпан, а организаторский недостаточно востребован и пришла пора это исправить.

Вот так я вернулся из «командировки», снова стал Александром Дугиным, а заодно и «экономом». Переведен я был с повышением и теперь сам руководил целым отделом. Оперативным отделом при Управлении по борьбе с экономическими преступлениями.

На оперативной работе в «Антитерроре» я был как птица в полете — в своей стихии, но… служба есть служба! Я постарался убедить себя, что мое новое назначение — это и есть нынешний передний край обороны страны, и проходит он теперь именно тут — в экономике, финансах. Что тут потребуются и новые знания, и компетенции, которых на тот момент у меня, прямо скажем, было немного. А значит, будет интересно работать, в том числе и над собой…

Все оказалось иначе! Знаниями, конечно, пришлось овладевать. И навыками — тоже. Но какими и для чего!

С самых первых месяцев (достаточно неожиданно для меня самого) все начало складываться удивительно удачно в пользу моей новой карьеры. Я быстро освоился и в довольно короткий срок стал настоящим профи. Мало того. Приступая к разгадыванию сложных экономических ребусов и увлекательных финансовых головоломок, я ловил себя на том, что испытываю настоящее вдохновение и подъем! По всему выходило, что я нашел свое истинное призвание, ставшее своего рода реинкарнацией оперативного таланта, но уже на более тонком (почти на научном) уровне.

И дела шли! У меня они получались крепко (а подчас и безупречно) сшитыми.

Обычно бюрократической госмашине справедливо приписывают неповоротливость и тугоумие. Но тут все вращалось настолько легко и гладко. В моем распоряжении находится весь арсенал средств. Налоговая инспекция, финансовый мониторинг, судебные приставы, если надо, даже пожарные! И конечно, полиция и «ведомственный» спецназ — везде были люди, так или иначе помогавшие мне в работе. Моей задачей было скоординировать действия этого многоуровневого и разнокалиберного механизма (вовремя расставить всех по нужным местам, получить необходимые сведения, заключения экспертов и т.д.). С тем, чтобы в конце концов, на выходе, судье (иногда все же доходило и до суда!) оставалось лишь утвердить вердикт и назначить наказание.

Конвейер крутился безостановочно!

И только пару лет назад я наконец начал понимать, что все, кто так или иначе помогают мне в работе, имеют на то один интерес: свой, личный, шкурный! Что все вместе мы осуществляем циничные и наглые рейдерские захваты эффективных бизнесов, а лично я отвечаю за оперативное и юридическое обеспечение и координирую силы! По сути, возглавляю работу по переделу собственности в интересах… Впрочем, в чьих конкретно интересах мой отдел исполняет эти «заказы», мне (на моей ступеньке в коррупционно­пищевой цепочке) знать не полагалось. Так же как не полагалось знать, кто всю эту систему организовал. Ну а догадки, как говорится, «к делу не пришьешь».

А чтобы всякого рода сомнения, возникая, не мучили, поощрения, медали, льготы сыпались с завидной регулярностью.

И конечно, деньги! Деньги поступали из специального внебюджетного фонда на мой номерной счет, что позволило в короткий срок приобрести квартиру в престижном, экологически чистом районе и «Ягуар» последней модели.

«Венцом успеха» стало сегодняшнее упоминание с «высокой трибуны» и внеочередное звание.

Считал ли я свою нынешнюю работу «эконома» аморальной? Видел ли в ней некую сделку с совестью? Признаюсь: за три года подобного не испытал ни разу. Мои «подопечные» в большинстве своем бизнес создавали не с нуля и зачастую даже не сами. Как правило, в прицел попадали «приватизаторы» девяностых, чиновники нулевых и прочая «коммерческая нежить». Жалеть их, отбирая у них награбленное, у меня не получалось. Не получалось, особенно когда я вспоминал рядовых работяг, учителей, инженеров — тех, кто оказался за бортом и снесенный мутным потоком, голодал, болел либо попросту спился и умер в кромешной нищете. Как, например, мой отец…

Я имел возможность отказаться практически от любого дела, если бы посчитал нужным так поступить. Но за три года ни разу этим правом не воспользовался.

Итак, возвращаясь к флэшке. В той последовательности действий, что вырисовывалась, для меня не было ничего необычного. Удивляло другое. Повторюсь: во всех делах подобного рода (что до сего дня попадали в разработку) в офшоры, за рубеж перегоняли наши, русские, бюджетные деньги! А тут… Тут некто сделал ровно наоборот!

Крайне непонятное, нестандартное решение, по всей видимости, его автор (и мой новый «объект») и сам такой же… как про таких говорят — «большой оригинал»!

Но кто он — этот главный выгодоприобретатель и комбинатор?!

Данные по комбинатору и бенефициару — учредителю «Рене Сантис» — я нашел на флэшке в самом низу электронного каталога. Читая, я старался выглядеть равнодушным профессионалом. (Надеюсь, камера запечатлела меня именно таким.)

Часы снова напомнили о времени и о себе.

Закончив, я запер флэшку в сейф. Копировать с нее что­либо, а тем более выносить за пределы «Ведомства» было запрещено.

Впрочем, мне этого и не требовалось. Основное я запомнил и так, и дело теперь было не в каких­то мелких деталях и подробностях. То, что я увидел, требовало от меня принять решение принципиально иного порядка. Сделать это нужно было прежде, чем предпринимать какие­то дальнейшие шаги. Определиться самому.

« — Сделать это будет совсем нелегко!» — подумал я, снимая с себя форменный «ведомственный» китель и рассеянно, на автомате, вешая его поглубже в шкаф.

Потому что после отпуска я должен был приступить к «разработке» бизнеса и изъятию активов у моего друга детства Сергея Головнина.

Именно его ФИО и остальные данные я нашел в третьей папке. Головнин Сергей Андреевич, год рождения 1972, Москва, гражданство РФ. Ну и так далее. Учредитель компании «Рене Сантис». Именно на него (и на его компанию) передал мне досье полковник. Только что, прямо накануне отпуска.

Во внутренний двор я вышел уже в сером гражданском костюме и выехал со стоянки надежно спрятавшись (как от дождя, так и от любопытных взглядов) за тонированными стеклами служебной машины.

Я не спеша выруливал по центру от одного переулка к другому. Самым лучшим способом продумать и «прокачать» ситуацию, сейчас для меня была именно такая незамысловатая карусель.

Я крутил и крутил руль то в одну, то в другу сторону, но чем дальше, тем движение все больше и больше вставало в глухую пробку. В надежде ее объехать я свернул в переулок — выезд из него оказался перекрыт. Тогда я сдал назад, развернулся, проехал через двор, но и это не помогло. Покрутившись, я окончательно заехал в какой­то «ведомственный» тупик, заглушил мотор, выключил габариты и закрыл глаза.

Я попытался представить, как после отпуска возвращусь с далеких южных островов. Загорелый, белозубый и посвежевший, уставший от наслаждений и изголодавшийся по работе. Как, подготовившись, нагряну юридическим смерчем в Серегин офис.

«Вот так встреча! — скажет друг — Серега! — Сколько ж лет мы не виделись!» — и, улыбнувшись, протянет руку. А я в ответ протяну ордер.

Вот на этом месте у моей фантазии пробки выбило окончательно! Свет разума померк, и картина погрузилась во мрак. Придется, видимо, сразу после отпуска сдать полковнику флэшку, объяснив все как есть. Пусть поручит это расследование другому (странно, что это дело вообще ко мне попало!). А может, это все подстроено, чтобы я вот так прогнозируемо отказался и тем самым навредил своей карьере? Может, настала пора сливать меня из «экономов» и переводить еще куда­то? Вопросы, вопросы!

А сам Серега! По известным причинам, я его лет восемь не видел. Каким он стал за это время?

Это сейчас я его представляю таким, каким запомнил со дня крайней нашей встречи: строящим и созидающим, энергичным и преуспевающим, все еще голодным до успеха предпринимателем. Но ведь был в жизни моего друга совсем иной период — полнейшего равнодушия и цинизма, показного нуворишества, вызванного свалившимися на него шальными деньгами, когда он сходил с ума от того, что «нечего больше хотеть». А еще раньше — когда нам было по шестнадцать и мы оба только начинали поиски себя и своего места в жизни — какие горячие споры и стычки случались у нас с ним! Как в поисках истины мы перетряхивали наследие веков и мудрецов: от Конфуция до анархистов. А ницшеанство Серега так и вовсе возвел в ранг системы мировосприятия и практики. С его помощью взрастил и развил в себе те самые способности, которые и привели его к успеху, со всей очевидной силой и одновременно уязвимостью этого итога.

А еще, несмотря на все перипетии и противоречия (несовпадение точек зрения, бурное общение с последующими перерывами по несколько лет, столкновения на почве влюбленности в одну и ту же девушку и даже драка из­за нее), несмотря на все это, я по сей день по­прежнему считал Серегу своим другом.

Ведь когда­то он (без преувеличения) спас мне жизнь.

И тут же — воспоминания: нахлынули одно ярче другого! Тело томилось в припаркованной машине, но я уже не замечал. Отпустив настоящее, я мысленно погрузился в теплый разноцветный прилив — в прошлое.

Люда, Ницше, бакен

С Серегой мы познакомились, когда нам обоим было лет шесть или семь. Я жил с родителями в тихом провинциальном городе, на летние каникулы приезжая погостить к бабушке Тоне (маминой маме) в подмосковную деревню.

Однажды, цветущим летним утром, баба Тоня сказала, что в домике, который стоял далеко в глубине яблонего сада (она называла этот домик «пунькой»), будет жить семья.

— У них мальчик твоих годов, — сказала бабушка ставя передо мной тарелку с «любимой» манной кашей. — Познакомитесь, будете вместе играть. Вдвоем­то повеселее!

Они приехали дня через три: спортивный энергичный мужчина, его жена и их сын — Сережка. Между нами, как мы тут же выяснили, было всего полгода разницы, и мы мгновенно сдружились. С того дня наша «летняя» дружба возобновлялась каждый сезон. Всем, кто хоть раз снимал в Михалево, место это нравилось настолько, что съезжать или подыскивать что­то другое никто и не помышлял.

И было отчего!

Михалево стояло на возвышенности, а еще точнее — на полуострове. Канал имени Москвы огибал деревню с трех сторон, с четвертой подступало необъятное поле, и сразу за ним начинался лес. Через лес в деревню вела единственная дорога, напрочь разбитая тракторами. Проехать по ее заболоченным рытвинам на легковой машине было в принципе невозможно. Кроме как на тракторе или бульдозере, сделать это можно было только на мотоцикле или велосипеде, то и дело слезая и обходя непролазную грязищу. Однако эти мелочи никого особенно не беспокоили — личное авто в те годы считалось недоступной роскошью.

Тем более, что существовал другой, более романтичный способ связи с «материковой» цивилизацией.

Лодки!

Лодки были у каждого. Массовые дешевые легкие «фанерки», старые просмоленные дощатые «деревяшки», дюралевые клепанные «казанки» со следами нескольких слоев краски. У двух­трех зажиточных соседей, зачаленные возле их мостков, на волнах покачивались затянутые выгоревшим брезентом настоящие моторные катера.

В Михалево иметь лодку было насущной необходимостью. Переплыть, перевезти, наловить, отдохнуть — за что ни возьмись — все так или иначе соприкасалось с водой. Просторы системы водохранилищ местами могли соперничать с разливами Волги, и без лодок было никак не обойтись.

Нам с Серегой было уже лет по 12—13, когда мы брали старенькую дедову «казанку» и, воображая себя пиратами, на веслах отправлялись «открывать» заросшие лесом, «необитаемые острова». Для нас это был особый мир — мир исключительно наших приключений, где не было места взрослым.

В течение нескольких лет подряд, на три летних месяца, Сережка становился для меня самым близким другом. С ним в компании таких же мальчишек мы резались в пинг­понг на соседней турбазе, прыгали в стог сена с крыши сарая, устраивали тайники в поленнице дров, открывали штаб на чердаке, где строгали из досок самострелы. В компании пацанов всегда найдется один, кто будет вечно что­то изобретать, предлагать новое, обустраивать внутри компании особый микромир и утверждать правила. С таким заводилой можно не соглашаться, спорить и даже драться, но всегда он будет увлекать других своими безудержными фантазиями, подкрепленными фонтаном кипучей энергии. Вот таким и был Серега.

Он первым придумал всей компанией ходить на пристань встречать «Ракету» — скоростной рейсовый теплоход и второй (не менее романтичный!) способ регулярной связи с Москвой.

«Ракета» приближалась к пристани, замедлялась, крылья ее уходили под воду. С шипением и сухим стуком о черные резиновые отбойники она пришвартовывалась к пристани. Мы уже ждали. Грохотал трап, люди сходили на берег, одни с рюкзаками и гитарами, другие с сумками­тележками и зонтиками. Матрос убирал трап, взревев сиреной, «Ракета» отчаливала.

И вот тогда мы прыгали с пристани в образовавшиеся от винтов водовороты. Занятие было настолько же захватывающим, насколько и опасным. Девчонки (наблюдавшие за нашими подвигами с пристани) визжали и разбегались, когда кто­нибудь из нас, выныривая, бросал в их сторону плоскую речную мидию.

В их вечно хихикающей и шепчущейся стайке выделялась одна — загорелая темноволосая Люда. В свои тринадцать, с почти сформировавшейся фигурой, через пару лет она расцвела неотразимой красотой. Люда мне нравилась той привлекательностью, которую мальчишка впервые, с удивлением для себя, обнаруживает в соседской девчонке. Она, девчонка эта, еще прошлым летом была просто товарищем по играм в пинг­понг или в войнушку, а теперь что­то внутри взбудораживается, когда ты видишь, как она заходит в воду в своем новом, открытом, как у взрослых, купальнике. Как останавливается и мягко проводит ладонью вниз по бедру, повторяя его плавный изгиб, а потом, подняв руки и обнажив подмышки, перехватывает волосы резинкой.

— Ну хватит таращиться, давай ходи, — нетерпеливо толкает в плечо сосед Мишка. Ты рассеянно кроешь козырного короля шестеркой под возмущенные реплики друзей.

Игра уже не интересна. Кое­как дотянув до проигрыша (буркнув что­то типа:» — Ну и жара, идем купаться?»), ты встаешь с полотенца и, лениво пожевывая травинку, не спешно спускаешься к воде. Еще немного ждешь, чтобы она отплыла достаточно и никто не смог помешать. И вот пора!

Разбежавшись, ты врезаешься в воду, обдав все вокруг веселыми радужными брызгами. Плывешь, догоняешь, ныряешь, подныриваешь и возникаешь из глубины прямо рядом с ней, тем самым пугая ее (или она просто делает вид, что испугалась?). Ночью ты вспоминаешь, как догнав и (будто бы случайно!) столкнувшись, прикоснулся к ее плечу и даже скользнул рукой ниже. А она хоть и отпрянула, но глаза! Глаза ее поощрительно улыбались! И ты засыпаешь с этой сладкой мыслью и еще с той, что завтра на том же месте снова увидишь ее…

Серега (я видел) испытывал чувства, очень схожие с моими, хотя и тщательнейшим образом это скрывал. А вот скрыть от чужих цепких глаз то, как внезапно расцвела и соблазнительно преобразилась Люда, было невозможно. Некто третий заметил и воспользовался быстро и конкретно.

— Даже не думайте, пацаны! — сказал как­то сосед Мишка, перехватив наши взгляды вслед загорелой фигурке с роскошной гривой волос. — Костян на нее глаз положил!

— Да ладно!

— Зуб даю!

Мишка — первый (как и его бабка, тетя Маша) носитель и распространитель деревенских новостей редко ошибался. Что вскоре и подтвердилось со всей очевидностью. Костян — парень старше нас лет на пять, металлист и байкер, к своей черной бандане с черепами, проклепанной «косухе» и трескучей «Яве», он вскоре добавил еще один «аксессуар» в виде загорелой фигурки, с развивающимися на ветру волосами, прильнувшей к его спине. Нам оставалось лишь смотреть им вслед и глотать пыль из­под колес, когда «Ява» на скорости пролетала через деревню.

После этого Люда, и так выделявшаяся на фоне остальных девчонок, как­то резко и окончательно выпала из общей стайки. Девчоночья ревность к чужой красоте и успеху намного сильнее и жестче мальчишеского соперничества!

Нам же с Серегой (на фоне такого персонажа, как Костян) до Людиного интереса или внимания сразу стало также далеко, как только что научившемуся плавать до красного бакена посреди водохранилища.

Так казалось нам, пока мы были мальчишками.

Минул еще год, за ним другой, кончилась школа, а с ней и школьные каникулы, мы сдали экзамены, поступили и стали студентами. Серега — на престижном факультете МГУ, я — на юрфаке в гораздо более скромном вузе.

И вот очередным летом мы с Серегой снова встретились в Михалево. Дело было в июле, мы оба только что сдали сессии и перешли на второй курс.

То лето запомнилось на всю жизнь. Оно было последним, когда казалось, что наши с Серегой жизненные ниточки так и будут бежать, разматываясь и переплетаясь неразрывно, как это было все последние годы. Что несмотря на превращение из детей в юношей, мы и дальше будем каждое лето как будто вновь возвращаться в детство, с которого началась наша дружба. Однако уже очень скоро стало ясно, что перемены взросления необычайно ярко отразились на нас обоих, и прежде всего на моем друге. Они, перемены, пролегли между нашим «вчера» и «сего­дня» невидимым, но вполне ощутимым барьером.

Серега приехал в Михалево один. То есть без родителей. Заплатил за два месяца вперед и, как взрослый, заселился в незабвенную «пуньку».

Само по себе это уже было невероятно круто! Слух об этом сразу же достиг всех, включая девчонок. И, конечно, об этом узнала Люда.

Мой друг больше не нырял с пристани потехи ради — для него это было слишком по­детски. Романтические посиделки допоздна с гитарой на пристани его также больше не интересовали. Гитару он даже в руки не брал, сказал, что забросил. Да и всю свою компанию товарищей по играм и развлечениям (компанию им самим когда­то вокруг себя собранную!) он также забросил (другого слова было не подобрать). Из всех друзей исключение было сделано лишь для меня, и только меня Серега приглашал к себе домой, то есть в «пуньку».

Атмосфера и обстановка в его комнате вполне были в духе нечаевских анархистов или народовольческих героев Достоевского с небольшой поправкой на век нынешний. Стол завален книгами, карандашными и яблочными огрызками, чашками в желтых кофейных подтеках. Спал Серега в спальнике, положив под голову чистое вафельное полотенце, обедать ходил на турбазу, словом, старался быть максимально независимым от каких бы то ни было навязанных извне обстоятельств. От людей вообще и от родителей, в частности. А поскольку в Михалево они не появлялись, то выходило, что на все лето он был фактически предоставлен самому себе. То есть свободен!

В продолжение свободы от внешних докучливых бытовых обязанностей и обременений, мой друг и внутренне весь был во власти свободомыслия. Да что там, он и был само свободомыслие!

Кроме магнитофона, кипятильника, универсального ножа и зубной щетки, он привез с собой рюкзак, полный книг. Бакунин, Кастанеда, Р. Бах, еще какие­то авторы, которых я уже позабыл. Но главное и основное — это был «Заратустра» Ницше.

Книги Ницше, тогда только­только перестали быть запрещенными, и он — скончавшийся в безумии немец — мгновенно вошел в моду. Весь МГУ (по словам Сереги) взахлеб зачитывался ницшеанскими творениями, а сам Серега и вовсе мог часами рассказывать о том, что означает тот или иной тезис из «Гибели Богов» или «Заратустры».

— Одиночество и самоуглубление! — Вот истинные друзья мудрости, — вещал мой продвинутый друг, тыча пальцем в изрядно зачитанное издание в оранжевом переплете.

Мы сидели в почти насквозь продавленных старых креслах. Книги в беспорядке громоздились на столе, словно льдины на реке при весеннем ледоходе. Лицо Сереги лишь наполовину выхватывал из темноты дрожащий отсвет керосиновой лампы­коптилки, вторая половина: нос, скула и глаз, — тонула во мгле. С электричеством в деревне в тот переходный год часто возникали перебои.

— Если хочешь понять себя и сделать свою волю главенствующим фактором — уйди от толпы! Толпа сама приходит к сверхчеловеку, не наоборот. Поэтому истинный Бог не Христос, позволивший толпе распять себя. Истинный Бог — ты сам! Конечно, тогда, когда поднимаешься над обыденностью, над толпой. Но на пути к этому сидит огромный старый дракон.

— Чего­чего?

— Страх! Липкая скользкая змея, веками гнездящаяся в извилинах и передаваемая с почетом от поколения к поколению! Посмотри вокруг, у большинства в глазах что?

— Что?

— Страх!

— Да ладно!

— А ты присмотрись!

Вот, например, у меня есть родственник — дядя Илья. Инженер от Бога! Любой мотор, механизм, телевизор, да что угодно найдет на свалке, притащит в гараж, разберет, разложит по полкам, неделю над ним пошаманит и снова соберет. И оно начинает работать!

Я говорю:» — Дядя Илья, почему ты фирму не откроешь? Деньги заработаешь, иномарку купишь, за границу съездишь. Ведь разрешили!»» — А зачем мне? Я лучше так…»

И бочком, бочком в свой гараж… и дальше там копошится.

А у самого (я же вижу!) в глазах страх.

Так вот моя цель — убить в себе самые мельчайшие ростки этого наследственного, посконного страха!

— И Ницше способствует?

— Да. Когда я читаю, перечитываю, вникаю в текст, то чувствую, как воля моя прямо­таки наливается силой. А жизнь смыслом.

— И в чем же он — твой смысл?

— Воспитать, взрастить в себе ницшеанского сверхчеловека!

— Ну а дальше, дальше что? — пытался докопаться я до сути.

— Если совсем кратко, то мне это нужно для того, чтобы не затеряться в толпе себе подобных, а сделать это можно, только перестав быть как все!

— Понятно. Сам до этого дошел?

Серега улыбнулся и вместо ответа протянул мне книгу в оранжевом переплете.

С «Заратустрой» он почти не расставался. Казалось, даже ел и спал с ним. И все же, для меня и тут было допущено исключение.

Смыслы и впрямь были противоречивы, и далеко не со всем из прочитанного я был согласен.

Например известный афоризм о женщинах: «Идешь к женщинам, не забудь плетку». Мне, с детства воспитанному на женских образах, воплощенных в прекрасных античных статуях и фресках Ренессанса, было дико это читать. С другой стороны — «Да будет женщина игрушкой, чистой и изящной, словно драгоценный камень». Это мне нравилось больше, хотя и в корне противоречило «плетке». В самом деле: зачем подходить с плеткой к драгоценности? Но все очевидные противоречия меркли перед идеей сверхчеловека и его воли к власти! Воистину, трудно было юному уму не попасть под обаяние мистических химер, начертанных рукой гениального безумца!

Серега как­то признался, что иногда (особенно зачитавшись до поздней ночи при хмуром свете лампы­керосинки) он начинает верить в то, что сам Ницше со страниц книги тренирует и закаляет его дух.

Так, по крайней мере, он сказал однажды утром по пути на «пляж».

«Пляжем» в Михалево называлась полоса скошенного луга, вытянувшаяся вдоль водохранилища и вплотную примыкавшая к воде. Особую «пляжность» этому месту придавало не илистое (как в большинстве подмосковных водоемов), а песчаное дно. Чтобы попасть на «пляж», нужно было пройти сквозь густой массив акаций, разросшихся между деревней и водохранилищем.

Мы приходили туда практически каждый день. А еще, как говорил Серега, «для тренировки „физической воли“», бегали по утрам по желтой грунтовой дороге, покрытой трещинами спекшейся на жаре глины. Обычно после весеннего таянья снегов и коротких, бурных летних дождей дорога раскисла и тогда в ее глинистой жиже вязли грузовики. Но в тот год июль выдался сухим, и дорога держалась.

И вот в один из дней, искупавшись после пробежки, мы лежали на полотенцах на берегу. «Ракета», похожая на огромную белую акулу, скользила бесшумно вдали, приподняв нос и став на подводные крылья­плавники. С берега было видно, как на поднятых ею волнах красный бакен раскачивается под крики растревоженных чаек.

— Ничего не напоминает этот бакен?

Я подумал секунд пять и сказал:

— Он думает, что совершает отчаянно смелое странствие по волнам. А сам завис и торчит на одном месте. Ни вперед, ни назад.

Серега хмыкнул одобрительно — намек он понял.

— А я думаю, он — этот бакен, похож на мечту. Недосягаемую для большинства. Надо иметь крылья, чтобы приподняться и попробовать достичь.

Крылья — это смелость души. Обретая смелость — обретаешь сверхсвободу. Свободный, ты становишься сверхчеловеком! А это уже первая ступень к власти! Но вот тут­то и возникает самая большая загвоздка!

— Какая же и в чем?

— Не хочет душа избавляться от страха. И разум вторит ей, сопротивляется на генетическом уровне, на подкорке! Но если удастся преодолеть эту преграду, откроются невиданные перспективы. Мир изменится.

— Да ладно!

— Возникнет совершенно новое общественное устройство. Социальная гармония и миропорядок, основанный на чистом, ясном законе. Простом и очевидном, как яблоко, упавшее на одну­единственную голову, но положившее начало всей физике. Это будет благодатная власть. Не манипуляция, а освобождение и высвобождение энергии сознания.

— И как все эта гармония будет выглядеть на практике?

— А так: бесстрашные сверхчеловеки, элита чистого разума управляет остальным обществом. Разве не идеал?!

— И себя ты, конечно, видишь в первых рядах этих сверхчеловеков?

Серега усмехнулся загадочно.

— Для начала нужно хотя бы встать на первую ступень. Изжить в себе страх.

— Что­то все это мне очень сильно напоминает. То ли секту, то ли… не знаю даже что! Недаром Ницше в итоге попросту лишился рассудка.

— Икар тоже упал, поднявшись в небо первым. А сейчас мы, не задумываясь, летаем самолетами. Не падаем, и голова на месте.

— Я о другом, о попытке воплотить идеи Ницше в реальности. О сверхчеловеках и их вождях.

Мы помолчали, и Серега сказал через паузу:

— Да, действительно, Гитлер считал Ницше своим кумиром.

— Вот­вот.

— И что с того?! Нет, Сань, даже не сравнивай! Послушай: атом начался с бомбардировок Японии, а сегодня он — один из столпов мирной энергетики. Биохимия началась с бактериологического оружия. А сегодня аграрные химудобрения кормят полземли. Так и с идеями Ницше. Можно на их основе построить тоталитарную диктатуру, а можно государство всеобщего благоденствия.

А ты говоришь, Гитлер.

— Ладно… а что же с властью нынешней? Ее куда?

— Тут все совсем просто! — воскликнул Серега, воодушевленно. — Ты посмотри, кто сейчас у руля! Ничтожества, у которых трясутся руки при любом серьезном движении. Власть им нужна меньше, чем женщина старику. Вернее, они — эти политические и моральные старцы — не нужны власти. Она сама от них вот­вот уйдет!

— Тогда о чем беспокоиться? Если думать, что все само произойдет?

— «Падающего подтолкни!» Чем быстрее мы встанем на новый путь, тем будет лучше для всех нас.

Мы принялись горячо обсуждать, сопоставляя самые острые факты из новейшей и прошлой мировой истории. Спорили вслух, открыто, без опасений. Время изменилось: открытость, прогресс, демократия! Всевидящее око «большого брата» ослепло, гнилой фундамент идеологии рассыпался окончательно и бесповоротно, и нам — молодым гражданам слабеющей и умирающей империи — катастрофически не хватало источника новой силы. Необходим был новый, твердый и мощный «философский камень». Как в головах, так и под ногами. Нащупать его самостоятельно было ох как трудно и оттого особенно увлекательно.

Мы так увлеклись нашим спором, что едва расслышали звонкое щебетание и солнечный многоголосый смех. Я обернулся. Стайка девчонок (впрочем, уже скорее девушек!) в купальниках и с полотенцами вышла из зарослей акаций на тропинку, ведущую к «пляжу». Бледные и загорелые, длинноногие и пухленькие, брюнетки и крашеные перекисью… словом, на любой вкус!

Но не бешеное разнообразие прелестных форм и грациозных линий приковало мое внимание, а то, что, непринужденно перебрасываясь фразами, вместе со всеми мимо прошла Люда.

Побросав полотенца и скинув вьетнамки, стайка ринулась в воду, подняв брызги и визг. А я краем глаза отметил, что Люда не пошла со всеми, а легла на полотенце, рассыпав на лицо черные кудри, подставив солнцу лопатки, поясницу, точеные икры и нежные розовые пяточки.

Серега перевернулся на живот и закрыл глаза.

— Идешь к женщинам, не забудь плетку! — пробормотал он сквозь жаркую полудрему.

Я угукнул в ответ и отвернулся.

И вдруг:

— Саш, идем купаться, — негромко позвал знакомый голос.

Я даже не сразу понял, вернее, не сразу поверил своему слуху. Для чего­то даже коротко зажмурился, а когда открыл глаза, Люда уже стояла метрах в десяти, по колено в воде. Стоя спиной ко мне, грациозно подняв согнутые в локтях руки, она тем самым неотразимым жестом из моих снов перехватила гриву черных волос и закрепила их на макушке резинкой.

Я сел на полотенце. Стараясь не выдавать возбуждения, сорвал травинку и нервно сунул ее в угол рта. Покусывая сухой стебелек, я исподволь продолжал гладить взглядом стройную фигуру от впадин голых подмышек, перехваченных тонкой полоской купальника, к гибкой талии и ниже, к двум прелестным соблазнительно­загорелым округлостям. Когда я дошел до бедер и точеных икр, Люду окликнули подружки, и она побежала к ним, легко преодолевая сопротивление воды, оттолкнувшись, легла грудью на волну и поплыла. Девчонки, смеясь, вовсю плескались и резвились, будто стайка мальков на мелководье. Люда присоединилась к их глупой и веселой возне. Я ждал. Когда через минуту она как бы невзначай отделилась от подруг и поплыла вперед и в сторону, я выплюнул травинку, встал и не спеша вошел в воду.

Серега хмыкнул вслед.

« — Хмыкай, хмыкай!» — ответил я мысленно и поплыл за Людой, держась от нее на расстоянии и как бы сам по себе.

Люда плыла все дальше, и я бы легко мог догнать ее, но мне было интересно, как далеко она намерена заплыть и, главное, что за этим последует. Ясно было, что она не просто так позвала меня купаться и сейчас неспроста оторвалась от стайки подруг. Неужели хочет остаться наедине со мной, подальше от берега.

Зачем?!

— Как вода? — спросил Серега, когда я вернулся и упал на полотенце с блаженно­идиотской улыбкой.

— Неплохо, — выдохнул я, как мог, сдержаннее, хотя изнутри меня всего так и распирало.

— Счастливчик, да, — взглянув на меня констатировал Серега. — Тебя сейчас видно насквозь!

— Да и пусть.. А мне она нравится, и у нас вечером с ней свидание!

Повисла пауза.

Серега молчал, вид у него был слегка озадаченный. Мне он чем­то напомнил компьютер, проглотивший нестандартный массив информации. Не удивительно, ведь ему Люда тоже нравилась!

Паузу нарушил неизвестно откуда взявшийся Мишка.

— Пацаны, Сань, — буркнул он, плюхаясь в траву рядом. — Слыхали новость: Костяна на 15 суток замели. Будто бы за драку.

Мы с Серегой на мгновение замерли, уставившись на него.

— Ах­ха­ха! — Серега хлопнул меня по колену. — Ну вот все и встало на место!

— Не знаю, что у вас и где встало, а только имейте в виду: Люда — чикса Костяна!

— И что теперь, в одной реке с ней не плавать?

— Плавай где хочешь, только лучше не связывайся с ней! Костян за последний год в большом авторитете стал. Банду вокруг себя собрал «Ночные ястребы». В Якшине у них свой гараж на окраине. Мотоциклы по всем соседним районам воруют, разбирают, и все им сходит. Его старший брат крышует — опер по нашему району. А сам Костян с ножом­«бабочкой» в кармане всегда. Не исключаю — на нем уже кровь есть..

Мы молча слушали. Конечно, все знали, что, Костян — крутой тип, с которым лучше не вязаться в проблемы. Но чтобы все было настолько жестко…

— Что молчите, не знали? Ну так будьте в курсе. И пяльтесь осторожнее. Ладно, я пошел.

И Мишка исчез так же внезапно, как и появился.

— Ну, что скажешь? — Серега вновь откинулся на полотенце.

— А что я должен сказать..

— Костян на нарах, хвост на улицу — очень по­женски.

— Да, и я ее понимаю!

— Неужели?

— Ты же не знаешь! Костян, эта свинья, угрожает ей. И даже на пристань прийти, просто посидеть вечером с нами она боится! Представляешь?!

— Она так сказала?

— Да! То что его замели, для нее как отдушина.

— Ясно. Ничего нового. Страх… страх везде!

— А! — махнул я рукой. — Думай, как хочешь, тебя не переубедишь.

— Понятно. Значит, свидание?

— Угу.

— Смело.

— Спасиб.

— Впрочем, пока Костян сидит, можно, риск минимальный.

— Повторяю: думай, как хочешь!

Помолчали. Ракета прошла в обратную сторону, раскачав на волнах далекий бакен.

— А спорим, — с расстановкой сказал Серега. — Спорим, что не придет?

— Кто?

— Она!

— Это почему?! — воскликнул я с возмущением и удивлением (даже на локте приподнялся).

— Она тебе пообещала?

— Ну… да.

— Не придет! Вот увидишь. Спорим?

— Давай! На что?

Серега подумал и сказал с откровенностью, которой я ну никак не ожидал.

— Если Люда не придет, ты не будешь мне мешать ухаживать за ней.

— Что?!! Ты не перепутал? Это у меня с ней свидание, а на тебя она и внимания не обращает!

— Это неважно. Женщина сегодня на одного обращает, завтра на другого.

— Ну это ты о ней напрасно так!

— Увидим. Так спорим?

— Допустим. А ты что ставишь?

Он подумал немного.

— Хочешь поехать в Америку?

— Конечно! И на Луну слетать. Ты что ставишь?

— Поездку в Америку.

— Чего­о­о?!

— Я не говорил еще? С недели на неделю ожидается приглашение. Они уже подтвердили, что выслали. Но почта долго…

— Это с чего такое… счастье?

— А вот с того. Есть у нас на кафедре один уникальный дядька. Профессор Сокольников. Большой оригинал. Ездит на восстановленной «Чайке», но не в том дело. Его исследованиями заинтересовались в Америке, пригласили. Но сам он выехать не может — секретность не снята. А вот его ученикам запретить уже не могут. Типа у нас теперь демократия! Понимаешь теперь, сколько желающих было учиться по его программе, работать в его исследовательской группе. Но со всего потока он отобрал и пригласил лишь несколько человек. Потом осталось двое: я и еще один парень с параллельного курса. Остальные отсеялись. Но я могу попросить профессора, чтобы тебя включили в группу сверх квоты. Ха­ха! Третьим будешь?! Вот такое, как ты выразился, «счастье».

— Ясно! И почему ты думаешь, что меня включат в группу? Я ведь не ученик профессора и никакого отношения не имею. На каком основании?!

— Какая разница, на каком! Не заморачивайся. Раз я говорю, что это возможно, значит, так и есть!

— Ну… я не знаю…

— Не знаешь что? — усмехнулся Серега. — Не знаешь, хочешь ли поехать в Америку, или не знаешь, придет ли Люда?

Несмотря на нашу с Серегой «философско­книжную» дружбу, дух соперничества почти ежеминутно присутствовал между нами, то затухая, то вновь вспыхивая и разжигая далеко не философское стремление к сиюминутному первенству. Соперничество, как ни странно звучит, подталкивало нас друг к другу и даже скрепляло нашу дружбу, однако намечался, как я уже сказал, «барьер». Одна перспектива поездки в Америку чего стоила!

— Ну что, спорим?! — повторил Серега.

— Да! — и мы ударили по рукам.

Вот так и вышло, что мы, сами о том не подозревая, влезли с нашим детским спором в куда как более серьезные игры взрослой жизни.

Вечером я ждал Люду в условленном месте. О чем я думал, стоя в полумраке под акациями? Да ни о чем! В голове переливались приятные солнечно­пляжные картинки, а где­то внутри, в середине груди, мягким нежным цветком распускалось волнительное ощущение ожидания. Акации шелестели, словно нашептывая: «Сейчас­сейчас! Жди!». Прошло минут пятнадцать. Радужно­цветочное настроение раскрылось до последнего лепестка и улеглось, уступив место нейтральной уверенности в том, что «Она же обещала, значит, придет!». Прошло еще пятнадцать минут. Уверенность сменилась легким нетерпением, но все равно еще обнадеживающе пульсировало предчувствие встречи. Еще через пятнадцать минут туман, готовя землю к ночи, стал натягивать на нее промозглую изморось, похожую на огромную белую простыню.

Застегнув поплотнее отцовскую брезентовую штормовку со стройотрядовскими нашивками, я присел под акациями. Они уже не шептали, а перешептывались, ехидно подшучивая: «Жди­жди!» Уныние назревало пополам с раздражением и различными вариациями на тему. От «Она опаздывает из­за того, что…» до «Она не придет, потому что…». И чем дальше, тем явственней на заднем плане этого «потому что» вырисовывался мой друг Серега и неутешительный итог нашего с ним спора.

Когда прошел час и стало понятно, что она не придет, я встал и, с хрустом раздавив павшую поперек дороги сухую ветку, отправился на пристань.

Уже издали я почувствовал, как оттуда, из металлической крашеной будки, вместе со знакомыми голосами и звуками гитары долетает какое­то новое, необычное, порывисто­возбужденное оживление. Так бывает в театре или кино, когда на сцене или в кадре появляется новый персонаж, появляется и замыкает на себе весь последующий сюжет, а вместе с ним и все внимание публики.

Я подошел ближе. Кто­то невидимый перебирал струны, настраивая гитару, а вездесущий Мишка травил анекдот своим разбитным тенорком. Все было как всегда и все же не как всегда.

Я не ошибся в предчувствии и почти не удивился, когда, обойдя будку и вплотную подойдя к компании, среди прочих увидел на длинной лавочке Серегу и Люду.

« — Вот сволочь!» — было первым, что подумалось, и даже непонятно, в чей адрес больше!

— О! Саня! Заходи, присаживайся, — загомонил Мишка. — Пиво бу?! У нас «Жигулевское»! Холоднющее!

— Не, Мишань, спасибо… что­то горло сегодня.

Серега и Люда сидели в центре. Серега с гитарой — вот такой, как говорится, come back!

Я подошел и сел рядом с Людой, вежливо отжав при этом Мишку немного в сторону по лавке. Серега — он также сидел рядом с Людой, но по другую руку, тут же взял аккорд позаковыристей. Люда вздрогнула.

— А мы тут сидим, обсуждаем последние новости! — крикнул Мишка, пьяно и ражно захлебываясь словами. — Костян пятнац суток за хулиганку огреб, так что Люда теперь свободная женщина нашей деревни! — выплеснул он свою шутку и сам же заржал.

— Слышь, помолчал бы! — одернула его Люда, обернувшись.

Но Мишку было не так легко затормозить. Тем более, что его поддержали поощрительными смешками.

— Дураки, — шепнула Люда тихо, но я услышал.

— Холодно, — сказала она вполголоса в мою сторону и поежилась. Я вынул руки из рукавов штормовки, снял и накинул ее Люде на плечи. Она поправила волосы.

— Ой, бли­ин! — заохал Мишка, — Люд! Реально не боишься, что Костян узнает?

Я хотел было встать и отвесить разгулявшемуся Мишке положенное, но не успел.

— Рот закрой! — прикрикнул на него Серега, и все разом вдруг стихло.

Тогда Серега снова ударил по струнам, заложил соло с переливом да с боем, да так, что металлическая будка причала загудела и зазвенела от основания до крыши. Все слушали, замерев.

— Почему не пришла? — спросил я сквозь этот звон, почти прикоснувшись губами к ее уху.

— А ты зачем сказал, что я боюсь приходить сюда? Я только вышла, и тут твой дружбан. Он будто знал, что я выйду, и ждал.

— Ну и?..

— И сразу с ходу: «Пошли на пристань!» Я послать его хотела, а он:» — Сколько ты еще будешь Костяна бояться?» — » — Да какое твое, блин, дело!» — а потом поняла, что ты ему насвистел… он все шел и шел рядом, и все говорил, говорил. Про страх, про то да про это… Короче, веришь, я и сама не знаю, как он меня уболтал. Как тут оказалась… Поэтому не пришла.

« — Насвистел!» — что тут скажешь — упрек был справедлив. И оттого внутри у меня все кипело!

« — Ну, спорщик, мать его! Провокатор, гнида, манипулятор! Воспользовался моей откровенностью и прямо из­под носа девушку увел. Привел сюда, на пристань, себе и Мишке на потеху…»

Казалось, не было таких эпитетов, какими я мысленно не обкладывал Серегу. Сердце бешено стучало от возмущения и почти что ненависти к нему! И все же сквозь злость и досаду пульсировало и пробивалось смутное понимание, что не так уж все однозначно мерзко было в этом Серегином поступке.

Вдруг Люда резко встала и пошла прочь от пристани. Серега тут же оборвал бой струн.

— Проспорил? — вполголоса спросил он, наклонившись ко мне, но косясь при этом вслед уходящему силуэту. Я стиснул пальцы в кулак и… едва удержал его в кармане, но все­таки удержал.

— Теперь не мешай! Уговор!

— Да пошел ты! Со своей Америкой вместе! — прошипел я и плюнул в темноту под ногами.

Серега пошел догонять Люду. Гитара осталась Мишке.

— Н­да… что­то скоро будет, — сказал Мишка таким непривычно серьезным для него голосом, что всем сразу стало как­то неуютно. Все молчали, никому не охота было больше балагурить и трещать. Один за другим, мы разбрелись по домам. Будка на пристани опустела.

***

На следующий день Серега пришел утром.

— Че надо? — спросил я, стоя на верхней ступеньке крыльца и хмуро глядя на него заспанными глазами сверху вниз.

— Мир? — он протянул руку.

Я демонстративно спрятал ладонь за спину.

— Понятно. Дуешься.

Я взялся за ручку двери, чтобы уйти.

— Ключ от лодки и весла дашь?

— Нет.

— Что так? Жлобствуешь?

— Нет, и все.

— А если я скажу, что это она просит?

— Чего­о!!

— Я бы у других лодку взял. Но она не захотела! Сказала, что поплывет только с тобой, если, конечно, не боишься.

« — А не пошли бы вы оба куда подальше!» — хотел было сказать я вслух, но… сам уже спустился с крыльца и шел к сараю за веслами.

— Ты зла на меня не держи за вчерашнее, — без всякой, впрочем, вины в голосе произнес Серега, пока мы шли к мосткам, где стояла лодка. — Я это сделал не ради того, чтобы тебя как­то опустить в ее глазах, и не ради нашего спора. Ну погулял бы ты с ней пару недель. А потом Костян ее опять под себя забрал бы. А так у нее есть хоть какой­то шанс.

— Какой такой шанс?!

— Перестать бояться. Ты же сам сказал, что Костян ее запугал.

— Да, она так сказала.

— А! Значит, ты уже сомневаешься в искренности ее слов?

— Слушай, воду не мути! Перехватил девчонку по дороге на свидание, запудрил! Потешил в себе сверх чего­то там и потренироваться в самоутверждении? Продемонстрировал свои исключительные суггестивные способности. Ну, что молчишь? Она же тебе просто нравится, ну так, по­человечески!

Серега не сказал ничего, впрочем, мы уже пришли. Люда сидела на мостках, от скуки болтая ногами в воде, закинув голову и подставив носик солнцу. Увидев нас, она улыбнулась из­под козырька бейсболки. Серега отомкнул замок и распустил грохочущую цепь.

Вот так мы втроем (Серега, Люда и я) в буквальном смысле оказались в одной лодке.

В тот день мы отправились к небольшим, заросшим лесом необитаемым островам. Было солнечно и, как всегда бывает на большой открытой воде, очень ветрено. Невзирая на это, Люда загорала, сидя на носу. Я был на веслах, спиной к ней Серега на корме, лицом к лицу со мной.

— Отвернись, не смотри, — крикнула Люда Сереге. — Буду загорать топлесс!

« — Ой, ля­ля!» — подумал я и покосился через плечо.

— Ты тоже не смотри! — легко толкнула меня в плечо Люда.

Острова приближались. Когда до берега оставалось метров сто — сто пятьдесят, лодка подо мной закачалась, и за спиной раздался всплеск. Я обернулся. Люда плыла к берегу. Сквозь воду была видна ее голая спина, сильные ноги мелькали в глубине, сгибаясь и разгибаясь по­лягушачьи. Полоска стрингов соблазнительно белела меж двух загорелых округлостей.

— Хороша, а?! — тоном, не требующим подтверждения спросил Серега.

« — Хорош будешь ты, когда Костян выйдет!» — подумал я.

Тем временем, доплыв, Люда нащупала под ногами дно и крикнула, стоя по горло в воде:

— СашСреж, подайте кто­нибудь футболку!

Я обернулся, взял с носовой банки белый комок ткани и хотел бросить ей, но Серега, привстав с кормы, неожиданно перехватил мою руку. Не успел я удивиться, как он дернул за футболку с тем, очевидно, чтобы самому подать ее Люде. Однако я держал крепче, чем он думал. Ни слова ни говоря, он дернул снова, тонкая ткань затрещала и поползла. Серега от рывка качнулся, потерял равновесие и сел на дно лодки с куском футболки в руке. Людина футболка была поделена нами почти по­братски. Увидев, что случилось и наши лица, Люда захохотала от души. Мы, до этого глядевшие друг на друга, как два быка перед сшибкой, через секунду тоже заржали следом, а потом (как парламентеры белые флаги) протянули друг другу то, что осталось от футболки.

Потом, зацепив лодку за поникшую над водой иву, мы до одурения ныряли с ее нависшего над глубиной ствола. Было беззаботно и весело, брошенные весла торчали ручками вверх, поскрипывая в уключинах.

Люда ныряла вместе с нами уже не стесняясь. Были моменты, когда она оказывалась так близко, что я мог, почти не двигаясь, коснуться ее плеча или руки или… груди… или мокрых волос (капли с них так и летели мне в лицо!). Да что коснуться! Я мог обнять и поцеловать ее, но… я помнил, что проспорил.

На обратном пути мы с Серегой поменялись местами: он сел на весла, я на банку, что на корме. Люда, кое­как связав порванную футболку, соорудила из нее на груди что­то отдаленно напоминающее топик. Настроение у всех троих было лучше не бывает. Солнце, друзья, лето, простор! Легкий ветерок и чайки в небе!

— Красота! — вырвалось у меня. — Прямо­таки нечеловеческая!

— Настоящая красота только такой и бывает, — вставил Серега.

— Какой? — высунулась из­за Серегиного плеча Люда.

— Сверхчеловеческой! — уточнил он.

— Это как?

— Это так, — с воодушевлением подхватил Серега, (у него явно вновь проснулось «пасторское» вдохновение). — Это так, что человек чувствует свою мизерность и слабость перед лицом чего­то значительного и великого. Например, перед великой красотой природы.

— А сверхчеловек?

— А вот сверхчеловек — есть власть. В том числе и над красотой мира.

— Хм, ты видел хоть раз такого? — скептически усмехнулась Люда.

— То, что мы их не видим на данном историческом витке, ничего не доказывает, — нашелся Серега. — Это как все равно что сказать: «Я не верю, что человек произошел от обезьяны, потому что на наших глазах ни одна обезьяна не стала человеком!»

Или:» — Америки не существует, потому что я ее не видел!»

И он почти незаметно подмигнул мне.

— А я, кстати, думаю, — пропустив сарказм, попытался я вплести в разговор свою ниточку, — что человека создал Бог. По своему образу, а не из обезьяны.

— Пфф… Бабкины сказки! — фыркнула Люда. — У меня такое только бабуля говорит. И то пока мать не велит ей заткнуться.

— Бог умер! — Серега сделал мощный гребок на выдохе. — Ницше это доказал!

— Ницше? А может, Понтий Пилат?

— Кто это?

— Это, Люда, тот чиновник… ну или сверхчеловек, который распял Христа.

— Ишь ты как вывернул! — заерзал на банке Серега.

— А я думаю, — растягивая гласные произнесла Люда под плеск весел и скрип уключин, — что ни Бога, ни сверхчеловека нет. Выдумки все это. Бог — сказка для старух. А сверхчел — для студентов и ученых.

— Вот даже как!

— Да и какой сверхчеловек.. парней­то нормальных почти нет!

Сказала и, перегнувшись, опустила руку за борт, после чего увлеченно стала наблюдать за тем, как ладонь разрезает воду.

Серега нахмурился, но ничего на это не ответил. Только пошире расправил грудь и продолжил работать веслами.

— Нету! — продолжила Люда будто сама с собой. — Пусто, как в бутылке из­под пива!

Тут Серега не выдержал.

— А как же его величество Костян! — выкрикнул он так, что чайки взметнулись и закликали. — Одна его рыжая бородка и косуха чего стоят!

И добавил негромко, будто в лодке они с Людой были вдвоем:

— Любишь его?

Люда нахмурила тонкую бровь и ответила, отвернувшись, глядя на воду:

— Костян… да, в нем есть что­то… первобытное… настоящее. Ворует ли он мотики или проигрывает кого­то в карты.

— Не понял… Как это: кого­то?

— А вот так. У него все в банде жуткие картежники. Азартные. Иной раз просто жутко смотреть, как они режутся. Не дай бог кто­то смухлюет! Дня три назад заехал к ним один рокер на «Харлее». Они поначалу мирно сидели, пока пиво было в достатке. А потом пиво кончилось. Кому ехать за добавкой? Оба авторитет включили! Спорили до хрипоты, потом достали карты, и понеслось. Началось с малого: косуха, бандана. Дальше больше! В общем, Костян проиграл «Харлею» все: сначала цепочку и печатку, потом гараж и мотоцикл. Для рокера мотоцикл дороже всего. Дороже «чиксы», ну в смысле девушки. У Костяна осталось только одно. Жизнь.

— И?

— Поставил. Знаете, что это значит, по их понятиям?

— Нет.

— Лучше вам не знать. В общем, поставил он себя на кон.

— И?

— Проиграл! Да только «Харлея» на крайней сдаче застукали! Жухло он был!

— В смысле был?

— Не важно… и вообще я вам ничего не говорила. Это к тому, что если Костян узнает, что я тут с вами прохлаждалась… в общем, мальчики, будьте осторожнее.

Мы молчали. Серега сосредоточенно налегал на весла, я прокручивал в голове услышанное. Вспомнились зловещая бандана с черепами на голове у Костяна, слова Мишки про нож­«бабочку» («на нем, не исключено, уже кровь есть») и с детства знакомая присказка: «Жухло долго не живет!»

— Ну что вы сидите с такими рожами! — засмеялась Люда и добавила, нервно покручивая прядь. — Пошутила я. Не бойтесь, сверхчеловеки. В этот раз там, кажется, все серьезно. Может, он вообще теперь не скоро выйдет!

Едва Люда закончила свою тираду, я заметил, что красный бакен — тот самый, который мы обычно наблюдали с берега — стремительно приближается по левому борту. Серега сидел как обычно сидят на веслах — спиной по ходу движения и в пылу разговора, похоже, не видел надвигающейся опасности. Я хотел подсказать ему, но не успел. Серега вдруг резко бросил весла, так, что их тут же вывернуло и прижало к лодке.

— Ну хорошо! — выпалил он резко. — А представь: Костян выйдет и… и откажется от тебя!

— Кто? Костян?!

— Да! Отпустит… отдаст тебя другому!

— Невозможно!

— А все­таки! Если найдется человек… сверхчеловек, схлестнется с ним, и он от тебя откажется! Что тогда?

— Тогда… — Люда на секунду запнулась.

Серега, довольный тем, что стал причиной ее замешательства, подхватил весла и сильными гребками вновь разогнал лодку на приличную скорость.

— Тогда я, пожалуй, поверю, что сверхчел существует.

— И только?!

— И он… Он станет моим первым мужчиной! — глядя на меня из­за Серегиного плеча, закончила Люда. — Я отдамся ему!

— Стой! — крикнул я. — Тормози!

Но было уже поздно. Оглушительный удар сотряс «казанку». Под скрежет металла о металл мы с Серегой покатились на деревянные пайолы, что лежали на дне лодки. Люда (она не вылетела за борт только каким­то чудом) грохнулась сверху на нас.

Продрав бакен левым бортом, лодка остановилась, покачиваясь. Будь она не дюралевая, а деревянная, пробоины было бы не избежать.

С полминуты мы приходили в себя. Когда наконец мы снова расселись по своим местам, Серега сказал, потирая колено:

— Мечта, как видно, может быть гораздо ближе, чем кажется!

— И столкновение с ней бывает весьма жестким, — добавил я.

— Моя бейсболка! — крикнула Люда, прервав наш многозначительный диалог. — Вон­вон!

Серега заложил лодку на разворот, и Люда, поймав бейсболку за козырек, вытащила ее из воды.

— Интересно, а если бы мы разбились о бакен и стали тонуть, что бы было, — очень своевременно заметила она, стряхнув бейсболку и поправляя на груди футболку­«топик».

— Тонуть?! Это с чего бы! Нет, мы бы поплыли бы к берегу.

— Н­да… Расстояние не маленькое. Я могла бы не дотянуть.

Мы одновременно посмотрели на Люду, а потом на красный бакен. Он покачивался на волнах в каких­то метрах десяти от нас. И в полутора­двух километрах от берега.

— Я бы тебе помог обязательно, поддержал.

— Да ладно! Неужели?

— Конечно!

— И я бы помог тебе!

— Ерунда, не верю!

— Хочешь проверить?

— Да, хочу! Кто из вас лучше плавает?

— Я, конечно!

— Конечно, я!

— Все понятно, оба рванули бы к берегу. Наперегонки.

— Поскольку я лучше плаваю, я бы мог плыть и помогать тебе.

— Пфф! Плаваю лучше я! Уж кролем­то точно.

— Как, плывя кролем, можно кому­то еще помогать?

— Когда есть силы, можно.

— Вот именно: когда есть! Плывя кролем, у тебя они быстро закончатся.

— Да?! Так что, может, на спор? Или уже больше не рискнешь?

— На спор, так на спор!

— Давай!

Мы ударили по рукам, наши ладони сомкнулись и стиснули одна другую, как две клешни. Вот так родился второй роковой спор, который впоследствии едва не стоил жизни нам обоим.

— Сейчас? — азартно уточнил я, не выпуская Серегину ладонь.

— Сейчас! Люд, разбей!

— СашСереж, стойте! (Это так она нас уже второй раз назвала.) Подождите! Вы меня что, одну тут хотите бросить, посреди воды?!

Мы переглянулись. Помолчали.

— Ну что ж. Отложим, — мы разжали ладони, Серега вновь взялся за весла.

Раздумывать и спорить было больше не о чем. Берег приближался.

***

— Нету, — ответил я на следующий день, решив, что Серега опять пришел за веслами и ключом. — Сосед час назад уплыл на ту сторону за продуктами.

— Да я не за этим.

Тут только я заметил, что за спиной у него, возле забора, стоит велик.

— А зачем?

— Мишка сказал, что Костяна выпустили.

— Как это?! — ошарашенный новостью, вытаращился я. — Его же… ему же…

— Не знаю. Что услышал. Видимо, брат опять помог.

— Ну и?

— Я на «пляж».

— Я тоже.

— Только сначала за Людой заеду.

— Стой! Ты ж сам сказал, что Костян…

— Вот именно. Так что за мной не ходи. Так будет лучше.

— А ты? Не боишься?

Серега уставился на меня. Синие глаза его смеялись.

— Конечно, страх есть. Но я рад, что вместе с ним есть и повод убить его в себе.

— А, ну да… вековой и исконный.

— Именно. Ну и потом, Люда.

— Что Люда?

— Ну как — что? Я позвал ее на пристань, убедил не бояться. А теперь взял и испугался сам?

— Хм, ну это да. Как­то… не очень…

— Рад, что ты тоже так думаешь. Ладно, пойду.

— До встречи на пляже.

Серега кивнул и взял велик за хромированные рога. Вслед ему глухо стукнула калитка.

Серега ушел, а я присел в прохладном утреннем теньке, обдумывая услышанное.

Все началось с, казалось бы, безобидного спора «придет — не придет». Не влезь Серега тогда с этим спором — ничего бы и не было. Мы бы незаметно встретились с Людой в акациях, как и собирались. Что было бы дальше (если бы что­то вообще было!), никто бы не узнал. Но Серега встрял, и все засияло в иных, ярких и будоражащих красках.

Не исключено, что именно этого он и хотел! Зачем?!

Спровоцировать Костяна — раздергать тигра за усы — чтобы схлестнуться с ним. Убить в себе страх, как он сам все время твердит. Этакий Маугли против Шерхана. Давид и Голиаф. Так или иначе теперь, когда угроза оказалась даже серьезнее, чем ожидалось — отступать вроде как не по­мужски!

Да он, похоже, и не собирается отступать!

Чем же вся эта красочная картина завершится? Чем бы не завершилась, а я уже принял участие в ее написании.

Я поднялся и хотел было сходить за плавками и полотенцем, чтобы идти на пляж, как вдруг с улицы послышался шум мотора, и мимо дома проехали две машины. Впереди — черный угловатый «Мерседес­Гелендваген» с блоком прожекторов на крыше, за ним — сияющая хромированным радиатором и молдингами цвета вороненого крыла «Чайка».

Само появление машин в Михалево (если, конечно, не считать тракторов) было событием из ряда вон, а тут сразу две! И если «Гелик» еще как­то вписывался, то хромированная «Чайка» с острыми крыльями на багажнике и тонированными стеклами смотрелась напрочь инородным предметом.

Пока машины не спеша ехали мимо, в мелькании их сквозь штакетник я успел рассмотреть, что борта у обеих в рыжих штрихах и брызгах от свежей глины, а колеса — вовсе сплошные грязевые «бублики». Особенно заметно это было у «Чайки». Все говорило о том, что «Гелик» вытаскивал хромированную красавицу из глиняной западни и грубо тащил ее за собой по бездорожью и рытвинам.

Проводив взглядом странную процессию, я взял плавки и полотенце, вышел за калитку, снял сандалии и отправился на «пляж». Я любил дойти до воды босиком, почувствовать, как ласкает ступни бархатная зеленая мурава, а под ней — еще не прогревшаяся на жарком солнце — земля приятно холодит стопы. Надо ли говорить, что никакого асфальта, крошки или гравия на дороге не было, лишь свежая поросль «заячьей капусты» в центре и по краям тропинки.

Пройдя сквозь те самые заросли акаций, я вышел на выжженный солнцем луг. Весь «пляж» оказался передо мной, как на ладони, было людно, как обычно в жаркий день и час. Мамашки с зонтиками и с детками в панамках, отдыхающие с соседней турбазы, нависшие носами над шахматной доской, ну и, конечно, михалевские пацаны и девчонки. Все стремились к воде и спасались от зноя в ней и возле нее.

Люды с Серегой не было.

Расправив полотенце, я упал на него сверху, примяв торчащие стебли колкой, высохшей на жаре травы. Полежав с минуту ничком, я перевернулся на спину, закинув руку и прикрыв глаза сгибом локтя. Отгородив таким образом глаза от солнца, я некоторое время впитывал грудью и животом его жгучую энергию. Постепенно жар проникал все глубже в тело, а в голове расплывалось что­то цветное и безмятежное. Я не видел ничего, кроме узкого клинышка голубого неба, застрявшего между переносицей и сгибом локтя. Я ни о чем не думал! Меня окончательно разморило. Вдруг сквозь обволакивающую теплоту и жаркую дрему я услышал знакомые голоса.

Серега и Люда приближались, ведя «в поводу» поблескивающих спицами «железных коней». Увидев меня, помахали и свернули в сторону, потом положили велосипеды в траву, расстелили полотенца и улеглись практически рядом.

« — Что ж, — подумал я, вздохнув. — Мой рисковый друг, невзирая ни на что, продолжает в своем духе!»

Едва мысль эта сформировалась в перегретой моей голове, как Серега окликнул меня:

— Алё, Саш, можешь подойти?

— Что случилось?

— На минутку, — уточнила Люда.

Я нехотя поднялся, закинул полотенце на плечо, подошел. Бросил полотенце и сел на него.

— Саш, тут вот Серега вспомнил кое о чем, — с потайной улыбкой муркнула Люда.

— О чем?

— О бакене, — сказал Серега.

— А… да… было дело.

— Тогда пошли!

— Что, прямо сейчас?

— Да! Я хочу сейчас, — ответила Люда, прекрасно понимая, что вопрос мой был не к ней.

Я хмыкнул.

— Ты готов? — спросил Серега.

— Да.

— Тогда идем!

Серега встал и первым пошел к воде, я следом.

— Чего это она вдруг надумала? — спросил я, когда мы зашли по пояс в воду.

— Не знаю, как будто приспичило! Плывите, и все! Ну когда­нибудь это все равно надо было сделать. Пусть будет сегодня!

Мы поплыли. Серега сразу стал обгонять, не жалея сил и дыхания.

Я, напротив, старался плыть максимально расчетливо, не отпуская его слишком далеко вперед, одновременно сохраняя силы для финиша.

Метров через триста Серега чуть сбавил темп, глянул на меня оценивающе, потом бросил взгляд на берег и… остановился. А уже в следующее мгновение проплыл мимо меня. Обратно к берегу!

Удивленный таким маневром, я, конечно, тоже остановился и тут же уловил летевший с берега характерный мотоциклетный треск. Обернувшись на шум, я увидал, как на желто­зеленом травяном фоне берега отчетливо чернеют четыре силуэта: четыре мотокентавра в косухах и банданах.

Костян и его «Ночные ястребы»!

Не раздумывая, я ринулся вслед за Серегой.

Что происходило там, на берегу, я видел лишь урывками. Сквозь взмахи рук и поднятые брызги успел заметить, как черные «кентавры» окружили Люду. Костян слез с мотоцикла. И хотя Серега изо всех сил лупил по воде размашистым кролем не жалея рук, однако мы не проплыли и полпути, как все было кончено.

Пошатываясь и увязая в песке, мы выбежали на берег. Поздно! Мотоциклы (один из них был с коляской, в коляске сидела Люда) трещали прочь от «пляжа». На трех черных кожаных спинах серебрились набитые заклепками ястребиные крылья. Впереди кавалькады ехал Костян. На спине у него (в знак отличия от остальных) крылья сияли золотом!

Вокруг нас стали собираться люди. Все сочувствовали Люде и возмущались.

— Вот чертовы петухи! Прикатили на своих керосинках вонючих, набросились! — возмущалась мамочка с беспрерывно бегающими вокруг ее ног детьми. — Паша, Света, прекратите!

— Вот­вот! — поддержал ее отдыхающий с турбазы. — Попались бы они мне каждый по отдельности!

Все с сомнением посмотрели на его круглый животик и тощие икры. Тот заморгал, попытался втянуть живот и расправить плечи. Получилось смешно.

— А девушку будто куклу в коляску запихнули! — не унималась мамочка.

— Надо милицию вызвать, — не слишком уверенно сказал отдыхающий с животиком.

— Бесполезно. У Костяна брат в милиции работает, — вставил кто­то из местных. — Его позавчера забрали на пятнадцать суток, а сегодня выпустили. Досрочно и чуть ли не с извинениями!

— Ах, вон оно что! Ничего, можно и на брата пожаловаться!

— Не надо ни на кого жаловаться и никого вызывать, — глухо произнес Серега, и все словно только и ждали именно этих слов, начали расходиться.

— Что делать будем? — сказал я, когда уже никто не мог нас услышать.

Вместо ответа Серега шагнул в сторону и поднял из травы оранжевую обложку от «Заратустры». Само «тело» книги, мягкое и беззащитное, словно мидия без панциря, белело в траве поодаль.

— Сволочи, — сказал он (впрочем, без злобы в голосе) и собрал «Заратустру» воедино. — Испортили книгу.

— И не только, — я поднял из травы Серегин велик. Обода и спицы колес были погнуты и смяты. Очевидно, мотоциклы проехались.

Серега стоял напряженно глядя и словно обдумывая что­то. Потом, ни слова не сказав, поднял Людин велик (он оказался целым) и пошел с ним по тропинке, ведущей с «пляжа».

— Эй! Ты чего надумал?! — крикнул я вслед.

Серега остановился.

— Уговор помнишь? — бросил он через плечо.

— Помню! Ты куда?

— Туда!

— Что, один?

— Да.

— Слушай, ты того… ты же можешь не вернуться оттуда! Их четверо, а ты…

— Страх, страх! Всюду он! Ты же помнишь: «Все, что не убивает…»

— Вот именно — не убивает! Вспомни про «Харлея»!

— Книгу возьми, — он протянул мне «Заратустру». — Если все будет плохо — оставишь себе. (Только что не сказал: «На память»! )

И не желая, видно, дальше обсуждать и говорить, Серега взял фиолетовый велик за хромированные рога, разогнав, оттолкнулся, перекинул на ходу ногу через раму и закрутил педали.

Домой я вернулся один с тремя полотенцами, с Серегиным покалеченным велосипедом и с «Заратустрой» под мышкой. Бабушки видно не было.

« — Оно и к лучшему, — подумал я. — Только лишние вопросы бы начались».

Я прошел через сад и остановился возле «пуньки». Затолкав покореженный велик между «пунькой» и забором (подальше от любопытных глаз), я закинул полотенца на веревку и поднялся на крыльцо.

В «пуньке» было гулко и душно. Мухи жужжали и бились о стекла. Я уселся в продавленное кресло с зачитанным до ниток (а теперь еще и освежеванным) «Заратустрой», раскрыл на удачу.

И сразу же споткнулся о первую попавшуюся на глаза фразу:

«Бог — это мысль. Но мысль кривая и все делающее кривым».

Я закрыл книгу, встал и распахнул окно, выходящее на улицу. Ветер тут же взметнул шторы. Он не был прохладным, но даже подогретый на прожаренной солнцем шиферной крыше, приятно обдувал и уносил затхлую духоту.

Стоя у окна я смотрел, как вдали, на горизонте, белые запятые яхтенных парусов обгоняли друг друга, а над ними клубились облака. Прошел один большой пароход, за ним поменьше. Быстро промелькнула «Ракета». Она летела прямо и красиво.

Поле, лес, дорога, небо, вода и паруса были, как всегда, верны своей простой, прекрасной и неизменной сути. Только безумный мог все это назвать «кривым»!

Я подумал, что неплохо было бы сейчас оказаться там, на борту «Ракеты», на открытой палубе. И, конечно, было бы здорово, окажись там, со мной рядом, она, Люда!

Стоять вместе и смотреть, как винты вспахивают толщу воды, как оставляют за кормой перекрещивающиеся борозды, украшенные бурунами белой пены. А спереди, из­под крыльев, летят мимо (иногда залетая на палубу и попадая в лицо) хлесткие брызги.

Стоять, смотреть и вдруг… обнять ее за талию и, качнувшись, поцеловать!

Мечты, мечты!

Мухи между тем по­прежнему озабоченно жужжали в окнах, но теперь в их монотонном гуле мне слышались какие­то новые, более низкие тона, схожие с шумом двигателя и винтов, крутящихся в воде. Звук усиливался.

Неужели это воображение так разыгралось?

Я прислушался и понял, что мое созерцательно­мечтательное состояние прервал шум самого что ни на есть настоящего мотора. Звук приблизился и резко замер, судя по всему, рядом с калиткой.

Чуть сдвинув штору, я незаметно глянул в окно. «Гелендваген» и «Чайка» — те, что утром проехали мимо по центральной улице — остановились возле нашей задней калитки!

« — Заехали, так сказать, с черного хода, — подумалось мне. — Ну и дела!»

Пока, безотчетно прячась за шторой, я рассматривал да раздумывал, хлопнув дверью, из «Чайки» вышел невысокий плотный мужчина лет пятидесяти. Несмотря на жару, был он в шляпе, в костюме и при галстуке, а на носу сверкали очки. Постояв и повертев головой, он направился к нашей калитке. Раздался стук. Я уже хотел было пойти спросить, что ему нужно, но тут из «Гелика» одновременно вышли двое крепких коротко стриженных парней в темных костюмах и черных очках. Таких персонажей я до этого видел исключительно в кино в роли охранников или гангстеров.

Стук в калитку повторился еще раз. Двое в черном смотрели на «пуньку» так, словно видели меня сквозь шторы на окнах и даже сквозь стены. Я невольно отодвинулся подальше вглубь террасы. После третьего стука послышались шаркающие шаги — это бабушка шла открывать калитку.

— Здравствуйте, — послышался из­за приоткрытой калитки негромкий вкрадчивый голос, — нам сказали у вас можно купить клубнику.

— Да, можно. Вам много?

— Полкило. А дачу вы не сдаете?

— Нет. А что?

— Нам сказали, что у вас снимают.

— Кто сказал?

— Соседка ваша.

— Она напутала. Мы ничего не сдаем. Может, она сама сдает, поинтересуйтесь.

— Хорошо. Значит, у вас никто не живет? Вот в этом домике.

— Почему же никто. Внук живет. Саша!

Помедлив, я нехотя вышел на крыльцо с выражением знойной летней скуки на лице, хотя на самом деле меня так и раздирало изнутри от любопытства!

Вышел, остановился, зевнул.

— Что, ба?

— Вот мой внук. Саша. Больше никого, видите?

Незнакомец в очках и шляпе смотрел на меня изучающе.

— Да, вижу.

— Так что, клубнику будете брать?

— Да, то есть… на обратном пути заедем.

— Хорошо.

Бабушка слегка подтолкнула калитку, чтобы закрыть. Незнакомец уже собирался уйти, но тут, словно бы вспомнив что­то, остановился.

— Еще минутку, пожалуйста! Вы не знаете, где я могу найти одного молодого человека. Сережу… то есть Сергея. Сергея Головнина.

Едва я услышал имя и фамилию моего друга, как мой зевающий рот захлопнулся сам собой. Бабушка отпустила калитку и спрятала чуть подрагивающую старческую руку в карман фартука.

— Мне сказали, что он может где­то тут снимать дачу.

— Н­нет, — осторожно сказала бабушка. — Я не знаю.

— Жаль, очень жаль… если вдруг вы что­то услышите, или он неожиданно появится, не могли бы вы передать ему вот это. — Незнакомец вынул из внутреннего кармана и протянул бабушке конверт. — Скажите, что его искал профессор Сокольников. Сергей мой студент.

— Извините, профессор, но я не могу взять, — мягким тоном, но при этом твердо произнося каждое слово, сказала бабушка, — вряд ли я увижу вашего студента. Значит, письмо к нему не попадет никогда.

Повисла пауза.

— Да, вы правы… я как­то не подумал, — пробормотал профессор. — Но, возможно, ваш внук…

— Саша тоже ничего не знает и передать не сможет! Это абсолютно точно!

— Жаль… очень жаль, — профессор убрал конверт обратно в карман. — Дело в том, что Сергею пришло приглашение на учебу в Америку. И срок принятия решения на исходе. А его нигде нет. Родители его сейчас в загранкомандировке. Соседи сказали, что Головнины каждый год снимают дачу у большой воды, рассказывали, какие там места изумительные. Вот я и езжу, ищу его. Всего­то и надо, чтобы Сергей поехал в посольство и оформил визу.

Сказав, он уставился на меня. Я сделал шаг с крыльца на одну ступеньку вниз.

— Отец Сергея… он крупный ученый, можно сказать, великий русский ученый, и он.. Он очень помог мне, когда мой институт закрыли, а меня выставили на улицу. И вот теперь я хотел бы отплатить ему в свою очередь… чем могу! Но дело не столько в этом! Сергей действительно способный парень, один из лучших моих студентов и… сами понимаете, я бы хотел, чтобы в Америку поехал именно он. Однако, если я не найду его, мне придется отправить кого­то другого.

Я шагнул на дорожку.

— Так вы скажете, где его найти?! — резко спросил профессор, глядя мне в глаза. Взгляд был пронзительный и остро вопрошающий. На какой­то краткий миг мне даже почудилось, что он все и так знает и лишь требует и ждет, чтобы я сознался!

— Соседи сказали мне, — с угрожающей сдержанностью в голосе продолжил профессор, — что Головнины каждое лето снимают в Михалево!

— Профессор, что вы от нас хотите?! — чуть дрогнувшим голосом воскликнула бабушка.

— Скажите, где мне его найти?! — почти крикнул профессор и зыркнул сквозь линзы очков болезненно блестящими зрачками.

— Вы простите меня, старуху, — отвечала бабушка, вновь вернув голосу обычную твердость и взявшись за калитку жилистой рукой. — Я уже ответила: мы ничем не сможем помочь!

Профессор некоторое время стоял молча, всматриваясь в глубину сада, а потом, видимо поняв бессмысленность дальнейших расспросов, успокоился и даже как­то сник.

— Что ж, раз вы не знаете…

— Не знаем. Надумаете клубнику брать — заходите.

— Что? А, клубнику… На обратном пути, наверное. Извините.

— Пожалуйста и до свидания.

Стукнула калитка, зашумели моторы. Машины уехали, и все стихло.

Я присел на крыльце. Теперь стало понятно, почему Серега так уверенно поставил на спор свою поездку в Америку. Его отец — крупный ученый, помог Сокольникову вернуться в науку и занять кафедру в МГУ. И вот теперь профессор Сокольников готов мотаться по Подмосковью в поисках заблудшего студента, таская за собой, что называется, «на хвосте» таких серьезных ребят! Попроси Серега включить в группу меня, и, скорее всего, профессор не отказал бы ему.

Но даже не это было сейчас главным.

— Ба, — позвал я.

Она не ответила. Не оборачиваясь, продолжала мыть клубнику в миске под рукомойником.

— Ба! — повторил я громче. — Почему ты не сказала, а?

Она слила воду из миски.

— Клубнику бери!

— Спасибо! Так почему, а?

— Потому что, Сашок… ты еще мал да мало что видел.

— Ба, чего я такого не видел?

— Во­первых, мы ничего не сдаем. Это незаконно, понимаешь! А этот с порога: «Вы сдаете?!»

— Ладно, сдаем — не сдаем. Но Серега! Его ж в Америку должны отправить! Ведь мы его шанса лишаем! — (Я даже отставил в сторону чудесную ананасную клубнику и встал с крыльца.) — Ты же слышала: профессор пошлет вместо него другого!

— Ой, не волнуйся, Сашок! Друг твой своего не упустит, будь за него спокоен. И Америка никуда не денется. Бог даст еще лет сто простоит, а может, и поболее. Успеется все. Где он, кстати, сам­то? Сергей твой?

Я пожал плечами. В самом деле, не говорить же бабушке, что Серега отправился в логово к Костяну освобождать прекрасную принцессу Люду. И вернется ли, неизвестно!

Но он вернулся, появился уже ближе к вечеру, часам к пяти. Вошел, хлопнув калиткой. Без велосипеда. Один. С учетом того, где он был (и каким мог оттуда вернуться!), выглядел он вполне себе нормально. Никаких следов ни на лице, ни на одежде. Кроссовки в пыли, вид слегка усталый, да и только, ну это понятно, отмахал­то он в общей сложности туда­обратно километров десять.

— О, клубника! — Серега тут же присел на ступеньку крыльца, с жадностью одну за другой стал поедать сладкие сочные ягоды. Он ел, казалось, не замечая ничего, а я стоял и смотрел на него.

— Знатные ягодки у твоей бабули! — Серега стукнул о ступеньку пустой миской.

— Серег, а Люда где?

— Люда дома, — обыденно, как о само собой разумеющемся, ответил он, обтирая пальцы. — Уже давно. На велике оно быстрее. Села и доехала.

— Как? — не понял я. — Костян… он ее отпустил?

— Да! — кивнул Серега — А мой велик где?

— Там, — я рассеянно махнул рукой. — Погоди… я не понял…

— Сань, дружище, не заморачивайся, ладно? И меня не грузи.

— Нет уж, погоди! Грузи — не грузи, а я хочу понять, как это тебе удалось? Если, конечно, не врешь.

Серега усмехнулся:

— Сходи убедись.

— И схожу!

— И сходи. Проверь.

— И проверю!

— На здоровье.

Я смотрел и не понимал: врет он или говорит правду, злиться на него или удивляться.

— Кстати, — сказал я вкрадчиво, — пока тебя не было, тут случилось кое­что. Кое­что очень важное. Давай ты все расскажешь как было, а потом и я.

— Да ты и так должен рассказать мне. Если это касается меня, как ты говоришь.

— О̓кей. Но сначала ты.

— Сань, слушай, если ты не против, я пойду, отдохну. Устал я, правда!

Он поднялся на терраску, прошел и уселся, скрипнув креслом, спиной к двери, так что лица его не было видно. Я какое­то время молча смотрел на спинку кресла и торчащие из­под него ноги.

— Эй, слышь! — окликнул я Серегу. — Ты точно до Якшина доехал, с Костяном повстречался?

Он молчал, словно бы находился в непроницаемом вакууме, в невидимой оболочке, сквозь которую не проникал ни единый раздражитель.

Я подошел. Если бы не едва заметное сопение, могло показаться, что жизнь полностью вытекла из его тела. Руки висели чуть не до пола, спина и плечи обмякли. Серега спал.

« — Ладно, — решил я, — подожду. Пусть очнется, тогда и спрошу».

Словно бы в ответ на это Серега вздохнул глубоко и дернул рукой.

Я вышел за калитку и пошел в сторону Людиной дачи. Ее фиолетовый велик стоял возле ограды, воткнувшись блестящим хромированным рогом руля меж двух штакетин забора. Выглядело это так просто и по­дачному беззаботно, что я уже хотел повернуться и уйти, но тут подумал, что велик еще не есть доказательство. Я остановился. Зайти — не зайти? Если зайти, то с чем? Если просто так, то…

В это время дверь стукнула, и на крыльце показалась Люда с пустым ведром. Не заметив меня (я стоял у самого забора, за разросшимся кустом шиповника), она вышла на улицу и двинулась вниз по тропинке к колодцу.

Я смотрел из­за куста ей вслед, а она шла, и ручка ведра поскрипывала в такт ее шагам. Налетевший с водохранилища ветер окружил, обнял ее фигуру, прижал к бедрам и талии легкий сарафан, забросил густые кудри прямо в лицо. Не останавливаясь, она поправила волосы и одернула сарафан.

Я смотрел и умом понимал, что мне сейчас надо догнать, взять у нее из руки ведро, набрать воды и помочь донести. Понимал, а сам стоял и смотрел из­за куста. И только когда Люда уже с полным ведром стала подниматься по тропинке обратно, я попятился назад и, как мелкий пацаненок, спрятался за угол забора. Лишь когда калитка за ней стукнула, я вышел из­за укрытия и тихо улизнул восвояси.

Что ж, Серега не соврал. Она действительно вернулась! Но как?!

Бабушка перехватила меня во дворе и попросила помочь с парником. Это ненадолго отвлекло, как всегда бывает, когда взамен безрезультатной умственной работы начинаешь делать результативную физическую. И пусть движения почти механические, но мысль тем не менее меняет направление, соскакивает с оси вращения вокруг того, что не может быть решено или понято здесь и сейчас. Так было и в этот раз. Забив последний гвоздь в свежеструганую слегу, я гордо осмотрел творение своих рук и тут только заметил, что над крышами зависли сумерки, наступил вечер, а сам я порядочно устал.

За ужином бабушка спросила:

— Соседка сегодня рассказала про какую­то заваруху на пляже. Ты не в курсе, что там было?

— А… — сказал я как мог равнодушнее. — Я тоже слышал, но подробности не знаю.

Однако бабушку было не легко оставить в неведении.

— Саш, зачем ты врешь? Там же твой друг был, Сергей. А еще — эта штучка, Люда, и ее хахаль­бандит. Которому давно пора в колонию!

— Кто? Костян?! — я снова решил сыграть на легкость. — Ну повздорили чуток из­за девчонки! Ба, ну неужели в твоей молодости такого не было?

— В моей молодости за воровство, если становилось известно, очень быстро отправлялись куда следует! А не так, что весь район знает, чем его шайка занимается в гаражах, а ему за это ничего!

— Ну не знаю… сам я там не был.

— Слава богу, еще не хватало! Соседка еще сказала, что эти… Люду увезли в Якшино. Она особо и не против была. Так парень какой­то, из наших, не побоялся и поехал к ним туда! — продолжила удивлять скоростью распространения слухов бабушка. — Поехал и девушку вернул! Правда, что ли, так все было?

— Не знаю, — ответил я невнятно и пожал плечом.

— Я уж даже грешным делом подумала, не наш ли это Сергей! Но потом вспомнила, такой он шклявый, долговязый. Нет, не смог бы он один… Да и посмотрела, а он в «пуньке» спит. Устал. Студенты нынче малахольные по­шли. Нет, не он.

— Слушай, ба, картошка­то какая уродилась вкуснейшая! А огурчики, мм! — сбил я тему, накалывая на вилку обжаренную в масле, с коричневой корочкой картошку.

Бабушка кивнула седой головой и тихим добрым взглядом смотрела, как я изо всех сил хрустел жестким, свежесорванным пупырчатым огурцом.

— На здоровье, Сашок, лишь бы на здоровье!

***

Поужинав картошкой с тушенкой, я лежал у себя за перегородкой в приятном изнеможении. И лишь спустя час или полтора, когда было уже около одиннадцати, все та же, прежняя мысль обожгла память.

« — Серега, Люда… как?!»

Я сел на кровати, прислушался. Тихонько (чтобы не проснулась бабушка) встал и вышел во двор. Было тихо и по­вечернему прохладно. Ступая почти бесшумно, я прошел по дорожке сквозь яблоневый сад. Вокруг во влажной от росы траве стрекотали цикады, где­то на другом конце деревни перелаивались собаки. Тянуло дымком да с пристани едва слышно долетали смех и крики. Деревня и ночью жила своей особенной летней жизнью.

На терраске «пуньки» было темно, но в комнате горел свет, значит, Серега проснулся.

« — Сидит, небось, опять, книжник, в обнимку со своим Ницше!»

Я уже решил подняться на крыльцо, чтобы рассказать Сереге, что ему надо как можно скорее собираться и ехать в Москву, а там, наверное, и в Америку. Что тот самый «уникальный» профессор Сокольников приезжал за ним лично, с приглашением в конверте и с охраной. Что мы с бабушкой на всякий случай ничего не сказали — такие уж мы дикари и всего на свете боимся, как в пословице: «Кого медведь драл, пня боится»! Еще я хотел сказать, что Люда…

В этот момент калитка, тихонько скрипнув, начала медленно открываться!

Я тут же отпрыгнул с дорожки в сторону и замер на месте, слившись в сумерках с яблоней. Кто­то вошел, остановился буквально в десяти шагах от меня, постоял, прислушиваясь.

«Вор?!» — успел подумать я, и тут вдруг послышались легкие, осторожные шажки по ступенькам. «Вор», очевидно, решил начать с «пуньки»! Выглянув из­за ствола, я увидел, как дверь распахнулась, и на фоне освещенной комнаты мелькнул девичий силуэт с густыми, распущенными, падающими ниже плеч волосами. Не узнать в этом силуэте Люду с ее стройными ногами и роскошной гривой волос было невозможно!

На секунду она задержалась, обернулась, будто почувствовав, что кто­то за ней наблюдает, а потом дверь за ней захлопнулась. Дзынькнул крючок. Я ждал, что будет дальше.

Сначала в «пуньке» было тихо. Затем негромко стукнула дверь, ведущая в комнату с террасы, тихо пискнула половица, и тут же раздались Серегин возглас удивления и Людин приглушенный смех. Затем опять все стихло. Мне стало интересно, и я вышел из своей засады. Бесшумно ступая по траве, я подошел к освещенному окну.

Ставни были распахнуты наружу, и сквозь вертикальную полоску между неплотно задернутыми занавесками я заглянул внутрь.

Серега и Люда стояли и целовались возле стола с книгами.

Они целовались, а я стоял под окном, боясь шелохнуться, словно это я был вор, и не просто вор, а тот, у которого вор­соперник украл дубинку. Стоял и смотрел.

Цикады уже не стрекотали, они долбили окаянными децибелами. Их оглушительный треск сливался с буханьем крови у меня в висках.

Наконец (мне показалось, что прошла целая вечность) они оторвались друг от друга, и Люда, смахнув с лица черные кудри, спросила:

— Еще не ложился?

— Нет, — глухо ответил Серега. — Ждал… тебя.

Было заметно, как он нервничает, даже голос охрип от волнения.

— Врееешь..

— Правда! Было предчувствие чего­то.

— Предчувствие… скажи честно, что обалдел!

— Ну, не без этого.

Оба замолчали, ветер чуть пошевелил занавеску.

— Так почему Костян отпустил меня? Скажешь?

— Скажу. Позже.

— А я хочу сейчас! Немедленно. Ну ты, сверхчеловек (она толкнула Серегу в грудь), давай, колись! Я так хочу!

Но Серега уже опомнился от первого изумления, вызванного появлением «ночной гостьи», и вновь взял своеобычный чуть ироничный тон:

— Хм… Я тоже хочу. Но я же жду…

— Смотри, дождешься! Вот уйду прямо сейчас. Обратно к Костяну!

— Не уйдешь.

— Почему это?! Кто меня остановит?

— Ты себя остановишь. И Костян… он… он не любит тебя.

— Ну ты­то откуда знаешь? И вообще, мне — наплевать! Я его не люблю!

И добавила зло и резко:

— Чтоб он провалился со своим мотоциклом!

— А кого ты любишь?

— Кого! А ты не догад?

— Нет.

— Нет?!

Щелкнул выключатель, свет погас, и панцирная сетка кровати вздрогнув, затряслась и задрожала. Это было последнее, что я услышал.

Я тихонько вышел за калитку и отправился на пристань, туда, где из­под навеса дребезжала расстроенная гитара, слышались хихиканье и мат, а в сумеречный туман, поверх свежести ночной росы, вплывал едкий сигаретный дымок.

— А, Саня! Здорово, давай к нам! — встретили меня из темноты голоса.

Я подсел к товарищам.

— Пиво будешь?

Я взял бутылку, хотелось забыть и не думать ни о чем вообще, а особенно о только что увиденном. Самое лучшее для этого было раствориться в пустой болтовне с развеселой, уже слегка подвыпившей компанией.

Но едва я успел сделать глоток­другой, как внезапно совсем близко раздался треск мотора и туманную дымчатую темноту летней ночи разрезал луч фары. С горки по тропинке, ведущей к пристани, дымя выхлопом, съехал мотоцикл. Съехал и остановился возле будки. Не узнать этот мотоцикл и того, кто восседал на нем, даже в темноте было невозможно.

— Привет, пацаны, Людку не видели?! — крикнул Костян сквозь такты двигателя.

Гитара и смех смолкли. Костян тоже заглушил мотор.

— Людку не видели?! — еще раз повторил он.

— Нет, — почти хором ответили ему из темноты.

Луч фары пробежал по нашим лицам и остановился на мне.

— Эй, поди сюда! — сказал Костян.

Я не шелохнулся. Костян слез с мотоцикла и, глухо топая берцами, подошел вплотную ко мне. От него пахло маслом, бензином, кожей, потом, но больше всего перегаром. Голову стягивала черная бандана с черепами.

— Ты глухой или как? — заплетая язык, начал было наезжать Костян, но, увидев, что с лавки на всякий случай поднялись мои товарищи (готовые никому не дать в обиду своего), поспешил снизить градус.

— Все нормально, пацаны. — И, обращаясь ко мне, добавил уже вполне дружески и без агрессии: — Отойдем на пару слов. Разговор есть… на минутку.

Я поднялся с лавки и шагнул в сумерки.

— Слышь, это… Дачник ваш дома?

— Не знаю. Наверное, дома спит.

— С кем?! — осклабился в хищной улыбке Костян.

Я молчал.

— Ладно… щас съезжу сам проверю!

В это время за спиной у Костяна грохнулся на бок мотоцикл.

— Вот блин, долбаный «Харлей»! Плохая примета. Дай пива!

Взяв у меня едва початую бутылку, Костян одним махом выдул ее с горла, причмокнул, облизнулся, сплюнул, вытер кожаным рукавом рыжую разбойничью бородку. Потом бросил пустую бутылку в кусты, кряхтя, с трудом поднял тяжелый мотоцикл и кое­как уселся верхом. Его качало из стороны в сторону. В любой момент он мог снова уронить мотоцикл, а то и упасть вместе с ним.

— Крутой дачник ваш, ох и крутой. Обставил меня сегодня. Переиграл, чиксу увел. Другого бы я пописал сразу. Но… уговор дороже денег. И даже женщин. Ничего, передай ему, что ход за мной! За мной ход! — повторил Костян и зло ударил тяжелым берцем по педали стартера. Мотоцикл хрюкнул возмущенно и не завелся.

« — Значит, все правда. А обставил и переиграл — это как?» — хотел уже было спросить я и даже рот открыл, но Костян повторно ударил по педали. «Харлей» затрещал, и Костян уехал в туман, обдав все вокруг выхлопом.

— Видали, какая у Костяна обнова? — хрипло гаркнул Мишка.

— Какая? — промычал кто­то.

— «Железка» под ним новая, суперская! Вся на хроме, трубы, обводы! Сияют так, что ночью при Луне без фары можно ездить! Ха­ха!

— «Ява» у него… всегда была, — снова пробубнил кто­то.

— Какая нах… «Ява»! Эт «Харлей»! Понимать надо! — и добавил, повернув голову в черноту ночи, словно в ней можно было разглядеть ответ: — Где только он его взял.

А я стоял, прислушиваясь к треску удаляющегося мотора, и думал, что пожалуй я­то знаю ответ. Но не это сейчас занимало все мысли, а что будет, когда Костян доедет до «пуньки» и застанет там Серегу и Люду вместе. Или уже не застанет? Или не доедет?

Рокот мотора внезапно оборвался вдали.

***

На следующий день, когда часам к девяти я проснулся и вышел на кухню позавтракать, бабушка сказала, ставя передо мной тарелку с горячей яичницей:

— Соседка, тетка Маша, только что новость принесла.

— Какую… — пробормотал я, подцепив на вилку кусок яичницы.

Бабушка присела рядом на табуретку.

— Бандит разбился.

Я так и замер с дрожащим куском яичницы у рта.

— Как… какой бандит?

— Какой у нас бандит? Тот самый, с рыжей бородой, на мотоцикле.

— Костян? Быть не может!

— Еще как может! Бог шельму метит.

Машинально пережевывая яичницу и почти не замечая аромата свежайшего укропа, я вспоминал вчерашний вечер и внезапно оборвавшийся вдали рокот мотоцикла.

— Пьяный был в зюзю, ну и в яму, да об дерево, — доливая чайник, сказала бабушка. — В больничку свезли.

— В смысле? — я вовсе перестал жевать.

— Ну в районную.

— Так он жив?!

— Неизвестно. Может, жив, а может, прямо в морг. А мотоцикл, вообще сказали, что был краденый. А хозяин, тот и вовсе пропал.

Допив одним глотком чай, я встал.

— Спасибо, ба!

— На здоровье, Сашок, ты куда?

На стук в дверь никто не отвечал. Но когда я наконец решился и потянул за ручку, дверь в «пуньку» оказалась не заперта. Я вошел на терраску, помедлил с некоторой неловкостью оттого, что вот сейчас, возможно, застану их обоих спящими под белым одеялом, в объятиях друг друга. Я толкнул дверь в комнату. Серега спал, отвернувшись к стенке. Один.

— Эй! — я потряс его за плечо. — Эй, знаешь чего… Да просыпайся, что ли!

Наконец Серега приоткрыл глаза. Некоторое время он смотрел на меня, будто не понимая, кто перед ним и зачем его разбудили. Потом сбросил спальник и нехотя сел на кровати. Выслушав новость про Костяна, равнодушно зевнул. Был он вял и заспан, видимо, ночь выдалась бурной и бессонной. Словом — удалась!

— Пойдем, — сказал он и, встав, натянул футболку.

— Куда?!

— На пробежку!

И тут же, выйдя на терраску, он поплескал себе в лицо из рукомойника, а потом уселся на порог крыльца и стал натягивать кроссовки.

Он зашнуровывал их не торопясь, тщательно и деловито, вытягивая пальцем петлю за петлей и туго фиксируя стопу. Он, казалось, забыл обо всем, кроме этого занятия, а я… я стоял у него за спиной и не мог оторвать взгляд от кресла, что стояло на террасе возле двери. Через спинку этого самого кресла была небрежно переброшена брезентовая штормовка со стройотрядовской нашивкой. Та самая, которой (пару дней назад на пристани) я укрыл ее плечи.

— Ну что стал? — не оборачиваясь бросил Серега. — Идем!

Стартовали мы, прямо скажем, поздновато! Было уже довольно жарко, мы бежали через скошенное поле, и дорога гулкими ударами отзывалась у нас под ногами.

Поле закончилось, глина сменилась хвойной пружинящей подстилкой. Мы бежали заросшей лесной просекой, обегая рытвины и прыгая через ямы. Коричневые корни торчали нам на встречу из­под земли кривыми изломами и наростами суставов. Да такими корявыми, что иногда мы спотыкались о них на бегу.

Мы бежали, и топот наших ног сливался с шелестом ветра в кронах деревьев, щебетом птиц и прочими звуками летней лесной жизни. Все это свистело в ушах с потоком рассекаемого воздуха, так что мы даже не с первого раза расслышали тревожный звонок догоняющего нас велосипеда.

И лишь когда приблизившись, он вовсю растрезвонился у нас за спиной, мы остановились, обернулись.

Люда крутила педали, сосредоточенно глядя перед собой! Брови нахмурены, губы поджаты, локти упрямо расставлены в стороны, и руки напряженно сжимают руль. Казалось, нас она вовсе не замечает и вот­вот промчится мимо.

— Эй! Привет! — крикнул Серега, взмахнув рукой.

Проехав вперед, она все же затормозила. Резко, с хрустом и облаком песчаной пыли, вылетевшей из­под колеса.

— Люд, привет, ты кататься? — подойдя, не нашел ничего лучше спросить я, хотя и дураку было ясно, что с ней творится не ладное.

Люда стояла, не оборачиваясь, глядя вперед мимо нас.

— Люд, ты чего такая? Случилось что?.. — Серега осторожно тронул ее за плечо.

Этот вопрос и это прикосновение взорвали ее.

— Случилось! — вскрикнула Люда, несоразмерно сильным взмахом скинув со своего плеча Серегину ладонь.

— Бегуны! Все бежите и не догоняете! А он… он лежит! Переломанный… умирает. А может, и умер! Потому что я… Потому что ты!!!

И обернувшись к Сереге лицом, искаженным гримасой боли и злости (выражения такой боли и злости ни он ни я и вообразить себе у нее не могли!), Люда от всей души влепила Сереге звонкую, на весь лес прозвеневшую пощечину.

И… сама заплакала! И уже никакой злости, а только боль и недетская досадливая обида в дрожащих девчоночьих губах.

— Люд… ты слушай, постой… — попытался было я робко.

— Да пошел ты… — судорожно втянув воздух, — вы оба! — она оттолкнулась, чтобы ехать.

— Ты сама сказала, что не любишь его! — крикнул Серега вслед, пылая левой щекой.

— Кто, я? И ты поверил?! А может, и в то, что я боюсь его?! Дураки! Да ты в тысячу раз хуже его и трусливее! — и не зная, видимо, чем еще уязвить, через всхлип добавила, ни на кого не глядя:

— Сверхчеловек ты, хренов! Иди… сплавай на свой бакен! Если можешь…

И вздрагивая от рыданий, неуклюже оттолкнулась и поехала, то и дело утирая глаза рукой и оттого вихляя колесом то вправо, то влево.

А мы стояли, как два каменных истукана.

— Н­да… вот тебе и плетка… — попытался философски отрешиться я от случившегося.

Но друг мой был совершенно иного мнения и настроения:

— Значит, вот так. Люблю и не боюсь!

— Пройдет, — не особо убедительно заметил я. — Будет жалеть.

— А ведь она права! Бакен! — и протянув мне раскрытую ладонь, объявил тихо: — Прямо сейчас! Не откладывая!

И неотвратимая решимость в глазах.

Я, помедлив секунду, ударил ладонью о ладонь. Серега резко крутанулся на пятках, и мы побежали обратно к деревне, в сторону «пляжа».

Поравнявшись с зарослями тех самых акаций, через которые тропинка вела к пляжу, я с мгновенным смешением горечи и досады успел подумать, что вот всего­то каких­то несколько дней назад ждал тут вечером обещанного свидания. Ждал чего­то хорошего, доброго. Того, от предвкушения чего замирает все внутри; в чем, не взирая на известные обстоятельства, все же была прямота обычного счастья, того самого, о котором разве что в романах пишут и которое растоптали (чуть ли не в прямом смысле!) вот эти самые ноги в кроссовках, мелькающие впереди меня в пыли.

Растоптал он — мой друг!

Адреналин от этих мыслей так и вскипел, ударил, подхлестнул силы, я рванул и наверняка вырвался бы вперед, но внезапно Серега (а он всегда бежал первым) остановился и, пригнувшись, замер посреди зарослей.

— Смотри! — шепнул он мне, дыша тяжело и вязко. — Вон там, под деревьями!

На прогалине, под акациями шевелилась трава. Мы осторожно подкрались и раздвинули стебли. Птенец смотрел на нас большими выпуклыми глазками­бусинами.

— Упал с дерева.

— Да, похоже.

Я тут же вспомнил, что однажды (в подобной ситуации) сделал мой отец.

Лет десять назад, гуляя с ним по лесу, мы наткнулись на такого же беспомощного птенца. Отец подобрал его и посадил повыше, на ветку. Вспомнилась взлетевшая вверх над головой сильная и твердая рука, пахнущий хвоей, Севером и ветром брезентовый рукав штормовки с синей трехбуквенной нашивкой: «МАИ стройотряд».

Сам отец тогда еще не пил запойно (отчего впоследствии и умер), и поступок его восхитил меня, разжег мою детскую мальчишескую гордость за отца, за его доброту, силу и благородство. Но то было давно, а сейчас… сейчас каждое утро отец начинал с того, что трясущимися руками наливал стакан водки и, дрожа всем телом, склонялся над ним (и перед ним!), как дикарь перед идолом. После похмельного возлияния отец падал на диван и засыпал сном, больше похожим на смерть. К вечеру он просыпался, и тогда начинался настоящий кошмар. А ведь всего три года назад — пока не свернули за ненадобностью КБ при авиазаводе и сам авиазавод — отец был вполне успешным, ведущим инженером!

— Надо посадить на ветку, если лапы целы, — сказал я, отогнав мысли. — Тут ему точно кранты.

Мой друг холодно взглянул на меня и как­то странно усмехнулся.

— Не надо! — прозвучало коротко и резко.

Сказал, как топором отсек.

Я удивленно посмотрел на него.

— Как это не надо!

— А никак!

— Сдохнет ведь! Или сожрут!

— Если сильный — не сожрут! А слабый — не достоин жить!

— Серег, ты это… того… Я все понимаю, но…

— Ты забыл, — сказал он, глядя в глаза. — «Все, что не убивает, делает сильнее». Так говорил Заратустра!

Фраза прозвучала как заклинание чернокнижника, спорить с которым невозможно и бессмысленно!

« — А ведь верно! — подумал я. — Отец спас птенца, и кто он теперь!»

И тут уже стыд за отца, мало того, ненависть к нему за его слабость, за то, что с каждым днем он все больше и больше превращался в ничтожество — все это поднялось во мне. Волна горечи мгновенно смыла всякое теплое воспоминание и о самом отцовском поступке, и о том моем давнем детском восхищении им. Тот случай из детства теперь мгновенно предстал предо мной, молодым, сильным и глупым, уже как проявление слабости и мягкости отца, которые (как я тогда считал) и стали причиной его падения.

— Ты понял?

Я кивнул в ответ, и… нагнулся, чтобы подобрать птенца. Хотел ли я его спасти, невзирая на Серегины ницшеанские эскапады, или сделал это просто из нежелания подчиняться — не знаю, но я сделал шаг, нагнулся и попытался подхватить птенца. И тут же получил такой толчок в плечо, от которого едва удержался на ногах.

Я выпрямился, Серега стоял в полной готовности к продолжению.

— Ты чо?! — спросил я сквозь зубы.

— Я не дам тебе мешать природе!

— Так, да?! — сказал я и бросился на него.

Мы схватились. Я попытался поймать Серегину шею и зажать локтем в так называемый «стальной зажим». Он увернулся и ударил ногой под колено. Падая, я все же ухитрился схватить его за ту самую ногу, которой он меня ударил. Оба оказались на земле. Барахтаясь и бросаясь друг на друга, мы катались и дрались в зарослях как два непримиримых самца в брачный период. В какой­то момент мне удалось взять локоть его руки на «болевой», через бедро.

— Все! Все! Ипон! Твоя! — заколотил ладонью по траве Серега.

— Так­то! Япон!

Я медленно ослабил хватку и выпустил его негнущуюся руку. Мы поднялись мокрые, красные. Отряхнули себя спереди и потом стали сбивать пыль и мелкую траву друг у друга со спин.

— «Врага должен чтить я в друге своем!» Иди, спасай своего нежильца, — съязвил Серега и, присев в теньке под акациями, стал разминать руку.

Я сунулся в заросли, туда, где сидел птенец. Пусто! Сделал несколько шагов вокруг, раздвигая руками сухие ломкие стебли травы, та же история. Не теряя надежды, я обшарил все кругом в радиусе нескольких метров — птенца нигде не было!

— Что, нету? — Серега сорвал и сунул в зубы травинку. — Я же говорил тебе: природа сама все расставит и решит без нас.

— Как минувшей ночью расставила? — поддел я его остротой с намеком.

Серега глянул на меня с прищуром.

— Ты о чем это?

— Так, ни о чем.

Он выплюнул изжеванную травинку и вдруг сказал:

— А ты задумывался, почему Люда тебе тогда свидание в кустах назначила?

— Не думал и не хочу!

— А… Может, ты решил, что стал ей вдруг милее всех на свете?

— Я сказал: мне это по барабану!

— Вот как, ну так чтоб ты знал: обида ее толкнула. Костян ее на кон поставил, словно дешевую фишку.

— Чего­чего? Кто кого поставил?

— Помнишь, тогда в лодке Люда говорила, что Костян себя в карты на кон поставил? Так вот: он поставил не себя, а ее!

— Что­о! Да ладно! Люду на кон? Не поверю!

— Ха­ха! Ну пойди, спроси у нее!

— Нет… ну так и что?

— Костян поставил Люду на кон и… проиграл. Потом мотоцикл поставил и тоже проиграл. После этого они того парня замочили.

— Бред!

— Костян поставил на карту ее, проиграл и потом уже поставил свою «керосинку». Люду это обидело смертельно, вот она ему и отомстила!

— С тобой?

— Не скрою, первым в очереди был ты!

— Так что же она сегодня… сейчас!

— Что?

— Влепила тебе… послала…

Серега покривился, но быстро поборол себя и сказал, скрыв досаду за очередной цитатой:

— «В любви женщины есть и внезапность, и молния, и тьма рядом со светом».

Я молчал, переваривая услышанное.

— Ну, а ты… Тебя Костян почему вчера не замочил? И Люду отпустил… с тобой.

— Кишка тонка оказалась!

— Объясни!

Серега поднялся и, потирая руку, спросил:

— Насчет бакена не передумал?

— Ты не ответил.

— Вернемся, узнаешь. Готов?

— Я готов. А твоя рука?

— А без сострадания?

— Идем!

Он кивнул.

***

Полные решимости в одно мгновение мы оказались у воды. Денек был солнечный, легкий ветерок трепал мелкую волну и слепил солнечными бликами. Ничто не предвещало беды.

Мы бросили футболки, носки и кроссовки в траву и с разбегу бултыхнулись в воду. До бакена, красневшего зыбкой точкой на горизонте, было около двух километров. Водохранилище в том месте достигало своей максимальной ширины.

Мы плыли, и ветер помогал нам, задувая с берега. Проплыв около половины пути, мы вышли из­под закрывавшего залив мыса на настоящий, открытый ветрам водный простор. Тут волна стала гораздо гуще и выше. И накатывала она чаще. Но ветер все еще дул со стороны берега, и хотя буйствовал изо всех сил, но все равно помогал нам, подгоняя к цели. Понемногу красная феска бакена становилась все ближе. Ветер и волны раскачивали его, и белая пена яростно хлестала по бокам вылетая из­под днища.

— Уже близко! Ну, кто первый?! — крикнул Серега.

И мы прибавили. Серега опередил меня, быть может, всего на полкорпуса и первым коснулся ладонью шероховатого, скользкого от налипшей тины края.

— Я первый! — крикнул он. — Ты проиграл!

И хохотнув, как безумный, он брызнул мне в лицо, ударив ладонью по воде. Я ответил тем же, и какое­то время мы вплавь гонялись друг за другом вокруг бакена, укрываясь за ним и брызгаясь. Свежая царапина от носа «казанки» сияла на красном боку, отчего казалось, что бакен криво и недобро улыбается, глядя на наше ребячество.

— Надо отдохнуть, — сказал, наконец, Серега примирительным тоном. — Залезем на бакен. Посидим, и обратно.

Каково же было наше разочарование, когда выяснилось, что отдохнуть на бакене нам не удастся! На нем не было широких полок или выступов, чтобы присесть. Можно было вылезти из воды, встать на едва выступающий узкий карниз, растопырить руки и, обхватив ими бакен, недолго удерживаться в таком положении, вплотную прильнув к нему грудью. Что Серега и сделал, раскачиваясь вместе с бакеном на волнах. На отдых это было совсем не похоже, и он тут же спрыгнул обратно в воду, дрожа от холода. Солнце неожиданно скрылось, а без него в воде было теплее, тогда как на бакене от холода на ветру сводило мышцы.

Повисев немного на тросах, опоясывающих по кругу днище, мы решили возвращаться.

Вот тут­то и началось по­настоящему страшное! Легкий бриз, который помогал нам вначале, усилился. Получив свободу на открытой воде, ветер окончательно взбесился и теперь гнал сильнейший волнопляс нам навстречу! В лицо! Заплескивал в нос и в рот.

Мы оба считали себя сильными пловцами, выросли на этих самых водных просторах и с детства плавали по­многу и часто. Но так далеко мы никогда не заплывали, и вот оказалось, что классическая техника пловца тут бессильна. При вдохе волна мгновенно ударяла в лицо, вода попадала в носоглотку и сбивала дыхание на «захлеб». Приходилось останавливаться, отфыркиваться и прилагать немалые усилия, чтобы тут же вновь не нахлебаться, держать голову как можно выше над водой, в недосягаемости от мелких и частых волн.

Вот так, барахтаясь, глотая воду и отфыркиваясь, мы плыли все медленнее и медленнее. От бакена мы отплыли не более чем на 150 метров. Берег был еще очень далеко, а силы наши были уже почти что на исходе.

Первым опомнился Серега.

— Помогиииитеееее! — заорал он.

— Помогите! — поддержал его я.

Мы орали и махали руками в сторону берега. Там, сейчас где­то очень далеко от нас, белели и желтели выгоревшие на солнце палатки рыбаков. У них были надувные лодки, и они бы могли нам помочь.

Бесполезно. На берегу ни малейшего намека на движение. Больше того! Мы почувствовали, что начал накрапывать мелкий дождь, и рыбаки, видимо, попрятались под тенты, сидели в тепле и уюте, попивая чаек.

Я перевернулся на спину, чтобы дать немного отдохнуть ногам и рукам. Способ проверенный и надежный. Одно только было плохо! Пока я отдыхал, с каждым порывом ветра те драгоценные метры, что были добыты в борьбе с течением, этим же самым течением отыгрывались в обратную сторону. Пока я пытался восстановиться, лежа на спине, прямо надо мной, высоко в сером небе появился самолет. Он резал тучи красивыми крыльями, прокалывал их стройным фюзеляжем, а турбинами при этом гудел так, что было слышно даже в воде. Мало того, гул моторов нарастал с каждой секундой, и этот факт, несмотря на всю безвыходность моего положения, удивил и отвлек меня. Когда гул заполнил собой все пространство слуха, я машинально приподнял голову над водой и огляделся. И тут же замерзшие от долгого пребывания в воде руки и ноги похолодели еще больше.

«Ракета» с ревом неслась прямиком на меня! Два огромных крыла на скорости приподняли ее стальную тушу, отчего конусообразный киль вылез, поднялся над водой и тускло серебрился, словно чешуйчатое брюхо акулы. Но пугало не это, а то, что стальные проклепанные крылья, вспарывая волну, стремительно приближались к моим глазам как два ножа!

Я рванул в сторону, стараясь уйти с «линии атаки». Внезапно «Ракета», небо, берег заколебались и поплыли перед глазами — в лицо хлестко ударила волна, в нос и легкие вместо воздуха устремилась кислая речная жидкость. Мгновение… и я задохнулся, вода больше не держала меня, она тянула к себе, увлекала в объятия, наполняла меня собой. Еще мгновение, и я окончательно стал бы частью ее. Навсегда! Я забился в отчаянных усилиях, больше похожих на судороги, но вода была сильнее, мягче и тяжелее. И вот, когда сознание почти померкло, что­то схватило меня за волосы и с неимоверным усилием приподняло мою голову над водой. Этим «что­то» была Серегина рука! Как мы оба при этом не попали под «Ракету» — известно только ему, но этого мгновенного вмешательства (и этой руки) хватило, чтобы я откашлялся, отплевался, задышал и пришел в сознание.

— Я понял! — крикнул Серега мне в лицо, когда я, перестав отхаркиваться и дико озираться по сторонам, уставился на него безумными глазами. — Я понял! Мы слабые, и нам никто, никто не поможет!

Его лицо было бледным, губы посинели, зрачки расширены. В них было нечто невероятное и совершенно до сих пор неизвестное — предсмертное смирение обреченного.

Я же, напротив, только что едва не ушедший ко дну и возвращенный к жизни рукой друга, я не верил, отказывался верить в нашу смерть.

« — Ну не может быть, что мы вот так просто возьмем и утонем! Да и за что может случиться с нами такая вопиющая несправедливость! За что!»

Примириться с такой несправедливостью мой юный разум не мог и не хотел! Я верил в наше спасение (хотя для этого должно было случиться настоящее чудо!). Внезапно паника прошла совершенно. Я снова лег на спину и, сносимый волнами, стал про себя повторять слова единственной молитвы, которой когда­то научила меня моя бабка.

— Лодка! — вдруг заорал Серега. — Там! Туда! Помогииитееее! — и он рванул навстречу мелькнувшему среди волн предмету слева.

— Помогииитеее! — рванул и я за ним, бросив на то всю энергию молодого живучего тела.

Серега и тут доплыл первым, рискуя опрокинуть лодку, перевалился через борт, я следом.

На веслах сидел рыбак в выцветшей брезентовой штормовке и кепке. Мы, дрожа как два недотоутопленных котенка, съежились на дне лодки. Ритмично взмахивая веслами, рыбак приближал нас к заветному берегу. Он сидел к нам спиной, а за ним, облокотясь на корму, полулежала женщина с вязальными спицами и клубком шерсти в руках.

Ее домашний вид и умиротворенность посреди разыгравшейся за бортом бездны показались мне (особенно на фоне только что пережитого) настоящим подвигом самообладания и достоинства. На холодном ветру да еще и под тонким, противным дождем нас начало колотить, и она, эта замечательная добрая женщина, передала нам с Серегой шерстяное одеяло.

— Вы… вы слышали, как мы орали? — спросил я, подергивая скулой.

— Нет, мы только увидели, как двое барахтаются, и решили подплыть поближе. Вдруг помощь нужна.

Серега молчал, лишь зубы его мелко выстукивали судорожную дробь прямо у меня над ухом.

Радость от спасения была сродни радости второго рождения. Когда первая эйфория прошла, в моей мокрой и озябшей голове вновь начали пульсировать мысли.

Я вспомнил сегодняшнее утро, пробежку, беспомощного птенца… и Заратустру.

Тем временем лодка, шурша, врезалась носом в песок, и мы с благодарностью попрощались с нашими спасителями.

На берегу, оба синие, все покрытые «гусиной кожей», мы кое­как переоделись.

— Слу­слушай, — простучал я зубами, дрожь все еще била меня не на шутку, — ты… ты скорее все­его не­не дождешься приглашения в Америку.

Серега молчал.

— Слы­слышишь?

— Да.

— Профессор Сокольников приезжал за тобой вчера с какими­то… спрашивал тебя… Конверт показывал. С приглашением. Спрашивал, не знаем ли тебя, не сдаем ли дачу. Ты в это время у Костяна «в гостях» был.

Серега молчал.

— Бабка сказала им, что тебя она не знает и никому ничего не сдает. И я… не сказал. Тогда профессор сказал, что если не найдет тебя, то сегодня пошлет в Америку другого парня. Может, не поздно еще…

— Поздно!

— Да ну! Не может быть! Что день­другой прям вот так все решает?!

— Дорогой друг! Иногда не то что день, одна секунда, одно слово очень многое решают! Так что пожелаем Коле удачи.

— Кому?

— Николай Накольный с параллельного курса. Протеже профессора. Теперь поедет в Америку по приглашению фонда Софроса. По обмену опытом и для повышения квалификации. А возможно еще для чего­то, чего мы не знаем.

Помолчали.

— Жалеешь? — спросил я.

— Кого?! Тебя? — вопросом ответил Серега.

— Об Америке. Ну и о том, что спас такую сволочь, как я.

— Мы все сволочи. И все ангелы. Но не постоянно. То одно, то другое. А Америка… Отец, конечно, расстроится. Даже разозлится. Но… (он улыбнулся) кто б тебя спас, если б я уехал с профессором!

Тут я подумал, что если бы Серега уехал с профессором, то никакого заплыва, скорее всего, и не было бы. В самом деле, что мне было плыть одному на этот злосчастный бакен, с кем тягаться?! Но потом я вспомнил птенца и все что было после, и уверенности у меня поубавилось. Что должно было случиться, случилось.

— Кому суждено быть повешенным, тот уж точно не утонет, — весьма уместно, в тон моим мыслям, пошутил Серега, — думаю, в этом мы сегодня убедились. Жаль профессора подвел.

— Чем же?!

— Раздолбайством своим.

— Как это?

— Да очень просто. Зря ты с ним не познакомился поближе. Он бы тебе глаза открыл на многое.

— Да, наверное. Но ты все­таки скажи, как тебе удалось с Костяном насчет Люды договориться.

— Слушай, ну какая разница как! Итог­то сам видел. Ха­ха! — Серега взялся за калитку. (Я и не заметил, как мы пришли!) — Нам сейчас главное пневмонию не схватить. После обо всем поговорим.

— Нет уж, постой!

Я хотел остановить Серегу и даже успел схватить его за руку, но тут почувствовал, как в глазах засверкали яркие вспышки и забегали черные «мухи». Тут уж стало не до вопросов! Хватаясь за перила, я медленно, почти наощупь, опустился на крыльцо.

— Эй, ты чего! — услышал я откуда­то издалека (словно бы сквозь вату в ушах) Серегин голос.

Не помню, как я оказался в доме (должно быть, опять Серега помог!). Сознание вернулось, когда я уже лежал под двумя одеялами, заботливо укутанный в них бабушкиными руками. Меня трясло и колотило. Бабушка Тоня напоила меня рябиновой настойкой, а потом (не бросать же второго!), захватив бутылку с питьем и серое шерстяное одеяло, пошла в «пуньку».

***

Я проспал до поздней ночи и проснулся весь мокрый от пота. Кое­как сменив вещи, почувствовал такую слабость, будто бы отмахал без остановки километров двадцать. Лежа навзничь на спине с закрытыми глазами, я снова и снова мысленно возвращался к бурным событиям последних дней: Люда, Костян, профессор Сокольников, птенец, Ницше, бакен. То ли от этих мыслей, то ли от того, что опять стала подниматься температура, голова начала гореть изнутри синим угольным жаром.

— Что, крыша едет? — внезапно раздался из угла приглушенный голос.

Я медленно приподнялся на локте, оторвал голову от подушки. Возле старой облупленной печи­«голландки», завернувшись в одеяло и едва различимый в темноте, сидел Серега.

— Привет! — хриплым от долгого молчания голосом сказал я. — Ты чего… тут…

— Зашел проведать да заодно (он хлюпнул носом и поплотнее закутался в шерстяное одеяло), заодно возле печки вашей погреться. После двух часов в воде это совсем не лишнее!

— Это да. Меня еще не отпустило.

— Что же не отпустило? — шмыгнул он опять носом из своего угла.

— Да вот все не отпускает одна мысль. Может, скажешь, раз уж зашел!

— А может, лучше в картишки перекинемся, а? — ухмыльнулся он невидимой в темноте ухмылкой.

— Не до картишек мне сейчас! Значит, не скажешь?

— Что пустое болтать! Давай! Пики, крести, буби, черви. Ну!

Он засмеялся.

— Ну! — повторил он опять.

— Ну что ну?!

— Не доходит?

И тут, несмотря на слабость, жар и ввинчивающуюся в мышцы боль, меня осенило:

— Карты! Так ты обыграл Костяна в карты!

И тут же всплыли слова Люды:» — У него в банде все жуткие картежники!»

И Серегино откровение по пути на пляж:» — Он ее поставил на кон!»

— Браво! Браво, мой высоко проницательный друг!

— И он тебя отпустил?! Живым?!

Серега пошуршал одеялом в углу.

— Вряд ли, конечно, отпустил бы. Я уже запах своей крови чувствовал на его ноже. Но тут что­то где­то щелк­нуло и вмешалось. В лице профессора и его охраны. Вот так.

— Так они тебя все­таки нашли?!

— Как ни странно, да! Видно, у тех двоих, что с профессором — опыт в таких делах. Огромный опыт. Умеют! Братца­опера выдернули, приехал как миленький! Он с Костяном говорил с глазу на глаз, за дверью. Но я­то все слышал! Костян шипел и матерился, а братец ему сказал, что уже и так замял «то дело». Что еще один случай — и Костян сядет. Тогда уже никто ему не поможет. И с малолеткой — с Людой то есть — ему надо завязывать! Тут уже Костян просто зарычал, но… братец­опер вошел и сказал, чтобы я валил и девчонку с собой забирал. Те двое, в темных очках, кивнули и пожали братцу руку.

— Слушай, кто же они такие, эти двое?

— Они — «Ведомство».

— Это что?

— Спецслужба новая. Выросшая из хорошо знакомой старой. Ну, понял теперь?!

— Так… не очень…

— Ну и хорошо, что не очень. В общем, профессор обрадовался, думал, сразу поедем вместе в Москву, а я… я подвел его…

— Вот и я не пойму, что же ты не поехал с профессором! Почему вернулся в «пуньку»? Зачем ты сейчас не на пути в Америку?!! Сидишь тут за печкой!

— А­ха­ха! За печкой… да. Но как хорошо сидим! А Америка… ну, что Америка — это миф. А у меня было дело, которое нужно было довести до конца.

— Дело? Да какое еще на хрен дело.

Меня тошнило и мутило, вело куда­то. Мысли (словно гирьки в ведре) перетряхивались в голове, выкатывались словами и падали с языка с сухим и гулким отзвуком.

— Дело. Что ты мне тут втираешь!

В ответ Серега опять засмеялся, еще громче, несмотря на поздний час.

— Как какое! Я же книгу в «пуньке» оставил. А обещал дать ее почитать!

— Знаю я твое чтение! — крикнул (вернее, сипло каркнул) я. — При выключенном свете с… с ней!

— А, так ты все знаешь! — искренне удивился Серега.

— А ты как думал! Дело у него! Ради этого «дела» и не поехал (жар в голове снова начал усиливаться, а с ним и скорость беспорядочно выпадающих слов). Вот скажи: на кой хрен ты вообще кому­то нужен? Что ты такое… за тобой ездить, искать, просить нижайше ехать… Спасать от ножа.

— Ну ты и… — И Серега рассмеялся громко, раскатисто, так, что бабушка Тоня (подумалось мне) неминуемо должна была проснуться за стенкой.

Я оттолкнулся ногой от стены и сполз с кровати. Несмотря на отвратительную дрожь в ногах, шагнул и уже протянул руку, чтобы схватить и встряхнуть его, как тогда в акациях, но… схватил лишь что­то легкое, ворсисто­мягкое! Серое, шерстяное одеяло лежало возле холодной печи на стопке дров. Должно быть, это я сам во сне скинул его с себя. И ни Сереги, ни души, только бабушкин храп за стенкой! Бред, что ли, это был? Галлюцинация?

Нетвердо ступая, я пошел к двери. Желание проверить, чем это было — сном или явью — толкало вперед! Дверной крючок не был накинут, висел вниз — значит, Серега все же мог быть тут?! Сидел в углу. Просто встал и ушел. Быстро ушел, мгновенно!

— Ты куда собрался! — хриплым спросонья голосом окликнула бабушка со своего топчана за перегородкой. И закашлялась.

— Я… воды попить, ба.

— Быстро марш под одеяло! Совсем заболеть решил? Сейчас чаю с малиной согрею.

« — Вот ведь старуха вездесущая и вредная!» — в сердцах подумал я.

Спорить было бессмысленно. Держась за стену я вернулся к себе. Бабушка, кашляя и кряхтя, сползла с топчана. От ее шагов в буфете тонко зазвенели ложки. Через короткое время послышался шум закипевшего чайника. Напоив меня малиной, бабушка снова улеглась, а я ворочался еще долго, прикидывая и так и сяк и все обдумывая с разных сторон свое полуночное видение. Немудрено, что заснул я только под утро, часов в пять, когда где­то на противоположном конце Михалево заливисто гаркнул первый петух.

***

Проснулся я далеко за полдень. Прозрачная ясность в мыслях и легкость во всех мышцах и суставах. Словно бы и не было пропущенных по ним судорожных разрядов высокой температуры, не было и угольного жара в голове. Ничего не было. Молодость и свежесть во всем теле!

— Друга­то твоего, похоже, нет! — сказала бабушка, когда еще не вполне твердой походкой, но совершенно здоровый я вышел на крыльцо.

— Как нет?!

— А вот так. — Она слила воду и поставила миску с клубникой. — Дверь открыта, ключ на столе. Вещей нет. Ну если только не считать старых кед. Ты куда, Сашок? Каша остынет!

Я почти бегом взбежал на крыльцо «пуньки», распахнул дверь в комнату.

Первое, что бросилось в глаза — аккуратнейшим образом застеленная кровать и стопка белья на стуле в изголовье. Второе — стол, как бы в контраст с кроватью заваленный кучей книг. Кастанеда, Бах, и сверху эту беспорядочную кучу интеллекта венчала потрепанная, но все еще притягательно яркая оранжевая обложка. «Заратустра»!

На гвозде, вбитом в стену, висели плавки и пляжное полотенце, а в углу стояла пара стоптанных кроссовок.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Серега уехал.

Бросил все, что составляло главный летний интерес его жизни, и исчез. Возможно, таким образом он навсегда попрощался с иллюзиями детства. И хотя впереди у нас еще были не одни студенческие каникулы, в Михалево он больше не приезжал.

— Вот так, бросил все, что душа любила, и сбежал. Даже с другом не попрощался. Спасибо, хоть ключ оставил.

— Ба, что ты говоришь! Он… он мне вчера жизнь спас, а ты ключ!

— Хм… выгода, значит, какая­то у него была. Своя.

— Ба, да какая выгода! Он в Америку­то не поехал, может быть, по нашей вине. Почему, ну почему ты так к нему!

— В Америку?

— Да! Вместо него поехал другой студент. А профессор хотел… да ты сама слышала!

— А он, твой друг, сам­то этого хотел?

— Ну… кто б на его месте не хотел? — сказал я уже не слишком уверенно.

— А ты уверен, что в Америку? Ты видел этих двух с ним вертухаев.

— Кого?!

— Вот именно! Кого! И сразу: «сдаете, не сдаете?»

— И что же? Ну почему было не сказать, что Серега просто живет у нас.

— Может быть, и можно было.

Бабушка вдруг как­то резко сникла, даже ростом стала как­будто меньше, села на скамью у окна. Вздохнув тяжело, поджала губы.

— Может, и можно было, — глядя вниз, на безвольно скрещенные на коленях сухие жилистые руки, повторила она. — Только когда в тридцать седьмом за моим дядей Егором (двоюродным, значит, прадедом твоим) вот также пришли, то тоже очень мило спросили.

— Что, что спросили?

— А то и спросили: «Не хотите поехать в Америку по обмену опытом? С их фермерами». Ну или кто там у них.

— А он?

— Ну, а он возьми и согласись. Сосед, например, Мишкин дед покойный, тот отказался. Даже выступил в колхозном клубе на собрании с речью. Зачитал по бумажке. Мол наше советское сталинско­мичуринское земледелие самое передовое, и ехать надо им к нам, а не наоборот. Ну, а дядька — тот «поеду и поеду». Хочу, говорит, мир повидать да как люди живут, посмотреть. Да присмотревшись, поучиться кой­чему полезному. И подписал бумажку.

— Какую бумажку?

— Через неделю такие же вот «архангелы» за ним и приехали. Собрал дядя Егор вещички в узелок и поехал. В «Америку». Больше мы его не видели, сгинул без следа. Детей его — братьев моих двоюродных — мои отец с матерью к себе забрали. Не бросили и в люди потом вывели. Теперь понял, Сашок?!

— Ба, но сейчас ведь не тридцать седьмой год! Ты же смотришь телевизор. Страна, нет, империя вот­вот развалится, это же почти все открыто говорят!

— Говорят кур доЯт. Пока одни говорят, другие свое дело продолжают делать. Дуракам одно, умным третье. То, что этот профессор с такими «доцентами» разъезжает — тоже неспроста. Поверь моему слову. Так­то, Сашок.

Эти двое в темных очках (тут я с бабой Тоней был согласен!) действительно настораживали. «Ведомство», как назвал их Серега. Не зря даже Костян, да что Костян, его всемогущий братец­опер не решился им противоречить.

Что ж, что сделано, то сделано. По крайней мере я теперь знаю, что моя бабушка Тоня — не сварливая и вредная старуха (какой я ее начал было считать после того случая с профессором). Такой уж у нее опыт, пусть и основанный на страхе, но она же хотела как лучше, искренне хотела.

— Да и так ли нужна была она — Америка — твоему другу? — поправляя занавеску на окне и стряхивая с подоконника на пол мертвых мух, рассудила бабушка.

— Почему же не нужна.. Что ж ему нужно­то!

— Что нужно… — начала было бабушка, но не успела досказать — тишину нарушил легкий стук шагов по ступеням крыльца.

Мы обернулись. На пороге стояла…

— О, а вот, похоже, кто. Проходи, Людмила!

— Здравствуйте. Можно?

— Проходи, проходи, а я пойду, — бабушка поднялась, ступени крыльца скрипнули ей вслед.

Мы остались вдвоем. Впервые с того незабываемого заплыва, во время коего она назначила мне свидание в акациях.

Даже с красными глазами и желтыми бессонными тенями под ними Люда была хороша. А волосы! А линия бедра в розовых шортах, а изгиб талии, обтянутой белой футболкой… такое за одну ночь не проплачешь, как ни убивайся даже по самому горячо любимому (или нелюбимому?) парню. Чтобы растерять такой подарок природы, нужны годы и годы, а их у Люды было впереди еще, ой, как много!

Впрочем, тогда я, конечно, не думал так глубоко и в даль Людиных лет не заглядывал. Просто стоял лицом к лицу и смотрел. Мы стояли с ней точно так, как позапрошлой ночью она стояла с Серегой, а я таился под окном. И вот теперь я на его месте. И книги валом, и «Заратустра» сверху.

— Где он?

— Уехал.

— Ясно.

— Что с Костяном?

— Можно? — вместо ответа она указала на стол. — Можно взять?

— Не мое.

— Но он же твой друг, — улыбнулась Люда одними уголками губ. — Я думала, у друзей все общее.

Она чуть качнулась и взяла книгу. Волосы ее при этом задели мое лицо.

— Я возьму почитать. Ладно?

Я пожал плечом. Она была так близко, что, будь я постарше года хотя бы на два и поопытнее, а главное, понахальнее…

— Спасибо! — и вдруг как бы нечаянно оступилась и так легко, практически невесомо, оперлась загорелой ладошкой о мое плечо. Я машинально приобнял ее за талию (почувствовал нежное, горячее под белой футболкой тело) и… поцеловал Люду в губы.

Через месяц лето закончилось, я вернулся в Москву, в свою комнату в общежитии при институте. Общага — такое место, где все забывается очень быстро. И хорошее, и плохое.

О профессоре, черном «Гелике», Ницше, бакене, Костяне и Люде я постепенно стал забывать. Через пару­тройку лет я уже вспоминал то лето, как вспоминают о когда­то виденном фильме, сюжет которого стерся, и лишь где­то в сумерках сознания сохранилось впечатление, что это было по­настоящему крутое «кино».

С Серегой мы не виделись почти десять лет. А когда все­таки встретились и даже снова стали тесно общаться, он ни разу не обмолвился о том, как спас меня, не дав утонуть под «Ракетой».

Тем не менее подспудно в глубине души я чувствовал себя его должником.

***

Я настолько погрузился в воспоминания, что за дробью дождя не сразу различил какой­то новый звук. Это постовой в милицейской форме постучал в окно моего авто своим черно­белым жезлом.

— Здесь служебная парковка, — сообщил он сквозь щель, когда я опустил немного стекло.

Я кивнул и завел двигатель.