Бесплатный фрагмент - Родные узы

Непрощение

Асенька мучилась вторую неделю. За тысячу километров от их дома умирала Ната, Асина любимая тетя, родная и единственная сестра мамы. Такое бывает: самые близкие друг другу люди не разговаривали последние двадцать пять лет и, признаться, не делали никаких шагов к сближению и разрешению пустякового давнего конфликта. Он был как старая, засохшая, успевшая затвердеть мозоль, доставлявшая когда-то неудобства, но сейчас уже почти не беспокоившая. С этим конфликтом сроднились и сами сестры, и их разросшиеся семьи.

Удивительный завиток их совместной биографии или случайная прихоть судьбы разбросала сестер на тысячу километров друг от друга после того, как разрушилось некогда огромное и сильное государство и всех охватила охота к перемене мест и поиску нового, более надежного гнезда. Движимые страхом за будущее детей и уже намечающихся внуков все бросились на поиски нового жилья. Семейная ткань, и без того хрупкая, потревоженная детскими конфликтами, давними обидами и разногласиями взрослой жизни, разорвалась полностью. Вместе с этой сестринской ссорой, которая, как землетрясение, повлекла за собой разрушительное цунами, все уничтожающее на своем пути, были разлучены и их дети, достаточно взрослые к тому моменту люди, но, как оказалось, не вполне разумные для того, чтобы уберечь от этого землетрясения свое тесное родство, совместное взросление, память о дедушке.

Семьи разнесло по разным уголкам страны, и они вот уже четверть века совершенно ничего друг о друге не знали. Не съезжались, не радовались свадьбам и рождению детей, не писали друг другу поздравительных открыток, не звонили по праздникам. Двоюродные и троюродные, внуки, племянники и остальные члены сильно разросшихся семейств не имели никакого представления о том, как живет вторая, ампутированная ветвь семейства.

Ася, самая младшая, соединила звенья некогда разорванной цепи одним звонком пять лет назад. Номер телефона она подсмотрела в потрепанной кожаной записной книжке матери. Совершенно случайно, когда помогала ей отыскать чьи-то нужные координаты. Номер был записан сиротливо, в дальнем закутке, не в алфавитном порядке, а на последней пустующей странице, будто мама не хотела этого делать или была уверена, что он никогда ей не понадобится. Аккуратной она никогда не была: буквы плясали в разные стороны, то возвышаясь над строчкой, то уходя в цокольный этаж. За всю свою жизнь она привыкла записывать только нужную информацию, для нее это были заявления на очередной отпуск, биография по случаю вступления в новую должность и ничего более, поэтому Асю увиденное изумило. Вот только зачем? Зачем тогда она сохранила этот номер? Кто ей его передал? Для каких таких нужд она его приберегала? С того момента возобновилась утраченная связь, соединились звенья разорванной цепи, и этому, казалось, были рады все, за исключением Асиной мамы.

Говорить с сестрой она категорически отказалась, как, впрочем, и с ее детьми, некогда любимыми племянниками. Старший, Алексей, был ее крестником, младшего она любила меньше, но все же всегда, в те самые лучшие времена, когда сестры общались, отмечала его целеустремленность и крепкий мужской характер. А сейчас, разменяв восьмой десяток, твердо и категорично отказалась идти на сближение. Ася не удивилась. За четверть века со стороны мамы она не слышала ни одного доброго слова в адрес сестры и поняла, что процесс этот не будет ни легким, ни стремительным. Однако, надежда в ее душе все же жила и она верила в хороший исход этого затяжного конфликта.

Тот знаменитый Асин звонок, о котором долгое время говорила вся родня, был сделан без материнского одобрения. Могла бы — запретила, но Асе было к тому моменту сорок, и хотя мать все еще не переставала отдавать ей приказания в самой грубой, не терпящей препирательств форме, на этот раз она умолчала. Новости о сестре, ее детях и внуках мама теперь выслушивала нехотя, с видимым равнодушием. Асе казалось, что равнодушие было напускное. Мама никогда ни о чем не спрашивала, первой не заводила о них разговор, лишь изредка вставляла свои комментарии. Добрыми, надо признаться, они не были. Осознав, что сложности, с которыми сейчас приходится сталкиваться сестре, маму радуют, Ася перестала об этом говорить вовсе. Выносила из-за кулис, выкладывала на стол только хорошее или ограничивалась нейтральным «все живы, здоровы», потому что поняла: маму годы не примирили. Ася тете сочувствовала, искренне хотела помочь хотя бы тем, что выслушивала. Их еженедельные телефонные разговоры стали традицией, и Ната их ожидала с нетерпением. Если Асе случалось пропустить намеченный день или запоздать, она звонила сама:

— Как ты, золотце? Я вчера весь день не выходила из дома, боялась пропустить твой звонок. Все хорошо у тебя, детка?

От подобных слов Ася таяла: ни «золотцем», ни «деткой» она в семье никогда не была, и она ругала себя за упущенное время, винила потрепанную коричневую записную книжку, которая не показала ей заветный номерок раньше. Лет, этак, десять или пятнадцать назад. Если бы они жили с мамой вместе, все было бы гораздо проще, но Ася давно имела свой дом, а мать гордилась своей самостоятельностью и нежеланием подстраиваться под быт молодой семьи. Она любила свой налаженный уклад, и Ася, как и ее муж, а в дальнейшем и дети, приезжала к матери, только чтобы помочь с уборкой, привезти продукты и подарки. Доступа к вещам и записным книжкам она не имела, если только ее об этом не просила сама мать.

После воссоединения ни своих братьев, гораздо старше себя, ни тетю она, конечно, ни в чем не винила. Случилось все так, как случилось. Нашлись — и слава Богу. И спасибо за это. И счастье, что это все хорошо закончилось с Божьей помощью. И мысли прочь о том, что могли бы и не встретиться никогда, так и уйти в вечность вслед за бабушкой, дедушкой и родителями, не увидев, не осознав, какими они стали, как выросли их дети. Видеть знакомые детали, отыскивать ямочку на носу и прочие родственные черты в совершенно незнакомой молодой поросли было невиданным наслаждением! Говорить «пошла в нашу породу» о взрослой дочери двоюродного брата было так странно и вместе с тем так радостно! Этого родства, причастности к большой семье Асе всегда не хватало.

Теперь, пять лет спустя, после того самого звонка, который ознаменовал начавшееся воссоединение семьи, Асенька страдала от того, что Ната так резко, так неожиданно, на глазах у всех стала уходить. Сначала от всего того, что было ей дорого, — вдруг потеряла путеводную мысль, связывающую прошлое и настоящее, — а потом и вовсе впала в забытье. Врачи не обещали ничего утешительного — а что вы хотели в восемьдесят два года? — и Ася засобиралась в путь.

Нужно было как-то сказать об этом маме. Зная ее непростой и жесткий нрав, но все же чувствительный к горестям героев из телевизионного экрана, Ася боялась спровоцировать гипертонический криз и все вытекающие оттуда последствия и хотела сделать это с максимальной осторожностью. Ей виделись материнские слезы, раскаяние в том, что все же не пошла на примирение, распластанное тело на диване и всхлипывания «не успела», «так и не поговорили», «теперь и моя очередь», «ах, Натка-Натка…», но ничего этого не было. Двоюродный брат попросил «подготовить Люсю» к тому, что все может случиться со дня на день, но Ася все тянула с непростым разговором, а когда наконец решилась, замерла в потрясении. Ни брату, ни мужу слов материнских повторять не стала, просто ограничилась нейтральным «мама была расстроена». А правда была в том, что мама не удивилась, не проронила ни одной слезы, вернулась к копошению на кухне и ехать, разумеется, отказалась.

Асенька Нату любила. В ней было все то, что хотела иметь Ася, все, чего ей недоставало в семье: женственность, рассудительность, уравновешенность и достоинство. Тетя была интеллигентна по своей природе. В ее доме жило много книг, пластинок, аккуратными стопочками хранились журналы, все разложенные строго по годам и месяцам: «Вокруг света», «Новый мир», «Иностранная литература», «Юность», «Дружба народов» и, конечно, «Советский экран» — радость и мечта всех советских девочек, возможность рассмотреть любимых артистов получше, узнать хоть что-то об их закрытой жизни и заглянуть на съемочную или сценическую площадку.

Оставлять Асю наедине с этими журналами было крайне непредусмотрительно. Когда она бывала у тети в гостях, она делала что-то такое, за что ей и сейчас было стыдно. Маленькими изящными маникюрными ножницами, которые тетя держала в выдвижном ящике в спальне, девочка вырезала фотографии любимых артистов и прятала в сумочку. Потом они не пропадали в мусорном ящике и не забывались между страницами учебников: расправив их ладошкой и в случае необходимости прогладив утюгом, Ася наклеивала их в толстые тетради, что звались в ее детстве песенниками и анкетами. В одной записывались тексты популярных советских песен, в другой задавались вопросы одноклассникам. Рядом с самыми невинными о дате рождения и любимой книге, были и достаточно смелые вопросы, ради которых все и затевалось: «кто тебе нравится?», «кого ты любишь?». Ясное дело, никто там открыто ни в чем не признавался, но по инициалам или намекам можно было кое о чем догадаться и потом мечтать, краснеть и перечитывать увеличивающуюся на глазах тетрадь, разбухающую от приклеенных фотографий и рисунков. Ната пропавших фотографий не замечала или делала вид, что не замечает, да и Ася дурочкой не была. Выбирала для своих тайных операций журналы не новые, уже прочитанные всеми членами семьи, зачитанные до дыр в прямом и переносном смысле этого слова. Двоюродные братья тайком от тети курили в туалете и на балконе. При этом они, конечно, читали то толстые книги, взятые из библиотеки, то купленные в киоске «Союз печать» глянцевые журналы. Пепел падал на бумагу и прожигал ее, и Ася сердилась, если эти проплешины приходились на лицо или одежду любимых актеров. Еще она не понимала смысла в этих секретных, тайных курениях (потом она от той же тети узнала, что тайна, известная всем, называлась секретом Полишинеля). Запах ведь скрыть было невозможно. Тетя обо всем, конечно, догадывалась, но внешне все выглядело очень благопристойно. Ее сыновья не курили, зажигалки, найденные в брюках при погружении в стиральную машину, были, разумеется, чужими, сигареты тоже, и уже двадцатилетние братья в присутствии родителей курить не осмеливались.

Тетя подарила Асе много других незабываемых воспоминаний, но чем старше становилась Ася, тем больше ее занимала природа конфликта родных сестер. Она пыталась и не могла понять, неужели тот самый незначительный спор, в связи с разделом скромного родительского имущества привел к столь продолжительной и затяжной войне? Ей представлялось, что за официальной версией должно скрываться что-то другое, тайное, страшное, недоступное, о котором сестры намеренно не упоминают. Ей, к своим двадцати, тридцати, сорока годам, уже большой и начитанной девочке, официальная версия представлялась неубедительной, и ее богатое воображение рисовало что-то темное и постыдное, явившееся истинным источником сестринских разногласий. А если этого серьезного не было, то что тогда могло произойти между ними? Что тогда могло разлучить двух самых близких людей на долгие двадцать пять лет?!?

К большой радости племянницы, тетя к моменту их воссоединения была активна, бодра и сохранила ясность ума. Они часами обсуждали то, что упустили за прошедшую четверть века, вспоминали прошлое, Асино детство, забавные и курьезные события, переросшие в семейные легенды, и им обеим было сложно соединить их сегодняшних с теми образами, что они хранили долгие годы в памяти. Ната помнила Асю пятнадцатилетней девушкой, племянница тетю — в пятьдесят с небольшим лет. Всегда сдержанно, но элегантно одетую, в тяжелом пальто с меховым воротником, в обязательной фетровой шляпе и кожаных перчатках. Слегка полноватую, — это ей очень шло — уверенную и спокойную. Мама говорила, что уверенность ей придает солидный муж при хорошей должности и маленькая, но все же уютная квартира в центре города. Иногда, если быть до конца честной, Ася смотрела на тетю мамиными глазами, хотя очень ее любила, и, будучи восемь-десять-пятнадцать лет от роду, соглашалась: действительно, от чего ей не быть уверенной и счастливой? Все ведь к этому подталкивает, жизнь ей улыбается, делает приятные сюрпризы, благоволит и раскланивается. Это было тогда, когда мама для Аси была и царь, и Бог. Потом, с годами, пришло понимание, что все совсем не так просто, как кажется, есть и оборотная сторона этой гладкой, отполированной монеты.

Мама не любила возвращаться в прошлое — тетя, наоборот, делала это с большой охотой. Вероятно потому, что в то время она была счастлива. К моменту встречи с племянницей тетя уже похоронила мужа, и теперь обе сестры сравнялись в своем статусе — обе вдовствовали. Каждая из них, впрочем, шла по-своему к вечной жизни, по-разному они и несли свое вдовство. Ната вспоминала мужа тепло, их семейную жизнь — как золотые годы, мама предпочитала не упоминать свое замужество вовсе. Их с папой семейная жизнь была недолгой, в три с небольшим года, его смерть мама до сих пор воспринимала как предательство, будто он сам, по своей доброй воле, ушел в мир иной, капитулировал, оставив на поле боя жену с годовалым ребенком на руках. Ася этого понять не могла. Образ отца не то, чтобы тускнел с годами — он никогда не отличался живостью. Не было ни рассказов о папиных привычках, о его привязанностях и достоинствах, ни семейных шуток, ни прибауток, ни истории родительского знакомства — не было ничего. Мать признавала, что отец был человеком хорошим, уважаемым, что поначалу они друг к другу долго притирались, а потом зажили хорошо, но продолжалось это недолго. Ася, по ее мнению, спокойствием и скрытностью пошла в отца, также от него дочери досталась любовь к чтению, которую мать никогда не разделяла. Вот, пожалуй, и все. Мама любила подчеркивать, что они с Асей совершенно разные, и ставила ей это в укор. Все, что их разделяло, дочь унаследовала от отца, и мать это очень сердило.

Ася отчаянно пыталась собрать отцовский портрет по фрагментам. Безусловно, тетя и старший брат, еще помнивший ее отца, рассказали ей за эти пять лет больше, чем мама за всю жизнь. Мужья сестер, оказывается, дружили. Лучшими друзьями, конечно, не были, они занимали разные ступени в обществе, но встречались охотно, распивали чай, играли в нарды в дедушкином саду, пили пиво из огромных трехлитровых банок. За эти рассказы Ася была тете очень благодарна.

Когда племянница преодолела пятьсот километров и увиделась с тетей, Ася обнаружила, что старились сестры тоже по-разному. Из женщины в самом соку, ступавшей величаво, Ната превратилась в миниатюрную суетливую старушку. Ушла темнота волос, от бывшей брюнетки не осталось ни следа, короткие седые волосы, укороченные брючки и тонкая маечка школьницы — все так отличалось от воспоминаний, что носила в себе долгие года Асенька. В любом случае, Ната старилась в направлении благородного мрамора с прожилками, и в ее морщинах была своя прелесть, чувствовалось тепло, энергия, жизнь. Мама носила пышную прическу, не позволяла пробиться на свободу ни одному седому волоску, не забывала посещать салоны красоты, одевалась в свои семьдесят с хвостиком по-молодежному дерзко: туфли на каблуках, модная одежда, макияж. Она все еще получала комплименты от мужчин и неодобрительные взгляды от соседок, охраняющих бдительным взглядом подъезд от посторонних посетителей. Им она казалась легкомысленной: за внуками не присматривала, варенье не варила, в огороде не то, что не копалась, она его просто не имела, ну а каблуки и модная одежда вообще разделяли их настолько, что мама старушек, которые были ее ровесницами, открыто презирала, а они отвечали на ее сдержанные приветствия холодным, ничего не значащим кивком. Мама сопротивлялась ходу времени и всячески поддерживала себя с помощью хорошего питания, правильного режима дня и регулярного посещения парикмахерской. Раз в полгода мама ложилась в больницу: лечила гипертонию и сдавала все необходимые анализы. Шла, как на вторую работу, по-хозяйски несла приготовленную сумку и просила любимую палату. Ей хотелось жить хорошо, вкусно есть, эффектно одеваться и ступать с достоинством — так она и делала.

Во времена тотального дефицита обе сестры проявляли большую изобретательность в приготовлении обеда, так как исходных продуктов у всех было мало. Но тете, разумеется, везло гораздо больше: муж ее всегда снабжался по высшей категории, а мама с Асей рассчитывали на знакомства в продуктовых магазинах. Тетя сегодняшняя никаких излишеств не имела, жила очень скромно, но по-прежнему окружала себя книгами. Она помогала бедовому внуку и горячо любимым правнукам из своей скромной пенсии. Самое главное — аккуратно оплачивала все коммунальные услуги, себе оставляла немного, на самое необходимое, а приехавшую в гости племянницу угощала на завтрак свежесваренным кофе и кусочком хорошего сыра. Мама могла себе позволить многое, потому что жила исключительно для себя и рассчитывала на ежемесячную Асину помощь. Мама, узнав о нынешней жизни Наты, очень обрадовалась: в этом ей виделся перст судьбы, восстановленная справедливость, исполнение фундаментального и таинственного закона жизни, по которому каждому все же должно достаться то, что он воистину заслуживает.

Асе разговоры с тетей были в радость. В ее лице она наконец получила старшую подругу, полностью разделяющую ее интересы. Ната любила Чехова и Тургенева, читала английские романы, и Ася с удивлением обнаружила, что за прошедшие годы ей удалось догнать тетю и даже в некотором смысле уйти вперед. После шестидесяти с тетушкой что-то произошло — скорее всего, сложности с внуком, который успел вырасти и обзавестись семьей, забыв при этом повзрослеть, и она перестала читать так много, как прежде. Ей стало казаться, что за свою долгую читательскую жизнь, главное она уже прочла, а новая, с позволения сказать, литература ее совершенно не интересовала. Ни темы, ни предмет разговора, ни герои увлекательными ей не представлялись, отталкивал даже язык, ведь у тети были хорошие учителя, долгая книжная жизнь, воспитавшая в ней и хороший вкус и прекрасное чувство стиля. Ознакомившись с несколькими романами модных писателей, она огорчилась и с радостью вернулась к своему проверенному временем книжному шкафу.

Они могли долго обсуждать популярные в советские времена телеспектакли, творчество Фаины Раневской, Ростислава Плятта, балеты с участием Улановой, Плисецкой, пьесу «А дальше — тишина», которую очень любила Ната, а однажды, когда обе так и не смогли вспомнить, в каком театре служила Алиса Фрейндлих в юные годы, Ната понеслась к любимым книжным полкам, отыскала нужный справочник, и прежде, чем Ася успела обратиться к всесильному интернету, с гордостью выпалила: «Ну вот, я так и знала, до БДТ она играла в Ленсовете!».

С детства Ася помнила, с каким трепетом Ната относилась к пластинкам, как протирала их специальной красной «бархоткой», следила, чтобы не появлялись царапины, аккуратно усаживала иглу на крутящуюся поверхность и блаженно усаживалась в кресло, слушала Хампердинка. Казалось, мир и все домашние хлопоты могут подождать, пока поет этот дивный голос. У Асеньки и у ее старших братьев в то время были совершенно другие интересы — Дин Рид, Бони М, Абба, Давид Тухманов со своим вечным студентом. Чарующие звуки с пластинок, которые так любила Ната, уносили в совершенно другую реальность. Им еще хотелось бешеных танцев и энергичных движений рук и ног — тетю влекла тишина, покой и гармония. Сегодняшняя Ната в музыке и кино себе не изменяла: ей удавалось отыскать свой оазис даже в современном телевидении. Она блуждала между определенными каналами и, отвергая шоу, в которых говорилось о возрасте и публичном стирании грязного белья, всегда находила то, что искала.

Ася делилась с ней той информацией, которая тете в силу возраста была недоступна: рассказывала о своих путешествиях, новых открытиях в мире литературы и искусства, об интересных театральных постановках, выставках и концертах, которые проходят в разных уголках мира — неужели можно смотреть их дома? И в музеи ходить тоже? Подобные темы Асину маму никогда не трогали, и племянница ждала этих разговоров не меньше, чем одинокая тетя. В одном, впрочем, сестры старились синхронно. Ната тоже презирала сидящих во дворе старушек, игнорировала их посиделки и с гордостью, в удобном прогулочном костюме, быстрым шагом необремененной лишними килограммами женщины, неслась по магазинам, к сыну, внуку и правнукам. Там она была способна даже на глупости, которые никак не могла бы допустить в своем воображении Ася: ее тетя, давно разменявшая восьмой десяток, играла с правнуками дошкольного возраста в футбол. Ей, правда, доставалась чаще всего роль вратаря, но она никогда не жаловалась. Вся ее семейная жизнь прошла в окружении мужчин: муж, два сына, внук и теперь еще два правнука — про футбол она знала многое, пришлось одолеть и эту науку. Может быть, и поэтому тоже единственная племянница, принесшая с собой много теплых воспоминаний и свою интересную жизнь, полную женских и девичьих секретов, приятных мелочей и увлечений, так располагала ее к себе.

Когда они встретились, Ася держала за пухлые пальчики пятилетнюю дочку, милую, послушную, тихую девочку, удивительно напоминавшую ее в детстве, и Ната не знала, как подступиться к этим гостьям из женского царства, чем таким порадовать, чем бы их угостить. Коробка с солдатиками, машинки и футбольный мяч, дожидавшиеся правнуков под диваном, пригодиться тут не могли, и тете было неловко за эту свою неподготовленность. Дочке Ася объяснила так, как оно было на самом деле: это бабушкина сестра, они не виделись много лет, потому что когда-то давно рассорились и разъехались. Двадцать пять лет для пятилетнего ребенка представлялись огромным сроком, но в историю она поверила легко: в ее мире сказок и приключений спящая красавица целых сто лет дожидалась поцелуя, а заколдованная царевна могла очень долго жить в образе лягушки в ожидании своего Иванушки.

Тетя как-то уменьшилась в размере и, уткнувшись в грудь невысокой Асе, стоявшей на каблуках при полном параде, всхлипывала и просила: «Ты только ничего не говори, девочка… как же я рада, Асенька…». Благодарная за прием, ночной разговор об отце и встречу с братом, Ася, конечно, не спросила ни слова о том, почему же они не искали Асю, если помнили ее всегда, и год от года подсчитывали, сколько ей сейчас может быть лет, есть ли у нее дети, чем она по жизни занимается. Оба брата обходили эту тему стороной, но кое-что Ася все же узнала: через дальнюю родню лет десять назад они сделали попытку поговорить с Асиной мамой. Она поначалу откликнулась, нехотя и сухо, а потом, подумав, все же отказалась дать Асин телефон. Вот тогда-то, наверное, и появился тот самый номерок в старой кожаной записной книге мамы. Из ее немногочисленных рассказов Ася знала: она хотела покаяния. Считала себя обиженной и хотела, чтобы сестра призналась в том, что была неправа, а вместе с ней и вся ее семья, муж и два сына. К моменту конфликта оба сына были достаточно взрослыми людьми, и мама считала их виноватыми тоже. Поднимать подобные темы Ася, конечно, не собиралась, предпочитала, чтобы осадок остался внизу, не бередил чистую и незамутненную поверхность. В конце концов, это был разговор двух сестер. Ни ее, ни ее братьев он не должен был касаться, но, однако, коснулся…

«Спасибо, что ты нас нашла, — говорили оба, — мы вот так не смогли, а ты это сделала». За словом «не смогли» скрывалось нечто большее, чем простое незнание ее телефона, непонимание, где она живет — к тому времени интернет был уже доступен многим. В этом таилась обида, тяжкое бремя прежних ссор и непонимание, которое связало их по рукам и ногам, тоже и мешало сделать шаг навстречу. Это местоимение «мы» делало из них единую команду. Но Ася не хотела придавать этому значение, мысли были заняты совсем другим, начинать эту тему совсем не хотелось. В голове прокручивалось совсем другое, колесо мыслей вертелось вокруг теплых и полузабытых детских воспоминаний, вокруг старого дома бабушки и дедушки, где все встречались на выходных. Ася рассказывала о маме, о своей семье, чувствовала восторженный взгляд старшего брата и теплую руку тети, не отпускавшую ее ладонь весь вечер. На вопрос Наты относительно сестры Ася ответила честно: мама к разговору пока неготова. Нужно ее подготовить. Все знали вспыльчивый и непростой характер Люси и понимали, что вряд ли она поменяет свое решение, но сделали вид, что поверили, оставив эту тему, понимая, что беседа может принять совсем другой оборот. Было столько веселья, смеха, любви и воспоминаний о прошлых проказах, что очень хотелось вернуться в детство. Даже тетя, по ее признанию, почувствовала себя лет на тридцать моложе и вспомнила, как они с Асей ходили в кино и пекли «Наполеон» в ее теплом уютном доме. Все искренне улыбались, пили кофе, хорошее вино, хотя нужды в этом никакой не было. Они и так охмелели и потеряли голову с самой первой минуты. Все хотели доставить удовольствие друг другу и получить его самим, дотронуться друг до друга, приобнять, по возможности наверстать упущенное.

В два часа ночи вспомнили про Асину дочку, дремавшую перед телевизором, и пошли укладывать. Она все-таки нашла себе забаву: из книжного шкафа Ната достала ей две глиняные фигурки пастуха и пастушки, и девочка, на ходу придумав им увлекательную жизнь, кормила их конфетами, водила гулять и укладывала спать. На неожиданно откуда-то появившуюся родню, она, поначалу, смотрела широко раскрытыми карими глазами, на всякий случай покрепче прижимаясь к матери, а потом разыгралась, освоилась и нашла себе занятие по душе.

— А это точно бабушкина сестра? — спросила перед сном дочка, серьезно посмотрев на мать.

— Да, конечно, доченька! — ответила все еще потрясенная встречей Ася.

— Но они совсем не похожи!

— Ну, так бывает очень часто, — объяснила Ася, — дети могут походить на бабушек, дедушек, на другую родню, а не друг на друга.

— Да, наверное, — согласилась она и вдруг просияла, вспомнив что-то свое, — Как кошечка в нашем дворе, помнишь? Она такая рыженькая и мягкая, а котята у нее черно-белые.

— Ну вот, видишь, родная!.. А теперь спи, я скоро тоже к тебе приду и расскажу сказку.

Обещание было, конечно, дано зря: когда Ася добралась до кровати, было почти утро, дочка крепко спала, сжав в руках пастушку. В тот день им обеим снились странные сны. Дочке казалось, что она ловит улетающий в небо воздушный змей, а Асе мерещилось степное или лесное распутье, как в сказках про русских богатырей, с той только разницей, что ей не нужно было выбирать, в какую сторону двигаться. Обе сестры тащили ее со стороны в сторону, и обе не в силах были отпустить ее друг от друга. Ася была юной, двадцатилетней, сестры — крепкие, красивые и уверенные, в своих лучших зрелых годах…

Девочки и правда родились с разницей в восемь лет и были совершенно разными. И это, вероятно, было одной из причин, отталкивающих их друг от друга. По мнению мамы, родители относились к ним по-разному: старшая была ближе к матери, младшую больше любил отец. Ася знала, что это было только мамино мнение, но она была так в этом убедительна, что все остальные в это верили тоже. Старшую дочь любить было, наверное, проще. Она отличалась более спокойным нравом, покладистостью и вежливостью. Она не совершала бездумных поступков, не отличалась беспечной храбростью, не штурмовала самые высокие деревья, не свисала с них вниз головой.

Люся среди дворовых мальчишек была своей, она бунтовала дома и обижалась, что ей недостает внимания со стороны родителей. В те послевоенные годы родители были заняты совершенно другими делами: детей нужно было прокормить и по возможности одетыми и сытыми отправить в школу. Отец девочек вернулся с войны без ноги, мать их никогда не работала, привыкнув во всем полагаться на мужа. Он был и оставался до самого ухода центром семьи. После войны он освоил новую для себя специальность — стал бухгалтером, это и помогало семье сводить концы с концами. Люся бабушку прекрасно помнила: тихая, спокойная женщина, занимающаяся домом, мужем в первую очередь, и, конечно, приезжающими на выходные внуками. В каком-то смысле бабушке и дедушке повезло: сумев пережить тяжелые военные годы, они достойно воспитали дочерей, увидели внуков и ушли из жизни, успев даже подержать на руках правнука.

В послевоенные годы они жили, как все: скромно, без излишеств, откладывая на «черный день» каждый месяц. Война и годы лишений приучили их к бережливости. Это касалось не только скромных накоплений, но и особенного отношения к любой еде. Никогда и ничто в их доме не выбрасывалось: из черствого хлеба делали сухари. Бабушка нарезала их кубиками, укладывала на противень и сушила в духовке. Потом их бросали в суп или окунали в плошку с вареньем и запивали горячим индийским чаем. Это Ася помнила хорошо, как и свое удивление. В ее детстве магазины ломились от печеньев и пряников, и ей была непонятна такая бережливость. Она, конечно, не могла связать это с далеким прошлым. Просто считала, что это одна из причуд, которыми славятся все старики. Ну как, скажем, бабушкина привычка ходить дома в фартуке даже тогда, когда она не готовит и не убирает или ее любовь ко всем коробочкам из-под печеньев или чая. Ничего того, что может пригодиться в хозяйстве, бабушка не выбрасывала: в одной жестяной баночке хранила катушки с нитками, в другой — белые крышки от банок, третью отдала дедушке и там поселились гвозди и шурупы самых разных размеров и калибров. Только потом Асенька поняла: привычка ходить в фартуке сохранилась с тех лет, когда платье у бабушки было одно. В нем, сшитом самостоятельно, ходила в магазин, в нем же приводила из садика Асю и потом, надев фартук, приступала к приготовлению обеда. Недоеденный суп отправляла в холодильник, из оставшейся отварной картошки наутро бабушка делала яичницу. Нарезала картофель тонкими кругляшками, обжаривала с обеих сторон на пахучем растительном масле и заливала яйцами. Перед подачей засыпала зеленью с огорода — было очень вкусно! И Ася, и ее двоюродные братья, приезжавшие на выходные, очень любили, как бабушка жарила картошку и варила борщ. Хрустящие маринованные огурцы, соленая капуста и помидоры — все делала бабушка с любовью. Еда была простой, но очень вкусной и сытной. К чаю подавали варенье из небольшого сада, маленькие душистые яблоки, хранившиеся до самой зимы, и печенье, смазанное сливочным маслом. Зимой дедушка натирал горбушку черного хлеба чесноком и протягивал внукам. И не было никакой разницы в том, идешь ли ты в школу или уже учишься в институте — отказаться было невозможно. Дедушку любили все. И несмотря на то, что все это готовила бабушка, она же приносила с рынка тяжелые сумки, и дети, и внуки воспринимали ее не самостоятельным человеком, а второй половинкой дедушки. Только с ним обсуждались все важные решения, к нему шли за советом и никто бы не посчитал его немощным безногим стариком, даже тогда, когда ему было семьдесят пять. Повзрослев, Ася поняла, что в том, как воспринимали бабушку в семье, была и ее заслуга тоже. Она возвела мужа на постамент. Раз и навсегда он был для нее сильнее, умнее, образованнее, а ее задача была служить ему всю жизнь, во всем доверяться и полагаться на его авторитетное мнение. Она слушала, как он читал ей вслух газеты, разъяснял международную обстановку, комментировал футбольные и хоккейные матчи. Ей в этой тени было так хорошо, так надежно и, как сказали бы сейчас, комфортно, что она с удовольствием там жила долгие годы замужества. Она же воспитала дочерей так, чтобы они уважали отца, как и в дальнейшем, их мужья и их дети. Иногда, впрочем, бабушка выходила из себя — Ася видела такое дважды — но об этом будет отдельный рассказ, если потребуют обстоятельства. В дедушке она видела того самого страстного красавца, в которого влюбилась в свои юные годы и продолжала его любить и ревновать. Соседкам не стоило подолгу задерживаться и вести с дедом разговоры — бабушка сердилась. Ася, узнав или как-то это почувствовав, очень смеялась тогда, в детстве. Разве такие чувства могут испытывать пожилые люди?!? Это же так глупо!

Итак, сестры во многом были предоставлены сами себе, в те годы улица воспитывала не хуже, чем семья. Все были на виду друг у друга, младших защищали, старших уважали и соседи знали, где и с кем бегают их дети, нисколько не волновались и время от времени зазывали детей на обед, отправляли в магазин или заставляли погулять с младшими братьями или сестрами.

Нате, конечно, приходилось гулять с младшей сестренкой, присматривать за ней во дворе и в дальнейшем проверять домашнее задание, но Ася никогда не слышала, чтобы она на это жаловалась. Было и было. Было так, как должно. С самого раннего детства Ната была спокойная, как гладкая и коричневая река, текущая неподалеку, а Люся отличалась энергичностью и непокорностью, как водоворот, опасный и для реки, и для тех, кто в ней обитает. Иногда было сложно, если не сказать невозможно, понять, на чем основана странная логика ее поступков. Впрочем, Люся утверждала, что именно она была любимицей отца, хотя Ната говорила, что ничего подобного не замечала: родители к ним обеим относились одинаково.

Вряд ли у них хватало времени на то, чтобы разбирать их детские ссоры или быть особенно снисходительными к их шалостям. По праву старшинства виноватой, вероятно, считали Нату, но сестры об этом тоже не упоминали. Во время войны, да и после возвращения мужа домой (назвать его инвалидом ни у кого бы не повернулся язык), бабушка тянула на себе все хозяйство, и девочки с их шумными играми или ссорами скорее ей просто мешали. Ната, возможно, опять-таки как старшая и более спокойная, служила некоторым материнским утешением, но Люся уж точно приносила одни неприятности. Вечно спорила, дерзила, возвращалась домой грязная с разбитыми коленками, а когда ушла после школы в техникум, и вовсе отбилась от рук.

Люся считала, что мать, сосредоточившись на муже и хозяйстве, скупо раздавала свои любовь и дары в виде монеток на мороженое и газировку в зависимости от собственных прихотей и душевных порывов. Нату, повторюсь, любить было легко. А ее, Люсю, по всей видимости, просто считали бунтаркой, смутьянкой и лишним ртом, от нее ждали одних только неприятностей. Старшей втайне гордились, она была симпатичной и серьезной, она записалась в библиотеку — дедушка тоже любил читать, — что-то писала в своих школьных тетрадях до поздней ночи, усердно училась, а младшая отличалась упрямством, никогда не плакала и была совершенно неспособна на нежные чувства. В этом она, понятное дело, винила собственную мать. Мать не давала девочке достаточно ласки — так говорила Асе Люся. Бабушка почти никогда не обращала внимания на то, как выглядит сама. Главным критерием была простота, чистота и аккуратность — а чего еще можно было хотеть от человека, рожденного в селе в тысяча девятьсот шестом году? У нее даже не было точного дня рождения. Написали приблизительную дату — и все. Такая же ситуация была и с дедушкой.

Люся стала обращать внимание на свою внешность лет с тринадцати-четырнадцати. Она уже тогда была готова на эксперименты самого разного рода: стригла и завивала волосы, выщипывала брови, подкрашивала губы непонятно откуда взятой губной помадой. Дальше, как только она начала подрабатывать, в доме появились обновки, которых не было даже у старшей сестры. Родители ее, понятное дело, не одобряли. Все излишества казались им ненужными, они помнили годы лишений и по-своему радовались тому, что жизнь начала налаживаться. Девочки выросли, родители стали получать пенсию, хотя отец не переставал подрабатывать. В нем открылись таланты: он мастерил простые табуретки, столики, шкафчики, и делал это с большим удовольствием. Со временем он оборудовал себе небольшую мастерскую, где инструменты были расставлены, разложены, развешаны и посажены в гнезда самым аккуратным способом, чтобы все было под рукой. Протезом он пользовался очень редко, если только нужно было сходить в какое-то присутственное место или выступить перед детьми в соседней школе. В остальное время ловко и легко передвигался с помощью костылей, так что в быту старался окружить себя всем необходимым на расстоянии вытянутой руки.

Люся считала родителей жадными. Ей казалось, что всего у них более чем достаточно, и лучше отдать детям все здесь и сейчас, чем откладывать на «черный день», который придет неизвестно когда. Мать она презирала: считала, что та жизнью своей распорядилась неправильно. Она никогда без надобности не оставляла дом, не тратила деньги на себя, не понимала никаких развлечений вне дома, за покупками ходила со старой сумкой. Общение с мужем, копошащимся с инструментами, и тихий вечер у телевизора считала самым лучшим времяпровождением. Новые платья, все как под копирку одинаковые, шила себе сама, чулки носила коричневые, грубые, спускавшиеся гармошкой, обувь всегда предпочитала простую и удобную. Дома повязывала белый платок — дедушка не терпел волосы, попавшие в еду. На улицу надевала другой, в зависимости от времени года. Глядя на несколько сохранившихся фотографий, Асенька очень жалела бабушку. В шестьдесят лет она выглядела настоящей старухой, ее дочери старились совершенно иначе, а сегодняшние шестидесятилетние дамы и вовсе требуют от внуков убрать оскорбительное слово «бабушка» и называть их исключительно по именам.

Бабушка и мама говорили на разных языках — это для Аси было очевидно с раннего детства. Мама не одобряла все, чему посвятила свою жизнь бабушка Дуся. Полуграмотная женщина, орудующая тряпками и сковородами и смотрящая на мужа с обожанием, не могла вызывать в ней уважение. В свою очередь, интересы младшей дочери бабушка Дуся считала суетными, а всю ее жизнь попросту баловством. Она помнила, как ей в одиночку приходилось поднимать дочерей в военные годы, и сейчас была благодарна за все, что даровал им Господь. Что уж там говорить, она попросту считала свою сегодняшнюю жизнь роскошной: на столе всегда была еда, девочки выросли и выучились, у нее теперь имелось даже несколько платьев, пусть и абсолютно похожих, в семье на черный день имелась отложенная копеечка. Сколько — ей было неважно, для этого у нее есть муж. А уж когда мужу как инвалиду войны в честь Великой Победы государство выделило машину, то Евдокия Алексеевна и вовсе ощутила себя неприлично богатой.

Горбатый «Запорожец» красивого бирюзового цвета поселился в гараже за домом, дедушка очень редко им пользовался, но часто ходил проведывать. Летом в раскаленном от солнца гараже пахло резиной и железом, но Ася любила туда ходить. Дедушка и это пространство обустроил по-своему. Он отнес туда все, что мешало семье дома, развесил по стенам инструменты, стал хранить там лестницу, две деревянные табуретки, которые иногда выносил на улицу. Сразу же появлялся какой-нибудь соседский мужичок, и они сидели, вели неспешные разговоры, грелись на солнышке и обсуждали последние международные новости. Ася по просьбе деда приносила им горячий чай в граненых стаканах с железными подстаканниками, и они с наслаждением отхлебывали подслащенную жидкость, цокали, прежде постучав положенное количество раз по всем граням тяжелыми ложками. Это был особый ритуал, и дедушка его очень любил. У Аси для восхищения первым в семье автомобилем было два старших двоюродных брата, но даже она, девочка девочкой, любила ходить в гараж с дедом, слушать, как шумно прокручивался ключ в непослушном замке («Нужно смазать», говорил дедушка), как отодвигались засовы, распахивались двери бирюзового автомобильчика и оттуда доносился запах нагретого железа и резины, неповторимый, тяжелый, горячий. «Подожди, не заходи, пусть проветрится», — говорил дедушка. Но она спешила внутрь, садилась на пассажирское сиденье и мечтала о том, что сейчас они куда-то поедут. Куда — было совершенно неважно, главное — ехать в этом уютном передвижном домике, махать проезжающим мимо машинам, жалеть стоящих на остановке пассажиров — ах, как не пожалеть, у них ведь нет такого чудесного блестящего жучка! Сейчас Ася и не скажет, куда она ездила вместе с дедушкой или другими членами семьи, помнится только одна поездка к озеру. Зато, к огромному сожалению, прекрасно сохранились воспоминания о мамином беспокойстве, когда за руль садился тетин муж и получал водительские права Асин старший брат. Сам того не зная, желтый ушастый «Запорожец», как и его горбатый предшественник, стал своеобразным яблоком раздора, после чего все в семье пошло наперекосяк.

Ната, закончив техникум с отличием, поступила в институт, решив стать химиком, Люся, проучившись в том же техникуме, дальше не пошла. У нее появились новые капризы: она стала экономить на завтраках и обедах и покупать себе модную одежду. Однажды она упала в обморок, а когда пришла в себя, во всем обвинила родителей: это они заставляют ее экономить на себе! В последние годы ситуация накалилась еще больше. Сестры все труднее находили друг с другом общий язык, сдерживал и скреплял их отец — его побаивались, его уважали, перечить ему не смели.

Ната вышла замуж раз и навсегда. Парень попался на редкость серьезный и перспективный. Уже после ухода тети Ася пыталась выяснить у ее сыновей, как познакомились их родители. Ко всеобщему удивлению, они не знали ответ на этот вопрос. Эта тема их попросту не интересовала, и Ася жалела, что не спросила вовремя сама. В своем замужестве Ната шла по проторенной тропе. Бабушка даже внучке Асеньке, выскочившей замуж сразу после школы, успела вручить самый важный совет: слушайся во всем мужа. Ната родила сыновей одного за другим, работала и вела дом, понимая, кто в ее семье главный. Это замужество дало ей совершенно другую жизнь. Ее мужу, молодому и перспективному специалисту, со временем дали квартиру в центре города, их дети пошли в хорошую школу, у них появился новый, отличный от прежнего круг знакомств. Раз в год они с супругом ездили отдыхать в санаторий или в дом отдыха; оттуда, надо признать, всегда привозили родителям маленькие вежливые подарочки. Те были всему рады, искренне благодарили и говорили, что не стоило. Все у них есть. Повзрослев, Ася их прекрасно поняла: потребностей в этом новом мире, сходящем с ума от таких глупостей, как модные джинсы или новый магнитофон, у стариков не было. Они были абсолютно уверены, что доживают свою тихую старость в полном счастье и роскоши. Появление в их жизни телевизора расширило их пространство, телефон соединил с вечно занятыми старшими внуками и другими членами семьи, живущими в дальних уголках страны. Государство платило им пенсию, продукты не исчезали с прилавков магазина (ну, по крайней мере, те, что им были нужны), а главное — не было войны! Большего им действительно было не нужно. А в детстве-то, конечно, Ася их не понимала: и как может не загореться сердце от таких великолепных вещичек, мелочей и сувениров, что привозила Ната? Как можно было так равнодушно от них отказываться или принимать исключительно из вежливости?!?

Люсина дорога к счастью была сложной и извилистой. Именно в зрелые годы она стала говорить о себе как о счастливом человеке: все у нее было, жила, как хотела, и ни в чем себе не отказывала, естественно, в пределах разумного. На заводе ее продвигали: боевой характер пригодился особенно, если в ее подчинении находился десяток мужчин и несколько женщин. Асенька маленькой видела этот завод и ужасалась: ни одного зеленого деревца, кругом нефть, мазут и резервуары. Ей было некрасиво и неуютно. Мама прибегала на работу, одетая с иголочки, переодевалась в более подходящую одежду и дальше была весь день начальником небольшого участка. Все ее боевые навыки, твердость и непримиримость пришлись как нельзя кстати. Замысел Божий был именно таков. Домой она возвращалась не одна, с ней приходили бумаги, ведомости, деревянные счеты, Ася помнила ночные звонки, мамину строгость и тайное удовольствие: ей нравилось, что без нее не справляются, она любила чувствовать свою значимость.

До Асиного отца она предпринимала еще пару попыток создать семью. Первый раз сразу после техникума, второй раз через пару лет, но все неудачно. Окружающим она жаловалась на то, что родители ее не понимают, а она очень хочет жить самостоятельно, потому и выпархивает из отчего дома. Подробностей тех историй Ася не знала, да и неважно ей было это вообще. Третья попытка тоже оказалась с несчастным концом. По рассказам Наты, отец маму очень любил. Он был человеком сильным и вместе с тем очень спокойным, уравновешенным — он явился тем самым гранитным берегом, что сковал бурное течение непокорной реки. Да и здесь счастье было недолгим. У отца обнаружились проблемы с почкам; он ушел, не дожив до первого дня рождения дочери.

Все, что помнила Асенька из хорошего, были те времена, когда сестры сохраняли видимость теплых отношений, съезжались на выходные к родителям, отмечали вместе праздники. Муж Наты из командировок привез Асеньке однажды красивые кожаные босоножки карамельного цвета — она и сейчас помнит, как они пахли, какая мягкая была у них подошва, как она гнулась и как они не походили на все то, что носили другие девочки. Таким же таинственным образом — задавать вопросы о том, куда едет дядя, было нельзя — у Аси иногда появлялись импортные игрушки и книги. Чтобы Ася не забывала, кого нужно благодарить, мама всегда вносила ясность в суть дела: да, привез вещи он, но заплатила за все она, мама, так что подарок в полной мере можно не связывать с Натой и ее мужем. Асеньке все это было не нужно, она радовалась и благодарила, но не удивлялась: с раннего детства знала, что после встречи, которую Ася очень ждала, всегда будут мамины комментарии, обидные слова в ее, Асин, адрес («Ну что ты к ней все время лезешь!) и жалобы подругам на хитрую и жадную сестру.

Люся видела сходство Наты с ее матерью, Евдокией Алексеевной — невооруженным глазом это мог заметить каждый. Для нее, как и для бабушки Дуси, был один маяк, рассылающий свет в темное туманное небо. Этим маяком был, конечно, ее муж. Мама, живущая во вдовстве, но не обделенная мужским вниманием, гордилась своей самостоятельностью и свободой, но вместе с тем, при случае, жаловалась на трудную жизнь матери-одиночки. Ната же обсуждала покупку нового пальто с мужем, с ним же советовалась о том, какие ей лучше выбрать сапоги, куда семье лучше съездить на следующее лето, какие обои выбрать для спальни. Мама злобно хихикала: без мужа сестра не может сделать и шага. В голове юной Аси две картинки не сходились, не образовывали единого целого. Добротно одетая Ната в окружении мужа и сыновей в своем уютном доме закабаленной женщиной не казалась. У нее Ася научилась, как нужно ухаживать за паркетом, как печь торты, гладить мужские рубашки и складывать на зиму летнюю обувь в коробки. Именно она научила Асю, какую музыку нужно слушать и какие журналы стоит читать. Сердце маленькой девочки разрывалось от любви к обеим сестрам. Выбор делать она не хотела. Больше всего на свете ей хотелось одного: чтобы все жили в дружбе и согласии, понимали и любили друг друга. Их дом, состоявший из двух женщин, казался ей хрупким и ненадежным: только рядом с бабушкой, дедушкой и тетиной семьей она ощущала себя по-настоящему счастливой и защищенной.

Когда Асе пошел седьмой год, мама решила срочно съезжаться. Дочке было пора идти в школу, а кто будет за ней присматривать, если она весь день на работе? От мужа ей достался небольшой домик в окружении крошечного садика, а пожилые родители со дня на день ожидали переселения в благоустроенную квартиру, которую им давало государство. Мама затеяла сложный тройной обмен, долгий и муторный. Пришлось подключать всех знакомых, готовить какие-то бумаги, их все время не хватало, искать всесильного человека в исполкоме, потом в райжилотделе, который и оказался главным винтом этого дела. Мама добилась того, чего хотела. В их маленький домик переехал какой-то мужчина, жаждущий одиночества, в новую дедушкину двушку — его сестра и мать, мешавшие его счастью. Бабушка, дедушка, вместе с Асей и мамой зажили в большой благоустроенной трехкомнатной квартире на первом этаже с горячей водой и двумя просторными балконами. Один из них был переоборудован дедушкой в мастерскую, на втором дедушка соорудил шкафчики, в которых бабушка хранила все запасы солений и варенья на долгую зиму и весну. Тот балкон с инструментами, любимый дедом, смотрел прямиком на зеленый гараж, где к тому времени, кажется, уже обитал желтый ушастый «Запорожец». Горбатого списали в связи с возрастом, и в прежнюю конюшню встал новый забавный конь. Когда он разбегался, стоял такой шум, что Ася узнавала о его появлении заранее. Ей казалось, что горбатого она любила больше. Потом, с возрастом, поняла, откуда проистекает ее симпатия к немецкому сородичу «Запорожца» — жуку «Фольксвагену».

Отношения мамы с сестрой еще не отчеканились в окостеневшую и прочную вражду, это случилось гораздо позже, но Ната, теперь приходя в дом к родителям, неизбежно наталкивалась на сопротивление Люси, охраняющей границы собственного пространства. Со временем она стала являться реже или выбирать время, когда сестра отсутствует. Люся всегда имела при себе оружие для мелких семейных стычек, всегда была готова обвинить сестру в жадности и эгоизме по отношению к родителям и в черствости по отношению к ней и племяннице. Жадность заключалась в том, что Ната всегда приносила родителям гостинчик в виде чего-то вкусного. Они были очень благодарны, а мама издевалась над количеством принесенных фруктов, печенья или конфет и сердилась, потому что родители этого не замечали. К тому времени у мужа Наты открылась язва желудка, и она всячески с нею боролась, следила за тем, что и когда он ест, вовремя напоминала о таблетках. Их появление было связано еще и с тем, что бабушка готовила ему особую еду, она делала это с радостью, а маму это отчего-то выводило из себя. Черствость по отношению к сестре и племяннице проистекала от того, что благополучная во всех отношениях Ната не понимала, по мнению Люси, тяжело вдовствующего положения сестры и ни в чем ей не помогала. Ната, в свою очередь, думала, что одетая с иголочки сестра, как-то находящая на это средства, жертвой отнюдь не являлась, жила с родителями, которые помогали ей заботиться о дочери. Старшая была уверена, что младшая ей попросту завидует, потому ее и раздражает их семейный уклад, ее трепетное отношение к мужу, их покупки и ежегодные поездки на отдых. Разве они не имеют права иногда взять машину отца и съездить куда-то в выходной день? Она все равно простаивает без дела, так кому будет плохо от того, что ее муж и сын будут время от времени ею пользоваться?

В дни рождения и на Новый год подарки, конечно, были, но у мамы всегда возникала потребность съязвить или надавить на больное — она чувствовала, что дочь тетку любит. Асю все это, конечно, дергало и мучило. Перепалок с матерью по этому поводу, разумеется, не было, но все же понять и принять всю ситуацию она не могла. В минуты сестриных ссор внешне она сохраняла нейтралитет, но жалела, конечно, мать. Из-за ехидного словца, сказанного матерью, доходило до дикого озлобления и тягостного выяснения отношений, после чего сестры долгое время не разговаривали. Ася скучала по Нате и братьям, из всех ее попыток свести, примирить, успокоить ничего путного не выходило. Какая-то преграда стояла между женщинами и преодолеть ее было невозможно. Почему? Этого Ася понять не могла, хотя часто об этом задумывалась. Почему две образованные, уважаемые на работе женщины, дорогие ее сердцу и самые близкие друг другу люди, упорно лелеяли в себе неприязнь, твердевшую год от года? Почему мама, так нелестно отзываясь о родителях, вечно на них обиженная, все же решилась на этот сложный обмен? Выходит, что если ей что-то было нужно, она соглашалась идти на компромисс, а Нату обвиняла в двуличии?

Дома спокойно было редко. Если между сестрами царило временное перемирие, мама воспитывала родителей. Зная, как они привыкли жить, вдруг, на восьмом десятке предложила им новую модель семейного устройства. Старики должны были отдавать ей часть своей пенсии, которой она распорядится правильно: сделает достойный ремонт, купит дефицитную мебель. Надо ли говорить о том, что дедушка сказал свое твердое «нет»? Он с удовольствием купил внучке пианино — это было необходимо, но полученная от государства благоустроенная квартира казалась им и без всяких излишеств удобной, своей мебелью они обставили комнату, в которой жили. Одна, общая, отводилась телевизору, дивану, столу и приему гостей, в третьей разместилась Ася с мамой. Всего было более чем достаточно, да и нужна ли прибалтийская «стенка» людям, рожденным в начале века, помнящим голод и войну и спокойно доживающим свои тихие годы?

Ася изумлялась, как легко после конфликта, после грома и молнии, мама могла сесть за стол, чаевничать, смотреть телевизор или болтать с соседкой о пустяках. Дочка с юных лет нашла свою истину и поняла: нет ничего в жизни более ценного и мудрого, чем любовь и покой, и это нужно беречь изо всех сил. Она мучилась, ломала себе голову, чувствуя свое одиночество, разрываясь между любовью к матери и тетке, а потом, конечно, привыкла. Ко всему в этой жизни привыкаешь. Жив еще был дедушка, главный оплот семьи, не позволявший разорвать эту хрупкую цепь. Его уважали, к нему прислушивались, перечить не смели, и потому съезжались на семейные торжества, на Новый год, Пасху и День Победы, какими сильными ни были бы обиды.

Однажды после какого-то праздника все веселой гурьбой поехали с ночевкой к тете. Хрупкое перемирие, умноженное на выпитое вино, позволило сестрам быть нормальными людьми. Между такими краткими передышками они продолжали вести необъявленную войну, но в тот день все сложилось как нельзя лучше. Ехали долго: на автобусе, а потом на метро. Заболтались, проехали свою остановку и оказались в депо, а Ася не могла нарадоваться этому теплу и веселью. Радость и счастье охватили ее сполна. Она в окружении большой семьи чувствовала себя сильной и защищенной. Она получала удовольствие от того, как общались друг с другом взрослые. Ната обещала сводить ее в кино, подвыпивший дядя Коля отдал ей железный рубль на журнал и мороженое, а старшие братья подтрунивали над ее наивностью.

Она совершила в раннем детстве непростительную оплошность, от которой теперь ей доставалось: старший брат попросил принести книгу, что лежала у дедушки в комнате. Их, как назло, было несколько. На темной обложке тома, что лежал сверху, были едва видны слова. Точка после сокращения первого слова от старости затерлась, зато второе виднелось отчетливо — «Зощенко», а чуть ниже еще одно — «рассказы». И Ася крикнула, от радости не вникнув с содержание: «Ту, которую написал Мих Зощенко?» — не Михаил, а именно Мих. Ну не обратила она на это внимание, не читала еще этой книги!

Хохот и насмешки преследовали ее долгие годы, но она не обижалась — чувствовала, что это не со зла. Было и еще одно знаменитое высказывание в раннем детстве, о котором помнили все. Старший брат, почти уже моряк, за его спиной мореходка и выходы в море, ведет ее, четырехлетнюю, в детский сад. На их пути разверзлась бездна (впоследствии стало ясно, что размер ямы был сильно преувеличен, совсем не так уж огромен, как рисовало ее детское воображение). На дне огромного котлована, вырытого под дом, лежала забытая всеми труба, из которой хлестала бурными потоками вода. Ася, крепко держась за руку старшего брата, шептала то, что братья помнили до ее сорока годов:

— Тубу боюсь, яму боюсь, сё боюсь!

Это было совсем другое, совсем не тот укол, который наносили друг другу сестры. Ася братьев все равно любила, и знала: если вас разделяют девять и четырнадцать лет, не посмеяться над младшей нельзя. Не было в этом бестактности, зла или обиды. Не было и с ее стороны мстительного чувства, нежелания прощать, не было и желания повернуться спиной. Даже в детстве мудрая Ася знала, что в этом и состоял один из главных постулатов ее счастья, ее основополагающая мысль — это была семья, для сохранения которой Ася могла и может простить многое, если не все. Истории с «Михом Зощенко» и ужасной трубой так и остались семейными анекдотами, и взрослой Асе, встретившейся со второй половиной семьи через четверть века, было приятно знать, что есть кто-то, кто помнит ее ребенком, хранит в душе ее детские оплошности и их совместные проказы.

Бабушкина двоюродная сестра была, конечно, права. В жизни и впрямь можно понять и откопать немало, если покопаешься в своей памяти. Было время, когда сестры жили дружно, более или менее спокойно, болтали на кухне о всякой ерунде, о новых платьях и креме для лица. Про платья, конечно, больше говорила мама. Судя по ее рассказам, она пользовалась неисчерпаемыми источниками и могла достать все, что угодно, с небрежной легкостью. Она следовала неким определенным правилам, была осторожна с такими знакомствами и всегда щеголяла в модной одежде. За обновку она готова была отдать все, что угодно: брала в долг, одолживала деньги у подруг, договаривалась на отсрочку. И еще она была «женщина-платок» — так решила маленькая Ася. Она лихо накручивала шарфы и платки вокруг шеи, небрежно набросив на высокую прическу, замысловатым рисунком укладывала крендельки и узлы на шею. Чувствовать, что она безупречно одета, было для нее настоящим блаженством.

Ната в противовес сестре являлась элегантной и сдержанной. Она была «женщина-шляпа». Как ей шли эти головные уборы! Черные, серые, шоколадные, фетровые, соломенные с высокой и низкой тульей, федора и котелки в стиле 20-30-х годов прошлого века — все они ее идеально дополняли, шли в обязательном комплекте вместе с кожаными перчатками и серьезной сумкой с четкой геометрической конструкцией. В театр или на серьезные события тетя преимущественно носила ридикюли.

Помнится, однажды мама пришла в небывалый восторг от тетиной новой шляпы. Ната дала ей шляпу напрокат, и они с мамой пошли в соседний универмаг за какой-то мелочью. Главной была не покупка, а явление мамы со шляпой миру. Он принял ее благосклонно, одарив улыбкой мужчин и любопытными взглядами женщин. Асе было очень видно, что шляпа маме не идет, но она несла новую деталь гордо, важно и ответственно. В тот год на груди у сестер краснели одинаковые веточки красной смородины — в моде были яркие пластмассовые броши, их носили на платьях, пальто и жакетах. Асе досталась брошка чуть поменьше, в две темно-красные вишенки и еще ярко-красный лакированный кошелечек треугольничком с длинной ручкой, который она носила на запястье. И она тоже шла очень гордо, ощущая себя частью этого женского единства, красоты и элегантности.

Тетя всегда говорила, что в окружении мужчин и дома, и на работе, ей очень не хватает девичьих разговоров о пустяках. Ася, оставаясь на ночевку, восполняла эту пустоту. В доме у Наты просыпалось совсем по-другому. Другие запахи, незнакомые звуки с улицы делали пробуждение совершенно особенным, а предстоящий день необыкновенным. В ванной шумела электрическая бритва, на кухне варился кофе, дядя большим длинным ножом делал бутерброд с маслом и сыром, братья, наскоро перехватив кусок, бежали куда-то в свою взрослую жизнь, а они с Натой, слегка перекусив, шли на стадион. Тогда за Натой она пошла бы куда угодно, хотя были для Аси вещи гораздо более интересные, чем бег и зарядка в компании взрослых женщин — это точно! Ната, вероятно, состояла в каком-то обществе здоровья, и они по воскресеньям на самом большом стадионе в республике боролись с лишним весом, болью в пояснице, делали упражнения, плавали в бассейне. Пострадав вместе со всеми (она, пожалуй, единственная, работала не результата ради, а за компанию), Ася ждала настоящее вознаграждение: это был обещанный поход в кино или в универмаг за новой пластинкой. Ну а потом, конечно, домашние хлопоты и ожидание мамы, которая отвозила ее домой. В те годы сестры обсуждали диеты и упражнения — борьба со спасательным кругом вокруг талии была у них общей. Они сражались не против друг друга, а плечом к плечу против общего врага, и это не казалось Асе странным. Ната вычитала в журнале «Работница» новые рекомендации врачей и старалась применить их в жизнь. Много движений, свежий воздух и упражнения, в которых нужно было всего лишь разбросать по полу коробок спичек, и поднимать их по отдельности. Это хорошие упражнения для пресса. Мама обещала себе отказаться от хлеба и сладостей. Девочке казались все их усилия совершенно бесполезными, но сестры живо обсуждали эту тему, приводили в пример исхудавших и постройневших подружек и надеялись на волшебный результат. Ася наслаждалась такими днями, часами, минутами, была абсолютно счастлива, хотя никогда никому в этом не признавалась. Настроение не портили даже комментарии мамы по пути домой — она всегда находила причину для недовольства. И почему взрослые не могли установить и поддерживать такой порядок, при котором все счастливы, вечно?

Был и другой случай, который, правда, положил конец огромному детскому счастью в предвкушении дня рождения. От того, что девочка получила вместо долгожданных ожиданий, она поникла и расстроилась. Испуг и недобрые предчувствия будущих перемен охватили ее детское сердце, хотя и это было так далеко от того окончательного разрыва, что поставил точку в отношениях двух сестер. Невинный разговор о подарке завершился ночным сердечным приступом дедушки, вызовом неотложки, криками матери, обвинением сестры в жадности. Ната в ответ бросала фразы об эгоизме и жестокости сестры, из-за чего и проистекают все их конфликты. Она ушла с мужем, громко хлопнув дверью, а на утро дедушка ругал дочерей за вздорность, говорил о том, что смерти не боится — боится того, как они будут жить без него и что станет с бабушкой. Они давно уже называли друг друга «дедушка» и «бабушка», и все с этим примирились, даже приблудившиеся псы, иногда приходившие к ним подкрепиться. Дедушка так и говорил: «Иди к бабушке, она тебя накормит». И они послушно шли.

В ту зиму Ася впервые поехала в Москву одна. Не одна, конечно, а с одноклассниками, но без мамы — значило одна. Поездка заняла десять дней, и почти четырнадцатилетняя Ася, рожденная на юге, наслаждалась настоящей русской зимой, со снегом, сосульками, ледяными дорожками и мороженым, которое ели на улице люди. Боже, как это было удивительно! В голове засели привычные с детства правила (заболит горло, можно есть только летом), а люди разных возрастов шли по заснеженному городу, крепко держа вафельные стаканчики со сливочным пломбиром в одной руке, а коньки — в другой. Здоровые, веселые и счастливые.

К Асиным одноклассникам присоединились ребята со старших классов, и Ася немного ошалела от нахлынувших впечатлений, откуда-то вдруг взявшейся свободы и приятного чувства, что она кому-то интересна. Мальчик из выпускного класса носил смешную фамилию Гай — имени она сейчас уже не помнит, — и ребята поддразнивали его, называя попугаем. Красивый, приятный парень меньше всего походил на глупую птицу, называли его так потому, что по негласному закону всех награждали прозвищами. Он снисходительно позволял им так себя величать. Когда был в хорошем расположении духа, попросту не обращал на это внимания, а если сердился, то давал всем обидчикам оплеух, валил их в снег, девочек забрасывал снежками, но больше всего внимания доставалось Асе. По утрам ребята караулили их у двери, отчаянно терли им щеки холодющим снегом, отчего девочки только выигрывали, приобретая естественный румянец. Ася была очень счастлива, влюбившись в город, в скованную льдом речку и даже в молоденькую умненькую Ирину — так звали их экскурсовода. Ася слушала ее завороженно, восхищалась ее образованностью, даже шепот подружек не мог испортить ее счастья. Ася решила тоже стать экскурсоводом, она так и видела себя во снах, состоящих из снега, московских улиц и прогулок с Гаем, размахивающей отчего-то указкой и рассказывающей чудесные истории про каждый дом, что встречался на их пути. По вечерам все собирались в комнате у девочек — она была большая, на десять кроватей, — пили чай, смотрели телевизор, и никто не хотел думать о том, что количество оставшихся дней уменьшается и до отъезда остается совсем немного. Конец вольной жизни!..

Ася волновалась, угадала ли с подарками. Всем членам семьи они приготовила маленькие приятные мелочи. В тот год Пугачева пела «Маэстро», и Ася везла тете новую пластинку и книгу «Лунный камень» Уилки Коллинза. В Москве люди выстраивались в длинные очереди — причем сначала занимали очередь, а уж потом спрашивали «что дают». И Асе каким-то чудесным образом удалось купить маме кофточку, два дезодоранта «Fa», только что входившего в моду, вкусные московские конфеты всем и больших шоколадных зайцев, одетых в яркую цветную фольгу. Зайцы выглядели веселыми и нарядными. Внутри, правда, были совершенно пустыми, и везти их нужно было чрезвычайно бережно, но Ася, надеясь на то, что порадует близких, готова была на любые неудобства. Несколько последних дней ее зайцы жили за окном на белом холодном подоконнике. Их уже присыпал новый мягкий снежок, и Ася боялась, как бы их не забыть в самый последний день. У ребят намечалась длинная прогулка по городу, вечером — танцы, а утром их уже ждал на вокзале поезд.

Все свое нерасплескавшееся счастье Ася благополучно довезла до дома. В пути никто не спал, и сердитая проводница много раз делала им замечания. Они успокаивались ненадолго, переходили на шепот, а потом снова заливались смехом, вспоминая московские происшествия. Они все еще находились там, в столице, возвращение домой крепко их прибило; это все равно, что шлепнуться с размаха на холодный школьный мат на уроке физкультуры.

Зайцы и пластинка тоже добрались в полной сохранности, и Ася вручила всем подарки, но на дне рождения неожиданно разгорелся страшный скандал. Поначалу Ася решила, что все обойдется, но в душе уже поселилась неясно-тревожная мысль, и чутье подсказывало: нет, ни за что они не успокоятся!

На четырнадцатилетие мама хотела купить Асе часы, первые в ее жизни золотые часы, но конечно, самые простые, кругленькие, с коричневым кожаным ремешком. Сославшись на отсутствие денег, она намекнула тете, решив, что та возьмет на себя этот подарок. Мама и так достаточно потратилась: оплатила дочке поездку в Москву, а дедушка тоже дал внучке на мелкие расходы небольшую сумму. Решив, что все чудесным образом устроилось, сестра намек поняла, мама стала накрывать стол в ожидании гостей.

Ната с мужем приехала к нужному времени, братья должны были подойти позднее. Улучив момент, тетя тихонько подошла к Асе и протянула конвертик с деньгами.

— Вот, половина на часы. Остальное добавит мама. Сходите и купите то, что тебе нравится. С днем рождения, милая!.. И спасибо тебе за подарки!

Не зная, что за этим конвертом стоит предыстория, Ася искренне поблагодарила и отнесла его на кухню. Мама носилась от печки к столу, бабушка вынимала из духовки яблочный пирог, Асю послали на балкон, а потом и в гараж за солеными огурцами и капустой, а когда она вернулась, поняла сразу, что что-то уже произошло. Все настоящее, истинное, молодое, неповторимое, что переполняло ее душу, в миг куда-то улетучилось. Она зашла в комнату и увидела, как мама бросает Нате конверт и выкрикивает: «В подачках не нуждаемся! Я в состоянии купить своей дочери часы сама!». Дедушка с дядей беседовали в другой комнате о чем-то несущественном и не слышали женской перепалки. В глазах бабушки был страх и какая-то покорность, она пыталась примирить дочерей, но мама не унималась.

— Забери свои деньги, я тебе сказала! И не стыдно тебе? Ты-то хоть ей скажи, мам!.. Не могла сделать все красиво?!? Мы не нищие!.. Забери свой конверт — он тебе нужнее!..

— Слушайте, — вмешался дедушка, до которого уже дошли женские вопли, — это же совсем не к месту! Зачем все это? Есть такое понятие — день рождения! Вам это о чем-то говорит?!? Вы хоть знаете, чей сегодня день?

— Моя дочь не будет побираться! Она не нищая, нет! Я не позволю! У нее есть мать — вы слышите? Почему вы не поддержали меня?!?

— Замолчи! Немедленно замолчи! Не смей! — дедушка смотрел на искаженное от злости лицо дочери, держась за сердце.

Может, с того самого дня рождения, а скорее всего, гораздо раньше, в сознании Аси отпечаталось неясное ощущение начала конца. Долгая распря, которая так мучила всю семью, кончилась печально. Когда в комнату пришли мужчины и все уже уселись за стол, в ушах стояли крики и оскорбления, которыми осыпали друг друга сестры. Ася и не думала, что можно быть такими злыми. Про маму она как раз таки все знала: когда она влезает в спор, ее охватывает неистовость, она забывает обо всем на свете, ей нужно только одно: доказать, что она права, высказаться и оставить последнее слово за собой. Но то, что вмешается старший брат, которого Ася обожала, станет говорить какую-то ерунду, припоминать все обиды, она не ожидала. На это она даже не понимала, как реагировать. Как теперь его любить? Ася знала: люди часто обижаются не на смысл сказанного, а на интонацию, в ней часто обнаруживается другой, скрытый и главный смысл. Но здесь было столько всего нового, чего она не ожидала услышать, в особенности от старшего брата! Ей казалось, что ситуация, касающаяся сестер, их сложных отношений, их, детей, затрагивать не должна. Так оно и было до недавнего времени, но старший брат перешел определенную грань, вмешался, и Ася интуитивно встала на защиту матери, потому как защищать ее больше было некому. Нуждалась она в этом или нет — Ася не думала. Тетин тыл был надежно прикрыт мужем и двумя взрослыми сыновьями — мама проигрывала в меньшинстве, и Ася не могла позволить, чтобы ее обидели. Права была мать или нет, здесь уже все это не имело никакого значения, Ася готова была встать рядом и защищать ее, если понадобится, не позволить ее обидеть. Если нет рядом с ними мужчин, то она поможет маме, станет ее надежным тылом, рядом, плечом к плечу…

Очень скоро гости засобирались в путь. От приглашения выпить чай с яблочным пирогом тетя отказалась. Бабушка стала отрезать им увесистый кусок с собой, что-то бормотать, но тетин муж все пресек твердой рукой. Теперь и он чувствовал себя обиженным: в ходе перепалки вспомнили все, даже их посягательство на дедушкину квартиру и «Запорожец». Ася и не знала, что Ната хотела прописать старшего сына в дедушкин старый дом.

— Мы ненадолго заехали, — говорила тетя Асе, будто прося прощения за свой визит и то, что в дальнейшем произошло. Она, мол, не выказывает пренебрежение, просто дела. Не следует воспринимать это всерьез, им просто нужно ехать.

Бабушка суетилась, подходила к столу, притрагивалась к посуде, что-то пыталась сунуть Нате в сумку, но та не брала, видя строгий взгляд мужа.

— Не бойся! Садись пить чай, за это денег не возьму! — кричала мама.– И конверт свой забери, я выброшу тебе его вслед. Зачем нужно было заманивать племянницу часами, будь они прокляты! Моя дочь не будет побираться.

Асе не верилось, что это происходит с ней всерьез. Когда за гостями закрылась дверь, мамой еще долго сидела за столом, звонила подруге и рассказывала о случившемся. Теперь она была спокойной. Сидела, выпрямившись, нога на ногу, сильно раскачивая правой ногой. Красивая сильная женщина в новом платье, с высокой прической, она что-то хватала вилкой со стола и спокойно ела. Сердилась только тогда, когда бабушка пыталась заступиться за старшую дочку.

— Они не нуждаются. У нее одна племянница, у которой нет отца. Что она мелочится и приносит подачки?!? Не могла купить часы — пусть бы вообще ничего не давала! Как же вы не видите, какая она хитрожопая? Живет, как кот в масле, и еще здесь хочет урвать!

Зашедшая очень вовремя соседка, скорее всего привлеченная шумом, выслушав мамину версию, Асе в дверях сказала: «Я тебе сочувствую…».

Дедушка лежал в полумраке с занавешенными окнами несколько дней, в доме пахло лекарствами, Ася носила ему чай с лимоном, а он тихо шептал «Не смейте!» и говорил что-то про странный характер дочерей, которые тянутся всегда в разные стороны. Одна груба и своевольна, другая может проявить сочувствие, обнаружить трезвый ум, а потом вдруг так ошарашит какой-нибудь полудетской выходкой, эгоизмом, что оторопь берет. Асе хотелось сказать деду, что никто ее часами не заманивал, ничего она не ждала, но каким-то внутренним чувством она понимала: сейчас этого делать не стоит.

Таким Асе запомнился день ее четырнадцатилетия. Еще долго мама припоминала бабушкину недалекость, жадность старшей сестры и Асину глупость, когда дочка пыталась ее успокоить. Мама никогда не делала того, что ей не хотелось. Сейчас примирение в ее планы не входило, и тут крылись все причины. Всякого рода сочувственные расспросы, рекомендации и советы дальних родственников из личного опыта мама отвергала. Чересчур занятая работой и сложными отношениями с мужчиной, который собирался уезжать из страны, она к Асиному дню рождения больше не возвращалась. То, что скандал испортил праздник дочери, было недоступно ее уму. «Ну почему нельзя было просто взять конверт и поблагодарить?», — думала Ася. Но все, что делала мама, всегда преподносилось в форме заботы о дочери, хотя сердцем девочка понимала: цель совсем не в этом. Бабушка тихо вздыхала: «Нет у Люси доброты, злая она». Дедушка молча переносил происходящее и жил в ожидании следующего праздника, когда семья вынуждена будет собраться вместе. «Тогда и помирятся — выхода у них другого не будет!», — говорил он.

Наблюдая за матерью, Ася поняла: ей даже нравилось то, что сестра теперь приходит тогда, когда ее нет дома, в этом ей виделась победа. То, что случилось с тем злополучным конвертом, Ася и не помнит, для нее это не являлось важным. Через несколько дней они с мамой все же съездили в магазин в центр города и купили ей часы — блестящий золотой тикающий кругляшок с шоколадным ремешком, но они почему-то не принесли ей радости. Подробности той истории со временем исчезли, но осадок, гнусный и болезненный, остался. И вместе с ним осталось осознание того, что она ничего не стоит. Ни она, Ася, ни ее чувства, ни ее день рождения. Со временем она поняла: вины ее в этом нет, потому что помимо ее стремления к миру и счастью, есть и другая жизнь, жизнь других людей, она огромная и неисчерпаемая, и от нее ни спастись, ни заслониться просто невозможно. Асино желание видеть всех вокруг добрыми и счастливыми еще много раз за ее долгую жизнь натыкалось на непробиваемую стену из человеческого равнодушия и эгоизма. Первоначально она билась, упорно в нее стучалась, а потом отступила, понимая, что невозможно насильно сделать человека счастливым и спокойным, в особенности, если ему этого совсем не хочется…

А потом, пару лет спустя, возникла эта история с наследством. Хотя какое там наследство!.. «Запорожец» и несколько тысяч на сберегательной книжке деда. Мама торжествовала: тот ее тройной обмен прекратил возможные посягательства на родительскую квартиру. Теперь сестра прав на нее не имела, но вот что касается всего остального — уступать она не собиралась. Овдовевшая бабушка как-то сразу сникла, потеряла всяческий интерес к жизни: дети и внуки выросли, мужа нет тоже, никто больше не нуждался в ее заботе и внимании. Вместе с дедушкой ушел самый главный, скрепляющий семью элемент. Все как-то рассыпались, разошлись и полностью погрузились в застрявший конфликт. Он, между тем, крепчал и затягивал все сильнее. Ушли обязательные празднования Пасхи, Нового года и Дня Победы, а вместе с этим и дни вынужденного примирения; бабушка уменьшилась, затихла и позволила дочерям делить ее по собственному назначению. Собственно, пожилая женщина никому особенно была не нужна, но мама рассуждала железно: если сестра посягает на отцовские накопления, пусть и старушку забирает к себе. Она шла обязательным приложением к скромной сумме. Сейчас Ася, конечно, думает иначе: с какой стати пожилой человек, привыкший жить в своем доме, должен переезжать в другую квартиру? Не погостить на неделю-другую, а именно жить. Мама рассуждала так: хочешь забрать отцовское наследство, будь добра прихвати и старушку-мать, а вместе с этим неси все затраты на ее здоровье, питание и последующие похоронные нужды.

Ситуация со временем, конечно, только ухудшилась. Ната, несмотря на благополучие в семье, хотела получить свою долю наследства тоже — мама считала, что по праву проживающей с родителями дочери и по одному тому факту, что она одна воспитывает ребенка, все должно достаться только ей. В конце концов, богатства были распределены, по мнению матери, несколько неравноценно. Желтый ушастый «Запорожец» достался ей, хотя водить она не могла, а небольшие денежные накопления отошли к сестре. Понять, на чем основана логика, Ася не может и сейчас. Разобрались сестры не без вмешательства адвоката, забыв, что мать все еще жива. Никто из них не обладал снисходительностью и здравым рассудком, они вынуждали мать принимать чью-то сторону в разгоревшемся конфликте, а она хотела только одного — покоя и тишины.

Раз в месяц мама погружала бабушку в такси и отправляла на недельку-другую погостить к старшей дочери. Ася сейчас и не вспомнит, как принимала эту затею бабушка. Скорее всего, ее согласия не спрашивали. Тетя ей особенно рада не была. Одно дело — навещать родителей два раза в месяц, и совсем другое — терпеть ее неаккуратность и просыпаться ночью от шаркающих ног. В их семье появилась новая традиция: если приходили важные гости, коллеги мужа, Ната предпочитала кормить бабушку на кухне, заранее. Та не обижалась, знала сама: вилками и ножами пользоваться не привыкла, глаза и руки уже не те, немудрено пронести кусок мимо, а Коле будет неудобно за нее. На кухне было тепло, светло и удобно, да и чайник опять-таки рядом. Всегда можно налить себе кипяточка и хорошенько отмыть руки после рыбы — Коля не любит этот запах. К приготовлению еды ее не допускали: ты ничего не делай, мама, только отдыхай, не дай бог попадет волосок, Коля есть не будет, ты же знаешь.

Ася однажды втайне от мамы навестила бабушку у тети. То был уже разгар военных действий: противники поделили трофей и разошлись в разные стороны. Бабушке выделили небольшую комнату — ту самую, где лежали журналы, о которых грезила Ася, и ту самую, где Ната после трудовых дней любила почитать Чехова и послушать Хампердинка. Было чувство, что бабушке там не место: все казалось ей чуждым, неродным, а сама она ощущала себя гостьей, у которой нет особых прав ни на что. Ася тогда погрузилась в русскую литературу девятнадцатого века и вспомнила удивительно подходящее ко всей этой ситуации слово: бабушка стала приживалкой или Феклушей-странницей, которую принимали с черного хода и кормили из милости, а она взамен рассказывала истории о своих странствиях. С героиней пьесы Островского бабушку объединяла детская непосредственность, необразованность и свое понимание христианства. Бабушка поддакивала и подчинялась тем обстоятельствам, в которых оказалась. Сопротивления не было, и дедушкины страхи о судьбе жены оправдались. Он ушел так быстро, за один день, от сердечного приступа, и не успел распорядиться о наследстве и оставить дочерям наказ касательно жены.

— Папа был щедрым, он любил меня и моих детей. Он никогда бы не обидел их.

— Еще бы! Конечно, любил! И вы его любили, когда нужно было одолжить вам денег на мебель или взять машину на выходные! А ты жила с ними ежедневно?.. Видела, какие они тяжелые люди?

— И не стыдно тебе такое говорить? Они съехались с тобой, чтобы помочь с Асей! Они все делали для тебя!

— Ты это о чем? Что это такого особенного они для нас сделали?!? Это ты хотела забрать все, а жила на расстоянии. Думала, что папочка и мамочка — святые люди?!? Легко так говорить, когда приходишь в гости раз в месяц!

— Папа любил моих сыновей и хотел в соответствии с завещанием оставить им машину!

— Погоди-ка минутку! — мама очень старалась, чтобы голос звучал убедительно, не пискливо и не пронзительно, и едва не сорвалась. — Почему это вам? Ты и так забрала кругленькую сумму, так хочешь еще и машину? Имей в виду: я скорее сожгу ее, чем уступлю, не достанется она тебе! Хорошо меня слышишь? И не было никакого такого завещания! Не успели вы убедить отца, не написал он его, а значит — не хотел! Я не сомневаюсь: вы-то уже все бумаги проверили!

— Тебе и так досталась квартира!

— Что?!? Здесь часть моего дома — может быть, ты забыла? Дома, который оставил мне и моей дочке мой покойный муж!

— Ваш договор с родителями был, до какой-то степени, неправомерен, — это слово довело мать до гнева.

— А вы все хотите забрать, да?!? Это мой дом, слышишь? Мой! И тебе его не видать! Не получится это у тебя — поняла?

— Теперь, когда бедного папы больше нет, мы должны решить…

— «Бедного папы»! А что же ты ни разу не пригласила их к себе, если так любила? Бедного папу и твою любимую мамочку! — мамины глаза хищно поблескивали. — Что же ты не пригласила их к себе на день рождения, Новый год или на свадьбу сына? Боялась, что они испортят аппетит и репутацию дражайшему Коле?

Ната неожиданно вышла из себя и крикнула:

— Я приглашала! Я всегда приглашала! Они не хотели сами! Папе было тяжело ездить…

— Вот так и скажи! А как было тяжело с ними жить, ты даже не догадываешься об этом. Я заплатила за все сполна, это мой дом! А если ты считаешь что-то незаконным, то иди к адвокатам — ты уже дорогу туда знаешь. Ты иди, не забудь заявить о своих правах как самая отчаянно нуждающаяся в деньгах дочь.

— Очень жаль, — в черном платье в свете желтой лампы Ната выглядела совершенно больной, Асе было ее даже жаль, она не хотела, чтобы тетя вот так вот ушла и навсегда хлопнула дверью. — Мне очень жаль, что наша беседа приняла вот такой оборот. Я совсем не собиралась говорить с тобой о деньгах…

— О каких таких деньгах? О тех, что ты уже забрала с отцовской книжки?

— У нас и не было в мыслях посягать на эту квартиру. Я просто считаю, что часть наследства по праву должна была причитаться и мне.

Мамины глаза сверкнули:

— Нет! Никогда! Догадываюсь, куда вы клоните! Чтобы я уступила вам машину? Не знаю, что уж вам наговорил ваш адвокат. Вы с Колей наверняка наняли самого лучшего, но это мое! Вы не имеете к этому никакого отношения. А вот мать можете забирать. И ничего вы больше от меня не получите! Заберите и позаботьтесь о любимой мамочке. Послушайте, как она шаркает ногами, как бьет посуду, как жжет белье и забывает на печке суп — можете забирать ее вместе со своим Колей!

— Я обсудила это со своим адвокатом! Мама имеет право жить в своей квартире, — начала Ната. И тут мать разобрал смех:

— Ну все правильно! А как же иначе? Конечно, с адвокатом! Все именно к этому и сводится! «Со своим адвокатом», надо же! Иди побыстрее, консультируйся! — захохотала мать.

Ася ошеломленно смотрела на женщин, совсем не вслушиваясь в слова. Спасало ее только то, что она не запомнила всего, что они наговорили друг другу в тот ужасный день.

После их ухода три женщины некоторое время сидели молча. Бабушка перебирала в руке уголок выцветшего фартука и что-то бормотала себе под нос. Иногда Ася слышала что-то, напоминающее молитву, а чаще бабушка просто рассказывала о происходящем ушедшему мужу, по-прежнему называя его «дедушкой». Мама молча уставилась в экран телевизора, но Ася знала: когда она будет в состоянии говорить, обязательно начнет именно с этой темы. В глубине души она уже считала себя победительницей, уж дочке это было известно лучше всех. Упрямства и нежелания уступать ей хватало. Ася убрала со стола, вымыла тарелки, потом взяла с книжной полки книгу и села в кресло, делая вид, что читает. Через некоторое время раздался голос матери:

— Нужно было раньше сообразить и отправить к ним любимую мамочку! Хотят показать, как они любят родителей и готовы о них заботиться — пусть поживут с ней пару недель.

И снова воцарилось молчание. Ася прямо-таки видела, как мама прокручивает все это в голове, составляет новый план. Ей очень хотелось, чтобы она перестала раскручивать колесо своих мыслей, но прекрасно понимала: это уже никому не остановить. Асю охватил страх, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержаться и не заплакать. Ей нельзя было показывать свою чувствительность. Подобные вещи мама считала слабостью. Она, своенравная и неуравновешенная с раннего детства, не могла понять ни чувствительную дочь, ни спокойную уравновешенную сестру. Ася думала о том, как из гордости или упрямства две сестры превратились в совершенно чужих людей.

И еще Ася пыталась объяснить себе поведение старшего брата, но так и не смогла. Это он водил ее за руку в детский сад, сажал на шкаф в старом дедушкином доме, ожидая, пока она не попросит пощады, он брал с нее обещание не рассказывать своим родителям о том, что он курит. Он совсем недавно приходил советоваться с «теткой» касаемо своих сердечных дел. Ната не одобряла его избранницы — слишком проста и невыразительна. Сомнительная семья, пьющий отец, девушка плохо воспитана, ничем не интересуется — это неподходящая партия для ее сына-красавца. Мама, казалось Асе, поддерживала племянника именно по этой причине. Вопреки мнению сестры. И он летел к тетке — так он звал Люсю — за сочувствием и поддержкой. Ася его очень любила, восхищалась его целеустремленностью. Он любил море и заставил родителей принять его увлечение, Ася любовалась его красотой. Он был очень привлекательным молодым человеком, прекрасным рассказчиком, балагуром, он сводил с ума девушек своими манерами, модной одеждой и игрой на гитаре. Вспоминая об этом, Ася улыбнулась, и вдруг ее счастье выключилось так, будто погас свет в яркой освещенной комнате, и погрузил все в абсолютную темноту. Ругая себя за наивность, снова пытаясь разобраться в случившемся, она вдруг произнесла: «Неужели людей интересуют только деньги?». К счастью, мать этого не слышала, а с того самого вечера все у них пошло наперекосяк.

Бабушка стала какой-то отстраненной, глаза смотрели настороженно и пугливо. Маме стали приходить какие-то письма от дальней родни, она читала молча и никогда не комментировала, она не обращала на это никакого внимания. Было ясно, что ее мысли заняты чем-то другим, более значительным. А потом начались эти ежемесячные поездки на такси к Нате.

Бабушку ненужным бессловесным грузом высаживали у подъезда, на обочине суетился водитель, ставили рядом вещи — и прости-прощай на две недели, даже если вслед уезжающей машине неслись крики тети и ее сыновей. Что тогда они говорили, Ася не помнит, но общий смысл до нее, конечно же, доходил: подобной выходкой мама наносила вред безупречной репутации их семьи, выливала помои на чистую, обсаженную молодыми деревьями улицу. Коллеги мужа, проживающие по соседству, могли быть свидетелями этой семейной ссоры, а допустить подобное было никак нельзя. Что при этом чувствовала бабушка, никто не брал в расчет. Ее мама использовала как орудие мести. Бабушку молча высаживали. Мама с торжествующим видом, не обращая никакого внимания на несущуюся ей вслед брань, давала указания водителю и не смотрела на хлюпающую носом дочь.

Однажды, это Ася хранит в своей памяти как одно из самых постыдных детских воспоминаний, по пути домой ей стало плохо. Она едва успела предупредить мать, и водитель резко затормозил. Она побежала к дереву, выплеснула все, что ей мешало, и не глядя никому в глаза, вернулась в машину. Добродушный водитель протянул ей бутылку с водой, стал рассказывать что-то забавное и курьезное, чтобы отвлечь внимание юной пассажирки от случившегося. Потом, не получив отклика, ехал молча и вдумчиво, внимательно следя за дорогой, и наверняка переваривая все события, свидетелем которых он невольно оказался. Асе было очень стыдно.

Так продолжалось пару лет, пока Ася, через год после окончания школы не выпорхнула замуж и не уехала с мужем по распределению. Завертелась, закрутилась новая жизнь, вдалеке от родного дома. Ася чувствовала себя повзрослевшей, сама вела дом, готовила еду, ожидая мужа по вечерам. Она перевелась на заочное отделение и приезжала домой два раза в год. Отправляя по почте контрольные и курсовые работы, она нервничала, звонила на кафедру, узнавая, дошли ли они вовремя. Им с мужем пришлось отыскивать библиотеки со специальной литературой на русском языке — все это отнимало так много сил и времени!

Бабушка к этому моменту плохо слышала, и Ася, проводя вечера на переговорных пунктах, в ожидании соединения, пыталась расслышать каждое слово. Говорила она в основном только с мамой и о главных вещах, а бабушке передавала приветы. Тема семейных раздоров отступила для Асеньки на второй план. Она наслаждалась молодой семейной жизнью, осваивалась в новом регионе, ходила гулять к морю и, поначалу нервничая, она со временем освоилась и даже стала принимать дома гостей. Все ей было в радость. Муж ее очень любил, а она старалась всеми силами создать в доме уют, помня тетины советы. «Домашний уют — одно из сокровищ мира. Он воспитывает вкус, согревает даже на расстоянии. Так же, как и запах домашней выпечки. Дом — это мы сами», — любила говорить она. Ася это хорошо запомнила. У мужа в семье подобных ссор не было, хотя члены той семьи особо теплых чувств друг к другу не испытывали, и Ася стыдилась говорить с ним о семейных проблемах.

Иногда, вспоминая историю со свадьбой, она испытывала неловкость, винила себя. Новая жизнь наступила так быстро и внезапно, что она считала себя предательницей. Неприлично было быть такой счастливой!

Они гуляли с мужем по песчаному пляжу, мечтали о детях, он рассказывал о новостях на работе, о планах на ближайшие выходные, предлагал сходить на новый фильм, а Ася о том, что ее волнует, говорить стеснялась, о сокровенном замалчивала. Он тоже вспоминал о своей семье неохотно, и она его понимала. Спустившись с дощатого причала к воде, они шли дальше, дыша морским воздухом, одинокие в своих семьях и неведомо как соединенные в новую ячейку общества. Тут теперь находилось их убежище, их берег, их море. Все остальные, оказавшиеся тут, прохожие и случайные встречные ими знакомые, казались пришельцами из другого мира и чужаками. Они жили в ожидании счастья, хотя и так были очень счастливы, а о семье Ася старалась не думать. Ничего, кроме самомучительства, не получалось. Она уже не старалась понять, отыскать смысл, найти виновников — нужно было жить дальше, ведь ее вины в том, что происходило и произошло задолго до ее рождения, уж точно не было никакой. Мысль о братьях доставляла боль; вспоминая о Нате, она становилась задумчивой. Однажды, перекрикивая соседей на переговорном пункте, она спросила маму о тете и ее семье — та огрызнулась, потеряла выдержку, напомнила, что они для нее не существуют. И Ася пожалела, устыдилась своей чувствительности, и больше подобные разговоры не заводила.

На свадьбу дочери мама родных не пригласила и запретила даже упоминать. Тетя все же каким-то образом узнала о намечающемся событии, навещая бабушку в мамино отсутствие, и передала Асе конвертик. В нем лежала хорошая для тех лет сумма: «от всех нас». Вопрос «а ты хочешь, чтобы я пришла на свадьбу?» очень ранил. Эта пытка, эта копившаяся ненависть между сестрами, та самая, что они собирали по крупицам, напрасно, несправедливо лишила Асю полного счастья. Оно заключалось в том, чтобы все близкие и родные ей люди должны были быть в день свадьбы с ней рядом. Все они радовались бы вместе с ней, гордились ею, желали молодой семье счастья, но мама не позволила, а тетя, заранее зная ответ, стала ее испытывать. Ася, конечно, сказала «да», но в этом ее замешательстве, в минутном сомнении, тетя увидела то, что ожидала увидеть. Асе казалось, что она спросила нарочно, чтобы устыдить ее и маму одновременно. Тетины глаза смотрели холодно, беспощадно. Она ожесточилась от всех этих укусов и причислила Асю к сестре. Они теперь выступали для нее одним фронтом, шли в комплекте, стояли плечом к плечу — так же, как Ната с ее мужем и взрослыми сыновьями. В этом вопросе была демонстрация, а Асе хотелось, чтобы тетя увидела все настоящее, истинное, почувствовала Асины мучения, но этого не произошло. Ответу племянницы она не поверила, но, не желая обострять разговор, смирилась с услышанным и ушла в бабушкину комнату. Ася испытала тогда кошмарные ощущения, все кругом закачалось, земля ушла из-под ног. Ее обвинили, хотя не было на это никаких причин. Разве неясно, кто в этом деле принимает решение?!? Со временем, закружившись в вихре новых забот, Ася успокоилась, забылась, но в глубине души, вспоминая об этом конверте, который она сразу же отдала маме (а та его приняла без всяких сомнений), терзалась загадкой: «Зачем тетя об этом спросила? Почему, по какому такому праву, объединила их с мамой в единый лагерь, хотя знала, чувствовала, как Ася ее любит?».

На свадьбу они, конечно, не пришли. Мама не пригласила даже бабушку. Сочла, что она будет лишней — старушка плохо слышала, по-прежнему носила любимые с юности платья, прикрытые дома фартуком. Красивых напутственных слов молодым сказать бы не смогла, зато легко бы пронесла кусок мимо рта, и ее оставили дома. «Слушайся во всем мужа», — только это, вероятно, самое главное напутствие дала ей бабушка Дуся перед свадьбой.

Через несколько дней молодые уехали, и Ася совсем не помнит ничего, касательно бабушки и тети. В спешке собирали вещи, что-то отправляли посылкой, улаживали дела в институте — только бы ничего не забыть и не упустить! Несколько беспокоила недавно возникшая трещина между сроднившимися кланами, но тревожила как-то издалека, как изредка появляющаяся зубная боль, потому что счастье, новое, свежеобразовавшееся замужество охватило полностью, не давая отвлекаться на пустяки. Ася, так давно привыкшая жить в состоянии войны, восприняла этот незначительный конфликт как нечто само собой разумеющееся. Они уедут, будут жить вдвоем, вдалеке от всех остальных — это было главное. Только это, и ничего больше.

Во второй свой приезд на сессию Ася обнаружила, что что-то пошло не так с самого начала, с самой первой встречи в аэропорту. Хотя мама ни о чем таком по телефону даже не обмолвилась. Некие непредвиденные события произошли во время ее отсутствия. Ася это поняла сразу. Мама, ее эффектная и всегда исключительно одетая мама, встретила ее в новом кожаном плаще и с безупречной прической. Из-под черного роскошного плаща выглядывало перевязанное эластичным бинтом колено, а рядом с мамой стоял Асин свекр. Можно было подумать, что он приехал на машине, чтобы встретить и подвезти невестку, но Ася понимала, что дело совсем не в этом. Не верилось еще и потому, что мама в самый кратчайший срок предсвадебных хлопот уже успела испортить отношения с родней Асиного мужа. О сводках с поля битвы она регулярно сообщала дочке во время их телефонных разговоров. Это были еще не открытые военные действия, а так, легкая перепалка, выстрелы из-за укрытия, вперемешку с краткими перемириями. Надо признаться, семья мужа была далеко не в восторге от раннего брака, невестка представлялась им существом сложносочиненным и с большими запросами (запросы за нее озвучила мама, как раз таки во время знакомства двух семей). Сами они жили уединенно, не любили шумных компаний, не имели хороших друзей и не хотели никаких новых родственников. И Ася знала: прибегнуть к их помощи мама могла только в самом крайнем случае. Вот почему эта встречающая ее делегация насторожила девушку с первого взгляда.

Они что-то собирались сказать, но топтались на месте, искоса поглядывая друг на друга. Скорее всего, был некий выработанный ими план, и они, разглядывая ее худобу и выпирающий живот, все же сообщили ей полуправду. Бабушка болеет, выглядит плохо — лучше тебе в таком положении это не видеть. Поэтому поживешь эти десять сессионных дней у родителей мужа. Эластичный бинт на мамином колене был следствием полученной травмы: ее сбила машина два месяца назад, но все прошло легко, травма не серьезная, и мама уже давно работает, вот только колено побаливает, когда меняется погода. Ася едва смогла вымолвить слово — почему ей ни о чем не говорили? Как такое можно скрывать? А зачем тебе в таком положении беспокоиться?

Это были первые и единственные в ее жизни три дня, когда Ася прожила с родителями мужа. Те гостям никогда рады не были и приняли ее вынужденно. Одного Ася понять не могла: почему ей нельзя жить дома? На следующий день при помощи двоюродной сестры бабушки открылась настоящая правда. Бабушка, по прогнозам врачей, уже три недели, как должна была уйти. Она не ест, не пьет, не говорит, только сердце, хорошо налаженный мотор, бьется без изменений. Неясно даже, на чем она держится. Мама после аварии ухаживала за ней самостоятельно, как только могла, волоча ногу. Все ждут со дня на день, а в бабушке все еще теплится жизнь. Смотреть на нее невозможно. Вот потому тебе туда нельзя, первенца носишь, не дай Бог что случится. По совету той самой старушки из дальней родни, что открыла ей правду, Асю на следующий день все-таки привезли ненадолго в родной дом. Заходить к бабушке ей строго-настрого запретили: мама была с ней постоянно, не отходя ни на шаг. Дверь в комнату наглухо закрыта, из глубины не доносилось ни звука, ни вздоха, ни дурного запаха — ничего.

— Ты, детка, подойди к двери и скажи так тихо-тихо: «Бабушка, я приехала»… Она, наверное, тебя ждет, а иначе никак не объяснить ее задержку на этом свете. Ждет, детка, потому и не уходит, — объясняла старушка. — По тебе скучает и малыша твоего, видать, хочет благословить…

Ася подошла, дотронулась до двери, почувствовала, как толкается ее сынок, как сильно он бьется ножкой, и тихо сказала: «Бабушка, я приехала…». Родственница-старушка одобрительно кивнула головой, молча погладила ее по спине и увела на кухню, где сидели другие женщины: «Вот и молодец, девочка… А теперь пойдем чай пить. Посмотри, сколько всего красивого твоему малышу мама накупила…». Ася была как во сне, ничего ее тогда не радовало. В полном смятении она перебирала вещички для новорожденного, рассеянно отвечала на вопросы о той ее, новой семейной жизни: как живут, сколько муж зарабатывает, дружно ли, какая погода, климат какой. Она отвечала автоматически, ей казалось, что земля уходит из-под ног. Было отчаянно жаль маму, а еще больше — бабушку. Мама — боец, как всегда, в сочувствии не нуждалась, на лице ни единой слезинки: она говорила, как устала, ну когда же все закончится и почему ей досталась вся эта нервотрепка. И где же любимая дочка Ната, которая уже месяц как не приходит к матери? Боится меня? Так пусть к матери придет, не ко мне! Пусть помоет ее хоть раз, дерьмо из-под нее вынесет!..

Ася зажмурилась, будто это происходит не с ней и не сейчас. Она представляла, что сейчас она не на кухне с женщинами, рядом с умирающей бабушкой, а в другом, далеком крае, ходит по улицам приморского города рядом с мужем и совсем ничего не знает о случившемся. Они в последнее время мучились над выбором имени и пока так и не пришли к единому результату.

Все, что нравилось ей — не одобрял муж и наоборот. В результате сошлись на трех, более или менее подходящих, и решили так: родится — тогда и решим.

Она подумала о бабушке и вспомнила, как она в детстве готовила им что-то вкусное, варила варенье, пекла блины, — они у нее получались толстые, больше похожие на оладьи — как водила ее в сад и ту ее детскую фотографию, на которой бабушка держит ее, двухлетнюю, на руках, в своем неизменном черном пальто, платке и стоптанных туфлях. Ася там широко улыбается, и у нее впереди торчат два огромных зуба, борющихся за первенство. Кто тогда снял их у дедушки дома? А сейчас она даже не может увидеть бабушку, обнять и сказать, как ее любит. Любила всегда, даже тогда, когда отвозила с мамой на такси пожить к Нате, когда ее не пригласили на свадьбу, когда умер дедушка, а Ася старалась проводить с ней больше времени, читая газеты вслух — так, как когда-то делал дедушка. Бабушке всегда недоставало любви и внимания. Потеснившись, она когда-то давно раз и навсегда уступила первенство супругу. Так и жила на вторых ролях, в тени: мыла, стирала, готовила, уважала и почитала мужа, а за советом и решением все, конечно, обращались к дедушке.

Перед отъездом Ася с мужем всем выбрали подарки, никого не забыли, никого не обидели: глиняные горшочки для приготовления еды, пузатые кувшинчики для цветов или воды, белые льняные салфетки с мережкой и скатерти в тон. Все для дома, уюта и семьи, как когда-то учила Ната. Не забыли и родителей мужа. С одним только подарком случилась заминка: бабушке она так ничего и не купила. Что могло ее порадовать? Трудно сказать… Белый платок в мелкий цветочек или тапочки для дома — вот, пожалуй, и все. И Ася не могла найти то, что могло бы понравиться бабушке, быть ей по-настоящему нужным. Бродила от одного магазина к другому, терялась, отвлекалась, натыкалась на что-то другое, рассматривала и забывала, зачем пришла, и возвращалась ни с чем домой. В самолете подумала, что лучше купить бабе Дусе то, что она носит, в проверенном магазине: мягкие закрытые теплые тапочки и ткань, из которой бабушка сама строчила себе новые платочки. Теперь Ася поняла, почему подарки не шли ей в руки, почему, успев побеспокоиться обо всем и обо всех, она приехала с пустыми руками к бабушке. Ей это было уже не нужно! Но Ася, испытывая где-то глубоко внутри сидящее чувство вины, все же решила завтра сделать бабуле приятное и положить у двери маленький шуршащий сверточек. Она почувствует внучкино тепло, простит за забывчивость.

— Так как малыша думаете назвать? — спросила зашедшая как всегда вовремя соседка. — Как ты похудела, Ася! Глаза одни остались! Не готовишь что ли мужу молодому?!? Или от чего-то другого вес не набираешь?

Она лукаво улыбнулась, намекая на что-то, ей непонятное. Ася ее не поняла и, улыбнувшись, потянулась за чашкой чая. Женщины заговорили о своем: вспоминали свои ожидания, трудные первые роды, обсуждали вес новорожденных и детское питание. Хвалили современную медицину — сейчас, мол, ничего не страшно, а вот раньше! Та самая соседка, мать четверых детей, рассказывала о последних родах, когда малышка, не дождавшись врачей, родилась дома. Все заохали, запричитали, стали задавать вопросы. Не каждый день такое бывает в наше время — разродиться дома с помощью мужа!

Через пару часов Ася уехала, уговорившись с мамой, что завтра утром они поедут к врачу. Была у нее какая-то приятельница-гинеколог, и именно она должна была посмотреть Асю. На этом и условились. В комнате бабушки по-прежнему было тихо, хотя все время от времени к этому прислушивались. Вот только на утро никуда Ася не поехала. Осталась у родителей мужа. Одна в пустой квартире наедине с телевизором. Ранним утром раздался звонок, все куда-то заторопились, засуетились, свекор со свекровью зашушукались, придумывая повод для отъезда, Асе велели делом заняться: приготовить обед, развесить белье, а потом и телевизор посмотреть. Так она и сделала. Вот только на сердце было тревожно и тоскливо.

Вся правда в тот ее приезд доставлялась ей порционно, от той же родственницы-старушки, двоюродной сестры бабы Дуси. В тот же вечер, после того, как Ася сказала у бабушкиной двери заветные слова, ее не стало. Ушла, так и не приходя в сознание. Подошли — а она уже и не дышит. Похоронили быстро, решив, что она и так задержалась на этом свете. На похороны Асю не взяли. Когда она через два дня все же вернулась в свой дом, комната бабушки пустовала. Настежь распахнутые окна и двери, свежий воздух, надутые как паруса занавески, старый шифоньер, притулившийся в углу, любимая бабушкина этажерка — и все. Никаких следов пребывания здесь больного человека. Дивана тоже не было. Так его нет уже давно!.. Маме твоей пришлось выбросить его, пропитался он весь, пропах… Бабушка последние две недели лежала на раскладушке — так было удобнее и ей, и маме твоей убирать, простыни менять, заботится. Ася трогала руками оставшиеся вещи, ходила к окну, выходила на балкон, смотрела туда, где раньше стоял гараж вместе с веселым горбатым «Запорожцем», которого потом сменил желтый «ушастик». И не было ей никакого дела до того, куда они делись, как распорядились оставшимся наследством сестры. Ей не было дело даже до того, была ли на похоронах Ната и ее сыновья. В ее голове не умещалась новая картина мира — отчаянно толкался ее малыш, новая жизнь заявляла о себе все сильнее, завтра предстояло идти в университет, а у нее разрывалось сердце от боли, от того, что бабушки больше нет.

— Ты пойми, детка, тебя не взяли на похороны, потому что беременная женщина должна прежде побывать на свадьбе, она должна радоваться, а не покойника видеть, смотреть на все красивое, думать о будущем. Такие испытания не пошли бы на пользу ни тебе, ни ребенку. А она все-таки тебя ждала… Видишь, как бывает!.. А врачи месяц назад сказали — не жилец!.. — объясняла старушка, понимая, что есть в этом мире нечто такое, что неподвластно даже медицине.

Она знала, что это, но ее никто не слушал. В те годы все ходили перед Пасхой на субботник, провозглашали религию «опиумом для народа» и партийные родители втайне крестили детей при помощи бабушек.

— Бог — он и есть отец наш родной… Он всех нас любит… И маму твою, и ее сестру. Заплутали они, закружились, а главного так понять и не смогли. Они и есть друг для друга самые родные люди. Роднее не бывает, а они ссорятся по пустякам, покаяться не хотят… Мне вот запретила мама твоя Наташе звонить, да и та хороша тоже. Месяц, а то и больше, к больной матери не приходит. Оставь это, детка… Это не твоя история. Им с этим жить, не тебе. А Господь всех простит, если они покаются, если повернутся к нему… Ты вот что… Сына покрестить не забудь — это самое главное!

Ася вспомнила, как бабушка в светлые пасхальные дни облачалась в новый фартук, в чистый белый платок и выходила из комнаты радостная такая, тихая и спокойная в том, что ей открывалось. В руках несла испеченный ею кулич с белой глазурью, обложенный яркими яйцами. Они всегда блестели, потому что баба Дуся протирала их ваточкой, смоченной в растительном масле. Она шла с улыбкой на лице к маме и говорила:

— Христос Воскресе, доченька! Не будем ссориться в такой хороший день!

Мама, еще не навоевавшись, к перемирию готова не была, но с бабушкой временно соглашалась, пила чай с приехавшей в гости Натой и до поры до времени наблюдала.

Впоследствии про Нату Ася, конечно, спросила. Мама сестре о случившемся не рассказала. Новая жизнь, которую носила в себе Ася, шла рядом со смертью, и для Люси первое было гораздо важнее. С уходом бабушки разрывалась последняя нить, связывающая сестер, последний, едва держащийся осенний лист на опавшем дереве… Такова была мамина месть. Возможно, она имела на это право. Как общались сестры в ее отсутствие, Ася не спрашивала, но Ната о болезни матери знала, как и о несчастном случае, что произошел с Люсей. Взять бабушку к себе она не согласилась, остаться не могла тоже, Коля бы не согласился ни на то, ни на другое. В очередной раз мама указала ей на дверь. Больше Ната не объявлялась. Правильнее, конечно, было бы сообщить ей о смерти матери, поехать или позвонить, но что уж тут поделать?.. Мама решила, что нет у нее родной сестры, никого она своим приездом бы не спасла, а если так уж сильно переживала о матери, явилась бы вопреки всем запретам. Мама эту тему зачеркнула. Вычеркнула из памяти все: и детские обиды, и давние конфликты и посягательство на отцовское наследство. Никаких страданий, никакой новой боли — нет у нее больше сестры, и все тут!

Наблюдая за матерью, Ася не замечала никакого отчаяния или подавленности. Никаких слез, никаких ответов невпопад. Был человек — нет человека. Естественный ход событий. Смерть оказалась не таким уж ужасным испытанием, как полагала Ася. Лицо матери было какое-то новое — в нем читалась усталость, облегчение и даже какое-то удовлетворение от того, что она победила. Наказала сестру, сделала ей больно. Асе казалось, что она даже представляет, как та будет причитать и рыдать, когда узнает о случившемся. Но будет уже поздно.

Бабушка была стара, пошел 81-ый год, и она должна была угаснуть — не было в лице матери ни томящей боли, ни чувства непоправимости и утраты. Так должно было случиться. Сердило маму лишь то, что бабушка помучила ее перед уходом, не ушла так быстро, как дедушка, проявила строптивый и упрямый нрав.

Узнав, как тяжело уходила бабушка, Ася поняла, что мама очень устала. Она часто задавала себе вопрос: почему именно ей довелось досматривать мать? Ей, а не бабушкиной любимой дочери? Были вещи, на которые у матери всегда находился ответ, даже на те вопросы, на которые ответить невозможно. Вот и здесь она была весьма категорична: умирающая мать досталась ей, потому что Натка всегда была хитрожопой. Другого ответа нет!

Ася сидела на кухне с отрешенно-сосредоточенным выражением, слушала пустые разговоры женщин от трех и девяти днях, про то, как копали могилу и сколько пришло человек, и раздражалась. Зачем говорить об этом так много? Это все пустые разговоры, а главное в том, что нет теперь больше бабушки. Была — и больше ее нет. И некому больше купить теплые велюровые тапочки и белую ткань в мелкий цветочек на новую косынку. Больше некому… Разрушился общий дом.

На похоронах дедушки было много людей: пришли ветераны, коллеги, соседи, дальняя и близкая родня. Пришли даже те, о которых забыли, в немалом количестве явились друзья деда, которых Ася помнила с детства, коллеги мамы и Наты. Проводы бабушки были много скромнее — это и обсуждали женщины на кухне. Ася думала о братьях — как ей сейчас их не хватает! В глазах мамы они уже существовали не как отдельные единицы, а как нечто другое, объединенное с ее сестрой, почти враги, почти посторонние. Чувство одиночества и отрезанности охватило Асю, и оно было не менее сильным, чем печаль о бабушке. Вместе с ней порвались последние нити, соединявшие семью. Это исчезновение, раздельное существование было таким неуловимым, таким больным, что хотелось бежать, лететь, мчаться вдогонку, пока не поздно, пока все еще возможно и поправимо.

Впоследствии, двадцать пять лет спустя, Ася узнала, что все произошло именно так, как планировала мама. Со слов Наты, она узнала о смерти бабушки через месяц после ее кончины. Навещая отца, она увидела еще одну могилу неподалеку и вскрикнула. Муж ее сочувственно поддержал, довел до скамьи, она едва не упала и потянулась к сумочке за валидолом. Такое горе! Боже мой! Такое горе!.. Как сестра могла не сообщить о случившемся?!?

По многолетнему молчанию братьев можно было понять, что и для них Ася все эти годы существовала как частица, объединенная с мамой, и все свои обиды, которые они имели по отношению к тетке, они делили между ними поровну. Спокойно согласились с тем, что если нет у них тетки — значит, сестры тоже больше нет. Примирились с этой мыслью на целых четверть века. Так бы и продолжалось дальше, если бы не Асин звонок, соединивший некогда разбитый сосуд, разорванную сестрами цепь, двадцать пять лет спустя.

Больше Ната и Люся не виделись никогда, но забыть, не помнить друг о друге ведь не могли, невозможно это! И сейчас Ася удивлялась тому, как легко приняла мама весть о скором уходе сестры. Выслушала и ехать отказалась. Никаких слов прощения или сожаления. Полное равнодушие. Стало предельно ясно: примирения не будет.

Два месяца назад младший сын забрал Нату к себе в Москву. Подальше от старшего брата, так и не нашедшего себя на суше, от лоботряса-внука и шумных правнуков. Старший брат Аси, тот самый, что представлялся ей в детстве отважным мореплавателем, балагуром, красавцем и мечтой всех одиноких и замужних женщин, сник после ухода на пенсию и потери жены. Супругу он всегда очень любил, что, конечно, не отменяло его временных отлучек и увлечений. Одно другому, по его мнению, совсем не мешало. Как он любил говорить, его сердце — это не однополосная дорога, а шоссе с оживленным движением. С потерей жены все, однако, потеряло смысл. Не было больше желания жить, утверждаться, справляться со сложностями, и прощаться с морем. Ната беспокоилась за всех, помогала, чем только могла, и совсем не думала о себе. Господь опять окружил ее одними мужчинами, так и жила в компании сына, внука и двух правнуков.

Младший сын, серьезный и состоявшийся бизнесмен, увез маму к себе на отдых. Она шутила: «Помнишь, Асенька, у О. Генри? Санаторий на ранчо? А мой санаторий находится в центре Москвы». Уезжала Ната нехотя: жаловалась Асе, что сын без нее погибнет, правнуки будут скучать, дом опустеет и зарастет мхом. Ася успокаивала: отдохнешь, обследуешься, подлечишься и вернешься назад. Это же временно! В Москве ее ждала огромная благоустроенная квартира, уход, прекрасное питание и неограниченные возможности. Ничего этого она не хотела. Сестры и в этом были совершенно различны: Асина мама с удовольствием пользовалась помощью дочери, радовала себя покупками, тщательно следила за своим здоровьем и радовалась тому, что мужчины все еще обращают на нее внимание. Ната уменьшилась до размеров девочки-подростка, совершенно забыла о себе и с каждой пенсией покупала подарки великовозрастному внуку и правнукам. Все, что посылал ей младший сын, она не тратила: это выяснилось только после ее смерти. Банковская карта представлялась ей сложным механизмом, и она стеснялась признаться в этом сыну. Благодарила, но не пользовалась.

Перед отъездом Ася уговорилась с Натой, что созваниваться они будут в обычном режиме, пару раз в неделю. Полушепотом Ната предупредила, что будет делать это лучше сама, выбрав минуту, когда ни невестки, ни внуков не окажется рядом. На том и согласились.

Когда Ната вдруг замолчала, Ася ни о чем плохом не подумала. Брат отмалчивался: возим на процедуры, подбираем новые лекарства от перепадов давления, вечером устает и рано ложится спать. Однако впоследствии выяснилось, что дело обстояло совсем не так. Поначалу Ната переживала за тех, кого оставила дома, а потом шаг за шагом стала уходить в неизвестную никому реальность. По утрам просыпалась раньше всех, тихо одевалась, выходила из дома и… шла навестить правнуков. Спасала консьержка и возвращала беглянку домой. Потом она брала не свою одежду и искренне удивлялась: почему она ей так велика? Случился какой-то сбой в хорошо налаженной системе. Возможно, он был вызван стрессом от переезда, которому она внутренне так сопротивлялась. Женщина, пару недель назад рассуждавшая о международном кризисе и о новой театральной постановке, вдруг отказывалась понимать, что от внука и правнуков ее разделяют тысяча километров. Она ставила электрический чайник на индукционную печь, пыталась набрать номер телефона, взяв в руки телевизионный пульт, разговаривала со всеми ушедшими родственниками, и, иногда проваливаясь в детство, шла в школу, обращалась к сестре, которой нужно было остаться дома.

Брат, в глубине души чувствуя себя виноватым (вырвал ее из привычной среды, убедил, что это ей пойдет на пользу), показывал ее разным врачам и надеялся, что все однажды вернется на круги своя. Он забрал к себе маму не навсегда, ничего заранее не планируя, просто, чтобы дать ей отдых, обследовать и подлечить. Долго ожидая ее согласия, он наконец привез ее в Москву с одним легким чемоданом, в котором уместилось все только самое необходимое, остальное купим. Теплый халат с ночной рубашкой, мягкие тапочки с надписью «Лучшей прабабушке на свете», флисовый спортивный костюм, любимая кружка и томик Чехова. Прежде приезжая к сыну в столицу, Ната с удовольствием прогуливалась вокруг пруда, переговаривалась с соседями и знакомыми сына, ждала его вечером, долго и обстоятельно расспрашивала о работе, даже если многого не понимала, пила с ним чай и, что там греха таить, гордилась им, его достижениями, его прекрасной карьерой, радовалась тому, что он так хорошо и надежно устроен. С невестками, конечно, ее сыновьям не повезло — это факт. Обе простоваты, недостаточно образованны и конечно, недостойны ее сыновей, но тут уж ничего не поделаешь. Не случилось, и все тут.

Что такое происходит с людьми, когда они, справившись с трудностями и невзгодами, начисто забывают о своем скромном происхождении, и, достигнув зрелых лет, смотрят на остальных свысока? Почему они хотят лишить других, таких же милых, обаятельных и, возможно, в чем-то простоватых девушек своего шанса на счастье? Что такое с ними происходит?

Обе сестры были абсолютно убеждены в своей исключительности, и это их, безусловно объединяло. Ася так и не дождалась одобрения мамы, даже когда прожила в замужестве более двадцати лет, Ната тоже любила подчеркнуть, улучив подходящий момент и сделав это полушепотом: невестки не удались. Разумеется, в своем недовольстве она была более сдержанна и тактична, чем ее младшая сестра, но сути это не меняло. Они обе, находясь на огромном расстоянии друг от друга, награждали соседок, сидящих у дома на лавочке, едва заметным кивком и гордо шли дальше. Ната в своем скромном спортивном костюмчике быстрым девичьим шагом направлялась по делам, за покупками, к внуку. Люся, поражая соседок экстравагантными нарядами и макияжем, несколько неприличествующим женщине ее лет, шла в парикмахерскую, в магазины, за новым кремом, панацеей от старения. Они обе были абсолютно убеждены в том, что престарелые соседки со своими садово-огородными разговорами и огорчениями, с осенними заготовками и обсуждениями последних телевизионных программ, им не интересны. Недостойны они их расположения — и точка. Думая об этом, Ася не сомневалась в том, что они сестры. При внешнем различии, совершенно разном темпераменте и полностью противоположных увлечениях они были родными, их объединяла кровь. А родная кровь, как любила говорить бабушкина двоюродная сестра, не водица — без огня не закипает, напрасно не проливается, бурлит, кипятится, во что-нибудь да превратится…

Теперь в Москве жила старенькая девочка лет пяти или семи. Худенькая, с белоснежными растрепанными волосами, в хлопчатобумажной маячке и в брючках, собранных гармошкой у колен. Она гуляла по огромной квартире сына с интересом, будто впервые видела, мелко шаркая теплыми тапочками с надписью «Любимой прабабушке». У порога она осторожно останавливалась, высоко поднимая ноги, переступала невидимые препятствия и шла дальше. Иногда она с любопытством вглядывалась в лица невестки и двух взрослых внуков, будто пытаясь понять, кто они и что здесь делают на самом деле. Сына она узнавала всегда, с ним вела более или менее разумные разговоры, улыбалась огромной собаке, растянувшейся в коридоре. Теперь Наташа слышала невидимых людей и ежедневно рассказывала невестке о них, передавала новости. Она много спала, стеснялась при всех есть, аккуратно надкусывала прежде любимый сыр и запивала чаем. С месяц назад по утрам баловала себя чашечкой хорошего свежесваренного кофе с кусочком твердого сыра, а вечерком могла хлебнуть пятьдесят граммов коньячка для хорошего сна, а теперь крепко держала чашку чая двумя руками — одна слегка дрожала. Врачи разводили руками — возраст, а что вы хотите? Лекарство от возраста еще не изобрели! Обнаружили небольшую гематому — перед отъездом Ната упала, глупо споткнулась, убирая квартиру. Влажный пол сыграл с ней злую шутку, и никто, даже она сама, не обратил на это падение ровно никакого внимания. Приложила пачку фасоли из морозилки к голове, полежала чуток, встала и снова взялась за дело. Неужели в этом была причина?

Младший сын к такому повороту дел готов не был. Он как-то стыдился новой матери, «съехавшей с катушек», не знал, как себя с ней вести, в особенности тогда, когда она стала делиться новостями из потустороннего мира. Будто ощущая его неготовность и страх, Ната сына щадила, и он узнавал обо всем от жены. Той самой, что была недостойна его сына. Теперь убирать за ней, менять одежду, купать и сопровождать к врачам она была вполне достойна. Однажды утром Ната сказала ей за завтраком после долгого молчания, съев второй бутерброд: «А ты кто такая? Уходи! Это квартира моего сына и моя!». Больная старушка — какой с нее спрос?.. Терпеливая женщина не обиделась даже на эту резкую фразу, ее свекрови абсолютно несвойственную. Совсем недавно никто бы не посмел назвать ее старушкой…

Нужно признаться в том, что невестка быстрее всех поняла, что со свекровью творится что-то неладное, но никто ей не поверил. Женщина она, хоть и не очень образованная, но Господь наградил ее добротой и терпением, да и хозяйка она хорошая. Обычно первым делом, приехав в столицу, они намечали два важных дела: день, когда пойдут на кладбище, закажут службу в храме в память усопшего мужа, и покупку билетов в театр. В этот раз Наталья Ивановна не вспомнила даже о муже. Случилось так, что он нашел свой последний приют именно в столице, и она очень беспокоилась, что смерть их разлучила. Они прожили вместе долгих пятьдесят лет, и хотелось бы чаще навещать могилку любимого Коли, но тут уж ничего не поделаешь. Невестка заботилась об этом, и спасибо ей за это огромное. Внуки вообще не особенно ощутили, что жизнь их как-то изменилась с приездом бабушки. Они в семье звались «квартирантами», являлись на поздний ужин и сбрасывали грязную одежду на пол в ванной. Муж бывал дома ранним утром и поздним вечером. Он же и запретил говорить о мамином недомогании родным и знакомым, избегал, наверное, неловких разговоров, боялся, что ее попросят к телефону и узнают истинную причину ее отсутствия. Асе, как и всем остальным, озвучивалась дежурная версия про утомительные процедуры, новое лечение, долгий сон и усталость.

Ната теперь страшно боялась потерять с тонкой руки обручальное кольцо. Она все время дотрагивалась до него, проверяла. За такой короткий срок она вдруг стала совершенно старенькой и беспомощной. Полностью доверив свою жизнь младшему сыну, самому надежному и крепко стоящему на ногах, она будто расслабилась, отпустила все и перестала играть во взрослую и всезнающую даму. Внутри своего мира она жила вполне комфортно, но окружающие, понемногу осознав, что ничего не изменится, стали испытывать ужас: одну ее в квартире не оставить, нужен глаз да глаз. Этот переезд, травма, возраст, высокое давление — можно выбрать все, что угодно — сделали свое дело, и Ната сдалась. Она облегченно вздыхала лишь тогда, когда сын приходил с работы домой. Он удивлялся: мама пережила смерть отца, была вполне самостоятельной, а теперь вдруг зажила в своей хрупкой Вселенной, ушла в нее, отгородилась от мира. Он не мог этого принять, потому что понять это было просто невозможно.

Как хороший руководитель, он, проанализировав ситуацию, стал искать выход. Он поднял на ноги всех врачей и добился того, чтобы они дали согласие на операцию. Возраст — не помеха, он верил в сильный организм матери, и если есть хотя бы небольшой шанс спасти ее от безумия, от этой медленной смерти, он готов им воспользоваться. Возможно, Ната была по-своему счастлива, она наконец успокоилась, окунулась в теплый и уютный мир, с домашней едой и вкусными пирожками, о ней заботились, теперь она была их дочкой восьмидесяти лет, и остальное уже не имело для нее значения. Тот воображаемый мир, в котором она находилась, был для нее гораздо реальнее настоящего. Там жили все те, кого она любила.

Сын сдаваться не привык. Он решил во что бы то ни стало сделать ее закат счастливым, а всю оставшуюся жизнь матери — спокойной, удобной, вкусной и без душевных терзаний. «Ты только будь с нами подольше, мама, и будь такой, какая ты была!»… Жалость к этой хрупкой старушке он, конечно, чувствовал, но было и еще что-то другое. Любить и гордиться умной и образованной матерью все было гораздо легче, чем рассказывать о странной старушке, которую нужно прятать от окружающих, и потому он решился на операцию, захотел вырвать ее из прозрачного мира, вернуть сюда насильно. Он хотел сделать все, чтобы продлить ее пребывание здесь, в мире живых.

Только тогда, когда Наташин белый пушок сбрили и повезли в операционную, Ася узнала правду. Брат наконец позвонил ей и выложил все: «Готовься, может быть все — так сказали врачи — и подготовь Люсю. Только аккуратно… Ты сможешь!». А Ната тем временем крепко держала за руку нелюбимую невестку, называла ее всеми возможными именами, обращалась к ней по-разному, от сестры Люси и кончая внучкой Олей, и просила не оставлять ее одну. Не было больше сильной женщины — остался беспомощный ребенок…

После операции врачи не давали никаких утешительных прогнозов, все покажет время, а через пару дней из больницы раздался тревожный утренний звонок.

Ася, конечно, прилетела одна — мама отказывалась даже обсудить эту тему. И впоследствии, заходя как бы издалека, стараясь напустить на себя равнодушный вид, она задавала вопросы, удивляющие Асю: сколько было людей, кто из родных приехал, какой купили гроб. Кому это интересно? Люся уже и не помнила, какой была ее сестра, похудела или поправилась, чем жила, что ее волновало, а такие мелочи были ей интересны. Ася думала: может быть, мама в глубине души думает о своей жизни, оценивает ее, и все-таки считает, что именно те годы, когда они с сестрой взрослели, метались в поисках себя, нищенствовали по современным меркам, и были самыми лучшими в их жизни? Сколько на самом деле нужно для счастья? Но мамина твердокаменность не давала ей возможности даже спросить об этом. Она шла дальше, снося все прошлое, громоздя одну обиду на другую, заливая все цементом и вознося монумент человеческой непреклонности… Жизнь без прощения и любви представлялась Асе гибельной. И откуда столько обид и нежелания даже проститься?

Ночью ей снилось, что сестры примирились, они сидят на кухне и беседуют о своем, о женском, и тогда Ася ощущала небывалую легкость, что-то пленительное и светлое. Ей казалось, что она видит сестер из окна и взлетает над домами от радости.

На девять дней все поехали на кладбище. Нату похоронили на новой территории, говорили, что далеко, неудобно, но Москва не справлялась, и пришлось находить новые места за городом. Здесь-то и был настоящий уют: тишина и благодать, вблизи виднелись купола небольшого храма, стояли темные обнаженные деревья, с криком летали вороны. В предутренние часы, вероятно, шел сильный дождь, и теперь от земли шел небольшой пар, поверху стоял легкий туман, который все поначалу приняли за дым. Смотрите: там что-то горит! Нет, это был всего лишь туман, что смягчал солнечный свет. Ася держала в руках длинные красные розы, на могилке еще не успели угаснуть пушистые игольчатые георгины всех возможных оттенков, и красные гвоздики, которые тетя не особенно любила. Они ей напоминали демонстрации в советские годы, приуроченные к октябрьским и майским праздникам. Слишком официальные, слишком безликие. Ася уже выполнила еще одно свое тайное жизненное предназначение, о котором брату предпочитала не говорить. Он делал вид, что этого не замечает вовсе. Но Ася все же настояла на своем, и они заехали в храм, где она заказала службу. Она всегда подавала заупокойные записочки по всем семейным покойникам, но забывая молиться о здравии близких. Брат этой темы сознательно избегал, и Ася несла свое предназначение молча, никому ничего не навязывая. Значит, еще не пришел их час.

Обе могилки находились рядом, в самом начале аллеи, и Ася понимала, как замечательно здесь будет весной, как зашумят летом деревья, зашелестят зеленой листвой. Асенька знала: Ната это место бы одобрила. Природу она любила и чутко отзывалась на все ее проявления. Была еще одна история, разделяющая сестер. Мама к природе относилась двойственно: с одной стороны, восхищалась свежестью утра, шла по делам с удовольствием, с другой стороны, считала природу второстепенной, неглавной, надстройкой над житейским, на котором и зиждилось все главное, основное. Она предпочитала вкусную, комфортную и безбедную жизнь — неужто это плохо? Ведь она не притворялась, не играла роль той, кем не являлась на самом деле.

Шестидесятилетняя тетя смотрела с фотографии знакомым Асе взглядом, она была в расцвете своих зрелых лет. Еще не маленькая хрупкая старушка с белым растрепанным пухом на голове и с очками на переносице, а уверенная, спокойная женщина, с оптимизмом смотрящая в будущее, недавно ставшая бабушкой. Так случилось, что более поздней фотографии в семье не нашлось. Муж ее шел рядом — тех же лет, молчаливый, сдержанный, человек с непроницаемым лицом, занимающий важный и ответственный пост. Кто-то говорил, что супруги были прекрасной парой в молодости, а потом Ната съежилась, уменьшилась рядом с набирающим вес Колей, но любовь ее меньше не стала: к мужу она всегда относилась с большим почтением, уважением и благодарностью, а их совместные годы считались самыми счастливыми в ее жизни.

По дороге домой разговорились. Асю немного смутила поспешность, с которой брат созывал их в машину, и она поначалу надулась. Брат сентиментальным никогда особенно не был, но рана еще кровоточила, болела, собравшиеся на кладбище люди вполголоса о чем-то говорили, вспоминали, делились своими воспоминаниями. Ася украдкой вытирала слезы, понимая, что брат эту чувствительность не одобряет, а он торопил их домой: «Ну все, все… Поехали… Хватит!». Может быть, он боялся дать волю своим чувствам или не хотел слышать других — этого Ася не поняла, и в машине, оказавшись с ним рядом, уставилась в окно, совершенно не замечая бегущие мимо улицы, и замкнулась в себе.

Ей хотелось побыть с Натой наедине или просто помолчать, вспомнив все те прекрасные моменты, которые они пережили вместе. Соседство дяди ее не смущало. Чтобы не обидеть, она принесла ему тоже несколько роз. Он никогда по-настоящему не был ей близок. Строгий, закрытый, погруженный в себя, он отличался немногословностью, носил серые костюмы и, как и его рубашки, был всегда застегнутым на все пуговицы. Маленькая Ася его немного побаивалась. Но случались такие моменты, когда он раскрывался, распахивал свои объятия, и тогда уже можно было беззастенчиво пользоваться его добротой. Случай с «Кафе матери и ребенка» Ася сама помнила плохо, но вторая часть прогулки произвела на нее гораздо большее впечатление. После кафе дядя обещал показать ей детскую железную дорогу. Это был не какой-то обычный парк с аттракционами, а самая настоящая железная дорога. Она укрывалась от посторонних взглядов в глубине тенистого парка, в густой кроне деревьев, и Ася прекрасно помнила, как махала рукой дяде, как держала в руках мягкую сахарную вату, как искала в кармане носовой платочек, боясь испачкать воскресный наряд. Это был незабываемый день! По дороге домой они освобождали каштаны, устилающие дорожки, из колючей зеленой скорлупы одним нажимом ступни. Справлялась даже маленькая ножка Аси, а потом она любовалась их гладкой, будто отполированной поверхностью, и очень радовалась тому, что иногда в скорлупе прятались близнецы, тесно прижавшиеся друг другу. Две половинки одного целого. Как родные братья или сестры.

В семье, однако, вспоминали другие подробности того замечательного дня. Эта история, как и со страшной ямой, трубой и водой, была возможностью еще раз посмеяться над самым младшим ребенком в семье. В кафе с говорящим названием подавались молочные коктейли, выпечка, мороженое и диетические блюда. Каша показалась четырехлетней Асе совсем не вкусной. Булочку с фруктами она съела сразу и выпила стакан теплого молока, а кашу пытала долго, чертя ложкой замысловатые невидимые узоры по дну тарелки и время от времени поднося ложку ко рту. Побаиваясь дядю, она не смела открыто сказать, что есть кашу не хочет. Во времена ее детства, скромного до развлечений, посещение кафе было весьма серьезным событием. Отказаться есть кашу — значит, обидеть дядю. Для нее это было очевидно. Возьмет ли после этого он ее в парк? Сможет ли она, наконец, прокатиться на детской железной дороге? Ася страдала и одновременно разглядывала детей и родителей, сидящих за другими столиками. Ведь никто из них не знает, что Ася пришла не с папой, что у нее вообще нет папы. На Асе было красное в воланах платье, белые колготки, светлая кофточка с вышивкой на груди, где веселый кот держал в лапах несколько воздушных шаров. Волосы мама заплела в косички и свернула крендельками — ну чем не воскресный выход из дома папы и дочки?

— Ты что же, не хочешь есть кашу? — в своих размышлениях Ася и не заметила, что дядя наблюдает за ней так же, как и она за другими посетителями кафе. Он смотрел лукаво и с напускной строгостью. Ася медлила с ответом на вопрос.

— А что мне будет за то, что я ее не съем? — Ася, страшная трусишка, боялась разочаровать дядю и ответила вопросом.

— Что будет? Да ничего! — улыбнулся он. — Нас просто сюда больше не пустят! — дядя даже не мог скрывать улыбку.

— Да?.. — Ася облегченно вздохнула. Чудо, как все хорошо уладилось! И дядя совсем не сердится, и кашу, оказывается, можно не есть. — Ну тогда бежим отсюда! — сказала она, и они поспешно вышли из зала и устремились на улицу, будто за ними кто-то гонится.

За этот прекрасный день и детскую железную дорогу Ася навсегда будет благодарна дяде. Она знала, что он работал в каком-то месте, о котором нельзя говорить, это была серьезная, трудная, и даже секретная работа, но тот воскресный день она запомнит навсегда… Оказывается, дядя был совсем не таким уж и строгим, как ей могло показаться.

— Слушай, а ты помнишь тот красный свитер, что подарила мне твоя мама? — брат начал неожиданно и его тон, желание поделиться очень удивили Асю. От него она этого совсем не ожидала.

Старший брат Алексей, тот, конечно, да, любил повспоминать прошлое и вообще был отличным рассказчиком. По любому случаю у него было заготовлено множество интересных историй. Он отлично изображал всех действующих лиц, передавал их движения, акцент, походку. Он имел прекрасное чувство юмора и обладал завидной памятью. Он делился морскими историями, случаями из детства, прекрасно помнил, как сыграла его любимая футбольная команда много лет назад, как был одет тот или иной герой фильма, а уж про свои костюмы, пальто и джинсы мог бы написать целый роман! Делиться он любил, и, хотя самые близкие слышали все его истории по нескольку раз, все равно делали это с большим удовольствием. Алексей, заядлый модник и фирмач, в этом своем пристрастии к одежде разделял интересы своей тетки, Асиной мамы. Если бы он заговорил о красном свитере, Ася бы не удивилась, но только не Игорь.

— Нет, не помню, — честно ответила она. — Какой такой красный свитер?

— Как же не помнишь? Мохеровый, по моде тех лет, мечта всех ребят моей юности! Их тогда носили под пиджаком. С нашими южными зимами это вполне заменяло пальто. Колючий был, очень теплый, с объемным воротом и какими-то геометрическими рисунками на груди. Я надел и сразу же побежал хвалиться друзьям. Я тогда очень обрадовался. Твоя мама обладала знакомствами и могла достать все, что угодно.

Ася заметила, что брат относился к этим качествам тетки с восторгом и не без тайной горделивости. Люся умела жить!.. При этом была без мужа, как-то крутилась с деньгами, на работе окруженная мужчинами, пользовалась авторитетом и обладала большим диапазоном знакомств. Все, что ей было нужно для того, чтобы быть счастливой, у нее было: шерстяной ковер, кожаное пальто, модная дубленка, сапоги на высоком каблуке, немецкие платья, тонкая посуда, джинсовая юбка…

— Мой отец, конечно, мог тоже, но он был твердых принципов и предпочитал не переплачивать, не поощрять спекуляцию. Все, что он мог, он привозил нам из поездок. Мама тогда писала ему целые списки. Он, конечно, привозил далеко не все, только то, что попадалось под руку, и то, что считал нужным.

— Да, да, я помню, — оживилась Ася, — и мне тоже доставались подарки. Туфли, платья, пальто…

Ася не хотела вспоминать мамины комментарии о том, что платила за все она, а, следовательно, и благодарить дядю было не за что. А уж историю со злополучными часами и испорченным днем рождения вообще предпочла бы навсегда стереть с памяти.

— Твоя мама сделала меня совершенно счастливым таким подарком. Уж не знаю, чего это ей стоило, но вручала торжественно, глаза блестели, лучились, она понимала, как я буду рад. Совсем ничего не помнишь?.. А ну да, конечно… Мне было тогда лет пятнадцать или шестнадцать, точно не скажу, а тебе, соответственно, на десять лет меньше, у тебя были тогда свои интересы. «Тубу боюсь, яму боюсь, сё боюсь». Брат, передразнивая, вспомнил маленькую Асю, пугающуюся ямы и воды на пути в детский сад и рассмеялся сам.

— Так вот, мама твоя принесла его запросто, так же, как дефицитные пластинки или кассеты с записями Высоцкого. Ну а потом началось… Уж не знаю почему, но при каждой встрече она стала напоминать мне о том самом свитере. Захожу домой — сестры сидят у нас, пьют кофе из глиняных чашек, что родители привезли из Прибалтики. Запивают рижским бальзамом, обсуждают женские штучки, а мама твоя как бы ненароком: «Ой, как тебе идет этот свитер! Как я удачно подобрала цвет!». Я улыбаюсь, благодарю, хватаю бутерброд и бегу по своим делам. Через некоторое время встречаемся на дне рождения у деда, а Люся опять за свое: «Гарик, какой хороший все-таки я достала тебе свитер! Такой теплый — и куртка не нужна!». Я опять вставил свое «спасибо». И так много раз подряд. Признаюсь, возраст у меня был опасный, взрывной, и стало это меня уже не удивлять, а возмущать. Зачем она это делала? Вот этого я понять не мог. Жил я тогда в своем скворечнике, в мире дворовых и школьных друзей, старался отвоевывать у родителей мало-помалу свободу, начал подрабатывать, хотел быть хоть немного независимым, а тут опять Люся со своим свитером. Не понимал я тогда — к чему это?

Этот свитер внес в мою молодую жизнь радость, а потом обернулся тем, что меня постоянно им попрекали: мол, носишь — вот и носи, но не забывай, кого благодарить нужно. Я поначалу Люсю в этом не винил, а потом стал раздражаться, становиться прямо-таки бешеным. Даже такие непрямые удары стали на меня очень действовать. Перетерпев через силу еще несколько раз, я как-то вышел из себя и сказал: «Если ты еще раз скажешь об этом свитере, я сниму его и отдам тебе!». «А ты, оказывается, неблагодарен!» — возмутилась тетка. Я махнул рукой и ушел в свою комнату. Поспорить не получилось, ничего доказывать не хотелось. Родители вернулись к оживленному разговору, а я все-таки выиграл: больше к этой теме Люся не возвращалась, но и красный свитер перестал у меня быть в числе любимых.

Ася на своей коже много раз чувствовала подобное и могла с уверенностью сказать: приятного в этом мало. Она не помнила ничего из истории про красный свитер, что рассказал ей брат, но понимала: это очень похоже на маму, она узнала ее манеру себя вести. В тех словах для мамы не было ничего особенного, она скорее просто сочла, что племянник недостаточно поблагодарил ее, как-то уж очень сухо, спокойно и без восторга. Самой Асе мама часто ставила в пример соседскую девчонку Инну. Та за каждую купленную вещь горячо благодарила свою маму, тетю Нелю, опустившись чуть ли не на колени. Так рассказывала сама тетя Неля. Маме это очень нравилось, она всегда требовала и к себе особенного отношения.

— Но есть кое-что такое, за что я всегда буду тепло вспоминать свою тетку, — лицо брата мгновенно осветилось улыбкой и залилось краской.

— Именно она подарила мне первого хомяка и первого попугая. Так что тетка, возможно, сама того не зная, воспитала во мне любовь к животным. Тогда я дурил голову одной девчонке-однокласснице, ей было лет одиннадцать или двенадцать, да и мне столько же. Квартиру, в которой она жила, я помню отлично. Запутанная она была как аквариум, полный водорослей. Коридор, заставленный шкафами, много домашних растений, клетки с птицами, кошка, вечно подкрадывающаяся тайком, из-за угла. Отец той девочки был, кажется, биологом, а мама работала в зоомагазине. В их семье, как на пересылочном пункте, всегда гостевали птицы со сломанными крыльями или кошки со рваными ранами. Их приводили в порядок, отдавали в хорошие руки или выпускали на свободу — я это хорошо помню. И мне очень хотелось ей соответствовать, иметь нечто такое, что нас с той девочкой объединяло бы. Я долго просил у родителей разрешения иметь хоть какое-нибудь домашнее животное и всегда натыкался на отказ. Ты же помнишь нашу первую двухкомнатную квартиру со смежными комнатами? Нам самим там было тесно, что уж тут говорить о кошке или собаке. А когда мы со старшим братом начинали свои мальчишеские игры или драки, все вообще летело в разные стороны, так что родители наотрез отказались.

— И вот однажды — уж не знаю, согласовано это было с моими или нет — входит Люся, а мы с мамой на кухне что-то делали. В руках у Люси такая маленькая баночка, покрытая марлей. Она ее открывает, а оттуда вылезает серая усатая морда, а потом и весь оставшийся хомяк до самых задних лапок. Я выронил чашку из рук — настолько был потрясен. Я схватил хомяка и побежал в свою комнату, будто боялся, что его у меня заберут. Потом, через год или два, Люся подарила мне голубого попугайчика — с него и началась моя особая любовь к птицам. И по сей день для меня прогулка по Птичьему рынку — огромное удовольствие.

Это Ася уже помнила. Брат выпускает из огромной трехлитровой банки с ватой по всему дну своих рыжих хомячков и пугает ее, пряча у себя за пазухой грызунов. Ася пищит, плачет от страха и неожиданности, а братья хохочут. Помимо «Миха» Зощенко, они до сих пор отлично помнили ее интерпретацию «Мухи-Цокотухи». Взрослые дядьки взахлеб цитировали маленькую Асю: «Пошла Муха забазям и купила самоям. Приходите, каваямы, я вас чаем угощу… Каваямы прибегали — все стаканы выпивали».

Мама сама никогда животных не любила, а вот племяннику, оказывается, дарила. Это было для Аси как-то ново, внезапно, как осознание своего возвращения с опозданием. Был в маме, оказывается, какой-то тайный, неразгаданный механизм, который иногда выдавал новые схемы или подавал какие-то странные сигналы. Всю жизнь она совершала непонятные поступки и до сих пор продолжала упорствовать даже в этом своем нежелании примириться с родной сестрой. Ася опять задумалась: почему они утратили эту связь? Почему перестали быть близкими людьми, ведь, несмотря на разногласия, в юные годы они находили в себе простую человечность, умели друг друга простить. Сейчас Ася знала точно: без семьи человек начинает душевно корчится, страдать от нехватки кислорода, задыхаться. Пустоту и отчаяние невозможно заполнить ничем другим. Это презрение, эта ненависть, что они копили годами, были больше похожи на дурную заразную болезнь.

Если история про красный свитер прошла мимо Аси, то только потому, что она была в это время маленькой сопливой девчонкой. Она укладывала кукол спать, купала их в детской ванночке, кормила из пластмассовой посуды и расчесывала им волосы. Ася прекрасно помнила другое: семью Паршиных, фильм «Всадник без головы».

Как известно, ради Наты она была готова на многое: выносить бег по стадиону в компании престарелых дам сорока лет, ходить за покупками, помогать ей с уборкой квартиры. Кто-то сочтет это скучнейшим занятием, но только не Ася: вместе они между делом успевали обсудить массу интересных дел и навести порядок в голове. Как говорила Ната, чистота в доме — полный порядок в голове. Она успевала вдевать бесконечное количество раз нитку в иголку, перебирать мелочи в шкафах, сопровождать Нату и дядю в гости к их скучным друзьям. Скучным — потому, что у них не было детей. Ни Асиного возраста, ни старше, ни младше — никаких вообще детей у них не было. Зато квартира была в замечательном месте, у станции метро, что в непосредственной близости от самого крупного в республике стадиона. Огромная, по мнению Аси, квартира располагалась на девятом этаже и имела чудесный вид на все окрестности. С балкона — «Ася, отойди от края, а то закружится голова!» — можно было наблюдать, как тренируются на стадионе крошечные спортсмены, как плывут по улицам машины, напоминающие насекомых, как идут в дождь разноцветные зонтики, как шевелятся ветки странных деревьев. Тетя их называла «обезьяньим хлебом», и Ася представляла, как обезьяны шумной толпой совершают ночные набеги на эти деревья и, крепко зажав в лапках круглые зеленые плоды, размером с апельсин, едят их, рассыпавшись по веткам. Никто ей так и не смог объяснить, почему они так называются, обезьяны в их городе, конечно же, не водились, а Ася, боясь выглядеть глупо, избегала лишних вопросов. Взрослые долго говорили о чем-то своем, хозяин дома был сослуживцем дяди Коли, и брат очень удивился, узнав, что Ася помнит Паршиных — неужели помнишь? Да, конечно, Ната несколько раз брала меня с собой. У Аси имелся только один интерес в этом доме, кроме наблюдений с высоты девятого этажа. Это была красивая рыжая кукла Лиля, с которой играли, вероятно, дети, которых она ни разу не видела.

Сейчас Лиля сидела на диване и ждала Асю — такая у нее была работа. Лиля была не младенцем, нет! Достаточно большой девочкой лет пяти. На голове торчали два хвостика, увенчанные белыми бантами, на ногах белели носочки и туфельки цвета топленого молока. Это были несколько неправильные туфельки для такой большой девочки. По материалу они напоминали пинетки, обувь для малышей, а это совсем неправильно. Ася в этом была уверена. Но главным украшением являлось, безусловно, ярко-синее платье с белым кружевным воротничком. Лиля, помимо того, что доходила Асе до талии, обладала еще одним, пожалуй, самым главным талантом: она могла ходить! Если ее правильно держали за руку, она делала один шаг за другим — вот такая необыкновенная кукла ждала Асю в том скучном доме. И у девочки был свой секрет и свои тайные ожидания, которыми она никогда и ни с кем не делилась. Ведь Лиля никому, кроме нее, не нужна — это факт. Так может быть однажды эта самая тетя по фамилии Паршина заметит, как Ася любит куклу и как та скучает без девочки, и подарит ей Лилю? Каждый раз на это надеясь, девочка уходила расстроенная: взрослые были слишком заняты разговорами и совершенно не замечали их с Лилей взаимной любви.

— А ты знаешь, Татьяна Яковлевна умерла в прошлом году, — сказал брат, — мама поддерживала с ней связь, они созванивались по праздникам. Татьяна Яковлева переехала к дочке в Санкт-Петербург, и в прошлом году ее не стало.

Оказывается, история семьи Паршиных не закончилась на той рыжей кукле Лиле, как думалось Асе. И безымянную хозяйку звали Татьяна Яковлевна. Так вот, однажды после этих самых гостей, Ната предложила пойти в кино. Асе таких предложений дважды делать было не нужно. Она с радостью согласилась, захлопала в ладоши. Мама должна забрать ее только завтра, их впереди ждал волшебный вечер. Если удастся купить мороженое в вафельном стаканчике и есть его во время сеанса, то большего удовольствия и представить себе нельзя.

У афиши Ната призадумалась. Она собиралась сводить племянницу на фильм «Игрушка» с Пьером Ришаром, но он уже полчаса, как шел. Выбор был небольшой: фильм «Зита-Гита» — от одного упоминания об индийском кино и без того строгий дядя нахмурился — и «Всадник без головы». Немного посовещавшись, билеты все же решили купить, к огромной радости девочки.

Все сложилось как нельзя лучше в тот вечер, потому что Асе досталось даже мороженое — кофейное, как она любила. Кто же знал, что фильм обернется настоящим кошмаром для девочки?!? В те самые моменты, когда всадник без головы показывался на экране, Асю охватывал настоящий ужас. Тетя, сидевшая рядом, предложила выход: Ася закрывала глаза, а Ната давала ей знак, когда их можно было открыть вновь. Не радовал ни красавец Олег Видов, ни прекрасная Людмила Савельева. Ася только и делала, что жила в ожидании появления этого дьявола. То, что это нечистая сила, девочка даже не сомневалась. Всадник плыл по вершине гор, дотрагивался до облаков, появлялся ниоткуда и уходил в никуда — кто же еще это мог быть? Объяснение в финале ее ничуть не успокоило — тело без головы испугало не меньше. Дядя сидел рядом с Натой и, к счастью, не видел Асиного позора.

Перед сном Ната, зная, как впечатлительна племянница, дала ей что-то успокоительное, и ночь прошла без особых происшествий.

— Слушай, а где был я в это время?.. Совершенно ничего этого не помню… Как странно устроена человеческая память…

— Да, мы храним то, что дорого нам и отметаем все чуждое, мелкое, незначительное. Выходит, кукла Лиля и безголовый всадник были для меня значимым событием, а ты в это время уже осваивал новую самостоятельную жизнь…

Брат приобнял Асю за плечи и тихо так сказал:

— Спасибо, что позвонила мне тогда. Спасибо за то, что нашла в себе силы. А я вот не смог. При желании нашел бы тебя, конечно, но обида заслонила глаза. Знал, что это их, сестринский, разговор, нас он касаться не должен, но все же не смог. Я тебя очень люблю, сестренка! Рядом осталось так мало людей, кому я могу это честно сказать…

— Я тоже тебя люблю… — брат удивил сегодня во второй раз. — И думаю, это очень хорошо, что мы помним разное. Так наших воспоминаний становится в два раза больше, правда?

— Конечно!.. Умная ты получилась, Аська, и красивая… И еще, знаешь что? Ты большой молодец, потому что соединила нас… Ты мудрее…

В этих их воспоминаниях, совершенно разных и непохожих, была история их семьи, ее целостность, возможность увидеть и соединить то, что было разрушено много лет назад.

После кладбища и вкусного обеда все потянулись к старым альбомам с фотографиями. Выяснилось, что у сестер был совершенно разный набор карточек. Ася, кстати говоря, всегда удивлялась тому, что мама не избавилась от их совместных снимков. Была у нее такая привычка: с глаз долой — из сердца вон. Вернее, наоборот. Прежде изгнание из сердца, а уж потом удаление всего того, что может напоминать о неприятном. В их семье хранилось несколько более профессиональных фотографий, сделанных в ателье, где бабушка и дедушка молоды, а девочки еще совсем малышки, и несколько любительских, будто кто-то пробовал себя в этом деле. То с маленькой Асей в ползунках, то в коротком платье и высоких белых гольфиках, лет трех, пяти или шести, на празднике в детском саду, на Новый год, где она традиционно играла Снежинку. Молодой и красивый брат Алексей в военной форме, он же жених, а потом молодой и счастливый отец. Младший брат — студент, в модных джинсах и очках, запечатленный где-то в центре города, с друзьями и девушками. Ни одной совместной фотографии сестер Ася никогда не видела. В альбоме у брата она заметила несколько совершенно новых для себя снимков.

— Можно, я возьму парочку себе? — спросила она у брата.

— Конечно, бери, у меня где-то еще есть альбом, потом достану и покажу тебе. Тех лет, когда мы с тобой не виделись…

Вечером, когда проводили гостей и вымыли всю посуду, Ася предложила посмотреть фильм, который Ната очень любила. «Римские каникулы» с Одри Хепберн часто показывали в те годы, когда Ася была маленькой и оставалась у тети с ночевкой. Тогда для нее эта история на экране казалась чудесной сказкой о непослушной принцессе, ее еще не волновал Рим, она еще не восхищалась хрупкой красотой Одри и благородством Грегори Пека. Ната смотрела фильм, который знала наизусть, всегда с радостью, и для Аси было удовольствием находиться с ней рядом.

Все расслабились, в доме было пусто, дети разошлись по своим комнатам, да и разговаривать особенно было не о чем. Непростой длинный день подошел к концу. Застелили белой скатертью длинный стол, принесли кофе, сладости в серебряных корзиночках, уложили фрукты на грубую деревянную тарелку и зажгли свечи. Жена брата автоматически смахивала белой тряпочкой пыль с длинного комода, Ася сидела на диване, укрывшись теплым пледом и, не сводя глаз с экрана, думала о своем.

Она крепко держала в руках незнакомую ей черно-белую фотографию. Мама тридцати с небольшим лет в светлом платье до колен и в черном газовом платочке, покрывающем высокую, по моде тех лет, прическу, стояла на незнакомой Асе улице плечом к плечу с родной сестрой.

Люся даже в своем вдовстве умела выглядеть яркой и привлекательной. Она смотрит в объектив сурово, лицо не выражает никаких чувств. Ната была ниже и полнее младшей сестры. Короткие темные волосы, ничем не примечательное прямое платье, на лице улыбка. Мама приобнимала за плечи племянника, лет десяти. Того самого, что сейчас сидел на диване рядом с Асей. Мальчуган шаловливо подмигивал кому-то, ухмылялся и играл какую-то интересную, только ему понятную, роль, позируя перед камерой. Темные короткие шорты, белая рубашечка и непокорные вихрастые кудри делали его забавным. Сейчас, правда от них не осталось и следа, они сменились на лысину. Респектабельному, уверенному в себе брату это очень шло, как и очки в причудливой модной оправе. Неужели тот мальчуган — это он? Десятилетний шалун стоял между сестрами, а лицо счастливое и беззаботное, нетронутое печалями. Тетя натужно улыбается, мама в трауре. Сколько прошло времени после ухода Асиного отца? Ната держит на руках маленькую щекастую годовалую девчонку. Пухлые ножки и ручки, перетянутые ниточками, крупные темные глаза бусинами смотрят из-под белой панамы. Белое кружевное платье и светлые сандалики для первых, еще неумелых шагов. На руках у Наты и рядом с мамой, малышка чувствует себя совершенно счастливой. Происходящее занимает ее. Возможно, ждет обещанной птички, вспышки или щелчка. Кто-то убедил ее не плакать и не бояться, проявить терпение. Может быть, старший брат? Ася смотрела на эти лица, прекрасно сохранившиеся на черно-белой фотографии, и плакала: и ей казалось, что где-то далеко плачет ее мама, жалея о том, что изменить уже нельзя. Почему она никогда не видела эту фотографию? Брат отдал ее с такой легкостью, вероятно, потому, что она ничего для него не значит. Ася тайком вытирала слезы и думала, как ей несказанно повезло: свидетельств семейного раздора у нее было великое множество, а вот доказательств единения так мало. Она думала обязательно спросить об этом снимке маму. Жаль, Ната уже ни о чем не расскажет.

Среди множества фотографий с какими-то свадьбами, днями рождения, демонстрациями, с нарядным выводком детей и подростков, родных и знакомых, Ася отыскала самую главную карточку, на которой сестры стояли рядом. Они еще не знают, что их ждет впереди. Они молоды, все у них впереди. Время ошибок еще не наступило. Еще не раскручено то колесо, не открыт ящик Пандоры.

Семейная ткань наконец срослась. И хотя сейчас мамы рядом не было, Ася чувствовала: скоро, очень скоро, сестры простят друг другу все прежние обиды. Они соединятся с родителями и мужьями, потянутся друг к другу, чтобы заслонить, спасти, обняться, потому что вины их в случившемся нет. Уйдут в сумрак боль и разногласия, все засияет и сольется с вечностью. Жаль только, что другой жизни для исправления собственных ошибок больше не будет никогда…

Отражение

Эмма познакомилась с ней на теплоходе, который отходил от теплых берегов одного российского южного города, обещал пройтись по двум крупным рекам и доплыть до самой столицы. Двенадцать дней на воде не вызывали в ней никакого ужаса, по ночам ей не снился «Титаник», хотя, возможно, дело было лишь в том, что она не осознавала всей серьезности происходящего. Так говорил ее муж. Прежде чем они отплыли от берега (правильнее, конечно, говорить «отошли»), он со свойственной ему дотошностью и серьезностью проверил наличие спасательных жилетов в платяном шкафу их каюты и взял с жены слово ходить на все встречи в конференц-зале, где ее, человека исключительно сухопутного, должны были научить всем премудростям, которые могут пригодиться в случае разного рода неприятностей. Эмма слово, конечно, дала, но все-таки верила, что спасательные жилеты, надежно спрятанные в каюте, так и пролежат там до самой столицы нетронутыми, и их круиз принесет только положительные эмоции.

Она собиралась отдохнуть от работы и домашних дел, которые, как известно, имеют обыкновение никогда не заканчиваться. Ее намерения были предельно ясными: наслаждаться пейзажем, вкусно есть, много отдыхать, иногда присоединяться к экскурсиям, уже, кстати говоря, оплаченным и входящим в расписание. Она вооружилась тремя книгами, на которые никогда не хватало времени дома, и надеялась читать, расположившись на верхней палубе, укрывшись пледом и теплым кардиганом.

Время для отпуска тоже выбиралось вполне осознанно: уже прошло жаркое лето, испепеляющий землю зной уступил место спасительной прохладе, в воздухе чувствовалось приближение настоящей осени, но пока о ней вспоминали только ранним утром и поздним вечером. На второй день их пребывания на теплоходе молодые и смелые особы, не страшащиеся активного ультрафиолета, разлеглись на верхней палубе на шезлонгах и долго принимали солнечные ванны: на термометре было около двадцати пяти градусов по Цельсию. Последний привет уходящего лета.

Начитавшись отзывов, — теперь сложно представить, что когда-то жили по-другому, обходились без этих отзывов и противоречивых комментариев по любому вопросу — они ожидали похолодание по мере приближения к столице. Набрали много вещей, впоследствии оказавшихся ненужными, и всячески ожидали подвоха в пока что идеальном отдыхе. Оглядев каюту в первый день, Эммин муж спокойно заметил: «Даже если теплоход не сдвинется с места в следующие двенадцать дней, я с удовольствием здесь отдохну». Эмма знала: он даже предпочел бы именно такой вариант, потому что его ожидания от отдыха были еще более скромными, чем ее: спать, есть и изредка выкатываться на палубу с приятным горячительным напитком. Этакий мужской вариант нашумевшей книги «Ешь, молись, люби». Без экскурсий и участия в ежевечерних развлекательных мероприятиях.

Каюта и правда была оснащена всем необходимым для комфортной жизни. Имелся даже начищенный чайник, неплохая кофе-машина и вполне себе вместительная ванная комната, где с легкостью поместились бы и супруги, и их дети. Если бы они, конечно, согласились оторваться от своих дел и присоединиться к родителям на отдыхе, но у них были приготовлены свои варианты, гораздо более увлекательные. Дочка так и сказала: «Это же твой отдых, мама! Ты хочешь отдыхать так, а не мы. Бежать за экскурсоводом по улочкам старых городов — такое уже много раз было. Спасибо, не хочу». Справедливости ради нужно заметить, что и муж бы не согласился на путешествие, если бы только не побоялся оставить Эммочку одну. Такую беспомощную и способную потеряться, отстать от теплохода в чужом городе. Без денег и телефона, разумеется. Кошмар современной жизни.

Итак, у окна пристроился маленький белый столик и два стульчика, напоминавших венские, а в самом центре стола находилась изящная вазочка для цветов. Ее пассажиры регулярно наполняли нехитрыми полевыми цветами, купленными на остановках у бойких торговок. Они, похоже, прекрасно знали расписание и стройными торговыми рядами встречали путешественников у самого трапа. Пустующей вазочка не была ни разу — это точно. Еще одна вещь вызвала настоящий восторг у скептически настроенного супруга. Это совсем не то, что вы могли бы подумать с учетом того, что все или почти все было включено в заявленную стоимость. Ему понравилось, что он беспрепятственно может оставаться на борту теплохода, а лучше сказать, в баре или в каюте во время экскурсий, а также то, что ванная комната на удивление была оснащена всем: феном, халатами и сушилкой для белья. Настоящий отдых, все почти как дома.

Гостей на борту было достаточно много, чтобы не разглядеть всех и не перезнакомиться в первые два дня. Если бы кто-то хотел потеряться, он бы с успехом с этим справился, достаточно было лишь выходить на обед или завтрак чуть раньше всех остальных и игнорировать развлекательные мероприятия. Тогда можно было стать настоящим отшельником, уединиться в большом плавучем доме и отдохнуть с комфортом, догадываясь о присутствии других лишь по отдаленно доносившимся голосам.

Эмма ее заметила вечером второго дня, когда после ужина поднялась на верхнюю палубу посидеть на шезлонге и посмотреть на чистое небо, усыпанное звездами. Супруг, успокоенный тем, что Эмма никуда не денется с плывущего теплохода, после ужина вернулся в каюту досмотреть какой-то важный футбольный матч. То тут, то там сидели или стояли, разглядывая воду и небо, парочки. Двое пожилых супругов, очевидно, отмечая годовщину свадьбы или чей-то день рождения, пили белое игристое вино. Потом дама начала в такт звучащей музыки раскачиваться и пританцовывать, а ее спутник, возвышавшийся на пару голов, смотрел на нее с восхищением и любовью. Так любят матери свое годовалое дитя, каким бы скромным и невыдающимся оно ни было. Бескорыстная и всепоглощающая любовь самки к своему милому детенышу. Интересно, сколько лет нужно прожить вместе, рука об руку, подушка к подушке, чтобы вот так вот смотреть на свою вторую половинку? Думать о том, что они встретились в зрелом возрасте и недавно обрели друг друга отчего-то не хотелось: живет в каждом из нас вера в чудесную сказку, где супруги живут долго и счастливо тридцать лет и три года, пока не придет время расставаться навсегда.

Можно было постоять немного и спуститься в каюту окончательно, до самого утра, но Эмме предстояло сперва допить этот ромашковый чай. Оставлять половину было как-то глупо и неблагодарно. Она пристроилась к одному крошечному столику, поставила чашку с горячим успокоительным напитком, обещавшим ей долгий и непробудный сон, как вдруг заметила ее, вернее ее одинокую, склонившуюся за соседним столом фигуру. Ну почему бы не оставить чашку так, как есть, или не выплеснуть ее содержимое за борт? Полноводная река простила бы ей такое неуважительное отношение, Эмма ведь не собиралась метнуть в нее пластиковой или стеклянной бутылкой.

Книга, которую она безуспешно пыталась дочитать последние месяцы и взяла с собой на теплоход, содержала несколько весьма запоминающихся эпизодов. Один она запомнила очень хорошо. Мама и дочка из маленькой северной деревушки, прежде чем приступить к сбору ягод или к рыбалке, приносили реке-матушке и лесу-батюшке обязательные гостинцы. Чтобы задобрить и попросить о помощи. Это было непременное условие, о котором мама всегда напоминала дочери. Женщины в голодное военное время клали на пенек картофельные оладьи, а потом аккуратно раскладывали их на берегу с тем, чтобы волна, набегающая на мокрый песок, слизнула их сама, насладилась и забрала в глубину. Не бывало такого, чтобы река не приняла их дар, и это казалось матери самым правильным отношением к природе, которая их кормила и помогала выжить. Забирая — учись отдавать. Эммочке тогда это очень запомнилось, потому что так она всегда относилась к близким людям и хорошим знакомым. Возможно, этот эпизод расположил ее к той книге и заставил читать дальше, но в тот момент на палубе теплохода она вспомнила о современной цивилизации и о том, как люди относятся к окружающей природе. Именно это чувство стыда и неблагодарности удержало ее от того, чтобы выплеснуть ромашковый чай в воду. Мучаясь и страдая над ним также, как над неудачной книгой, она внимательно оглядывала заметно поредевшую публику. Кое-кто еще сидел, выпивал, болтал о ерунде; все, кроме той самой фигуры, склонившейся над столом, придавались безделью и отмечали начало отпуска.

Беззастенчиво разглядывать людей Эмма не любила, но что-то в женщине ее очень заинтересовало. Истязая себя невкусным чаем и вдруг возникшим интересом, она тихо двинулась в сторону загадочной фигуры, боясь, что ее заметят и обвинят в чрезмерном любопытстве. Думала она так абсолютно зря, потому что, приблизившись, поняла, что женщина так самозабвенно, с такой неистовой страстью что-то рисовала, что вообще не замечала ничего происходящего вокруг. Смотреть на нее было все же очень неловко, почти как на пылких влюбленных, целующихся в общественном транспорте, но и оторвать глаз тоже было никак нельзя. Забыв про всякую деликатность, очень даже свойственную Эмме, она подошла еще ближе. Из-за плохого освещения разглядеть рисунки (а их было несколько, разбросанных по столу, вырванных из самого простого блокнота для скетчей), не получилось. Пришлось бы совсем уж беспардонно нависнуть над чужим столом, но и того, что она видела, было вполне достаточно, чтобы понять: художник-то незаурядный! Очень талантливый, с сильной и точной рукой!

Она бы стояла так, наверное, достаточно долго, если бы не появилась девочка лет двенадцати или тринадцати, кутающаяся в легкую курточку, которую в скромном советском детстве называли «олимпийкой», а сейчас переименовали в иностранное «худи». Эммин муж, однако, продолжал упрямо называть все на свой лад и, вероятно, из вредности, не хотел пользоваться новыми терминами. Впрочем, по сути это было одно и то же трикотажное изделие, способное согреть в легкий осенний вечер.

Девочка, худенькая и стройная, как лань, зябко куталась в курточку и несла точно такую же, очевидно, для матери. По плечам были разбросаны две длинные косички, заплетенные совсем как в далеком детстве, а некоторые волосы, не желавшие подчиняться, взбунтовались и образовали над ее головой нимб из светлых кудряшек. Ветерок трепал их со стороны в сторону, худенькое личико смотрело вокруг с испугом, и, наконец увидев мать, она с облегчением улыбнулась.

— Мам, ну сколько можно тебя ждать? Я уже спать хочу! — сказала девочка капризно, но не очень убедительно.

Заметив Эмму, стоящую поблизости, и приняв ее за новую знакомую матери, она поспешно добавила:

— Здрасте… А меня зовут Полина.

— Привет, а я тетя Эмма, — ну не могла же она развернуться и уйти. Так она впоследствии объяснила мужу, которого общительность жены и восхищала, и сердила одновременно.

Художница оторвалась от своих рисунков, поспешно сгребла их в кучу и набросила на плечи куртку. Она только сейчас, выйдя из своего транса, заметила, что похолодало. Эмму она тоже увидела только в этот момент и рассеянно представилась: «Ирина». Потом, конечно, завязался легкий и ничего не значащий разговор двух случайных попутчиков в купе. Они переместились в бар, выпили нормальный кофе. После ромашкового чая он напоминал напиток богов. Эмма по привычке оглянулась по сторонам: мужу бы не понравилась ее затея. Забегая вперед, нужно сказать, что спала она в ту ночь прекрасно. То ли кофе был недостаточно крепким, то ли пребывание на теплоходе так ее успокоило, то ли ромашковый чай, все же допитый в увлеченном разглядывании чужих рисунков, сыграл свою нужную роль. А утром она проснулась с приятным ощущением, что впереди прекрасный день с остановкой в древнем русском городке и с радостью от того, что теперь у нее есть на теплоходе приятельница. Есть кто-то еще, кроме мужа, с кем можно будет вести неспешные девичьи разговоры и прогуливаться на остановках. Ирина показалась очень милой и интересной собеседницей — это стало ясно после двухчасовой беседы в баре после того, как Полинку в начале двенадцатого все же отправили в каюту спать.

Мужу ее новая знакомая тоже понравилась. Хватило совместного завтрака перед намеченной экскурсией. Больше всего его обрадовало то, что супруга в своем вечном желании куда-то бежать и что-то исследовать, оставит его наконец в покое и выберет в качестве компаньонки Ирину. Своей находкой Эмма поделилась накануне, как только вернулась в каюту: «У нас тут среди прочих отдыхающих затаилась интересная особа. Очень талантливая художница! Представляешь, сидела на палубе и отрешенно рисовала». Он пробормотал что-то вроде «вечно ты преувеличиваешь… да, ангел небесный спустился сюда, чтобы впечатлить тебя… ну иди, иди, восхищайся…». Но она чувствовала: в нем говорит то самое удовлетворение, спасительное ожидание спокойного от нее отдыха. Ах, вот если бы товарка нашлась раньше, еще во время подготовки к круизу, он бы отлично и преспокойно отдохнул дома!..

Первая остановка обещала встречу с интересным городом. При выходе из теплохода они получили аудиогид и таблички с номерами автобусов. Их радостно встретил военный марш, который исполняли три музыканта, часто промахиваясь с нотами. Их спасало то, что туристы ждали подъезжающих автобусов совсем недолго. Их искренний оптимизм и пионерский задор тоже сыграл не последнюю роль. Кто-то из хорошо настроенных туристов даже полез за кошельком. Музыканты, получив подтверждение собственной значимости, заиграли еще громче, обнаруживая новые промахи и плавно переходя от одной мелодии к другой. Иногда Эмму удивляло, как такие разные песни могли составлять единое целое, а потом она даже нашла себе развлечение: пыталась по начальным нотам угадать очередной шлягер.

На этот раз, как и на пару последующих экскурсий, ее супруг решил сделать исключение и присоединиться к их сплоченному хорошим настроением и вкусным завтраком коллективу. Ирина с дочкой в автобусе сидели неподалеку, они иногда перебрасывались фразами, улыбались, фотографировали друг друга у памятников архитектуры, у маленьких церквушек и больших храмов. По-настоящему, конечно, разговорились только после ужина, когда смогли остаться вдвоем в баре за чашкой кофе.

Полина произвела на их новую знакомую странное впечатление. Она пока не стремилась сблизиться с детьми своего возраста, которые были на теплоходе, мало говорила, не донимала мать просьбами и расспросами. У нее в руках имелась книга, которую она открывала очень редко. Казалось, в ее очаровательной кудрявой головке водятся особенные мысли, скрытые не только от Эммы, человека стороннего, но и от родной матери.

Училась она, по словам Ирины, без особого усердия; посещала музыкальную школу исключительно потому, что так хотели родители, никакими способностями не блистала, рисовать не любила. По утрам ей часто нездоровилось, и мама разрешала ей остаться дома. Тихо и незаметно она добралась до шестого класса и сейчас, похоже, больше всего на свете хотела, чтобы ее оставили в покое. Ее часто видели сидящей у воды. Она смотрела на брызги, на расступающуюся речную гладь, фотографировала багряно-охристые берега, проплывающие мимо огромные теплоходы и крошечные кораблики. Себя она снимать не любила и недовольно хмурилась, когда Ирина просила ее улыбнуться. Она делала это натянуто и искусственно, фотографии получались невыразительными, никто бы не удивился, если бы Полина на их основе сделала вечный вывод для подростков всех времен и народов: она некрасива и безнадежна.

Эмма прекрасно помнила себя в этот период: всем подросткам не нравится, как они выглядят, досаждает внимание взрослых и тотальный контроль. Тщательно отыскивая в себе недостатки, подросток их обычно успешно находит, а потом заботливо холит и лелеет свои комплексы. Полину, вероятно, сердили косички, что заплетала ей по утрам мама, бабушкины золотые сережки, казавшиеся слишком крупными для ее нежного бледного личика, но она еще слабо сопротивлялась. Она лишь старательно подворачивала брючки, чтобы выглядеть более современной, старалась носить куртку нараспашку, и однажды Эмма видела, как она пристраивала к ушку копеечные деревянные сережки в виде большеглазых сов, купленные у какой-то старушки, кажется, в Угличе. Ирина эту затею явно не одобряла.

Не помнилось, чтобы мама и дочка ссорились. Ирина ей не досаждала своей заботой, а если была увлечена рисованием, то весь мир и вовсе переставал для нее существовать, просто этой современности мать не одобряла. Не понимала она однодневной моды, не выносила безвкусицы, а все попытки дочери преобразовать себя на современный лад считала глупостью. «Не стоит примерять на себя то, что тебе чуждо, не нужно идти на поводу у других — пусть они равняются на тебя», — говорила Ирина. А с другой стороны, откуда ей, двенадцатилетней девчонке, знать, что ее, а что чужое, если она это не примерит, не попробует? И возможно, безвкусным и устаревшим ей кажется как раз-таки то, как одета ее мама?

Эммочке, например, образ Ирины казался очень и очень гармоничным. Ее красота была приглушенная, чистый холст, который при желании можно было раскрасить в любой оттенок. Полина унаследовала этот окрас от мамы, и Эмма не знала, прослеживались ли в ней черты отца, но сходство с матерью, на ее взгляд, было бесспорно.

Ирина, конечно, не заплетала кос, но ее русые волосы, длинное каре, до плеч, голубые глаза, ее льняные юбки или платья почти в пол, удивительно ей шли и, что еще более странно, очень гармонировали с местами, которые им предстояло посетить. Ее, пожалуй, единственную не осматривали зорким недовольным взглядом церковные старушки, гнездившиеся у любого монастыря и храма. Казалось, что это одна и та же хорошо обученная команда, перемещающаяся вместе с ними от одного города к другому. Ирина походила на серьезную прихожанку, а наброшенная на плечи шаль или платок отсылали ее в далекие чеховские времена, когда выглянувшая из-под юбки женская щиколотка приводила мужчин в экстаз.

Часто, погруженная в свои мысли, она шла по дорожке одна, отделившись от экскурсии, и ее одинокая фигура в длинной юбке, легкой курточке с наброшенным на плечи шарфом казалась привнесенной из другого времени. Эти одноэтажные дома, построенные в начале двадцатого века, золотые луковки церквушек, осыпающиеся от одного только порыва ветра деревья, находились с ней в полной и нерушимой гармонии. Казалось, закрой глаза — и через минуту ее подберет проезжающий мимо экипаж. Она, не оглядываясь, вспорхнет и уедет в другую жизнь, где и есть ее настоящее место.

Иногда она носила брюки, но и они были очень сдержанными, не сегодняшними, как и все ее скромные украшения. Себе она позволяла какие-то деревянные бусы, кожаные браслеты, большие холщовые или вязаные крючком сумки, а дочери наказывала беречь золотые сережки, доставшиеся ей от бабушки. Все попытки девочки облачиться в модную и такую притягательную для подростков одежду, она сдержанно отклоняла, но все-таки кое-что современное просочилось в гардероб двенадцатилетней Полины. Вероятно, к большой ее радости. Одержанные победы, даже самые скромные, всегда воодушевляют.

Настоящее знакомство состоялось поздним вечером, после хорошего, насыщенного событиями дня, когда они остались наконец вдвоем на верхней палубе. Эмма не решилась бы проявить инициативу (творческие люди являлись для нее загадкой с раннего детства), но Ира сама предложила поболтать после ужина и прихватила даже бутылочку красного вина, купленного в городе. Хочется уточнить еще раз: Эмма сама не сделала бы такой шаг. Все эти отмеченные Богом люди казались ей особенными. Кто знает, что именно их волнует сейчас? Может быть, они обдумывают очередной важный для них шаг, ждут вдохновения или уже готовы воплотить намеченное, перенести на бумагу? Приглашение Ирины освободило ее от всяческих сомнений.

«Может быть, ты больше любишь белое? В следующий раз купим другое. Пошли!». Эмма, конечно, как завороженная, двинулась за ней, расцеловав от радости мужа. Вечер перед телевизором в каюте неособенно ее воодушевлял, хотя они, не имея возможности разделиться по комнатам, заключили соглашение смотреть по очереди интересные друг другу фильмы и передачи. Забегая вперед, можно уверенно сказать: даже если бы ей не была подарена эта встреча, Эмма все равно телевизор бы включала крайне редко. Программа их круиза была чрезвычайно насыщенной, и она, не пропускавшая ни одной экскурсии, вечером валилась с ног, оглушенная впечатлениями. Книги, взятые из дома, так и пролежали нетронутыми, если не считать нескольких страниц, которые она все-таки прочла, когда Ирина, запершись в каюте, проводила время с дочерью или набрасывала что-то в заполняющемся на глазах блокноте.

Предвкушая интересный разговор, Эмма пошла за Ириной на палубу и приняла бокал, подсунутый ей ласковым движением. Ирина укуталась во что-то клетчатое, лохматое, зелено-красное, то ли плед, то ли пончо, и с отрешенной, какой-то искательной улыбкой устремила свой взгляд вдаль. Погода была чудо как хороша. Берега были совсем рядом, дымился тлеющий листвой темный склон, торчащие недалеко от берега камни походили на стражей, выходящих из воды по приказу грозного дядьки Черномора. Луна висела елочной игрушкой на темнеющем на глазах небе, и Эмма вдруг призналась, что с самого первого дня старалась не пропускать ни одного восхода солнца. Спектакль был таким восхитительным, мирным и тихим в своей вечности, что она боялась упустить что-то очень важное, щелкала, не останавливаясь, и отсылала полученные кадры детям и друзьям семьи. Ей они казались необыкновенными, но что думали об этом другие?

Ирина оторвалась от созерцания и с интересом, как-то по новому, взглянула на свою собеседницу:

— Послушай, а ты случайно не пишешь?

— Я? Писать?!? Нет, что ты! — Эмма замахала руками. — Знала бы, каким для меня мучением были уроки русского языка в школе! Как я страдала от невозможности что-то придумать и изобразить на листке бумаги! Мой мир — это цифры, отчеты, счета.

— Надо было все-таки попробовать. Ты очень четко и образно все отображаешь. Я же вижу, с каким интересом ты наблюдаешь, слушаешь на экскурсиях, рассматриваешь мои рисунки.

— О, это от насмотренности и начитанности! — Эмма с облегчением отмахнулась. — Помнишь ведь, как нас воспитывали в детстве? Девочка из хорошей семьи должна была уметь играть хоть на каком-то музыкальном инструменте, любить книги, хорошо учиться. Думаю, это оттуда.

— Я вот Полинку тоже пытаюсь так воспитывать, но, боюсь, ей это уже не нужно. Другие времена — иные нравы, — философски заметила ее собеседница.

— Мой интерес к искусству — сугубо дилетантский. Восхищение и почитание таланта тех, кто по-настоящему одарен, — подытожила Эмма, — и, конечно, некоторые знания, начитанность, небольшой детский опыт и любительский интерес.

Собеседница ей явно не верила, а Эммочка наслаждалась тишиной, надвигающейся тьмой, трепещущим ветерком, светом круглой луны и странностью их разговора. Ее пытались уверить, что она могла бы писать или рисовать, приложи хоть некоторые усилия. В нее верили, но она-то знала, что это не для нее. Странность была еще и в том, что в их разговоре заключалось что-то важное, жизненное и содержательное, а ее новая приятельница являлась, безусловно, существом незаурядным, из той самой области, в которую сама Эмма всегда боялась заглянуть. Радуясь легкому опьянению, особому речному запаху и тому, что завтра их ждет еще один, не менее удивительный день, она готова была слушать ее всю ночь.

Первый вечер, конечно, был посвящен семьям и биографиям. Эмма узнала, что Полинка — единственный и поздний ребенок. Ирина родила ее почти в сорок. Ее женская жизнь не сложилась. Она поделилась некоторыми событиями своей распадающейся личной истории: муж совершенно ее не понимает, он хороший, добрый человек, но абсолютно беспомощный и вместе с тем приземленный, но Полина обожает отца, и Ирина думает, как ей лучше поступить, чтобы не разделить этих двоих и сделать счастливой себя. Спросив из вежливости о семье новой приятельницы, рассмотрев фотографии, готовые по малейшему требованию показаться на экране телефона, она постановила: «Ну что ж тут удивительного? У хороших родителей — хорошие дети. Молодцы, вы все сделали вовремя. Теперь вот наслаждаетесь взрослыми детьми и своей активной жизнью».

Эмме было абсолютно ясно, что Ире больше всего хотелось выговориться. Такая собеседница, не обремененная, на ее взгляд, трудностями и перипетиями личной неустроенной жизни, являлась для нее идеальной. Эмме же было интересно на время освободиться от повседневной жизни и нерешенных важных — или не очень — проблем и заглянуть внутрь творческого человека. Она смотрела на Ирину вдумчиво, где-то даже восхищенно и немного удивлялась, что эта женщина выбрала для откровений именно ее. Неужели она заслуживала? История из детства, воспоминания о родном человеке, тоже интересном и творческом, отзывалась приятным теплом в ее душе и делала Ирину в некотором смысле родным человеком тоже. Все охотники и рыбаки — своего рода братья. Все моряки — звенья одной цепи. Все творческие люди — в некотором смысле одного поля ягоды.

Иринины увлечения живописью начались в раннем детстве. Ее долгое время бросало со стороны в сторону, в поисках себя. Она танцевала, мечтала стать ветеринаром, парикмахером, журналистом, пока в классе седьмом не получила в подарок от какой-то дальней родни старый этюдник. Вот с него-то и началось ее увлечение, которое переросло в будущую профессию и стало смыслом ее жизни.

Родителей возмущало то, что она по ночам выстраивает какие-то композиции из фруктов и вазочек на кухне, засиживается допоздна, комкает и бросает бумагу, шумит и сердится, а утром с трудом встает в школу. Ира тоже сердилась в ответ: я же вас не трогаю, спите спокойно! Все было распределено поровну. Одна комната — родительская, вторая — их с сестрой, а вот кухня, кухня-то — общая!.. Так с боем и закончила школу. Отстояла, отвоевала право на свой выбор. Только сестра всегда была на ее стороне, она — единственная ее поддержка и опора. У тебя есть сестра, Эмма? Нет? Ты многое потеряла в жизни!

Честно говоря, бунтарское детство плохо вязалось с тем, что Эмма сейчас видела перед собой. И Ира, и ее дочка являлись для нее тихой заводью, сонным женским царством, где царит умиротворение и гармония, устремленность в себя и свой внутренний мир. Ирина доказывала своим рассказом обратное: в юности она была вредным и упрямым подростком, да и сейчас она не согласится с тем, что считает неправильным. Никакой покладистости и жертвенности, даже во имя дочери. Она не собиралась лишать ее отца, но внутренне уже была готова принять важное для себя решение.

За этой женственностью, за мягкостью, окутанной в льняные платья и пушистые палантины, скрывалась твердая сердцевина, готовая проявиться, как только начнут попирать ее права и мешать осуществлению ее собственных желаний. Никаких сомнений и долгих мучительных размышлений в Ирине, как оказалось, не было. Эмме не хотелось бы проявлять настойчивость, но день ото дня, вернее, вечер от вечера, картина жизни ее новой приятельницы раскрывалась все более ясно и подробно. Так утром проявляется на сером небосклоне солнце после длительных и обильных дождей. Оно вначале показывается тоненькой золотой каемкой, потом просовывает одну руку за другой, а через какие-нибудь полчаса выкатывается ослепительным золотым шаром, правильным, идеальным и совершенным. Это смешение красок, серо-свинцового и желто-золотистого, потрясает своей красотой тех, кто не поленился проснуться пораньше и не пропустил этот увлекательный спектакль.

Эмма не могла бы сказать, что история жизни, услышанная ею, была столь уж совершенна и удивительна. Скорее Ирина все дальше уходила от образа чеховской героини, который женщина так успешно нарисовала себе в первый день знакомства. Той самой, что кутается в теплую шаль и пьет чай из самовара на веранде, держа в руках книгу или полученное из столицы письмо. Рядом толкутся люди, дальняя и близкая родня, уже в который раз ставится самовар, подается к столу свежий хлеб и варенье из собственного сада, а она все не может оторваться от увлекательного чтения, вырваться в реальную жизнь из затянувшей ее истории. Новая приятельница Эммы, оказывается, походила на вымышленную героиню лишь только своей полной погруженностью в мир, существующий только для нее.

Ирина в поисках себя никогда не забывала о личной жизни. Ей отчего-то всегда нравились плохие мальчики или мужчины постарше. Во время учебы она сильно увлеклась одним преподавателем. По ее словам, он был талантливым художником, интересным собеседником и красивым мужчиной. Омрачало эту идеальную картину лишь одно: наличие жены и маленького ребенка.

Уже в студенческие годы Ирина видела цель и отказывалась замечать преграды. Эта связь длилась несколько лет и не привела ни к какому результату. Приезжая к родителям на каникулы, она видела, как провожает ее взглядом соседский мальчишка Димка. Он вздыхал по ней еще в школе, она это прекрасно знала, но такие ребята, спокойные и надежные, всегда больше нравились ее сестре: «Ты знаешь, Маринка всегда удерживала меня от безрассудных поступков… Помню, однажды родители уехали к дальней родне на неделю, и я решила устроить вечеринку. Пригласила девчонок, дворовых ребят. Гитара, домашнее вино, фрукты, торт из соседнего магазина… Весть о сборище разнеслась быстро, и через час стали приходить даже те, кого я никогда в жизни не встречала. Марина с самого начала не одобрила мою идею и, осознав, что все может закончиться очень плачевно, стала разгонять ребят по домам. Она тогда все время удивлялась: и как мне могут нравиться такие бедовые ребята? А мне было очень интересно, потому что они так отличались от того, чему меня учили дома. Гитара вообще обладала большим воздействием. Вот такими были мои герои — свободные от предрассудков бунтари! При моей внешности и стиле, которого я придерживаюсь, это звучит, наверное, странно, но я до сих пор мечтаю о том, чтобы прокатиться на быстром мотоцикле… Так, чтобы волосы развевались в разные стороны, чтобы кровь застывала от страха и восторга, чтобы впереди меня сидел сильный и отчаянный мужчина, который вел бы меня за собой. Маринка всегда над этой моей фантазией смеется: считает, что ей не суждено сбыться, потому что вести, принимать решения я всегда хочу сама».

Димка любил ее молча, хотя, конечно, она обо всем догадывалась. Когда она, вся такая модная столичная штучка, приезжала на каникулы, они одной компанией бегали на речку, ходили в кино, собирались по вечерам во дворе. Новости разносятся быстро, несмотря на то, что Ирина никому не рассказывала о романе с преподавателем. Или почти никому, если не считать одну близкую подругу. Та, понятное дело, поделилась еще с одной, исключительно по большому секрету. А то, что знают двое, знают, как известно, все…

Димка однажды так и спросил ее, глядя прямо в глаза: у тебя, мол, там все закончилось? Видно было, как трудно ему заговорить об этом, но он хотел получить одну, хоть самую призрачную надежду. Ира, не смутившись, ответила, что это касается только ее, но Димку отталкивать не стала. Все лето они провели вместе. Не вдвоем, а в одной дворовой компании. Ребята над ним подсмеивались: «Эй, Димон, только сознание не теряй! Вон твоя Ирка идет!». Он молчал, но ничего с собой поделать не мог. Не властен он был над собой — и все тут! Она намеренно его дразнила. Знала, что он будет за ней наблюдать и, будто его не замечая, проходила мимо, на глазах сбрасывая юбку, майку, сандалии, а потом медленно входила в воду, чувствуя, как его взгляд прожигает ей спину.

Но, помимо общих вылазок в парк или на речку, Димка заходил к ним домой, помогал принести пакеты из магазина, выбить бабушкин ковер во дворе, переклеить обои. Родителям и Маринке он очень нравился. Сильный и серьезный парень должен был обуздать бьющую через край творческую энергию их младшей дочери. Маринка родилась на десять минут раньше и считалась в семье старшенькой. Ей по старшинству досталась вся рассудительность и весь здравый смысл.

Ирина этих рассказов не любила, о будущем не задумывалась, знала, что в сентябре они с сестрой уедут на учебу и дальше загадывать не хотела. Уж очень простым и незамысловатым казался ей этот Димка. Разве мы хвалим густое и раскидистое дерево, что растет в нашем саду? Разве говорим ему слова благодарности за то, что оно ограждает нас от жгучего летнего солнца и проливного дождя? Мы считаем это само собой разумеющимся явлением, все равно что ослепительное солнце в летний день или хрустящий под ногами снег в канун Нового года… Димка был вот таким же явлением природы, к которому Ира привыкла с детства. Ясно с ним было все, понятно и предсказуемо: армия, невеста, свадьба с обязательным выкупом и длинным платьем, дети, детский сад, долгие хлопоты по поводу приобретения холодильника и в дальнейшем подержанного автомобиля. Ирина ждала другой, ослепительной жизни с подготовкой к выставкам, с творческими подъемами и кризисами, с бессонными ночами, с долгими разговорами об искусстве в тесной прокуренной кухоньке. Димка в ее сценарий, конечно, не вписывался, да и не задумывалась она об этом.

В ноябре после того теплого лета и Димкиных надежд вдруг заболела мама. Отец ухаживал за ней, она почти не вставала. Воспаление легких и проблемы с сердцем уложили ее тогда надолго. Девочкам всей правды не говорили: пусть учатся и не срываются с мест, справимся сами. Димка тогда ей писал регулярно, она отвечала через раз: снова захлестнула яркая студенческая жизнь, а та, летняя, померкла и спряталась в тень. Ему рассказывать о болезни матери тогда строго-настрого запретили, и он, конечно молчал. О том, что он навещал родителей регулярно, Ира не знала. Не знала и о том, что, когда отца отправили в командировку на неделю, Димка, не говоря ни слова, однажды пришел к ним с раскладушкой в руках. Мама тогда уже вставала, но выходить на улицу не могла. Он ушел, как только вернулся отец, также тихо сложил свою раскладушку и с подушкой под мышкой пошел домой.

Следующим летом Ира приехала домой ненадолго, можно сказать, проездом. Собирались студенческой компанией на море, в Коктебель, к домику Волошина. Говорили, атмосфера там особенная, пишется легко, исключительно. Все возвращаются оттуда с замечательными работами. Они тоже решили попробовать.

Дома она узнала о болезни мамы и о том, как помогал родителям Димка. Упоминание о нем ей не понравилось — что толку говорить о детских чувствах? С ней за это время столько всего произошло, а здесь все осталось без изменений, скучно и предсказуемо. Родители огорчились, что дочка приехала на неделю, но их успокоило то, что Маринка явится на целый месяц. Вот только сдаст экзамены и пройдет практику в больнице.

С Димкой она тогда столкнулась в магазине. Он подошел к ней сам и спросил прямо: почему она перестала отвечать на его письма? Ирина объяснила, что объяснять тут нечего, все предельно ясно. А если бы мы с тобой не встретились сегодня в магазине, что тогда? Так бы и уехала, не повидавшись? Ирина тогда ответила с улыбкой: «Ну, тогда бы мы обязательно встретились в каком-нибудь другом месте!».

От других ребят она узнала, что Светка из соседнего дома обещала дождаться Диму из армии. Она давно и преданно на него смотрит как побитая собачка. Наверное, еще и поскуливает. Ирину тогда это немного задело, она даже сходила к нему домой пригласить на семейный обед. Мама рассказала, как он им помог прошлой зимой. И про раскладушку, про лекарства рассказала тоже. В его глазах она увидела обиду, но не равнодушие. Она сказала что-то обидное про Светку, пожелала им даже счастья и ушла. Он тогда побежал за ней и смотрел так, что Ира все поняла сразу, но обещать ничего не стала. Впереди ее ждал Коктебель, друзья-единомышленники, интересный месяц у моря, а все-таки хотелось, чтобы Димка был в ее жизни тоже. Хотелось знать, что он такой есть.

У Ирины в каюте был припрятан небольшой винный запас, три бутылки, купленные к их вечерним посиделкам, но Эмме этого было в тот вечер не нужно. В горле щипало, першило в носу, пробивались слезы. То ли от ветерка и прохлады, идущей от реки, то ли от начинающейся простуды, то ли от жалости к Димке, которого она никогда не видела.

— Может быть, кофе выпьем? — спросила Ирина.

— Нет, спасибо, мне уже пора, а то завтра буду разбитая, — сказала Эмма, посмотрев на экран телефона. Шел второй час, уже хотелось положить тяжелую голову на подушку. Но прежде нужно было узнать про верного рыцаря Димку. Неужели это все? Неужели конец истории?

— Да, детская влюбленность и серьезное чувство — разные вещи… У него, наверное, была настоящая любовь… И все равно никакая это не драма. Любим одного, потом любим другого. Я узнала, что после армии он женился на Светке, и все у них было хорошо. Так, как я и предполагала. Свадьба, дети, автомобиль. Они потом переехали в другой район, да и я у родителей бывала редко. Помню до сих пор, как он на меня тогда смотрел, а я, конечно, жестокая была, но тогда этого не понимала…

Будто догадываясь о зреющем вопросе, Ирина сказала:

— Ничего бы у нас, Эммочка, не получилось. Разные мы очень. В моей среде ему пришлось бы трудно, неловко, а я не из тех, кто варил бы ему борщи, так что все случилось так, как должно было произойти.

Разошлись они тогда около трех. Эмме даже показалось, что позднее. Тьма стала разбавляться, горизонт посветлел. Она очень горячо жалела Диму, крепкого синеглазого красавца. Сочувствовала так, будто знакома была с ним лично. В заключение, чтобы поставить точку на этом этапе своей жизни, Ирина рассказала, что столкнулась со своим рыцарем лет пять назад, когда приезжала домой продавать после смерти родителей их квартиру. На этом подробнее обещала остановиться в другой раз, но Дима тогда ей еще раз помог. Он, оказывается, работал в юридической или нотариальной конторе и ускорил процесс оформления документов. Он возмужал, повзрослел, время смыло голубизну из его глаз, поседели виски. Он смотрел на нее уже совсем иначе, обиды в нем было больше, а интерес почти угас. Она поняла, что он ее не простил, особенно то, что родители ушли друг за другом в тоске и одиночестве. Рядом прыгала маленькая Полинка, это как-то спасло их разговор — он рассказал, что его дети уже взрослые, Света работает в поликлинике, все у них хорошо. Крепкая дружная семья. Надежная ячейка общества.

— А ты не думаешь, что это могло быть чем-то очень важным в твоей жизни? Чем-то, что ты упустила? — спросила напоследок Эмма.

— Нет, думаю, что все было правильно, — Ирина улыбнулась куда-то в отдаленное пространство. И все же Эмме показалось, что эта смутная, недосказанная мысль о таинственных законах бытия и упущенных возможностях посещает ее время от времени, укладывается в ее голове, хотя она и не хочет в этом признаваться. Особенно часто она вспоминает Димку, когда что-то в ее жизни не ладится, и еще, когда плохо спится по ночам. Все ее романы и увлечения, а их, судя по всему, было немало, по большей части заканчивались разочарованием, хотя многие из ее избранников говорили на одном с ней языке. Когда она уставала от бурных страстей и творческих кризисов, ей вспоминался ее надежный тыл, крепкий голубоглазый красавец, чей взгляд прожигал ей спину и чья любовь заботливо укрывала всех, кто был ей дорог.

На следующий день они высадились у живописного городка, уже распахнувшего свои двери для многочисленных туристов. Команда музыкантов, казалось, сопровождающая теплоход из города в город, опять играла какой-то бодрый советский марш. Пассажиры расселись по автобусам и двинулись в путь. Несколько часов они, разделенные разными автобусами, не могли общаться, но Эмма и не очень об этом сожалела. Первая половина дня ей понадобилась на обдумывание. За обедом они тоже почти не разговаривали — так, перебрасывались необязательными словами. Муж это заметил и спросил, все ли в порядке. Эмма отшутилась, но к вечеру остыла, разложила все по полочкам и ждала продолжения.

То, что за долгий вечер, переходящий в ночь, она не сказала почти ни слова о себе, ее тогда не насторожило. Эмме хотелось посмотреть рисунки, узнать, как же дальше сложилась Иринина судьба. Все взятые из дома книги поблекли и стали казаться причудливыми и ненастоящими. А своего сострадания, потраченного зря на несуществующего в ее жизни человека, Эмме было не жаль. Был, наверное, в этом какой-то смысл, пока недоступный ее пониманию.

Смысл, конечно, открылся позже. В одном из Ирининых рисунков она увидела горбоносый профиль любимого в далеком детстве дяди. Ее будто вернули в прошлое. Возможно, она сама повсюду искала приметы его присутствия, как и всех остальных ушедших родственников. Радостно было их вспоминать, откликнувшись на знакомую фигуру, поворот головы, характерное выражение. Так создавалась иллюзия их постоянного присутствия — невидимого, но до того реального, что можно было поклясться: она только что видела мелькнувшую в толпе фигуру матери, бабушкин белый платочек или прихрамывающего на левую ногу деда.

По своим склонностям и характеру дядя Толя тоже мог бы сидеть на верхней палубе часами и рисовать, не отрываясь, не отвлекаясь на окружающую его жизнь. Эмме показалось, что кто-то постоянно заботится о том, чтобы она их не забыла, и такими встречами и свиданиями ведет ее волоком, тащит мучительными или радостными маршрутами к таинственному тупику назначения, к неизвестному, но неизбежному финалу, где они все наконец встретятся, соединятся, обнимутся и будут счастливы, вновь обретя друг друга. К тому моменту их загадочного соединения они уже очистятся, избавятся от всего мелочного, от грехов и обид, перестанут гневаться, вспоминать былое, тревожиться по мелочам и поймут, что главное — именно здесь, в их единстве; в этой их силе, которая называется семьей.

Пока она была еще в пути, в страстях и тревогах, эти свидания помогали ей вспомнить и осмыслить происходящее сейчас, а также то, что было в ее далеком детстве. Они же, не имея возможности соединить ее с близкими ранее положенного времени, подстраивают вот такие вот случайные встречи, за которые она всегда была очень и очень благодарна.

Как все же жаль, что у нее нет ни сочинительного дара, ни художественных способностей, а то она обязательно бы написала рассказ, нарисовала портреты тех, кого очень любила, и рисунки получились бы удивительными, вытканными из самых лучших материалов, украшенными самыми яркими и немыслимыми узорами из ее детских воспоминаний. Ей вдруг очень захотелось туда вернуться, там ожидало ее тихое счастье и спасение, но она знала: придется еще долго ждать, раньше положенного времени нельзя, не положено, не заберут.

Дядя Толя был двоюродным братом ее отца. Тихим, неприметным, закрытым, заикающимся. В семье о его недуге говорили мало. Видно, все уже успели обсудить и перемолоть до ее рождения. Факты, дошедшие до Эммы, были очень скупыми: он начал говорить, как и положено, вовремя, но лет в шесть его плавная речь неожиданно для всех остановилась и он стал заикаться так, что мучительно было видеть, как он с этим борется, пытается сопротивляться, торопится, а потому получается еще хуже. Родители изыскивали самые разные способы для его лечения, но все оказывалось, в конечном счете, бесполезным. Они вдруг перестали ссориться, хотя до этого момента выясняли отношения в присутствии сына без всяких угрызений совести. Они любили друг друга, но только так, с криком и шумом, могли договориться; потом, конечно же, страстно мирились, но ребенок, к счастью, этого знать не мог.

Взрослые родственники обвиняли именно молодых родителей в недомогании ребенка, но знать ничего точно никто не мог, лечение не помогало, и тогда они даже решили съездить в деревню к знахарке. Та лечила молитвами, травами, выливала свечу в миску с водой и ничего за свои попытки не просила. Каждый оставлял столько, сколько мог. Она благодарила и провожала тихой доброй улыбкой, уголком старого, но чистого фартука вытирая слезящиеся глаза.

Бабушка утверждала, что свеча показала причину Толикиного заикания: его напугала собака, но родные не очень-то этому поверили. Однако ее травы, тихая молитва, добрая и благостная улыбка, руки в старческой гречке мальчика успокоили. Он стал заикаться меньше, но окончательно от недомогания так и не избавился. Потом его возили к травнице еще несколько раз, до тех пор, пока она не ушла из жизни, бросив своих подопечных. Ее дочка, которой был передан секрет мастерства, Толикиным родителям не понравилась сразу. В ней ощущалось одно единственное желание: поставить все на поток, заработать и обогатиться. Поток людей, однако, не иссяк. Наоборот, их стало даже больше, за визит установилась определенная плата. Не было больше теплых морщинистых рук, тихой улыбки, певучих молитв. Травница так тихо нашептывала и водила руками над головой мальчика, что он готов был уснуть сидя, рухнуть на старенький просевший диванчик, пахнущий воском, травами и ягодами. Толик расстроился, и больше они в деревушку ездить не стали. Кто-то из родных заметил, что Толику становилось лучше, потому что там он ощущал спокойствие и тепло, коих был лишен в родном доме. Может быть, именно так и было, но когда Эммочка родилась, дяде Толе было уже около двадцати пяти. Он все еще заикался, но научился справляться с недугом по-своему, они как-то примирились, научились договариваться. С Эммой он эту тему не обсуждал, она сама из-за природной деликатности не вспоминала тоже, но однажды он рассказал об эпизоде из детства:

— Я же заика и прекрасно об этом помню. Но как только забуду, речь течет плавно, без остановок. Так, я рассказал как-то стихотворение на уроке литературы классе в шестом новой учительнице. Она так впечатлилась, что решила остановиться на моей кандидатуре и отправить меня на конкурс чтецов. Хорошо, что вмешались родители: они-то знали, что заика — ненадежный кандидат на участие в конкурсе. Помню, как учительница изумилась, выслушав маму: «Как заикается? Он ни разу не остановился!». Вот такие творились со мной чудеса!

Родители сына берегли, чувствовали свою вину, в собаку мало кто верил, даже они сами. Хотя лающая, срывающаяся на ярость собака очень напоминала их ссоры, горячие, шумные, безумные… Мальчику купили гитару — кто-то из врачей посоветовал петь. Так, медленно и певуче, он учился говорить. Если не волновался, все у него неплохо получалось. Можно было подумать, что человек просто не торопится высказать дурную мысль, работает над собой, тщательно подбирает слова. Потом в его жизнь пришла живопись, а как именно, он сказать бы не смог сам. В детстве он говорил, что ищет истину. «Что это такое, Толя?» — спрашивали встревоженные родные. Он ответить не мог, потому что не знал сам. Она ему представлялась маленькой крошечной песчинкой, скрытой от всех. Он искал вместе с ней и самого себя.

Родители, взяв себя в руки, снизили градус напряжения, посмотрели внимательно на сына и отвели его в музыкальную школу. Там ему не понравилось. Петь на уроках сольфеджио он отказывался, хор обходил стороной, стыдясь чужих взглядов. В конце концов, научившись играть на гитаре, он прервал обучение и сосредоточился только на рисунке. Эмме рассказывали, что художественная школа дяде Толе нравилась гораздо больше. Рисовать нужно было молча, а историю искусств слушать с открытым ртом. В этом смысле он был идеальным учеником. В живописи он и нашел, наверное, свою истину, свой островок тишины и безмятежности.

Дядя Толя никогда не сидел без работы: оформлял Дом культуры, имел частные заказы, писал афиши. В своем цеху его очень ценили. Эммочка, к огромной радости родителей, любила у него бывать, но лет в тридцать или сорок он наконец женился и переехал в соседний город с молодой женой. Встречи стали редкими, но не менее яркими и запоминающимися. Жена смотрела на красивого черноглазого мужа с умилением. Ей, как и Эмме, творческие люди представлялись существами необыкновенными, поцелованными Богом. Стал бы он писать, если бы не его недуг, заставивший меньше говорить и больше думать? Ушел бы он в творчество, если бы не таинственное событие в шестилетнем возрасте, изменившее всю его жизнь? Нашел ли взрослый Толик свою истину, о которой так беспокоился в детстве — знать никто не мог, но Эмма его очень любила.

Запах краски, стоящие одна за другой афиши, смотрящие в стенку рисунки, картины, а на них — божественная красота природы, островки и острова, взметающие в небо деревья, уходящее за горизонт море в его сверкающей синеве, голубизне, лазури и бирюзе. Все как на ладони: и купола старых деревянных церквей, и новогоднее снежное утро, и крыши домов каких-то неизвестных ей городов. «Ты там был?» — спрашивала маленькая Эмма. Где-то был, о чем-то рисую по памяти, а что-то живет в моем воображении. Ну как же так можно? Как можно придумать то, чего нет на самом деле? Этого Эммочка понять не могла. Для нее самой уроки рисования и русского языка были поистине мучительными, в особенности, если требовалось написать сочинение.

С картиной, репродукцией из учебника, она еще кое-как справлялась, а вот так называемые свободные темы сбивали ее с ног. Дайте схему, структуру, строгий план — и я переверну мир, напишу и напридумываю вам все, что хотите. Но делать это самой — увольте! Особенные страдания вызывал рассказ от лица одного из героев картины. Знаменитая «Опять двойка» могла еще дать почву для размышлений, а вот как быть с девочкой, делающей зарядку перед открытым окном или уставшими женщинами с полными лукошками ягод?!? Что такого увлекательного, скажите, там происходит? Какой рассказ и какие описания тут можно придумать?!?

Дядя Толя всегда над этим смеялся. У нее, у Эммы, было под рукой несколько знакомых всем цветов. Тот самый «каждый охотник желает знать, где сидит фазан», и никаких оттенков зеленого, красного, синего она больше придумать не могла. Учительница требовала, чтобы трава была окрашена в изумрудный, салатовый, ярко-зеленый или приглушенный оттенок в зависимости от того, как освещает поляну солнце и густой лес. Она каким-то образом знала, что повсюду слышится пение птиц, стрекот кузнечиков и шуршание муравьев, полянка утопает в густой сочной зелени и прячет героинь от солнечного света; сами женщины вышли по грибы ранним утром, ушли далеко от родной деревни, а зимой они будут пить чай, лакомиться малиновым вареньем и вспоминать теплые летние деньки. Ничего из этого Эмма не видела. В зеленой траве сидели мама и дочка, их платки были красными и синими, крынка с молоком — коричневая, платья — белые — и все. А что можно было рассказать о букете сирени на столе или о зимнем сельском пейзаже без всякого сюжета или движения?!?

Она, конечно, неслась за помощью к дяде Толику. Заходила в тесную комнатушку, вытянутую, как пенал, с большим окном, бросала потрепанный портфельчик и смотрела, как он работает. Щебетала о своих школьных новостях, посвящала в интересные истории, любовалась черными волнистыми волосами дяди Толи и вдыхала этот чудный, ни на что не похожий запах свежей краски, холстов, растворителей. Потом он помогал ей с рисунками, а она, сидя рядом, приговаривала: «Ты только плохо рисуй, а то учительница не поверит!». Он смеялся и потом, после смеха, запинался, мешкался, пока все не приходило в порядок, пока равновесие не было наконец восстановлено.

Однажды она все-таки осталась довольна своим рисунком — наверное, это было в первый и в последний раз. Воображение ее обычно подводило, и она прибегала к подсказкам: перерисовывала найденные картинки и выдавала за свои. Многие из ее коллег и знакомых в сегодняшней жизни во время долгих и мучительных телефонных разговоров или затянувшихся собраний что-то выводили в блокнотах, на салфетках и самых неподходящих листках, впоследствии оказывавшихся важными отчетами и ведомостями. У них получались какие-то узоры, косички, готические буквы, гоночные машины, наброски платьев или диковинные цветы. Эмма смотрела на эти скетчи с завистью: ну надо же! Ничего подобного у нее никогда не получалось. Ни сознательно, ни бессознательно это вывести она не могла.

Когда детям необходима была помощь в детском саду или на уроках рисования, она отправляла их к мужу. Он помогал безропотно и, казалось, даже испытывал радость за то, что в этом деле превосходил свою супругу. В семье она была мастером по домашним делам, проверкам домашних заданий детей и специалистом по налаживанию связей с общественностью — так у них это называлось. Общение с педагогами, врачами и бюрократами как-то по умолчанию было возложено на нее. Он отвечал за разного рода поломки в доме и в гараже, за серьезные покупки и вот еще — за всякие поделки и рисунки. Она называла его «очумелыми ручками» — он радовался, когда жена его хвалила, и считал, что она это делает крайне редко и недостаточно.

В детстве ей нравилось присматриваться к другим и иногда примерять на себя чьи-то увлечения, примеривать модель поведения, повторять жесты и даже картавить. Одна девочка, которая ей очень нравилась в школьные годы, впоследствии они даже стали друзьями, очень красиво и элегантно не выговаривала букву «р». Так как девочка ей была симпатична, Эмма стала потихоньку перенимать ее характерные черты — заигралась она ненадолго, так как пропавшую букву очень скоро вернула на место строгая мама.

Рисовать она не могла, но очень хотела, потому искренне выводила каракули, силуэты людей, домов и деревьев — так, как это делали успешные в этом непростом деле одноклассники. У одного мальчика даже был альбом, с которым он никогда не расставался. Там он рисовал самым обычным простым карандашом удивительные вещи: фигуры спортсменов. Они выглядели так реально, так правдоподобно, что ей казалось, что это срисовано с фотографии. Баскетболист высоко подпрыгивал и застывал в своем кратком полете между небом и землей, держа одной рукой мяч и почти касаясь баскетбольного кольца. Мышцы его были напряжены, носок на одной ноге спущен, волосы взметнулись вверх, под ногами горела земля. Эмма смотрела с восторгом — как можно так достоверно изобразить человека, не срисовывая с картинки?

На другом рисунке кружилась на одной ноге фигуристка. Потом она узнала, что это называется вращение. Одна нога была согнута в колене, другая располагалась параллельно белому сверкающему льду, тонкий конек резал ледяную поверхность и образовывал загадочные узоры, а девушка обнажала в движении стройное бедро, короткая юбочка поднялась и причудливо загнулась. Этот рисунок вызвал настоящий восторг, других Эмма не запомнила, этого ей было достаточно, чтобы убедиться в своей ущербности и осознать свою никчемность.

Так вот, примеряя на себя жизнь других, она, вероятно, тоже искала себя, свою истину, как и дядя Толя. Обнаружив, что это ей чуждо, она отталкивала и жадно искала следующее. В тот период восхищения чужими талантами она тоже что-то рисовала в своих девичьих блокнотах. Положа руку на сердце, можно сказать, что она ничуть не продвинулась, не обрела мастерства, и до сих пор носит с собой те же наброски, что и в школьные годы. Опытные и даже начинающие психологи легко поймут, почему же она выбрала именно эти образы и сюжеты.

На бедной щуплой траве, стоящей острыми гвоздями, по которым ходят йоги, в самом центре рисунка располагался дом. Бедный, одинокий такой домишко с окном, укрытым в веселые яркие занавесочки, с трубой, кособокой и накренившейся на правую сторону треугольной крыши. Из трубы всегда поднимался дым ровным кудрявым столбцом. Это давало надежду, что дом все же обитаем, там есть люди, печка и съестное. К дому прилегал правильный ровный забор — Эмма его чертила линейкой, чтобы был безупречным. Он шел до самого конца рисунка, в одну и в другую сторону. Ну что ж тут удивительного? В доме жило счастье, а забор от конца и до края надежно защищал его от посягательств со стороны. Это, конечно, далеко не все. Картину делали законченной еще несколько важных штрихов. Рядом с домом росло густое раскидистое дерево. Вот здесь нужно сделать остановку для внесения некоторых объяснений. Если дом за сорок лет Эмминой жизни почти не менялся в своем состоянии, ну разве что окон становилось больше или столб дыма уходил в другую сторону, то дерево претерпевало существенные изменения. Метаморфозы все же были. В соответствии с сезоном или желанием художницы оно обрастало густой зеленой листвой, желто-красной кроной, обнажалось и на глазах расставалось с последними, самыми упорными, цепляющимися за жизнь листочками. Зимой, когда вместо убогой травы появлялось белое снежное покрывало, лиственное деревце с рисунка напрочь исчезало и вместо него, словно по мановению волшебной палочки, появлялась зеленая ель. О, ее рисовать было истинным наслаждением! Три треугольника разной величины громоздились друг на друга и находили себе опору в виде коричневого пенечка — не садись на пенек, не ешь пирожок! Таким образом, Эммочкин рисунок был в своем роде уникальным и охватывал все времена года с небольшими изменениями в декорации.

Итак, было, конечно, еще несколько мелких деталей, делавших рисунок обитаемым и счастливым. Иногда под забором появлялся старый белый гриб, будто из советских мультипликационных фильмов, а также цветик-семицветик, невиданный в природе цветок, или скромная ромашка. С такими дополнениями Эмма справлялась легко: гриб — это полуокружность на пеньке, цветок — всего лишь острые перышки с желтой сердцевиной. Все очень ясно и просто. Главным дополнением все же являлось ослепительное желтое солнце — оно не покидало небосклон ни в какое время года. Совершенный круг с золотыми лучами и плывущие неподалеку облака. Они, кстати говоря, никогда солнышко не заслоняли, паслись неподалеку, рядом с запятыми, символизирующими птиц, летающих в далекой голубизне неба. Приближать их и сажать на забор было никак нельзя, с таким близким контактом Эмма бы не справилась, потому она оставляла их в их естественной среде, на воле.

Вот таким был ее вечный рисунок, ее модель счастья, ее желание обрести свой дом. Удивительно, что эту мечту, сама об этом не зная, она пронесла через всю жизнь. Раньше думала, что удобнее жить в квартире — сейчас размышляла о доме. Раскидистое дерево, цветы с грибами и птицы над крышей дома, конечно же, прилагались. В ее мечтах рядом с домом выносилось соломенное кресло, покрытое пушистым пледом, но на рисунке этого видно не было. Муж над ее рисунками злобно посмеивался: за эти годы сюжет не изменился. Хорошо, что Эмма запретила себе рисовать принцесс с палками-руками, в треугольных платьях, с буклями на голове и в остроконечных коронах. Насмешек бы не удалось избежать. Ее дети давно и успешно рисуют намного лучше, она сама берет в руки карандаш, если только о чем-то задумается или вынуждена будет слушать чье-то бессмысленное выступление на собрании.

Так вот, однажды она все же решила продемонстрировать дяде Толе свой удачный рисунок. Лет в десять она принесла ему то, что считала лучшим. На уроке рисования приказали изобразить море. Это было основным. Корабли, пловцы, острова — это исключительно по желанию. Море надлежало изобразить с разными оттенками, которые должны были быть отражены красками. Это Эмма сделала с легкостью. Вспомнила летние каникулы, и волны ее окрасились в сине-зелено-бирюзовые оттенки. А там, в самом центре картины, она поместила не корабль, который изобразить не могла в виду большой сложности, не какой-нибудь банальный островок с одинокой пальмой, а нефтяную вышку! Отчего? Почему? Сказать точно не могла; вероятно, тоже привезла с летних каникул. Вышка была безупречна, как забор у ее воображаемого дома. Ее она вычертила линейкой, транспортиром и треугольником. Стояла такая, стройная, правильная, без наклонов и кривых линий. Идеальная! Учительница посмотрела с жалостью, но все-таки поставила пятерку. Эмма сочла это отличным знаком, ведь это сделала она сама, без чьей-либо помощи, и полетела к дяде.

Он долго смеялся и при этом хвалил ее рисунок. А Эммочка любовалась художником. Какой все же он красивый! Блестящие волосы, распахнутые брови, зеленовато-серые глаза. И говорил с ней всегда не как с десятилетней дурочкой, а как с равным ему взрослым человеком. Все, на этом сюжет о художнице заканчивался. Сейчас она и сама бы посмеялась над идеальной нефтяной вышкой в центре лазурного моря, а тогда, конечно, собой очень гордилась, считала свое море совершенным.

Познакомившись с Ириной, Эмма увидела в ее рисунках, в страсти, с которой она отдавалась своему делу, родного, уже ушедшего человека. В этом и был, наверное, тот самый смысл, та причина ее внезапного расположения к совершенно незнакомому человеку, склонившемуся над рисунками в первый день их знакомства.

Следующий день был уже не солнечный в привычном смысле этого слова, а какой-то молочно-парной с двумя нежно-голубыми прорехами в осеннем небе. Благодарные туристы восхищались последним теплом, роскошными кронами деревьев, променадом, по которому и сто лет назад фланировали жители этого небольшого русского города.

По набережной разъезжал смешной детский поезд с белой сахарной трубой. Веселая мордочка подмигивала счастливым родителям, следящим за взмахами их любимых чад, и напоминала добрый поезд из старого советского мультфильма. Молодые родители, а также бабушки с дедушками, решившие доставить детям удовольствие, кричали, отвлекали малышей от увлекательного путешествия и требовали улыбок: фотография должна была изобразить безупречный воскресный день. Все счастливы и довольны. Родители — тем, что после хорошей прогулки их ждут спокойные пару часов детского сна, дети — тем, что сбылись все их воскресные ожидания. Малыши расположились на металлических сиденьях, смотрели на проплывающий мимо пейзаж и улыбались так, как просили родители.

Эмма некоторое время не могла отвести взгляд от одного забавного пассажира. Мальчик лет пяти, светловолосый, в синей курточке и в легкой белой шапочке, был определенно не с остальными пассажирами паровозика из Ромашково. Он сидел на самом первом сидении, совершенно один, и по взгляду было ясно: он сейчас находится не здесь, а в каком-то другом удивительном месте. Он воображал себя, крепко держащегося за поручень, бесстрашным машинистом, ведущим поезд сквозь опасные джунгли, высокие горы и сказочные леса. Он то взмывал в воздух, слегка приподнимаясь и поджав ноги, то с оглушительным грохотом обрушивался на землю, чтобы через некоторое время вновь вознестись на самую высокую вершину горы и зависнуть там на мгновенье. От него одного невозможно было дождаться улыбки или взмаха рукой. Он совершенно не замечал того, что происходит рядом до тех спор, пока все не остановилось, путешествие не закончилось, а родители не подбежали к детям, проверяя, не замерзли ли они, не проголодались ли.

Эмма стояла и ловила этот момент, миг возвращения в настоящую жизнь, окончание полета, грохот приземления, разочарование от того, что продлить миг воображаемого путешествия не получилось. Молодая беспокойная мама почти волоком вытащила мальчугана из поезда и растирала на ходу его замерзшие ладошки. Он был все еще там, где от него одного зависела судьба паровозика и его пассажиров. В малыше виделось будущее увлеченного, погруженного в любимое дело человека. Интересно, кем же станет этот отважный путешественник?..

Город располагался ниже, и после запланированной экскурсии они смогли побродить пару часов по площадям и переулкам, насладиться запахами уже угасающей воскресной ярмарки, раскинувшейся на центральной улице города, выпить кофе в одной уютной кондитерской, сфотографироваться у красивой чугунной ограды городского парка и виртуозно подстриженных кустов и деревьев. На ярмарке уже сворачивались полосатые тенты, убирались остатки нераспроданной снеди, подметались дорожки и протирались опустевшие прилавки. Эмму, раньше очень не любившую рынки и ярмарки, в последнее время эта суета стала завораживать. Она медлила с возвращением на теплоход, с удовольствием разглядывая сырные головки, баночки с медом и вареньем, ароматные приправы, румяные рогалики, жестяные подносы с колбасами и ветчиной. Муж по ошибке принял ее интерес за голод и с удивлением, так как завтрак был достаточно сытным, спросил: «Ты что — проголодалась? Ну давай купим то, что ты хочешь!..». Она поспешно отказалась: в ее сумочке уже лежала баночка с нарядной крышечкой, обернутая в красную бумагу. «Наконец научились делать!» — с удовольствием подметила она. Сейчас, когда конкуренция была велика, стали задумываться и о том, как бы получше представить свой товар, снабдив его приятными кружевными ленточками, упаковав в холщовые мешочки и уложив в веселые коробочки. Что и говорить, приобретать такое и уж тем более дарить было гораздо приятнее.

Варенье из молодого грецкого ореха и букетик сезонных цветов, купленных не у флориста (разглаженно-торжественный, но бездушный), а у простой бабушки, вынесшей астры в жестяном ведре из собственного огорода, должны были сделать ее абсолютно счастливой сегодня вечером.

— Кстати, а где твоя подруга? — спросил муж, когда они уже шли обратно к теплоходу. С ним путешествовать было восхитительно еще и потому, что можно было совершенно не заставлять себя беспокоиться о запоминании дороги назад. Он все помнил, а она просто послушно шла рядом. Эта его черта, а также то, что он отвечал за всю имеющуюся наличность и паспорта, оправдывала его ворчливость и желание уволочь ее прочь от всяких книжных развалов, увеселительных мероприятий и всякого рода культурно-просветительских вылазок. «Надежность и безопасность превыше всего!» — гласил лозунг, который она подсмотрела в конференц-зале их теплохода. Он идеально подходил к ее мужу тоже.

— Не знаю, — задумчиво ответила Эмма. Она еще была на той площади, среди сырных головок. — Возможно, после экскурсии вернулась на теплоход.

— А сегодня у вас тоже планируются вечерние посиделки? — мстительно заметил он, вспомнив ее позднее и хмельное возвращение в каюту.

— А ты что же — скучаешь без меня?

— Боже упаси! Мне так хорошо сегодня будет после этой экскурсии в каюте! Я с радостью вытяну ноги и посмотрю хороший фильм, а ты, если хочешь, конечно, можешь спиваться, но помни что женский алкоголизм…

— Да, я прекрасно помню! Он не излечивается, — нетерпеливо продолжила Эмма, и они рассмеялись.

Оба знали, что выпивоха из нее никакой. Другое дело — ее подруга детства. Она-то уж точно знала толк в крепких напитках и всегда составляла компанию Эммочкиному мужу. Подруга говорила об этом вдохновенно, воодушевляюще, даже поэтично. Она же постоянно сетовала на то, что мужья ей отчего-то попадались только трезвенники и язвенники, не умеющие пить и по достоинству ценить вкус и аромат хороших напитков. Эмма всегда объясняла это так: в семье такой специалист должен быть один, а иначе не миновать беды. Один — профессионал с душой поэта, а другой — жалкий любитель. Подруга одобрительно смеялась, и не теряла надежды просветить однажды и Эмму тоже и научить ее находить новые радости в жизни. «Ну это как-нибудь в другой раз», — подумала Эмма и улыбнулась.

Накануне отъезда она в очередной раз пожаловалась подруге на усталость и головную боль в конце рабочего дня. Муж предложил выпить пятьдесят грамм коньяка, «чтобы освободить голову от цифр и отчетов». Подруга этому очень обрадовалась: «Ну, наконец-таки, ты обратилась к стоящему лекарству! Это в умеренном количестве — а другого у тебя и не будет — гораздо лучше, чем глотать таблетки!». Эмме верилось с трудом: она предпочитала другие средства от усталости и стресса. Вот, например, идея с поездкой принадлежала, конечно же, ей.

Вечером на теплоходе было чудо как хорошо: вкусно, уютно, свежо. Музыкальной программой на этот раз решили пренебречь: высокая дама в длинном концертном платье проделывала с флейтой чудеса, будто с продолжением своей правой руки. Она не стояла на месте, как и положено в таком случае, а постоянно двигалась со стороны в сторону. Ее классика была с юмором, легкая, приспособленная к интересам отдыхающей публики. Нагружать ее ни в коем случае не следовало: не для этого гости купили себе развлекательный круиз. Эмме стало отчего-то грустно, и она, к большой радости супруга, решила провести остаток вечера на верхней палубе. Они зашли в один из баров и взяли по чашке кофе. В сумеречной глубине отблескивали бокалы над прилавком, за спиной бармена громоздились стеклянные цветные бутылки.

Они сели за столиком так, чтобы видеть плывущие берега, горящие огни чьей-то далекой жизни. Неподалеку от них пристроился крепкий бородач, отхлебывающий что-то из своей металлической фляжки. Он выглядел здесь, на празднике жизни, чужаком: одинокий, погруженный в себя, потерявшийся. Он явно искал тишину и уединение, с равнодушием проворачивал на блюдце кофейную чашку и задумчиво смотрел на поверхность воды.

— И что это ты не захотела остаться? — проговорил супруг, подозрительно рассматривая Эмму.

Он, всегда томившийся в любых торговых точках и в местах большого скопления людей, явно радовался такому исходу событий, но все же на Эмму это было не похоже.

— Не люблю такую подачу классической музыки.

— Ну, это сейчас далеко не редкое явление, и ты это прекрасно знаешь. Когда-то музыкантов обвиняли в нетрадиционной бабочке, которую они выбирали для концертов. Ты знаешь, о каком пианисте идет речь. А сейчас не гнушаются ничем: ни разноцветными носками, ни майками с диснеевскими героями, ни вязаной шапочкой, ни глубоким декольте. Тебя что — смутил ее разрез?

Эмма подозрительно посмотрела на мужа. Неужели он в самом деле так думает?

— Конечно, нет! Дело совсем не в этом! Я просто не понимаю, к чему все эти заигрывания с публикой? Эти новые вариации, этот странный выбор репертуара, эти шаги и приседания во время исполнения серьезной музыки. Разрез здесь не первичен.

— Это как раз-таки ясно, — заметил ее муж, — все ради популяризации классики. Пусть хотя бы таким образом люди коснутся хорошей музыки, узнают о великом наследии предков.

— Возможно, ты и прав, так оно и есть, а я слишком требовательна.

Увлекаясь, Эмма могла, незаметно для себя, взять кусочек сладкого из мужниной тарелки или отпить его кофе, хотя прекрасно знала, как он этого не любит. Он, заметив ее протянутую руку, уже разрезал вилкой шоколадный бисквит и нес половину к тарелке жены.

— Ешь, и пойдем в каюту, становится прохладно. Твоя подруга сегодня, похоже, не придет. Ляжешь спать трезвенницей. Господи, как же ты меня бесишь! Не могла взять два десерта?!?

Эмма полезла в холщовую сумочку за книгой и уже решила, что останется здесь еще на полчаса, подышит перед сном, как вдруг заметила Ирину. Та решительно направлялась к ним, махая рукой и широко улыбаясь.

— Как хорошо, что ты здесь! Добрый вечер!.. А я сегодня так хорошо поработала! Полинка устала после экскурсии и завалилась спать, а я сделала много набросков! Когда я много пишу, мне так легко и радостно! Помнишь, я говорила? Это такое необыкновенное чувство опустошения и радости одновременно, будто все выплеснула на бумагу, и теперь можешь быть совершенно спокойной и свободной. В ожидании следующего вдохновения, конечно.

— Ой, я такая голодная! Там есть что-нибудь перекусить? Схожу за кофе и пледом — становится холодно. Ребят, а я вам не помешаю? Простите, я даже не спросила. Скажите прямо, вас лучше оставить в покое? — она вдруг спохватилась и стала поспешно извиняться.

Они, конечно, в ответ начали ее убеждать, что ей очень рады и помешать она им не может. Они и так уже вместе двадцать с лишним лет. Эммин супруг после нескольких вежливых фраз тихо встал и призвал на помощь очередной важный футбольный матч. Ему, конечно, поверили, болельщиков рядом не было, никто не мог знать, что никакого футбола в тот вечер не ожидалось. Уходя, подмигнул жене и сделал характерный жест щелчком у подбородка, отмечая, что все знает про их дальнейшие планы. Эмма засмеялась: он мог быть очень веселым, когда того хотел сам. В сегодняшнем треугольнике лишним определенно был он — это ясно. Вслух он спокойным и уверенным голосом пожелал им хороших девичьих посиделок и попросил не засиживаться допоздна.

И снова у них были две бутылки красного вина, тьма за бортом, полное отсутствие фонарей на берегах, потому что они отошли от крупных населенных пунктов, и удивительная речная прохлада. В каюте спала Полинка или плавала на просторах интернета, а Ирина, снова укутавшись в свою красно-зеленую мохнатую клетку, вела разговор.

Эпизоды ее жизни всплывали то охотно, то нарочито медленно, будто они доставляли ей боль и возвращали в неприятные воспоминания. Вот только зачем она упоминала о сложностях? Эмма ее ни о чем таком спрашивать не собиралась. «Наверное, хочет проговорить и избавиться от того, что висит на душе неподъемным грузом», — подумала Эмма и успокоилась, найдя всему объяснение.

Она рассказывала, как нелегко складывалась ее карьера, как долго она металась в поисках себя, пока вдруг кто-то из столицы не заинтересовался ее техникой. Ничего особенного, но все же это было только ее, потому и заметили. Так бы и вела кружок в Доме культуры до самой смерти, если бы не повезла однажды свои работы на выставку в Москву.

После окончания учебы она вернулась домой, к родителям. В столице ничего не получалось. Кто-то куда-то приглашал, обещал даже работу в театре, но все в последний момент срывалось, летело в бездну. Родители не молодели, нужно было и о них позаботиться. Тогда она еще не знала, что едет в родной город ненадолго, и потому воспринимала свое возвращение как поражение, нулевой результат. «А как же сестра?» — спросила Эмма. Сестра к тому времени уже вышла замуж и уехала в другой город. Родители, с которыми у Ирины всегда были непростые отношения, остались на ее попечении.

С личной жизнью тоже все не складывалось. Все сложно, как сказали бы современные подростки. Недолгие романы в счет не шли. Никто из мужчин не устраивал ее до конца. Готовить борщи она не умела, об этом, не таясь, предупреждала сразу. Единственное, что ее интересовало, было искусство. Какая-то одержимая преданность любимому делу отталкивала ее от мужчин и от всего остального мира. Они все хотели любви и заботы — того же самого хотела и она, но по отношению к себе, жертвовать ничем не собиралась. Работа — превыше всего.

— Знаешь, Эмма, назвать меня бесхарактерной нельзя. Я не из тех, кто не может за себя постоять или смущается представить свои работы. Я уверена, что чего-то стою, потому я тогда и решила ждать. Когда ожидания затянулись, мне пришлось вернуться домой. Работа в Доме культуры давала мне много свободного времени, скромный доход, но зато я могла спокойно писать. Тогда я осознала, как на самом деле мало мне нужно. Я научилась вязать, что-то перешивала, о моем пропитании заботились родители, а я, как безумная, по вечерам писала, оставшись в пустующем Доме культуры. Полуглухой сторож в расчет не шел, и я чувствовала себя абсолютной хозяйкой трехэтажного здания.

После того участия на выставке, ее вдруг пригласили вести в столице мастер-класс. Она с радостью приняла приглашение и несколько раз в год летала в Москву. С друзьями детства в родном городе почти не встречалась: они ей казались неинтересными, скучными, не имеющими никакого отношения к ее творческим полетам. Ничего, хотя бы отдаленно похожего на тепло или заинтересованность, при таких встречах не возникало. Только своя собственная жизнь имела для нее значение, только ее работы. А когда тебя переполняет творчество, до других тебе нет совершенно никакого дела. Они ее никогда не понимали — это факт:

— Многие уже успели не раз выскочить замуж, развестись и обзавестись детьми. Я их жалела: бессмысленная жизнь, убогое существование. А они, наверное, с сожалением смотрели на меня: одинокая тридцатилетняя несчастная женщина, возомнившая себя художником, но я-то знала: мой час обязательно придет… Помнишь фразу: «На встречу с одноклассниками я не хожу — устала от них еще в школе». Это определенно про меня! — она рассмеялась.

Даже родители считали ее выбор ошибочным. Единственным близким человеком, кто ее всегда поддерживал, была сестра:

— Знаешь, мы всегда были связаны необъяснимой мистической связью. В семье ее считали более разумной и сдержанной. Я со своими подростковыми метаниями и дальнейшими поисками себя в искусстве вызывала раздражение. Помню какое-то странное сиротское чувство при живых-то родителях. Сестру я очень любила, и когда ее отправляли в лагерь или к родным, а я ехать отказывалась, я бродила по улицам совершенно разбитая и встревоженная. Я ощущала, что у меня забрали что-то важное, самое главное. Миру я не доверяла и все время ждала от него скрытого подвоха. А вдвоем с сестрой мы составляли единое целое. Никогда больше, чем на час, мы не ссорились, без нее я просто не могла существовать. Я потом много читала о необъяснимой связи, о которой рассказывали близнецы.

— Что?.. Да, мы очень похожи. Я и в Полинке вижу наши общие черты. Я и назвала ее так намеренно… чтобы мы все трое составляли единое целое: Марина-Ирина-Полина… А у тебя есть сестра, Эмма? Ах, да, я уже спрашивала… — рассеянно сказала Ирина.

Эммочка, с детства боявшаяся всяких гадалок и гороскопов и стыдившаяся этого, испытывала между тем смутное влечение к разного рода мистике. Ирина была из тех, кто погружался в это полностью, абсолютно, верил в знаки и совпадения, воздушные и водные стихии.

— Я всегда рисовала нас двоих, даже тогда, когда еще не умела это делать. Помнишь, я рассказывала про мой первый этюдник? Однажды мама увидела мои наброски. Две женские фигуры шли по дороге, взявшись за руки. Ее это почему-то очень встревожило, она испугалась того, что мы уходили в неясную даль, а я вот ничего дурного в этом не видела. И таких рисунков было много. Как-то раз я изобразила двух младенцев в материнском чреве, держащихся за руку, и спрятала этот рисунок подальше от матери. Она нашла и долго меня ругала: найди, мол, что-то более интересное, положенное твоему возрасту. Я всегда была странной, это точно. Однажды после похорон деда я совершенно неосознанно вывела ручкой на листке в клетку аккуратный холмик с крестом, низкую оградку и склонившуюся над могилой ивушку. Мне она показалась единственным подходящим к такому сюжету деревом: она же плакучая!.. Мама боялась этих моих странностей, потому что дети моего возраста рисовали мишек и принцесс, а не младенцев в материнском животе и уж тем более не кладбище.

Эмма загадочно улыбнулась: вспомнила своих неудавшихся принцесс и свой кособокий домишко, сопровождавший ее всю жизнь и почти не меняющийся. Однако Иринины странности напомнили ей и другую историю: необычайно крепкую связь Ван Гога с его братом Тео. Те хотя и не были рождены в один день, все же сохраняли близость до самого конца. Один — несуразный, беззащитный, ищущий тепла, любви и одобрения художник, а другой — твердо стоящий на ногах служащий. Брат всегда содержал Винсента, вытаскивал из разных неприятностей, лечил и поддерживал. Ирине этот пример очень понравился, она с жадностью за него ухватилась, как за прекрасное подтверждение ее точки зрения, ее мистической связи с сестрой.

— Винсент часто рассказывал, что видит их двоих, бредущих по берегу моря в виде человека и собаки. Взъерошенный пес — это его характер, жизнь животного — это его жизнь. Человек — это определенное положение в обществе, это фирма и достаток, участь собаки — голод и нищета. Человеком был его брат Тео, роль собаки художник добровольно выбрал сам… Конечно, я не хочу сказать, что у нас было именно так, но Маринка даже специальность выбрала крепкую, надежную, основательную. Она стала врачом, а я вот долго искала свою нишу, пока не нашла. Сейчас у меня уже все хорошо. Я переехала в Москву, у меня есть работа, небольшая мастерская, я выставляюсь, мои картины покупают. Это не всемирная слава, но и я не Ван Гог. Хотя пример, наверное, неудачный. В некотором смысле я его лучше. Он за всю жизнь продал только одну картину и никогда не мог обеспечить себя… — она улыбнулась, довольная собой.

Когда мы расставались с сестрой в студенческие годы, я уже научилась жить без нее. Сумасшедшая творческая среда, в которую я попала, затянула меня сразу. И все же иногда мои картины были безумными — так я выражала свою тоску. Две женские фигуры можно было увидеть в самых разных обстоятельствах: они смотрели друг на друга через окно, видели себя в зеркале, в речной глади, во сне, в уходящей волне, за туманным горизонтом. Потом мой рисунок становился лучше, крепче, хотя та тема меня не отпускала, нежность и мистичность сохранялись. Я часто спрашивала себя: чем я заслужила такую сестру?

Эмма думала, что это очень похоже на безумие и одержимость, но говорить ничего не стала. У нее же нет сестры, она не творческий человек, и откуда ей знать доподлинно, какие страсти бушуют в голове ее собеседницы и что является нормой, а что — недопустимым отклонением?.. Вслух она ничего не сказала, но Ирина, похоже, все поняла.

— Конечно, если хочешь, можешь назвать это безумием, хотя всему можно найти рациональное объяснение. Мы с Мариной всегда являлись единым целым, часть ее души осталась во мне. Когда на меня находит тоска, я рисую нас двоих. Таких рисунков у меня накопилось множество.

Вино уже закончилось, время перевалило за полночь. Воодушевленная Ирина сейчас выглядела уставшей и измученной болезненными воспоминаниями. Эмма чувствовала себя отчасти виноватой: из-за нее Ирина вспоминала то, что причиняло ей боль. Ей назначено было быть художником — и это ясно, как Божий день. Больше к сказанному добавить было нечего.

Эмма думала, что дружить с ней было бы тяжко. Ничего, кроме собственных переживаний, ее не беспокоило. Ирине хотелось высказаться, очиститься — Эмма идеально для этого подходила на правах слушательницы. Временной слушательницы. Дружить с ней в обычной жизни не получилось бы: Ирину мало заботило чужое время и состояние. Немного жаль, она чем-то напомнила Эмме дядю Толю, но при большом сходстве они все же были совершенно разными людьми.

Следующий день принес еще несколько интересных воспоминаний о детстве Ирины, и Эмма, сама того не желая, погружалась в историю чужой жизни все глубже и глубже. Ирина извлекала эпизоды из детства и юности так, как достают безделушки из старой ценной для тебя коробочки, хранящейся под кроватью. Вот мелкий отполированный морем камешек, рыжий, в шоколадную крошку. Вот билет на концерт любимой группы, доставшийся совершенно случайно. Нечаянная радость, подарок судьбы. Вот маленькая игрушка — брелок, подаренный парнем в десятом классе. Все вместе это мало что значило для человека постороннего, непосвященного, но для нее представляло большую важность. Она извлекала эти воспоминания, рассматривала со всех сторон и бережно укладывала обратно, и никто, кроме нее, точно знать не мог, так ли все было на самом деле или ей всего лишь это казалось.

Засыпая в детском саду, Ирина видела всегда один и тот же пейзаж: поднимающуюся до самого неба гору. Летом она была покрыта густой зеленой растительностью, зимой — серыми и невыразительными ветками. Дорожек, конечно, снизу видно не было, и маленький ребенок считал, что идти придется с огромной палкой в руке, размахивать ею со стороны в сторону и расчищать себе дорогу. Совсем так же, как это делал принц, пробираясь в замок к спящей красавице. Она же, эта таинственная гора, являлась ей в самых неприятных снах. Они находились в тесной зависимости от терзавших ее в детстве страхов. Когда самым большим злом представлялись отрицательные персонажи сказок, с горы спускались огромные говорящие деревья. Они наступали на город и хотели проникнуть в мирно спящий детский сад. В средней школе гора становилась вместилищем совершенно иного зла: там обитали злобные пираты, невиданные землянам инопланетяне или вполне себе реальные фашисты. И все равно таинственная, огромная, неизведанная мохнатая гора звала ее к себе, притягивала и приглашала.

Ира смотрела в окно и думала, что когда-нибудь обязательно туда поднимется. До самой вершины, до самого неба. Посмотрит оттуда на их городок, отыщет родительский дом, детский сад и удивится, какими маленькими ей покажутся высокие девятиэтажные дома. От взрослых она знала, что путь наверх неблизок, но и не так уж тяжел. Родителям никогда это не казалось интересным, а они с сестрой мечтали, что обязательно сделают это когда-нибудь вместе.

Лет в восемь или в девять, воспользовавшись тем, что родители оставили их одних на долгий день, девчонки, прихватив нехитрые припасы, двинулись в путь самостоятельно. Маринка, как самая разумная и основательная, настояла на двух бутылках воды, она же взяла десяток сушек, конфеты и четыре яблока. На день должно было хватить. Кто-то из взрослых однажды говорил, что обязательно нужно брать с собой теплые вещи, и они, конечно, взяли тонкие курточки и крепко закрыли за собой дверь. Их сосед, седовласый старичок, больше всего на свете любивший читать газеты, как назло попался навстречу, и не у дома, где можно было не объяснять, куда они с Маринкой направляются, а у самой горы, у дорожки, что вела к темной непролазной пещере. Старик удивился тому, где их встретил, а Ирина очень быстро нашла подходящий ответ: идем собирать листья и цветы для гербария. Вот здесь, недалеко, остановимся, соберем с разных деревьев по листку и вернемся домой. Он предостерег их от пещеры: это была узкая расщелина в скале. Дальше, поговаривали, она расширялась, но часть пути нужно преодолеть ползком.

Девочки, конечно, решили туда не соваться, но по мере приближения, интерес одержал верх над рассудком. Несло главным образом Иринку, во всем новом ей виделся увлекательный процесс познания. Дух авантюризма терзал ее с детства. Маринка уговаривала сестру бросить эту затею: только заглянуть — и идти туда, куда они собирались, вверх, по протоптанной дорожке. Ира заглянула — обдало холодом, темнота ничуть не испугала, и она продвинулась дальше, еще немного, еще совсем чуть-чуть. Расщелина была такой узкой, что даже им приходилось передвигаться ползком, что уж тут говорить о взрослых!.. В какой-то момент, оглянувшись назад, Ира увидела позади кругляшок света, а впереди абсолютную бесконечную темень. Маринка дергала ее за ногу и требовала вернуться. Прохлада и чернота напомнили им метро, они там однажды были с родителями, когда навещали родных в большом далеком городе. Из рассказов взрослых они знали, что дальше должны быть просторные расширяющиеся коридоры, но у них не было с собой ни спичек, ни фонарика, и потому пришлось, конечно, вернуться назад.

Оказавшись в прохладном неподвижном состоянии того узкого коридора, ощущая, что над ними и под ними камень и только камень, а коленки в красной глине, они, конечно, испугались, но не признались в этом друг другу, изображая бесстрашие. Абсолютная тьма и тишина без привычных звуков мира, из которого они сюда явились, навалилась на них и ошеломила. Они не слышали пения птиц или шума ветра — только собственное дыхание и поскрипывание камешков под коленками. Непроглядная тьма очень отличалась от темноты в комнате, в туалете или под одеялом. Тогда они знали, что легко могут вернуть свет, если отбросят одеяло или щелкнут выключателем. Тут такого случиться не могло. Когда кругляшок света позади стал уменьшаться, Ира зажмурилась и ощутила, что над ней нависают каменные толщи, а впереди — сплошная тьма. Их обеих напугало чувство потерянности и страх не найти дорогу домой.

Они вылезли из пещеры, отряхнулись, посидели, порадовались солнечному свету и двинулись вверх, но прошли, конечно, мало. Устали, устроили привал, ощутили себя путешественниками, съели все припасы и решили обязательно вернуться сюда еще раз, но уже гораздо лучше подготовленными. Если бы не сознательная Маринка (правда, в то время младшая сестра считала ее просто трусливой), еще неизвестно, чем бы закончилось то памятное несостоявшееся восхождение.

Вечером их ждал сюрприз. Отец, который никогда не трогал девочек пальцем, отстегал их обеих ремнем, который висел на его стуле скорее как инструмент устрашения, чем как орудие кары. Отец пришел с работы и сразу учинил им допрос. Девочки, конечно, ни в чем не сознавались: гуляли около дома, делали шалаш из веток, а больше никуда не ходили. Но кто же знал, что про их приключения лучше всех расскажет бдительный сосед да предательская красная глина, сохранившаяся на их одежде!.. Отец повторял много раз, что в гору подниматься в одиночку нельзя, а уж про пещеру и говорить нечего. Мама тихонько всхлипывала: случись что — они бы и не узнали, где искать дочек. Пещера та имела плохую репутацию. Приют всех заблудших душ и место, манящее тех, кто искал острых ощущений. Больше всех, конечно, виноватой чувствовала себя Ира, но получили они в тот вечер поровну.

Тот самый сухонький старикашка, читавший обычно много газет у открытого окна или в близлежащем скверике, был один виноват в постигшем их наказании. Он рассказал отцу о случившемся. Девочки, конечно, быстро вернулись, восхождение не состоялось, но пропустить мимо ушей такое родители не могли.

Когда сестры узнали о том, кто их выдал, они возненавидели его всей душой. Отец никогда их даже не шлепал, а тут им серьезно досталось, попа горела несколько дней, зато урок был очень хорошо усвоен… Но не такой была Иринка, чтобы спустить все обидчику с рук и потому при первой же возможности, при первой же встрече один на один на пустой улице, она посмотрела старичку бесстрашно в глаза, смотрела долго и пристально, не отводя глаз, а потом вдруг неожиданно для себя самой показала ему язык!

Старичок вечером жаловаться не пришел, хотя Иринка не исключала такой возможности. На этот раз она собиралась принять наказание в одиночку, сестры с ней не было. Но он промолчал и впредь только широко улыбался своими добрыми старыми глазами, когда видел ее на улице. И только если вокруг никого не было, смотрел на нее по-детски лукаво, заговорщицки подмигивал и показывал ей язык. Она никому не говорила — а кто бы в это поверил?

Ирина всегда верила в знаки. Детские гадания на ромашке и на книге тоже шли в счет. И еще гадания на автомобилях: если проедет навстречу столько-то белых — значит, экзамен пройдет успешно. Если попадется черная кошка — нужно обязательно переплюнуть три раза через левое плечо, а как же иначе? И сейчас плюет, вот только теперь еще обязательно перекрестится. На всякий случай. Хотя конечно, не верит в то, что черные котики — предвестники беды. У ее подруги живет в квартире много лет черная кошка Дина — и ничего, все очень даже счастливы.

И в находки, в таинственные знаки, попадавшиеся в пути, и в белые голубиные перья, которые от ангела, Ира тоже верила. А ты, похоже, не воспринимаешь это всерьез, Эмма? Зря. Я много раз удостоверялась в обратном…

Однажды они с сестрой вдвоем полетели к дальним родственникам в жаркие летние месяцы к морю. У родителей что-то не срослось с отпусками, и девочек отправили одних. Было им лет тринадцать. Мама тогда испуганно бегала от одних пассажиров к другим, стоящим в длинной очереди на регистрацию, с просьбой присмотреть за девочками. Никто не соглашался. Близняшки были длинноногими, высокими, дерзкими, с двумя длинными косами, как у Полинки сейчас, в модных джинсах, и никто не хотел навязывать себе во время полета беспокойство в виде двух подростков. Нехотя согласились пожилые супруги, они с большой ручной кладью летели к детям и внукам. Девочки им помогли, поднесли сумки и чемоданы, но, честно говоря, их помощь сестрам не понадобилась, да и сидели они в разных концах самолета. Мама, однако, успокоилась и взяла с девочек честное слово сразу позвонить, когда они доберутся до дома родственников.

Ира в детстве страшно боялась летать. Ее душил этот самолетный запах, как только она входила внутрь. Не спасала ни вода, предложенная аккуратненькими симпатичными стюардессами, ни разбросанные по подносу конфеты, ни книжка, взятая из дома, ни попытки отвлечься от происходящего. Самолет еще не пришел в движение, еще не разбежался по летному полю, еще не успел взмахнуть крыльями, а ей уже было невыносимо. Ее мутило, выворачивало наружу, ей чудились кошмары: она обязательно не успеет добежать до туалета, зальет все в проходе, все будут смотреть на нее с осуждением: не можешь летать — не летай! Садись на поезд, иди пешком, но не порть другим предвкушение праздника, встречу с морем, единственный в году отпуск.

Обычно ничего дурного с ней не происходило, хватало бумажного пакета, который протягивала всем неустойчивым пассажирам стюардесса, но страх и смутные тревожные ощущения в ней все же жили. В тот раз прямо на взлетной полосе, у самолета, к которому они проследовали вместе с миловидной девушкой, она увидела что-то сверкающее, чему здесь было не место. Работники аэровокзала передавали пассажиров по цепочке от одной инстанции к другой, и все, кто там работал, в непосредственной близости от неба, Ире представлялись существами особенными, неземными, очень серьезными и всемогущими.

Она наклонилась и быстро подняла с дорожки браслет — нужно было сделать это мгновенно, не задерживая тех, кто идет рядом, рука об руку. Браслетик оказался совсем простым, скорее всего, самодельным. Стеклянные и деревянные бусинки, нанизанные по очереди на тоненькую резинку, уже растянутую до состояния нитки. Ирина тогда воровато и поспешно показала находку сестре, та отмахнулась: зачем подбирать всякую дрянь? Но Ира решила, что это определенно добрый знак, в особенности когда прочла выведенные разноцветными фломастерами буквы: «Н», «О», «Р», «Е». «Надежда», — сказала она и подумала, что теперь она никуда от нее не денется, эта надежда… С этим браслетом она не расставалась долгое время, пока не уехала поступать в институт культуры. Он потом куда-то загадочно исчез, растворился, выполнил свое предназначение, довел ее до нужных дверей, скрылся так же неожиданно, как и пришел в ее жизнь.

— Ах, да, я же не рассказала тебе про ту поездку к морю! — опомнилась Ирина.

Долетели они туда благополучно, а вот на обратном пути, наверное, потому, что не было рядом заботливой мамы, искавшей им покровителей, Ирине стало совсем плохо. Ночью накануне вылета ей снилось что-то страшное и муторное, утром она решила не завтракать, чтобы не мутило еще больше, липкий запах проник в ее кожу, в нос, наполнил даже мерзкой слюной рот, она никак не могла с этим справиться, если бы рядом с ней не летела Маринка. Тогда бледности сестры Ира не заметила, самой было плохо. Марина приносила ей воду, читала уносящую из реальности книгу про гиперболоид инженера Гарина, просила у стюардессы одеяло, таблетки, дополнительные сосательные конфеты. Расслабиться и глубоко увлечься книгой в том случае, конечно, не получилось, но до дома как-то долететь удалось, удалось дождаться того великого момента облегчения, когда самолет коснулся земли, а потом уже осталась сущая мелочь — дотерпеть до возвращения домой, в любимую квартиру, где девочек ждал вкусный обед и посыпанная сахаром клубника.

В тот же вечер обнаружилось, что Марина сильно больна. Еще в самолете она почувствовала сильную головную боль, но в заботах о сестре не придала этому значения, готовая в любую секунду помочь близняшке. Высокая температура держалась несколько дней. Мама тогда говорила, что это нервное, от перевозбуждения и беспокойства за сестру. Могло ли то недомогание Ирины стать причиной болезни сестры, никто не знал, но совпадение фактов упрямо твердило о том, что мамины подозрения были вполне обоснованными. Через пару дней температура спала, будто ее не было вовсе. «Мой страх тогда передался ей, понимаешь? А меня при возвращении домой стало терзать здоровое чувство нестерпимого голода. Оно сверлило мне мозг, я жадно бросилась на еду, а Маринка без сил повалилась на кровать и так пролежала два дня. И как после этого не верить в то, что мы связаны?!? Я не заслуживаю такой сестры, Эмма!».

В старом городе, связанном с убиенным царевичем, группа разделилась на два автобуса: одни отправились в храм, расположенный на живописном берегу Волги, кандидат на включение в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, другие выбрали посещение мужского монастыря, тоже построенного в конце семнадцатого века. После долгих ночных разговоров Эмма чувствовала себя уставшей. Прошло увлечение первых дней, и теперь это глубокое проникновение в чужую жизнь несколько утомляло. Все-таки ее ожидания от отдыха были несколько иными: хотелось отойти от повседневности, погрузиться в красоту природы, в историю старых городов и дать заодно отдохнуть детям от постоянного присутствия родителей. Удалось, пожалуй, только последнее. Беспокойная мать звонила детям даже реже, чем планировала: днем ее время было отдано экскурсиям и прогулкам, вечером ее вниманием полностью завладела новая приятельница.

Когда обнаружилось, что Ирина с дочерью выбрали другую экскурсию, она даже не огорчилась. Ей нужно было время, чтобы передохнуть. Лучшей компании, чем муж, тут и не придумать. С ним можно было красноречиво молчать, едва перебрасываясь словами только по важному делу, что не мешало Эмме, конечно, время от времени отчаянно с ним биться, иметь непрекращающиеся столкновения и хранить несколько дней упрямое молчание, если вопрос того стоил. За долгие годы совместной жизни накопилось множество тем, по которым они спорили с удовольствием, иногда изображая обиду, иногда обижаясь всерьез, но оба знали, что это ненадолго.

Утром Эмма стояла у зеркала, смотрела на себя и думала: куда же тебя занесло, дорогая? Сбежала от людей в поисках тишины и покоя, и опять наткнулась на страдающую душу, жаждущую внимания и понимания. Впрочем, страдающей Ирину назвать было сложно: она определенно наслаждалась сегодняшним периодом. По ее словам, так хорошо, как сейчас, ей не было никогда, и она ни за что бы не обменяла свои сорок с большим плюсом на мятежные штормящие двадцать или на депрессивные тридцать, полные ожидания и разочарования. «Я люблю свой возраст и не понимаю все это женское кокетство касаемо утекающих сквозь пальцы лет. Я наконец чувствую себя реализованной в профессии, у меня есть перспективы, Полинка, планы на новую личную жизнь», — так и сказала. Именно в такой последовательности.

С утра погода не заладилась: тяжело хлестал дождь, из окон автобуса были видны мокрые улицы в дрожащих потоках, деревья, теряющие на глазах листья. На повороте, где дорога поднималась вверх, к храму, мелькнула вереница других туристов, покорно плетущихся за экскурсоводом с огромным ярко-красным зонтом. Эмма вспомнила фотографии старых европейских улиц, с темными средневековыми домами, готическими соборами и ажурными мостами. На фоне этой темной тяжелой картины кто-то заботливо укладывал на тротуар раскрытый алый зонт, то ли кем-то забытый, то ли намеренно оставленный для эффектного кадра. Фотография мгновенно оживала: всплеск красного цвета менял все пространство вокруг. Также сегодня работал тот ослепительный зонт экскурсовода: он являлся не только ориентиром, чрезвычайно важным для увлекающихся и глазеющих по сторонам туристов, он оживлял тяжелое низкое небо, мрачный пейзаж с клонящимися до земли деревьями и серую вереницу людей, традиционно кутающихся в невыразительную темную одежду.

Еще какое-то время автобус выруливал по маленькому городку, собираясь пристроиться в безопасном месте, потом группа шла под утихающим дождем к смотровой площадке, пытаясь рассмотреть сквозь туманную морось обещанный рекламными брошюрами великолепный вид на город и реку.

Эмма очень любила грубый, темный от времени известняк старинных городов, огромные фонари в ущельях улиц, захлопнутые от дождя ставни. Ей нравилось, когда со всех стен на нее смотрели святые, колыхалось пламя горящих лампадок. На сегодняшний день им приходилось любоваться совсем другой красотой. Игрушечный городок с отреставрированными храмами, монастырями, колокольнями и золотыми, сверкающими на солнце луковками, был похож на иллюстрации к русским народным сказкам — и это тоже было прекрасно.

Промокшие и уставшие туристы, получившие два часа свободного времени, стали искать укрытие. Все мало-мальски приличные кафе и кондитерские были заполнены и клубились паром от мокрой одежды загнанных дождем гостей. Эмма с мужем, наконец, отыскали себе пристанище и воровато метнулись в сторону к освобождающемуся на их глазах столику у окна. Отдышавшись и заказав для начала Иван-чай, они залюбовались старинной площадью, высокими фонарями, трагически одиноким памятником в самом центре. Если бы не туристы, городок был бы объят сном. Гости привнесли в него энергию, жизнь, свежую кровь, деньги в конце концов. По ценам, указанным в меню, супруги решили, что главным для хозяев является доход в туристический сезон, поэтому в своих безумных фантазиях они себе не отказывали. Штрудель, прозаический яблочный пирог или пирожки с картошкой стоили здесь ничуть не меньше, чем в крупном российском городе.

— Хорошо еще, что не устанавливают разные цены за чашку чая. Помнишь, как в Италии? Одна и та же чашка кофе стоила дешевле всего у стойки; в зале и уж тем более на улице, где добавлялась возможность любоваться старинными улочками средневековых городов, цена была много выше, — подметил муж.

В двух шагах от площади виднелась гостиница — очевидно, лучшая в городе. Скорее всего, самый скромный номер тоже стоил там весьма недешево. Оглянувшись, Эмма заметила, как удивительно гармонично вписались в пространство кондитерской два старинных деревянных буфета, увитых резными листьями; на полках вдоль стен, увешанных крошечными занавесками или салфетками, связанными крючком, стояла белая посуда советских времен и два пузатых самовара, добросовестно начищенных до блеска. Дождь уже почти не стучал о слегка прикрытые ставни, и, согревшись и выпив чай с яблочным пирогом, они решили двинуться в путь.

По красноречивому взгляду мужа Эмма поняла, что лимит его сговорчивости на сегодняшний день исчерпан. Он не хотел идти и осматривать исторический центр, и она уговорила его хотя бы нырнуть в глубокие сувенирные лавки, наполненные всякой ерундой. Входить в них после мокрых улиц было сплошным удовольствием, а разглядывать эту деревянную утварь, льняные скатерти, полотенца, мешочки с пряностями, травяным чаем, причудливые плетеные корзинки, разделочные доски с видами города, золотистый мед в нарядных баночках огромным наслаждением. Эмма, конечно, не удержалась и купила две баночки меда, льняные салфетки и скатерть, вышитые мережкой, и успокоила себя тем, что воздержалась от ненужных покупок в виде бесполезных магнитиков, открывалок, деревянных заколок и гребешков.

Вечер они провели вдвоем. Эмма натерла ноги, хотя всегда брала с собой в путешествие только проверенную обувь. На этот раз добрые друзья ее подвели. Лоферы вдруг взбунтовались, обиделись и жестко отомстили. Обижаться им было на что: у них хромала репутация, и их наградили обидным прозвищем. При ходьбе они время от времени издавали странные звуки, причем в самое неподходящее время, но их цвет, изжелта-зеленый, удивительно подходящий к любой одежде хозяйки, удобная колодка, устойчивый каблук спасали положение. После ужина, похрамывая, Эмма постепенно вернулась в каюту, к радости или огорчению мужа. Он мстительно расспросил ее про планы на вечер и, увидев ее мозоли и жалкое личико, смилостивился и замолчал. Около десяти он сходил подышать воздухом на палубу и, вернувшись, рассказал:

— Подруга твоя сидит и рисует как безумная. Отбрасывает листки в сторону, что-то бормочет, бешеные глаза ничего вокруг не видят, хотя носятся по палубе как небесные вихри. Вдохновенная сосредоточенность! Не удивлюсь, если она мысленно уже развешивает свои рисунки на выставке, хотя я лично не понимаю, какая разница, в каком порядке они висят. Твоя Ирина — типичный представитель художественной среды, одета, как всегда, с явно продуманной небрежностью, будто схватила первое попавшееся под руку.

— Ты это замечаешь?!? — изумилась Эмма, уверенная, что подобные мелочи его не интересуют.

— Что ж, я, по-твоему, — дурак? Сидит, замотавшись в какую-то хламиду! Все они выглядят одинаково, эти твои новомодные режиссеры, успешные актеры и актрисы, не желающие признавать, что пересекли сорокалетний рубеж. Шапочки-буратинки, растянутые джемперы, жакеты, как вязала моя мама, рваные джинсы, нарочито небрежно одетые майки. А все стоит ужас как дорого, хотя тетя Маша вот из такого городка, где мы с тобой сегодня были, свяжет и сделает все в лучшем виде и за пять копеек, но они же к ней не пойдут! Не стильно это, да и коллеги засмеют.

— Не могу я тебя слушать! Что за предвзятое отношение? И почему это они «мои»? — Эмма, морщась от боли, разглядывала свои многострадальные пятки. Как же реанимировать их до утра?

— Да потому, что тебя к ним влечет, тянет как на аркане. Разве я не вижу? Эх, мамочка, что-то там в небесной канцелярии попутали и ошиблись с твоим предназначением. Цифры — не единственное, что тебя интересует! Это точно!

— И ты туда же! Ирина меня недавно спрашивала, не пишу ли я, не рисовала ли в детстве, — удивилась Эмма.

— Вот видишь! Не совсем уж она безумная, эта твоя художница, кое-что все же вокруг себя замечает!.. Ладно, давай спать. И завтра на меня не рассчитывай. Я — пас! Да и тебе по-хорошему лучше воздержаться от экскурсий.

— Нет-нет, — поспешно ответила Эмма, — я умру от целого дня на теплоходе. Возьму лучше старые растоптанные кроссовки, залеплю ноги пластырем и пойду.

— Я и не сомневался! Имей в виду: я тебя предупредил!..

Все обстоятельства следующего дня способствовали продолжению их разговора. Эммин супруг сдержал свое обещание и остался в каюте один на один с телевизором и Иван-чаем. До меда он не дотрагивался, любил его есть только на завтрак вместе со свежим хлебом и сливочным маслом. Он проводил Эмму до трапа, снабдив пластырем, бутылкой минеральной воды, проверив наличие телефона и взяв с нее обещание не совершать сегодня подвигов. «И как тебя только ноги носят?» — сказал он на прощание. «Очень даже хорошо носят!» — прихрамывая, ответила Эмма, возложив всю надежду на проверенную временем обувь и помощь святых, покровительствующих путешественникам.

А потом она увидела эту картинку, как в самом настоящем кино. У автобуса уже стояла Ирина в длинной белой рубашке и светлых брюках, на голове причудливо-виртуозным образом был завязан платок, в руке она держала одну из своих многочисленных холщовых сумок, на этот раз с портретом Ван Гога. Солнце прорывалось сквозь тучи и обещало хороший теплый день после вчерашнего потопа. Ирина приветливо махала ей рукой, а Полина, молчаливая и закрытая девица, очень похожая на мать, стояла неподалеку с незнакомой девочкой. Ясно было, что вчера Эмма упустила что-то важное, девочки нашли друг друга и теперь собираются проводить время вместе.

Вчерашний вечер предполагаемо сложился прекрасно: Ирина наверняка хорошо поработала, а после таких дней ей хотелось наполняться, делиться, выливать струями свой восторг на любого, находящегося поблизости собеседника. Эмма была обречена на долгий и доверительный разговор — это она поняла сразу, как только увидела размахивающую руками Ирину, ее сияющие глаза и блестящие вьющиеся волосы, пробивающиеся сквозь повязанный платок. Когда же работа не ладилась или она пребывала в состоянии покоя, готовясь к новому проекту, то ненавидела весь мир. Лучше было к ней не соваться ни с расспросами, ни с поддержкой. Она была убеждена, что больше никогда не напишет ничего стоящего. Ничего и никогда. Так говорила сама Ира.

Сегодня Ирину, конечно же, очень обрадовал тот факт, что ее приятельница вышла к автобусу одна, это значит, что можно было не дожидаться вечера, а начать свой разговор прямо здесь и сейчас. Несколько раздражал не умолкающий ни на минуту экскурсовод, но после посещения исторического центра у них осталось, как всегда, целых два часа на самостоятельное знакомство с городом. На это время и возлагала большие надежды опустошенная и восторженная художница.

Саму экскурсию Эмма запомнила хорошо, а вот исторический центр смылся из ее памяти, уступив место новому жизненному этапу Ирины. Поначалу она снова окунулась в счастливое детство, где они с сестрой совершали хорошие и безумные поступки. Всегда вместе, всегда рядом. Марина — более разумная, спокойная, добрая. Ирина — возмутитель спокойствия, вулкан страстей под маской идеального ребенка с длинными косичками и выбивающимися прядками, колышущимися на ветру и образующими нимб.

— Она всегда была более эмпатичная, моя Маринка. Однажды, представляешь, увидела, как пьяный полубезумный мужик идет с ножом туда, где в укромном месте нашего двора лежат новорожденные щенки. Она схватила их в охапку и принесла домой. Ясно было, что до вечера, пока не придут родители, нужно было с ними что-то сделать, пристроить в хорошие руки или спрятать. Отец животных в доме не терпел, и она, хватая эти комочки, думала только о том безумном человеке с ножом. Ей было важнее уберечь их, броситься на помощь, и так она поступала всегда. Щенков она тогда пристроила, а двух последних спрятала под лестницей в нашем подъезде, отнесла им старое одеяло, бегала их кормить и проверять. Больше всего боялась, что ночью их кто-то обидит, выбросят на улицу соседи или отравят. Потом соседка с первого этажа забрала их на дачу, и Маринка все время рвалась их навестить.

Дальше все катилось с кинематографической скоростью и последовательностью. Ирину несло без остановки. Она рассказывала, как в детстве они с сестрой пробрались в парк аттракционов, закрытый на зиму, как изо всех сил пытались раскачать качели, как примерзли их руки к металлическим поручням, а она все не переставала бесстрашно кричать: «Еще! Еще! Давай еще выше!».

Без сестры ее постоянно мучало чувство неожиданной потерянности, она ощущала себя одной единственной в этом мире. Без сестры, без того доверия и поддержки она бы никогда не стала художником. Родители ее, конечно, не понимали. Выбор эмпатичной сестры казался им всегда более разумным и правильным. Кто из родителей не мечтает иметь в доме квалифицированного врача? А глядя на Маринку, можно было сказать с полной уверенностью: она будет именно таким врачом!..

Ирина никогда не жила в скучном мире. Ее мир был удивительным, ослепительным, полным соблазнов. Ее пугала неизбежность непонятной ей жизни с набором скучных необходимых обязательств: учиться, выйти замуж, родить ребенка, найти хорошую работу. Об этом ей не хотелось даже думать. Все это за нее обязательно выполнит старшая сестра. Ей очень повезло, что судьба подарила такую удивительную половинку. Она обещала показать наброски, в которых они с сестрой идут, взявшись за руки, по уходящей вдаль дороге, ползут по темному коридору, взбираются в гору, сидят у окна, наряжаются на выпускной, глядя друг на друга, как в зеркало. Эта одержимость очень пугала их маму. Ее вообще очень многое пугало в жизни. Например то, как рассуждала о свободе творческого человека ее дочь: «Я пишу для себя, хотя, конечно, мне важно одобрение близких и коллег. Я могу продать картину или отнести на выставку, а могу и оставить ее в мастерской, если сочту слабой или, наоборот, слишком дорогой, чтобы с ней расстаться». Мама пугалась этого, потому что считала такой порядок вещей ненормальным: где же стабильная заработная плата, где уверенность в завтрашнем дне? Ей виделась голодная смерть под забором. Изо всех сил она пыталась переубедить Ирину: нужно найти стабильную работу и устроить наконец личную жизнь. Дочь изо всех сил сопротивлялась. Из столицы после учебы она вернулась другим человеком, который твердо знает, чего он хочет в этой жизни.

Как-то, находясь в тревожном и растерянном настроении, где-то между возвращением домой и ожиданием того, как изменится ее жизнь к лучшему, ей встретился Константин. Для краткости она называла его «Котом», и это прозвище удивительно ему шло: мягкий, добрый, молчаливый, по большей части погруженный в себя. Его тишина и забота чем-то напоминали ей Димку — это она поняла не сразу, прежде потянулась к нему, к тихой надежной гавани, а уже потом, когда стали бушевать страсти, разобрала все по кусочкам, проанализировала и поняла, откуда растут ноги и почему едва знакомый нам человек вдруг кажется родным. Его молчаливость погашала ее красноречие, говорить в семье должен кто-то один. Она принимала его немногословность за интерес, за готовность слушать, внимать, поклоняться. Не зря как-то подметила мама, наблюдая за дочкой в работе: «Вот бы нашелся какой-нибудь хороший серьезный человек!.. Смотрел бы на тебя, рисующую, говорящую, танцующую — и умилялся. Вот только должен он быть обязательно постарше, посолиднее…». Предполагалось, что другой ее не вынесет.

Кот был старше Иры всего лишь на три года, солидным его назвать было сложно, но во всем остальном он вполне соответствовал маминым желаниям. Тоже, наверное, напоминал ей Димку, которого дочь упустила по собственной глупости… Кот вошел в семью со своим волшебным чемоданчиком, который Ирина в шутку назвала «инструментарием». После ухода отца все успело пошатнуться, накрениться, постареть, и Костя, ни о чем не спрашивая, взял дело в свои руки.

Предложения как такового Ирина не помнит. Возможно, сделала она его сама. Они стали жить в крошечной квартире, доставшейся Косте от бабушки, а когда она уже носила под сердцем Полинку, как-то между делом, сказала: «Нужно было расписаться, Кот…». Против он не был, его беспокоило только одно: никакой свадьбы. Он не выносил большого скопления людей, говорить с незнакомыми было для него особенно тягостно, потому просил тихого застолья с родными и друзьями. Друзей у него самого почти не было, кроме родного брата с женой и парочки одноклассников приглашать никого не собирался.

Для семьи и тихого счастья лучше Кота никого не найти — так говорила Ирина. Но очень скоро ей захотелось новых эмоций, ярких страстей, она рвалась в столицу, на выставки и мастер-классы. Он без сожаления отпускал ее одну и оставался с маленькой дочкой дома. Они с Полинкой любили друг друга до безумия. Любят и сейчас. Он возил ее кататься на велосипедах, устраивал пикники у речки, учил рыбачить, читал ей книжки, тепло одевал, просто, но вкусно кормил, и Ирина всегда знала: с папой Полинке будет не хуже, чем с мамой, а возможно даже и лучше.

Он мог легко оставлять работу на работе и возвращаться домой налегке — Ирина была всегда связана невидимой, но крепкой нитью с творчеством. Если она писала, то просыпалась и ложилась лишь только с мыслью о своем новом детище. Едва открыв глаза рано утром, она спешила посмотреть на все новым взглядом. Так, в пижаме, с босыми ногами, она могла простоять у картины долго, то удаляясь, то приближаясь вновь, то разворачивая ее к солнцу, к окну, то оборачивая в глубину комнаты. Ни завтрак, ни домашнее хозяйство не существовало для нее в такой момент. Полинка очень скоро это поняла и теребила с этим вечным детским призывом «хочу кушать» отца. Он готовил, как мог. Ирина сердилась на яичницу с сосисками и основательные мужские бутерброды с сыром, но ела с удовольствием, запивая сладким чаем с лимоном. Ждать от Кота мюслей, тостов, авокадо или свежесваренного кофе не приходилось, но съестное в минуты творческого подъема ее интересовало исключительно как средство утоления голода и не больше. Пища, приготовленная мужем, была в этом смысле идеальной: сытной, калорийной и простой.

Пока Полинка ходила в садик и не требовала особого внимания, исключительно поиграть-почитать-погулять, все складывалось чудесно. Ирина работала в Доме культуры, вела несколько кружков и оформляла афиши, вечерами забирала дочку из садика и гуляла с ней до самой темноты. В то время она увлеклась цветами: с ее картин смотрели сумасшедшие по своей величине и яркости маки, пестрели скромные ромашки с колокольчиками, на что-то намекала нездешняя французская лаванда. Они цвели так густо и обильно, что им не хватало холста, они переходили на широкую светлую рамку, образуя единое полотно. Ире такая задумка очень нравилась. Так появилась новая цветочная серия. В поисках вдохновения Ирина ходила к речке, гуляла по полям, рассматривала даже скромные садовые ноготки, и Полинка удивительно гармонично вписывалась в ее планы: бежала хвостиком рядом, собирала цветы, пробовала плести веночки, засыпала на расстеленном палантине с крошками от булочки — большего ей было не нужно.

Если мама работала, все знали: трогать ее нельзя. Докучать вопросами, просьбами, требованиями — бесполезно. «Ир, а когда Поля вчера уснула?» — спрашивал вернувшийся с дежурства муж. «Уснула?» — рассеянно переспрашивала она. — Не помню точно. Она что-то смотрела, пока я работала, а потом уснула на моем диване. Разве это так важно?».

Школьная жизнь привнесла большие изменения и беспокойство в их тихую налаженную жизнь. Ирина любила повторять, ничуть не стыдясь своей бесхозяйственности, что она из породы тех женщин, что моют посуду, когда не из чего есть, и делают уборку не для того, чтобы было чисто, а для того, чтобы не было грязно. На выходных Кот выгонял девочек гулять, а сам основательно водил пылесосом по каждым закоулкам, находил потерянные резинки для волос, карандаши и игрушки, а потом делал влажную уборку и пускал жену с дочкой домой. В его тихом мире недоставало огорода, копания в земле, не столько ради результата, а ради наслаждения ходом самого процесса. И он нашел недостающее звено под своим окном. Никто из соседей против не был, и он вечерами, в осенне-весенний период в особенности, что-то сажал, поливал, избавлялся от мусора и навязчивых сорняков, норовящих пробиться сквозь любой пустующий сантиметр. Клумба Кота была идеальной, там росли самые разнообразные цветы, начиная от неприхотливого портулака и скромного бархатца, и заканчивая капризной петуньей, но Ирину это всего лишь забавляло. Ее родители в далеком детстве как-то получили клочок земли, впоследствии названный «дачей», и проводили там все выходные. Ира и тогда, и сейчас оставалась совершенно равнодушной и к земле, и к тому, что она способна дать. И в этом их с мужем пристрастия не совпадали тоже.

Если приходило вдохновение, Ирина могла приготовить что-то очень необычное и очень вкусное. Дело было в главном: она должна этого захотеть. И тогда они с Полинкой шли утром на рынок, нюхали и перебирали все травки и овощи подряд, смотрели на сырные головки, свежее мясо, на еще недавно живую рыбу, двигающуюся во льду, на ее обреченные глаза и хлопающий хвост, скупали все, что было нужно, и торжественно возвращались домой.

На крошечной кухоньке дым стоял столбом, все шипело и жарилось, стояла початая бутылка вина, гремела музыка. Ирина праздновала окончание работы, в душевном порыве теребила дочку, зацеловывала мужа и оставляла грязную посуду на утро. Поднималась она тоже счастливая, и вот тогда уже был тот самый, нужный ей завтрак. Рано утром шумела кофемолка, пугая соседей, пеклись блинчики, засыпалась ягодами овсянка, Поля бежала в пижаме завтракать и все не могли нарадоваться семейному счастью.