Бесплатный фрагмент - Свобода, овеянная ветром

Посвящается детям и внучкам

Цветок в клетке

Эта странная история случилась давно, в раннем детстве, и потому мало что осталось в памяти. Помню только, как однажды я проснулся ночью и обнаружил у себя на груди отпечаток какого-то странного рисунка. Он походил на след, который возникает, если к коже надолго прижать ткань с вышивкой или какой-нибудь предмет.

Так, возможно, и появился этот не очень четкий рисунок, слегка напоминающий что-то вроде клетки из прутьев или проволоки, а в ней находился цветок, похожий на ромашку. Он как бы протискивался между прутьями клетки и немного возвышался над ней.

Видимо, в три-четыре года меня уже одолевало любопытство. Я стал искать на рубашке и пододеяльнике что-либо, способное оставить такой след, но ни аппликации, ни похожей вышивки нигде не нашел. Да и откуда им взяться — я ведь не девочка, чтобы на меня надевали рубашонки с вышивкой.

Помню только, что спросил об этом цветке маму, но что она ответила, как-то забылось, правда, кажется, она тоже не могла найти объяснения этой «тайной печати».

До сих пор иногда вспоминаю об этом загадочном отпечатке, и ищу в нем какие-то смыслы.

Уговор дороже денег?

Общение взрослых с детьми отличается некоторым легкомыслием и безответственностью со стороны взрослых. Дети еще едва лепечут, но у них уже есть неприятие обмана. Одно из таких ранних «поисков правды», и даже своего рода «программное заявление» случилось со мной в два-три года.

Судя по воспоминаниям родителей, это произошло еще до войны. Моя тетя Екатерина Александровна была деланно участливой, и казалась заботливой родственницей. Так, однажды, как рассказывали родители, тетушка спросила меня перед уходом: «Что тебе принести в следующий раз?»

Все понимали, что этот вопрос задан из вежливости, и мой ответ на него ничего не значил. Предполагалось, что я забуду, о чем попросил.

Однако я, видимо, верил в справедливость! И ждал исполнения своего пожелания, когда заявил: «Пьинеси „ябика и ибки“». В переводе на человеческий язык мне хотелось яблока и рыбки.

Как часто бывает у взрослых, моя тетя забыла о своем предложении. Но я при новой встрече внимательно смотрел на руки своей родственницы в надежде, что наш уговор исполнится.

Правда, произнес только: «Ябико?» Поэтому при нашем расставании у тетушки уж не было больше ни вопросов и ни обещаний.

Удивительно то, что и до сих пор я больше всего люблю всякую рыбу, а из фруктов — яблоки. Оказывается, пищевые предпочтения человека могут проявляться довольно рано. А посему родным и родственникам стоит прислушиваться к просьбам детей — они, можно сказать, бывают программными.

Встреча с богом

Встреча с богом — событие почти невероятное при жизни человека. А посмертные путешествия души и свидание с богом — это пока не проверенные мифы. Те, кто верит в бога, почти всю жизнь к ней готовятся. Одни страшатся ее, а другие ждут.

Так уж получилось, что мне в этом деле повезло, а может, и наоборот — не повезло. Но пересудов тогда было много. Целую неделю родные ожидали от меня раскрытия некой тайны, хотя я ничего не скрывал, а говорил только правду.

В нашей семье не встречалось истовых приверженцев какой-либо веры. Самым верующим, пожалуй, считался дед — Александр Алексеевич. Дедушка выделялся глубокой внутренней верой, почти, как старообрядец.

Вообще-то, в те далекие времена все считались атеистами, хотя и вынужденно. Атеистами числились и мои родители. То есть они не ходили в церковь, но тайком пекли и святили куличи, не постились, да и не было в этом особой нужды, так как не всегда можно было достать скоромного — мяса любого вида. Большие церковные праздники, конечно, знали и помнили.

Вот и меня крестили, но тайком, на дому, приходящим священником.

В церкви я бывал изредка, главным образом, с нашими соседками. На первом этаже дома жила Маша (Красильникова) — бывшая монашенка. Вот эта женщина чаще других и водила меня на службу в праздники.

Посещение храмов в те времена обозначало пешее путешествие на окраину города на одно из кладбищ. А все потому, что в Вологде власти рьяно поспешили закрыть все городские церкви и устроили в них склады, фабрики и разные мастерские. И только на кладбищах еще действовали храмы. Поэтому ближняя от нас действующая церковь находилась довольно далеко — на Горбачевском кладбище. Вот туда, в Лазаревскую церковь, и водила меня монашенка Маша.

Однажды, когда мы вернулись со службы, мама спросила, что интересного я увидел и узнал. Говорят, я спокойно ответил, что видел бога и… он вертелся на одной ножке!

Изумлению окружающих не было предела. Я как мог, объяснил смысл увиденного, но так и оставалось непонятным для всех, кого же я видел.

В следующий раз, когда мы пришли в церковь, Маша попросила показать бога, которого я тогда увидел. И я показал на… вентилятор, который неторопливо вращался под действием теплого воздуха, выходящего из церкви.

Все стало ясно. Я видел «бога, вращающегося на одной ножке», потому что вентиляторов я до сих пор не видывал — у нас их нигде пока не встречалось. А этот единственный оказался сломанным, и вращался от легкого сквозняка.

Теперь стало понятно, что только прогресс и наука иногда разрушают наши мистические представления. Но иногда они же и вводят в заблуждение, если знания неполноценны или наивны.

Уроки жизни

Жизнь нас непрерывно учит, но не всегда мы — ее ученики — достаточно прилежны.

Это произошло в раннем детстве, когда я уже выполнял несложные поручения. Разнообразных просьб и заданий иногда появлялось по нескольку в день. То надо было сходить к кому-либо из соседей и что-нибудь принести или отнести, передать просьбу или выполнить что-либо подобное, не требующее строгой последовательности действий.

С шести-семи лет многим из нас приходилось исполнять множество подобных поручений. Имелись главные, или постоянные, заботы о «воде, дровах, помоях», то есть то, что следует выполнять по дому, — принести или вынести без всяких напоминаний.

Случались и поручения, вроде покупок продуктов, иногда с длительным стоянием в очередях. Короче, подобных дел всегда находилось много. А вот оттого, как ты справишься с ними, зависело от тебя, от твоей смекалки, ловкости и даже изворотливости.

Так однажды мама поручила мне сразу два дела, тем более, что дома, в которые при этом надо было зайти, располагались поблизости друг от друга. Мама меня попросила отнести соленую треску моей бабушке Маше, а потом зайти к Эрне Колпаковой, жене папиного сослуживца, и взять у нее березовых углей для самовара.

Я же рассудил так. Если иду в те края, то, пожалуй, заодно обменяю книги в библиотеке. Она располагалась почти по пути моего следования. Это меня и сгубило.

Книги я обменял, и оказался не у начального пункта назначения, а у конечного. А какая разница? Я быстро отдал треску вполне обеспеченной и безбедно живущей Эрне, а к бабушке заявился за углями.

Нельзя сказать, что бабушка бедствовала, но то, что вся их семья — сама бабушка, ее дочь Галина и двое ее внучек, жили на одну зарплату Галины — электрика вагоноремонтного завода, говорило само за себя. Да и эту рыбу мама передавала, чтобы помочь им хоть чем-то.

Когда я принес угли и передал привет от бабули, мама меня встретила таким выразительным молчанием, что я мгновенно понял, что совершил тяжкий проступок. Мама долго молчала, а потом спросила: «Ты хоть понимаешь, что наделал? Эх ты, горе-помощничек!»

Если бы кто-либо мог понять всю глубину моего раскаяния! Мне стало так стыдно, что и передать трудно. Тогда я дал себе слово больше не поступать так безответственно.

Какие слова звучали в том обещании, сейчас трудно воспроизвести, но с тех самых пор я помню свой позор (раньше даже уши от стыда горели), и стараюсь выполнять обещанное.

Такое осознание ошибки меня, похоже, изменило, это был урок на всю жизнь. Прости меня, бабуля, если это возможно.

Фишер — стойкий музыкант

Жизнь нас иногда не только учит, но и показывает примеры упорства человека в условиях почти невероятных.

После войны в городе встречалось много увечных людей, обделенных судьбой и пострадавших от жизненных передряг. Так, по улице мимо нашего дома каждое утро ковылял на костылях человек, увешанный музыкальными инструментами. Их них помню трубу и флейту — блестящих и красивых.

Любой заметил бы, что передвигался этот музыкант с большим трудом, а его опухшие ноги едва помещались в каких-то немыслимых опорках. Направлялся же он в сторону рынка.

И вот однажды там, на рынке, я услышал, как этот необычный человек хорошо играет на трубе, флейте, гармошке, какой-то необыкновенной формы, и бог знает, еще на чем.

Я узнал у мамы, что фамилия этого музыканта Фишер. Пострадал он из-за своей немецкой фамилии (а может быть, и из-за происхождения). Его, похоже, отпустили из тюрьмы или лагеря умирать на волю. А он вопреки всему выживал, но не побирался, а честно зарабатывал на хлеб. Хотя давалось это ему с большим трудом.

Но он, судя по всему, держался изо всех сил, и еще нес людям радость, поражая их своим мастерством и упорством.

Его виртуозная игра на многих инструментах привлекала немало слушателей, и вызывала их неподдельное восхищение. Надо сказать, что конкурентов у Фишера всегда находилось много, но их пиликанье и треньканье не сильно привлекало зрителей.

Возможно, именно его несгибаемое упорство и высокое мастерство и вызывали не жалость, а уважение.

Летняя посуда

Детские игры — это не простое время препровождение, а наши первые шаги к взрослой жизни.

Лето 1941 года началось с того, что к нам в гости приехала Ниночка — моя двоюродная сестра — дочка брата моего отца. Ее привезли из Ленинграда на лето к нашей бабушке Саше.

А вскоре началась война. Через месяц после ее начала в Вологде оказался проездом ее отец Николай Свешников — командир Красной армии.

Он ехал в тыл за пополнением. Рассказывали, что мой отец обратился к брату с просьбой взять его к себе в часть.

Отец, по наивности своей, полагал, что война быстро закончится, и он не успеет повоевать. Правда, его уже мобилизовали и направили в службу воинских сообщений. Но отцу казалось, что связь через Вологду с фронтом будет всегда надежной, а война ее не коснется.

Брат же, похоже, со своей частью поедет бить врага. А отцу ничего не достанется, и скорая победа свершится без его участия.

Как потом отец рассказывал, брат его «успокоил» — не спеши, всем, похоже, придется повоевать. А вот, если что со мной случится, то помоги моим, чем можешь.

Так и оказалось. Уже осенью связь с Ленинградом прервалась. Поэтому Нина осталась жить у нас. В конце сентября она пошла в школу. Я, по причине своего малолетства, начал ей завидовать, — моя сестренка уже взрослая — ходит в школу, а меня даже в детский садик не берут.

Наступило лето второго года войны. Ниночка рассказала, что у школьников начались каникулы, и они целыми днями играли во дворах с друзьями и подружками. Игр было много. Все их разнообразие можно разделить на девчачьи и на мальчишечьи.

У девчонок наиболее частыми были игры «в дом». Они также любили «классики» — перепрыгивание на одной ноге по квадратам, нарисованным на земле.

Эти начерченные квадраты носили название «черта». Как только не скакали на этой «черте»! Были и простые варианты, когда перед началом твоего захода нужно попасть особой плиткой в нужный квадрат, а потом, подпрыгивая на одной ноге, попадать ногой точно в каждый квадрат. Если же ты наступил на линию — на «черту», то ты сгорел. Тогда ты отдавал ход другому участнику.

Много игр проходило в соревновании по ловкости прыжков со скакалкой. Встречались игры с фантиками — обертками от конфет. Конечно, имелись и другие девчачьи игры, но и упомянутых состязаний в ловкости достаточно, чтобы утверждать, девчонки не скучали.

У парнишек набор игр и интересных занятий оказывался, пожалуй, побольше, чем у девчонок. Часто наши игры и девочек тоже привлекали. Тогда не существовало каких-то барьеров, мешающих тому, чтобы девчонки играли «в ножички» и в городки, да и мы — парнишки — иногда скакали на черте.

С каждым новым летом появлялись и новые игры. Особенно привлекали игры-состязания, в которых девчонки и мальчишки с упорством боролись за победу.

Так, одно лето все с удовольствием скакали на досках, положенных на чурбак. Все объяснялось тем, что в соседнем доме шел ремонт и во дворе лежали эти доски и обрезки бревен. Побеждал тот, кто подпрыгнет выше всех.

В одном из соседних дворов соорудили нехитрый «аттракцион» — гигантские шаги. Мы их называли «гиганы» и крутились на них чуть не целыми днями.

Казалось, нашим летним играм и счастью не будет конца. Но время шло и через три года, вдруг, к общей радости, сняли блокаду Ленинграда. Постепенно появилась связь телефонная и железнодорожная. Пришли письма от Клавдии Николаевны — матери Нины. Она, естественно, беспокоилась о судьбе дочки. После окончания учебы ее стали готовить к отъезду в Ленинград.

И тут у нас возник неожиданный раздор. Мы с Ниночкой, хотя и подружились за эти три года, но неожиданно в слезах и с причитаниями пришли к взрослым, чтобы разрешить наш спор.

Говорят, мы оба рыдали в три ручья, и горе наше казалось, так велико, что родители решили как-то разрядить распрю. Они начали расспрашивать нас о причине слез, и долго не могли понять, в чем же дело.

Пришлось всем идти в сарай, и разбираться на месте, что же у нас стряслось. Сквозь всхлипы, слезы и жалобы, наконец, старшие поняли, что речь идет о «летней посуде», которую Нина решила увезти с собой в Ленинград.

В углу сарая мы показали причину нашего раздора. Ею оказалось наше главное богатство — «летняя посуда» — несколько блюдец с оббитыми краями, крышка от заварного чайника, черенок от ножа с остатком лезвия длиной с палец, а происхождение остальных черепков даже не представлялось возможным установить.

Нам предложили до завтрашнего дня самим разделить эту «летнюю посуду» на две равные части, а потом бросить жребий, кому что достанется.

Весь остаток дня мы делили неделимое наше «богатство». Горе от потери чего-либо из посуды нам казалось просто безмерным. Беспокоили нас и слова «бросить жребий». Не могли мы ничего бросать.

Но все-таки с трудом мы составили наиболее справедливый вариант дележа. Предстоял час жребия. Я счастливый пришел домой и увидел отца, он появился дома, потому что должен был отвезти Ниночку в Ленинград.

Когда отец увидел наше неделимое «богатство», то предложил мне поступить по-мужски, и подарить свою часть уезжающей сестре. Уговаривал отец меня не очень долго. Наконец, я решил так и поступить.

Ниночка была счастлива и сразу повеселела.

На следующий день они уезжали в Ленинград. Мы провожали отъезжающих на вокзале, и долго махали руками вслед уходящему поезду.

После отъезда сестренки не стало наших общих игр. Оказалось, что вся летняя посуда — весь «сервиз», который мы долго не могли разделить, так и остался лежать в закутке сарая. Но от этого открытия никакой радости я не ощутил.

Может быть, начал понимать, что с потерей друга исчезает что-то большее, чем нам кажется, на первый взгляд. Похоже, что при расставании с другом мы теряем что-то в своей душе.

Таинственный звон

Во время войны в городе размещалось много госпиталей. Чуть ли не половина школ и каких-то других зданий стали лечебницами для раненых. Против нашего дома в помещении бывшей школы тоже располагался небольшой госпиталь. Всего скорее, в нем долечивались раненые из других лечебных заведений.

При хорошей погоде они выходили на улицу и прогуливались по окрестным улицам. Почти каждый раз, когда мимо нас, детей, проходил солдат, мы слышали какой-то таинственный звон. Каждый шаг военного сопровождался странным позвякиванием.

Поначалу нам казалось, что это звенят медали на груди. Но потом поняли, что это не так — у бойцов без медалей звон тоже слышался.

Я начал опытным путем искать причину звона. Для этого клал под пятку в каждый ботинок по пятаку — вдруг это звенят монеты. Походил денек-другой — толку никакого, в смысле, звона не было, только носки порвал.

Хорошо, что мама ничего не заподозрила, и результаты неудачного поиска остались в тайне. Пытался класть по два пятака, но результат также был неудачным — никакого звона не получалось — хоть ты тресни.

Тут как раз вовремя приехал отец. При первой же встрече я спросил его как военного человека, что же за звон мы слышим у солдат. Тогда как у отца этот звон слышен едва-едва, а то и совсем не слышен.

Тогда отец подал мне свои сапоги и сказал: «Разберись сам, у меня, действительно, позванивает один сапог, а я этого звона не люблю. Найдешь причину, куплю мороженое».

Я так и сяк крутил сапоги в руках, и искал причину звона. Сапоги были большими и довольно тяжелыми, почему-то они назывались яловыми. Никаких звонков на них не было видно.

Тогда отец посоветовал постучать подошвами сапог по полу и послушать. Я так и сделал и услыхал, что один сапог при ударе как-то позванивает. Присмотрелся, и тут открылась причина — одна подковка на сапоге чуть-чуть ослабла, и гвозди не держали ее плотно, поэтому с каждым шагом она позвякивала.

Я был рад этому открытию, но и разочарован тем, что звенела всего лишь небольшая железка, а не специальное устройство. Но свое мороженое я заработал.

А заодно и услышал рассказ о разведчиках, которые перед рейдом в тыл врага следят, чтобы ни одна подковка не звякала при ходьбе. У фашистов подковок не было, а ботинки у них подбивались особыми гвоздями с выпуклыми шляпками.

Отец рассказал, что наши разведчики перед выходом в рейд в тыл врага даже прыгали на месте и прислушивались, чтобы проверить, не звякает ли что-либо на обмундировании или оружии.

Так что, сказал отец, этот звон подковок говорит о том, что врага даже близко нет, и этому надо радоваться.

Война кончилась

Нам казалось, что эта страшная война будет продолжаться еще долго. Почти все наши воспоминания детства так или иначе связаны с этой бедой. А нам хотелось чего-то радостного.

Шел май 1945 года. Ожидание конца войны все-таки уже бродило в головах людей. Но пока оно оставалось скорее мечтой, чем ощущением.

И вот однажды ясным солнечным утром на противоположной стороне улицы раздался какой-то необычный громкий и красивый звук. Мы с ребятами в тот раз играли во дворе и при первых звуках выбежали за ворота на улицу. Сейчас кажется, что, даже не добежав до места, мы поняли — кончилась война!

На крыльце госпиталя стоял человек в больничном халате и играл на трубе. Торжественные звуки трубы привлекли множество прохожих — люди, как бы тянулись к невысокому крыльцу.

Кто-то крикнул: «Война кончилась!» Эти слова повторяли окружающие, как заклинание, многие обнимали друг друга.

На трубе играл один из раненых, видимо, лежавший на излечении. Он стоял, опираясь коленом на табурет, а рядом лежали костыли, было понятно, что свое увечье он получил на фронте, и сейчас радуется тому, что, наконец, закончилась эта ужасная война.

Солнце, сияющая медь трубы и ее мелодия создавали радостное настроение, а мы как будто купались в этих звуках. Кто-то вышел из госпиталя и еще раз объявил, что по радио сообщили о полной капитуляции Германии. Слово Победа пока звучало редко, но все понимали, что капитуляция противника — это и есть Победа.

Радость все прибывала, стали кричать: «Ура!» Обнимали солдат, выходивших из госпиталя, кого-то даже подбрасывали в воздух. Поднялся разноголосый шум от поздравлений, слышался смех и рыдания: у кого-то от счастья, а у кого-то от горя.

Потом на смену трубачу появился аккордеонист, уверенно и красиво игравший танцевальные мелодии, и тут же отдельные пары начали танцевать.

Потом залихватски зазвучала гармошка, хотя мелодия ее была проста, но гармонист оказался бывалым, и знал, чем тронуть сердца.

Кто-то рядом сказал: «Думал, что будет обычное „отвори да затвори“, а он, вишь, как наяривает, невольно плясать пойдешь». И тут же образовалось несколько кружков, в которых начали плясать с частушками. Я такое видел и слышал впервые.

Каждый выступающий начинал притопывать ногами в частый такт музыке, а потом выходил на середину круга и запевал частушку. Так много частушек прежде я не слышал никогда. Казалось, им не будет конца.

Но тут на крыльцо вышел начальник госпиталя. Он стоял в белом халате и ждал, когда на него обратят внимание. Постепенно музыка стихла, начальник госпиталя еще раз поздравил всех с окончанием войны и объявил, что сейчас будет перерыв — у больных должны быть процедуры, а потом обед.

Постепенно народ разошелся, и праздник, как мы думали, тоже закончился.

К вечеру из своей части пришел отец с сослуживцем. Их часть носила таинственное название «ЗКУ», а занимались они воинскими перевозками. Мы сразу поздравили друг друга. Мама усадила всех за праздничный стол.

Застольные разговоры все время возвращались к воспоминаниям о потерях в войне. Два брата отца воевали с начала войны. Один из них погиб при переправе через Волхов, а второй был ранен под Сталинградом. У сослуживца отца тоже не все родные выжили в это трудное время.

И тут по улице проскакал всадник на лошади, он прокричал, что на площади сейчас будет праздник. Я впервые видел скачущего кавалериста и даже высунулся в окно, чтобы получше его рассмотреть.

Он был красив, лошадь неслась во весь опор, но больше всего меня поразили ее подковы. Они ярко блестели под лучами заходящего солнца.

Я невольно спросил отца, почему так блестят подковы. Он объяснил, как мог, что они блестят, как всякий инструмент при частом использовании. Так блестит наточенный нож или топор, очень ярко блестит лемех плуга, хотя он соприкасается с землей.

Я, видимо, не унимался и все спрашивал, а что будет, если лошадь стоит в конюшне и не ходит по земле, тогда подковы заржавеют. Мне не хотелось, чтобы такое случилось.

Тут отец показал на бутылку с машинным маслом и сказал, что тогда придется смазывать подковы этим маслом. Я, вроде бы, согласился, но отец засмеялся и признался, что пошутил. На самом деле — сказал он — лошади почти постоянно работают, а верховых коней каждый день выводят на пробежку. Так что их подковы никогда не ржавеют.

Он рассказал, как служил в конной артиллерии, что долгие переходы с пушками и зарядными ящиками их лошадям давались тяжело. После нескольких часов езды от них даже летом шел пар, так что о блеске подков можно не беспокоиться.

Тут отец предложил своему другу: «Давай выпьем за победу, и чтобы у коней сияли подковы, а по блестящим рельсам всегда летели наши поезда».

Я понял, когда блестят подковы лошадей, а по блестящим рельсам бегут поезда, это хорошо, это конец войне, это радостный смех людей и звучит красивая музыка.

Снега

В нашем детстве зимы были долгими и морозными. Снега выпадало очень много, и дороги заметало так, что машины едва пробирались по улицам. Чтобы не завязнуть в снежной мешанине посреди дороги, почти все грузовики ездили с цепями на задних колесах. Эти оковы сильно гремели, а иногда, задевая о кузов, выбивали весьма забавные и быстрые ритмы.

Пешеходы тоже боролись со снегом, как могли. Все ходили в валенках — это довольная теплая обувь, но при долгом хождении по снежной каше, они становились тяжкой обузой. Через час-другой передвижения хотелось сбросить валенки, или хотя бы передохнуть. Такое хождение в снежные зимы особенно тяжело давалось пожилым людям.

Наверное, поэтому бытовало выражение «сходить в город» — снежной зимой это передвижение становилось небольшим подвигом. Но потребность в таких подвигах существовала всегда, и ходить приходилось часто.

Общественного транспорта, к сожалению, было мало. Те два-три маршрута автобусов, что изредка курсировали по городу, ходили крайне нерегулярно, а протиснуться в них удавалось с трудом. Поэтому почти все медленно, но упорно пробирались пешком.

Чтобы перевезти какой-либо груз, использовали санки. Было три «модификации» этого транспорта: салазки, «чуньки» и тормозки.

Салазки — это детские саночки, «грузоподъёмность» их невелика — самое большее один школьник. Но можно на них перевезти пол мешка картошки, корзину белья для полоскания или бидон керосина.

Более надежными считались «чуньки», они представляли собой самодельную уменьшенную модель дровней — саней для конской упряжки. На них уже можно перевезти мешок картошки, а взрослому человеку съехать с горы, не разломав санки на рытвинах.

Верхом надежности считались редкие тормозки — большие сани на железных полозьях.

В нашем домашнем хозяйстве имелись салазки, которые мы использовали, что называется, «и в хвост и в гриву». Отец укрепил их и поставил на дюралевые полозья. Поэтому эти «модернизированные» салазки стали очень легко скользить по снегу и льду.

Мы на них возили разную поклажу, а я катался с горок. На этих салазках в раннем детстве часто возили и меня, эти поездки чаще приходились на темные вечера. Понятно, что родители днем работали. А зимой уже после пяти часов вечера становится темно.

Темнота запомнилась еще и тем, что в войну в городе было введено затемнение и уличные фонари не горели. Хотя мы шли в темноте, но она ведь никогда не бывает полной. Луна и звезды все-таки давали какой-то свет. Конечно, была видна дорога и люди, идущие рядом или навстречу. Из-за светомаскировки в окнах домов темнота казалась гуще, а дома выглядели нежилыми.

Изредка попадались машины, конечно, тоже замаскированные — на фарах имелись козырьки, направляющие свет только вперед и вниз. Бывали еще военные машины, у которых на фарах имелась прорезь, поэтому свет от них был еще слабее.

Если машина нас догоняла, то мы сходили с дороги при ее приближении. Но перед этим какое-то время шли в свете ее фар. Я удивлялся тому, как свет машины странно освещал валенки впереди идущего отца. При каждом подъеме ног свет фар отражался от заснеженных подошв, а на снегу возникали довольно яркие вспышки света и что еще было замечательным — это вкусный скрип снега. Я глаз не отрывал от этого светопреставления и с завистью прислушивался к скрипу снега.

Когда я сходил с санок, то, к своему огорчению, замечал, что и света от моих валенок не исходило, и они совершенно не скрипели на снегу. Как мечтал я о том времени, когда у меня под валенками станет скрипеть снег!

Ждал, ждал и не дождался. Сначала исчезла темнота, и не стало никаких вспышек света под ногами. Потом я стал жить в тех местах, где в валенках не ходят, а все больше в ботинках. Затем и другие причины возникли — чистый нетронутый снег почти перестал встречаться в городе. А весь выпадавший снег быстро становился грязной жижей и не скрипел вкусно, а хлюпал.

Так что, возможно, чтобы теперь услышать сочный скрип снега под ногами, надо ехать куда-то далеко-далеко. Похоже, что это удовольствие так и останется детской мечтой.

Но все-таки иногда хочется, махнув на все хлопоты и заботы рукой, уехать в те места, где зимой лежит чистый, пушистый и скрипучий снег.

В Ленинград

В семь или восемь лет я впервые ехал в поезде. Мою младшую сестру Иру оставили с бабушкой Сашей. Поэтому родителям и мне можно будет побродить по Ленинграду и посмотреть его. Пешие прогулки-экскурсии родители любили и предвкушали эту возможность, как большое удовольствие.

Опасения взрослых, что малышка Ира стала бы помехой для передвижения по городу были, конечно, оправданы. Видимо, и моя неторопливая ходьба в самом младшем возрасте оказывалась не столь быстрой, как хотелось бы родичам.

Я вообще впервые ехал на поезде, поэтому впечатления от поездки для меня оказались совершенно новыми и необычными. Даже само предвкушение путешествия настолько стало всепоглощающим, что еще с утра в день отъезда я потерял аппетит.

Зато, как только сели в поезд, мне отчаянно захотелось есть. Да не просто есть, а утолить почти зверский голод. О чем я и объявил в первые же минуты после отправления от вокзала.

В те времена поезда ходили неторопливо, тянули их солидно пыхтящие паровозы. Они имели привычку часто останавливаться, потому что каждые полтора-два часа паровозники набирали воду в тендер — эта стоянка длилась минут двадцать. А примерно через три часа наступала более длительная стоянка, как пояснил отец, для чистки топки паровоза.

Я увидел эту настоящую мужскую работу. Она особенно впечатляла тем, что на улице уже по-летнему жарко, но оставалось непонятным, зачем в некоторых профессиях люди вынуждены создавать свое маленькое пекло.

Мы увидели, как из-под паровоза сыпался дымящийся шлак. От него веяло таким жаром, что шлак тут же заливали водой. Он свирепо шипел и плевался паром и едкой пылью. Помощник машиниста гремел какими-то тяжелыми железяками, заглядывал в раскрытую топку и забрасывал в нее уголь.

Наконец, это действо закончилось. Потный помощник машиниста спустился из кабины паровоза на перрон, тяжело дыша и утирая обильный пот. Было видно, что он едва переводит дух после тяжелой работы. Помощник поднял большой чайник, жадно попил из него воду и, наклонившись, вылил немного ее себе на шею и голову.

Отец объяснил, что чистка топки — это трудная работа и особенно в жару. Да я и сам это видел. Тогда я был уверен, что буду летчиком, и такой штуки, как чистка топки, на самолетах не будет встречаться.

Как я оказался наивен! Потому что летчиком я по разным причинам не стал, а вот чистить топку в жару мне пришлось и не раз. И почти всегда я вспоминал свои детские впечатления от этой поездки.

Мне в то первое путешествие многое казалось необычным. Прогуливаясь на остановках вдоль поезда, я заметил, что его вагоны чем-то отличаются друг от друга. Еще сильнее отличались их пассажиры.

Так, в вагонах, блестящих от краски, ехали довольно толстые люди с красными лицами, которые на остановках выходили на перрон в нижнем белье! Я очень удивился этому.

Отец объяснил, что это пассажиры мягких вагонов, и надето на них не нижнее белье, а пижамы. В них, конечно, ехать можно, но выходить в пижамах на улицу не следует.

Из объяснений я понял, что вагоны делились на мягкие, жесткие, или плацкартные, и общие. Мы ехали в плацкартном вагоне, а название это не легко выговоришь, тем более, понять.

То, что у нас жесткий вагон, это можно легко догадаться — полки в нем были деревянными, плоскими и действительно жесткими. Держались верхние полки особыми упорами и железными тягами с петлями на концах. На всех неровностях пути и на поворотах эти железяки нещадно гремели.

В жестких и общих вагонах тогда не водилось чая, привычного теперь, хотя это кажется невероятным. Зато на каждой большой станции имелась избушка или домик, на котором имелась крупная надпись «Кипяток». Туда на остановках устремлялся народ, чтобы утолить жажду, набрать кипятка с собой, а затем перекусить, запивая чаем, ведь невозможно же есть всухомятку свои дорожные припасы.

Кстати, в те годы ходила байка про иностранца, который удивлялся тому, что в СССР все станции называются одинаково — «Кипьяток».

Следы войны

Любое путешествие - это всегда немного открытие чего-то нового, прежде невиданного. Но то, что мы увидели стало, скорее, потрясением, чем удивлением.

Мы ехали все медленней и медленней, особенно после Тихвина. Потому что железная дорога проходила через бывшую линию фронта. За окном вагона развертывались впечатляющие картины последствий войны.

Меня стало невозможно оторвать от окна. Надо отметить, что из старых вагонов было очень удобно рассматривать что-нибудь необычное в окружающей местности, которую мы проезжали. Оконная рама вагонов опускалась так, что из окна при желании можно даже вылезть. Поэтому я иногда высовывался почти по пояс.

Естественно, все время торчал у окон, потому что такого количества военной техники, правда, разбитой, еще никогда не видывал. Это были немецкие и наши пушки и танки. А окопы, колючая проволока и воронки по национальной принадлежности определить уже невозможно. Но все равно следов войны оказалось так много, что тянулись они по обеим сторонам дороги почти до самого Ленинграда.

Кстати, руины разбитых зданий около станции Саперная стояли почти до 1970 года.

Пожалуй, больше всего удивили, а поэтому запомнились надписи «Осторожно, мины!», висевшие на колючей проволоке, а кое-где на дощечках, приколоченных к палочкам. Многие из этих надписей находились совсем рядом с железной дорогой.

Первые шаги по Ленинграду

Наш поезд шел все медленнее и медленнее, как будто-то нарочно. И вот, наконец, мы прибыли на Московский вокзал. Нас встретила Клавдия Николаевна С. Я впервые увидел эту таинственную родственницу, с которой отец предлагал мне иногда поговорить по телефону.

Отец и Клавдия Николаевна при этом в разговоре делились новостями, а что мог сказать я — пятилетний мальчишка? Каждый раз, держа трубку у своего уха, я страшно мучился с вопросами-ответами, ибо совсем не представлял, о чем можно говорить со взрослым, да к тому же незнакомым человеком.

Так как тетя Клава жила недалеко от вокзала, на Гагаринской улице, и поэтому до ее дома мы шли пешком. Меня ошеломил вид разбитого города. Кое-что из «истории» домов поясняла Клавдия Николаевна, но многое удавалось понять и самому.

Особенно печально выглядели руины с частично сохранившимися стенами, на которых виднелись коврики, часы, фотографии, а иногда и картины. Нелепость и слепая случайность гибели дома и людей потрясала воображение.

Тетушка рассказывала, что у нее от голода, как и у многих, не было сил спускаться в бомбоубежище. Тем более, жила она на шестом этаже, поэтому во время тревог часто оставалась в квартире. Иногда бомбы падали где-то рядом в соседние дома (тетушка показала остатки их). Дом дрожал, и несколько раз от близких разрывов, даже шкаф так качался, что чуть не падал на нее.

Едва мы добрались до Гагаринской, то стало ясно — меня надо отмывать от грязи и пыли. Поэтому самым первым заведением, которое мы посетили по приезде, оказалось баней.

Баня

Сказалось мое бдение у вагонного окна, оно сильно изменило мой внешний вид. Волосы на голове были наполнены гарью от паровозного дыма. Даже за ушами скопилась грязь. Требовалось срочно приводить меня в «божеский вид», как сказала мама.

Хотя ванная комната в коммунальной квартире имелась, но она не действовала, — во время блокады от мороза разорвало трубы. Порешили — идем в баню.

Чайковские бани слыли заведением известным и почитаемым ревнителями чистоты и хорошего пара. Как обязательный атрибут всякой бани, в вестибюле ее толклась очередь. Однако через полчаса мы все-таки прошли в мужское отделение.

Эта баня оказалась более комфортна, чем вологодские Железнодорожные бани. В вестибюле стоял фикус, а люди ждали своей очереди, сидя на скамьях! Правда, не всем хватало на них места.

Встречалось много покалеченных войной мужчин, не увидели толстяков, а чаще мылись худощавые и неторопливые люди, как во всякой бане. Парная же оказалась настолько хороша, что отец сходил в нее несколько раз.

Он меня отмыл. И потом мы выпили в буфете клюквенный морс — напиток, любимый мною до сих пор.

Музей обороны

Приезжая в новые места, все ищут музеи и какие-нибудь исторические памятники. Но в Ленинграде музей нашел нас, музей необычный и неожиданный.

Тетушка Клава жила совсем рядом с интересными местами — с Невой и Фонтанкой, с Марсовым полем и Летним садом. Наши пешие прогулки по прекрасному городу, хотя и разбитому войной, почти каждый раз приводили к какому-нибудь новому «открытию».

Это «открытие» становилось новым, конечно, в первую очередь для меня, но часто оно оказывалось и открытием чего-то нового для моих родителей.

Каждый новый дом, церковь или дворец отец нам с мамой, как бы преподносил. Он со студенческих времен помнил собственные впечатления от красот города, и теперь с удовольствим делился ими.

Но одно открытие оказалось неожиданным даже для него. Это — Музей обороны Ленинграда. Он обнаружился совсем рядом с Гагаринской, и при первой возможности мы его посетили.

Теперь там располагается знаменитая «Муха», а в то время все это громадное здание в Соляном переулке было целиком наполнено блокадными экспонатами. Такого музея я не видел никогда. Потом его, к великому сожалению, разгромил Сталин, точнее, его приспешники. Теперь, конечно, что-то восстановлено, но многое исчезло бесследно.

То, что там представлена почти вся военная техника наших и противника — это еще не все. Удивляли впечатляющие диорамы, множество фотографий и бытовых вещей, которые теребили душу и вызывали почтение к пережитому ленинградцами.

Конечно, преобладала радость от одержанной победы, но сквозила и боль от пережитого людьми ужаса и страданий.

Меня впечатлила огромная пирамида из пробитых касок, которая перекликалась с верещагинским «Апофеозом войны». Правда, сказал мне об этом отец.

Конфета

Известно, что подарки — это знаки внимания одного человека к другому. Но бывает, что дарят человеку что-либо просто так, в знак прощания.

Так однажды мне неожиданно преподнесли лакомство. Но у меня не было привычки что-либо жевать на ходу — такое уж было время. Вот я его и сохранил, зато вечером узнал довольно интересную историю.

Все началось с того, что родители часто посещали своих ленинградских знакомых. Вот в таких гостях на прощание меня угостили необычно большой конфетиной. Но мы уже встали из-за стола и собирались уходить, а потому я так и носил ее в руке до позднего вечера.

Тогда я и понял, что не могу просто так на ходу жевать конфеты — не привык.

Так и протаскал подарок в руке до возвращения на Гагаринскую. От тепла конфета стала мягкой, но шоколад, похоже, был настоящий, поэтому она «дождалась» вечернего чая.

Тут я и предложил сласть тетушке Клаве. Помнится, сделал ей свой презент не очень деликатно, но все равно она была потрясена моим терпением.

Мы честно разделили конфету на двоих. Тут я понял, что подарки могут приносить радость той и другой стороне.

Тетушка же рассказала, что в блокаду чаще выживали те люди, которые, чем можно, помогали друг другу. Так, найденные черствые конфеты из новогодних подарков, помогли выжить нескольким семьям коммунальной квартиры.

Самокат

В поисках нужной вещи, даже в Ленинграде, в ту пору, можно было потерять много времени, обходя один магазин за другим. Например, так мы искали обычный самокат.

Чтобы найти нужный товар, у советского человека формировались интуиция и настойчивость, граничащая с настырностью. Конечно, был распространен и блат, но встречались и бескорыстные добрые советчики.

Такой доброй феей для нас стала Ханна Михайловская — продавец «Спортивного магазина» Апраксина двора. Она была хорошей знакомой моих родителей, и быстро перечислила магазины, где можно поискать самокаты.

Ханна Михайловна заверила, если же вдруг они появятся в продаже в их магазине, то непременно нам сообщит. Но самокат — это скорее игрушка, чем спортинвентарь. У них в магазине они не ожидались. Мы же расширили поиски.

И вот однажды в Летнем саду нам встретился мальчик — счастливчик, катавшийся на новеньком самокате. Мы его спросили, где ему купили эту несбыточную мечту, но мальчишка испугался наших вопросов и уехал куда-то в сторону.

Слежка за ним дала результаты, мы нашли, наконец, заветную скамейку в саду, на которой сидела мать владельца желанного транспортного средства.

От нее мы узнали, где же продают эти чудесные колесницы. Нам следовало всего лишь на двух трамваях с пересадкой добраться до универмага близ кинотеатра «Гигант», что на площади Калинина.

Как мы достигли заветной цели, проезжая мимо разбитых врагом заводов, надо писать отдельно.

Из магазина мы пешком вернулись обратно, на Гагаринскую. Я-то, правда, не пешком передвигался, а учился ездить на самокате. Ах, как же я был счастлив в тот момент! Ведь я за эту пару часов научился на нем кататься!

Эрмитаж

Посещение Эрмитажа — это обязательная часть программы любого гостя Ленинграда. То, что это большой музей, я знал из рассказов родителей. Но то, что Эрмитаж так велик, я, конечно, не представлял.

Отец правильно продумал нашу экскурсию, мы ходили примерно часа два. Это посещение было, скорее, знакомством с самим зданием Эрмитажа, чем с определенным «набором» шедевров.

Помню, что мы осмотрели знаменитые часы с павлином, в этом зале тогда действовало несколько «фонтанов слез».

Тогда из этого же зала можно было выйти в сад под открытым небом, и мы прошлись по его аллее.

Отец узнал у служительницы дорогу и провел меня в рыцарский зал. Он сделал его посещение тоже сюрпризом для меня. Кони, рыцари и доспехи произвели должное впечатление. Мы в этом зале задержались надолго.

Чтобы оторвать меня от рыцарей, мы прошли и посмотрели коллекцию холодного оружия. Я понял, что надо «качать» мышцы. Потому, что размеры и вес двуручного меча внушали уважение к их владельцам. Можно легко догадаться, что махать таким увесистым оружием способен только настоящий силач.

Некоторые экспонаты этих залов удивили своей формой и тонкостью работы. Особенно впечатлило холодное оружие, но оказалось, и огнестрельное тоже произведено с не меньшим искусством.

Воспоминаний об Эрмитаже хватило на несколько лет. И очень хотелось узнать, что же еще там выставлено.

Петергоф

Побывали мы и в Петродворце. Я тогда впервые ехал на электричке. Она поначалу показалась довольно комфортной, но называлась довольно странно — Ср-3. Но катила электричка бойко, свистела, правда, как-то визгливо, но доехали мы до места быстро — примерно за полчаса или чуть больше. То, что двери в вагоне были обычными, как в пассажирских вагонах, меня не удивило. Никто не знал еще об автоматических дверях.

Петродворец тогда прозывался по-русски, а не по-немецки — Петергоф. Сказывалась стойкая неприязнь к немецкому языку. Сам дворец еще лежал в руинах, но многие фонтаны уже работали.

Мы успели посмотреть некоторые из них, пока, наконец, не добрались до Монплезира. Там меня заинтриговали фонтаны-шутихи.

Я долго следил за тем, на какой камень надо нажимать ногой, чтобы вдруг брызнула вода. Долго бы я наблюдал, если б отец не намекнул мне, что, возможно, фонтан срабатывает по команде человека. И только тогда я увидел «виновника» чудесного действия шутихи.

После всего увиденного удивляло — зачем разрушать такое красивое создание рук человека.

Обратная дорога

При возвращении домой я собирался еще раз посмотреть следы войны, так поразившие меня прежде. Я собирался встать к окну с другой стороны поезда, чтобы увидеть то, что я не смог рассмотреть по дороге в Ленинград. И кое-что все-таки удалось увидеть, но быстро наступила ночь, тем и закончились мои наблюдения.

Уже утром мы ехали по земле, нетронутой войной, и я из-за отсутствия за окнами ее следов маялся бездельем. Поэтому решил узнать, что будет, если я подпрыгну и посмотрю, как за это время продвинется поезд. Это была моя первая попытка изучения закона относительности движения и покоя. Не знал я, конечно, тогда ни названия этого закона, ни того, что его давно открыл Галилей.

Мои эксперименты решительно прекратили пассажиры, которые почему-то хотели спать. И особенно мои прыжки раздражали желающих с утра пройти в туалет. Мне в тот раз пришлось отложить открытие уже давно открытого закона. Так бытовые проблемы погубили на корню научную мысль.

Впоследствии мы еще не раз ездили в поездах, и почти всегда люди оставались глухими к моим опытам. А как было бы здорово и весело подпрыгнуть всем пассажирам одновременно, тогда поезд от такого облегчения сразу бы побежал быстрее, но люди не захотели меня понять.

Так человечество тормозит прогресс — как потом оказалось, я был не прав, но не совсем. Но человечеству, действительно, наплевать на многие законы природы. А жаль, ему жилось бы интересней, а может, и безопасней.

Первая роль

Это было очень давно, когда почти всё необходимое обыватели делали своими руками. Правда, существовала еще одна проблема — настоящих умельцев и мастеров в своем деле было мало. Все объяснялось тем, что совсем недавно закончилась война.

Когда я учился в начальной школе, к нам в класс часто приходили практикантки из педучилища. Уроки наших учителей, возможно, считались хорошими и показательными, потому что за последними партами устанавливали ряд-другой стульев, на которых усаживалось помногу будущих учителей. Они что-то старательно записывали в своих тетрадках.

Можно сказать, мы были подопытными кроликами. Но мы должны бы быть благодарны судьбе, потому что нас все-таки чему-то научили. По-видимому, не случайно через десяток лет с лишком, когда я стал студентом университета, то встретил там еще двоих одноклассников.

Но все-таки речь пойдет о другом. О том, что к показательным урокам иногда требовались какие-то указки, метровые линейки и прочие нехитрые инструменты и пособия.

Их надо было сделать обязательно и, как всегда, в самый последний момент. Поэтому к отцу часто приходила моя учительница, она же и наша соседка, Зоя Николаевна, и просила его сделать к завтрашнему дню что-нибудь очередное, и совершенно необходимое.

У отца, естественно, возникала неотложная потребность что-то смастерить, и он переключался на поиски материала для поделок. Ведь даже указку из обычного полена не сделать.

Мне же приходилось учиться хотя бы на четверки, так как все мои провалы и проделки сразу становились известны родителям. Для этого Зое Николаевне не надо было даже к нам заходить.

Потому что по дороге домой она шла через наш двор, и в окно часто видела маму, готовящую что-нибудь на кухне, либо сидящую за машинкой у окна, где побольше света. Учительнице стоило остановиться и позвать: «Нина Ивановна!», и профилактическая беседа с родителями нерадивого ученика, считай, состоялась. Пять минут общения, а мне отдувайся целый вечер.

Примерно так же быстро и деловито происходило и ее общение с отцом. Зоя Николаевна просила его что-то изготовить для очередных показательных занятий.

Среди множества подобных просьб запомнилось обращение сделать маску лошадиной головы. К новогоднему празднику в зале педучилища будет проведен концерт силами нашей начальной школы. Для него ученики должны подготовить инсценировки литературных произведений. Намечался небольшой конкурс среди классов школы на лучшее их исполнение.

И вот тогда у меня появлялась возможность выступить в роли… лошади. Если же отец сделает к Новому году маску головы коня, то мне поручат играть ее переднюю часть. Роль ответственная, хотя и без слов. Но на всякий случай мне надо будет освоить ржание.

Отец взялся за производство головы непарнокопытного. Я, вернее, мои размеры послужили основой лошадиной шеи, так как, возможно, мне предстояло в этой маске покорять подмостки сцены.

Кстати, нам тогда выпала честь выступать на настоящей сцене, так как все наши праздники проходили в зале педучилища, а оно располагалось в особняке, где жил К. Н. Батюшков — наш земляк, русский поэт и воин.

Подготовка к празднику началась. Вечерами отец колдовал над маской, а мы, артисты, после уроков шли в педучилище, где готовили инсценировку стихотворения «Мужичок с ноготок». Постановщиками были студентки, поэтому они старались, ведь эта инсценировка будет для них основанием для зачета.

Вначале на сцене не было никакого убранства, в смысле, декораций. На ней мы репетировали.

Самый голосистый Валерка Б. — был как бы Некрасовым — то есть основным героем произведения. Самый маленький, а потому робкий и тихий Лева П. — готовился играть того самого мальца — Мужичка с ноготок. Его выбрали студентки — постановщицы, так как они искали исполнителя ростом, хотя бы немного меньше лошади. Я и мой друг Славка были разными частями этой лошади.

Пока без маски, но уже в лыжных шароварах и свитерах мы старательно таскали по сцене за собой салазки, груженные вязанкой поленьев. Каждый день было по два-три прогона. Правда, они оказывались прогонами, в первую очередь, для нас со Славкой, а для остальных — это просто репетиция. Все потому, что нас проводили через сцену, а мы, в соответствии со словами сценария, должны были в нужном месте идти, а в другом — останавливаться.

Нам долго не удавалось выехать точно на середину сцены до начала действия, а потом нам следовало дружно рвануть с места после слов «мужичка»: «Н-но, мертвая…», и при этом не свалить дрова с салазок.

Я и Славка все больше и больше убеждались, что мы и есть основные действующие лица инсценировки, а постановщицы нас затирают и не дают нам свободы.

Короче, начались симптомы «звездной болезни». Когда надо, я старательно ржал, но опять студентки — «режиссеры» сдерживали мой пыл, и разрешили поржать не более двух-трех раз. Нас опять явно затирали.

Маска получилась очень выразительная, одно плохо — при бодром взмахивании головой, и особенно, при ржании (когда тоже следовало поднимать голову) маска сползала, и я переставал видеть дорогу.

Наконец, наступил день премьеры. Все волновались, и только мы со Славкой были спокойны. Слов нам учить не надо, хотя мы могли бы их даже ночью произнести наизусть. За две недели наслушались их множество раз.

Мы натянули свои шаровары почти одинакового цвета — грязноватой охры. На ноги нам постановщики велели надеть ботинки черного цвета. На наши спины накинули одеяло той же масти, что и наши шаровары. Наконец, на меня натянули маску и долго устанавливали ее так, чтобы я видел дорогу.

На сцене в это время шли другие инсценировки, но мы уже их слышали на репетициях и поэтому не особенно сожалели о том, что их не видим.

Было, правда, непонятно, почему в зале так веселились зрители. Часто совершенно неожиданно раздавались смех и аплодисменты, хотя, по нашим представлениям, там вообще не было никакого повода для такой реакции зрителей.

Наконец-то наступила и наша очередь. Уже скоро, минут через десять, мы скинем эти одежды, а то нам уже надоело стоять без дела, да еще и в теплых шароварах.

Вначале все шло хорошо. Мы не пропустили середины сцены, и вот началось развитие главной мизансцены — беседы автора с Мужичком с ноготок.

Но от испуга «мужичок» забыл слова. А я их помнил, но не мог в маске понять, где стоит наш коновод. Я повернул голову в его направлении и прошептал нужные слова. «Мужичок» их повторил, но оказалось, что он стоит далековато от меня, и я попытался ногой его подтянуть к себе поближе.

Но ничего не получилось, лишь мужичок пнул меня, чтобы я отстал, — вроде бы, он вспомнил слова. В зале же раздались смешки на наши непредусмотренные сценические движения.

Но тут опять у него получилась заминка. Я пытался подсказать «мужичку» его слова. Но зрители из зала, они же и болельщики за свой класс, крикнули: «А чего лошадь подсказывает, так не честно!». Мне пришлось замолчать.

Наконец, мы добрались до финальной сцены. И чтобы скорее закончить наше представление, я немного сильнее рванул при словах о «мертвой лошади». Но Славка при этом отстал, поэтому съехало наше покрывало-одеяло. Кроме того, после подсказок «мужичку» маска так сползла, что я не видел пути-дороги. Неожиданно я наткнулся на какой-то стул, и тут мы рухнули вперемешку с дровами и салазками.

В зале стоял гомерический хохот. Мы быстро сбросили наши одеяла и вышли для прощания со зрителями. Аплодисменты продолжались.

Мы, конечно, не заняли призового места, но зато ощутили что-то вроде неожиданной радости, слегка смахивающей на артистическую славу.

Та маска лошади еще несколько раз использовалась в разных представлениях, пока, наконец, к ней не приделали рога северного оленя, нужные в пьесе «Снежная королева». Такую модификацию маска выдержала с трудом, но мы к тому времени уже оканчивали начальную школу.

Что стало с той маской, покрыто мраком неизвестности. Да теперь бы в нее уже и не влезть — как не вернуться в детство с его беспричинной радостью.

Mea culpa

Моя ошибка (лат.)

В детстве у нас всегда было много обязанностей по дому и поручений разного рода. Но одно из поручений для меня стало почти постоянным. Потому что приходилось выполнять роли: няньки, защитника, сторожа, короче, быть чем-то вроде телохранителя моей младшей сестры.

Это поручение оказалось довольно сложным, хотя бы потому, что сестре Ире исполнилось три года, а мне всего восемь. И, кроме того, она отличалась, как все детишки в этом возрасте, простодушием, любопытством и способностью исчезать из поля зрения, так быстро, как это могут делать только ниндзя.

Как у всякой девочки, у нее водились подружки. Тут нам всем не повезло. Все потому, что в соседних домах сверстниц Иры не оказалось ни одной, кроме Гали С.

У Гали были еще старшие брат и сестра, но имелась и младшая сестричка. Другими словами, в этой семье наблюдался большой запас детей и, возможно, поэтому сложился довольно свободный стиль поведения.

С утра эти дети выходили погулять и являлись домой, только когда чувствовали голод. Может быть, это и правильный способ воспитания, но мне-то от этого не легче.

От избыточного чувства свободы Галя, например, могла уйти от дома куда угодно, и никто из взрослых не задумывался, где она находится. Но уходила Галя не одна, а с моей подопечной — Ирой.

Я старался следить за сестрой, но не всегда это удавалось. Часто мы начинали играть в какую-нибудь игру, к примеру, в прятки, и стоило мне чуть-чуть увлечься, как я обнаруживал, что сестра исчезла со двора. Обычно было достаточно обежать ближние дворы, и я находил свою Иру.

Поэтому недаром ее мы стали называть «Заброда Иванна». Потому что случалось, уходила Ира со своей подружкой в самых неожиданных направлениях, и всегда для нас врасплох.

То, что это случалось только в компании с Галей, давало возможность понять, кто был заводилой этих отлучек. Но мне это только усложняло поиски.

Самые необычные маршруты юных путешественниц оказывались длиной в несколько километров. Однажды такой невероятный «загул» был совершен в направлении Заречья, а это примерно три километра от дома.

Трудность поисков состояла в том, что мне приходилось, как героям фильма «Подкидыш», бежать и спрашивать у встречных, не видели ли они двух маленьких девочек.

Уже через два-три подобных случая я понял, что замечают таких идущих девочек только женщины, а мужчин об этом спрашивать не имело смысла.

Тот «поход» в Заречье казался так нелеп и непредсказуем, что я с трудом нашел концы, то есть установил направление их передвижения. Все потому, что предыдущие «походы» совершались на вокзал и на пристань.

Эти долгие метания от одной встречной женщины к другой привели к тому, что девочки удалились очень далеко. Я нашел их идущими уже почти на окраине города. Это настолько большое расстояние, что даже обратная дорога домой заняла не меньше часа.

Вернул я бродяжек домой. И теперь стал бдеть еще сильнее. Даже при игре в прятки или городки я старался не спускать глаз с Иры, а это, поверьте, трудно.

И вот однажды, в ненастную погоду, Ира с более старшими подружками пошли играть в соседний дом. Среди них была сестра бродяжки Гали — Тамара. Да и Галя тоже пошла туда же, поэтому я понимал, что в поход сегодня никто не уйдет, и немного расслабился.

Девочки в том большом доме играли в прятки. Почему-то старшие из них решили попугать младших. Одна из них выскочила из темноты навстречу Ире. Для большего впечатления эта девица еще накинула на себя тулуп, вывернутый мехом наружу. Ира очень испугалась этой «шутки».

Правда, сначала она весь вечер плакала, видимо, от испуга. А утром мы обнаружили, что Ира стала заикаться.

С тех пор я чувствую свою вину. Ведь, если бы я немного более внимательно смотрел за сестрой, то могло бы все обойтись без таких последствий.

К сожалению, вся жизнь Иринки с тех пор пошла по-другому. Моя ошибка дорого ей обошлась, и исправить ее не представлялось возможным. Усилия врачей не давали должного эффекта.

Чем более взрослыми мы становились, тем горше было у меня на душе за эту оплошность.

Как незначительный дефект может иметь большой эффект

Будь осторожен или осторожна — говорим мы детям. Жизнь, мол, полна неожиданностей и опасностей. И чувствуем себя, выполнившими родительский долг, предупреждая таким способом малышню от возможных неприятностей. Но, оказывается, такие советы и для взрослых могут оказаться к месту.

Ира с мамой однажды колесили по городу в поисках подходящей детской обуви. Обошли они уже два или три магазина, но не нашли ничего стоящего. А, если и встречались какие-то туфли в продаже, то иногда не покупали их из-за одной «хитрости» нашей Иры.

Когда примеряли ей какую-нибудь обувь, родителям следовало быть начеку. Все дело в том, что Ира, если ей понравились туфли, могла по малости лет и наивности, подогнуть пальцы на ноге, только чтобы ей купили обновку.

Так уже получилось пару раз, когда купленная обувь через день носки вдруг оказывалась мала, и мала настолько, что Ира едва могла в ней ходить.

После двух таких невольных обманов мама уже старалась больше не доверять четырехлетней дочке, и приготовилась к «радостям шопинга», как теперь говорят.

В тех магазинах, где уже они побывали, Ире даже не пришлось примерять что-либо подходящее из имеющейся там обувки. То есть нужных туфелек там не нашлось.

И вот они собрались выходить из универмага, как маму остановил какой-то высокий и статный подполковник. Обратился он со странной просьбой. Она была настолько нелепа, что мама просто испугалась, и вместо посещения очередного магазина, они тотчас направились домой. Причем довольно быстрым шагом,

Можно понять маму и ее испуг, потому что военный предложил… купить у мамы ее дочку. Он обещал какие-то безумные деньги, говорил, что устроит это «дело» легко и просто.

А когда мама спросила, понимает ли он до конца нелепость того, что он предлагает, военный согласился, что понимает, но объяснял тем, что Ира очень красива, и похожа на его жену, а у нее, по какой-то причине, детей не будет. Подполковник пытался объяснить всю несуразность своего предложения только этим поразительным сходством Иринки и его жены.

Хорошо, что жили мы не очень далеко от центра, а дорога к дому обычно многолюдна. Мама потащила за руку дочь домой, но маленький ребенок не мог идти быстрее, чем хотелось.

Минут через пять-десять мама успокоилась — погони, вроде бы, не видно. Похоже, все обошлось.

Мама с Ирочкой шли по бульвару и уже подходили к парку, впереди был виден дом Засецких, а там и наш дом рядом, и тут их догнала легковая машина с тем самым военным.

Мама поняла, что приключения продолжаются. Она хотела уже просить помощи у прохожих, но военный оказался опять один и просил лишь его выслушать. Мама чуть-чуть успокоилась — с одним мужчиной она надеялась справиться, и не отдать дочку в чужие руки. Тем более, на бульваре было полно прохожих.

Подполковник попросил разрешить поговорить с Ирой, он, видимо, хотел привлечь ее большой и красивой и, похоже, очень дорогой куклой. Он просил хотя бы пять минут поговорить с девочкой и подарить эту игрушку.

И вот тут мой промах, моя роковая ошибка, как ни странно, помогла разрешить эту опасную ситуацию. Наша Ира уже полгода как начала заикаться. А некоторые буквы, в смысле, звуки, говорила она с большим трудом. Последствия испуга не проходили, несмотря на занятия с логопедами. Поэтому беседа не состоялась.

Дальнейшие просьбы о продаже ребенка отпали, как бы сами собой. Военный подарил Ирочке куклу, чему она была несказанно рада. Размеры игрушки оказались немногим меньше самой Иринки.

Эта дорогая, видимо, златокудрая красавица стала любимой игрушкой у сестры. Но со временем ей на смену пришли другие игрушки, а эта красавица хранилась всегда отдельно от других игрушек. То ли размеры ее были тому причиной, то ли история появления.

Эта игрушка так и осталась в нашей семье, но была она своего рода памятью об этом странном случае.

О попугаях и кроликах

В послевоенное время долго сохранялась в народе острая нужда в услугах психотерапевтов, но их почти не встречалось в наших краях. Между тем, судьбы многих так и оставались поломанными войной и прочими невзгодами.

Неуверенность в будущем и, тем более, неизвестность путей и мест пребывания родных, разбросанных военными вихрями, порождали потребность во врачевании душ.

Как во всякое сумбурное время, появилось много гадальщиков и прочих «оракулов». Особенно часто подобные «специалисты» встречались на рынке и на вокзале.

Оборудование у такого доморощенного гадальщика самое простое: попугай или кролик да ящичек с конвертиками, в которых находились готовые ответы на разные жизненные ситуации.

Желающий узнать свою судьбу, платил деньги этому «пророку», тот что-то шептал своему ассистенту — попугаю или кролику, который направлялся к ящичку, и начинал исследовать содержимое. Кролик, похоже, обнюхивал конвертики, а попугай их осматривал. И тот и другой вытягивали один из конвертиков и передавали их хозяину.

Наверное, здесь и начинались манипуляции с сознанием желающего узнать судьбу близких или родных — конверт можно было легко подменить любым другим, более подходящим по ситуации. Этот конверт вскрывался «пророком» или отдавался клиенту.

Слова, определяющие судьбу, прочитывались вслух, и все ахали, если их смысл поражал воображение окружающих. Если же слова оказывались непонятными, то доморощенный «оракул» разъяснял их потаённый смысл, и изумление окружающих наступало несколько позднее.

Самыми честными в этой игре оказывались, пожалуй, кролики и попугаи — они-то честно отрабатывали свою пайку.

Начальная школа

В год окончания войны я пошел в начальную школу. Она размещалась близко от дома в деревянном особняке. Он был не так богат, как соседний — дом Засецких, в котором тоже располагалась школа. У нашей интерьер, да и экстерьер выглядели попроще, хотя печи также были изразцовыми, правда, не такими богатыми и красивыми, как у соседей.

С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Так меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого следовало тыльной частью его быстро провести по шву между изразцовыми плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением.

Первую нашу учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Я уже говорил, что для меня это стало сущим наказанием, так как обо всех моих проделках родители узнавали в этот же день.

Так Зоя Николаевна сообщила, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма не давала громко говорить на уроках, но почему-то эта особенность не мешала мне орать, наравне с другими, на переменках.

Возможно, сказывались издержки моего домашнего воспитания. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко, и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость при выступлении со стишками. Но чего не было, того не было.

Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первый визит нашего класса для каких-то прививок стал для меня серьезным потрясением.

Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильный аргумент: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» — сделал свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.

Известно, что эти послевоенные годы были довольно голодными. Не знаю по какой причине, но я выглядел очень худым, в смысле, тощим, однако не настолько же мы недоедали. И все-таки школьный врач однажды спросил родителей, не из блокады ли я.

Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили — «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.

Остались воспоминания о попытках системы образования как-то нас подкармливать. Иначе говоря, сформировать у нас что-то вроде пищевого рефлекса, как у собак Павлова. Но кормить-то поначалу оказалось нечем, кроме хлеба и сахарного песка.

Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с двумя чайными ложками сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая.

Удивительно, что до сих пор сочетание вкусов хлеба и сладкого чая вызывает воспоминания об этих годах учебы. А все говорят, что мы люди, и ничем не похожи на собак Павлова!

Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды вместо хлеба выдали булочки-жаворонки. Это событие стало для нас праздником!

Однако антирелигиозная пропаганда так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье. Только кто-то из домашних: либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая на первом этаже, рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял — рассказанное, пока не укладывалось в голове.

Иногда нас наказывали за шалости, но не всегда справедливо. Первый раз меня выгнали с урока, потому что описался, правда, не я, а мой сосед.

В первом классе, еще в сентябре, он не дотерпел до переменки и подмочил, можно сказать, мою репутацию. Теплая водичка потекла по скамье парты в мою сторону. Как только я ощутил это наводнение, то приподнялся и пропустил ручеек наружу.

Это заметила учительница и решила, что мне следует выйти из класса. Хотя я и пытался восстановить справедливость, но нет ее на свете.

На переменке едва смог доказать свою невиновность, ведь штаны-то у меня за это время высохли, хорошо, что у соседа еще нет.

Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за успехи разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались изо всех сил, чтобы добиться преодоления этого порога!

Когда мы перешли во второй класс и уже начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями (какой прогресс!), нам показали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков. Этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто свершил что-то необыкновенное, вроде перехода через Северный полюс. Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу.

Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых самый красивый почерк оказался у человека простоватого и не глупого, но не более того.

Да, надо бы немного сказать и о перьевой ручке. Это простое на вид изделие, но сколько старания нам приходилось прикладывать, чтобы научиться писать им.

Поначалу чернила то расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы, и только спустя полгода мы начинали писать, и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. Нам, парнишкам, это пришло много позднее.

А сколько при этом существовало дополнительных, как теперь бы сказали, девайсов. Одних перьев имелось такое разнообразие, что легко случайно перепутать их, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем.

У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было. Но учитель настойчиво советовал пользоваться перьями с определенным номером.

Думаю, что главным показателем в этой системе была мягкость пера, или способность его к написанию волосяных и жирных — нажимных линий. Современным ученикам этих терминов не понять.

Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании их качества легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее закоренелые двоечники использовали для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте.

Другие хитроумные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском и все — написать на ней что-либо мелом становилось невозможным.

Иногда мешали хорошо писать ручкой какие-нибудь волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих «добавок» удавалось с помощью специальных перочисток — суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек.

Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки — промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово.

А в наше время промокашка была нужна, как воздух. Ведь, если ты не промокнешь последние (нижние) написанные строчки на правой странице, и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.

Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше бы иметь в школе нормальные чернильницы.

Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта — непостоянство. Поэтому в каморке, где заправляли чернильницы, стояли наготове ряды керосиновых ламп.

Если внезапно гаснул свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок.

Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок, вместо того чтобы провести урок чтения.

Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед самыми инициативными сверстниками. Мы еще не знали о том, что темнота — друг молодежи, но догадывались о ее прелестях. В темноте можно сесть поближе к соседке по парте, если на то имелись причины и желание.

Еще одна возможность открывалась в такой полутьме — это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли сотворить пару десятков подвижных теней, порой очень уморительных.

На всю школу имелись только одни часы. По ним подавались звонки на урок. Часы эти явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской на втором этаже здания.

Уборщица тетя Паша — незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице, поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть стрелки на часах, и ждала до окончания урока или его начала. Звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».

На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь — здесь образовалась наша вечевая площадь. Тут же стоял рояль, потому что здесь проходили уроки пения.

Стоя на уроке пения, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа родного дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жизнью соседей и обитателей дома, чем постигал азы хорового пения.

Надо признать, что наблюдать, а иногда и просто глазеть, уже тогда стало моим любимым занятием. Поэтому со мной воевали учителя и жаловались родителям — на уроке, мол, сидит, но ничего не слышит, и смотрит в окно.

Но я не смотрел, а наблюдал, как примерно на третьем уроке второй смены на балкон директора нашей школы залезал ее сын. Он учился в десятом классе, и возвращался с уроков в это время. Чтобы не отвлекать мать от занятий, он забрасывал на балкон свой портфель, а следом и сам забирался по столбу — опоре балкона. Меня восхищала его ловкость.

А после окончания этого зрелища, я включался в урок и успевал уловить, о чем шла речь по ходу объяснения нового материала.

Хотя петь я не любил, но с удовольствием слушал пение. Наши девочки на большой перемене выстраивались в два ряда в разных концах вечевой площади и начинали игру-дуэль.

Один ряд, притопывая и напевая, надвигался на противную сторону: «А мы просо сеяли, сеяли!» Соперники отвечали: «А мы просо вытопчем, вытопчем!..» И так далее… до конца перемены. Были и другие игры с распеванием каких-то рифмованных слов.

На этой же площади вывешивались школьные стенгазеты. Они были настолько неживыми, что читать их никто не хотел. Только новогодние поздравления и странное предупреждение «Экзамены не за горами» вызывали какие-то человеческие чувства. По крайней мере, у меня — четвероклассника — это предостережение об экзаменах вызывало некоторый трепет, но не страх.

Уже в четвертом классе мы сдавали четыре экзамена — два письменных и два устных по русскому и арифметике. Лет в сорок я, воодушевляя своих детей перед экзаменами, решил пересчитать их количество, сданное нами за все прошедшие годы. Оказывается, их набралось почти с сотню! Может быть, эта необходимость постоянно сдавать экзамены дала нам какие-то знания и что-то помимо них.

Когда я перешел во второй класс, то впервые увидел зачатки дедовщины. Но это была, можно сказать, безобидная дразнилка, а не издевательство и унижение человека. Вся нелепость ситуации состояла в том, что мы, сопляки, выкрикивали почти сверстникам какие-то бессмысленные слова: «Малыши — карандаши по тарелке попляши!»

В душе я понимал, что для второклассника наши «речевки» — это ничем не оправданный гонор, но почему-то нам хотелось показать свою взрослость и самостоятельность.

Из воспоминаний о школьной поре хотелось бы сказать пару слов о летних каникулах. Первый день их — двадцатое мая — мы, естественно, считали началом лета. А подтверждали это событие, началом купального сезона.

Как же холодно иногда бывало, но мы упрямо следовали нашей традиции. Но зато потом, победив свою слабость, собрав волю в кулак и выкупавшись, все с удовольствием согревались под лучами солнца.

Пожалуй, самое главное, что дала нам наша школа, — это уменье учиться, уменье преодолевать трудности, и видеть в этом цель и смысл.

Жаль, что здание нашей школы сгорело, и теперь нет даже следов от нее. И только в нас жива память о той поре становления, о нашей начальной школе.

Как я учился читать, писать и считать

В первом классе мы, естественно, учились читать, писать и считать. Как нас учили этому искусству, сейчас не упомнишь. Но одно можно сказать с уверенностью — многие полюбили чтение и записались в несколько библиотек, научились грамотно писать и овладели устным счетом.

Про меня родители рассказывали, что чтение по слогам давалось нелегко, возможно, из-за большого воображения или невнимательности.

Как-то раз нам задали прочитать упражнение по слогам. В букваре значилось: «Мама мыла раму с мылом», а рядом рисунок, на котором женщина моет раму. Я читал по слогам: «Ма-ма мо-ет ра-му».

— Что получается?

— Мама моет окошко!

— Нет, неправильно. Давай снова читай.

— …Ма-ма мо-ет ра-му.

— Что получилось?

— …окошко.

И так несколько раз подряд, пока мое воображение не потерпело поражение, и я не убедился в своей ошибке.

Нелегко давалось чистописание. Мы сначала писали карандашом, а потом отличившимся «писунам» позволяли писать чернилами. Для этого у нас в пенале лежала ручка со стальными перьями. Прямо, как у солдата в ранце должен был находиться фельдмаршальский жезл.

Писать чернилами оказалось довольно сложно. Хотя у каждого были подробные прописи, где даны образцы каллиграфического написания букв и слов, но не всегда получалось. Мы старались написать что-то похожее, но удавалось это редко.

Стараться-то старались, однако трудно было достигнуть хорошего результата. Но мы не особенно огорчались этому. Как будто знали, что спустя несколько лет у каждого сформируется совершенно индивидуальный почерк. Потом, уже на склоне лет, я понял, что разнообразие почерков — это по-научному, результат самоорганизации сложной системы из мышц, нервов, органов чувств и много чего еще. Недаром по почерку можно судить о свойствах личности.

У меня почерк долго не дотягивал до образцов каллиграфии. Почти до десятого класса я чувствовал этот изъян, но ничего не получалось путного при всем моем старании.

Как ни странно, но более-менее приличный почерк стал получаться после долгого писания плакатов в клубе во время службы в армии.

Устному счету нас учили, как и сейчас, на палочках. Но пальцы на руке всегда служили их заменой. Самое интересное, что мой дружок Славка почти до пятого класса поглядывал на свои пальцы, и как-то хитро их загибал, когда проводил устные подсчеты.

Наш навык использовать пальцы на руке при перечислении предметов во время беседы выдает приемы использования их для устного счета. Мы загибаем пальцы, когда перечисляем какие-то положения в своем сообщении. А европейцы и многие американцы, наоборот, разгибают пальцы в этом случае. Закрепляется это на всю жизнь!

Трудно давалась нам таблица умножения, но постоянные «тренировки» сделали свое дело. Скоро я стал считать устно более-менее прилично.

Самый пик умения считать быстро в уме пришелся на практические занятия по качественному и количественному анализу в университете. Правда, лабораторные работы по физике и химии тоже этому способствовали.

И теперь можно сказать, что нас многому научили без тех нервов и многообразия учебников и пособий, которые появились в последнее время.

Читать научили настолько хорошо, что мы пытались читать даже на уроках сквозь щель в парте. Читали и тайком под одеялом. Такая тяга к книгам получилась, скорее потому, что не было телевидения, интернета и других соблазнов.

Писать нас учили все десять лет школы, но многие научились умению излагать свои мысли письменно уже позднее. Так, я стал получать при этом удовольствие, когда надумал писать дневники. Наверное, надо было бы обращать наше внимание на хорошие образцы письменной речи наших сверстников. И, пожалуй, не помешало бы научить нас хорошо и правильно говорить. Хотя эти умения и сейчас остаются в стороне от учебного процесса.

Пожалуй, не помешало бы нам уметь устно считать простейшие бытовые задачи. Так, определение цены товара при покупке в магазине, вычисление процентов от какого-то количества для многих осталось почти недоступным. Это же видно на примере использования понятия «порядок».

Так, выражение «на порядок выше или ниже» для многих обозначает что-то неопределенное, большее или меньшее примерно вдвое, а не в десяток раз, по сравнению с исходным количеством.

Можно сказать, что нас примерно на порядок лучше учили, и школа не была таким уж страшным пугалом, каким оказываются нынешнее ГБОУ СОШи. От одного этого названия дрожь берет.

Проступок и поступок

В начальной школе мы, мальчишки, часто шалили. Чаще, чтобы как-то привлечь внимание девчонок. Иногда это удавалось, и девочка замечала старания, а ведь это и было целью проказника. К сожалению, за шалости нас иногда наказывали, но обычно занудно журили.

В четвертом классе мы считали себя уже почти взрослыми, особенно по отношению к младшим ученикам. Нам же — старшим — предстояло сдавать четыре экзамена — выпускные из начальной школы. Хотя мы и побаивались этих первых в жизни испытаний, но они же вызывали у нас какое-то чувство превосходства по отношению к младшим.

Все-таки, если и шалили мы иногда, то чаще по мелочам — на переменке бросались тряпкой в кого-нибудь, рисовали мелом на доске, азартно играли в салочки или попросту резвились и громко кричали.

Но однажды мы, парнишки, совершили какой-то тяжкий проступок, за который могла последовать суровая кара. Понятно, что тот проступок только учителям казался серьезным, но то, что мы о нем ничего не помним, говорит о его сущей ничтожности. Полагаю, кто-нибудь написал на доске не очень приличное слово или что-нибудь еще в этом роде.

Для начала карательной операции надлежало выявить зачинщика. Роль следователя поручили Ивану Константиновичу — учителю из соседнего класса и преподавателю физкультуры. Он, возможно, знал, что надо делать в этом случае, чтобы быстро добиться результатов. Для этого он привел нас в нижний холл, так, возможно, называлось это место прежде.

Мы стояли кучкой в ожидании предстоящих кар и думали, что всё наказание обернется очередной взбучкой, после которой нас отпустят. Уроки уже закончились, и всем хотелось идти по домам.

Но Иван Константинович построил нас в несколько рядов на расстоянии вытянутых рук друг от друга. А затем велел поднять руки на высоту плеч и… так их держать.

Мы хихикали, удивляясь легкости наказания, оно казалось простым и даже примитивным. Учитель на нас прикрикнул, мы посерьезнели, и встали, как требовал «начальник». Уже через пятнадцать-двадцать минут до нас дошло, что так держать руки очень трудно.

Совсем скоро мы поняли, что это же пытка, которую мы не выдержим и выдадим, кто же был заводилой в нашей проказе. Слава богу, не нашлось слабаков, а все мысленно уперлись, и молча стояли. Иногда мы перекидывались словами, но Иван Константинович ходил по рядам и покрикивал на нарушителей.

Время тянулось невыносимо медленно. Спасения никакого не предвиделось, подбирался голод, уроки-то уже давно закончились.

Тут я вспомнил, что вчера с другом Славкой мы ходили на занятия морского кружка. Я тогда предусмотрительно сунул в карман кусок хлеба, и на обратном пути мы лакомились им, медленно посасывая хлеб во рту.

Решил проверить, не осталось ли чего-нибудь от вчерашнего «перекуса». Тайком засунул руку в карман, пока «надзиратель» повернулся ко мне спиной. Но в кармане оказались только крошки хлеба. Быстро бросил в рот то, что удалось собрать по углам кармана.

Стало чуть веселее жить, хлебные крошки медленно пропитывались слюной, и казались очень вкусными. Даже руки стало, вроде бы, полегче держать, хотя они уже казались свинцовыми. Стал потихоньку пожевывать крошки, чтобы потом их проглотить. Это следовало делать осторожно, чтобы «начальник» не заметил.

Вдруг я почувствовал, что вместе с крошками я забросил в рот что-то твердое и, похоже, совершенно несъедобное. Долго «сортировал» во рту получившуюся смесь, и решил выплюнуть это «что-то», но тайком от преподавателя.

Осторожно переправил несъедобное в уголок рта и вытолкнул его наружу. Но как у «собаки Павлова» слюна пошла довольно обильно, и это «что-то» тихонько потекло по подбородку.

Иван Константиныч, проходя мимо, глянул на меня, и я понял, что он чего-то испугался. Ударил меня по рукам и крикнул: «Свободен!» Я рванулся к портфелю, пробурчал что-то нелепое, вроде «до свидания», и выбежал в коридор.

Там увидел свое отражение в зеркале, и понял, что меня спасло. По подбородку тянулась темно-красная дорожка. Это был след от не разжеванного кусочка кирпича — «снаряда» для рогатки. Но выглядел ручеек, как сгусток крови!

Тут вдруг выбежали и мои друзья по несчастью. Строгий преподаватель отпустил ребят, неожиданно для них, после небольшой нотации.

Все-таки иногда детские шалости с рогаткой могут принести неожиданную пользу. Мне хотелось обрадовать друзей известием, что это я их освободил, пожевав кирпич во рту.

Они оценили мой способ устрашения учителя, но не сочли его достаточным для того, чтобы добиться свободы. Друзья считали, что они победили своей стойкостью.

Скоро все забылось, и теперь уже никто не помнит, что же такого крамольного мы тогда совершили.

Житье-бытье

Долго, целых шесть лет, мои воспоминания о детстве, о нашем жилье были связаны с маленькой комнаткой в передней квартире дома. Сразу после войны мы перебрались в комнаты с окнами во двор — то есть в другую часть дома. Связано это событие, возможно, с тем, что семья увеличилась — подросла моя сестра Ира и начала ходить, говорить и шалить.

Комнатка же, где мы жили до переезда, стала маловата. Бабушка Саша, как глава семьи, предложила перебраться в комнаты большего размера, и мы очутились в совсем других условиях. В нашем распоряжении оказалось две комнаты и большая кухня.

Вид из окон был хорош, хотя и на дворы, но с одной стороны дома виднелись две красивых церкви Варлаама Хутынского и Ильи Пророка. А в других окнах красовался Софийский собор и его колокольня.

В одной из комнат имелся выход на не очень большой, но удобный балкон. Чтобы порадовать маленькую Ирочку, отец на стеклах окна, выходящего на балкон, нарисовал алмазным стеклорезом елку с шарами и шпилем на верхушке.

Перед Новым годом, когда ударяли морозы, наши окна украшались ледяными узорами. Тут неожиданно и проступал тот рисунок. Это было потрясающе красиво, и казалось волшебством. Особенно радовалась этому чуду Ира. Я уже понимал причину появления рисунка, и оценил выдумку отца.

Квартира наша казалась мне такой большой, что я стал кататься по комнатам на трехколесном велосипеде. В каждой комнате стояло по печке, а на кухне царила осанистая русская печь.

В морозы печи приходилось топить утром и вечером. Но все-таки в сильные холода в угловой комнате на одной из стен намерзал довольно большой участок, где на обоях выступал иней. В такую стужу даже дома приходилось ходить в валенках.

Но сильные морозы бывали недолгими, и через неделю-другую прекращались. Поэтому чаще протопленные печи согревали. Ну, а если все-таки тепла не хватало, то можно погреться, прижавшись к теплому боку печки, что очень приятно. Прижмешься к ней спиной и, сидя на стуле, читаешь в свое удовольствие.

В один из таких холодных дней, но в самом раннем детстве, я решил согреть своего целлулоидного пупса. Приставил его ножки к горячей дверце печки, отчего тот сразу вспыхнул ярко и запылал большим пламенем. Я от испуга закричал. Мама успела справиться с огнем, швырнув моего любимца в печку. Были слезы и обида, но как-то быстро закончившиеся.

Помню свою детскую причуду. Когда днем меня клонило в сон, то почему-то я не ложился на диван, а укладывался прямо под обеденным столом, где обычно играл. Но почему-то всегда подстилал газету. Зачем я так поступал, родители от меня не получили ответа, но говорят, это выглядело смешно.

Во время войны, бывали редкие налеты фашистских самолетов, но город они не бомбили. А метили в мосты и железную дорогу. Естественно, все прятались при этих налетах в вырытых траншеях. Взрывы зенитных снарядов и прожекторы притягивали своей красотой, но мы, дети, не знали об их страшном смысле.

Мы часто ходили в город. Кстати, выражение «сходить в город» обозначало посещение центра города, его магазинов, кинотеатров, музея и каких-либо нужных человеку учреждений, например, аптеки.

Однажды в городе был выставлен сбитый немецкий самолет. Я вообще впервые увидел самолет, поэтому не помню ничего, кроме удивления.

Как-то раз зимой мы были в центре города, и шли через Каменный мост. Уже давно его прежние торговые ряды были заняты магазинами и магазинчиками, фотографией, военкоматом, поликлиникой и обкомом партии.

Около военкомата стояла лошадь, почти рысак, запряженный в легкие красивые санки. На лошади, видимо, разъезжал сам военком города, поэтому она была покрыта полостью из войлока, украшенной большой красной звездой. Тогда стоял довольно сильный мороз, и укрытие слегка заиндевело.

Я такое приспособление видел впервые. Поэтому остановился и спросил отца: «А зачем на лошади одеяло?» Он ответил, что это не одеяло, а попона, чтобы рысак не замерз.

Мы пришли домой, и первое, что я сообщил маме — мы видели лошадь, а на ней была напопа!

Вообще, в то военное и послевоенное время встречалось много лошадей, которые в городе использовались, что называется, «и в хвост и в гриву».

Большую часть товаров по маленьким магазинам развозили только на лошадях. А вместо казенных автомобилей некоторых начальников средней руки также доставляли на лошадках, запряженных летом в пролетку, а зимой в санки. Скорая помощь тоже передвигалась на пролетках, и поэтому выражение «карета скорой помощи» полностью соответствовало своему названию.

Каждое утро много повозок въезжало в город, а после полудня начиналось их движение обратно. Мы — мальчишки нередко просились проехаться на санях или телеге, особенно, когда шли из школы. Иногда возница вез колоб, или прессованный жмых, — очень желанный для нас продукт. Если он оказывался, на наше счастье, из семечек подсолнуха, то мы знали — это настоящее лакомство. Тут мы почти слезно просили подвезти нас с надеждой, что выпросим кусочек вкусного, но все-таки комбикорма.

Родители, да и я сам, отметили момент, когда закончилось мое детство. Как-то зимним вечером в холода я решил согреть свои игрушки и уложил их к себе в кровать. Утром же переложил их в коробку, в которой они хранились, задвинув ее под кровать, и затем с ними уже играла только сестра Ира, а я перестал. Но начал читать книги.

Когда сугробы были большими

Часто о моих сверстниках говорят, что мы все время сетуем, что и кипяток прежде был горячее и сахар слаще. Пусть, что угодно говорят, но точно, прежде зимы бывали более суровыми и продолжительными.

Первые морозы обычно начинались в конце ноября. Примерно целую неделю удавалось покататься на коньках по уже окрепшему и надежному льду реки. А затем начинались снегопады, после которых мы уже ждали открытия катков, чтобы там покататься на коньках. Сразу по первому снегу вставали на лыжи. Чуть позднее начинали кататься с ледяных гор на самодельных «экипажах» с тремя коньками, называемых нами драндулетами.

Что-то подобное теперь используют спортсмены, но называют его тобогганом, а то и бобслеем. Скорости на нем развивали потрясающие, а «трассами» нам служили обледеневшие тропы по берегам реки.

До наступления зимних каникул мы с нетерпением ждали оттепели, чтобы построить снежную горку и крепость. За декабрь обычно наваливало столько снега, что горка получалась высокой и «работала» она до середины марта.

В соседнем дворе находился питомник служебных милицейских собак. Зачем-то служителями перед ним расчищалась площадка, а снег они сгребали в громадный сугроб. Он был так высок, что мы в нем вырубали или выкапывали пещеры, похожие на иглу, в наш полный рост.

Такие громадные сугробы к февралю вырастали во многих дворах. Поэтому игра в «Царя горы» становилась главным развлечением нашего времяпрепровождения.

Еще одна забава появлялась после обильных снегопадов, Мы находили большие сугробы и прыгали в них с заборов и сараев, но при этом старались так кувыркнуться, чтобы в воздухе сделать кульбит, и почти встать на ноги.

Естественно, вываливались в снегу настолько, что приходилось долго отряхиваться, чтобы без особых родительских укоров явиться домой.

Это было замечательное время, когда нас переполняло счастье оттого, что много снега. А настоящим наказанием был приказ родителей — не пойдешь гулять!

Гостья из глубинки

Наша жизнь протекала размеренно, без особых потрясений, но не скучно. Заметным событием становился приезд гостей из далеких мест. Сейчас уже трудно восстановить степень их родства или историю знакомства. Однако еще помнятся некоторые удивительные события того времени.

Так, однажды, в середине декабря, из Вытегры приехала Любовь Николаевна. Целью приезда она назвала необходимость «отоварить» что-то для детского дома, где она работала. Время тогда считалось неспокойным, что вносило некоторое своеобразие в поведение людей.

Впрочем, трудно сказать, было ли оно — время когда-нибудь спокойным. Но в этот раз Любовь Николаевна везла крупную сумму казенных денег, и решила обезопасить себя. Чтобы деньги не сперли по дороге или, попросту, не ограбили ее, Любовь Николаевна засунула их в валенки!

Дорога из Вытегры неблизкая, поэтому наша гостья почти двое суток добиралась до Вологды, что называется, на перекладных.

Как только она вошла, то сразу стала переодеваться, и вначале достала свои «валютные резервы» — сняла валенки. Скинула их и обреченно охнула — большая часть денег оказалось истертой, и стало понятно, что теперь никто и нигде их не примет.

Хорошо, что в небольших городах многие жители знали друг друга, а некоторые из них считались еще и родней. Мой отец узнал у кого-то из знакомых, что делать с такими деньгами, и помог их обменять в банке.

По поводу восстановления кредитоспособности Любовь Николаевна предложила устроить небольшой праздник. При всегдашнем дефиците на столе общими усилиями была выставлена вкусная еда, вино, а родители даже добыли фрукты — предновогодние мандарины.

Почти к каждому новогоднему празднику мандарины появлялись в продаже. Запахи елки и мандаринов сохранились в памяти, как ароматы праздника.

Ну, и еще к ним примешивался запах елочных свечей. Было такое огнеопасное украшение елки — свечи в небольших подсвечниках с прищепками. Их зажигали только в присутствии взрослых. При зажженных свечах запах елки усиливался, поэтому и запомнился.

Хотя до Нового года было еще две недели, но предпраздничный настрой незримо витал над столом, и как бы добавлял радости к восстановлению финансового состояния гостьи. Все понимали, что если бы не удалось обменять истертые деньги, то Любовь Николаевна могла оказаться в трудном положении. И тогда было бы не до праздника.

Мы, дети, уже готовили какие-то стишки, чтобы читать их у елки. После нашего пробного выступления, мы получили свои заработанные мандарины.

Естественно, тут же их очистили и стали есть. Нам предложили угостить гостью, тем более, что ей уже предлагали их попробовать, но она почему-то отказывалась.

Мы, само собой, поделились мандариновыми дольками с нашей гостьей. Она откусила кусочек, и… что произошло дальше, просто трудно передать словами.

Любовь Николаевна вскрикнула, вскочила и бросилась к умывальнику. Она, плача и постанывая, полоскала рот и что-то пыталась говорить, точнее, невнятно и умоляюще кричать при этом.

Ей стало, действительно, так плохо, что она, наконец, и произнесла возмущенно, спрашивая, что за гадость мы ей дали. Любовь Николаевна даже пыталась помыть язык мылом, а потом еще и вытереть полотенцем. Короче, весь праздник оказался испорчен этими несколькими дольками мандарина.

Гостью даже трясло от пережитого. Но постепенно все прошло, и мы вернулись за стол, но уже без мандаринов в вазе. Мы даже не стали поджигать брызги из кожуры мандаринов в пламени свечи.

Этот «фокус» состоял в том, что, сжимая кожуру близ пламени свечи, мы направляли небольшие брызги сока в огонь. Они довольно красиво вспыхивали, а в воздухе распространялся очень приятный аромат.

Праздник прошел без веселых воспоминаний и шуток.

А через несколько дней Любовь Николаевна на какой-то базе приобрела, наконец, товары для воспитанников своего далекого детдома. Среди покупок виднелась какая-то одежда и обувь, посуда и, самое главное, обнаружились несколько связок книг. Их оказалось примерно около двухсот, но новеньких, пахучих и… прекрасных, потому что мной не читанных. Какое счастье мне привалило!

Длилось это счастье примерно неделю. Любовь Николаевна ждала какую-то неведомую для меня «оказию».

А я тем временем проглатывал книги одну за другой. Но вот «оказия» случилась — нашлась машина, на которой купленные товары повезли в далекую, и теперь, по моему представлению, счастливую Вытегру. Ведь туда увезли очень интересные книги.

Любовь Николаевна потом приезжала еще раз или два. К тому времени уже появился безналичный расчет, и машины, видимо, стали более регулярно передвигаться по областным дорогам. Поэтому такого долгого счастья с книгами уже не случалось.

В памяти все-таки осталось, прежде всего, удивление оттого, что кому-то мандарины кажутся отравой. А об аллергии на них мы, тем более, еще не знали ничего.

И еще запомнилось то краткое счастье, когда у тебя в распоряжении куча книг, но, правда, время на чтение ограничено.

Банный кодекс

Во времена нашего детства еженедельное посещение бани являлось обязательным событием почти первостепенной важности. И было оно не обузой, а удовольствием, но труднодоступным. Можно даже сказать, что вологжане любили ходить в баню. Но эта любовь оказывалась сложным чувством — без взаимности, как любовь жителя провинции к ближайшему райцентру, или к единственному универмагу в небольшом городке.

Вообще-то, в Вологде насчитывалось несколько бань, но их было явно недостаточно. Об этом говорили постоянные и многолюдные очереди в них. К этой «традиции» привыкли настолько, что они стали обязательным атрибутом, и не казались чем-то противоестественным. Надо признать, что чуть ли не все блага в то не очень далекое время люди получали, стоя в очередях в магазинах, банях и кинотеатрах, а проще говоря, почти везде.

Были и другие очереди, но там люди не стояли, а числились. Эти очереди были еще более важными, и недоступными ни для контроля, ни для понимания логики их. Например, очередь «на улучшение жилищных условий» и очередь к врачу или на операцию.

Самыми большими банями по размерам и по «пропускной способности» считались Железнодорожные. Это название возникло, возможно, из-за близости к вокзалу или из-за того, что иногда через них пропускали проезжающих пассажиров из эвакуационных поездов и солдат из воинских эшелонов. Два этажа этой большой бани были честно поделены между мужчинами и женщинами. Верхний этаж занимало женское отделение. Судя по всему, размеры его были больше мужского отделения. И это понятно, потому что женщины всегда приходили в баню со своими детьми-малолетками.

При входе в баню располагался довольно большой вестибюль. Обычно все его пространство занимала большая, причудливо извивающаяся очередь.

Желающие помыться стояли в ней по часу и больше. Чтобы работающим родителям не мыкаться в ней, они заранее давали нам поручение — занять очередь и сторожить ее. Мы приходили за час до окончания работы старших, вставали в очередь и обязательно предупреждали, что к нам придет еще один человек или даже двое.

Стоящие в очереди невольно переговаривались с соседями, а дети играли, болтали или просто глазели по сторонам.

У меня же был друг — Славка. Надеюсь, и он тоже был рад нашей дружбе. Мы, заняв очередь, не теряли времени даром, а говорили о чем-нибудь интересном — о книгах, о журналах, или просто болтали о том о сем, как и другие наши сверстники.

Перед баней нам иногда приходилось постригаться в парикмахерской. В ней работали женщины-энтузиастки, ведь им приходилось целый день работать машинкой для стрижки волос.

Это нехитрое устройство приводилось в действие сжатием ручек машинки. По принципу действия она походила на ручной эспандер. А попробуй-ка целый день его сжимать — устанешь, да и быстро надоест. Тогда как парикмахерши работали, да еще и непрерывно болтали с напарницами, да и с нами тоже.

Эти машинки часто бывали туповаты, и время от времени парикмахер выдергивала несколько волосков из головы. В ответ на наше ойкание она успокаивала: «У тебя еще много волос. А вместо выдернутых, другие будут лучше расти».

Все пространство гардероба было плотно заставлено рядами шкафов, в которых желающие омовения оставляли свою одежду.

Все понимали, что мы обитаем на бренной земле, и, чтобы сохранить в целости наши немудрящие вещи от лихоимцев, шкафчик закрывался особым засовом. Закрыть и открыть его могла только банщица, у которой имелся особый ключ для этих запоров.

Мы занимали шкаф сразу после того, как его освободит предыдущий посетитель. Право на шкаф на время помывки подтверждал номерок. Это жестянка с выбитыми цифрами и постоянно мокрой веревочкой, которой номерок прикручивали к тазику.

Итак, после долгого стояния в очереди мы попадали, наконец, в гардероб, именуемый и раздевалкой, получали у банщицы долгожданный номерок от освободившегося шкафа или, если привалит счастье, то двух соседних шкафов. Раздевались и звали банщицу, чтобы она закрыла наши шкафчики.

Начинался главный этап — само по себе мытье. Но это тоже непростой процесс. В мыльном отделении нас никто не ждал, и поэтому свободные места приходилось искать и ждать, когда они освободятся. Тут начинались упражнения на наблюдательность — требовалось «вычислить» людей, оканчивающих мытье. При определенном навыке это сделать нетрудно.

Наконец, если нашли место, то дальше все просто — мойся и вся недолга. Иногда перед мытьем поднимались в парную. Но в Железнодорожных банях парная не дотягивала до качества Веденеевских бань.

Если же мы помылись, то в гардеробе опять звали банщицу и, предъявив ей номерок, как пропуск, и получали доступ в свой шкаф.

После бани с чувством выполненного долга шли в буфет. Там отец покупал нам по кружке клюквенного морса. В жизни своей ничего вкуснее я пока не встретил — все газировки, квасы и колы гроша медного не стоят по сравнению с ним.

Обратная дорога домой занимала заметно больше времени, чем в баню. Мы уже помылись, и теперь можно не торопясь идти и опять болтать о чем-нибудь интересном.

Зимой почти каждый раз мы видели северное сияние. Оно выглядело как зеленоватая полоса, располагавшаяся за нашим главным собором и колокольней, то есть на севере. Тут разговоры непроизвольно переключались на более высокие материи.

Правда, слово «космос» тогда являлось символом чего-то далекого и недоступного. А когда в 1957 году запустили первый спутник, то мы вечером и утром выходили толпами на улицу и, задрав голову к небу, стояли и ждали пролета первого советского спутника. Поэтому и по дороге из бани, бывало, видели полет «символа победы советской науки».

Что ни говори, а выходит, что посещение бани являлось важным еженедельным ритуалом. В результате в этом заведении у нас не только происходило очищение нашего бренного тела, но душа что-то получала.

Мы привыкали к ответственности, к наблюдательности, к настойчивости и много еще к чему. И все потому, что царствовал тотальный дефицит всего и даже бань. Но, может быть, проще бы построить еще две-три бани — и дело с концом.

Не думаю, что мы бы выросли другими без тех еженедельных омовений тела. И еще один недоуменный вопрос: а куда девались у нашего поколения все те замечательные свойства личности, возделываемые в наше трудное детство?

Так что все-таки лучше, чтобы имелось побольше бань и многого другого, а с самовоспитанием мы разберемся, если кто-то этого захочет.

Сияние праздника

Перед большими праздниками бабушка Саша, как заправский старшина, объявляла большую приборку. То, что мылись полы, «обметалась» пыль и паутина, протирались окна и зеркала, — все это относилось к обязательным мероприятиям поддержания порядка хозяйкой. Но появлялась у нас еще одна задача, в решении которой я принимал непосредственное участие — это чистка меди, латуни и бронзы.

В нашем обиходе встречалось довольно много утвари, которая должна торжественно засиять к началу праздника.

Чисто медных посудин имелось мало, но зато они выделялись величиной и красотой. Большущий чан для воды объемом почти в два ведра за свой цвет так и назывался — меденник. К меденнику прилагался довольно тяжелый, тоже медный, ковш.

Латунными были два самовара — один большой, объемом с ведро, — его кипятили для получения горячей воды к стирке. Другой самовар по три раза на день обеспечивал нас кипятком для чаепития.

Большой самовар бабушка называла «генералом», и говорила ему хвалебные слова, когда заканчивала наводить блеск.

Видимо, он заработал такое высокое звание за множество медалей на пузе. Самовар поменьше размером имел всего две медальки и, наверное, дослужился только до лейтенанта.

Особого подхода требовали две латунные керосиновые лампы. Одна — из синего стекла, ею пользовались постоянно. Светила она хорошо и считалась десятилинейной. Эта калибровка походила на мощность электрических ламп. У нашей лампы было латунное основание, в котором она стояла, как в большом бокале.

Самая ценная лампа называлась «Молния». Она давала сильный свет, но у нее была проблема — имелось только одно стекло, да и то с небольшой трещинкой. А без стекла никакая керосиновая лампа не горит, потому что сразу превращается к коптилку.

В то время уже отживал свой век этот слабенький светильник-коптилка, действительно, непрерывно коптящий. Кроме того, даже небольшой сквозняк легко задувал его робкий огонек. Но слово еще сохранялось.