Бесплатный фрагмент - Родина моего детства

Никуда не деться —

Годы не вернуть.

Покидает детство

Всех когда-нибудь.

Парта школьная мне снится

И задачника страница,

Помню всех учителей до одного.

И кричит о чем-то звонко

Конопатая девчонка

Из безоблачного детства моего.

Если приглядеться,

Мы всегда спешим.

Каждый хочет в детстве

Стать скорей большим.

Нам бывает тесно

В детстве золотом.

Почему-то детство

Ценим лишь потом.

М. Пляцковский

.

Предисловие

Мы все родом из детства. Не важно, где родились. Это Родина счастливого времени, Родина детства. Вот и для меня в моих воспоминаниях осталась моя Родина детства, мои друзья, родители, соседи. Река, на которой мы пропадали летом. Зимний лес с таинственными следами на снегу. Весенние проталины и осенние лужи.

И сейчас у меня перед глазами стоит река Барлак. Речка протекала возле посёлка и наполнялась множеством родников. От этого вода была не просто холодная, а ледяная. В разлив намывались по берегам песчаные пляжи, и в реке образовывались омуты, где можно было немного поплавать. Но утонуть было невозможно. Поэтому родители за нас были спокойны. Мы купались до посинения с утра до вечера, загорая на пляжах до черноты. К вечеру в желудке было пусто, и каким счастьем казалась корка хлеба, которую внезапно приносил кто-то из друзей. Хлеб делился поровну и никогда не утаивался, так как в следующий раз тебе доставался такой же кусок от кого-то другого.

Сразу за посёлком был лес. В лесу росли огромные деревья, но одна сосна особенно выделялась своей толщиной. Мы называли её дубом, хотя дубов никогда не видели — они у нас не росли. Возле этой сосны с упоением играли в войну. Сейчас сосны нет. Однажды в неё попала молния, и сосна сгорела. Детвора собирала грибы и ягоды. Самым вкусным лакомством было земляника в молоке.

Кормилицей семьи была корова, которую надо было утром отправлять в стадо, а вечером встречать, так как она могла умотать куда угодно. Приходилось, ругаясь и проклиная непослушное животное, бегать по посёлку в поисках блудливой твари. По двору гуляли гуси, куры, которых охранял хулиганистый петух. Обязательно возле коровы паслись овцы. Все эти животные требовали ухода, поэтому, несмотря на занятость игрой, дети всегда работали по хозяйству. Но это не обременяло и было как бы дополнением ко всем детским занятиям.

Сосновка

С детства у меня остались воспоминания о Сосновке как о триста первом совхозе. Так называли мою малую Родину взрослые, так говорили мои родители. И хотя совхоз имел три отделения, но название закрепилось только за нашим селом. Другие отделения так и назывались: «Вторая ферма» и «Третья ферма». При этом говорилось не ферма, а фирма, второфирменские и третьефирменские.

До революции это была дача сибирского помещика Алексея Михайловича Лебедева. Здесь же располагался конезавод, где выращивались элитные скакуны. Революция до его владений добралась только через два года. На месте конезавода с грехом пополам организовали коммуну «Красная Заря», которая просуществовала недолго. Начался падёж коней, и коммуна самоликвидировалась. От конезавода остались одна конюшня да добротная кузница.

До приезда коммуниста Петра Панфиловича Клемешева в двадцать восьмом году, которого прислал крайком партии для организации совхоза, дача Лебедева стояла пустой. Клемешев энергично взялся за дело и уже к тридцать второму году превратил посёлок в передовой совхоз с четырёхстами жителями. Из них более двухсот были комсомольцами, присланными по оргнабору из разных концов страны. Остальные — бывшие жители близлежащих посёлков.

Дача Лебедева находилась на берегу реки Барлак. На ней ещё один богатей по фамилии Терентьев поставил мельницу. Такие же мельницы стояли по всей реке, и там располагались богатые дачи сибирских помещиков. Сохранились только названия этих мест. С детства помню манящие воображение названия Вагановка, Корниловка, Покровка. Лесхоз до сих пор именуется Ломовская дача.

Первоначально под крыло Клемешева попали все эти дачные поместья, и совхозу присвоили номер семьдесят восемь. Вот тогда и развернулась охота на кулаков и помещиков. Часть из них удрала ещё в девятнадцатом году с отступающими частями адмирала Колчака. (Помню, как мне показывали шасси от автомобиля колчаковцев, подорванного на Ломовской даче партизанами), а другая успокоилась и продолжала жить на своих угодьях. Опорой власти в активном раскулачивании стали комсомольцы. Так, были высланы Вагановы, Корниловы, Терентьевы.

К тридцать седьмому году совхоз стал передовым, тогда же ему присвоили номер триста один. Под этим номером я его помню с детства, с талантливым руководителем Чурсиным Василием Алексеевичем. В этом же тридцать седьмом пошла новая волна репрессий. На этот раз боролись с «врагами народа», объявив ими тех же бывших комсомольцев, на которых власть опиралась совсем недавно. По надуманным обвинениям в шпионской деятельности были репрессированы семнадцать активистов.

В тысяча девятьсот сорок первом году грянула Великая Отечественная война. Многие мои земляки ушли на фронт и погибли в боях за освобождение Родины. В шестидесятые годы напротив клуба был установлен обелиск, который впоследствии перенесли и поставили возле школы.

В пятидесятых годах мы, мальцами бегали смотреть на маёвки, устраиваемые взрослыми. Первого мая где-нибудь на поляне собирались фронтовики, потому что первоначально День Победы был рабочим. В те же годы освободилось много заключённых. Бывшие заключённые тоже собирались своими компаниями. В детстве я не понимал, кто такие узники политических лагерей, и мне было страшно. Когда слышал их рассказы о лагере, думал, что на свободе оказались воры и убийцы.

После окончания школы я работал в совхозе. Вообще, работать в совхозе во время летних каникул было принято. Родители зарабатывали мало, поэтому мы, как могли им помогали. В то время совхоз был разноплановым, мясо-молочным. Огромная птицеферма, рядом — свиноферма. Коровы давали молоко повышенной жирности. Сейчас грустно смотреть на разруху, которую принесла так называемая «перестройка» и переход на капитализацию. Слёзы застилают глаза, когда видишь пустые здания ферм, выглядящие как после бомбёжки, с выбитыми окнами и провалившимися крышами.

В послевоенные годы холодильников не было, поэтому зимой намораживался лёд, который обкладывался соломой, и летом откалывался для молочной фермы. В летнюю жару пацаны разгребали солому и всегда находили осколки льда, которые для них были вкусней всякого мороженого.

Лёд намораживался возле единственной водонапорной башни, на верху которой стоял огромный чан, наполняемый водой мощным насосом. Ходили слухи, что по этому чану бегают крысы и падают в воду. Развенчали эти слухи мы с другом. В летние каникулы мы подвизались чистить чан. Там накопилось много ила от постоянного наполнения водой, и пришлось вёдрами со дна вычерпывать отстой. Мы выскребли дно до блеска и не нашли ни одной дохлой крысы.

Сейчас водонапорная башня стоит в другом месте, и вода, поступающая в водопровод, уже не такая вкусная. Я иногда думаю, что это был вкус детства, а может, действительно тогда вода подавалась с другого водоносного горизонта.

Рядом с водонапорной башней была баня. Здание бани состояло из двух частей. Одна часть — помывочная, а другая — котельная с огромной трубой, видимой почти со всех концов села. Если из трубы шёл дым, то все знали: сегодня банный день. Котельной заправляла толстая угрюмая бабка, которая была по совместительству билетёршей. Посетители шли прямиком в котельную, приобретали билетик со штампом совхоза за четырнадцать копеек и направлялись на другую сторону, в помывочную, где сдавали билетик заведующей. Баней заведовала баба Броня, Бронислава Феликсовна Унтен, полячка, совершенно глухая. Она часто приходила в гости к моей маме и тараторила последние сплетни, которые мама вежливо выслушивала, не перебивая. Да и как можно было перебить глухого человека. Мама всегда удивлялась, как это она всё узнаёт? В конце концов они с отцом решили, что банщица понимает по губам.

Поговаривали, что баба Броня в Польше при немцах держала бордель, где содержались угнанные русские девушки. Когда наши освободили город, натерпевшиеся от унижений девушки хотели расправиться с ненавистной бандершей. Но солдаты не допустили самосуда. Девушки успели только проколоть ей уши. Баба Броня была сослана в Сибирь. Но баню Бронислава Феликсовна содержала в идеальном состоянии, за что однажды получила от совхозного руководства благодарственное письмо, которое висело в предбаннике, обрамлённое рамочкой под стеклом. Когда посетители заканчивали мыться, то на традиционный возглас «Спасибо за баню!» она неизменно кланялась и с улыбкой отвечала: «С лёгким паром. Приходите ещё».

Каждое лето, начиная с Петрова дня, 12 июля по Ильин день, 2 августа, всё село заготавливало берёзовые веники. В баню народ ходил со своими тазиками. Из тазиков торчали веники, издававшие аромат берёз. Мужчинам и женщинам отводились определённые дни. Мужчины мылись по средам и субботам, а женщины — по четвергам и воскресеньям. Баня протапливалась часам к пяти, и вот к этому времени шли вереницы посетителей. Через пару часов они возвращались, раскрасневшиеся, уже без веников, с намотанными на шею полотенцами и с тазиками под мышкой. Каждый встречный при этом обязательно приветствовал их возгласом: «С лёгким паром!»

Возле бани жил один из моих товарищей. Звали его Вилька, по фамилии Грунтенко. Он был единственный сын местного чиновника и рос эгоистом. Этот отпрыск пристрастился с детства курить. А так как на сигареты родители ему денег не давали, то он заставлял малышей подбирать окурки, валявшиеся на дороге, которые потом потрошил и собирал табак. У них в доме было много книг, и я постоянно напрашивался к Вильке в гости. Особенно меня прельщала подборка «Библиотеки приключений». Вилька же был совершенно равнодушен к чтению, поэтому его родители всячески поощряли нашу «дружбу». Но на это злилась моя подруга детства Танька Николаева. Полное имя Вильки было Велиор, что означало сокращённо «Великая Октябрьская революция». Танька переводила это по-своему: «Великий окурок». В конечном итоге Вилька попал в тюрьму, и следы его затерялись. А я и сейчас помню те книги с множеством иллюстраций одного из первых выпусков «Библиотеки приключений»: Жюля Верна, Фенимера Купера, Джека Лондона,

В центре села стояла школа, длинное одноэтажное здание. На этом месте сейчас стоит новая, двухэтажная. Когда первого сентября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года я пошёл в школу, то оказалось, что забыл приготовить палочки для счёта, о которых накануне предупреждала учительница. Тогда мой друг Васька Шевелёв повел в чей-то двор и там из печи вытащил пачку связанных между собой аккуратных, нарезанных из ивы палочек. Не знаю, как они там оказались, но слова Васьки я запомнил:

«Друзья всегда приходят на помощь».

И вот, когда учительница спросила, все ли принесли палочки, какая радость была вместе со всеми крикнуть: «Да!»

До четвёртого класса я был хилым и болезненным отличником. Потом усиленно занялся спортом. А в учёбе мои успехи пошатнулись. Но не настолько, чтобы это обеспокоило родителей. Всё-таки учиться мне было интересно. Особенно увлекался такими предметами, как география и история. Если взять литературу, то я много читал и с удовольствием поглощал всё, что давалось в школе.

За всё время учёбы я только один раз получил отрицательную отметку. Это была единица. Как ни странно, по литературе. Нам дали задание выучить стихотворение, и меня спросили, я с выражением его отчеканил и успокоился. На следующий день задали новое стихотворение. А так как я уже получил пятёрку, то с чистой совестью не стал учить ещё одно. Но учительница вдруг вызвала меня. Я честно признался, что не учил.

— Как не учил? — удивилась учительница.

— Вы же меня вчера спрашивали.

— И что же, поэтому можно не готовить домашнее задание?

— Ну да, — невозмутимо ответил я.

— Садись, два.

Тогда я встал в картинную позу и сказал:

— Тамара Ивановна, неужели у Вас хватит совести поставить мне двойку?

Такой наглости учительница не могла стерпеть даже от любимого ученика.

— Кол! — вскричала она и яростно вывела в журнале на трёх строчках огромную единицу. А так как она единицей захватила соседей, то они долго дулись на меня за то, что пошли прицепом.

Бичом школы были пугачи. Они изготавливались из трубок топливопровода. Трубки выламывались из старых двигателей тракторов и комбайнов. Хорошо, если это было на свалке. Но часто совершались набеги на стоянки консервации сельхозмашин, и тогда портилась рабочая техника. Такую трубку сплющивали с одного конца, вливался внутрь свинец для лучшего контакта. Один конец загибался, а в свободный вставлялся загнутый гвоздь. Всё это соединялось резинкой. Крошилась сера от спичек, гвоздь оттягивался и затем бил по сере. Раздавался оглушительный выстрел. Большое значение придавалось предварительной подготовке. Во время урока все пацаны усиленно крутили гвоздями, чтобы сера была измолота как можно мельче. А потом, на перемене, все выскакивали на улицу и палили из пугачей. Грохот стоял неимоверный. За это нас наказывали и родители, и учителя но мы любили и тех и других.

Я редко наведываюсь в родные края. Слишком далеко сейчас они от меня. Но когда приезжаю, то всегда ощущаю неподдельную тоску. Многое изменилось. В последнее время село превратилось в заурядный дачный посёлок с асфальтированными улицами, добротными домами. Значит, люди стали жить зажиточней. Но это село уже не моё. Детство ушло.

Семья

Кто я? Откуда? Где мои корни? Эти вопросы возникают обычно в среднем возрасте и не отпускают до самой смерти. Так уж получилось в нашей стране, с её размерами и бурной историей, что воспоминания большинства жителей о своём роде ограничены. В лучшем случае помнят своих бабушек и дедушек, а порой и о них мало что знают.

В молодые годы никто не задумывается о своих корнях. Цветок по имени жизнь бурно распускается под присмотром матерей, отцов, дедов, бабок и многочисленной родни. Все живы и заботятся о тебе. Но вот первая смерть, первая потеря, и ты начинаешь задумываться, а зачем жил ушедший, откуда пришёл? Но поздно. Человек уже умер. Обидно, что не спросил, не узнал, и остались только отрывочные воспоминания, смутные обрывки мимолётных рассказов. Из этих отрывков постепенно выстраивается История. История семьи, история времени, история страны. Не обошёл этот интерес и меня. Как я корил себя за то, что мало расспрашивал о жизни деда, и как я благодарен своей матери, нашедшей перед смертью силы рассказать мне о себе и об отце.

В далёкие времена мои предки по отцовой линии жили на Украине, были крепостными крестьянами. Кто-то из них женился на цыганке, откуда и пошла фамилия. Наверное, вначале детей дразнили, как это бывает в деревне, цыганятами. А дальше прозвище стало фамилией. Цыганская непреклонность и несгибаемая гордость настроили местного попа против моего прапрадеда, и, когда у прапрадеда родилась дочь, а затем сын, тот окрестил их Евлампия и Евлампий. В то время эти имена в деревне считались почти ругательными. Никакие задабривания не уняли деревенского батюшку. Так и остался мой прадед Евлампием.

Когда барин переселился в Москву, часть крестьян взял с собой. Там обрёл свободу крепостной Евлампий, сын крепостного крестьянина и внук цыганки. Об их жизни в Москве мне ничего не известно. 20 декабря 1896 года родился мой дед, Михаил Евлампиевич, а потом появились на свет ещё двое детей, о которых я уже ничего не знаю. Наверное, нелегко жилось моим предкам, так как после известных постановлений Столыпина они с тремя детьми перебрались в село Шадринцево Алтайского края. Шли пешком, скарб везли на единственной кормилице — корове. На новом месте быстро встали на ноги, и уже к началу 1914 года имели, ни много ни мало, семь лошадей. Небольшой табун позволял в те времена содержать семью.

Начало войны дед встретил уже в армии, перед тем женившись на местной красавице Капитолине. На фронте оказался в сентябре. Был дважды награждён солдатскими георгиевскими крестами за проявленную в бою храбрость.

По воспоминаниям деда, самым неприятным было то, что в окопах заедали вши. Эти насекомые буквально кишели в одежде солдат. До 1916 года в армии была дисциплина. Офицеры делили все тяготы войны с солдатами, и те их уважали. В 1916 году на фронте появились агитаторы, призывавшие к окончанию войны. Вот тогда впервые узнал о большевиках.

Ещё полтора года продолжалась бойня. Только в начале 1918 года вернулся домой. В этом же году, 8 декабря, родился его первенец, мой отец, Фёдор. Жизнь была трудной. Единственную свою драгоценность, два георгиевских креста, переплавил на кольца, тем более что держать их дома было опасно. Поверив большевикам, дед ушёл на Гражданскую войну. Воевал с колчаковцами и белочехами, партизанил в Сибири. Был лихим наездником, умело владея армейским палашом. Конь не раз спасал его от смерти.

По словам деда, колчаковские солдаты, насильно завербованные, не хотели воевать. Задачей партизан было — убить офицера. Тогда солдаты сдавались в плен и частью уходили к семьям, частью вливались в отряд. Белочехи тоже стремились уходить от столкновений с партизанами. Их единственной целью было — скорее попасть домой. Задача летучего отряда партизан состояла в том, чтобы на станции окружить эшелон с белочехами. Грозными криками и гиканьем партизаны заставляли их разбегаться. Затем бойцы собирали брошенное оружие и мгновенно исчезали. Так пополнялось вооружение отряда.

Окончилась гражданская война, дед принялся за хозяйство. Родились две дочери: Александра и Анна. Но неожиданное горе постигло семью: во время родов умерла жена.

Без женских рук да с тремя детьми крестьянину жить невозможно. Дед женился во второй раз. Звали новую жену Анфиса, и была у неё дочь Евдокия. Так у деда стало четверо детей.

Я не знаю, что заставило его уехать из процветающего, зажиточного села в Богом забытую глушь, в возрождающееся хозяйство под Новосибирском, бывшую летнюю дачу сибирского помещика Лебедева. Но вот уже через много лет старшая сестра сказала мне, что дед не только уехал, но и поменял фамилию. Я вспомнил, что однажды рассказал деду, как в городской больнице, ожидая приёма врача, отец откликнулся на фамилию не то Цыганков, не то Цыганок. У меня этот эпизод почему-то вызвал смех. А дед не на шутку встревожился и несколько раз мне повторил: «Запомни, наша фамилия — Цыгановы». Я удивился настойчивости, с которой дед повторял: «Наша фамилия — Цыгановы». Только после слов моей сестры я понял, что отец неосознанно откликнулся на настоящую фамилию, а в фамилии Цыганок букву «к» подправить довольно просто. Понятен стал и испуг деда. Смена фамилии в довоенные годы была неспроста.

В 1942 году деда призвали на войну, хотя ему было уже сорок шесть лет. В составе Сибирской дивизии он отправился на фронт. В сорок четвёртом году получил медаль «За отвагу», за подвиг, который описывается так: «После прорыва обороны противника в районе Рогачёва, под огнём противника хорошо организовал переправу повозок с боеприпасами и продовольствием без потерь. Батареи были своевременно обеспечены боеприпасами и продовольствием». До конца жизни дед гордился не столько медалью, сколько правительственным поздравлением, на котором красовалось факсимиле «И. Сталин». Дед искренне считал, что это подлинная подпись Сталина, и что генералиссимус лично поздравил его с наградой.

В сорок втором году дед вступил в партию большевиков, безоговорочно поверив в правое дело освобождения Родины от фашистов.

В Берлине он не был. Их полк стоял под городом, не давая окружённым фашистам разбежаться и скрыться. Здесь он увидел американских солдат. По словам деда, они вызывали раздражение своей разболтанностью и отсутствием дисциплины. Глядя на этих «вояк», солдаты из части деда стали присылать к командирам делегации с просьбой продолжить войну с империализмом. «У нас есть боевой опыт, а воевать стране с американцами всё равно придется. Зачем же перекладывать это на внуков». Командование организовало митинг, где объяснило, что сейчас это невозможно из-за союзнических обязательств, и потребовало прекращения провокационных разговоров.

За три года войны дед ни разу не бал ранен, только, по его словам, дважды контужен. Так как в сорок пятом году ему было под пятьдесят, его в числе первых демобилизовали. Перед демобилизацией вручили Орден Славы третьей степени. Вот что писалось в представлении:

«Находясь в комендантской роте т. Цыганов является одним из лучших дисциплинированных честных трудолюбивых бойцов. Зорко и бдительно несёт караульную службу по охране высшего командования корпуса. Находясь личной охраной начальника полит-отдела корпуса т. Цыганов в период наступательных действий 1945 года всегда выезжал на передовую и спасал жизнь начальника во всей его боевой работе.

За образцовое выполнение своих обязанностей и личную доблесть т. Цыганов достоин награждения».

Так с двумя наградами он вернулся с фронта. Кроме того, привёз из Германии кожаный портмоне, который подарил сыну. С детства помню, как отец в магазине гордо вытаскивал из внутреннего кармана пиджака портмоне, медленно разворачивал на прилавке, вытаскивал единственную купюру и громко хлопал ею о прилавок, вызывая зависть присутствующих.

По возвращении с войны дед порубил и сжёг все иконы богомольной жены. «Бога нет, — твёрдо заявил он. — Если бы он был, то не допустил бы такой кровавой бойни».

Дед не любил рассказывать о пережитом на фронте, говоря, что это грязь, кровь и вычеркнутые из жизни годы.

В пятидесятых годах работал на мельнице. Мальцами мы любили наблюдать, как крутятся ремни привода от тракторного дизеля к жерновам, и упивались непередаваемым запахом свежей муки. И главным здесь был мой дед, белый от мучной пыли, колдующий над огромными жерновами. Тайком он проносил в карманах муку и отдавал моей матери, чем подкармливал семью. Такие действия могли повлечь тяжкие последствия. Даже за один колосок, взятый с поля, власти запросто могли дать десять лет лагерей.

Дед всю жизнь или воевал, или работал. Тем обиднее было, что, когда в шестьдесят первом году он выходил на пенсию, ему начислили лишь восемнадцать рублей из-за того, что не хватило, якобы, трудового стажа. И деду пришлось продолжить работать.

Я думаю, в преклонные годы он ещё был крепким мужиком. Помню, когда мне было лет шестнадцать (в шестидесятых годах), мы с двоюродным братом, моим одногодком, помогали деду метать сено, и он ещё покрикивал на нас, что слабо подаём навильники сухой травы. Сам он вершил стог, возвышаясь над нами как символ силы и выносливости. В конце концов брату надоели, как он полагал, неуместные указания, и он, изловчившись, ткнул в деда увесистым навильником. Тот не удержался и свергся с трёхметровой высоты. Когда встал с земли, наши уши свернулись в трубочку от многоэтажного солдатского мата.

Умер дед в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году, прожив сложную долгую жизнь.

Отца я плохо помню, так как он умер от туберкулёза, когда мне было четырнадцать лет. Но всё-таки кое-что детское сознание сохранило.

Мои детские воспоминания выхватывают из памяти эпизод, как отец после работы в поле привозил остатки обеда, говоря: «от зайчика». С каким аппетитом я съедал это послание. Я же не знал, что мать специально давала отцу чуть побольше еды. Он ещё умудрялся экономить и без того скромный обед, чтобы я с радостными воплями ел всё, что «послал зайчик».