Бесплатный фрагмент - Разбудить цербера

Уведомление

Эти записи были обнаружены в развалинах старого здания, о предназначении которого мне не ведомо. Я спрашивал знакомых и людей сведущих, но никто из них не дал мне точного ответа на вопрос: какую роль играло строение? Кто-то сказал, что это хранилище информации, кто-то уверял, что ретрансляционный комплекс. Последнее кажется мне самым невероятным. В итоге, я перестал докапываться истины.

Записи представляют собой разрозненные куски хроники мировой истории относящейся, судя по всему, к началу второй половины XXII века. Время окончания хроники не представляется определить, потому как последние куски ее настолько отрывочны, да и нет косвенных упоминаний дат, и каких-то ни было намеков на время.

Самая сложная работа была для меня разложить все в хронологическом порядке. Если прибегать к образам, то время в записях видится мне штрихпунктирным. Есть отрывки длящиеся, есть фрагменты, что похожи на вырванные мгновения из потока времени.

И последнее. Записи не стремятся быть документальными и однородными. Некоторые эпизоды весьма субъективные и личные, другие — явно страдают художественным вымыслом, но я все оставил нетронутым. Не выкинул и последний кусочек этой мозаики, хоть с его потерей ничего бы и не изменилось, собственно, это можно сказать и о других эпизодах.

1. Возмутитель спокойствия

Он чуть замешкался у дверей лекционной и, неуверенной походкой пройдя к кафедре, окинул взглядом учащихся. Гул затих. Студенты с любопытством посмотрели на вошедшего мужчину. Он же, расположившись за кафедрой, надел очки в черной оправе отчего, казалось, стал моложе, и, поправив белокурые волосы, произнес:

— Здравствуйте господа. Можно не вставать для приветствия. Спасибо. Как вас уже предупредили, меня зовут Анри Фарме. Я занимаю должность старшего преподавателя на кафедре философии в Сорбонне, но это формальность, чтоб где-то числиться. В основное время я — свободный художник, если можно так выразиться. Обычно под этим подразумевают писателей, живописцев, композиторов, скульпторов, архитекторов, способных полностью посвятить себя любимому занятию и не думать о хлебе насущном. Но я, как уже вам известно, философ. Наверно, многие знакомы с моими работами, опубликованными в сетевых журналах, да и сочинения на бумажных носителях широко распространены. Речь, правда, не об этом сегодня пойдет. Не о том, где и как я сумел издаться.

Он сделал паузу, бросив короткий взгляд на распахнутое окно. Не по-весеннему прохладный ветер играл легкой шторой, принося в аудиторию запахи влажной земли.

Фарме, шумно выдохнув, открыл папку и продолжил:

— Ну-с, начнем. Руководство вашего института предложило выступить с популярным курсом лекций по моей философии. Я дал согласие. Чтения будут факультативными, для них отведут академические часы. Сегодня же — пробный шар. Посмотрим, как пойдет. Я, пожалуй, вначале сделаю обзорную лекцию.

Господин Фарме, поправив очки, опустил взгляд на исписанные листы бумаги.

— И, безусловно, дамы и господа… — Он вновь посмотрел на аудиторию. — Чтобы не загружать ваши головы ненужными терминами, я постараюсь изъясняться красиво и непринужденно, — лектор, сделав паузу, улыбнулся. — Все ради магистральных направлений моего нехитрого учения. Я хотел бы поведать вам о том, что волновало меня всю жизнь, о том неизменном интересе, пронесенном сквозь время. Были месяцы, и даже годы сомнений и терзаний по поводу правильности выбранного пути. Но каждый раз я возвращался к истокам, к тем живительным родникам, что дают силы, склоняя к единственной точке зрения: ты прав, Фарме, твой путь души верен, так не изменяй ему никогда. Сегодня начнем, пожалуй, с чего-нибудь незамысловатого. Я не особо люблю односторонних лекций, поэтому приступим к диалогу. Итак, не открою вам Америки, но в мире есть множество вещей, которые каждый человек способен совершить физически и его ничто не ограничивает. Казалось бы, да, но люди не делают этого. Почему? Прошу всех вспомнить для примера какое-нибудь действие. Я не хочу вдаваться сейчас в мотивацию тех телодвижений, в глубинные причины их, ибо мы запутаемся. Вопрос поставлен конкретно. Итак? Есть действия, на которые механически каждый способен, но не совершает?

— Тут речь идет о запрете, — прозвучал неуверенный голос студента. — Существует закон, ограничивающий право на вседозволенность.

— Совершенно верно, молодой человек. Только вы опять глубоко копаете, или, если хотите, взмываете к голубым вершинам, когда лекция читается здесь, на земле. Но вы абсолютно точно заметили, что есть законы, ограничивающие действия. Ни о какой вседозволенности не говорю в данный момент. Меня интересует не совокупность законов, а лишь некоторые из них, потому как время ограничено, и все мы не успеем рассмотреть. Я желаю сфокусировать ваше внимание только на паре примеров. И, чтобы продолжить наш диалог, приведите, пожалуйста, случаи запрета. Любые.

— Нельзя ковыряться в носу.

По аудиторию пробежал легкий смешок, растворившись на задних рядах. Господин Фарме, скривив рот в улыбке, произнес:

— Хвалю за смелость, правда, не совсем удачный пример, но вы, барышня, сами напросились. Что ж, ковыряние в носу это серьезно. Давайте рассмотрит запрет. Почему нельзя ковырять в носу?

— Не эстетично.

— Но вам же никто не мешает ковыряться, скажем, в полном одиночестве, когда за вами никто не смотрит? Чисто механически вы на это способны? Способны. Давайте, как раз этот случай и рассмотрим. В принципе, что здесь такого? Сиди да ковыряй. Но, как правильно заметили, не эстетично выглядит со стороны, мерзко. Но я желаю сосредоточить ваше внимание не на самом пороке, назовем сие действие так, а на источнике запрета. Откуда он? Как он возник? Какова генеалогия?

— Эта правила общественного поведения, так уж заведено, — голос с последних рядов.

— Именно. Так и есть. Заведено. Традиция. Но ее осмысляли? Я не призываю сейчас оспаривать общественный уклад, ставить его под сомнения и, как следствие, публично совершать порочное действие. Я сейчас не касаюсь того умонастроения, возникшего еще в Древней Греции. Имеются в виду киники. Не об этом речь. Я хочу отвлечь вас от автоматического исполнения традиций и осмыслить их заново в свете новых знаний, ведь человечество не стоит на месте, оно развивается. Вы должны осмыслить традицию и тогда, исполняя ее осмысленно, вы будете понимать, где собака зарыта. Давайте, уйдем от данного примера и рассмотрим один момент… Поставим вопрос: традиция — это хорошо для общества?

— Да.

— Точно? В каких-то социальных формациях, я помню, была традиция кровной мести, и никто не осудил бы вас за убийство, если оно совершено в рамках законного воздаяния, однако шло время, и принцип «око за око» стал подвергаться сомнению, а затем и вовсе нетерпим. Тоже и со смертной казнью. Сначала посчитали, что справедливость должна восторжествовать в рамках закона, и вновь опять кто-то сказал: казнь казнью, но это убийство, как ни крути, правда, узаконенное. Да, человек виновен, но исправляем ли мы общество, приговаривая преступника к смерти? Становится ли существенно меньше тяжких преступлений? Практика показала, что нет. Кроме того, опять всплыл пресловутый процент судебной ошибки. Статистика вещь упрямая. Поспешно приговаривали человека, а оказывалось, он не виновен, а вернуть уже ничего нельзя. Казнь свершилась. Он мертв. Кроме того, наличие моратория на смертную казнь или его отсутствие никак не сказывалось на преступности. Ведь дело было еще и в эффективности исполнительного механизма. То есть, если человек знал наверняка, что, совершив преступление, он сможет избежать наказания, то какая разница дадут ли ему пожизненное или казнят. Вообще, дело не дойдет до этого, и даже если его засудят, он откупиться, выйдя на свободу.

Фарме, замолчав, окинул взглядом аудиторию. Он поймал себя на ощущении, что уже был здесь. Конечно, помещение института напомнило одну из аудиторий Сорбонны: много дерева, преобладание мягких желто-коричневых тонов. Вдоль противоположной стены за последним рядом мест большие арочные окна.

— Я привел эти два примера, право на месть и смертная казнь, лишь для того, чтобы показать: время идет, человечество меняется, а мораль, производная социальных нужд, тоже трансформируется, — продолжил Фарме. — И теперь я подвожу к основному вопросу в моей философии: что есть мораль? Я говорю о той морали, которую считают вечной и неизменной, сопровождающей нашу цивилизацию миллионы лет. Не является ли она предрассудком? Я прошу вас подумать над вопросом без горячности, без эмоций, взять и разложить все по полкам. Человечество не стоит на месте в своем развитии. Мы наследники старых устоев. Не пора ли пересмотреть их?

Господин Фарме, опять сделав паузу, сложил листки в папку и, закрыв ее, произнес:

— Еще не прозвенел звонок, но я закончил. Пожалуй, на сегодня хватит. Я желаю, чтоб у вас было больше времени для размышлений. Спасибо за внимание. На сегодня все. Надеюсь, ничего необычного или поражающего воображения я не изрек?

Риторический вопрос остался без ответа, да никто и не подумал, что лекция произвела фурор. И, как говорят, грома среди ясного неба не случилось, а небо не упало на землю, но тишина, наставшая после ухода лектора, ясно сказала: речь господина Фарме все-таки затронула души студентов. Знать работы философа — одно, но понимать их — совсем другое. И уж совсем иное — непосредственно увидеть автора этих произведений.

Каждый из учащихся был наслышан о магнетизме (или магизме) личности Анри Фарме. Никто не поверил бы в нее на слово, но, увидев этого человека, что-то произошло в их душах. Оказалось, что есть нечто в его внешности, взгляде и голосе, что перекрывало доводы рассудка. Фарме не сказал студентам ничего нового или захватывающего дух, только красной нитью обозначил основное направление своих мыслей. Но в этой небрежности, скольжении по поверхности было действительно нечто магическое.

Хотя сколько раз Анри Фарме говорил всем, что он человек обыденный и не верит в мистическое, воспринимая мир лишь в одной плоскости. «Моему внутреннему зрению не присущ сквозящий реализм, — как-то произнес философ, останавливая восторг слишком эмоционального почитателя. — Я не разрезаю мир на сегменты и не рисую картины загробных царств. Эта вселенная существует для меня здесь и сейчас, в данной точке пространства и времени, и вы ошибаетесь, приписывая мне то, что несвойственно моему складу ума».

Есть события, требующие осмысления. Именно это событие и произошло. Студенты покинули аудиторию, будто оглушенные личностью Анри Фарме. Они не говорили о нем. Они молчали о нем. Каждый из них нарисовал свой образ французского философа. Он стал многолик, он поселился в каждом доме, который называют разумом.

Водоплавающее, измученное нехваткой кислорода, всегда поднимается наверх, желая заглотнуть свежего воздуха. Именно в этот момент путаются мысли, мир обрастает причудливыми узорами и не воспринимается как реальность, как целостность. Нечто подобное случилось и с учащимися.

Лишь один студент не был задет личностью Фарме. Слова философа не коснулись струн его души. Струны молчали. Студент отправился к кафедре философии. Ему казалось, голова легка и мысли ясны, и только он знает цену лекции господина Фарме, а магнетизм лектора — заблуждение.

Чеканные слова, как магические руны, были выжжены в сознании этого студента: «Все, что сказано здесь, в аудитории этого института будет иметь судьбоносное значение для Земли». Слова то всплывали, то тонули в небытии. Студент повторил их несколько раз как мантру, прежде чем приотворить дверь.

На него устремились взгляды двух человек: господина Фарме и старшего преподавателя.

— Здравствуйте… — робкий голос.

— Здравствуйте, молодой человек, — произнес преподаватель. — Вы что-то хотели?

— Да. Поблагодарить господина Фарме за увлекательную лекцию.

— Я польщен вашим вниманием. Кстати, как вас зовут? — спросил философ.

— Габриель Санчес.

— Конечно, господин Санчес, все это общие слова, формальность. Я сейчас о вашей благодарности. Понимаю, что за ней скрыто нечто большее. Обычно люди странно реагируют на мои курсы лекций. Они или отмалчиваются, или вступают в горячую полемику. Я увидел первое. Но это лишь начало чтений. По нему не судят. Надеюсь, мы продолжим?

— Я тоже надеюсь, — рассеянно произнес Габриель.

Он понял, что стал лишним здесь и, сказав еще раз спасибо, ушел с кафедры.

Странные мысли замельтешили в его голове, словно он побывал под взглядом удава, и теперь куски сознания беспокойными зверьками заметались, не находя себе места. Все рассыпалось. Какая-то каша в голове. «Душевная размагниченность» — такой ярлык Габриель присвоил состоянию. Скоро все прекратилось. Мысли пришли в порядок. Но Габриель не изменил себе. Габриель продолжал верить: учение французского философа значимо для земной цивилизации. Именно, не просто новомодная игрушка интеллектуалов, а необходимая доктрина. И пусть это прозвучало с пафосом.

Позже он узнал, что большинство студентов саботировало лекции господина Фарме. Учащиеся не пришли на следующее чтение. Поэтому, когда Габриель поднялся на пятый этаж и, дойдя до нужной аудитории, открыл дверь, то остановился в недоумении. Места были пусты. Никого. Сменилось расписание? Он отправился на кафедру философии уточнить, где будут проходить лекции. Там и узнал, что они сорваны.

У дверей кафедры собрались студенты. Они громко обсуждали господина Фарме. «Возмутитель спокойствия», «Он отравляет своими философскими сентенциями живую воду человеческой мысли», — слышались отдельные фразы собравшихся студентов. Тот, кто оставался в меньшинстве, в том числе и Габриель, пытались дознаться у большинства: в чем суть претензий? Однако все опять сводилось к вербальной эквилибристике до тех пор, пока меньшинство, наконец-то, не услышало хоть что-то похожее на довод.

И довод опирался на тезис о степенях осмысленности человеческого бытия. Всего их три. Высшая степень выражается в понимании полной целесообразности жизни людей во всех проявлениях. Жизнь не ограничивается физическим существованием. Есть высший смысл, распространяющийся и на жизнь сейчас и на жизнь после смерти. На то он и высший смысл, чтобы охватывать все сущее. Вторая степень осмысленности: целесообразность, что распространяет свои корни только в пределах физического бытия. Жизни после смерти нет, ни в какой форме, а, значит, не следует искать смысла за пределами тела. Нет иных миров, тех, что окрестили раем и адом, и нет миров подобных им. Смысл сосредоточен здесь и сейчас. Наконец, третья степень. Ее можно обозначить коротко: полная бессмыслица. Все абсурдно, все живет по прихоти неведомого бога, называемого генератором случайностей. Мировой закон слеп, не стоит ждать от него высшего смысла. Он только функция. Поэтому в рамках философии полного абсурда глупо задумываться о смысле. Индивид, стремящийся наполнить свою жизнь целесообразностью, скорее всего, является трусом. Он боится признать факт бесполезности и бессмысленности бытия. Возможно и второе: индивид не трус, он осознает бессмысленность, но цепляется за иллюзии, противопоставляя натиску абсурда собственную волю и привнося в повседневность целесообразность, строя замки на песке. Но их смоет волной абсурда. В этом случае, человек обманывает себя и других. Есть короткое определение философии полного абсурда: жизнь надо принимать такой, какой видишь, не стоит ее углублять и расширять ложными построениями. Существует лишь ценность сего определения, все остальное — надумано.

Именно об этом последнем миропредставлении и говорило большинство студентов. Они указывали на третью степень, проводя параллели между ней и философией господина Фарме. Она, эта самая философия, утверждали студенты, в итоге приведет к полной этической дезориентации человечества.

Но страсти улеглись в мгновение, когда к кафедре подошел декан факультета. Он, мужчина преклонных лет, высокий, крупный, с грубыми чертами лица, смерил притихших учащихся бесстрастным взглядом и сказал, что заполнит образовавшееся по их вине «окно» и попросил следовать за ним.

Декан собрал студентов в аудитории и произнес:

— Я понимаю неоднозначность философии приглашенного чтеца, но это не повод срывать лекцию. Да, я знаю, он человек неординарный, безусловно, талантливый, обладающий даром красноречия, поэтому прошу вас проявить уважение к его личности. Дамы и господа! — в таком официальном обращении прозвучала назидательность. — Впредь так больше не делать. Я не хочу раскола в группе. Вот и все, что мне хотелось сказать. И давайте больше не возвращаться к этой теме.

Он сделал паузу и, опустив взгляд на листы, продолжил более теплым тоном:

— Перед каждым из вас на столе лежит схема, которая поможет при сдаче экзамена по философии. Считайте это шпаргалкой. Суть ее универсальна. Она охватывает весь курс лекций. В течение учебного года вы ознакомились с всевозможными философскими течениями и, чтобы в них не запутаться, вам и предлагается это. — Декан сделал паузу и поднял глаза на студентов. — Давайте, наконец-то рассмотрим. В центре вы видите круг. Надпись внутри — «субъект». Это тот, кто познает. Это каждый из нас. От него отходят четыре ветви, являющиеся базисными в философии, как науки, познающей космос. Рассмотрим первую ветвь. На конце ее вы видите слово в круге — «объект» — это то, что познается. От него три ветки. На их концах — три кружочка. «Человек» — это самопознание. «Общество» — люди, которых познают. «Природа» — в более широком смысле этого слова: все, что нас окружает. Конечно, эти три объекта взаимодействуют друг с другом и нельзя исключать влияние одного на другого. Философия лишь условно выделила человека и социум в отдельные категории. Все это: «человек», «общество» и «природа» объединены одним названием — космос. Наука же изучающая особенности взаимодействия между этими тремя объектами называется космологией. Итак, мы определились с объектами познания, но как мы будем их познавать? Какие принципы, методы и инструменты используются? Это проясняют остальные три ветви, отходящие от кружка «субъект». Первая ветвь — «принцип». На конце ее тоже три кружочка: «метафизический принцип», «диалектический принцип», «феноменологический принцип». По сути, они являются тремя ступенями одного процесса. Первый этап — метафизический. Он отвечает на вопрос «что познается?», то есть человек и общество, человек и природа, какие-нибудь процессы и так далее. Метафизический принцип позволяет нам четко определиться с предметом познания. Далее идет диалектический принцип. Он отвечает на вопрос «как?» Имеется в виду связи между объектами познания, как они взаимодействуют между собой. Последний в этой схеме принцип — феноменологический. Он отвечает на вопрос «зачем?» Вот тут я вам должен сказать, это самый сложный принцип, поскольку он задается вопросом не механики, ни как предметы познания взаимодействуют между собой, а для чего они это делают. В чем смысл взаимодействия? А теперь перейдем к следующей ветви. Она называется «инструмент». Ветвь для вашего понимания простая. Я думаю, что здесь не возникнет вопросов. Три кружочка — три класса инструмента. Первый — органы чувств человека и их продолжение, имеются ввиду измерительные приборы, которые более чувствительны и могут обладать более широким спектром. Второй — мышление и эксперимент. Третий — внутренние органы чувств человека. Последнее иногда называют интуитивными органами, хотя я не согласен с такой формулировкой. Вернее всего стоит их обозначить, как духовные органы чувств. Вдохновение, озарение и так далее — есть следствие активности этих органов. Нам не следует отдавать приоритет тому или другому инструменту познания. Каждый из них важен, и каждый из них играет свою роль в зависимости от ситуации. Древние очень часто делали ошибки, отдавая предпочтение какому-то одному классу инструментов, называя другие ложными. Для нас же ясно, все они необходимы в познании космоса. Причем под космосом я подразумеваю не только нашу конечную вселенную, но и иные миры, с другим количеством пространственных и временных координат. Кстати говоря, если вам интересно, то вы можете подробнее узнать об этом из специальной литературы, или заглянуть на сайт нашего учебного заведения в соответствующий раздел. Вам необходимо найти пункт «геометрия Юровского». Там в доступной форме вы прочтете о классификации миров по количеству пространственных и временных координат. А теперь приступим к последней ветке — «метод». По сути, инструмент определяет и метод. Так органы чувств человека формируют сенсуативный метод. Как нестранно, но научные приборы, фиксирующие состояние среды, тоже относятся к чувственному методу, но это скорее исключение, чем правило. Обычно к научному методу причисляют такие инструменты, как эксперимент и мышление. Наконец, внутренние органы чувств используются в трансцендентном методе познания космоса. Его еще называют мифологическим методом.

Декан опять сделал паузу и начал финальную речь:

— Итак, что есть философия? Все, что выше изложено и есть характеристика современной философии. Как видите, история познания идет по спирали. В Древней Греции считали философию родоначальницей всех наук. Потом эти науки обрели самостоятельность, а какая-то одна из них объявила свои методы и инструменты истинными, а остальные называла ложными. Что из этого перегиба вышло, каждый из вас знает — разрушение первоначальной гармонии познавательной способности человека. Теперь мы вновь вернулись к старому. Сейчас материалистическая наука — лишь один из методов познания мира, искусство — также. Все они объединены в единую систему под названием философия. Итак, что же есть философия, если говорить кратко. Философия — это система принципов, методов и инструментов, созидаемых человеком на протяжении всей своей истории, ради познания космоса.

Лекция кончилась, кончились и занятия.

Наступили выходные.

В эти дни Габриель не собирался ехать в дом родственников приемных родителей, но холодная весна сменилась долгожданным теплом, и он решил все-таки лететь, зная заранее, что не застанет хозяев на месте. Уединение — как раз то, что было ему нужно.

2. «Открытый Путь»

Не покидая общежития, Габриель заказал билет, и уже через час улетел в Лондон, оттуда добрался до Ливерпуля. Дальше — Саут-Йокшир. И вот, Вудхауз и долгожданное одиночество.

Его встретили полумрак комнат, тишина и чужие запахи. Так всегда случалось, когда он оказывался в знакомых местах, спустя много-много лет. Резкие и незаметные, приятные и раздражающие, запахи создали настроение. Что-то неуютное прокралось в душу Габриеля. Он не ощутил враждебности, но насторожился. Все ли здесь так, как в детстве? Раньше дом был знаком, и ребенком он излазил его, знал, как свои пять пальцев, но время превратило приют детства в неясное воспоминание, словно посмотрел на него сквозь мутные стекла лет, прожитых на другом континенте. Душа успокоилась — дом принял Габриеля. Он поднялся в комнату, расположенную на втором этаже.

В те года это была его комната. И Габриель почувствовал себя хозяином: вынул ноутбук, бросил сумку на кровать и сел за стол. Он сосредоточился на работе. Редактор журнала ждать не будет. Сроки поджимали. Ту пару слов, что выслал Габриель на электронную почту издательства месяц назад, приняли благосклонно. Теперь просили «расширить тезисы». Пальцы замелькали по клавишам.

«…Христос говорил нам, что нет пророка в своем отечестве, и здесь он акцентировал внимание на одном психологическом парадоксе. Назовем его кастовым предрассудком. Если не брать во внимание все детали, то суть его заключается в следующем. Существует распространенное предубеждение в отношении некоторых явлений. Это похоже на психологическую установку. Самовнушение. Оно звучит так: в мире происходят удивительные явления, рождаются неординарные люди, все это случается не здесь и не с нами.

Поразителен тот факт, что еврейство, готовясь к мессианству, определило рождение мессии у себя, но когда он явился миру, первые, кто не признал его избранность, были родные. Стоит сразу задуматься над этим противоречием: ожидали, но не признали. И подвергли сомнению богоизбранность Христа в первую очередь его родители. Определенные куски библии указывают на данный факт. Вспомним эпизод, когда к Марии прибежали люди, говоря, что Иисус вышел из себя, то есть сошел с ума. Здесь мы видим, что даже те, на глазах которых рос Спаситель, не поверили в его уникальность. Нам кажется, близкие наоборот должны отнестись более внимательно. Должна сработать родовая гордость, но не произошло этого. Почему? И тут мы переходим к механизму кастового предрассудка. Если каждый рисует идеальный образ мессии, то в яви он оказывается иным. Еврейство верило в приход великого учителя, но оно не думало, что бедная социальная среда, где он и родился, есть то лоно, которое возрастит его. Синдром Моисея. Как мы помним, он был приемным сыном фараона. Он жил в роскоши, но оставался евреем, получил, безусловно, хорошее образование, что закрепило развитие лидерских качеств. Поэтому, наверно, еврейство ожидало нечто подобное.

Во всем виновата, закрепленная на уровне подсознания, установка: все великое и невообразимое должно происходить и будет происходить где-то и тогда-то, но не здесь, не сейчас и не у нас.

Так обстоит дело с талантом и гением. «Все эти заоблачные категории, из мест настолько удаленных от нашего будничного сознания, что рядом с тобой вряд ли живет и здравствует талантливый человек, а что уж говорить о гении», — так говорит повседневность, так рассуждает серость. Но со времен Христа прошло много столетий и к великому нашему счастью данный кастовый предрассудок преодолен.

Но вернемся туда, откуда мы начали наше повествование. Обратим взор на личность Иуды. Появление его среди апостолов повергло великого учителя в смятение. Христос, как величайший психолог, сумел разглядеть в душе Иуды предпосылки будущего предательства. Именно с этого времени мы слышим заверения Спасителя о скорой смерти, и все это облекается в изречение: «один из вас предаст меня». Это не прозрение Иисуса, не проникновение в будущее, нет, Христос просто просчитал течение грядущих событий. Спаситель не бездействовал. Ученым теперь достоверно известно, что он проводил многочасовые беседы с Иудой. Сейчас бы это назвали психологическим тренингом. Назарей пытался вытравить из души апостола тот самый кастовый предрассудок, который принял гипертрофированную форму. Из-за него разум Иуды наполнился опасными противоречиями. Заблуждение породило конфликт идеального и реального. В душе апостола столкнулись в смертельной схватке две противоположности. Иуда желал видеть во Христе царя из царей, что-то вроде добродушного, благородного и справедливого предводителя, который освободит от римского ига еврейский народ и, когда это свершится, Иисус займет трон. Ни образный, ни духовный трон, а самый настоящий. Таков был идеал Иуды, но идеал столкнулся с реальностью. Явился не царь, а простой человек из Назарета, который вовсе не жаждал земной власти. Другими словами, Иисус своей личностью разрушил идеал Иуды о справедливом господине. Надежды рухнули. Все обратилось в прах. Для апостола Спаситель стал разрушителем. Почему же Иуда не мог помыслить иное? А все потому, что он не решился выйти за рамки кастового предрассудка. Ведь так приятно находиться внутри собственного невежества. Там тепло и уютно, а реальность непонятна. Никакие ухищрения Христа не помогли. Внутренний психологический конфликт не был разрешен. И речь здесь идет не о богоизбранности назарея. В этом Иуда не сомневался, ведь будущий правитель должен быть осенен перстом свыше, но равнодушие Иисуса к земной власти убило мечты Иуды-обывателя о справедливом властителе.

Предательство явилось самым легким выходом. Тридцать серебряников — мотив жадности — лишь маска, скрывающая истинные причины. Иуда просто стремился отомстить Спасителю, как человеку, который разрушил его идеал, но с другой стороны, физическая смерть Иисуса перечеркнула все надежды апостола на встречу с идеалом. Исправить ничего нельзя. Последний поступок несчастного: избавление от тридцати серебряников — шаг бессмысленный, проистекающий от полного отчаяния человеческой души, от безысходности. Мир рушится. Смыслов нет. Надежду на идеал он убил собственными руками. Депрессия и самоубийство.

Иуда так и не смог преодолеть свой предрассудок, выпутаться из плена лжи и понять: его представление о царе царей есть не более чем сказка, придуманная ограниченным умом.

Так зададимся вопросом. Тот, кто приходит в наш мир и разрушает идеалы — злодей? Или наши ограниченные идеалы — зло?»

Габриель встал из-за стола и, подойдя к окну, невидящим взглядом посмотрел на улицу. Там ходили люди, но перед его мысленным взором стоял ноутбук и последний абзац психологического этюда об Искариоте. Знак вопроса в конце предложения вспух, словно ужаленный ядовитым насекомым, расплылся и заплясал на противоположной стороне улицы. Габриель очнулся. Он сел за стол и отправил текстовой файл редактору журнала. Ответ пришел быстро. Редактор попросил выйти на видеосвязь.

На экране появился человек лет пятидесяти. Круглое маленькое лицо с пухлыми губами приятно улыбнулось.

— Здравствуйте, я главный редактор журнала «Наука и жизнь» Борис Карев.

Он говорил на английском языке.

— Габриель Санчес.

— Я прочел психологический этюд. Весьма неплохо. Мы издадим его в сетевой версии журнала. Лично у меня возникла интересная мысль, а что если издать этюд отдельной книгой, доработав художественно. Взять драгоценные крупицы мыслей и инкрустировать их в литературный текст?

— Стоит подумать.

— Да, чуть не забыл. Хотелось уточнить ваши биографические данные. Вы не указали в письме дату рождения.

— Пятнадцатое июня две тысячи сто двадцать первого года.

— Отец и мать?

— Приемные.

— Ага. Настоящие родители неизвестны?

— Нет. До сих пор не имею о них сведений. Появился я на свет в роддоме города Джексонвилл.

­ — Судя по коду связи, вы находитесь сейчас в Англии?

— Верно. Это дом родственников моих приемных родителей. Он как нельзя лучше подошел для уединения. Постоянно проживаю в Мехико.

— Спасибо. Мое предложение остается в силе. Подумайте над книгой. Скажу даже в каком направлении двигаться. Язык постарайтесь облегчить. Уж больно он костоломный. Название этюда «Последние дни Христа» весьма многообещающее, но не верное. О Спасителе упоминается вскользь, а я бы хотел увидеть его и Иуду равновеликими личностями. Изобразите их противостояние. Нам нужен конфликт. Надеюсь, вы не против такого изменения?

— Нет, ну, что вы.

— Вот и хорошо. Работайте. Если очень постараться, то можно претендовать и на бумажное издание. До свидания.

Габриель закрыл окно видеосвязи и устремился на просторы Интернета, погрузившись в поиск. Первая вещь нашлась сразу — «Геометрия Юровского». Габриель рассмотрел рисунки, являющиеся моделями нульмерного, одномерного, двухмерного, трехмерного пространства. Вплоть до шестимерного. Суть изображений пояснялась текстом. Вся ошибка заключалась в традиционном представлении людей о пространстве. Юровский отступал от привычных моделей. В древние времена, пояснял автор, трехмерное пространство представляли в виде трех осей: «x», «y» и «z», которые перпендикулярны относительно друг друга. Теперь же правильно было бы сделать их параллельными прямыми. Трехмерное пространство становилось призмой с треугольным сечением. Объекты, расположенные внутри нее, можно описать тремя координатами, являются треугольниками. Такая ориентация осей координат, по мнению Юровского, отвечает на вопрос, почему нульмерные, двухмерные объекты не видны в нашем мире, а объекты с большей пространственной мерностью воспринимаются искаженно. Далее фантазия автора разрослась буйным цветом, не заботясь о научности. Юровский предположил, что «черные дыры» и объекты сродни им не трехмерны. Автор провел четкое разграничение понятий: количество координат у пространства и количество координат у объекта, находящегося внутри этого пространства. Он высказал смелую гипотезу, что человек имеет большее количество координат. Другими словами, три фиксированные координаты в трехмерном пространстве — это физическое тело, а все остальные координаты находят свою привязку в других пространствах, но автор объяснил это положение мимоходом, будто замалчивая о чем-то. Также Юровский разобрал время. На Земле оно одномерно, но существуют миры, где время движется параллельными потоками разного ритма. Объект в таком мире обычно ощущает себя проживающем несколько жизней сразу. И опять Юровский ушел далеко в своих измышлениях. Он предположил, что «где-то, а точнее нигде в привычном представлении» находится пространственно-временная дыра, где нет ни времени, ни протяженности, но есть жизнь. Тут автор задался вопросом: «А что есть вечность? Это бесконечно текущее время или его отсутствие?»

Габриель отложил чтение. Все это завораживало и будоражило фантазию, но казалось невероятным. Следующий предмет, интересующий его, была аффективная философия. Термин ввел румынский мыслитель и социолог прошлого века.

Он объяснил: аффект — идейное ядро многих мировоззрений. Под ним понимается какое-то одно умонастроение человеческой психики. Жизнь людей соткана из смены настроений. Аффективная философия брала одно из них, и продлевала во времени. Оно становилось жизненным движителем. Так уныние порождало философию уныния, стремление к удовольствию дало повод к появлению эпикурейства и так далее. В электронном учебнике приводилось множество примеров. Румынский философ прошелся по ницшеанству, экзистенцианализму, он находил отголоски аффективной философии в буддизме, исламе и в иных религиях. Но Габриеля привлекли внимание следующие строки: «Аффективная философия стоит на страже человеческих слабостей, она потакает им. Тем самым, любомудрие тех времен превратилось в удобную игрушку. Любомудрие оправдывало слабости, что недопустимо для современной философии. Мы должны изгнать эмоцию из умозаключений. Надо мыслить здраво. Философия чистого разума — вот приемлемое будущее для человечества».

Габриель задумался. Ему показалось, что в этих словах есть доля истины. Неясные мысли завертелись в голове Габриеля, но так и не оформились в четкие фразы. Он представил свою будущую книгу «Последние дни Христа». Ее идейные очертания проступили сквозь мутную воду догадок. Почему-то после размышлений румынского философа мысль заработала четче. Вся предстоящая работа не виделась невыполнимой.

Габриель создал текстовой файл и набросал план. «Хорошо. Дальше», — произнес он. Книга обрела плоть. Он увидел ее обложку, толщину, шрифт, бисер строчек, вообразил запах типографской краски. Перед взором предстали страницы. Их идеальная белизна была подобна айсбергу, плывшему среди черных вод.

…

И действительно, «Последние дни Христа» холодным айсбергом выплыли из тумана неопределенности на суд публики. Книга по объему получилась небольшая, но оригинальное евангелие заслужило должное внимание. Много противоречивых критических разборов. Кто-то негативно отнесся к выходу книги. Кто-то похвалил. Кто-то остался в стороне, осторожно высказывая свое мнение и делая экивоки в сторону известного французского мыслителя Анри Фарме. Те последние утверждали: «Габриель Санчес как никто другой проникся духом свободы, веющим со страниц сочинений господина Фарме. Надо быть слепым, чтоб утверждать обратное. Да, автор „благой вести“ не копирует выше упомянутого философа, но разве вы не слышите в истории об Иисусе и Иуде знакомых нот?»

Габриеля пригласили на телевиденье, где он открестился от подобных заявлений: «Я не продолжаю, и не копирую известного ученого. А то, что господин Фарме в одном из интервью назвал меня своим приемником, то связано это, скорее всего, с тем коротким разговором, что был с ним в институте. Господин Фарме, я думаю, неверно истолковал его. Я лишь высказывался за продолжение лекций, но не давал положительных оценок мировоззрению ученого, также и не был против умозаключений о социальных предрассудках, но я бы поставил большой знак вопроса в конце, ибо желаю разобраться в философии Анри Фарме».

Но время шло и скоро страсти вокруг «Последних дней Христа» улеглись. Габриель уединился в своем загородном доме. Он вновь перерабатывал книгу. Погружаясь в атмосферу мифов и легенд о назарянине, он чувствовал себя спиритуалистом, блуждающим в царстве мертвых, в мире, покрытым патиной веков. Но Христос ускользал от его мысленного взора. Нащупав суть, Габриель готов был уже ухватиться за нее, но она каким-то чудом ускользала от его цепкого ума. Пересиливая себя, Габриель за три дня создал новую редакцию «Последних дней Христа», но остался неудовлетворенным. Стоило бы отдохнуть, решил Санчес.

Он вышел в сад. Вдохнул вечерний воздух, наполненный ароматами цветов и трав. Хотел отрешиться от мыслей, но мысли заскреблись в сознании, не давая покоя. Опять всплыли проклятые буквы, знакомые слова и речевые обороты из книги. Вновь закружились они в рваном плясе. Душно. Дышать невозможно. Лучше скорее покончить с этим, впасть в забвение, перечеркнуть все к черту! Габриель ощутил горечь: сочинил историю, но назарянин подобно призраку выскользнул из цепких лап разума. Иисус не хотел жить на страницах нового мифа, оставаясь бледной тенью. Сам миф казался мертвым, а персонажи картонными. И Габриель понял: он придумал плохую легенду. Ее главный герой остался неразгаданным. «К дьяволу! Уничтожить! Стереть!», — разбушевались мысли.

Габриель прошел в беседку, сел и закрыл глаза, но, разомкнув веки, решил, что померещилось. Беседка наполнилась светом. Огненный столб, вырывавшийся из пола и, ударившийся в потолок, рассыпался фонтаном искр. Огромные внимательные глаза возникли напротив. Они изучали его, они ждали ответного хода. Он почувствовал, что странное видение чего-то ждет.

— Кто ты? — спросил Габриель.

— А кто ты? — спросили глаза. — Разве не знаешь, кто ты? И кто он, а кто я? Неужели в твоей душе нет ответа на все эти вопросы?

— Да знаю я, кто назарянин, но я чувствую себя блуждающим в темноте, ответы на вопросы где-то поблизости, но я не вижу их. Я не могу дотянуться до них. Они будто плоды на древе запрета висят высоко.

— Плоды? Но ведь поэтому ты здесь. Ты пришел за плодами. Теперь же слушай, что я тебе скажу.

И глаза начали вещать. Их голос зазвучал внутри Габриеля.

— Я видел твои метания, но безмолвствовал. Ты думаешь, что я жесток? Вовсе нет. Я жалел тебя, но молчал, хоть и видел все. Сейчас же говорю тебе, все не напрасно. Не напрасны твои мучения и бесприютность. Ты чувствовал в себе силы великие, многогранный талант свой и добродетели. Ты вопрошал ко мне. Знай, слова дошли до сердца моего. Ты произнес: «Раз даны дары мне эти, значит, жизнь моя имеет высший смысл?» «Да», — отвечаю тебе. «Кто я?» — задал ты себя вопрос. Ты сравним с ним, который жил в земле палестинской, но если так, то где он, где место его? Неужели он был первым и последним? Вот, что мучило тебя. В этом ты боялся признаться. Соразмерим ли он и ты? Нет, скажу я, все ложь. Ты понял и пришел сюда, чтобы окончательно испытать веру свою в него. Я говорю истину: он не тот, за кого себя выдавал. Слышу твой вопрос: не являлся ли человек, умерший на кресте, самозванцем? Вовсе нет. Он великий учитель и не более этого, не сын он мне, но ты — сын мой истинный. Ты — единственный продолжатель дел моих на Земле. Вот что должен был ты понять, вот почему на мгновение обезумел ты, поколебалась вера, сомнения, как голодные хищники, растерзали тебя. Я же утверждаю столп новой веры.

Габриель приподнялся со скамейки, и мысли его стали легки. Он произнес:

— Так и есть, господи. Ты отец мой. Говори и я исполню завет твой. Как смешон я, наверно, в минуту помешательства. Затмение нашло на меня и, как безумный повторял: нет, нет, не было его, не рождался он от девы непорочной, не случалось чудес и проповедей, никто не видел воскрешения, умер он. Умер, сгнил в гробнице как простой смертный.

— Да, сын мой, да. А теперь ступай домой и пусть успокоится душа твоя, но помни, ты должен принести людям благоденствие — вот цель жизни твоей.

— Да, я все понял. Тот, умерший на кресте, хотел быть исправителем человечества, он хотел объединить его добром. Я же буду утешителем человечества и объединю его благами.

— Иди, сын мой, и укажи всем открытый путь к благоденствию.

Габриель вернулся в дом. Сон сморил его, но на утро он поднялся полный сил и приступил к великому труду. Уединившись на месяц, Габриель, купаясь в потоке неиссякаемого вдохновения, создал книгу о великом пути, ведущем к процветанию.

Когда труд был закончен, он обозрел его и удивился: «Я ли это сочинил?» Но сомнения отпали. Он вспомнил там, во сне, стоял в беседке и губы шептали: «Ни хлебом единым жив человек. Нет одного хлеба, которым можно накормить пять тысяч страждущих. Это утопия. Я принесу людям много хлеба и для каждого. Всякий человек неповторим, поэтому каждый получит свой хлеб, и они возблагодарят меня, они принесут самое опасное к ногам моим — свободу. Ее в обмен на хлеб. Они скажут: „Возьми ее, но накорми нас“. Я не смогу отказать им, ибо я добрый и все прощающий. Щедрой рукой стану я раздавать блага, и они преклонятся предо мной. Будет всеобщее преклонение. У людей не будет идолов, кроме меня. Раньше люди склоняли головы перед богом, теперь же я его наместник на Земле. Раньше у них был Христос, теперь я пришел после него. Я второй после Иисуса, но я совершенней его. Я — Христос, что приходит после. Раньше у людей были деньги, но я разобью золотого тельца. Не надо будет унижаться перед человеком, который богаче. Теперь хватит всем всего, в достатке и поровну. Раньше люди вели войны за идолов, но я разрушу их, и не станет кровопролития. Также не хочу, чтобы кипели битвы во имя мое, поскольку спокойствие людей дороже. Спокойствие в обмен на свободу. Самое дорогое и страшное слово — свобода. Оно приносит муки. Свобода всегда сопровождает человека на пути познания добра и зла. Я же не хочу этого. В райском саду когда-то жили Адам и Ева, не зная добра и зла, пока не вкусили плодов с дерева познания. Поэтому они были изгнаны из рая. Я возвращаю людей в райский сад, я желаю им счастья. Свобода — ответственность. Я хочу перенести эту ответственность на свои плечи. Я хочу отвечать за человечество. Пусть оно живет в довольствии и благоденствии. Я же буду последней этической инстанцией для всех. Вы думаете, что это не возможно? Как мало веры в руках ваших. Вы не верите в чудо? А я верю. В жизни должно быть место чуду. Ваши старые идолы слишком скупы на волшебство. Даже ваши деньги не так всемогущи, как кажется вам. Я покажу такие чудеса, которые не знала Земля с самых древних времен и до наших дней. Что же я попрошу взамен чуда? Ничего, только дайте накормить вас хлебом. И тогда настанет день всемирного благоденствия, и будет власть единого и всеблагого кесаря, и вложит кесарь меч в ножны свои, ибо царство всемирного спокойствия настает».

3. Суета вокруг Конгресса

В пригласительном билете, присланном на электронную почту, значилось: «Заседание состоится в десять утра по местному времени. Всех, получивших данное уведомление, просьба не опаздывать». А далее шел перечень тем, которые по мере возможности будут затронуты. Среди прочего получатель мог увидеть в первом пункте книгу Габриеля Санчеса «Открытый путь».

Книга многократно обсуждалась и, не смотря на это, страсти вокруг нее не улеглись. Публичные разборы, критические заметки на форумах, рецензии в сетевых журналах выплескивались до сих пор, удивляя разнообразием мнений. Отзывы читателей возникали в сети волнами: то затихали, то — новая россыпь статей. Это было похоже на перманентный шторм, что, ненадолго ослабевая, принимался с новой силой. Не удивительно, даже ленивый отписался парой слов об этом труде, и, естественно, «Открытый путь» не прошел незамеченным мимо Всемирного Конгресса, и Конгресс включил сочинение в список первым пунктом. Члены его пожелали скорее обсудить труд господина Санчеса и, в конце концов, поставить точку.

Габриель был приглашен на заседание, но он не ощущал себя школьником на экзамене. Душу не будоражил внутренний трепет, о котором он слышал от счастливчиков, чьи работы удостаивались внимания конгрессменов. Душа была спокойна и тиха, как гладь лесного озера, и поначалу ему показалось это странным. Совсем уж не человеческая реакция. Да, интерес присутствовал. Любопытство, как у ребенка в ожидании нового подарка от родителей, было. Но трепет? Он вновь заглянул в душу. Она мерцала прозрачностью и спокойствием. Действительно, озеро, затаившееся в глубине леса в ожидании восхода.

Габриель пришел на заседание Всемирного Конгресса рано, заняв место в средних рядах. Он машинально осмотрел интерьер. Сдержанное величие зала, выдержанное в бело-зеленых тонах настраивало на спокойствие и сосредоточенность. Затем Санчес оглядел присутствующих, ища знакомые лица. Ему показалось, где-то сзади ближе к выходу, среди немногочисленных гостей чуть левее мелькнуло знакомое лицо. Анри Фарме. Габриель присмотрелся, но взгляд не смог вновь выловить известного философа. Скорее всего, Фарме сел так, что его закрыл кто-то из присутствующих.

Наконец, места заполнились, и председатель — грузный мужчина лет шестидесяти, чуть полысевший, но без седины — вышел, не торопясь, на трибуну и объявил об открытии:

— Здравствуйте, дамы и господа. Сейчас в Дели десять часов утра, и я объявляю открытие очередного заседания Всемирного Конгресса. — Он машинально пригладил волосы. — Итак. По протоколу. Конгрессмены изъявили желание начать с книги «Открытый путь» господина Санчеса. Но прежде хочу напомнить. Если кто-то еще не знает, то за неделю до означенного срока автор данной книги был выдвинут на должность председателя. Сие событие случилось восьмого сентября две тысячи сто пятьдесят первого года. Кому интересно, те могут сейчас заглянуть в сеть, где ознакомятся с электронной копией документа. Сам господин Санчес по поводу своего избрания просил слово. Мы его и предоставляем. Господин Габриель Санчес, прошу.

Несколько секунд — и Габриель стоял перед слушателями.

— Огромное спасибо за оказанное доверие, — начал он. — Не буду лукавить, не было для меня неожиданностью выдвижение на пост председателя Всемирного Конгресса, ибо следует учитывать тот резонанс, что произведен книгой «Открытый путь». Безусловно, этого следовало ожидать, и, безусловно, это польстило мое самолюбие, чего греха таить. Но я взошел на сию трибуну не ради благосклонного принятия поздравлений по случаю делегирования мне прав и обязанностей председателя. Вовсе нет. Каждый из вас знаком с моим трудом. Каждый из вас вчитался в тезисы книги и размышлял над ними. Вы ясно осознали, скажу без ложной скромности, тот исполинский размах идей, ту смелость, тот потенциал, что заложены в сочинении. Если он будет реализован в жизни, то затронет всех землян. Но хочу сказать, не смотря на многогранность произведения, труд мой не настолько глубок, как хотелось бы мне, и как показалось вам. Я признаю энциклопедичность книги, но не ее универсальность. К сожалению, должен отметить сей печальный факт. Важно понять, это два различных термина: «энциклопедичность» и «универсальность». Ведь что есть энциклопедия? В древние времена — толстая книга, дающая короткие и ясные ответы на вопросы по всем сферам человеческого бытия, правда, не погружаясь в детали, не заостряя внимания на сути. Триста с лишним страниц «Открытого пути» — это справочник. Он не содержит исчерпывающих определений. Универсальность — есть глубина мысли. Если хотите, считайте ее вертикальным взглядом, пронизывающим вселенную от верхов и до самых низов. Моя же книга — скольжение по поверхности жизни. Я думаю, еще не прошла волна эйфории по поводу «Открытого пути», и как следствие труд мой горячо восприняли, поэтому и посчитали его сигналом к действию по дальнейшему мироустройству. И вот, когда я предположил это, все стало на свои места, разум мой успокоился, увидев четкую картину. Стало ясно, как очутился я сначала в конгрессменах, затем в кандидатах на пост председателя, и наконец-то выдвинут на эту должность. — Габриель, сделав паузу, что-то обдумал. Его взгляд скользнул по слушателям. Он попытался представить в какой части зала сидит Анри Фарме, чтобы направить туда всю силу своего убеждения. — Возможно, вы будете спорить со мной, но я утверждаю: лишь сам автор способен осознать до всей глубины собственное творение. И это не эгоизм. И это не странный тезис. Может, заблуждаюсь, но пусть я останусь при своем мнении. Посему, пользуясь правом избранника, я, пока не началось голосование, снимаю свою кандидатуру. Официальная причина отказа — невозможность выполнять в полном объеме обязанности, возлагаемые на председателя в соответствии с уставом Всемирного Конгресса. Большое спасибо за внимание.

Отказ не был неожиданностью, ибо уже бродили слухи, что господин Санчес сделает самоотвод. Такое не раз случалось в истории Всемирного Конгресса. Да, сначала Габриель откажется, но пройдет время, и он все же выдвинет свою кандидатуру. Дальше — голосование, он станет председателем и через месяц: интронизация и вручение полномочий. Однако господин Санчес умолчал о своей дальнейшей судьбе. Сказав «А», он проглотил «Б». Подпитывая слухи о своем отказе бросанием случайных фраз, Габриель, когда наконец-таки все произошло, не обмолвился и словом, что собирается делать дальше. Останется ли он членом Конгресса? Будет ли баллотироваться? Его молчание означало: из возможных претендентов на пост председателя он не устранял себя, и в тоже время ничего не говорил о том, в каком качестве видел себя во Всемирном Конгрессе.

Пройдут три года, и он будет участвовать в выборах — так решило про себя большинство. Так решил и один господин, незаметно занявший дальнее место в партере и наблюдающий за спектаклем, разыгранным Габриелем. Он, тот господин, был уверен — случилось представление. «Кто же по своей воле отказывается от выгодных предложений? Либо он дурак, либо бессребреник, что, собственно, одно и то же, но господин Санчес не первое и не второе. Он хитер. В его поступке, конечно, присутствует корыстный умысел», — решил гость Всемирного Конгресса и покинул зал, когда заседание закончилось. Гость не стал задерживаться. Ему были безразличны люди, разбившиеся теперь на отдельные группы. Они начали обсуждать результаты встречи. Гость посчитал, что он единственный понял смысл «фортеля» господина Санчеса и что за этим кроется.

Габриеля уже не было в зале. Он давно покинул его, а незнакомец последовал за ним, держась на расстоянии. Он не желал догнать несостоявшегося председателя, лишь хотел оказаться с ним тет-а-тет. Такая возможность могла случиться не где-то на улицах Дели, не за столиком одного из открытых кафе, не в людском гаме, и даже не в ажурной тени деревьев парка, а в тихом номере.

Габриель снял такой номер на время Конгресса вместе со своим секретарем. Комнаты были оборудованы так, что создавалось впечатление: вы сначала оказывались в приемной — небольшое помещение, а затем могли пройти в просторный кабинет.

Незнакомец вошел в приемную и произнес:

— Здравствуйте, я хотел бы видеть господина Санчеса. Он у себя?

— У себя. — Секретарь внимательно изучил посетителя. — Как о вас доложить? — Гость представился. — Хорошо. Подождите минутку.

Секретарь по коммутатору отправил текстовое сообщение. Тут же пришел ответ. Секретарь указал на дверь.

— Благодарю, — ответил гость.

Габриель глянул на вошедшего человека и расплылся в улыбке:

— Да, я вас знаю, точнее, слышал о вас, господин Морган. Вы… Банкир?

— Верно. Правильнее сказать финансист, но да ладно.

— Не удивляйтесь, я вас ждал, хоть наша встреча не была запланирована.

— Вы интригуете.

— Садитесь, пожалуйста.

Господин Морган занял кресло и внимательно рассмотрел Габриеля Санчеса. Финансист бы не сказал, что перед ним латиноамериканец. Конечно, смуглость и иссиня-черные вьющиеся волосы — признаки той этнической группы, но были еле уловимые черты и других рас. Если приглядеться внимательней, то каждый найдет в особом разрезе глаза восточного человека, в мягком контуре лица — европейца, в очертании губ — африканца. И еще, на что обратил Морган, это холеная кожа без единой морщинки, как с фотографий глянцевых журналов.

Габриель соединил в своей внешности признаки всех народов мира. Но странно, лицо его не казалось маской, а уж тем более уродливым. Удивительно, но смешение всех рас и этнических групп земного шара породило на свет самое красивое создание. Да, подумалось гостю, Санчес достоин кисти портретиста и пера писателя, вот если бы не стальной блеск темных глаз. В них присутствовал потусторонний холод, даже когда Габриель улыбался.

— Вы, господин Морган, хотели меня видеть? Верно? Что же привело вас?

— Начну без скучных вступлений. Я предлагаю вам поддержку.

— И какого свойства? И почему я стал предметом такого внимания?

— Это будут инвестиции в вашу деятельность, когда вы вступите в должность председателя Всемирного Конгресса. А мы, финансовая элита, уверены в вашем будущем. И не умаляйте своих заслуг перед обществом. Не смотря на то, что произнесли вы несколько часов назад, все прекрасно осознают что есть «Открытый путь». Это величайшая книга. Да, да, не спорьте. Выскажу свою точку зрения. До вашего труда цивилизация Земли дремала, но пришли вы и разворошили уснувший улей. Только о вас и говорят. Эйфория схлынет, безусловно. Волна почитания откатит, обнажив берег, но он будет другим. Вам ведом закон природы: нельзя войти дважды в одну реку, потому как она течет и в следующую секунду уже иная. Так и берег океана меняется постоянно. Воды накатывают и подмывают сушу, и ваш труд подобен этому движению, изменяющему облик Земли.

— Вы красиво излагаете, и, черт побери, соблазнительно. Даже странно слышать это из уст финансиста, из уст человека прагматичного. Хочется протянуть вам руку и пожать ее, скрепив наше будущее сотрудничество, но… У меня есть время подумать? — Габриель улыбнулся. И что означала эта улыбка, Морган не понял.

— Безусловно. Есть три года. Как раз до будущего Конгресса.

— Прекрасно. Так и сделаем. Ваше предложение остается в силе, и мы еще встретимся и поговорим на данную тему, господин Морган.

Когда финансист покинул номер, Габриель вышел в приемную.

— Бенджамин Морган? — спросил секретарь — Я слышал, он…

— Он самый, Франц, он самый…

— Зачем приходил?

— Еще одна попытка остаться в истории человечества. Последний шанс на бессмертие. Нынешняя действительность отличается от социально-экономической ситуации двадцать первого века, когда финансовые титаны диктовали свои условия. Теперь их роль ничтожна. Вот и господин Морган понимает непрестижность банковской сферы, ведь их считают низшим классом, обслугой, у которой авторитет ниже, чем у технической интеллигенции. Он предложил помощь. Финансовую. Я не отказал. Не хотел расстраивать его.

— Но он ведь прекрасно понимает, что если даже изберут вас в председатели, он не сможет влиять на мировую политику. Ведь его потуги, как слону укус комара.

— Попытка — не пытка, как говориться. С него не убудет, если он прощупает почву.

Габриель задумался, даже не представляя, что собирается делать в дальнейшем господин Морган. Уверенность в своих силах Санчеса была такова, что он сразу решил: Франц прав, это укус комара. Отмахнуться от него или прихлопнуть?

— Да и мечты, грезы о былом величии. Знаешь, Франц, последний шанс всегда заманчив. Это как прыгнуть на подножку уходящего поезда. И пусть прошли времена пиратов…

— А это здесь причем? — удивился секретарь.

— А ты как думал. Морган ведет свой род от пиратов семнадцатого века. Они нажили свои несметные богатства грабежом.

— Хм, господин Морган — морской разбойник.

— Ну, Франц, полегче. Он порядочный человек, а его предложение расценивай как зов крови. Ведь он связан кармически со своими предками. Их голос взывает о реванше.

— Я не понял. Значит, вы все-таки согласились?

— Я не отказал и не согласился. Как тебе пояснить… Главное — выждать. Время, Франц, время. Наша встреча случится спустя три года, но толку, думаю, будет мало. Я предвижу события. Пойми, три года — большой срок, и многое изменится. Я уверен. Это раньше, в двадцатом веке деньги решали все, но уже тогда в горячих головах зародились мысли об иллюзорности некоторых аспектов экономики. Знаешь, Франц, есть такая притча. Один странствующий мудрец повстречал человека. Человек, зная о прозорливости пилигрима, рассказал ему о своих проблемах. Старец выслушал, не перебивая, ибо был мудр, а когда тот закончил, произнес: «У меня есть для тебя две новости. Плохая и хорошая». «Начни с хорошей новости, — попросил человек, — и тогда плохую новость будет легче принять». Мудрец произнес: «Хорошая весть такая: все твои проблемы — иллюзия. Плохая же новость — ты тоже иллюзия». И пилигрим отправился в путь. Мне кажется, господин Морган опасается стать иллюзией.

…

Финансист не ведал об истинном отношении господина Санчеса к нему. Странно то, что прагматик Морган и не предполагал сего. Только смутные догадки тревожили ум, но он отбросил их. «Ибо, что есть пренебрежительный взгляд Санчеса в сравнении с будущими перспективами? Важнее первым вступить в бой, поставив все на карту, и выиграть первый кон. Психологический момент. Важно завладеть инициативой», — наверно так подумал Морган, когда добрался до вокзала и сел в скоростной поезд.

Цепкий взгляд финансиста заметил Анри Фарме, который исчез в дверях соседнего вагона. Знаменитый философ нырнул по проходу к забронированному месту и расположился у окна. Напротив сидел молодой мужчина.

Он явно проявил интерес к господину Фарме, время от времени бросая любопытные взгляды на французского мыслителя.

— Простите, вы господин Фарме? Анри Фарме?

— Да. А почему сомнения?

— Да нет, скорее жест вежливости. Не хочу тревожить вас. Думаю, вам надоели постоянные узнавания.

— Отчасти да, но все зависит от собеседника, молодой человек.

— Понимаю. Вы были на Конгрессе?

— Да.

— А ведь можно посмотреть его и on line?

— Безусловно, но согласитесь вживую лучше? Картинка не передает атмосферы, делая лишь бездушный слепок с реальности. Быть внутри действа куда приятнее.

— Я понимаю, вы приехали из-за Габриеля Санчеса, вашего ученика.

— О, это приевшаяся байка, — и Фарме рассмеялся. Ему понравился молодой человек. — Поверьте, только при поверхностном взгляде создается такое впечатление, а если узреть детали, то сами нонимаете.

— Да, пожалуй. Вы правы. Есть между вами и господином Санчесом различия.

— Думаю, он пойдет далеко. У него своя дорога, а у меня — своя. Возможно, мы идейно сейчас вместе, и так кажется многим, но минет время, и все переменится, поверьте. Так что на Конгресс я прибыл, считайте, из любопытства, а вот вы… Простите, так и не спросил вашего имени.

— Йозеф.

— Так вот, Йозеф, как вы здесь оказались?

— Я из Германии, а оказался здесь из-за своего хобби. Занимаюсь расследованием.

— Очень интересно. А именно?

— Восстанавливаю некоторые периоды жизни Христа. Это увлекательно. Похоже на детектив. И в этом виноват господин Санчес и его произведение. Когда впервые прочел захватывающий сюжет о противостоянии Иуды и Спасителя, я и не заметил, как погрузился в поиски информации о назарянине. Кроме того, дело это новое, ведь специальность у меня техническая и до выхода «Последних дней Христа» особо и не вникал в историю религий. Да и вообще, к религии был равнодушен. А тут такое поле для деятельности открылось. Как говорит пословица: «у каждого свои крысы на чердаке живут». Вот и прибыл на Конгресс, чтоб воочию увидеть автора.

— И как впечатления?

— Пожалуй, он — психократ.

— Простите, что?

— Ну, раньше о таких людях говорили — человек с харизмой. Если отбросить общие слова, что произнес господин Санчес на заседании, согласитесь, он может подчинять чужую волю. Причем, так незаметно, играючи, исподволь. Ты легко подпадаешь под обаяние его личности, и трудно понять, твои симпатии это результат самостоятельного выбора или навязанного мнения?

— Да. Не удивлюсь, что на будущем Конгрессе в Токио его изберут в председатели.

— И здесь кроется опасность.

— Для кого?

— Для всего человечества.

— Право, Йозеф, я не считаю себя глупым человеком, но все ж не говорите загадками.

— Все просто. «Открытый путь». Это книга о всемирном благоденствии, так? Но в конце этого пути человечество ждет тьма.

— Я понимаю, вы аллегорически? Да?

— Нет, нет, нет, — горячо запротестовал Йозеф.

Господин Фарме ненадолго замолчал, обдумывая сказанное попутчиком, но не смог извлечь рационального зерна. Для него оказалось все туманным и надуманным, пожалуй, игрой со смыслами и метафорами.

— Понимаете, Йозеф, я человек, который не верит в мистику.

— Тут ее и вовсе нет. Здесь элементарный закон: благими начинаниями выложена дорога в ад. Знаете, в девятнадцатом веке человечество тоже не думало о своей гибели. Ну, если и были осторожные мысли, то они рождались в умах одиноких мыслителей, видящих опасность пути. Те мыслители не были против научно-технического прогресса, но и не хотели восторгаться могуществом человека без оглядки на этику. Банально звучит, но ученый несет ответственность за жизни людей, ведь он, человек от науки, приносит в мир плоды, а в них спят семена, из которых могут вырасти опасные идеи. Я принадлежу к технической интеллигенции, и, может, странно звучит это в моих устах, но все же… Минувшие столетия я привел для примера. Хочу сказать, что никто не знает, как будет осуществлена доктрина Открытого Пути, какими средствами, если, конечно, господин Санчес вознамерится воплотить ее в жизнь. Человечеству удалось не погибнуть в двадцатом веке. Оно выжило в двух мировых войнах, удалось избежать третьей войны.

— Извините, что перебиваю. Ваша мысль понятна. Безусловно, вы, как и многие люди, боитесь повторения кровавого опыта. Это закономерно. Но, кажется, вы сгущаете краски. Неужели третья мировая войнапо-вашему замаячила на горизонте?

— Господин Санчес не допустит войны, — и слова почему-то прозвучали с грустью. — Ни мировой, ни локальной. Но есть более страшные вещи, чем самые кровопролитные и опустошающие войны. Физическое истребление? Да, это опасно, но опаснее духовное уничтожение, и вот оно мне и видится в перспективе.

— Непонятно одно, откуда вы извлекаете такие мысли?

— Из «Открытого пути».

— Удивительно.

— А вы перечитайте книгу внимательней, когда вернетесь домой.

4. Йозеф и Анри

Фарме вернулся домой, прошел в кабинет и, удобней устроившись в кресле, погрузился в размышления. Он скользнул не без иронии по поверхности диалога с Йозефом, припоминая каждую фразу, каждое слово, воскрешая интонацию. Голос собеседника в воспоминаниях звучал тревожно. Да, Анри ощутил инфернальный страх, которым была пропитана речь попутчика, но в который Фарме не верил. Не верил французский философ и в темные силы, и в мистику, и в существование потустороннего мира. Есть лишь безотчетный ужас, расшатывающий человеческую психику так, что мерещатся монстры и их унылые личины, парализующие здравомыслие.

Фарме потянулся к старенькому мобильному телефону, лежащему на столе. Он вспомнил, в конце беседы Йозеф назвал свой номер. Они договорились созвониться и встретиться. Анри внес номер в записную книжку устройства: Мозес, Йозеф и ряд цифр. Хотел позвонить, но передумал, не стал тревожить Йозефа, решив, пусть поулягутся страсти, да и мысли Фарме сейчас блуждали вокруг «Открытого пути», и рука машинально взяла ту книгу. Она лежала на столе. Анри часто ее перечитывал.

Он открыл на случайной странице.

«Меня многие могут обвинить, и сие на первый взгляд справедливо, что я не уделяю внимания личности Иисуса Христа, будто умаляю его историческую роль. Но это не так, точнее ошибочна попытка обвинить в небрежности. Хочу предупредить о том, что мое намеренное пренебрежение сим историческим персонажем лежит не в плоскости сугубо интимной, не имеет источника среди неразрешенных комплексов, запрятанных в подсознании. Пренебрежение лежит исключительно в плоскости рассудка, а, значит, ничего тайного для читателя нет и не должно быть. Когда я вознамерился создать книгу „Открытый путь“, я уже знал, что роль Спасителя в ней будет невелика, и все это по одной простой причине: не хотелось полоскать его имя. Ведь вспомните историю человечества от нашей эры и до недавних времен. Сколько зла и крови было пролито на Земле во имя его. Так отодвинем же Христа в сторону, не будем прикрываться им. Убирая его из философской системы координат моего произведения, я ставил одну цель: не порочить Христа и, кроме того, посмотреть в глаза реальности. Я сказал сам себе: „Уж если ты задумал продвигать в общество свое мировоззрение, то будь добр, не прикрывайся чужим именем и не надевай масок, и не важно, что это будут за маски — пророка Мухаммеда, Будды или Заратустры“. Поэтому и только поэтому Иисус отсутствует на этих страницах».

«Вполне здравая мысль, — подумал Фарме, — Санчес, конечно, многословен и велеречив, порой сумбурен, но рациональное зерно есть».

Дверь в кабинет отворилась.

— Здравствуй, милый. Уже приехал, а не сказался.

— Здравствуй, Элен. Поезд летел, как сумасшедший, приехал рано. Не хотел тебя будить.

Она увидела в его руке закрытую книгу и, узнав ее, спросила:

— Тебя что-то беспокоит? Как прошел Конгресс?

Элен проплыла к столу, бесшумно придвинула кресло и, заняв его, посмотрела на мужа.

— Все в порядке. А заседание, как заседание. В этот раз, по-моему, даже скучновато было. Господин Санчес отказался от поста председателя до следующего раза, что многие и ожидали. Так что, без сенсаций. Кстати, когда ехал домой, в поезде познакомился с одним интересным человеком. Йозеф Мозес — его имя. Мы разговорились.

— О чем?

— Элен, ну, о чем могут беседовать две особи мужеского пола, разделенных тремя десятками лет и обремененных особым складом ума?

— Неужели о рыбалке и охоте? — произнесла она, улыбнувшись.

— Об «Открытом пути».

— Ты слишком много об этом думаешь.

Слова прозвучали четко, раздельно, прозвенев как стальные колокольчики. Вроде и не навязчиво, но посыл ясен.

— Философия — моя профессия.

— А кто против? Я говорю, хорошая книга у господина Санчеса вышла, но зачем зацикливаться?

— Ладно, впредь буду осторожнее. — Он убрал в стол «Открытый путь».

— О чем еще вы говорили?

— Дальше болтали о всякой ерунде, а реактивный поезд стальной стрелой пронзал прохладный воздух России, мимо нас летели сибирские реки, Урал…

— Не хочешь, не говори, но ты первый назвал Габриеля своим приемником.

— А это здесь причем? Да, было дело, видать, я ошибся. Обрадовался, что просто появился еще один талантливый человек, и, конечно, на волне хорошего настроения решил: у нас с ним есть общие точки соприкосновения. Ну, это пока есть. Он еще в начале пути, а куда его колея выведет, кто знает. Кстати, Санчес отмежевался в одном интервью от меня, и вновь был повод для радости. Значит, у Габриеля самостоятельный ум. Думаю, правильно, что дистанцировался, а то людская молва насочиняет небылиц, приукрасит тайнами, раздует мыльные пузыри событий. А ведь все загадки — это домысливания. Прочтут поверхностно «Последние дни Христа» и заговорят: «А вы знаете…», но междустрочия рождаются в умах читателей. Это они приписывают автору то, что он и не предполагал. Извини, Элен, я утомил тебя?

— Нет.

Она замолчала, но что хотела сказать, он знал. Зачем говорить, если и так все ясно. Анри понимал, его работа, планы о выпусках новых книг лишь надводная часть айсберга, а, скрывающаяся под темной гладью, почти невидимая никому — важнее. Дом, семья, уже выросшие дети, маленькие внуки и внучки — тихая радость и надежная гавань на излете лет. Когда он был молодым, то виделся ему узкий круг друзей у родного очага. Он мечтал об этом мирке, но иногда второй голос нашептывал ему, что желание иметь семью это всего лишь одна из форм эгоизма. Особая форма, хитрая и коварная. И до сих пор так. Порой сомнения накатывали, и всплывал вопрос: «А что я сделал в жизни?» Семья — дань социальным традициям. Она порой невыносима, порой приятна, но необходима. Без поддержки никуда. Ну, а кроме этого? Анри показалось, что должно существовать нечто важное и великое. Он не оспаривал прилюдно ценности близких отношений, но его всегда беспокоил сумрачный ангел странствий, бередивший душу фразой: «Не сиди на месте, двигайся, иди дальше, прыгай выше, ныряй глубже». Словно кто-то стоял за спиной и говорил ласкающие слух слова о странах за горизонтом, о великих океанах, метущихся на бирюзовом просторе. Но на самом деле Анри был тем самым океаном. Безбрежным. Неуемным. Ветер поднимал соленые воды, и жемчужная волна ударяла о берег. Фарме почудилось на мгновение, что вся его жизни — волны. Он пытается выйти за пределы самого себя. Теперь нет сомнений. Анри — океан. И вдруг вспыхнула в сознании очевидная мысль: «Габриель Санчес не думает о своих книгах. Он просто их пишет с холодной настойчивостью. Безразличие автора „Открытого пути“ к продуктам своего творчества есть признак того, что Санчес имеет ясную цель. Он ее видит, идет вперед, оставляя за собой книги, как покоренные города».

Элен ушла, сказав, что через полчаса она ждет его к завтраку. Он набрал номер.

— Здравствуйте, Йозеф.

— Господин Фарме? Приятно, очень приятно. Не ожидал, что вы так скоро позвоните.

— Да, Йозеф. Хотел с вами поделиться. — И Анри решил соврать: — я перечитал «Открытый путь».

— И?

— Ничего не нашел, кроме Христа, точнее он вынесен за пределы книги.

— Вот видите.

— Мне это ни о чем не говорит, но я звоню по другому поводу. Я еще больше заинтересовался господином Санчесом, и вспомнил, что не знаю его биографии.

— Удивительно, но в нашу информационную эру о нем мало сведений. А знаете что, господин Фарме, встретимся в выходные? Вы как?

— Не возражаю.

— В узком семейном кругу. — Фарме представил, как Йозеф улыбается на том конце.

— Ваши предложения?

— Пусть это будет альпийский горнолыжный курорт. Согласны?

— Конечно.

— Я позже перезвоню и сообщу подробности.

— Передаю себя в ваше полное распоряжение, и буду ждать звонка.

И через два дня Йозеф перезвонил и разрекламировал Церматт:

— Отличный курортный город в Швейцарии у подножья пика Маттерхорн. Снег круглый год. Великолепная природа. Холодное молчание горных склонов и теплый прием туристическая фирма гарантирует. Кстати говоря, Церматт — консервативное место, в том смысле, что они ревностно хранят традиции — никаких двигателей внутреннего сгорания, никаких выбросов в окружающую среду, только электромобили и конные экипажи. Так что, нас доставят в Тэше, а дальше вы знаете, надеюсь.

— Да-да, помню. Фешенебельный большой курорт. Правда, современный, там целый город, я слышал.

— Сразу видно, вы давно не бывали. А я видел, что Церматт восстановил свою историческую часть, когда он был обычной альпийской деревней. Так что номера можно снять там.

— Ну что ж, посмотрим.

…

И Фарме увидел, когда прибыл на место. Деревянные дома словно были из прошлых веков, и оттого больше походили на жилища сказочных существ.

В конце улицы располагалось большое строение — одновременно и столовая и место отдыха для любителей тесных компаний. На первом этаже столик у окна заняли господин Фарме с женой и Йозеф с девушкой по имени Мари.

Подошедший официант, предложил начать с горячительных напитков. Это было кстати. После покорения снежных склонов приятную усталость лучше растворить в глинтвейне, например. Йозеф заказал его, и все согласились с выбором.

— Пожалуй, начать лучше мне, — произнес Йозеф после паузы. — Поговорим начистоту. — Он улыбнулся. — Я хотел побеседовать о биографии господин Санчеса, точнее о неясных ее моментах.

И Йозеф, не спеша, рассказал. Он не особо коснулся детства, ведь время, проведенное в приюте, более или менее известно по отрывочным историям. Лоскуты разноцветного рисунка можно было хоть как-то сложить в цельную картину, но что закономерно, эта картина не возбуждала интереса — обычное детство обычного ребенка. Габриель не отличался особой непоседливостью, что могла стать головной болью взрослых, не был он и тихоней, не проявились у него и лидерские качества хоть в чем-то. «Крепкий середнячок» — так, по заверению Йозефа, сказал воспитатель выпускной группы.

Йозеф заглянул в прошлое на тридцать с лишним лет назад, в тот момент времени, когда родился господин Санчес. Существовала только одна история, похожая на легенду, рассказанная водителем Николасом Торром. Для пущей достоверности Йозеф начал повествование от первого лица. Это удивило Фарме, но он, промолчав, добродушно кивнул.

— Ну да, интересная история, — отозвалась Элен, когда рассказчик закончил. — Не вижу в ней ничего примечательного. Сколь бы вы, Йозеф, не нагнетали атмосферу, у вас не вышло.

— Это еще не все. Точнее, историю-то я поведал, а вот некоторые детали намеренно опустил. Дело в том, что неясные кусочки мозаики беспомощно болтаются в воздухе, требуя объяснений. Я не могу определить им место, чтобы все выглядело логично.

— Уверен, недоразумения легко разъяснятся, — произнес Фарме.

— Пожалуйста. На следующий день после того, как Лилит Мейдан родила, она покинула роддом. Больше ее никто не видел.

— А документы при ней были?

— Да, конечно. Она исчезла, естественно, вместе с документами, но вот как она незаметно смогла их забрать, никто не смог объяснить. Словно Лилит стала невидимой. Руководство роддома подало заявление в полицию, но девушку так и не обнаружили. Ребенок остался сиротой, затем его усыновила семья Санчесов.

— И что, точно никаких следов? — спросил Фарме. — Ведь пойми, Йозеф, такого в принципе не может быть.

— У нее брали анализ крови и прочие анализы, но с ее исчезновением и они испарились.

— Невероятно. И все же я скажу: не может быть. Кстати, о полиции. Ведь медперсонал описал ее внешность.

— Да, был объявлен розыск, но дело — глухо.

— Здесь я могу объяснить только невероятным стечением обстоятельств или халатностью полицейских.

— Но не кажется ли вам, господин Фарме, что недостаточность деталей указывает на что-то.

— На что? Йозеф, ты пытаешься подвести меня к неверному выводу. Я, конечно, не следователь, не профессиональный детектив, но ничего мистического здесь не вижу, если ты об этом. Желаешь толкнуть меня в омут непознанного? Поверь, там, куда ты направляешь мой ум, открывается чистое и ясно поле без единого секрета. Перед нами не непроходимый таинственный лес, а открытое пространство.

— Йозеф, ты не обо всех деталях истории упомянул, — упрекнула Мари.

— Ну, вот же! — обрадовался Фарме.

— Не ликуйте в предчувствии скорой победы, — остановил его Йозеф. — Дело в том, что те детали ничего вам не дадут. Они — пустышка. Я выкинул их из рассказа, ибо они не нужны на мой взгляд. Во-первых, Лилит Мейдан, была «слишком красива». Это со слов Николаса Торра, водителя, который подвез ее до роддома. Он в своих показаниях это подчеркнул. Но от ее красоты не веяло женским обаянием. Оно, если так можно сказать, было со знаком минус. Представьте снежную королеву из сказок Андерсена. То есть красота без обаяния. Во-вторых, от роженицы сильно пахло морем, так словно она недавно пришла с купания. Те, кто всю жизнь, или очень долго, провели рядом с морем, поймут меня. Это особый влажный горько-соленый аромат.

— Морем? — удивился Фарме. — Это, могла быть парфюмерия. Уже тогда специалисты были способны синтезировать любой запах и делать его устойчивым длительное время. Ну, а если насчет красоты без обаяния, так это только личные впечатления водителя. Здесь все очень субъективно.

— Возможно. — Йозеф задумался. — Кстати, не думаете ли вы, что Лилит Мейдан, когда была на сносях, решила подушиться? Это звучит странно.

— Должна же быть в женщине загадка? Ну, и в итоге, Йозеф, ты окончательно запутал дело.

Йозеф улыбнулся:

— Это не я, это лишние детали. Они сбивают с толку.

— Вообще-то странная история, — заключила Элен. — Но если говорить о самом господине Санчесе, то никакой загадочности вокруг его личности нет. Он — карьерист. Книга «Открытый путь» — только средство достижения целей. Каких? Не знаю. Мне кажется, он и не верит в собственную философию, изложенную на трехстах страницах.

— А вот наш юный друг, — с сарказмом начал Фарме, — считает, дело обстоит куда сложнее. Он хотел подвести меня к выводу, что Габриель Санчес есть некое существо.

— Существо?

Йозеф растерялся. Это короткое и емкое слово, похожее на заклинание он еще раз повторил про себя: «Существо». Йозеф увидел иную картину. Фотография господина Санчеса, которая примелькалась на страницах Интернета, исчезла и вместо нее всплыла угловатая уродливая тень человека или неведомого животного. Слово «существо», как крючок выудило из глубин сознания пугающий образ то ли мутанта, то ли хищного зверя, приготовившегося к броску. Но это длилось мгновение. Это было разыгравшееся воображение, решил Йозефа.

— Ну, у вас и фантазия, господин Фарме. Существо? Что вы имели ввиду?

— Ни мужчину, ни женщину, а так. — Французский философ явно подтрунивал над собеседником. И Йозеф догадался, на какое существо тот намекал. Имя этого монстра родилось в лоне христианского мифа. Антихрист — так звали этого урода.

— Допустим. Но давайте прикончим тему.

— Наконец-то, первая здравая мысль! — обрадовался Фарме. — Действительно, хватит. Пора оторваться от наших земных забот. Встретимся через час на горнолыжной базе. Договорились?

Все согласились.

Они оторвались от земных забот: дышали наэлектризованным свежестью воздухом, купались в белизне пейзажей и веселом искрении снегов. Действительно, если отстраниться от счастливого гама туристов, то у подножья пика Маттерхорн царствовала девственная тишина. Та тишина, которая, пожалуй, и стояла в мире, когда до рождения человечества на планете были еще тысячелетия и тысячелетия.

Они вновь катались с гор. Откуда взялись силы — неизвестно. Но усталость все же обволокла их теплой волной, и это была та приятная усталость, что обостряет ощущение радости, когда опускаешься в объятья теплой ванны, а затем переносишь ноющее тело в пахнущую чистотой постель.

Позже, через час, Фарме напросился в номер к Йозефу. Тот предложил одеться теплее и выйти на террасу.

— Ладно, Йозеф, бросьте вы думать о Габриеле, — улыбаясь, произнес Фарме. — Если вам нравится говорить на серьезные темы, то говорите, а лучше получайте удовольствие. Наслаждайтесь тишиной и красотой вдали от шумных городов. Жизнь нам все-таки для удовольствий дана. Пусть эти удовольствия маленькие и ненадолго. Мы ведь почти на вершине мира. Там внизу идут люди, те же лыжники, а солнце над их головами яркое и чистое, будто его вымыли. — Фарме ненадолго замолчал, удобнее устраиваясь в шезлонге. — Йозеф, можете не обращать на мою лирику. Просто у меня сегодня хорошее настроение. Даже трудно поверить, что я здесь. Будто не со мной происходит. Жизнь — удивительная штука. Вот, например, мегаполисы. Мы здесь сидим с вами, а люди спешат-торопятся в далеких городах. Я тоже боюсь чего-то не успеть, но не сейчас. Похоже, это место так влияет. И ты задумываешься, а к чему суета? Может, все блага цивилизации есть не более чем предрассудок? Не все, конечно, но возможно, человечество на своем горбу тянет непосильный груз и от части груза стоит избавиться? Кто знает, может, смыл эволюции в избавлении от этой части? Вы как считаете, Йозеф?

Йозеф, подняв воротник свитера, проговорил:

— Наверно, смысл эволюции в стирании различий между субъектом и объектом.

— А вы идеалист.

— Да неужели!

— Не злитесь.

— А я и не злюсь.

— Ну, и замечательно. И все ж, вы считаете, если говорить упрощенно, эволюция направлена от материального к идеальному?

— Нет. Насколько вам известно, материализм и идеализм это лишь инструменты познания мира. А я думаю так: эволюция человечества есть движение от нарушенной гармонии к полному ее восстановлению посредством преодоления разрыва между субъектом и объектом.

— И все ж вы идеалист. Разве такое возможно?

— Ну, с нами этого не произойдет, можете не переживать на этот счет, а вот с будущими поколениями, не знаю.

— Будущее, — растягивая слово, вымолвил Фарме. — Йозеф, вы случайно не захватили красного вина? А то я боюсь за свое будущее. Опасаюсь простудиться.

— Ну, как вам сказать? — лукаво произнес Йозеф, осторожно выкатывая на террасу низкий столик. — Дело в том, что я уже обо всем позаботился в отличие от вас. Вы как гость почему-то пришли с пустыми руками. — Он водрузил на столешницу два стакана и как фокусник извлек откуда-то уже открытую бутылку и разлил вино.

— Господин Мозес, вы поступили плохо, скрыв такое будущее.

— Теперь вы точно не простудитесь. Еще до покорения снежных склонов я отправил бутылку в калорифер. Она чуть теплая. Ну, а что касаемо будущего, то его не существует. — Он протянул господину Фарме наполненный стакан. — Да, его нет. Есть только наши представления о нем, что сконструированы по аналогиям с прошлым и настоящим. Еще есть, правда, узловые точки в море неопределенностей. Это те события, которые, как ни крути, все равно произойдут. То есть имеется «сейчас» и следующая точка, а между ними траектория неведома.

— Что ж, это прекрасно, Йозеф. Давайте выпьем за неизвестность. — Прозвучал тихий звон стаканов. — Ведь что выходит? Если я узловая точка, то мое рождение предопределено эволюцией, предопределено естественным течением времени. Значит, миллион лет назад уже существовало в планах матушки-природы мое «я»?

— Выходит так.

— Попахивает фатализмом. А это не умаляет моей свободы?

— Что вы, господин Фарме. Во-первых, вы можете в это не верить. Во-вторых, человеческая свобода ограничивается лишь творческими способностями. Ведь вы можете выдумывать себе на перспективу узловые точки? Можете. Своими делами, своим отношением к жизни вы их и создаете.

— Это я уже где-то слышал. По-моему называется кармой.

— Пожалуй. Как сказал один мыслитель, к сожалению, не помню фамилии, будущее создается сегодня, а великое будущее уже создано.

Настроение Йозефа изменилось. Он почувствовал, как приятная лень теплой волной растеклась по телу. Казалось, радость альпийского солнца, свежесть и чистота снегов игриво танцевали в вине. У господина Фарме еще больше развязался язык. Он болтал о всякой ерунде, пересыпая шутками в адрес человечества, говорил о людских странностях, об абсурдном взгляде на жизнь некоторых индивидуумов, не называя их по фамилиям, утверждал, что они не понимают очевидных истин.

Йозеф тяжело встал, забирая с собой стаканы.

— Вы куда? — лениво спросил Фарме.

— Пора. Отдохнуть бы не мешало.

— Ах, ну да, — спохватился Фарме, словно что-то припоминая. — Пойду к себе, но не отдыхать. Появились интересные мысли. Надо их взять на заметку. Короче, собираюсь творить будущее.

5. Мутные воды

Господин Морган с интересом и неподдельным удивлением следил за происходящим. Порой со стороны это могло выглядеть забавным: ты оказался внутри представления. Вот только Морган, находясь внутри, не участвовал в нем. Он был пассивным участником — присутствовал, наблюдал и продолжал удивляться, а удивляться было чему. Совсем недавно члены Всемирного Конгресса единодушно продвигали Санчеса на пост председателя, но, спустя короткое время, они же, находясь во власти непонятных сомнений, каждый на свой лад просили действующего главу Конгресса не спешить с избранием. Вот не люди, подумал Морган, а флюгеры. Ветер переменился, видимо, ветер в головах, и мысли полетели в другую сторону.

А если всерьез подойти к вопросу?

Но финансиста не интересовала такая перемена, ему был любопытен ветер: откуда подул он, где причины? Морган причин не нашел, точнее не видел, не ощутил их шестым чувством, и все же интуиция послала слабый сигнал. Запульсировал маячок: кто-то внутри Конгресса радикально настроен против Санчеса.

Виновник же торжества — Габриель — вел себя спокойно и уверенно, будто и не о нем говорят. Он оставался безучастным и прекрасно знал о предстоящем незапланированном съезде. Санчес был приглашен на него, но послал официальный отказ. Журналисты, осаждавшие его вопросами, уходили ни с чем. Санчес, устав от их напора, все больше отмалчивался, но иногда скупо отвечал им примерно следующее:

— Не стоит обращать внимания на тех, кто баламутит воду. Да, баламуты. Приношу извинения у всех членов Конгресса за нелицеприятное высказывание, но считаю, нужно подождать следующего заседания, подчеркну, планового заседания, а не стараться решать вопросы впопыхах, находясь во власти эмоций. Нам нужно спокойствие, нужна рассудительность. Спасибо, у меня все. Еще раз приношу извинения.

И Габриель запирался от служителей четвертой власти, не желая комментировать и давать пищу слухам.

Жил он в загородном доме своих приемных родителей и часто долгими вечерами сидел у окна, вглядываясь в темнеющий простор небес. Он представлял себе, что его взгляд свободен, что скользит он по воли разума, лишенный тела, туда, вдаль, за горизонт, за черту. Нет ничего, что мешало бы мысленному взгляду. Нет туч, нет домов, нет деревьев. Свобода и простор.

Так однажды, погруженный в созерцание пейзажа за окном, Габриель задремал и ему приснился сон: будто незримо присутствовал он на Всемирном Конгрессе. Но это было не повторение прошлого. Фантазия нарисовала тот самый незапланированный съезд. Рассудок во власти сна вдруг понял, что это не совсем сон, что на самом деле именно сейчас где-то происходит незапланированная встреча. Где? Выяснять не было возможностей. Габриель словно оказался запертым в том здании. А с другой стороны, зачем знать где? Что это изменит?

Итак, Габриель увидел все, как наяву. Слишком четок оказался сон, слишком велика полнота ощущений. Много мелких деталей, что в обычном сновидении ускользают от внимания. Это не сон, это реальность.

Вот фасад здания, вот главный вход. Строение напоминает дом культуры какого-то крупного города — это все, что успел Габриель увидеть, а дальше он невидимым призраком скользнул внутрь и рассмотрел незнакомый интерьер. Он не знал этого зала, а множество деталей, что поймал его взгляд, не прояснили картины, а наоборот только все запутали. Габриель бросил бесперспективное занятие — узнать, наконец, что же это за место. Он сосредоточил внимание на людях. И как только Санчес сделал это, будто прибавили звук. Вся палитра его, казалось, ворвалась в мозг и готова была разорвать черепную коробку. Стало больно смотреть, видение задрожало. Габриель чуть рассредоточил внимание. Он словно настраивался на частоту телевизионного сигнала. И вот, привычное восприятие вернулось. Он увидел председателя.

Председатель, поднявшись на трибуну, попытался успокоить всех:

— Хорошо, хорошо! Я все понимаю, но не стоит так напирать. Успокойтесь, господа, успокойтесь! В этом нет смысла по одной простой причине: наша встреча незаконна.

Голос председателя ворвался в мозг Габриеля подобно смерчу. Опять слишком громко. Габриель мысленно представил, что чуть прикрыл ладонями уши. Звук стал тише.

— Прошу тишины! — жестко проговорил председатель.

Люди затихли.

— Ну, вот, другое дело, а то шумим без толку. Да, господа, да. Незаконна, — продолжил Лао-Джи-Цы. Последнее слово он произнес по слогам и чуть громче. — Я поясню. Дело в том, что господин Санчес был приглашен сюда, но отказался присутствовать по личным мотивам, а сие означает, мы не имеем права лишать его членства, как некоторые вдруг захотели. Так и не имеем права лишать других, если они не участвуют при этом. Только в исключительных случаях мы имеем право так поступать. Наш случай не исключительный. Кроме того, это внеплановое заседание. Проведение подобных заседаний, конечно, оговорено в уставе Всемирного Конгресса, но, согласно перечню, наш случай не подпадает под юрисдикцию.

— Господин Санчес специально так сделал. Он же знает назубок устав Конгресса, — прозвучал голос из зала.

— Безусловно, — ответил председатель. — Он также понимает незаконность наших действий, но я созвал вас только для того, чтобы разрядить атмосферу, а не сводить счеты, не сгущать красок. Да, и еще. Рекомендую не подавать голоса с мест, а выступить. — Он окинул взглядом аудиторию. — Может, кто хочет? Тогда прошу.

Лао-Джи-Цы покинул трибуну.

«Словопрение, — с иронией подумал Санчес, — весьма и весьма подходит к данной ситуации. „Словопрение“ похоже на „суесловие“. „Словопрение“ состоит из двух корней: „слово“ и „преть“. Действительно, речи выпревают, теряя смысловую нагрузку. Словопрение — больше никак этот балаган не назовешь».

Появился молодой человек невысокого роста с нервными движениями. Он, влетев на трибуну, поправил микрофон и произнес:

— Ганс Вилькен. Австрия. Спасибо, что дали слово. Мои аргументы в пользу лишения господина Санчеса членства в Конгрессе покажутся вам смешными. Да, да, я помню, мы не обсуждаем это, но позвольте высказаться. Итак. Если я назову аргументы, вы так и заявите: это не повод. Но все же считаю, его труд под названием «Открытый путь» весьма вредным для земной цивилизации. Я не могу сейчас пускаться в пространные разъяснения подводных камней, которыми напичкана сия книга. Даже если бы начал хоть что-то излагать, вряд ли нашел поддержку большинства. Но я попробую. Вначале, правда, хочу объявить протест по поводу отдельных умонастроений. Некоторые из вас вычленили из «Открытого пути» ряд тезисов, превратив их в пункты программы по социальному благоустройству планеты. Я заявляю протест. Вырывание из контекста недопустимо, не только для этого произведения, а в целом для любого сочинения. Я против спекуляций. Труд господина Санчеса следует обозреть, как говорили раньше, целокупно. Так сказать, окинуть все пространство от сих мест и до горизонта.

«А он интересный, — подумал Санчес, — немного нервный, и мысли его бегают, но есть в нем способность быть лидером».

Габриель почувствовал мысли оратора. Они были как раскаленные живые камни. Живые потому что, казалось, подпрыгивали на металлической решетке, производя грохот. Снизу решетки полыхал огонь эмоций.

Ганс Вилькен, разложив перед собой листы, исписанные крупным неровным подчерком, продолжил:

— Конечно, вы потребуете конкретных примеров. Будут вам примеры. Хотя сама книга является одним большим аргументом. Все-таки, переходя к частностям, мне не нравится идея всеобщего спокойствия, высказанная в «Открытом пути». Сама идея прекрасна, если взять ее изолированно от особенностей исторического пути Земли. Язык не повернется назвать мысль вредной. Но она замечательна лишь для тех, кто скользит по поверхности, не разбирая сути вопроса. Во-первых, где вы видели, чтобы человечество жило спокойно. Да, случались мирные периоды, но девять десятых времени люди проводили в войнах. Данный исторический период, в котором всем нам выпало счастье жить, является эпохой мирного сосуществования, но, как мне кажется, это хоть и закономерное, но все-таки исключение. Исключение, подтверждающее правило о выше сказанных девяти десятых. Похоже, вы подумали, что я призываю к войне, к взаимной ненависти и самоуничтожению? Нет. Падения в хаос я тоже боюсь. Своим радикальным красноречием я пытаюсь достучаться до вас, пытаюсь показать опасность «Открытого пути». Наверно, вы удивлены? Сказал, ничего не объяснив. Тогда так. Зададимся прямым вопросом. Не кажется ли вам, что господин Санчес своей идеей всемирного спокойствия пытается усыпить наше внимание? Не мыслится ли вам, что приход всеобщего спокойствия, как неумолимая химическая реакция в социуме, повлечет за собой и физическую лень? Пресыщенность. Инфантильность людей не только как биологического вида, но и как культурно-исторической единицы, если смотреть с цивилизационной точки зрения. Да, господа, лень тела родит и лень духа, снижает пассионарность. И это не в границах одного государства, это в масштабах целой планеты. Всеобъемлющая апатия и меланхолия. Эдакий свинцовый шар, образно говоря, который расплющит нашу цивилизацию. Я бы желал, чтобы вы взглянули под этим углом. Спасибо. У меня все.

Ганс Вилькен покинул трибуну. Через пару секунд ее занял другой человек с точеными и красивыми чертами лица, спокойный и открытый взгляд которого уже сам по себе говорил собравшимся: все будет хорошо, беспокойство излишне, я держу руку на пульсе событий.

— Майкл Хейнни. Соединенные Штаты Америки. Благодарю господина Лао-Джи-Цы, что направил заседание в данное русло. Постараюсь быть кратким. Я не согласен с господином Вилькеном, не во всем, но скажу так: он не привел ясных аргументов. Его речь — одна большая риторическая фигура. Я не сомневаюсь, что с его точки зрения все понято и причины очевидны, исходя из которых, не стоит использовать тезисы «Открытого пути» в программах будущего мироустройства, ибо пресловутый контекст. Но господин Вилькен раздувает из мухи слона. Он пугает нас чеховскими Ионычами, но в масштабе всей планеты. Я, конечно, не высказываюсь за мировоззренческий инфантилизм. Я против индифферентности общества. Моя точка зрения лишь в том, что он неверно истолковывает тезисы господина Санчеса. Говоря о всеобщем спокойствии, следует понимать всемирную отрешенность от экономических потрясений и войн. И только так, и ни шагу в сторону от красной линии. Кроме того, надо читать рассудком «Открытый путь», а не эмоциями. Вербальные красивости, их я считаю существенным недостатком книги, нужно отсеять, убрать в тень. Нужно сбросить яркую мишуру и увидеть за ней, что голода и кровопролитий больше не будет. А идея о братстве всех религиозных течений? Разве это плохо? Нет, господа как-то глупо критиковать «Открытый путь» с точки зрения господина Вилькена. У меня все. Спасибо Конгрессу за внимание.

«Нет, не интересно. Такое впечатление, что собрались просто так, без причин. Побалагурить. Или как там? Поточить лясы», — съязвил Санчес.

Он увидел, как притихшая публика зашевелилась на местах, когда Хейнни вернулся на место. Что обсуждали люди, не было слышно. Все слилось в тревожный гул. Стало ясно, члены Конгресса так и не пришли к согласию. Это понял и председатель. Он вновь, решив прекратить раскачивание лодки, вышел на трибуну.

— Господа, тише! Пожалуйста, тише! И минуточку внимания. — Лао-Джи-Цы щелкнул пальцем по микрофону, чтобы привлечь внимание. — Сегодня странный день. Никогда я не видел наш Конгресс таким возбужденным. — Председатель изобразил улыбку. — Как уже сказано, это заседание ничего не решает. И поскольку вы, извините за атавизм, выпустили пар, мне кажется, что выпустили, да? Поэтому прошу успокоиться. Лично я увидел, что наши рассуждения зашли в тупик. Я выслушал внимательно обоих. И господина Вилькена, и господина Хейнни. Что же я почувствовал? Стену, выросшую между ними. Каждый из них желал утвердиться. Все было довольно субъективно. Поэтому предлагаю закрыть наше неофициальное заседание и отложить решение данного вопроса. Через год состоится Всемирный Конгресс в Токио. Там, думаю, и разрешаться назревшие противоречия. Ни у кого нет возражений? — Конгрессмены промолчали. — Вот и хорошо. Прошу считать внеплановый съезд членов Всемирного Конгресса завершенным.

«Вот и правильно. Закрывайте лавочку, — мысленно улыбнулся Санчес, — а если честно, то все это — мутные воды. Ничего хорошего. И в чем смысл? Зачем тратили столько времени?»

Габриель, очнувшись у окна, вновь улыбнулся: ничего существенного не произошло, пока все шло как надо.

6. В новом теле

Габриелю захотелось побывать там, где снизошло озарение, показавшее открытый путь для человечества. Его неодолимо потянуло в те места, и, когда родственники опять уехали, он не преминул воспользоваться их отсутствием.

Габриель пересек океан и оказался в знакомых местах. Но на этот раз полного одиночества не хотелось, а хотелось, чтобы рядом была живая душа. То ли от неуверенности в себе, решил Санчес, то ли от предчувствия. Откуда неуверенность? И что за предчувствие? Он оставил вопросы без ответов.

Габриель вспомнил беседку и видение — глаза, говорящие с ним. На душе стало жутко.

Санчес прилетел самолетом вместе с секретарем и по прибытии сообщил ему, чтобы в ближайшие часы его не беспокоили. Франц кивнул в ответ, понимая, что не стоит задавать лишних вопросов.

Габриель вошел в старый сад и увидел преобразившуюся природу. Стоял тот краткий и чудесный миг, который называют золотой осенью. На удивление было сухо — дождей не предвещали еще пару дней. Солнечно и не по сезону тепло. Небесная синь, словно умытая, навеяла спокойствие.

Санчес вспомнил тот день. В первый раз, когда он еще не узрел глаза, умом владели смутные мысли, нельзя было понять, что несут они. Сомнения. Колебания. Но теперь-то все иначе. Теперь-то он ясно видит цель. Вот как сейчас он видит сквозь голые ветки синь неба.

Габриель тихо посмеялся над собой: «Как я мог быть таким наивным тогда? Как? Даже не верится. Как я мог быть малодушным? Не верил в собственную избранность? Ведь санкция свыше, что всегда довлела надо мной, в тот день осенила меня». Габриель воскресил в памяти то мгновение экстаза. И только оно было реальностью, а все остальное — прах. Все остальное — мутный сон, и не стоит предавать ему значения.

Погруженный в себя, он, покинув сад, прогулялся по тропинке до оврага. Остановился у его края. Глянул вниз. Один неосторожный шаг и ты сорвешься и погибнешь. Воспоминания опять нахлынули. В тот день он был в шаге от бездны, но «Открытый путь» спас.

Габриель повернул обратно и зашел в беседку. Это случилось здесь: фонтан белого огня, глаза и проникновенный голос, вещающий о грядущем. Картины вновь ожили, воспоминания захлестнули, будто теплые волны то ли света, то ли морских вод.

Он закрыл глаза и начал созерцать себя, представив, как щупальце сознания белесым шнуром вырвалось из мозга. Конец шнура пророс сотней тонких чувствительных волосков, образуя лохматую кисточку. Она, повелевая щупальцем, заставляла летать шнур вокруг тела беспокойной змеей. Волоски шевелились, сканируя внутренние органы.

Габриель отключился от внешнего мира и почти поверил тому, что белесый канат вовсе не фантазия, а на самом деле существует физически. Габриель побоялся открыть глаза. Он испугался, что если откроет, то никакого щупальца не увидит.

Разобраться полностью с новыми ощущениями помешал голос.

— Габриель, — голос прозвучал требовательно.

Габриель, вздрогнув, открыл глаза и осмотрелся. Беседка была пуста. Значит, показалось?

— Габриель, — снова тот же настойчивый голос. Да, именно тот голос. Не узнать его не возможно.

— Да. Я слушаю тебя.

— Почему не откликнулся в первый раз?

— Я решил, что показалось.

— Показалось? Это как понимать? Неужели твоя вера еще слаба? А я ведь пришел к тебе сказать: готовься к великим делам. Ты ведь чувствуешь это?

— Да, — ответил Габриель, не догадываясь, о чем пойдет речь.

— Через год состоится заседание Всемирного Конгресса. Тебя изберут в председатели. Так будет. Они проголосуют за тебя, даже если и не захотят этого. Почему изберут? Потому что они слабы душой и сомневаются в твоей избранности. Они находятся во власти представлений, которые внушают им отсрочить твое председательство, но рок выше их суеты, рок сильнее их, ибо этот рок — ты. Ты станешь председателем Всемирного Конгресса вопреки метанию слабых людей. Запомни мои слова: то, что случится на будущем заседании в Токио — лишь начало пути к земному величию.

— Да, я все понял. Я полностью вручаю свою жизнь тебе.

— Веришь мне?

— Да.

— Закрой глаза. Молодец. А теперь вопрос. — В наступившей тишине Габриель услышал, как тяжело бьется его сердце. — Готов ли ты испытать веру?

— Готов.

— Ты недавно был у оврага. Видел пропасть. Прыгни в нее.

Габриель, открыв глаза, осмотрелся, и ему показалось, что мир стал другим. Не изменилась физическая оболочка, нет, природа осталась природой: то же самое небо и та же земля, тот же теплый воздух. Что-то произошло внутри. Какой-то механизм, работавший до сего момента по одним законам, вдруг замер на мгновение и продолжил движение, но маленькие шестерни завертелись иначе.

Габриель вышел из беседки и направился к оврагу. Что происходило с природой, он не смог бы объяснить человеческим языком. Однако мир менялся, он знал это точно. Будто невидимое цунами вскоре поглотит природу. Габриель шестым чувством ощутил вибрирующий гул безжалостной стихии. Он усилился, и вот свет померк. Все окрасилось лиловыми сумерками. Цунами накрыло сознание. Это длилось пару секунд. Когда же полумрак рассеялся, предметы выглядели по-другому. Они стали прозрачными. Как только Габриель фокусировал внимание на каком-нибудь объекте, тот сразу внешняя оболочка исчезала, обнажая внутренности. Но самое восхитительное открытие ждало мгновение спустя.

Вот дерево, еще украшенное редкими листьями, и Санчес зрением проник в древесину. Он даже остановился ненадолго, с удивлением рассматривая текущие соки жизни, и понимая, что усилием воли сможет прервать жизнь. Так просто, как разорвать тонкую нить. Вот в поле зрения попало насекомое. Оно хотело выбраться на солнцепек. Габриель ненадолго усомнился, что смог заметить его, но в следующую секунду осознал: таково действие дара. Санчес увидел маленькую жизнь жука, подвластную воли человека. Его воли. Аура насекомого пульсировала ярко-алым пятнышком на золотистом фоне. Санчес приказал ауре погаснуть, и она погасла. Насекомое сорвалось с листка и упало в траву. «Но что жизнь жука, — подумал Габриель, подходя к оврагу. — Можно сделать тоже и с человеком — оборвать тонкую нить жизни. Мановение воли — и небытие. Но это насекомое, оно слабо, а человек? Он же сильнее. Смогу ли я убить человека на расстоянии?»

Он остановился в нерешительности перед обрывом. Прыгнуть, закрыв глаза, решил Габриель. Нет, если встречать судьбу, то с открытыми глазами. Он осмотрелся: нет ли людей поблизости? Нет. И прыгнул.

Он не понял, что случилось. На мгновение испугался, но, прогнав страх, глянул вниз. Внизу — дно оврага, а Габриель завис над ним, будто не распространялись теперь на него универсальные законы природы. Сила тяжести бездействовала. И все ж было жутко смотреть в пропасть. Он загородился ладонью, но пропасть осталась. Габриель в испуге глянул на руку. Ладонь оказалась прозрачной. Через минуту, она вернула себе привычную плотность, затем опять стала проницаемой. Он внутренне рассмеялся: «Так вот ты какой дар!»

Глубокий вдох. Сладостный выдох. Вдох… И выдох… Как легко теперь стало дышать. Нет тела, и есть оно. Габриеля не покинули тактильные ощущения. Он почувствовал сухость кожи, облизнул губы — и ощутил влагу на губах, но он был прозрачным, бесплотным. Габриель прислушался к себе и обнаружил внутри какофонию чужих голосов. Это звучали жизни землян. Мысли каждого человека эхом отозвались в его существе. Он, отгородившись от голосов, мысленно направил тело в сторону дома. Тело истончилось, стало почти невидимым. Габриель, ускоряясь, пролетел сквозь заросли кустов и деревьев, не тревожа их и не обращая внимания на иные препятствия.

Никем незамеченный он вернулся домой: пронзил стену, взлетел в свою комнату и только тогда вернул телу первоначальную плотность.

Габриель лег в постель и, смотря в потолок, попытался прогнать возбуждение. Дар! Это был он! Невероятно! Мозг захлебнулся от нахлынувшего открытия. Как стремительно, будто вспышка молнии раскрылись способности, лишь уголком сознания он понял, что они просто дремали в нем, ждали рокового часа. И он настал. И ничего неожиданного не оказалось в этом громокипящем даре. Все закономерно. С момента рождения, нет, еще за несколько реинкарнаций до этого дня судьба предопределилась. Много сотен веков назад в промежутках между земными воплощениями среди кесарей Рима, инквизиторов и великих тиранов, душа его была погружена в подобие летаргического сна. И в вещем сне ему являлись картины будущей жизни в качестве Габриеля Санчеса. Теперь сон стал явью.

Только опять потревожили голоса. Они прозвучали глухо, как сквозь стену, стихли. И вновь потекла неясная речь. Да, действительно, голоса снаружи, а не внутри. Он прислушался и различил знакомый тембр Франца, утопающий в какофонии чужих слов. «Интересно кто? Журналисты?» — удивился Габриель. Он привычно выкинул ментальное щупальце и глазами секретаря ясно увидел трех незнакомцев. Это были журналисты.

Спускаясь вниз к выходу, Габриель услышал:

— Господина Санчеса нет дома, — настаивал Франц.

— Но мы знаем, что он здесь.

— Да, но господин Санчес пожелал, чтобы его не беспокоили. Он ушел прогуляться в сад и до сих пор не вернулся.

— В чем дело, Франц? — прозвучал спокойный голос Габриеля.

Ненадолго голоса стихли. Секретарь, обернувшись, удивленно посмотрел на хозяина. Испуг длился мгновение, а затем мозг Франца заработал, пытаясь вычислить собственный промах: когда господин Санчес успел вернуться незамеченным? Но мозг, выстукивая раз за разом один и тот же вопрос, в ответ получал молчание.

— Но… Но вы, вроде, не… — Уголки губ нервно дрогнули.

— Нет, Франц, я вернулся. Ты просто не заметил. Я вижу, господа журналисты пытаются взломать дверь? — добродушно спросил Габриель, выпуская ментальный скан. — И я даже знаю, по какому поводу вы нарушили мой покой.

— Неужели? — сказал смущенно один из журналистов, почувствовав как умиротворение, непонятно откуда взявшееся, заполнило душу.

— Конечно.

Габриель, лизнув холодным языком скана сознание гостей, удовлетворенно заключил: «Ага, я так и думал» и продолжил, не меняя тона:

— Вы опять о Всемирном Конгрессе?

— Да, внеплановое заседание.

— Я уже говорил по этому поводу, а теперь, когда оно закончилось, что интересует вас?

— Откуда вы знаете? Ах, да вы же были приглашены.

— Но в приглашение не указывалась дата. Она еще не была тогда определена.

— Тогда откуда вы узнали, что оно недавно закончилось?

— Мир тесен. Так что вы хотели спросить?

Журналист внимательно посмотрел на Санчеса, и, вроде, это был он, автор «Открытого пути», но в то же время почти неуловимое изменение в лице и голосе насторожило. Если бы сознание корреспондента не было так затуманено, то он обязательно сказал о нечеловеческой и даже надмирной мощи, исходящий от личности Габриеля.

— Господин Санчес, вы не против эфира? — осторожно поинтересовался журналист.

— Прямо здесь и сейчас? Нет, не возражаю. Я готов.

Как по волшебству появилась камера, направив стеклянный глаз на Габриеля.

— Вопрос у нас только один. Как вы прокомментируете внеплановое заседание Всемирного Конгресса?

— Да никак. Дело в том, что оно юридически противоречит уставу Конгресса, значит, не имеет силы. Об этом я уже не единожды говорил. Думаю, стоит дождаться токийского заседания.

— И вы уверены в чистоплотности его членов и председателя?

— Речь на внеплановом заседании шла обо мне. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, но я все-таки полностью полагаюсь на благоразумие членов Конгресса. И председателя.

— Что ж, большое спасибо.

Габриель пожал плечами: не на чем.

Этот эфир транслировался на всю планету. Каждый землянин, который увидел его, заметил перемену во внешности господина Санчеса, вот только не возможно было человеческими словами передать и объяснить метаморфозу. Все тот же магнетизм личности, только умноженный в несколько раз, способный в мгновение поработить волю каждого человека. Но это до всей глубины не смог осознать ни один житель Земли.

Лишь непрошеные гости ушли, Франц осторожно заметил:

— Вы себя плохо чувствуете. Вам стоит отдохнуть.

— А что со мной не так? — удивился Габриель, и тут же ужалила мысль: «Нежели заметил? Или гипноз на него не действует?»

— У вас на лице усталость. Будто вы прожили в одну секунду несколько жизней, и груз опыта…

— Погоди-погоди, тебе показалась. — Ментальное щупальце лишь дернулось, но ничего не стало менять в сознании Франца.

— Может, вы и правы, господин Санчес.

— Хотя приход журналистов, признаюсь, выбил из колеи. Хотел отдохнуть, а тут они и свалились, как снег на голову. Знаешь что, Франц, покой видимо нам не светит. Закажи-ка два билета. Мы возвращаемся в Америку.

Минут через двадцать Габриель и секретарь выехали в сторону аэропорта. Франц удивился, заметив, что Санчес не взял с собой никакого багажа. Небольшое портмоне — не в счет.

— Решили больше не брать вещей? — уточнил секретарь, когда они заняли места в салоне самолета.

— Ну, бумаги, «электронку» я оставил тебе, а вот остальное хозяйство пусть храниться у родственников. — Габриель махнул рукой и закрыл глаза. — Да и не такие там важные вещи.

Он захотел немного вздремнуть, но понял, что желание существует только на волне привычек и потребностей тела. У него теперь нет тела. То есть оно иное. Внешне похоже на человеческое тело, но почти не нуждающееся в отдыхе. Оно способно принимать пищу, способно имитировать физиологические реакции, но Габриелю достаточно принять спокойное положение, закрыть глаза и заглянуть внутрь себя, чтобы восстановить силы. Он так и сделал. И там, в глубине сознания оказалась черная бездна, маслянистая и пульсирующая, будто зыбкая нефтяная пленка. Из этого темного колодца он и начал черпать силы.

Габриель отчетливо различал звуки салона. Значит, не спал. На их фоне маслянистая пропасть пульсировала, как аорта и по невидимой пуповине передавала часть своих сил. На мгновение Санчес увидел темно-фиолетовый океан, занявший все пространство, а у горизонта светились глаза. Те самые, что видел он в беседке. Они неотрывно следили за ним.

— Господин Санчес, — неожиданно вонзился в мозг голос секретаря, что Габриель невольно вздрогнул и открыл глаза. — Извините.

— Все в порядке.

— Мы подлетаем. Я хотел бы у вас отпроситься.

— А да, помню, ты говорил. Конечно, Франц, можно.

— Я покину вас аэропорту, хорошо?

— Без вопросов.

Самолет совершил посадку. Габриель и Франц прошли через терминал. Франц пожал на прощание руку, а Габриель направился в туалет. Там, скрытый от человеческих глаз, он изменил свое тело, истончил его так, что стал невидимым. Он только сейчас заметил, что и ближайшая материальная реальность подстроилась под метаморфозу: одежда, не часть тела, но безвольная она подчинилась трансформации. Как он этого не заметил в первый раз?

Пролетая здание аэропорта невидимым призраком, он уже не испытал той эйфории. Рассудок вытеснил эмоции. Цель маяком замерцала внутри. Габриель вспомнил время, проведенное в утробе матери, и тайный зов крови увлек на морское побережье.

Он вернул себе плотное тело, стоя на обочине в том самом месте, где водитель Николас Торр подобрал его мать. Фантомы прошлого воскресли, обретя ясные очертания. Санчес прокрутил несколько раз как кинопленку один и тот же сюжет: машина остановилась, Лилит Мейдан села, и авто умчалось вдаль. Габриель повернулся спиной к дороге и направился к морю. Он выловил из воздуха зов матери. Она где-то рядом.

И вот волны, накатывая на берег и плюя жемчужной пеной, расступились, пропуская мать, словно Афродиту.

Лилит такая же, как и тридцать с лишним лет назад, только не беременная и в другой одежде.

Ровный золотистый загар приковал внимание. Фривольный наряд, обнажающий и подчеркивающий безупречное телосложение. Габриель, повинуясь человеческому рефлексу, осмотрелся. Никого. Да и не мог хоть кто-то находиться здесь. Его сознание невольно разлило на сотни метров фантомы беспричинного страха. Теперь никто из смертных не сможет сунуться сюда.

Лилит остановилась в шаге от Габриеля. Затем еще один, будто в нерешительности, полушаг. Она протянула руку и, нежно касаясь, провела пальцем от мочки уха к подбородку. Невинное движение вызвало взрыв вожделения. Габриель с трудом сдержался. Он перехватил теплые пальцы, пахнущие морем, и поцеловал ладонь. Затем запястье. Изгиб локтя. Ожерелье тонких рук легло ему на плечи. Лилит приблизила лицо, и сильнее пахнуло морем. Стало душно, и невозможно терпеть этот аромат. Голова закружилась. Габриель обхватил ладонями лицо Лилит и впился в губы. Он почувствовал, как ее горячие пальцы скользнули от лопаток вниз и застыли. Даже сквозь одежду он почувствовал жар ее тела, словно был обнажен. Его губы поцеловали шею. Глубокий вдох. Он захотел заполнить легкие ароматом моря, испить до конца, до самого дна, чтобы больше он не беспокоил, но влажный дурман усилился. Вожделение неудержимым потоком хлынуло в душу и показалось, что больше нет в теле ни единой клеточки, которую не затронуло бы оно. Теперь он обнажен. Или все-таки одет? Сознание спуталось. Напившись и опьянев, он отстранил Лилит и поймал ее льдистый, равнодушный и в то же время вожделеющий взгляд.

— В чем дело? — спросил Габриель.

— Сын, я посланница того, с которым ты уже говорил в беседке, — голос точно разорвал шум прибоя в клочья. Остался лишь этот утробно-бархатный тембр. — Я пришла к тебе ненадолго, но скоро я буду с тобой всегда, только утверди свое царство.

— Зачем ты явилась? Ты вывернула меня наизнанку. После тебя все женщины станут сиюминутной забавой. Они покажутся мне пресным хлебом, которым можно насытиться, но нельзя удовлетвориться. Я ощутил сейчас, как черный цветок вожделения расцвел внутри.

— Тише, Габриель, тише. Да, ты прав, но не надо эмоций. Я их не люблю. Будь холоден, как лед даже в минуту плотских наслаждений. Наслаждение станет для тебя в будущем еще одним источником пополнения сил. Ну, а я приду к тебе, чтобы скрасить твой досуг, ибо верно ты заметил: ни одна земная женщина не способна сравниться со мной, — произнесла Лилит, улыбнувшись.

И все было в этой улыбке, все, ради чего можно плюнуть на этот мир, заложить душу самой бездне. И Габриель нырнул в бездну, но, вернувшись к реальности, спросил мать:

— Но не только же для этого ты явилась? Чего хочешь?

— Бермудский треугольник.

— Что? — удивился Санчес. — Мне послышалось?

— Нет, — заиграли нотки лукавства. — Не послышалось. Ты оживишь его. Вдохнешь новую жизнь. Он как бы заиграет новыми красками. Мы используем легенду о Бермудском треугольнике, откроем в небе над ним дверь в иной мир. Тогда начнется экспансия новой расы.

— Почему ты замолчала?

— Будешь много знать, то состаришься до срока. — Опять эта улыбка, обжигающая льдом.

— Я бессмертен.

— Да, мой мальчик, да. Просто сделай, как я скажу.

— Но почему он, почему Бермудский треугольник, а не другое место на планете?

— Так хочет он, истинный господин этого мира.

— Господин этого мира?

— Да. Мир лежит во зле — так говорят люди. Понимаешь, что за господин? А теперь, до встречи. Увидимся.

Лилит быстро растворилась в воздухе, оставив на губах Габриеля вкус моря, а в душе — опустошенность.

Он снова стал невидимым и молнией метнулся в тот аэропорт, где недавно расстался с Францем. Габриель захотел вернуть себе плотное тело и пройти путь как обычный человек, но передумал, ибо мысли не дали покоя. Они забурлили, их было слишком много, и каждая пыталась заявить свое право на жизнь.

Габриель пролетел вдоль шоссе, направляясь от аэропорта к дому, влетел в родной город и, наконец-то оказавшись в своей квартире, обрел привычное тело.

К этому моменту он уже успокоился, план действий сложился, и рука уверенно потянулась к мобильному телефону.

— Господин Морган?

— Да. Слушаю.

— Габриель Санчес.

— Вы уже надумали?

— Можно сказать, да. Но я позвонил не для этого. В залог наших будущих отношений не могли бы вы частично спонсировать научно-исследовательскую экспедицию?

— А куда направиться эта экспедиция?

— В Бермудский треугольник.

Морган согласился быть спонсором.

Габриель, закончив разговор, закрыл глаза, облегченно выдохнул. Ледяное спокойствие сочеталось в его душе с неиссякаемым гейзером идей.

7. Йозеф и Мари

Море похоже на ласкового щенка, который играет на побережье. Щенок нежится под лучами солнца, лижет песок, сверкая и переливаясь мокрой шкурой. Щенок забавен, кажется наивным. Он готов играть самозабвенно и бесконечно, ему не нужен зритель, а нужен только бесконечный простор и ветер, но сегодня есть зрители — два человека отдыхали у моря. Это Йозеф и Мари.

Они сняли уютную и старомодную комнату в летнем домике. Хозяйка жила одна, сама следила за домом, готовила еду, и только стоило удивиться ее проворности. Йозефу и Мари почудилось, что она существует одновременно во всех уголках скромного жилища, будто и не женщина вовсе, а добрый дух — хранитель очага.

Он и она закончили купание, вышли на берег. Нежные волны, отороченные пеной, шептали на своем непонятном языке. Солнце, подобно жемчужине инкрустированной в лазурь, не было жгучим. Оно — живое существо, которое все чувствует и понимает. Понимает, что там внизу живут люди, и поэтому золотые лучи бережно рисуют загар на коже и переливаются, рассыпаясь миллионом искр, в желтом песке.

Йозеф и Мари легли под сень дерева и долго молчали, прислушиваясь к песне прибоя, прислушиваясь к вечности и неизменности морского пейзажа — так им показалось в эти хрупкие минуты. И пусть прошли сотни тысяч лет, и природа, следуя неизменно своим законам, меняла очертания океанов и направления рек, в сравнении с мигом человеческой жизни эти изменения не заметны людскому глазу.

— О чем ты думаешь сейчас? — спросила Мари.

— Стараюсь ни о чем не думать, — ответил Йозеф.

— Так же не бывает.

— Почему? Ну, бродят какие-то обрывки мыслей на краю сознания, но понять до конца их нельзя. Это как корабли на горизонте. Они малы в сравнении с горизонтом. Корабли плывут по линии, которой нет, корабли живут в том мире, которого нет. Ведь горизонт — иллюзия.

— Это странно. Ты в последнее время только и думал об «Открытом пути» и о господин Вилькене. А сейчас говоришь иначе.

— Мари не начинай, не надо разрушать этот рай. Но если хочешь знать о господине Вилькене больше, загляни в Интернет. Мне же он просто непонятен, это и настораживает. Когда ясно, тогда не страшно, а он какой-то неопределенный, словно контуры его натуры размыты. Кто-то говорит, что он демон, кто-то утверждает, что он человек с понятными целями. — Йозеф замолчал и, посмотрев на Мари, поправил ей упавшую на лоб прядь волос. — Знаешь что, давай поболтаем о нас. Это сейчас более реально.

— Да-да, но судьба Вилькена как-то связана с нашей судьбой.

— Ну, наверно. Не исключаю, — лениво растягивая слова, сказал Йозеф.

Он посмотрел сосредоточенно на Мари и в тоже время сквозь нее, пытаясь поймать смыслы, что бледными тенями бродили на периферии сознания.

— А твой выбор? — вернула к реальности Мари.

— Я не разделяю методов господина Вилькена. Он находится в контрах с Габриелем Санчесом. Я бы сказал так: Вилькен был прав, когда противопоставил себя «Открытому пути», но сразу оказался неправым, когда предложил радикальное решение.

Йозеф откинулся на спину и закрыл глаза. Опять молчание. Опять морские песни, и сквозь тонкую кожу век пробивается солнце.

— Йозеф, ты не подумай, я не такая зануда. Я просто хотела сказать, что мы всегда будем вместе.

— А, так вот к чему этот разговор о господине Вилькене? — Он улыбнулся то ли Мари, то ли солнечному свету, приятно щекотавшему опущенные веки.

— Да ну тебя! Стараешься понять его, заглянуть в душу.

— Сейчас важнее всего то, что мы навсегда вместе. Да, так и будет. Мир летит. Куда? В бездну? Никто не ведает. Но мы будем вечны. Смерти нет.

Он почувствовал, как горячая рука любимой легла ему на грудь. Йозеф замер, представив, что это бабочка. Он задышал осторожно, боясь спугнуть ее.

Да, смерти нет. Когда они покинут это место и вновь окунутся в дела, это море, солнце, побережье и летний домик продолжат бытие, не смотря ни на что. Пройдут года, века, тысячелетия и, кажется, что солнечные лучи также будут ласкать песок, а солнце не единожды взойдет над морем, совершая привычный путь по небосводу. Йозеф и Мари покинут этот свет, земная память о них сотрется, как исчезает след на морском песке, но они родятся опять в ином мире, где все так же, как и сейчас. И новое море покажется им до боли в сердце знакомым. Они решат, что это когда-то с ними было.

— Представь, — вдруг сказал Йозеф, — что миллионы лет назад то, что происходит с нами в данное мгновение, уже случалось. Я лежал на золотистом песке, а рядом со мной была женщина.

— Я буду ревновать.

— А если я скажу, что это была ты?

— Ладно, уговорил. Это я тогда с тобой лежала рядом. Допустим.

Мари понравилась странная игра. Она решила, что все, что окружает ее сейчас, родилось в их сердцах: море, солнце, песок — да весь мир рожден по воле их сердец одним простым движением, похожим на выдох. Как боги вдыхают жизнь в скудельный сосуд — так и они.

Когда-то на заре этого мира, когда еще не было Земли такой, какой мы привыкли видеть, уже существовала идея о жизни человеческой. Тонкие контуры этой идеи — небесный чертеж — так можно назвать его, возник в чьем-то сознании. Может, это их сознание? Это был только эскиз, легкие очертания райского сада. Земного. Выдуманного, но в тоже время реального. Это была вторая реальность. Это случилось давно, миллионы лет назад, и память о минувшем почти стерлась, превратившись в манящий призрак, в тоску об эдеме. Тихий мерцающий огонек подсознания порой разгорался, порой угасал. Они знали, что в идеи о мире было уготовано место для них и для каждого. Не существовало лишних людей, ибо, что это за рай для избранных? Не имелось ключей, потому как не было ворот. Сам мир оказался огромными воротами и в тоже время ступенью к неведомому. «Когда вы уйдете, — прошептало море, — жаль вы не сможете рассказать о рае, откуда вышли все».

Йозеф и Мари еще раз искупались и отправились домой. Он обнял ее за плечи. Она посмотрела не него. Взгляд Йозефа сказал: «Все будет хорошо, поверь». И не надо было никаких слов. Зачем осквернять природу звуками речи?

По петлистой тропке, уходящей вверх, они прошли в молчании.

Домик, в котором Йозеф и Мари снимали комнату, построен удачно. Мари назвала его ласточкиным гнездом, и это было верное наблюдение, так как дом стоял на холме. Он, подобный белому кораблю, поднимался над зелеными волнами деревьев и кустарников. Большинство окон обращены к морю. Окна их комнаты — тоже. Мари иногда распахивала створки и замирала, прислушиваясь к звукам.

Поднявшись по ступеням, Йозеф сказал:

— Я загляну к хозяйке.

Мари кивнула, проходя дальше.

Он задержался у приоткрытой двери. Госпожа Хэмиш была дома: слышно, как работал телевизор. Похоже, в эфире шла какая-то научно-популярная передача, решил Йозеф.

— Йозеф, вы здесь? — окликнула хозяйка. — Что ж вы стоите в дверях.

Он вошел.

— Я только хотел предупредить, что мы завтра уезжаем.

— Жаль. — Она провела худыми пальцами по седым волосам и о чем-то задумалась. — Жаль. Очень жаль. Не останетесь еще на пару дней?

— Нет. Все уже решено.

— Да что вы стоите. Сядьте, — спохватилась госпожа Хэмиш, указав на свободный стул.

Нависла тишина. Йозефу не хотелось уезжать отсюда, но признаться в этом прямо в глаза хозяйке не решился. С чего-то вдруг он испытал неловкость и чувство вины перед гостеприимством пожилой женщины. Он, блуждая взглядом, остановил внимание на телевизоре.

Действительно, шла научно-популярная передача, посвященная тайне Бермудского треугольника. Йозеф удивился, узнав в кресле гостей Габриеля Санчеса. Он пытался убедить ведущего:

— Понимаете, я хочу положить конец Бермудскому треугольнику. Это, конечно, не единственная моя цель. Вокруг треугольника существовало, да и существует до сих пор столько загадок, что по пальцам не перечтешь. Некоторые из них имеют под собой реальную научную основу, другие — суеверия, игра воображения. После того, как мы совершим экспедицию к пресловутому треугольнику, думаю, результатом изысканий станет вывод. Простой и ясный вывод, что ничего пугающего в Бермудах нет, и не было. Например, это может быть электромагнитная аномалия, или аномалия гравитационных волн. Вполне вероятно.

— То есть, алогичность легенд, возникших вокруг треугольника, анормальность поведения людей тех, кто побывал в зоне и вернулся, объяснится простыми причинами? — настаивал ведущий.

— Конечно! — воодушевился Габриель. — К сожалению, это будет первая экспедиция, и ее цель: собрать как можно больше данных, систематизировать и объяснить. Более глубокий анализ нас ждет позже.

— То есть пока все останется тайной?

— Да, можно и так сказать, но я не вижу в слове «тайна» мистической подоплеки. Для меня тайна — это то, что еще предстоит раскрыть, обосновать научно, и поверьте, научное обоснование найдется. Уж сколько раз в истории человечества так было. Вот вы, я слышал, родом из России?

— Верно.

— Значит, о легенде перевала Дятлова знаете?

— Да, странная гибель группы молодых людей.

— Но оказалось, как ни загадочна была их смерть, она нашла научное объяснение. Как только человечество раскрыло тайну шаровой молнии, все встало на места. Причина гибели людей оказалась она. Шаровая молния. Если вам интересно, то можете прочитать старую статью Елкина Федора Ивановича. Вы ее легко найдете в сети. В ней господин Елкин в доступной форме излагает теорию.

— То есть, ждем конкретных результатов? — уточнил ведущий.

— Совершенно верно. И работники Новосибирских научно-исследовательских лабораторий скоро удовлетворят наше любопытство. Вот тогда и наступит триумф.

— Ваш?

— Нет, не мой, а нашей всепланетной технической интеллигенции. Извините, что так неуклюже прозвучало. С сожалением отмечу, в последние десятилетия ее значение, технической интеллигенции, для землян резко упало, но мы не должны забывать о ней. Кто знает, может результаты наших исследований дадут новый толчок техническому прогрессу. Более осмысленному прогрессу, совершаемому в этических рамках.

Госпожа Хэмиш убавила звук.

— Вам здесь не нравится? — вдруг спросила она.

— Ну, что вы! Как вы могли подумать! — удивился Йозеф. — Мы бы здесь остались навсегда, но вот наш дом, сами понимаете, в другом месте. Мы не можем его бросить, тем более нас уже ждут. Завтра улетаем утренним рейсом в семь часов.

— Остались бы навсегда? Именно в этом доме? Спорить не буду, мой дом самый лучший. — Хозяйка ненадолго задумалась. — Вам что-нибудь дать в дорогу?

— Конечно! — радостно ответил Йозеф.

И это было не фальшивое восклицание. Он ничуть не слукавил. Домашняя выпечка у госпожи Хэмиш пальчики оближешь. Да и не только выпечка. К чему бы ни прикоснулись ее ловкие пальцы, из-под них выходила волшебная снедь. Именно — снедь — это самое подходящее слово. Снедь, как показалось Йозефу, слово, впитавшее волшебство и доброту. Есть лекарства, но есть и зелья. Есть просто еда для утоления голода, а есть снедь и яства. Супы, гарниры, десерты, салаты и так далее — все эти простые рецепты обретали умопомрачительный вкус, будто знала хозяйка летнего домика ту изюминку, тот философский камень кулинарии. Ни Йозеф, ни Мари так и не смогли разгадать секрета.

Госпожа Хэмиш выключила телевизор и, поднявшись с места, произнесла:

— Что ж придется скашеварить чего-нибудь для вас. — И фраза прозвучала как всегда с нотами укора.

Йозеф не раз ее слышал, ведь не впервые он с Мари отдыхал здесь. И было смешно и грустно на душе. Грустно, потому что скоро покидать гостеприимный дом. Смешно оттого, что реплика слово в слово повторялась в каждый отъезд, как заклинание. Оно действовало безотказно — они вновь и вновь возвращались именно сюда.

Йозеф прошел в комнату. Мари паковала вещи, чтобы утром не думать о сборах. Он залюбовался ее движениями.

— Йозеф?

— Да. Может, тебе помочь?

— Нет-нет. Я уж сама. Ты так смотришь, будто хочешь что-то сказать.

— Госпожа Хэмиш вновь произнесла ритуальную фразу о том, что нужно приготовить нам чего-нибудь в дорогу.

— Ага, значит, в багаже надо оставить свободное место, — деловито заметила Мари. — Что на этот раз будет? Пирожки с рыбой или котлеты из индейки?

Йозеф рассмеялся.

— Ты чего?

— Все в порядке. Мне нравится за тобой наблюдать. А вот что дадут в дорогу, не знаю. На ужин, кстати, будет жареная камбала и сухое белое вино.

— Угу, — ловко застегнув небольшой чемодан, сказала Мари. — Значит, камбала?

— Да. Госпожа Хэмиш так и сказала: «Ну, большая такая рыбешка, плоская и с удивленными глазами».

— Теперь твоя очередь, Йозеф. Поставь чемоданы у двери.

Пока он расставлял багаж, послышался голос хозяйки:

— Госпожа Мари, Йозеф у вас!?

— А где ж ему быть! — крикнула удивленно Мари, приотворив дверь.

— Так вот, через пятнадцать минут жду вас обоих к ужину. Таки прошу вас не опаздывать, ибо рыба ждать не будет.

— Надеюсь, она не уплывет?

— Уплыть-то не уплывет, а вот остыть сможет. Холодная камбала не так вкусна.

— Большое спасибо, госпожа Хэмиш!

Снизу прозвучал голос хозяйки, но что она произнесла напоследок — не разобрать. Послышались легкие шаги, и все стихло.

И когда пришло время ужина, они ели молча. Не хотелось разбивать тишину напрасными словами, хотелось пить молчание большими глотками, словно напиток, который никак не может утолить жажду.

Затем, вернувшись в комнату, Йозеф вымолвил:

— По-моему, это волшебный вечер.

— Не знаю, — рассеяно произнесла Мари, посмотрев на него. — Самый обычный вечер, таких вечеров случалось множество. И хорошо, что молчали. Помнишь, в позапрошлый раз госпожа Хэмиш завела беспредметную и расплывчатую беседу.

— Ну, это понятно. Место такое, убаюкивающее сознание.

— Тебя тогда сильно убаюкало: стихотворение сочинил.

— Помню. Баловство, конечно, но приятное.

И Йозеф прочитал его по памяти:

В огненном сиянии заката

Блещет море. Влага губ

Солона и горечью распята.

Не прочесть словами вдруг.

И не завязать

Память о тебе.

Я всего лишь странник

В звездном колесе.

«Не забудь меня, —

Я тебя прошу, —

Пусть с морской волной

В памяти воскреснет

Взгляд туманный твой».

— Может, ты в стол стихи пишешь? — спросила Мари.

— Нет, это единственное написанное. Я стихов не сочиняю. Больше люблю мифы.

Мари знала об этом. Однажды он рассказал одну из своих любимых легенд, предваряя словами о том, что человек в основном пользуются привычными чувствами: зрением, обонянием, слухом, вкусом, осязанием. С помощью них он и создает представления об окружающем мире, но это работают физические органы, а есть еще и метафизические. Как они выглядят — не известно. Иногда они проявляют себя, и сознание касается тех законов мироздания, которые и возможно ощутить только с помощью метафизики. Тогда рождаются сказки, мифы, саги и легенды. Одна из любимых Йозефом — «Притча об ангеле смерти».

…

Когда это случилось и где, не важно. Ангел смерти прилетел к пожилому мужчине и сказал ему:

— Здравствуй. Ты понимаешь, почему я здесь?

— Вполне, — ответил грустно мужчина.

— Вот именно. У тебя старое тело, и срок подошел. Пора сбросить его и лететь в иной мир. Я сопровожу тебя.

— А можно повременить?

— Что? Повременить? Даже и не мечтай! — Ангел растворился в воздухе и тут же появился вновь. Теперь на его лице было раздражение. — Послушай, человек, таких как ты множество. Знаешь, сколько я проводил душ в мир иной? Тысячи и тысячи. И вдруг нашелся один — ты, что готов поспорить с вселенским законом. Смешно даже слушать. Поэтому и не мечтай. Пришло время. Я прочитал твое имя в книге судеб.

— Да я знаю об этом.

— Так в чем же дело? — Раздражение улетучилось, и ангел удивленно посмотрел в глаза старика.

— Не мог бы ты исполнить одну мою просьбу?

— Просьбу? Это что-то новенькое! — Ангелу стало весело. — Чего же ты желаешь? По-моему, на твоем веку всего было в достатке: известность, богатство и прочее. Что же нужно тебе еще?

— Любви.

Ангел смерти рассмеялся сухим и визгливым смехом, будто железные крючья заскоблили о стекло.

— Любви, человек?! Позабавил ты меня, позабавил. В твоей жизни столько женщин любили тебя, со счету можно сбиться!

— Но я не одну из них не любил.

— А-а, так вот в чем дело. Ну, это было твое упущение. Твои проблемы. Ты сам виноват.

— Знаю.

— А теперь хочешь на закате жизни испытать настоящую любовь?

— Да.

— Я — ангел смерти. Мне подвластна смерть, но не любовь. Извини, но просьбу твою я не могу исполнить. Я не в силах зажечь в сердце любовь.

— А я и не прошу об этом. Найди мне женщину с такой же судьбой как у меня.

Ангел задумался и погрустнел, но все же согласился:

— Ну, хорошо. Хорошо. Будет сделано. Вот только сомнение гложет: если ты увидишь эту женщину, полюбишь ее?

— Полюблю. Ведь все зависит сейчас только от меня, правда? Подойди ко мне.

— Зачем? — Ангел смерти насторожился. Он знал, люди порой бывают непредсказуемыми в своих желаниях и действиях.

— Я шепну тебе на ухо слова, которые ты передашь женщине.

— Но я не посыльный, — удивился ангел. — Ладно, говори.

И мужчина нашептал заветные слова.

Ангел смерти кивнул и исчез. Он недолго искал нужную женщину, ведь книга судеб была с ним. Когда же нашел, предстал перед ней.

— Здравствуй. Я — ангел смерти.

— Значит, пора уходить. Что ж, я готова, — обреченно сказала женщина.

— Я прилетел не за твоей душой, а сказать, что один мужчина любит тебя. Он всегда любил тебя. Всю жизнь.

— Я его знаю?

— Нет.

— Но как это возможно: любить, не зная?

— Сегодня все возможно, — произнес ангел и невольно улыбнулся: все-таки люди странные существа. — Не теряя времени, садись на меня.

И они полетели. Ангел несся по воздуху быстро, и женщина сбилась со счету: неизвестно, сколько городов оставили позади, сколько рек, морей и озер, но, наконец-то, были на месте.

— Вот он, — сказал ангел. — Говори с ним, не мешкая, ибо нить его жизни сейчас в моих руках.

Мужчина и женщина стали говорить. Шло время: час, второй, а они не прекращали беседы. Ангел смерти начал нервничать.

— Да ваша любовь выше звезд! — возмутился он. — Что вам еще нужно?! Хватит, прекратите болтать! Я хочу тишины! — взмолился ангел.

Но они говорили. Пришла усталость, и сон смежил их веки, но бесконечный диалог, как бесконечная мелодия жизни, продолжила звучать меж ними.

Уже ангел смерти поднял мужчину и женщину на крыльях, уже земля стала призраком. Они летели выше деревьев, домов, выше гор, облаков и звезд, но продолжили беседу.

— Смотрите, я был прав! Ваша любовь выше звезд! — расхохотался ангел смерти, указывая на холодный блеск ночных светил и унося в неизведанные края две души.

Но они не обратили внимания на ангела ни разу. Они продолжили говорить.

А там внизу, у моря, которое похоже на ласкового щенка, отдыхали два человека. Он и она. Они сейчас сидели дома и смотрели в ночное небо. Вот по черному бархату пролетела яркая звезда — это ангел смерти нес на крыльях две души.

8. Бермуды

Штиль и чистое небо.

Корабль, управляемый ИИ, оставляет за собой зыбкий след, что, спустя время, исчезает. Два человека в рубке, увлеченно спорящие, замолчали и посмотрели недоверчиво друг на друга.

— Ты пойми, — заговорил первый, — мы столкнемся с тем же, что и на острове. Забыл как он языке аборигенов называется?

— Не важно. На их языке, вроде, Неприступный.

— Точно. Неприступный. Вначале была загадка. Дрон, патрулируя остров, фотографировал с завидным постоянством тигра-альбиноса примерно в одной зоне обитания, а на самом деле хищник оказался оптической иллюзией.

— Хорошо, согласен. Мистер Глэсс, смотритель заповедника на том острове, тоже видел животное. Многие видели и многие посчитали иллюзию реальностью, пока не собрали неопровержимые факты.

— Так и о чем мы спорим? О Бермудах? О загадке? Когда фактов нет! — Человек бросил взгляд на виртуальную карту, синхронизированную с движением исследовательского судна. — Кстати, мы уже на месте.

— Пойду еще раз проверю снаряжение. Мало ли.

…

Не было ничего прекраснее этого вида простирающегося под ногами, хотя глагол «простираться» не совсем точен, потому как внизу пустынно, и, кажется, и нечему простираться по дну. Да, ничего не было, кроме пирамиды, утонувшей в илистом грунте. Пирамида почти сливалась с сине-зеленой поверхностью дна, и только черный треугольник таинственного входа не давал потерять небольшое сооружение из вида.

Течение оказалось спокойным и теплым. Аквалангист почти не ощущал его, и умиротворение, разлитое вокруг убаюкивало. Подводных жителей — разнообразных морских гадов — не наблюдалось.

Толща океана хрустальна, а солнечные лучи, почти достигающие дна, высвечивали ее как-то по-особенному, даря ощущение волшебства. «Да нет, что за бредовые мысли, — окоротил себя аквалангист, — солнце и вода здесь не причем, они самые обыкновенные, все дело в этом месте, точнее дело в пирамиде». Она перевертывала реальность с ног на голову, отсюда и появилось ожидание чуда и ощущение сопричастности тайне.

— Ты там умер что ли? — прозвучал нетерпеливый голос. — Прием!

— Прием. Живой я, живой. Тут такое. Пирамиду видишь?

— Да, вижу, — тот же задумчивый голос, но более строгий и холодный.

Аквалангист услышал, как второй ныряльщик осторожно выдохнул в динамик и продолжил:

— Вижу, вижу. Мы спускаемся. Не пропадай, а то уплыл вперед группы, могли бы и потерять тебя.

Этого не стоило говорить, не настолько он глуп и уже не так кружилась голова от неожиданного открытия. Эйфория первых минут прошла. Она оказалась вспышкой, радостью человека, достигшего заветной вершины. Аквалангист спокойно созерцал и пытался анализировать: интересно, что за пирамида? Каково ее происхождение? А предназначение? Почему раньше никто не обнаружил?

Он медленно поплыл вниз.

— Макс, будь осторожен, — предупредил тот же голос.

— Все нормально. Тут дверь, похоже. — Максиму не ответили. — Даниель?

— Слышу.

Максим задержался перед входом в пирамиду. Треугольная ниша, видимо, была щедро украшена фигурами, вырезанными в камне, а теперь трудно определить, как они выглядели раньше. Все заросло мелкими водорослями. Есть крупные сколы.

Проход уходил внутрь пирамиды на полметра и заканчивался дверью. Ручка — в виде массивного железного кольца. Максим взялся за него и потянул на себя. Как ни странно дверь легко поддалась.

— Макс! Сколько раз я тебе говорил не уходить от группы?

Даниель и еще двое аквалангистов оказались рядом.

— Спокойно, ты же видишь.

— Я вижу, ты пренебрегаешь инструкциями, отбился от группы. Кто тебя будет страховать, а? Тем более сам знаешь, что.

— Тем более Бермудский треугольник. Я понял, старший по группе, — закончил Макс, приложив пальцы к виску.

— Не ерничай. И Бермуды здесь не причем. Я хотел сказать: подумай, прежде чем делать следующий шаг. Проявишь инициативу, то в следующее погружение останешься на судне. В сторону, — холодно произнес Даниель, отстраняя Максима и берясь за ручку-кольцо. — Там что-то светится.

Даниель приоткрыл дверь шире.

Дальше их ждал узкий туннель, уходящий вниз. Они это поняли, ибо стены прохода действительно светились тусклым зеленым цветом. Такое освещение выглядело необычно и навеяло тревогу.

— Что это, Мигель? — спросил старший группы.

Мигель провел скребком по стене — осталась темная полоса, а конец инструмента светился.

— Ничего таинственного. Биолюминесценция. Микроорганизмы, животные или растения, не знаю. Не такая уж экзотика. Думаю, не опасно, но лучше не касаться их.

Люди проплыли в светящийся туннель.

Даниель сказал, что если через пятнадцать минут он никуда не приведет, то следует повернуть назад — запас воздуха максимум на сорок минут. Вскоре проход резко оборвался. Наступила кромешная тьма, тревожимая лишь светом фонарей. Трудно было определить, что за место, но все-таки ныряльщики сошлись на мнение, что тоннель вывел их на дно небольшой котловины.

— Это невероятно, — сказал Даниель.

— А почему бы и нет? — спросил Мигель, но Даниель не отозвался.

— А что там наверху? — спросил Дик, который до сих пор молчал.

— Может, глубоководные рыбы? — предположил Максим. — Желтый свет. Очень похоже. Хотя нет, светящиеся рыбы перемещались бы, а огни стоят на месте.

— Они просто напоминают факелы, — произнес Дик.

— Фантазер, — упрекнул Даниель.

Но группа решила все-таки проплыть вверх. Люди выплыли на поверхность подземного озера. Дик был прав. Факелы, вмурованные в стену, освещали небольшую пещеру. Даниель, оказавшись на берегу, снял маску. Задержав дыхание, посмотрел на анализатор газов, что был прикреплен к предплечью. Анализатор не сигнализировал об угрозе — дышать можно. Даниель шумно выдохнул и произнес:

— Не может быть.

— Что не может быть? — спросил Дик. Он встал в полный рост и осмотрелся. — Не верите в существование естественной воздушной камеры под дном океана? Кстати, как давление?

— В верхней границе нормы, — отозвался Мигель, глянув на запястье.

— А вон и выход из пещеры, — произнес Макс, указывая на черное пятно в стене. — Интересно, как долго существует это место?

— Тихо! — приказал Даниель. — Слышите?

— Ничего мы не слышим.

— Движение воздуха разве не чувствуете?

Команда ныряльщиков вслушалась в тишину.

— Погодите. — Дик присел и стал настороженно озираться, будто ища чужака, спрятавшегося в пещере. — Это проход. Оттуда нагнетается воздух. Наверно, искусственно.

— Почему? — удивился Макс.

— Я сейчас свяжусь с кораблем, — произнес Даниель, но связь не работала. — Твою мать! Нам нужно возвращаться. Связи нет.

— Может, все-таки попробуем посмотреть, что там? — спросил Мигель, кивнув в сторону таинственного выхода.

— Ничего хорошего там нет, — устало выдохнул Макс. — Наверно, подземный лабиринт. Мы будем бродить по нему до посинения.

— А если, — начал Дик.

— Ладно, — отрезал Даниель. — Идем, проверим.

Аквалангисты сняли снаряжение и направились в сторону выхода.

Берег подземного озера был узким. Он походил на низкий парапет, будто искусственно созданный, и когда закралась такая мысль, померещилось, что чей-то холодный взгляд коснулся людей. Мрачная пещера. Они ощутили себя Тесеями в лабиринте, а где-то в одном из его тупиков ожидает голодный минотавр.

На парапете не могли разойтись два человека, поэтому группа прошла друг за другом к выходу.

Никакого лабиринта не оказалось. Только короткий метров десять туннель, заканчивающийся вертикальной шахтой. Металлические скобы, вбитые в камень, указывали путь наверх.

— Ну, что дальше? — спросил Даниель у команды.

— Бесполезно, — ответил Максим. — Там океан.

— Погоди. — Мигель посветил вверх. — Люк. Но не думаю, что эта вертикальная шахта куда-то ведет. Макс прав. Если поднимемся на эту высоту, как раз окажемся под океаном. Это тупик.

— Стоит проверить. Оставайтесь здесь. — Даниель ловко поднялся по скобам, исчезнув в темноте шахты. — Не хочу вас пугать, но дверь поддается, значит, давлением воды ее не держит.

Прозвучал грохот — Даниель откинул крышку люка. Сверху полился яркий свет и, как показалось, поток теплого воздуха заполнил проход. Люди насторожились: теплый воздух нагнетался из помещения сверху. Они решили двигаться дальше.

Поднявшись, ныряльщики очутились в странном помещении, хотя язык не поворачивался назвать окружающий интерьер таким безликим словом. Скорей уж, императорский зал. Роскошь его одновременно очаровывала и пугала. Блеск золота и серебра угнетал. Красные и черные цвета в убранстве преобладали. Люди так и не смогли понять, откуда вообще взялся зал. По их расчетам, да и приборы показывали, они должны оказаться в океане, но, может, ошибка?

Мозаичный пол изображал морских чудовищ и сражающихся с ними воинов, закованных в золотые доспехи и вооруженных мечами, копьями и луками. Окон в зале не было, но потолок, светящийся молочно-белым, вполне побеждал мрачность и торжественность.

— Этого быть не может! — произнес Даниель. — Точно. — Он глянул на запястье. — Глубиномер показывает, что мы должны оказаться в океане.

— В каком океане? — раскатисто прозвучал женский голос. Он был низким, грудным и в нем одновременно присутствовали ноты тепла и ледяного презрения.

Ныряльщики обернулись на звук.

— О чем вы говорите? И кто вы? — Тот же женский голос. — И откуда вы знаете наш язык?

Женщина в золотисто-алом наряде подошла к людям и окинула их холодным взглядом.

— Мы ныряльщики, — осторожно ответил Даниель.

Женщина перевела взгляд на говорившего. Водянистые, почти бесцветные глаза, словно две мертвые рыбы, застыли перед Даниелем. Головной убор незнакомки, отдаленно напоминающий гребень морского чудовища, чуть качнулся. Взгляд женщины ожил. Искра любопытства и недоумения мелькнула в зрачках.

— Ныряльщики? За жемчугом? — уточнила она.

— Нет. — Даниель замолчал, но собравшись с мыслями, рассказал, что с ними случилось.

— Ты что-то путаешь, чужеземец. На ныряльщиков вы не похожи. Мы не можем сейчас находиться под дном океана. Это чушь, ибо это Бермудская империя. Самая величайшая империя из ныне существующих империй. Она вечна, и не может уйти на дно океана, или погибнуть. — Женщина прищурилась. — Стража!

— Погодите! Стойте! — испугался Даниель.

— Я вижу, ты старший. Так вот, что я тебе скажу. Мы ведем войну с Атлантической империей, а вы их шпионы.

— Нет.

— Не смей перебивать царицу Бермудской империи! Вы — шпионы.

— Но мы не похожи на атлантов, — нашелся Даниель.

— Да? — Царица презрительно фыркнула. — У атлантов в наемниках много чужеземцев, так что цвет кожи и необычность одежды меня не собьет с толку.

Появились стражники — пять крепких высоких мужчин, вооруженных алебардами. К поясам воинов были пристегнуты короткие мечи. Один из солдат мрачно осмотрел шпионов и крикнул:

— Руки вперед выставить! — И связал туго запястья пленникам. — А теперь шевелитесь, ублюдки! Вперед, и не думайте сбежать!

— Что происходит? Даниель, это похоже на дурной сон, — прошептал Максим.

— Я вам пошепчусь, уроды! — гаркнул солдат и ткнул тупым концом древка пленника в спину.

«Действительно, кошмар продолжается, а ты не можешь его остановить, не можешь проснуться», — обреченно подумал Максим. Он почувствовал, как его голова готова была расколоться. То ли невидимый железный обруч сдавил ее, то ли сила изнутри старалась разорвать череп. «Давление, — решил Максим, — мы же на глубине находимся». И тут липким ужасом, будто пиявка, присосалась мысль: может, ничего этого нет, может, мы сейчас лежим на дне океана без сознания, прикованные давлением воды, и скоро закончился воздух, а царица Бермудской империи — агония умирающего мозга?

— Шевели ногами! — крикнул стражник, выведя из задумчивости Максима.

Людей провели сумрачными коридорами. Огней не было. Камень стен сам светился бирюзовым светом.

Пленников провели вниз. Стало темнее. Только пляшущий огонь факелов осветил щербатые ступени. Дальше еще один коридор, идущий вдоль стальных решеток. Максим разглядел внимательные и уставшие глаза узников. Они с обреченностью во взгляде провожали новых пленников. Никто не стонал. Нависла тишина — ожидание скорой смерти. И не скажешь, что в темницах томятся живые люди. Всего лишь бесчувственные физические оболочки прилипли к прутьям. Не люди, а тени людей. Максиму это напомнило коллекцию энтомолога. За тонким стеклом — распятые тельца насекомых, но вместо стекла здесь решетки, а вместо насекомых — люди.

— Ваши покои, ребята, — хмыкнул солдат, открыв камеру. — Не стесняемся, проходим, располагаемся.

Руки им не освободили.

— Что происходит? — спросил Дик, когда солдаты ушли.

В голосе не было удивления, а только отчаяние и растерянность.

— Надо проснуться, слышите, ребята, надо проснуться, этого не может быть, — безумно прошептал Мигель. — Всего лишь сон. Не может же быть, что мы на дне океана. Ведь это морок, да? Магия. Колдовство. Ведь ты же сам сказал, Даниель, воздуха в баллонах достаточно, правда? А все это иллюзия.

— Ах, если бы, — произнес незнакомец из камеры напротив. — Это реальность. Вы кто такие, ребята?

— Да никто! — взорвался Дик.

— Молчи! — приказал Даниель. — Он все равно ничего не поймет.

— Да, теперь вы точно никто, — философски заметил незнакомец напротив. Он прильнул лицом к решетке и, схватив пальцами прутья, лизнул металл и сплюнул на пол. — Все мы никто. Я был ремесленником. Меня сосед сдал, гнида конская. Позавидовал успеху, а сам бездельник каких свет не видывал. В шпионаже обвинили.

— Ну, не начинай, а, — кто-то застонал в темноте.

— Ладно, молчу. Так кто вы? За что вас?

— Нас посчитали лазутчиками, — спокойно ответил Даниель.

Максим поморщился. Он ощутил головную боль. Может, действительно это агония мозга? И ничего нет?

— Ну, а кто вы? То есть, кем были?

— Ныряльщики.

— За жемчугом?

— Нет, просто ныряльщики, — раздраженно произнес Даниель.

— А из какой вы страны?

— В смысле?

— Ты так хорошо болтаешь по-нашему.

— Я из Германии. А остальные: Испания, Россия, Америка.

— Первый раз слышу. Бро. Бро мое имя. Я бермудец. Ремесленник.

— Бред какой-то! — рассмеялся Максим. Он провел ладонью по лицу. — Нет такой национальности — бермудец. Нет. И вообще выпустите меня отсюда. Разве вы не видите, это же спектакль, представление. Выпустите меня! — Он закричал и, вцепившись в прутья решетки, решил выдрать их.

Мигель и Дик попыталась его оттащить. Связанными руками это сложно сделать, но в какое-то мгновение Максим ослабил схватку, и три человека упали. Максим ударился затылком о камень и увидел разноцветный сноп искр. Мир поплыл перед глазами, деформировался, разорвался на куски. И без того тусклый свет в темницы померк, звуки смазались.

— Что вы тут устроили, уроды! — гаркнул стражник.

Его голос прозвучал гулко.

— Макс, очнись, Макс, — произнес Даниель. — Не уходи, слышишь? — Жгучие удары по щекам. Не больно, лишь неприятно. — Макс!

— Что?! — Он очнулся. — Что происходит? — Огляделся. Он лежал на палубе. Члены группы склонились над ним. — Вы чего, а?

Максим попытался приподняться.

— Не двигайся. Лежи.

— Говорил же тебе не отрываться от коллектива? Говорил. Не послушал. Ты сознание потерял, когда у пирамиды оказался. Да еще начались проблемы со связью.

— Пирамида? — удивился Максим. — И что там в пирамиде? — Мигель, Дик и Даниель посмотрели на него как на умалишенного. — Там ничего нет? Там был императорский зал.

— Там ничего нет, Макс, если не считать гравитационной аномалии и еще кое-чего. Пока не удалось расшифровать. Странно другое, почему только ты вырубился, а с нами все в порядке.

9. Токио

Господин Лао-Джи-Цы переехал в Токио раньше всех, поселившись ближе к месту проведения будущего Конгресса. На то были причины. В последнее время он чувствовал усталость, приходившую волнами. Она возникала неизвестно откуда, и также неожиданно отпускала. И вот, когда очередной приступ слабости, что длился неделю, отхлынул, он отправился в Японию. Поселившись в гостинице, Лао-Джи-Цы ждал нового приступа, но болезнь затаилась. Председатель недобрым словом вспомнил врачей, которых посетил в Европе. Они уверили, что все в порядке, что резервы организма есть, и, в конце концов, беспомощно развели руками: ничего не можем знать, анализы в норме, следовательно, и нет причин для беспокойства.

Но то слово было за европейской медициной. Восточная же медицина говорила о движении потоков энергии, о том, что мешает этому движению, о балансе энергий. Все верно, решил Лао-Джи-Цы, но причины? Дыма без огня не бывает, вспомнил он старую поговорку. Чтобы не говорили местные эскулапы, а он с трудом носил собственное тело. Он порой жаловался своему секретарю не ради того, чтобы проявили больше внимания к нему, а будто хотел убедиться в реальности болезни. Секретарь, конечно, все понимал. Он был невольным свидетелем приступов болезни и бессилия врачей.

Лао-Джи-Цы как-то высказал мнение: «Возможно, атмосфера города негативно влияет на организм, ведь большую часть времени из-за своих обязанностей я провожу в городах». Секретарь на это лишь недоуменно пожал плечами. Ведь к середине двадцать второго века человечеству удалось справиться с большей частью экологических проблем, присущих мегаполисам. «Можно утверждать, господин председатель, что мы оказались в лучших условиях, чем наши предки из двадцать первого века», — произнес секретарь. Лао-Джи-Цы согласился, но все-таки, сняв номер в загородной гостинице, скептически подумал: «Странная предосторожность. Она ничего не изменит. Приступы останутся».

Председатель ограничил контакты с прессой, погрузившись с головой в подготовку к будущему Конгрессу. Часть рутины он переложил на плечи секретаря.

Тихими вечерами господину Лао-Джи-Цы виделось, что он созерцает время, оставаясь безучастным наблюдателем. Следит за тем, как оно тает подобно снегу под лучами весеннего солнца. Он видит, как съезжаются участники Конгресса — утренняя корреспонденция с неумолимостью метронома четко фиксировала прибытие каждого участника. Вот один вчера прилетел, вот сегодня трое. И так далее. Последним прибывшим оказался Габриель Санчес.

Габриель до последнего дня гулял по ночным улицам, днем отсыпался, вечером читал развлекательную литературу и не думал о грядущем заседании. И, будто очнувшись и вспомнив о долге конгрессмена, за несколько часов до начала заседания прилетел в Токио. На душе Санчеса было спокойно. Он прекрасно знал: неважно, что случиться на Конгрессе, все пойдет ему на пользу. Он увидел перед собой поле — гладкое, в черно-белую клетку. По нему двигались фигуры, но законы движения каждой из фигур Габриель мог предугадать.

Токийское заседание было расширенным. На него пригласили отцов церквей. Смогли приехать римский папа Петр, патриарх православной церкви Иоанн, глава протестантской церкви Герман, верховный муфтий Мухаммед и целая коллегия от буддистов, начиная с историков-медиевистов и заканчивая монахами.

За пятнадцать минут до официального начала Габриель Санчес поднялся на трибуну.

— Здравствуйте, господа.

Все обратили внимание на него, но шум не прекратился. Наоборот он трансформировался в неодобрительный гул, прокатившись от задних рядов к передним. Это было нарушением регламента, ибо первое слово всегда за председателем, однако Лао-Джи-Цы так и не появился на собрании.

— Господа! Господа, прошу минуту внимания! — вновь начал Габриель, но тишины не было. — Я понимаю, что сломал все правила и традиции. Приношу извинения, но имею важную новость. Ее необходимо сообщить. Она касается господина председателя.

И в мгновение все замолчали.

— Господин Лао-Джи-Цы не придет на заседание. Он умер.

Габриель не увидел внимательных глаз, да и что увидишь в этой каше? Он даже не почувствовал взглядов людей, а ощутил, как приливной волной вновь от задних рядов к первым прокатились на этот раз эмоции удивления, смятения и беспомощного страха. Санчес мог бы внушить им благодать — осторожно ментальным щупальцем заморозить чувства, опустошить сознания и водворить покой, но не сделал этого. Еще не пришел тот час, решил он.

Габриель окинул взглядом собравшихся, сканируя зал. Вот затеплился опасный огонек ненависти в одной группе конгрессменов, примкнувших к Вилькену. Господин Вилькен в последнее время на дух не переносил Санчеса, но молчал об этом. Можно решить, что он завидовал славе автора «Открытого пути», славе такой стремительной и, с точки зрения Вилькена, незаслуженной.

— Умер? Поясните, пожалуйста! — громкий голос из зала.

— Мне позвонил секретарь господина Лао-Джи-Цы.

— Но почему именно вам? — прервал недовольный голос.

— Прошу прощения. Ответить на данный вопрос не могу. Я сам в растерянности, но секретарь председателя Всемирного Конгресса уже прибыл. Надеюсь, он даст разъяснения. Освобождаю ему трибуну.

Наконец, поднялся человек невысокого роста, коренастый. Взгляд уставший, темные круги под глазами. Я принес вам плохие новости, можно было прочитать во взгляде.

— Господа, — тихо начал секретарь. — Председатель Лао-Джи-Цы умер, как вам уже сообщили. — И ни единого звука в ответ, и от этого стало еще тяжелее говорившему. — Прошу меня простить, что эта новость держалась в тайне до последнего момента. Того требовали чрезвычайные обстоятельства.

Секретарь замолк, понимая, что теряется и вместо привычных живых слов в сознании родились канцеляризмы.

По залу пролетел ропот недоумения. Санчес почувствовал его и замер. Он превратился в бездушное изваяние: ни одного лишнего движения и ни одной эмоции на лице. Никто не должен видеть и не должен знать о чувствах, охвативших его сейчас. А завладело им ощущение скорой победы. Конгрессмены недоумевали: что за бессвязную речь произнес секретарь Лао-Джи-Цы?

— Дело касается завещания господина председателя. Вот здесь находятся ответы на все ваши вопросы. — Говоривший неуверенно поднял запечатанный конверт. — В конверте чип с видеообращением господина Лао-Джи-Цы. При себе я имею письмо, которое он передал мне вчера вечером. Я прочитал его и спросил: «Что это значит?» «Ты все поймешь утром», — ответил он. А утром он умер. Прошу наших специалистов провести графологическую экспертизу и убедиться, что написанное от руки принадлежит господину Лао-Джи-Цы, что никого я не обманываю. Нашему оператору передаю чип для демонстрации.

Оператор забрал чип и вставил в устройство. Начался показ на большом экране. Все увидели кабинет председателя. В центре кадра находились стол и пустующее кресло. Через пару секунд господин Лао-Джи-Цы сел в кресло. Съемка оказалась непрофессиональной. Видимо, горела не попавшая в кадр настольная лампа, что неравномерно освещала комнату, отчего лицо председателя попадало иногда в тень.

— Здравствуйте, господа, — начал председатель. — Я делаю эту запись за сутки до Всемирного Конгресса. Вы наслышаны о моем здоровье, да и врачи особо не скрывали моего, скажем так, странного состояния, поэтому я и решил обратиться к вам. — Лао-Джи-Цы задумался. — Да, человек живет и плотской жизнью. Можно пожалеть об этом. Но человек существо двойственное. Есть тело, и есть дух. Так вот, дух говорит, что мне осталось жить немного. Интуиция? Предчувствие смерти? Возможно. И в последние минуты жизни хочу поделиться самыми сокровенными мыслями. Они касаются судьбы Конгресса и, соответственно, судьбы человечества. Исходя из устава заседания, тот, кто желает стать председателем должен выдвинуть свою кандидатуру. В истории было, что и действующий глава баллотируется, но я снимаю заранее свою кандидатуру, оставляя исполняющим обязанности Габриеля Санчеса. Такова моя воля. Данное решение принято было с трудом, но, поразмыслив, считаю из всевозможных кандидатов его самым перспективным. Вот и все, что я хотел передать вам.

Господин Лао-Джи-Цы вышел из кадра, а несколько секунд спустя, запись кончилась.

В зале воцарилась вязкая тишина. Секретарь сосредоточенно всмотрелся в зал в ожидании, однако ответной реакции не последовало.

— Я понимаю, — осторожно проговорил он. — Понимаю. Вы испытали удивление, как и я, когда впервые посмотрел запись. Ведь Лао-Джи-Цы до сего момента ни официально, ни кулуарно не обмолвился о господине Санчесе.

— Что случилось с председателем? — прозвучал голос из зала.

— Не понимаю вопроса. Я только что сказал, что он умер, — неуверенно вымолвил секретарь.

— Это была естественная смерть? — перехватил инициативу господин Вилькен.

— Как вы могли так подумать? Врачи определили причину смерти — сердечная недостаточность, обширный инфаркт. Но вам нужен подробный медицинский отсчет?

— Он вовсе не требуется, — сухо прервал Вилькен.

— Тогда, раз господина Санчеса назначили временно исполняющим обязанности, прошу его на трибуну.

— Хочу предупредить сразу, — произнес Габриель, заняв место на трибуне. — Для меня все произошедшее также является неожиданностью. Если так можно сказать, я не по своей воле оказался в дамках. Я растерян. Но голосование за кандидатов на пост председателя никто не отменял. Думаю те, кто хочет высказаться, должны это сделать прежде, чем начнется процедура. Поэтому, прошу.

Габриель занял место в зале, с интересом следя за происходящим. Он решил отпустить корабль человеческой мысли в свободное плавание. Куда он направится? Ему стало любопытно.

Что будет происходить в следующие минуты, Санчес, конечно, знал, но азарт охотника невольно возобладал над холодным расчетом. Габриель захотел понаблюдать, давая мнимую свободу будущей жертве и внешне оставаясь спокойным и безучастным.

На трибуну поднялся господин Хейнни.

— Я не понимаю, зачем исполняющий обязанности председателя тянет время? — Хейнни отыскал взглядом секретаря Лао-Джи-Цы. — Но я хочу уточнить. Никаких иных документов господин Лао не оставлял? — Секретарь отрицательно покачал головой. — Тогда следует начать голосование.

После Хейнни никто не пожелал выступить. Габриель поднялся на трибуну лишь для того, чтобы назначить ответственного за проведение выборов. Им стал секретарь Лао-Джи-Цы.

— Тогда прошу всех включить мониторы на своих местах, — начал тот. — Для новичков сообщаю: синий квадрат — зона идентификации личности. Приложите указательный палец к ней. Далее появится главное меню. Найдете раздел «голосование» — и действуйте.

Тем временем за спиной секретаря засветился демонстрационный экран с фамилиями претендентов на пост председателя. Слева от них — количество голосов.

Процедура заняла меньше минуты.

— Завершено, — произнес секретарь. — Главой Конгресса выбран Габриель Санчес. По сложившейся традиции прошу его на трибуну. Ваше первое слово, господин Санчес.

Зазвучали официальные аплодисменты, которыми всегда встречали вновь избранных. На этот шум Габриель не обратил внимания. Он выпустил ментальное щупальце, сканируя зал. Идя не спеша к трибуне, Санчес выудил и неподдельную радость, и недоумение, и безразличие, но, заняв место председателя и повернувшись к публике, он почувствовал жгучую ненависть, что заглушила все эмоции, прошив их насквозь подобно ядовитому жалу. Разъедающее негодование исходило от Ганса Вилькена и сидевших рядом с ним сторонников.

Аплодисменты стихли. Вилькен поднял с места руку, что уже было необычно. Он решил сразу привлечь к себе внимание, отказавшись от коммуникатора, не собираясь посылать запрос председателю.

— Да? — произнес Габриель. — Вы хотите выступить?