Бесплатный фрагмент - Рассказы о любви

День добрый Елизавета. Высылаю несколько рассказов о любви. Может подойдут. С уважением Валерий.

Рассказы о любви

Мимолёт

Гимназисткаa

Всё проходит, но не всё возвращается на круги своя

Прощай, Риза (Auf Wiedersehen Riza)

Ты его никогда не заменишь

Откровение.

Пляши студентка

Сухой дождь

Не судите, да не судимы будете.

Вернуть потерянное

Тихо Амур

Глаза

Старик и дельфин

Мимолёт

«Везде поперёк каким бы ни было печалям, из которых плетётся

жизнь наша, весело промчится блистающая радость…».

«Мёртвые души». Гоголь.

Проскочив по мосту через Дон возле города Серафимович, глотнув свежего, бодрящего воздуха, а потом, окунувшись в удушающий запах бензина автозаправочной станции, расположенной примерно в метрах ста от Дона, я выезжаю на самую верхушку невысокого бугра: летом с опалённой травой, зимой оголённого, осенью, покрытого грязью, весной обсыпанного одуванчиками…

Остановив машину, выхожу и смотрю не на Дон: могучая река, но мельчает, островки в середине появляются, а на дорогу, ведущую к Суровикину. Пустая. По сторонам хилые низкорослые посадки, запустевшая и заглохнувшая степь. Вдали горизонт. А то, что мне хочется увидеть — не видится. И так каждый раз, когда я еду в Обливскую.

Я останавливаюсь не потому, что меня измотала почти в тыщу вёрст дорога, забитая тяжеловесными фурами, я наловчился проскакивать между ними, а воспоминания.

Постояв немного, я сажусь в машину. До Суровикино сотка вёрст. Они кажутся мне бесконечными. А ведь был день, когда эти вёрсты пролетали, как секундная стрелка по кругу. Иногда я притормаживаю и ползу, словно черепаха, а вдруг улыбнётся судьба, а порой срываюсь так, что стрелка на спидометре зашкаливает: не надейся, это был сон, это была мечта.

В тот раз, в июльский распаренный день, я тормознул, увидев на верхушке бугра женщину лет двадцати пяти — тридцати, которая махала рукой.

Стоп машина. «Добыча» в руки плывёт! Эта мысль, что греха таить, всполошилась от желания.

— Куда?

— А тебе это нужно знать? — отрезала, как бритвой перед лицом махнула.

Я оторопел.

Как говорят: просел одновременно в чувствах удивления и злости.

— Зачем тогда махала, чтоб я остановился?

— Я не тебе махала, прощалась с Серафимовичем. А вообще мне нужно в Суровикино.

— Садись, — успокоившись и распахнув дверцу, сказал я. — Подвезу.

Она, внимательно осмотрев меня, бросила.

— Только я в твои игры не играю. Понятно?

Заинтриговала.

— Какие игры?

— А те, что выше коленочек.

— Это, как понимать?

— А так, — насмешливо ответила она. — Приглашают, а потом говорят: расплачиваться, как будешь? Деньгами или натурой. Предпочитаем натурой брать. Это твёрдая валюта. Всегда в цене.

— Я не такой, — быстро бросил я.

— Ну, конечно, — с иронией отбила она, — я не такой, я очень хороший. Все вы мужики так говорите, — повела она с сарказмом. — Предупреждаю. — Она сжала сочные губы, блеснула не глазами, а глазищами. — Я одному даже дверку снесла, когда вырывалась.

Она замолчала.

— А дальше.

— Интересно стало? Или ищешь слабинку во мне, чтоб не споткнуться? А дальше вот что. — Твёрдая на голос, мне показалось, что даже слова звенят. — Захотелось ему родимому, — певуче начала она, — моих коленочек, в посадочку, да на мягку травочку.

Как в сказке: посадочку, мягку травочку.

— А травочки не оказалось то. Выпалило Солнышко. Репейничек один остался. Сердитый и колючий страсть какой. Я со злости из внутри машины и саданула обеими ногами в дверку. Вернее, не саданула, а лягнула обоими копытами. Это для тебя, чтоб образней и понятней было, и знал мои способности. Дверка пуф и выломилась, — она развела руки в стороны. — Как же он матерился, Боже мой, — она так сокрушённо покачала головой, что я засмеялся. — Я такого не слышала. Бросилась бежать. Он — за мной. Мне — то легче. Я бегу без мата, а он с матом, да ещё с дверкой. Почему с дверкой до сих пор не пойму. Подарить, что ли хотел мне? Или в качестве памятника на мою могилку поставить? Чуть не задохнулся, бедняжка. Попрощались прилично. Он мне кулак показал, а я ему язык. И ты такой?

— Я выдержанный мужик, к женщинам отношусь с особым уважением и вольностей не допускаю — похвалили я себя, даже стыдно стало.

— О, — улыбнувшись, сказала она. — Выдержанный, а если я сейчас юбочку поддёрну и коленочки свои покажу.

— Не веришь мне? Тогда сделаем так. Ты согласна?

— Нет, — отсекла она.

— Я ещё не успел тебе сказать, о чём речь, а ты уже паришь: нет, — сорвался я.

— Тогда говори, — разрешительным тоном. — Это с чем я должна быть согласна?

Я вышел из машины и направился к ней, она попятилась, потом, быстро нагнувшись, ухватила увесистый булыжник.

— Хочешь силой взять. Смотри. У меня каменюка и когти стальные. Ух. Порву и пискнуть не дам.

Её слова подействовали на меня, и я на всякий случай стопорнул. А вдруг припечёт булыжником.

— Это. Как бы тебе попонятней сказать, — с перебоями стал говорить. — Да. Вот так. — В таких ситуациях нужны слова лёгкие, задушевные, чтоб душу ласкали, а у меня они почему — то выходили тяжеловесными. — Каменюку для других сохрани. Машины легковые можешь водить? — В норму вошёл.

— Да, что машины. Начинай с тракторов. До самолёта вот не добралась. Жизнь научила даже на велосипеде ездить, — засмеялась она,

— Тогда садись за руль, а я на место пассажира. И топи.

— Ты что сбрендил? — удивлённо вздёрнулась она и выбросила булыжник.

— А почему бы и нет. Я устал, из Москвы качусь, малость вздремну, а ты вместо меня порулишь.

— А кустовые сидельцы?

— Кто такие?

— Гаишники? Из кустов выскакивают либо, когда машину увидят, либо, когда кусты горят. Во всех остальных случаях мёртво сидят, как приваренные.

— По этой дороге они не ездят. Не хлебная она. Федеральная — другое дело.

— А если я врежусь? Машину побью?

— От этого никто не застрахован.

— Выдержанный ты или не выдержанный — не знаю, посмотрим. А то, что ты, извини, конечно, ненормальный авантюрист, — наградила она меня, — это точно, и знаешь даже очень интересно стало, — сказала она, приняв моё предложение.

«Вот тебе и добыча, — подумал я. — Атакующий хищник. Сама кого угодно добычей сделает, а я кто в данной ситуации? Крадущийся хищник».

— А куда едешь? — спросила она, выводя машину на узкую, поклёванную дорогу.

— В Обливскую. Тестя и тёщу проведать.

— Выходит, что женат, — улыбнулась она. — А жаль. Я бы тебя сонного к церкви в Суровикино подвезла, обвенчались бы.

— Вот так. Сразу.

— А зачем ждать?

— Выходит, что ты не замужем.

— Какой догадливый. Была. Ушла от мужа. Любил закладывать.

Через час показалась суровикинская телевизионная вышка.

— Лихо ездишь. Сто вёрст за час взяла.

— Это я от страха, чтоб ты не передумал и не начал приставать. Ты же не сумасшедший, — ввинтила она, — чтобы на скорости сто километров в час, шарить руками по мне, хотя твоя авантюра посадить за руль совершенно незнакомого человека, говорит об обратном. Слушай, — она повернулась лицом ко мне. — У меня хорошее предложение. Просто отличное. Соглашайся.

У меня ёкнуло в сердце, что задумала, но не давать же задний ход.

— Выкладывай.

— У тебя машина, а не поезд. По расписанию не ходит. Давай махнём назад к Серафимовичу. Покупаемся в Дону. Как ты на это смотришь?

— Просто, — облегчённо вздохнул я. — Разворачивайся. Только внимательно. Сзади фура.

— Послушай. Я водитель или ты, — сердито сказала она.

— Ты.

— Вот тогда и помолчи, — осадила она меня.

Часа два мы купались в Дону. Загорали. Пацанка. Она неожиданно схватывалась с места, мчалась во всю прыть к воде, отталкивалась ногами и, блеснув телом на солнце, обрушивалась в воду. Фонтан брызг, и она среди них.

— Здорово, — весело кричала она. — Это очень здорово.

Выйдя на берег, падала на спину, раскинув руки в сторону и, прищурившись, смотрела на Солнце.

— Дразнилка, — говорил я. — Ляг на живот.

— А ты не на меня смотри, а на Солнце. И вообще, что здесь такого, если женщина после купания ложится на песок спиной, чтобы её погреть. Может быть, у меня радикулит.

— И давно он у тебя прорезался?

— Да только сейчас. Год молчал,

— Давай массаж сделаю.

— Спасибо, но ты же говорил, что выдержанный, с особой внимательностью относишься к женщинам, вольностей не допускаешь, ну и прочую ерунду нёс. И не мешай мне. Дай полюбоваться Солнцем.

Она немного поднялась и оперлась на локти.

— Ух, ты. Какое яркое и сочное.

— Как у тебя губы, — подбросил я. — А знаешь?

— Не знаю.

— Да ты послушай. Может быть, вспомнишь. Мы с тобой уже виделись. В монастыре, который в Серафимовиче, на Пасху. И целовались. Христос воскрес! Воистину воскрес! Может, представим, что сегодня Пасха?

— Так и стараешься подобраться поближе, — сказала она. — А знаешь, что поближе — это действительность чурбанов, а подальше друг от друга — это мечта. Смотри на Солнце. Я впервые вижу его таким.

Она перешла на шёпот и поманила меня пальцем.

— Ползи ко мне. Я знаю тайну проклятого места. Оно напротив монастыря на берегу Дона находится. Видишь монастырь?

— Тебя вижу, монастырь нет.

— Послушай мой добрый совет. Я ведь могу и оплеуху влепить. Так вот, — не сбавляя шёпот, понеслась она. — Монашки беременели и когда рожали детей, то топили их в Дону. Люди, которые ходили к проклятому месту, говорили, что слышали плач новорождённых. В монастыре и чудесный камень Пресвятой Богородицы есть. Его ещё называют Монашкин камень или камень Арсении. Я одно время собиралась уйти в монашки, да услышав о проклятом месте, отказалась. Интересный монастырь. Я тебе многое могу рассказать о нём.

— Не нужно, — ответил я. — Был там. А о проклятом месте впервые слышу.

— А ещё ходила я к камню Пресвятой Богородицы. Молилась, чтоб муж бросил пить, но видишь, ушла, возвращаюсь домой. Не думаю, что это наказание для меня. Скорее всего спасение, потому что с пьющим мужиком тяжело жить. Самой можно запить. Да и разлюбила я его. А, может быть, и не любила. Выскочила в восемнадцать лет. А зачем ты ходил в монастырь? Ради интереса, любопытства?

— Нет. Счастье там искал.

— Ого. Если искал, значит, знаешь, как оно выглядит.

— Знаю.

— Тогда расскажи.

— Оно похоже на тебя.

— Я серьёзно спрашиваю, а ты.

Она вскочила, отломила веточку от куста и стала чертить на песке.

— Что чертишь?

— Пишу, что такое счастье. Жаль, что на песке, ну, ничего. Сойдёт и на песке…

Я поднялся и направился к ней, чтобы посмотреть, но она быстро стёрла ногой.

— Зачем?

Она не ответила, посмотрела на монастырь, Дон, меня и стала одеваться.

— И откуда ты свалилась на мою голову, — не выдержал я. — Ехал спокойно и на тебе.

— А я знала, что ты едешь, поэтому и вышла на бугор, чтоб тебя встретить.

— Если вышла встретить меня, зачем тогда за каменюку хваталась?

— Ты не об этом думай, а скажи Богу и мне спасибо, что я не запустила её в тебя. А ведь могла от радости и шарахнуть.

Мне пришлось только развести руками.

Время мчалось с бешеной скоростью. Я никогда не испытывал такую жгучую ненависть к нему, но время, как вода. Ни то, ни другое в кулаке не сожмёшь и не удержишь.

— Пора ехать, — сказала она. — Тебе ещё нужно до Обливской добираться.

— А, может, заедем к тебе, — бросил я, когда сели в машину.

— Не надо, — вздохнула она. — Мы всё испортим.

Она, оставив руль, потянулась. Я перехватил.

— Ты рули, рули, — выпалил я. — А то в кювет завалимся.

— Ты точно ненормальный. Я и так рулю. Нога на тормозе.

— А если в кювет кувыркнёмся, где твоя нога будет?

— А куда Бог положит, — равнодушно бросила она, — там и будет. А если в кювет попадём, то нужно делать вот так.

Она резко тормознула. Хорошо, что я был пристёгнут. Иначе полёт через лобовое стекло был бы неминуем.

— Не сердись. Это жизнь. Кто — то рулит, кто — то тормозит, но все мы попадаем… Понимаешь, я никак не могу узнать, куда мы попадаем. На небеса или, извини, в собственные ароматные изделия. Не подсказывай, хотя ты и сам толком не знаешь. Я сама должна догадаться.

Половину дороги назад она молчала.

— Что молчишь, — спросил я.

— Да, как — то на душе не хорошо. Садись за руль. Голова закружилась. Наверное, перекупалась и перегрелась.

Я посмотрел на её лицо и вздрогнул внутри. Это было лицо женщины, словно шагнувшей в шестидесятилетний возраст. Она перехватила мои мысли, то ли интуитивно, то ли каким — то другим образом. Не понятно.

— Не удивляйся, — сказала она. — Это мимолёт.

— Это что? Болезнь такая?

— Нет, — она засмеялась. — Не пытай меня. Не скажу.

Недалеко от поста ГАИ я остановился, как велела она.

— Вот и всё, — вздохнула она. — Простенько без обнималок и коленочек., Покатались, покатались и расстались.

Она потянулась ко мне, слегка поцеловала в щёку и нажала на сигнал.

Полосонуло.

— Суровикино! — закричала она. — Встречай свою дочь.

— Ну, и выходки у тебя.

— Нормальные выходки.

— Я тебе номер мобильника дам, — сказал я. — Позванивай. Сообщу, когда в следующий раз ехать буду.

— Хорошо, — ответила она.

— Свой номер оставь мне.

— У меня пока мобильника нет.

Она ушла, не оборачиваясь.

Я проехал по центральной улице городка, чтобы выскочить на федеральную трассу, но передумал и стал кружить по улочкам и переулочкам в надежде увидеть её. От этой затеи я отказался, когда стало темнеть.

Я нацелился уже на Обливскую, но передумал. Позвонил тещё и сказал, что сломался возле поворота на Михайловку. Машину загнал в сервис. В ней и переночую, а где — то к обеду выеду.

Ночью я почти не спал. Изредка меня захватывала дрёма, и я, как наяву видел Дон, брызги фонтана и её среди них, поднимающуюся вверх. Я даже бормотал: протяни руку, чтоб я смог ухватиться за неё, но она отрицательно качала головой.

Утром я подумал, а где собирается больше всего людей в воскресный день? На рынке. Я направился к нему. Гремела оглушающая музыка. Из палаток, забитых одеждой, доносились голоса: дёшево, недорого. На прилавках торговали свининой, телятиной… На одном конце рынка продавали цыплят, утят, кроликов… На другом — автомобильные запчасти, ковры, картины… Этот многоголосый, копошившийся ком давил на меня. В воздухе носились запахи пота, пива… Я исходил весь рынок. Запала она мне в душу. Мне хотелось увидеть её, услышать голос, сказать, а что сказать, если в голове моей был хаос. Моя жена и она. Подходя к палаткам, я намеревался спросить, но что я мог спросить? Я не знал даже её имени. Пацанка, но это не имя, а образ: мчаться по песку и, сверкнув телом в солнечных лучах, бултыхнуться в воду, а, вынырнув, закричать: здорово! Я дошёл до отчаяния и направился к мужикам, выпивавшим на скамье в сквере.

— Мужики, поможете?

— Конечно. Что за вопрос.

— Я ищу одного человека.

— Это хорошо, что ищешь.

— Но я о нём мало, что знаю.

— Это тоже хорошо, что мало. Мы знаем больше, потому что коренные. Информация стоит сейчас дорого. Бизнес. Понимаешь?

— Понимаю

— Это тоже хорошо. Купи нам бутылку, потом обрисуй человека, скажи фамилию, улицу, номер дома, и мы отведём тебя.

Ничего не вышло.

Уходил я уже с опустевшего рынка. Дорогой купил чекушку «Парламент». Выехав из Суровикина, я проехал по мосту через Чир, высыхающий и зарастающей густым, почти трёх метровым камышом, свернул на степную дорожку, остановился и выпил. Гаишников я не боялся, так как знал немало дорожек в степи, ведущих к Обливской. Суровикино постепенно уходило из вида, я оглядывался, пока оно совсем не скрылось.

Я ждал её звонка, но она не звонила. Несколько раз я собирался ехать в Обливскую, говорил жене, что хочу проведать её отца и мать, но поездки откладывались.

Позвонила она через год.

— Почему год ни одного слова?

— Да это, ну времени не было. Это.

Она замолчала.

— Врать ты не умеешь, — сказал я.

Длинная пауза. Только прерывистое дыхание.

— Я боялась, сам понимаешь, чего, — и тут же быстро добавила. — Выхожу замуж через неделю. Поздравишь или как?

Я поздравил её, но мне было грустно. Ощущение, что я потерял очень близкого мне человека, который промелькнул передо мной и должен был исчезнуть, но не исчез.

Иногда я сажусь в машину и выезжаю на трассу и мне чудится, что я вижу, как она идёт по дороге.

Дорога, дорога! Ты единственное спасение и надежда для меня, когда в душу накатывается грусть, перемешанная с тоской, когда я чувствую, что задыхаюсь среди людей, и мне хочется вырваться на машине в неизвестность.

Колёса наматывают вёрсты с бешеной скоростью. По сторонам мелькают посадки, подлески, бескрайняя степь с полыхающим над ней солнцем, проскакивают мимо деревни, кладбища, городишки, церквушки с позолоченными колоколами, одинокие могилки с деревянными крестами, почти такие же, как и были на Руси, переходящие из века в век. А дорога всё вьётся и вьётся, и уводит в бесконечную даль.

О чём мечтал, то не сбылось.

О чём не думал, то случилось.

Как хороша ты, прекрасна и пьянящая в яркий солнечный день. Блестишь, словно отполированное зеркало. Не раз ты уводила меня в густые, рослые, тенистые леса, где я, останавливаясь, находил тропинки, протоптанные охотниками за грибами. Я выходил из машины и шёл по этим тропинкам, прямым и петляющим, с чувством ожидания и мечты увидеть что — то необыкновенное, неземное, но напрасны были мои мечты, они обрушивались из — за захлестнувшей меня обыденной жизни. Чаще всего я не выбирал тропинки, а шёл напрямик, продираясь сквозь мелкорослые кусты, колючие заросли, ощущая себя иногда одиноким и забытым, иногда свободным, и тогда в порыве свободы и восторга я, заложив два пальца в рот, издавал пронзительный, мальчишеский свист, который срывал с деревьев птиц. Порой я скатывался в крутой овраг, родниковую балку или натыкался на небольшие лесные озерца, речушки, но не манили они меня, и я недолго бродил в незнакомом месте и снова возвращался назад. И ты опять расстилалась передо мной сверкающим, отливающим солнечным светом, полотном.

Ты становилась жестокой и опасной, и не щадила меня, когда попадала в темень, когда покрывалась густым туманом, когда начинал хлестать ливневый дождь, когда леденела, и мне думалось, что ты заберешь меня к себе и страх наваливался на меня, но проходило время, и ты, вырвавшись из непогоды, снова открывалась передо мной своей свежестью, чистотой. Нет у тебя ни начала, ни конца. Как много у тебя таинственного, непознанного и скрытого. Ты, словно время, бежишь без устали по земле.

Попадались попутчики молодые, постаревшие, и в их глазах, как казалось мне, я видел туже страсть и любовь к дороге. Мчаться мимо суетной жизни, наполненной и радостями, и горестями, не останавливаться, и пусть Судьба решит, где сделать последнюю остановку.

====================

Гимназистка

Вспоминаю тебя, когда слышу песню «Гимназистки румяные…» Нет. Это не правда. Не только тогда. Моя душа всегда рвётся к тебе. Не знаю, где ты сейчас. Помнишь меня или забыла, но не это тревожит. Не могу смириться с тем, что никогда уже не увижу твои глаза, руки… Это так. Это правда, но почему я тогда веду бесполезную борьбу с собой? Кто толкает сердце, мысли к этому? Надежда? Вера? Но я же не верю во встречу.

Воспоминания.

Я прилетел из Москвы в командировку в Киев. Лето. Очень захотелось искупаться. Днепр! Конечно же Днепр! Все дороги ведут к нему.

Уверен — это была не случайная встреча, а неизбежная. И если бы мы не познакомились, то ничего не изменилось бы в этом мире, но он переменился, потому что в нём два человека превратились в Одно.

В этот день вечером мы гуляли по Киеву. Великолепный, величавый Крешатик. Пробивалась полнотелая Луна, нагоняя на город бледный свет, который к полуночи превратился в ярко — жгучий, постепенно угасающий. К утру он схлынул, уступив место рассветным, туманным и зыбким солнечным лучам.

Ты была грустной и в отличие от меня уже предвидела, что в нашей судьбе было заложено то, что должно было свершиться и свершилось…

Ты вскоре улетела в Ленинград, а я остался в Киеве.

Аэропорт Борисполь. Вечер и исчезающий в ночном небе мигающий, зелёный огонёк. Это было красиво. Вечная борьба света и темени. Тогда я не думал об этом и не знал, что она коснётся нас.

Мы созванивались каждый день. Слышали голоса друг друга, хотя расстояние пыталось их замять, как память пытается у меня отобрать твой образ, но душа не отдаёт.

Слова. Они прорывались сквозь время, и тогда я чувствовал, что достаточно протянуть руку, чтобы ощутить тепло твоей ладони. Меня и сейчас не оставляет это наваждение, но действительность выбивает чувства, и чем больше она выбивает, тем больше возрастает моё сопротивление.

После Киева мне нужно было возвращаться в Москву, но я вырвался в Ленинград.

Ты помнишь, что первые три дня я жил в гостинице (забыл название), в номере, из окна которого было видно окно твоей квартиры в доме на Невском проспекте, а через три дня ты сказала: переезжай ко мне. Почему мне запомнилось эти слова? Потому, что они больше никогда не повторятся.

Каждое утро я провожал тебя на работу и подолгу простаивал возле окна музыкального училища, слушая, как ты играешь на рояле.

— Уходи, ради Бога, — настаивала ты, открыв форточку. — У меня все путается в голове, когда ты стоишь под окном.

А я не уходил, не хотел даже тогда, когда шёл дождь. Ты распахивала окно и напевала «… пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…». И мне хотелось быть пешеходом и бежать с тобой по лужам,

В Ленинграде часто лило с неба. Я называл этот город — городом дождей.

Пришлось купить зонт. Ты помнишь, как ветер вырвал его из моих рук, когда мы шли по мосту через Фонтанку и зашвырнул в воду.

— Первый раз вижу, как плавают зонты, — сказала ты. — Раскрытые не тонут…

Долго тянулось время до вечера. Я осторожно заходил в твою квартиру. Там был твой запах. Я выходил и шатался по Невскому проспекту. Рядом звучала твоя музыка. Мы шли с нею в такт.

Фонтанка, Финский залив с холодным, порывистым ветром. Исаакиевский собор со смотровой площадкой. Как красив был город с высоты, но это был город на земле.

Глядя на тебя, мне иногда казалось, что ты родилась прежде, чем родился этот мир. Ты смеялась и спрашивала, как это может быть. Это не реально. Я настаивал на своём, потому что это говорил не мой разум, разум всегда полон сомнений, это говорило что-то сверхчувственное во мне к тебе.

Ты помнишь свою соседку. Открытая улыбка на лице, когда встречала нас на лестничной площадке.

— Вы таки должны скоро иметь свадьбу! — восклицала она. — Ей, ей!

А цветы. Мы покупали их огромными охапками, и ты ставила их в большие вазы. Не помню их названия, но это были необыкновенные создания. Они светились ночью. А может быть, уже и путаю, сияли не цветы, а твои глаза. А когда ты играла на пианино и пела «Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные…», я присаживался рядом и смотрел, как стремительно бегали твои длинные пальцы по чёрным и белым клавишам.

Гимназистка! Мне пришлось уехать в Москву, из которой меня послали в Афганистан. Я выжил, потому что воевал не со смертью, а с людьми, у которых была такая же плоть и кровь, как у меня. Я видел их лица, они тоже были такими, как и моё. А ты боролась с той, что не имеет ни плоти, ни крови, чьё лицо никто и никогда не видел и не увидит.

Стремительно пронеслась твоя жизнь. Полыхнула, промчалась, блеснула озаряющим, жгучим светом и расплескалась по Вселенной, из которой, как мне кажется, я часто слышу твой голос: поживи, порадуйся на своём свете, а потом приходи ко мне. Я жду.

В Питере много кладбищ, но я знаю только одно.

=======================

Всё проходит, но не всё возвращается на круги своя.

Не отгони Сергей Вадимович, (сорок лет назад Сергей, тридцатилетний парень), в тот августовский вечер на берегу Днепра в Киеве лохмача с заквашенными водкой глазами от девушки в синем с белыми полосками купальнике, которая сидела на песке, обхватив руками ноги и уткнувшись головой в коленки, было бы на одно грустное воспоминание меньше.

Не познакомился бы с Никой и не думал бы все годы о ней.

Сергей Вадимович готов был бы поверить, что это был розыгрыш, шутка, обман, месть… со стороны Ники, если бы не пожелтевшая фотография с худощавой стройной женщиной в красном платочке, концы которого были завязаны на узелок под подбородком и мальчишкой в матросском костюмчике годика два — три. Вылитый Сергей Вадимович, каким он был в детстве, и с надписью на обратной стороне фотографии: узнаешь?

В тот год (сорок лет назад) Сергея, поменявшего лейтенантские звёздочки, на звёздочки старшего лейтенанта, командировали по службе из Москвы в Киев.

Стояли палящие августовские дни с зависающей дымкой, и Сергей в свободное время, которое изредка выпадало в воскресенье, уходил на Днепр. Пляж в дневное время всегда был забит отдыхающими, скучными и весёлыми разговорами, разноголосым смехом, пьяными возгласами… Словом, всем тем, на что способны горожане, вырвавшиеся из раскалённых квартир на отдых.

Сергею не хотелось втискиваться в гущу блестящих от пота и распаренных солнцем тел. Он уходил вверх по течению Днепра, где меньше было песка, отсыпался часа два, а после купался до одури.

Волюшка! Без высоких погон, приказов, длительных поездок в деревню Выползово, возле которой стояла пехотная дивизия с сержантской школой, и в которой Сергей отбирал кандидатов для поступления в Высшую школу КГБ.

В одно из воскресений он и познакомился с Никой.

— Спасибо, — сказала девушка, когда лохмач, грозясь убить и Сергея, и её, забирая по-пластунски песок, отполз.

— Ника.

Тёплая, вздрагивающая, влажная, узкая ладошка. Каштановый, коротко стриженый волос и переливающиеся испугом тёмные глаза.

— Проводите меня, пожалуйста, — она надела серые брюки, попрыгав на одной ноги, накинула на слегка округлившиеся плечи мужскую белую рубашку, закатав рукава выше локтей с двумя ямочками на каждом, — а то он действительно убьёт ещё. А я драться не умею, — виновато добавила она. — Убегать могу.

— Он больше приставать не станет.

Как она была похожа на мальчишку! Даже разговором.

— Нормальный мужик. Малость перебрал, — сказал Серей.

— Малость, не малость, — глуховато пробормотала она, бросая косые взгляды из-под слегка выгоревших черноватых бровей то на Сергея, то на захрапевшего лохмача — а тюкнет и. — Ника развела руками, прижав локти к бокам и разбросав ладони в сторону, как бы предлагая Сергею додумывать последствия.

Переходя от одного берега Днепра на другой по перекидному мосту, Сергей узнал, что живёт Ника в Ленинграде (тогда ещё был Ленинград), работает воспитательницей в детском саду, а в Киев приехала в гости к родной сестре Наташе.

В тот вечер Сергей познакомился и с Наташей, которая оглушила Сергея и Нику восклицаниями из украинских и русских слов: О! Наконец — то не одна! А то совсим таки от мужиков отбилась! А от мужиков не надо тикать!

— Перестань, Наташа, — приглушенный, словно сдавленный голос, — Бог знаешь, что говоришь.

— Чуешь, — на ты, как к давнему знакомому, повернувшись к Сергею, сказала Наташа. — Почему я должна переставать? Женихи гурьбой прут. Задолбали, а где Ника? А я мовчу, таки не знаю, дэ Ника.

— Да никто мне не нужен.

— Выходит, что брэшишь, — подловила Наташа, — если пришла не одна.

— Просто провожатый. Женат он. Кольцо с руки не успел сдёрнуть.

Прокатила.

Сергей хотел повернуться и уйти: начнут полоскать, да ещё, как о тряпку, ноги станут вытирать, две родные сестры друг за дружку станут, но ладошка Ники захватила его ладошку. Маленькая, а сжала так, что у Сергея пальцы хрустнули.

— Не обижайся, — тихо сказала Ника. — Разве это главное: женат, не женат.

— Оце дуже добре сказано, — выдавливая из голоса басовитые звуки, сказала Наташа. — Жизнь из женатых делает неженатых, а из незамужних замужних. И наоборот. Сидайте, щас дуже доброго домашнего виноградного вина жахнем.

Сергей Вадимович уже и не помнил, о чём они ещё разговаривали. В памяти остались летняя деревянная решетчатая с куполообразной крышей кухня, увитая диким (девичьим) виноградом с мелкими черно — синими ягодами, терпкий вкус вина, осветлённая темнота лампой из коричневого узорчатого абажура, певучий и хлёсткий говор Наташки и Ника, которая подпирала порозовевшую щёку кулачком правой руки, согнутой в локте.

Днём Сергей изучал характеристики, агентурные донесения… на кандидатов в Вышку. Всё то, что в свое время писали на него.

После знакомства с Никой Сергей возненавидел дневное время. Стрелки часов двигались, словно сонные и разогнать их до нужной скорости не было никакой возможности.

На встречу с Никой он вырывался в десять, одиннадцать часов вечера. Ника ждала его на том же месте, где они познакомились.

На предложения Сергея встречаться в другом месте, где светло, люди, а здесь могут обидеть — отвечала.

— Я плохо знаю Киев и могу заблудиться. И мы не встретимся.

До следующего признания Сергею было рукой подать, но… Сергей Вадимович, будучи ещё Сергеем, не принимал слово «люблю». Его сильное воображение при слове «люблю» доходило до мельчайших деталей, которые как бы даже раздавливали его душу. А ещё больше отречься от этого слова помогла преподавательница немецкого языка Нина Евгеньевна.

— Русский скажет, — говорила она, — я люблю тебя! В то же время он может сказать: я люблю картошку. Немец никогда. У них оттенки. Ich liebe dich (я люблю тебя). Ich liebe Kartoffel (я люблю картошку — никогда не скажет. Ich habe gern Kartoffel).

Вспоминая об этом, Сергей Вадимович приходил к мысли, что нынешнее время в слове «люблю» сделало гигантский шаг. Открыто и шумно, во весь голос шагнуло на ступеньку «секс», а там, глядишь, стараниями уличных умов вытянет на поверхность и весь любовный физиологический процесс.

В Нике Сергея поражало молчание во время бесцельных шатаний по выложенным брусчаткой улицам.

— Как ты можешь так долго молчать, — спрашивал он.

— А что говорить, — в тёмных глазах Ники проскальзывало удивление. — И так всё ясно. Мы же на прогулке…

Молчание Ника прерывала в гостинице, где остановился Сергей.

— Ты не свободен, Серёжа. Дети.

Повторяющаяся каждое утро фраза для Сергея, за которой следовала другая фраза, но уже для себя.

— А я, — она выплёскивала темноту из своих глаз в глаза Сергея и подталкивала к слову, — ну, ну, говори. Как называют тех, которые гуляют с женатыми мужиками?

Играла ли она или рвала свою душу злостью на себя — Сергей не мог понять, глаза её оставались сухими, как не мог понять это и Сергей Вадимович в воспоминаниях, тускневших, как и глаза Ники при её следующих словах: распушённая девка я, хотя до тебя ни с кем не встречалась. Жила в закрытой раковине, а потом раскрыла свои створки. Влипла в женатого.

Время срезало августовские дни. Месяц спешил к своему концу. Подходило первое сентября, и Ника стала собираться в Ленинград.

— Мне ещё две недельки нужно поработать в Киеве, и я приеду к тебе в Ленинград, — сказал Сергей.

— Навсегда?

Улыбка с горчинкой.

— А жена и дети? Оставишь?

Не отнять у Ники умение заменять «горчинки» на насмешливость.

Первые годы Сергей жену любил, но её вопросы, когда мы, наконец, уедем за границу, ты обещал, я здесь уже жить не могу — выбили его чувство.

Так думал Сергей. А у Сергея Вадимовича были другие думки: не любил, а женился из-за юношеского неокрепшего и задорного чувства, из-за желания, а не из- за созревшего чувства мужчины.

— Да, дети, — отвечал Сергей. — Ты свободна.

— Была, — отвечала Ника.

Однажды Ника в ресторане «Метро» спросила Сергея о его профессии.

— Военный офицер, — брякнул подвыпивший Сергей.

— А разве бывают гражданские офицеры?

— Пошутил. — Сергей попытался заклеить прокол. — Окончил Сумское артиллерийское училище.

— Понятно, — улыбка пробежала по лицу Ники. — Поэтому ты не в военной форме, а в гражданке на Владимировку ходишь. Случайно увидела. Там же украинское КГБ.

— Вызывали. А что офицер не может ходить в гражданке.

— Может. Наверное, спрашивали, как пушки в сумской дивизии чистят. Только врать тебе не к лицу. Ладно. Оставим эту тему. Она ничего не изменит в наших отношениях. Артиллерист ты или какой-нибудь ещё атеист или ист для меня всё равно.

В Ленинград Сергей провожал Нику с аэропорта «Борисполь».

Замкнуло память Сергея Вадимовича или он сознательно подавляет её. Ему бы вспомнить руки Ники, её глаза, ладошку, да забивают слова.

— Я приеду, Ник, через две недели. Я приеду…

— Приезжай, — словно чужому ответила Ника, когда они входили в здание аэропорта, а когда она садилась в автобус, подвозивший пассажиров к трапу самолёта, отбила слова обратно. — Езжай в Москву. Дети.

После отъезда Ники Сергей стал заглядывать чуть ли не каждый день вечерком в вино — водочные магазины и отсиживать в гостиничном номере до слипания глаз.

«Это не выход, — говорил он, простаивая утром под холодным душем до дрожи, — а где выход? Нужно ехать в Ленинград».

В Ленинграде он остановился в гостинице «Астория».

Утром Ника спешила на работу Сергей часами бродил по Невскому проспекту, уходил к Финскому заливу. Исаакиевский собор, Дворцовая площадь… его не интересовали. Чужой, холодный, дождливый город без Ники.

Через две недели Сергей уехал в Москву. Провожала его Ника с Московского вокзала.

День был сумрачный. Пронизывающий холодный ветер бросался в лицо, выбивая из глаз слёзы.

— Ника. Я могу самолётом улететь. Побудем ещё вместе.

— Какая разница. — Ника пожала плечами. — Самолётом, поездом. Всё равно улетишь или уедешь…

Планы Сергея сбила служба. Ежемесячные командировки. Он часто звонил Нике, но намечавшуюся поездку к ней отодвигала очередная командировка.

Заграница поставила точку на поездках Сергея в Ленинград. Двадцать четыре часа на сборы, подписка и никому ни слова куда. Просто — очередная командировка без звонков и переписки, растянувшаяся почти на два года.

«Вот тогда я и вымер для Ники», — так думал Сергей Вадимович.

Несколько секунд понимания и оправдания Ники и ворох минут обвинений: ведь знала, по крайней мере, догадывалась, могла же подождать…

Подводит память Сергея Вадимовича. Ускользают главные детали. Разборханым он стал. Некоторые воспоминания точные, пробивают душу, а некоторые вызывают ненависть, горечь и злобу к себе: а я? Ведь мог дать весточку! Не в бронированной камере жил…

«Кипяток» в душе остывает, и Сергей Вадимович смотри куда-то вдаль. Это так, но он смотрит не просто вдаль, а вдаль прошедших годов, за которыми видит Сергея.

«Что, Сергей, — думает он, — если бы тебе тогда в твои годы показали и сказали: вот такое будущее может быть у тебя, чтобы ты сказал? Отказался бы? — Он ищет ответ и как бы находит его. — С твоего возраста тебе тогда трудно было что-то решать. А с моего: командировки, командировки, погоня за карьерой… И в этой погоне я прошагал мимо самого дорого в жизни. Разница между нами в том, что ты стремился к будущему, не зная его. А я сейчас живу в нём».

Вернувшись из-за границы, Сергей в тот же день уехал в Ленинград.

В Ленинграде Ники не оказалось. Её родители Павел Иванович — сухонький старичок с опавшими глазами, и Евдокия Филипповна под стать своему мужу на вопрос Сергея: где Ника? — развели руками.

— Уехала она от нас давно. Забрала свои вещи и уехала. А куда — не сказала. Вот фотографию тебе оставила. С сыном. И письмо: не ищи меня, не найдешь ни меня, ни сына, так лучше для нас троих.

Вздёрнулись нервы Сергея. Задохнулся, словно раскаленной железной болванкой врезали под дых. Из Ленинграда в Киев сорвался. У «Тушки» (самолёт ТУ) своя скорость, а у Сергея скорость в мыслях. Проломил бы стенку салона и по воздуху помчался бы. Да ведь сказки в детстве были.

Возле остановки такси в «Борисполе» очередь. Благо, что иностранный паспорт оказался. Он к милиционеру: посади, браток, без очереди, на поезд опаздываю, заграница… Отрывисто, бессвязно, словно из сумасшедшего дома вырвался.

Доехал. Выскочил, словно ошпаренный.

Летняя ажурная с куполообразной крышей кухня, увитая диким (девичьим) виноградом с мелкими чёрно — синими ягодами и Наташа. Только седой волос одолел белокурого.

— Оце дуже добре, — радостно сказала Наташа. — А Ники у меня нет.

— Так почему: оце дуже добро? — сорвался Сергей, не понимая радости Наташи.

— Шукаешь, значит любишь. Не знаю, где она. Не пытай-таки.

— Вы все врёте! Я не верю вам.

— Це твоё дило: верить чи не верить.

— Но ведь где-то же она должна быть?

— Должна. А дэ не видаю. Шукай.

Год Сергей, не предупреждая ни родителей Ники, ни Наташу, наезжал несколько раз в Ленинград и Киев, но Нику не находил. После очередного возвращения из-за границы развёлся с женой. Омертвила она его душу шмотьём, да тряпьём. Потом его снова направили за границу. Вернувшись, опять начал поиски. Подключал своих друзей по Ленинграду, Киеву…, но безрезультатно. Ника словно канула в воду.

Вечерами Сергей Вадимович достаёт фотографию, смотрит на сына и Нику, читает: не ищи меня, не найдёшь ни меня, ни сына, так лучше для нас троих. — Всё проходит, — говорит он, — но не всё возвращается на круги своя…

Кто же такая ты, Ника?

Она искала точку опоры, чтобы успокоиться, так как считала себя виноватой, что встречалась с мужчиной, который отвечал ей взаимностью, но у которого была семья: жена, дети. Она нашла точку опоры, поняв, что она любящая женщина и ушла от него, чтобы сберечь счастье его детей, оставив и в своей душе, и в его горечь разлуки.

Прощай, Риза. (Auf Wiedersehen, Riza).

Моему товарищу и Гертруде

Николай Сергеевич (в то время Николай) работал контрразведчиком в особом отделе танковой дивизии. По долгу службы ему часто приходилось бывать в городах и городишках Восточной Германии. Более всего ему запомнился городок Риза на Эльбе.

Согласно городской легенде, с которой он познакомился, будучи слушателем Высшей школы КГБ при Совете Министров СССР, своим возникновением городок обязан путешествовавшему великану (нем. Rize — «великан»). Оказавшись возле Эльбы, великан решил отдохнуть на берегу. Во время долгого пути в его сапоги набился песок и камешки. Великан стянул сапог и перевернул его. Так появился большой холм, на котором были построены первые дома Ризы.

Николаю нравились узкие улочки городка, выстланные крепкими булыжниками, чистые, словно вымытые мылом, цветистые балконы на домах, небольшие, уютные, прохладные в жару гасштеты, куда он заходил попить пиво Radeberger (Радебергер). Часто вечерами Николай уходил к Эльбе и, глядя на неё, думал о Волге. Он не чувствовал себя одиноким, и тоска не ела его душу. Николай вспоминал посёлок, где он родился, ютившийся у подножья меловых бугров, а за ними степь. Широкая, раздольная. Как она отличалась своим простором от городка с теснившимися домами. Заходил Николай и в костёл, поражавший его внешней массивностью и большим пространством внутри, витражными окнами к знакомому кантору Штимелю, слушал, как тот играл на органе «Токкату и фугу ре минор Баха».

В костёле (наступала осень, особенная грусть падающих листьев и их говор: завораживающее шуршание) он познакомился с Гертрудой, она была директором школы.

Самым запоминающимся во внешности Гертруды для Николая оказались не, сколько лицо и фигура, сколько пальцы: длинные, тонкие, подвижные, как у пианистки, но слегка почерневшие.

— Это от клубники, — сказала она, — клубника моя страсть, в свободное время я копаюсь в земле на огороде.

— А почему любишь выращивать клубнику, — поинтересовался он.

— Она по форме напоминает мне сердце, — ответила Гертруда.

Они не отводили глаза друг от друга и ничего не говорили. Оба понимали, что в таких случаях безмолвие лучше, но чем оно закончится?

О чём мечтали — не сбылось.

О чём не думали — случилось.

Приезжая к ней, Николай помогал собирать клубнику в небольшие короба, сделанные из коры берёзы. Делал он это неумело и часто давил ягоды, красный сок которых смешивался с землей на его пальцах. Гертруда хохотала, видя его растерянное лицо, а когда смех затихал, она смотрела куда — то вдаль и говорила: красный сок, как кровь, сколько же её впитала земля и сколько ещё впитает.

После сбора Гертруда приглашала в дом, доставала банки с клубничным вареньем, и они пили чай. Она рассказывала ему о дневных новостях в школе, но чаще всего о том, как нужно сажать клубнику, ухаживать за ней, собирать. В отличие от других знакомых Николая немцев Гертруда никогда не упоминала о войне с СССР, хотя её отец погиб под Курском.

Николай готовил её к вербовке, но душа противилась видеть Гертруду в качестве советского агента, и он убеждал шефа: полковника Андрея Ивановича, отказаться от неё, говоря: «Ну, какой ценный агент может быть из директора школы». Шефу было наплевать на ценность. Он гнался за числом, и если бы у него были возможности завербовать всех восточных немцев, он сделал бы.

Николай при знакомстве представился ей переводчиком и опасался, что, когда она узнает его истинную профессию (контрразведчик), то скажет: втёрся в доверие, а он не втирался, а попался на чувствах.

Когда вечерело, они шли в гасштет Гюнтера: добродушного толстяка с детскими глазами, которому Гертруда часто приносила клубничное варенье. Толстяк, переломив огромный, пивной живот, кланялся, целовал её руку и раскатывался громоподобным смехом. Они садились за столик, Гюнтер приносил пиво. Гертруда, сделав мелкий глоток, закуривала.

— Тебе нельзя курить, — благодушно орал толстяк.

— Ах, отстань, — отвечала Гертруда. — Тебе нравится моё варенье?

— Спрашиваешь, — рокотал Гюнтер. — Я размешиваю варенье в пиве и пью.

— Это что-то новенькое, — бросала она. — Клубничное пиво.

Николай слышал её глухой, надрывной кашель, видел, как дрожала сигарета в руке, как от боли расширялись серые глаза. Она чем-то болела, но допытываться считал неудобным: не лезь в душу.

— Ты знаешь, — как — то сказала она, — когда я отъезжаю на машине от Ризы и издали смотрю на неё, то холм, на котором стоит городок, кажется мне могилкой, а сам городок памятником.

Глаза, заполненные тоской. В тот раз Николай подумал, как выдерживает она такие мысли, с которыми ведь можно погрузиться и в сплошную темень.

Они часто заходили к Штимелю послушать органную музыку: «Токкату и фугу ре минор Баха». Переливающиеся, громоподобные звуки, от которых дрожали витражные окна.

— Это жизнь, — говорила Гертруда с блестящими глазами, но когда орган замолкал, как тихо и холодно становилось в костёле, который казался им огромным, каменистым склепом, а глаза Гертруды гасли, словно их посыпали пеплом.

Однажды Николай спросил Гюнтера о болезни Гертруды, но толстяк сделал вид, что не расслышал и стал яростно протирать пивные кружки.

— Гера, — сказал он после этого. — Гюнтер и его посетители знают, что я русский и, наверное, ругают тебя за чужака, а меня ненавидят?

— Нет, — ответила она, — Они любят меня.

Чувства нарастали, мозг лихорадило, осеним вечером, гуляя по берегу Эльбы под мелким дождём и порывистым ветром, Николай спросил.

— Как нам быть?

Они думали, что свести свои жизни в одну, видимо, не удаться, и чем чаше ощущали безысходность, тем больше и с дикой силой она обрушивалась на них.

Служба Николая подходила к концу. Вначале они не обращали внимания на время, жизнь казалась бесконечной, наполненной верой и надеждой, но убывающие дни перемешивали горечь с грустью.

— Должен же быть какой — то выход, — говорил Николай.

Быль об Афганистане.

Между тем в это время в Афганистане полным ходом шла война. Выгорали танки и бронетранспортёры с живущими. Осколки и автоматные очереди косили ни в чём неповинных. Взлетали самолёты, переполненные самым печальным грузом 200, (Цифра «200» в данном случае обозначает среднюю массу одного такого гроба. Взрослый мужчина весит 80—100 кг, да и сам гроб был достаточно увесистым).

Николай всячески избегал разговоров о войне, но Гертруда постоянно спрашивала.

— Тебя не отправят?

— Нет. У меня тут своей работы хватает. На днях переговорю с шефом и всё расскажу. Думаю, что он поймёт, а если нет — поеду в Потсдам к руководству. — Мы поженимся.

Отъезд в СССР оказался для Николая неожиданным. Он понадеялся на обещание, данное в Потсдаме. Ему даже не удалось предупредить Гертруду и вечером попить с ней чай с клубничным вареньем, потом посидеть в гасштете Гюнтера, побродить по улочкам Ризы, сходить к Эльбе. Словом, всё то, что ему нравилось, и что он любил.

Его увезли из Ризы в Дрезден, а оттуда в Потсдам, чтобы вместе с некоторыми его товарищами отправить в Афганистан. Единственное, что Николай успел сделать, уезжая, это сказать: прощай, Риза.

Он верил, что война уляжется в короткой срок, о чём и говорили, надеялся вернуться в городок после её окончания и объясниться с Гертрудой в отношении своей профессии, но то, что он сказал Ризе, через год сказали над ним.

Послесловие

Мне удалось узнать судьбу Гертруды. Помог мой друг Вольфганг из Германии. Живёт одна. После отъезда Николая у неё родился сын. Назвала младший Николай.

— Er ist gestorben», — sagte Gertrude im Gespräch. — Der Sohn sah den Vater nicht, der den verdammten Krieg getötet hat, und sein Vater sah seinen Sohn nicht.

(- Он умер, — сказала в разговоре Гертруда. — Сын не увидел отца, которого убила проклятая война, а отец не увидел сына).

В память о товарищах.

А как хотелось выпить после боя.

Душа горела.

Жив!

И медицинский спирт, разбавленный слезою,

Не за погибших, а за Бога пил.

Да разве можно пить за Бога?

Товарищей, ушедших, помяни.

Я отвечал: Бог выбрал им дорогу.

И скоро мы догоним их в пути.

И скажем: парни! Снова вместе.

Не выпали из жизни, посидим.

Обнимемся, закурим и как прежде

Пред новым кругом выпьем, помолчим.

Ты никогда его не заменишь.