Бесплатный фрагмент - Рассказы

Малый каминчик

По истёртым до дыр ступенями деревянной лестницы мы спускаемся к улице, протянувшейся вдоль Десны и моя спутница, доверчиво придерживаясь за хлипкие перильца, смотрит под ноги и всё молчит, молчит. Да, не виделись с десяток лет, теперь же за два дня вроде бы обо всём переговорили… вернее, она, а для меня «разговоры» только начинаются, ибо знаю: услышанное снова буду выворачивать наизнанку, рассматривать, перелопачивать, додумывать и… Наклонилась, подняла что-то…

— Нет, Настасья, ты же видишь, что на этих склонах елей нет, наверное, шишку эту кто-то потерял… или просто выбросил.

Коротко взглянула на меня, на шишку, чуть удивлённо улыбнулась, отбросила её в сторону, снова спускаемся… И не сказать, что мой предстоящий «разговор» утомителен, нет, скорее необходим, как питьё, как пища…

— А уже с полсотни ступенек осталось и сейчас выйдем к остановке, сядем в троллейбус и поедем… ага, через мост, в другой район города.

Только вот зачастую никак не могу понять: зачем жую одно и то же? Вот и с Настей вроде бы всё ясно: учительствовала в хорошей школе областного центра… да уже лет двадцать назад как… был у неё жених с квартирой, а она взяла и уехала в деревню, да и осталась там. Что тут удивительного? Бывает и такое, а я топчусь и топчусь мысленно… вроде как хочу откопать в этом её поступке какой-то другой смысл…

— Ага, хорошо, что никого нет на остановке, посидим, отдохнём…

А стоит ли искать этот «другой»? Ведь всё у нее сложилось вроде бы неплохо… правда без мужа рано осталась, но и одна вырастила свою двойню. Молодец. Молодец, что и себя не расплескала… вон какая красивая сидит, мужик-то как на неё пялится… И почему опять замуж не вышла? Спросить?

— А вот и наша «тройка», поехали…

Впрочем, не буду спрашивать, и так всё ясно. Ведь Сашку своего очень любила, а найти замену… Да и зачем ей другой? Теперь-то внуки рядом и всю любовь свою неизрасходованную — на них…

— А река под мостом называется Десной, забыла?.. То-то ж…

Интересно, и почему она так часто называет себя малым каминчиком?.. с непременным то ли «и», то ли «ы» и ударением на этой букве? Как бабка-украинка говорила? Ведь не только же потому, что любит этих «детей» моря и они у неё в доме на каждой полке и даже в горшочках с цветами. И прибавляет ли ей это ощущение своей малости и причастности к чему-то большому силы или наоборот, унижает малостью — в общем?.. Смотрит в окно, а в глазах… Нет, кажется, не замечает того, что проносится мимо, а, наверное, сейчас там, в своих Подсосонках. Село-то красивое, с одной стороны лес, с другой — поля с перелесками. Ох, и мне бы туда…

— Вот и приехали. Настасья, выходим.

И всё же… каминчик. Загадка! И едва ли моя подруга подскажет разгадку, надо самой… Да, она — сельская учительница, каких в России тысячи и тысячи и делает своё дело с любовью… как тысячи и тысячи, но, наверное, все они не…

— А парк этот совсем недавно… как сейчас принято говорить, раскинули и благоустроили. Нравится?

Наверное, все они не ощущают себя маленькими камешками», а вот она… Может тайна кроется в пережитом? Ведь тогда…

— В какой стороне Курган Бессмертия? А налево взгляни… вот погуляем по этому парку, потом сядем на троллейбус и-и поедем к нему.

Ведь в перестроечные девяностые попала Настя в отчаянное положение. Завод, на котором работала, закрылся и она металась по случайным заработкам, потом продавала то, что можно было продать, несколько раз ездила в Турцию за шмотками, торговала ими. Надо же было как-то и чем-то двоих детей кормить, вот и…

— Хорошо, хорошо, покачайся на качелях, а я здесь, на лавочке посижу.

Да-а, были тогда с ней приключения… и опасные, хотя и рассказывала про них, посмеиваясь. А разве смешно, когда с дороги впереди едущую легковушку вдруг смывает волной разбушевавшееся море, а в твой автобус влетают заброшенное волной булыжники? А когда приходилось хитрить и выкручиваться перед таможенниками, чтобы не совсем обобрали? Но прошла, прошла Настасья и через это… как и многие, а после смерти мужа…

— Что ты, Настя?.. Когда к Кургану поедем? А хоть сейчас.

И снова смотрит в окно. молчит… А, впрочем, с ней хорошо молчится, а значит… Кто-то из мудрых сказал, что ближе сердцу тот, с кем не говорить хорошо, а молчать… и думать я бы прибавила. Так о чем я?.. А, о её муже. Красивый был, добрый и учитель такой, что ребятишки за ним хвостом бегали, а вот… Попал на вторую чеченскую и погиб. Никогда о нём не рассказывает, вот и в этот приезд ни слова. Видно, рана не заживает… Кажется задремала… а, может тоже думает о чём-то. Интересно, понравится ли ей обновлённый Курган? Теперь-то при входе стелу установили, фонтан плещет, а когда она в последний раз приезжала, то аллея плакучих рябин начиналась и осенью на фоне оранжевых клёнов парка их изогнутые ветви с красными ягодами такие грустные ассоциации будили! Но приехали мы…

— Настя-я, мой малый каминчик, хватит дремать, открывай глаза… Туда ли приехали?.. Туда, туда, просто здесь многое изменили и понравится ли тебе, не знаю.

К Фонтану сразу подошла, руки под струю тянет. Живое — к живому… Это для меня фонтан — украшение, а для нее прежде всего — вода, без которой…

— А плакучих рябин уже нет… Да, мне тоже жаль, что удалили… Ага, идём к Кургану.

Помню, как приезжала я сюда с оператором сюжет снимать о его закладке… кажется, в 67-м?.. и землю сюда привозили с братских могил области, и даже из Болгарии. Да-а, высокий Курган получился, величественный, да и пилон на нём…

— Нет, Настенька, поднимись к пилону одна, у меня нога что-то… а я вокруг Кургана обойду, и во-он там, в аллее елей подожду.

Кстати, а ведь отец Насти как раз и погиб в Болгарии, так что и он… и его частица как бы — в этом Кургане. А, впрочем, сколько их, малых каминчиков, как говорит Настя, заложено в такие Курганы по всей нашей Руси!.. Но ладно, что-то я в патетику ринулась… Поднялась уже Настя, под пилоном стоит. Маленькая-то какая по сравнению с ним!.. Вдаль смотрит. А даль эта удивительная! Десна — полукругом, за ней — поля, леса… Но снова — к Насте, и опять в те, девяностые, когда… Как же она вытягивала свою школу, получая… вернее, иногда и совсем не получая зарплаты! Рассказывала, как со своими учениками пришкольный участок пришлось сделать огородом и выращивать овощи, а потом всю зиму кормить ребят завтраками из них… Уже спускается Настасья… И самое удивительное в ней то, что…

— Чудесная красота — от пилона?.. Да знаю, знаю. А осенью бывает и еще чудесней, когда дали — ковром пёстрым… Ой, едва ли приедешь любоваться, знаю тебя. Ну как можешь покинуть хотя бы на пару дней своих любимых учеников?.. То-то ж… О нет, Настенька, на колесе-обозрении у меня голова кружится, давай ты на нём — одна, а я здесь, под ним… обозревать буду.

А ведь и впрямь получилось, будто я обозрела её жизнь… но так и не нашла ответа на собственный вопрос: ну почему называет себя малым каминчиком? Ведь это — не просто так, а, значит, ощущает себя им… С молодыми в кабинку попала, машет мне, улыбается… Да, молодец Настасья! При всех невзгодах сумела сохранить в себе умение радоваться жизни. Да и не жаловалась никогда на трудности… будто так и надо, будто другой жизни у малых… вот-вот, так и есть! Такие, как Настя и есть незаметные малые каминчики… основа всего, что построено, создано, сохранено, спасено… Снова я — в патетику? Но ведь так и есть! Безымянными «камушками», не претендующим на славу, легли такие, как её отец, муж, да и она сама в «фундаменты и стены» того, что… Что потом было названо именами тех, кто зачастую и вталкивал их в новые и новые испытания… Уже стоит возле колеса, что-то говорит своим «попутчикам». Ну как же, учитель всегда остаётся учителем. Подойти, послушать, о чем она — им?.. а заодно провокационно подбросить что-то из своих раздумий? Интересно, как отнесётся хотя бы к этому:

— Настасья, а не рассказали ли ты молодым людям о тех, в чью память заложен этот Курган? О своём отце, муже…

Взглянула-то как!.. И только головой качнула. Знаю: смутилась… Прощается с ними. Значит, права я? Значит, именно в этой молчаливой покорности созидающих каминчиков и таятся истинные основы жизни, а имена громко возвеличенных «вершителей судеб» — наносное, не настоящее?

— Да, теперь домой идём, поди, уже проголодалась?.. А я — уже.

Сказать ей о моих раздумьях?.. Нет, пожалуй, не скажу. Зачем? Пусть мои домыслы останутся со мной, ибо услышанное лишь опять её смутит и ничего в ней не изменит.

Выкупленная радость

— Так всё же это ты… — И на том конце связующей нас «нити» мужской голос то ли с облегчением, то ли с радостью выдохнул: — А ведь надежды почти не было. Мало ли Галин в моём родном Карачеве! Но вот позвонил и оказалось… Да Сашка я, Сашка Коротин! Помнишь, как для ребятишек кукольные спектакли ставили?.. Ну как же, как же! А кукол, которых вы, девчонки сами делали?.. Обещаешь вспомнить… то-то ж… Как узнал твой номер? Да на твоём сайте… Да-да, заглядывал, читал, а когда наткнулся на «Ведьму из Карачева», то и мелькнуло: а вдруг это она? — И рассмеялся. — Даже не верится, что такой подарок судьба подбросила. Я ведь давно хочу заглянуть в «страну своего босоного детства», но всё — никак, а вот теперь… А теперь скажи мне свой мейл и где живёшь… Недалеко от Карачева? Значит, если приеду, то съездим вместе?.. Вот и хорошо, вот и договорились.

И вспомнила… Простыня, привязанная к двум колышкам, а за нею с одной стороны мы, а с другой босоногие зрители, девчонки и пацаны с соседних улиц. Их всего-то с десяток, но мы рады: вот же пришли, пришли по объявлениям, вчера расклеенным на деревьях и заборах: «Приглашаем на кукольный спектакль „Гуси-лебеди“ около дома №9 в 17 часов.» Наши самодельные куклы еще тихо лежат в корзине, но, наверное, тоже волнуются, как и мы: я, моя соседка Тонька, Аллка, живущая в другом квартале за церковь, Лариска из-за речки и Сашка, примкнувший к нам девчонкам потому, что любит читать стихи. А учит их все, попадающиеся на глаза в книгах, газетах и потом нам, уставшим после шумных игр и притихшим в подступивших ночных сумерках, читает: «Шли пионеры вчетвером в одно из воскресений, как вдруг вдали ударил гром и хлынул дождь весенний…» А еще был Сашка нашим художником, рисовал и для того спектакля лес, печку, яблоньку и даже ёжика на картонке, которого мы потом вырезали. Ну а действующих лиц сказки, — Машеньку, Иванушку и деда с бабкой, — мы уже делали сами, выпрашивая у мам и бабушек их сносившиеся платья… Ах, эта очаровывающая пора детства, когда ценностью кажется каждый пёстрый клочок и настоящим кладом вдруг найденный в огороде кусочек когда-то бывшей тарелки или чашки… Но что еще помню о Сашке? Да, был он белобрыс, голубоглаз… мать у него была учительницей, может, поэтому и стихи любил, и не только любил, но вживался в них так… Да-да, помню, как перед нашим спектаклем читал вот это: «Там, вдали за рекой, загорались огни, в небе ясном заря догорала, сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала…» И вспомнилось именно оно потому, что сама любила петь эту песню, когда оставалась одна дома, поэтому и до сих пор не забылась: «Они ехали долго в ночной тишине по широкой украинской степи, вдруг вдали у реки засверкали штыки. Это — белогвардейские цепи. И бесстрашно отряд поскакал на врага…» А вот когда Сашка доходил до этих строк, то голос его становился громче, он поднимал руку, взмахивал ею, словно в ней была сабля, а потом… Да, помню, как на том нашем спектакле на словах: «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи…» Сашкин голос вдруг задрожал, он замолчал и, не закончив, нырнул к нам за растянутую простыню, плюхнулся на траву, прошептал: «что я честно погиб за рабочих» и на его глазах я увидела слёзы… увидела и, конечно, удивилась: чего он? Тогда моему совсем еще юному сердцу не было дано почувствовать того, что смог он, Сашка… Вот, пожалуй, и всё, что вспомнила о нём… и не удивительно, потому что вскоре его семья уехала в другой город. И вот теперь он пообещал приехать. Но пока через несколько дней в Яндекс-почте я открыла такое письмо от него:

«Признаться, я тоже пишу помаленьку, но никуда не помещаю, просто для меня это — хобби. Ведь иногда наткнёшься на какое-либо откровение вроде твоего, и вдруг появится интерес: а как я?.. кем был, кем стал? И начнёшь копаться в себе, а потом прятать строчки в компьютер. Пройдёт какое-то время, откроешь файл, прочитаешь и удивишься: а вроде бы — ничего! Может ты помнишь, как я любил стихи? А если не помнишь, то скажу: да, любил. И очень! И когда подрос, сам пробовал писать. И не только писать, но и посылать в газеты, журналы, но оттуда получал почти одно и тоже, как под копирку написанное: „Читайте поэзию классиков.“ Вот и решил: хватит баловаться, надо искать настоящую профессию, которая даст деньги. И нашел. Хотя и с большим трудом, но открыл своё дело, так что живу хлопотно, но деньги есть. Семья, дети довольны, а сам… Понимаешь какое дело: всё вроде бы у меня получилось так, как хотелось, но чего-то не хватает. Для души не хватает. И часто вдруг оглядываюсь с вопросом: „А всё ли со мной так, как должно быть?“ Словно что-то по дороге потерял, а найти не могу. И потому не могу, что не знаю: а что искать-то? Ладно, ты уж извини. Нажаловался. Но мы обязательно свидимся. Свидимся, поговорим, съездим в Карачев. Я относительно недалеко от тебя живу, так что жди.»

И после этого Сашка… а вернее теперь уже Александр замолчал. Но недавно посыпались от него короткие письма… нет не письма, а отрывки из его записок. И написаны они так, словно исповедуется перед самим собой. Недоумевала: зачем присылает их? Ведь не объяснил этого. Но не спрашивала, ибо у меня был свой резон: всегда интересно наблюдать за «работой» чьей-то души, а эти наброски открывали нечто новое, поэтому, выбрав из них то, что раскрывало суть того, чем он занимается, составила из них такой «дайджест»:

«Наверное, кто-то думает, что свободный предприниматель валяется в кровати до обеда, потом выпивает в кафе свой смузи, не спеша идет в офис, читает прессу, смотрит телевизор… О нет! Уже с утра тебя начинает подбрасывать от телефонных звонков и от мыслей, а к вечеру даже тошнит от них. Но ловишь и кайф, это даже бодрит! Как и то, что знаешь: только от тебя всё зависит. И вся бюрократия — ты сам.»

«Завидую бизнесам, у которых есть финансовая подушка с оборотами в несколько сотен миллионов, с кредитным плечом и овердрафтом в хорошем банке. А я — где-то посередине. У меня — микробизнес. Цех. Двенадцать рабочих. Десятки заказов в месяц. И всё вроде бы нормально, — сбиваются деньги, которые уходят на НДС, налоги, аренду, — то есть живу здесь и сейчас. Сколько „монет“ есть на счете, стольким и распоряжаюсь, а если нет, беру в долг у сотрудников, поставщиков.»

«Решения надо принимать каждый день, каждый час, минуту. Покупка станка, согласование макетов, утверждение прототипов, утилизация материалов, увеличение сдельного контракта… Как же это утомляет! Поэтому, когда приходишь домой, тебе уже не до детей, не до жены, и самое успокоительное — коньяк.»

«Нет более суеверных людей, чем мы, предприниматели. Покормить дворовую собаку, перевести старушку через дорогу, обязательно помыть машину перед Новым годом — секретные знаки, в которые веришь для удачи, для очистки кармы. А если не везет, если непруха, то начинаешь сомневаться: а тем ли занимаюсь, так ли поступаю с теми, с кем связан? И такое начинается! Хоть вешайся. И учишься признавать свои ошибки, брать на себя всю вину, когда надо просто остановиться, сказать: „Я не прав“ и идти дальше.»

«Не любя заниматься тем, чем занимаешься, нельзя. И даже смотреть на тех, кто нехотя исполняет твои поручения — не так заливает растворы, фрезерует — невозможно.»

Когда прочитала эти, заинтересовавшие меня и собранные в один текст заметки Александра, то тут же спросила себя: а дальше что… для чего мне это нужно? Но тут же мелькнуло подсказкой: а, может, пригодится «автору»? И в тот же вечер отослала ему текст с припиской: «Александр (или можно — Саша?), высылаю Вам (или можно — тебе?) из присланных текстов то, что показалось интересным, со своими короткими комментариями. Не знаю, зачем это делаю, но, может, быть, мой свежий взгляд что-то подскажет?» Но он не ответил, а я, боясь быть навязчивой, не писала ему. Но, привыкшая вдумываться в то или иное явление или человека, всё никак не могла совместить того мальчика из детства, так любящего стихи и теперешнего коммерсанта, — ну как могли ужиться в одном человеке тот и другой? Ведь тот Сашка умел видеть себя в тех, о ком читал, он словно поселялся в душе другого, как бы предчувствую беду, которая могла постигнуть и его. Да, наверное, взрослость его «излечила», но раз задаёт себе тревожащий вопрос: «А всё ли со мной так, как должно быть?», то значит, что в глубине его души остались ростки прежнего.

А потом он прислал вот такую притчу, коротко предварив словами: «Прочитай. Услышал по радио, потом нашёл в Интернете. Приеду, поговорим».

«Однажды добрый человек попросил Бога: «Господи, если можешь, покажи мне, пожалуйста, Рай и Ад.» И Господь подвел его к двум дверям, открыл одну из них и тот увидел бесконечно длинный стол с котлами на нём, в которых была пища, от которой исходил такой вкусный запах, что у доброго человека слюнки потекли. Но люди, сидящие вокруг стола, выглядели умирающими от голода, хотя у каждого к руке была прикреплена ложка с длинной ручкой, которую он мог наполнять едой, но так как ручка была слишком длинной, то поднести её ко рту было невозможно. Добрый человек был потрясен их несчастьем, а Господь сказал: «Ты увидел Ад. А теперь покажу Рай.» И отворил другую дверь. Но человек опять увидел такой же длинный стол, такие же чаши на нём, и люди держали такие же ложки с длинными ручками, но выглядели сытыми и счастливыми. «Я ничего не понимаю» — сказал добрый человек, взглянув вопросительно на Господа, а тот ответил: «Всё очень просто. Тех, которых видишь, научились кормить друг друга, а те, которых ты уже видел, думают только о себе».

И через несколько дней Александр приехал на машине, остановился в гостинице и на другой день повёз меня в наш «город босоногого детства». Весна набирала разбег, за окном мелькали распушившиеся кроны берез и омытые первыми дождями помолодевшие ели, сосны, у обочин, отражаясь в озерцах воды, мелькали желтокрылые стайки калужницы. Странно, но он часто замолкал, словно додумывая что-то, а я, не решаясь потревожить его неуместным вопросом, тоже помалкивала, любуясь свежими красками весны. Но вдруг, после одной из затянувшихся пауз, услышала:

— Ты знаешь почему я прислал тебе ту притчу? — И лишь взглянув на меня, продолжил: — А потому, что… Короче, ехал я однажды вот так… долго ехал и от усталости, чтобы встряхнуться, включил радио. Включил и слышу только это: «Всё очень просто. Те, которых видишь, научились кормить друг друга, а те, которых ты уже видел, думают только о себе». — И усмехнулся: — Ну, меня и заинтересовала эта фраза, запомнил её, а когда приехал домой и отдохнул, в Интернете по ней нашел всю эту притчу. — Снова коротко взглянул: — Спросишь, наверное, а что в ней зацепило, да? — Я лишь улыбнулась: пусть сам ответит на свой вопрос. Но он не ответил, а заговорил совсем о другом: — Когда женился, надо было обеспечивать семью, вот и закрутилось колесо, заработала голова и надо было прежде всего думать о семье, детях, надо было зарабатывать больше, больше, а сердце… моё сердце, которое в детстве на всё отзывалось… — Помолчал и вдруг тихо почти пропел: — «И бесстрашно отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва, и боец молодой вдруг поник головой…» — Взглянул: — Помнишь?.. Так вот, потом душа моя под доводами разума словно умолкла… — Махнул рукой: — Да нет, замечал, замечал я в своей суете несчастных, страдающих, но спешил мимо… не приближаясь. Будто боясь чего-то. А однажды поехал в районный городок улаживать кой-какие дела и случайно познакомился с одним мужиком. Разговорились. И оказалось, что он тоже предприниматель, но и волонтёр, и сейчас ездит по району, хлопочет о том, чтобы сделали ремонт в детском доме, в котором туалеты на улице, а зимой дети замерзают из-за никудышного отопления. Да и не только об этом рассказал… И знаешь, я как-то не поверил ему… или не хотел верить?.. а он, видать, это почувствовал, потому что когда я всё еще ждал улаживания своих дел, предложил: «Может, съездишь со мной в соседний детдом? Тут недалеко…» Я и поехал. А по дороге Сашка… тёзкой оказался, рассказал о том, через что ему приходится проходить, чтобы добиться элементарной помощи этому детдому, ведь начальники далеко не все откликаются сразу, их надо вначале раскачивать, расшевеливать, а то… Один так прямо ему и ляпнул: «Ну что вы хлопочите? Дети относительно сыты, обуты-одеты, а большего им… Ведь рождены-то в основном от пьяниц».

Александр замолчал, вглядываясь в замелькавшие окраинные домики — уже въезжали в Карачев — и мне подумалось: жаль, что не досказал о той поездке… но ладно, сейчас ему не до этого, так что расспрошу, когда назад будем ехать. И, ободряюще улыбнулась:

— Наверное, волнуешься и не узнаёшь город? Ведь столько лет…

— Да, конечно. Пока всё, всё другое. Но, может, там, в наших кварталах что-то осталось прежним? Едем туда.

— Осталось, — загрустила я. — Но мало, ох как мало! И даже мой родной дом уже не мой.

— Как так? — взглянул живо.

— А вот так… Попал в чужие руки, так что очень грустно будет встретиться с ним.

Когда выходили из машины в наших кварталах», то мне всё думалось: ну что он ищет и что найдёт здесь, среди постаревших свидетелей прошлого? Ведь вместо той, покрытой травой-муровой полянки возле моего дома, на которой устраивали спектакли, теперь была наезженная дорога к новым застройкам, а меж когда-то родных окон висела табличка: «Продаётся», да и на месте его хаты возвышался красивый особнячок, огороженный темно-вишнёвым забором. Но Александр больше помалкивал и по его лицу, глазам было трудно понять: что же происходило в его душе? И тогда, чтобы приоткрылся, я «плеснула» своим настроением:

— Нет, и всё же встречаться с прошлым грустно.

Но он лишь пригласил в машину:

— А давай-ка доедем до парка. Помнишь, как висели на его ограде, когда бегали смотреть концерты заезжих артистов? Там, наверное, мало что изменилось… ну, может, только деревья подросли.

Когда ехали назад, Александр снова помалкивал. Да, ожидание даёт большее, нежели сбывшееся, убеждалась в этом не раз, а как — он?.. и что дала ему эта встреча? Спросить или подождать?.. Но он вдруг заговорил:

— Знаешь, после той притчи, которую прислал тебе, я как-то пристрастился к ним. — Коротко взглянув, усмехнулся. — Наверное, подумала: в детство впадает, да?

— Да нет… что ты! Притчи — для любого возраста, недаром Христос часто говорил притчами…

— Ну, тогда… — И он, вздохнув, заговорил медленно, словно читая: — Однажды некто гулял по морскому берегу и увидел старца, который поднимал с песка морские звезды, выброшенные штормом и бросал в море. Ну, и говорит ему: «Не напрасна ли Ваша работа? Ведь под ногами тысячи морских звёзд и что изменится, если спасёте немногих?» Тогда старец поднял еще одну: «Но я изменю многое хотя бы для этой звезды!» — и бросил её в море. — Саша замолчал, и я почувствовала, что сейчас скажет то, о чём и хотелось узнать. — Так к чему я это… Тогда, при поездке в детдом, когда увидел детишек… они как раз гуляли во дворе и окружили нас… я словно очнулся. Да-да, именно так! Ведь они смотрели на нас такими глазами! А потом, когда тёзка раздал им подарки и мы уходили, то всё бежали за нами и кричали: «Дяди, дяди, приезжайте еще!» — Александр хлопнул рукой по рулю. — И как после этого было не приехать еще раз, потом еще, еще… С тех пор и попал к ним в плен. Да и каждый раз вместе с Сашкой заново попадаем, когда приезжаем в другие детдома, привозим подарки, что-то ремонтируем, исправляем. — Опустил боковое стекло, вытянул руку, как бы пытаясь поймать струю ветра. — Знаешь, простое сочувствие, которое во мне было раньше — неважная милостыня, его надо материализовать, вот и я… Да нет, не так уж много зарабатываю, но сколько могу, отдаю и после каждой поездки в детские дома словно омываюсь… словно оживает моя та, детская душа, которая умела втискиваться… нет, вживаться в людей. — Положил руку на руль и почти прошептал: — «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи…»

— Да-да, помню, как ты однажды не дочитал эти строки и слёзы у тебя…

Но Александр не услышал меня:

— Вот и получилось, что я у прошлого… — Несколько раз разжал-сжал пальцы, лежащие на руле. — У прошлого сам себя выкупил. Да-да, именно выкупил, — вдруг светло улыбнулся найденному слову. — И оно с благодарностью отозвалось во мне. — Помолчал и сказал совсем тихо: — И вместе с семьёй в этом моя истинная радость.

«Говорящие» вещи

Она идёт рядом и смотрит под ноги, хотя уже несколько раз я пыталась отвлечь её взгляд на сосны, освещенные низким солнцем, на игру светотеней меж листьев начинающего желтеть клёна, на серебристую канву розоватых облаков… Нет, только — короткий взгляд, кивок и опять… И «опять» о том, с чем пришла ко мне: дети хотят её осчастливить, — сменить мебель, а она… «Ну не хочу! Не хочу менять!» — слышу от неё не раз с новыми интонациями, и уже не пробую дать совет, когда жалуется: «Ну как же не поймут, как не оценят того, о чем я…»

Дина живёт одна уже почти два года и когда спрашиваю: «Не скучно тебе?», отвечает: «Да нет, ведь у нас с Юрой друзей почти не было, а теперь… Так что привыкаю — и без него. А, впрочем…» И, как оказалось, с этим самым «впрочем» сегодня и пришла ко мне.

— Ты знаешь, каким-то удивительным образом для меня стали оживать вещи, предметы и даже те, которые раньше вроде бы и не замечала… (Кивнула на скамейку, жестом пригласила сесть) А теперь они словно приглашают меня в собеседники, чтобы вспомнить моменты их появления и даже слова, которые при этом были сказаны. (Взглянула, чуть заметно улыбнулась.) Не веришь? И удивляешься… Знаю, знаю, не отказывайся. И даже знаю, что скажешь: не чуди, мол, выбрось из головы, да?.. Ну вот, почти угадала. А я не могу оттолкнуть их… оживших, не могу выбросить из головы то, о чём — с ними… А потому, что вести диалоги… ну, с вещами, картинами, книгами, фигурками, папками и даже с запонками для меня становится необходимостью, которая как раз и спасает от одиночества… (Снова взглянула, но с искоркой упрямства.) Да-да, и даже в эти мгновения создаётся вокруг меня мир, населенный не только словами, но и запахами тех мгновений, когда… (Замолчала. Нырнула в одно из мгновений?) Вот вчера… сижу на диване и вдруг… (Смотрит на крону молодой липки, молчит.) И вдруг он, этот привычный диван, словно заговорил… подсказал, как мы его покупали и как Юра… Ты же знаешь, он был впечатлительный, вот и… Помню, подошли к мебельному магазину, возле него несколько человек стоит, а пред ними, прямо на тротуаре, лежит кто-то… газетами прикрытый, только кроссовки синие видны. Ну, я тоже остановилась, смотрю… потом глянула на мужа, а он бле-едный, вот-вот в обморок упадёт. Взяла его под руку, повела в магазин и… Да что-ты, конечно не купили, не до дивана стало. И даже когда домой троллейбусом ехали, то не сел, а стоял на задней площадке и, вцепившись в поручень, всё глядел и глядел в окно… Да понимаю я… умом понимаю, что не диван всё это мне подсказал, а моя память, но всё чаще кажется, что… Нет, не перейдёт это в болезнь, не бойся, я же врач и слежу за собой… И бороться с этим не буду, пока не пойму: а нужно ли? Ведь такие диалоги с вещами ничего плохого не делают, а только возвращают то, что могло бы навсегда уйти… (Помолчала, вроде бы и не услышав меня, но…) Еще тебе — что-то? Ну, хорошо, слушай. И об этом рассказал мне портрет Юры, случайно обнаруженный мной на одной из страниц старой газеты вместе с отрывком из его повести… и, кстати, газеты эти дети тоже хотели выбросить. (Вздохнула, резко выдохнула, махнула рукой.) А-а, ладно… я же о портрете тебе хотела… Так вот, был у Юры друг… Нет, не детства, но уж очень одинаково относились к тому, что видели, слышали, читали, да и к тому, что до определенного времени в стране происходило, а когда началась Перестройка… Ну да, девяностые, демократы, совсем другие газеты, телевидение, вот тогда и начали спорить. И спорили так, что мне всё труднее и трудней становилось их успокаивать, мирить, а потом… Нет, не подрались, а разошлись по разным газетам… Ага, мой перешел во вновь созданную, а Сашка остался верен прежней, партийной, за что редактор его и повышал. Короче, стал он там делать карьеру, ему даже отдельный кабинет выделили… Конечно, было за что, ведь он настолько не принимал перемен, что стал отожествлять их с моим Юркой и даже… (Достала из сумочки пачку сигарет, встряхнула, но зажала в кулаке.) А вот что сделал. Повесил в кабинете портрет Юры, вырезанный из той же газеты, и стал в перерывах метать в него дротики… Не веришь? Но так было! А когда Юра узнал об этом и, позвонив, спросил: это, мол, правда, что ты в мой портрет… то Сашка ответил: «Ну, знаете, что касается Вас, то я пренебрегаю всеми моральными нормами». Представляешь?.. А что — я? Надо было пойти и закатить ему скандал?.. То-то ж. Он всё равно потом метал бы свои дротики, поэтому попыталась просто успокоить Юру: да забудь об этом, время дуэлей прошло, так что… (Встала, шагнула вправо, влево, остановилась напротив, жестом пригласила идти.)

Моя странная подруга… Но эти её странности как раз и привязывают меня к ней, ибо вдруг подбрасывает загадки своими поступками, размышлениями, неожиданными выводами из прочитанного, услышанного, увиденного, вот и теперь… Но, пожалуй, пока отвлеку её от начатого разговора до следующей встречи и «обращу её взор» к тому, что дарит приближающийся вечер в этом старом парке, дорожки которого, изрезанные тенями деревьев, похожи сейчас на переходные «зебры», а меж тёмных стволов с шапками уже не яркой листвы, кое-где украшенной желтыми пятнами, весело прорывается бирюза неба. И мне удаётся заставить её увидеть всё это, — хотя и идет молча, но знаю, напитывается увиденным, успокаивается и слышит этот осенний галдёж грачей, «договаривающихся» о скором перелёте в более теплые края.

Она снова пришла через несколько дней с просьбой помочь купить ей диктофон, и когда ехали троллейбусом в магазин, я спросила:

— А зачем он тебе?

— Ну, как зачем? Буду записывать свои беседы… ага, с предметами. Ведь они постепенно уходят, а я хочу сохранить их рассказы не только о Юре, но и о себе самой, той, которой была когда-то. Вот вчера дети предложили продать мой старый магнитофон, а я на полке, где он стоял, обнаружила катушку с записью Юриного рассказа о том, как мы ездили в районную типографию за его, отпечатанной там книгой, ну и прослушала её. (Отвернулась к плачущему дождинками окну, помолчала.) И столько вспомнилось!.. Нет, без его рассказа не вспомнила бы, уже забылось, а вот голос… (Пальцем проследила след сползающей по стеклу капельки.) И странно, даже мелочи замелькали, вроде такой: когда ехали назад и допивали из термоса чай, то при повороте я немного пролила себе на брюки, огорчилась, а Юра протянул мне носовой платок, чтобы вытерла мокрое пятно и пошутил: «Будем считать, что ты первой обмыла мою новую книгу.» А если не о мелочах… (Указательным пальцем накрыла еще одну каплю, но та медленно выплыла из-под него и заскользила вниз.) Кстати, тогда вот так же моросил и моросил дождик, и так же на стеклах тяжелели и сползали капли. Но осень была поздняя и как же красиво смотрелись поля ярко-зелёной озими, за которыми иногда виднелись стайки желтых берез, темно-зеленых елей… не то, что сейчас. (Отвернулась от окна, взглянула.) Нет, о дожде в той записи Юра даже не упоминал, это я сейчас… после его рассказа о том, с какими приключениями ехали… А с такими. За каких-то шестьдесят километров две аварии увидели, ведь дорога мокрая была, скользкая, вот и… Нет, не страшные. Одну машину прямо перед нами так занесло, что оказалась на другой стороне дороги, но уже развёрнутой в обратном направлении, а другая… Юра только и записал: в кювете — перевёрнутая повозка с кирпичами, рядом — машина ГАИ, в «Скорую помощь» заносят кого-то и тут же мечется мужик с окровавленной головой и руками… (Приподняла руку и словно отряхнула её.) Говоришь, лучше не вспоминать такое?.. Может быть. Но понимаешь, когда что-то возвращается, то ниточкой тянет за собой еще, еще… и так, цепляясь одно за другое, наша память… мозг наш разгоняется, а не дремлет, и в медицине эти действия поддерживаются нейрометаболическими стимулятороми, которые… Ой, прости, не буду грузить тебя медицинскими терминами, надеюсь, суть ты уже схватила… да как раз и приехали.

И всё же, встревожившись за Дину, я заглянула в Интернет, чтобы подробнее узнать о тех стимуляторах, которые, как она выразилась, разгоняют наш мозг. «Нейрометаболические стимуляторы или ноотропы (греч. noos — мышление, разум; tropos — направление) — средства, оказывающие позитивное влияние на высшие интегративные функции мозга и улучшающие умственную деятельность, стимулирующие познавательные функции, память.» Ну что ж, по-видимому ноотропы нужны некоторым людям, и Дина уверена, что ее разговоры с вещами — то же. Но помогут ли они ей? Да еще записанные на диктофон. Понимаю, ей одиноко, но не опасно ли заполнять пустоту только прошлым и искать утешения не у людей, а у вещей? Нет, не известно во что может вылиться её увлечение, поэтому, когда придёт, обязательно поговорю с ней.

Её не было почти две недели, а когда пришла, то я сразу поняла: что-то случилось. А она молча прошла в комнату и когда я, возвратившись на кухню, чтобы выключить горелки, вошла в зал, Дина стояла на балконе и смотрела вниз на верхушку буреющего каштана, под которым желтыми шариками были рассыпаны цветы «Золого шара».

— Скажи, а ты решилась бы расстаться с этим двором? Ведь знаю, что он для тебя что-то вроде каждодневной маленькой радости… Спрашиваешь, почему спросила? (Обернулась ко мне, улыбнулась.) Да так… просто так. А, впрочем… (Прошла в зал, села на диван, взглядом стала перебирать то, что стояло на книжном шкафу.) Ведь и ты что-то вспоминаешь, когда смотришь… ну, хотя бы во-он на тот кувшинчик, да?.. То-то ж. Так — и я. Поэтому и… (Отвернулась от меня. Заплачет? Нет, взглянула, грустно улыбнулась.) Вчера прихожу домой, а в коридоре на тумбочке стоит керамический чайник с такими же чашечками, который мы с Юрой купили, когда ездили в Сочи кататься на лыжах… А как ты думаешь? Конечно, удивилась. Но прошла в свою комнату, а в ней — новый диван и новый книжный шкаф. Звоню дочке, благодарю… Ну да, была против, но они же старались, верили, что обрадуют этим, так как же не поблагодарить? А я, хотя и огорчилась, но… (Встала, подошла к окну, постояла, резко обернулась.) А потом спрашиваю: а чайник, чайник то почему у порога стоит? Отвечает: он слишком большой и грубый, определи его куда-нибудь или подари, вынеси во двор, может, кто возьмёт, а мы тебе фарфоровый подарим, расписной. Ну, скажи, зачем мне расписной? Ведь в моём керамическом — целая история… память, тепло памяти! Так живо помню, как мы его выбирали, как упаковывали, потом в ожидании поезда сидели в чужом дворе, пили чай из термоса, ели вкусные булочки, как потом в вагоне бережно ставили его на верхнюю полку и боялись: не упал бы… (Снова присела на диван, достала из сумочки диктофон, зажала в ладони.) Да ладно, не ахай и не сочувствуй, чайник этот с собой заберу… Куда-куда. В деревню, в мамин дом. И не только его, но и всё, что детям кажется ненужным, то что они без всякого сожаления могут выбросить… Ага, вот выйду на пенсию, оставлю им квартиру с новой мебелью и уеду в деревню… Не веришь? Не привыкну — без удобств?.. (Деланно почти рассмеялась.) Ха-ха! Но зато со мной будет моё… моё привычное, моё, наполненное прошлым, которое и даёт мне ощущение жизни, а не эти новые красивые вещи, которые мне предлагают дети… (Горестно усмехнулась.) Неживые вещи, холодные. И уже не успею наполнить их греющим воспоминанием, не успею. Да и не хочу. А поэтому уеду к привычному, родному… Улыбаешься? Не веришь и осуждаешь? А ты не торопись, может еще и хвалить станешь, когда… (Пальцем погладила диктофон.) А вот, послушай моё… после того, как спасла от детей и напольную вазу, которую тоже хотели… (Включила, и я услышала.)

«Я помню. И было это в девяносто первом. Тридцать первого падал и падал снежок, к вечеру подморозило. Со двора Юра принёс несколько еловых веток, дочка поставила их в напольную вазу, повесила игрушки и сразу стало уютно, запахло елью. Потом дети накрывали на стол, а я сидела в уголке дивана и мне не хотелось даже пошевелиться. И потому, что устала от хлопот на кухне, но сейчас радовалась: как же здорово, что за полтора месяца до Нового года удалось кое-чего натаскать и теперь даже перед голодной Россией стыдно. Вчера-то захожу в магазин, а на прилавках — ни-фи-га! Совсем пусто. Только на одном лежат пачки сухой горчицы, еще какие-то приправы да мороженое фруктовое. Ближе к полуночи выпили за прошедший год, встретили Новый. Наш старенький телевизор работал хорошо и шел совсем неплохой концерт. Ну, что еще человеку надо? Да и утро за окном вспыхнуло с чистым, не истоптанным снежком и я с час бродила по соседним, почти деревенским улочкам, с моим черным котом Найсом за пазухой. „Жизнь прекрасна!“ Кажется, так назывался итальянский фильм, который тогда шёл в кинотеатре.»

(Выключила диктофон, растроганно улыбнулась.) Ну и как тебе моё бормотанье?

И Дина всё же уехала в деревню, которая была в тридцати километрах от города. Правда, вначале взяла отпуск, чтобы ухаживать за инсультной матерью, а когда та умерла, то продлила его за свой счет, а потом так и не возвратилась в свою квартиру, — ведь медики везде нужны и к ней сразу потянулись люди со своими «болячками». Иногда она звонила мне и из наших диалогов я поняла, что ей нравится быть нужной именно этой горстке людей, не чаявших в ней души.

Какое-то время спустя, и я съездила к ней. Была ранняя осень. Мы сидели на крылечке с традиционными лавками по бокам от входной двери, перед нами, на низком столике, сооруженном Диной из двух дощечек, чуть слышно шумел самовар и стоял тот самый керамический чайник с чашками, который дети предлагали куда-либо «определить». И пахло дымком от осенних костров, стайка берёз напротив домика, утратив девственно-зелёную яркость листвы, уже вплетала в косы золотистые пряди… и было так тихо! Лишь иногда с конца улицы долетали возгласы играющих во что-то ребятишек, мычанье коровы, тявканье собаки, крик петуха. Я смотрела на мою подругу и видела: да, что-то изменилось в ней. Но что? Не могла понять. Будто образовалась вокруг неё некая исходящая аура, лучи которой не только не проникали в меня, но даже разъединяли. Почему? Ведь так хотелось, впитав их, почувствовать теперешнюю душу Дины! Да и не только почувствовать, но и перенять тихую успокоенность… Да, да, именно успокоенность появилась в ней! И та самая, которая непременно тает, размывается там, среди всегда спешащих, страждущих чего-то большего людей большого города, в который должна возвратиться и я.

Старые деревья

Настя приехала… вернее, её привезла к себе из деревни моя не столь давняя соседка, и ей, её матери, уже восемьдесят семь, и живёт она одна там, в её поредевшей деревне и старой хате, а когда дочь начинает упрашивать переехать к ней, то слышит: «Нет-нет! И не говори мне этого! Старые деревья не пересаживають.» И знаю эту фразу потому, что её дочь повторяет её каждый раз, приезжая от матери, а теперь воочию и я вижу эту непокорную старушку. Такие лица, как у неё, мне всегда напоминают… как не странно, мочёное яблоко, — ничего, что всё исполосовано морщинками, но под ними непременно скрыто то, отчего испытаешь некую утолённость. Да и глаза… Она сидит на кровати, укрыв плечи одеялом, смотрит на меня с улыбкой и в её, утративших голубизну глазах… словно извинение. Ну, что ответить на этот взгляд? Ведь вижу-то её впервые. И чтобы начать разговор, отталкиваюсь от тех самых её слов, которые стали для дочери и меня чем-то вроде «стоячей фразы».

— И как Вам у дочери? Не беспокоит ли шум машин, уютно ли?

Настя смотрит молча, и мне начинает казаться, что слова до неё не дошли, — рассматривает меня? Еще раз спросить то же, но переиначив? И тут слышу:

— Да нет… И машин ваших не слыхать, и уютно. Только вот… — Замолкает, тянется к лучу, который, перечеркнув подлокотник кресла, пролёг на кровать: — Только вот я же всю жисть привыкла выйти за порог и сразу — на земельку, на зелёночку. — Прикрыла луч рукой, отчего солнце тут же высветило на тыльной стороне ладони пигментные пятнышки, тёмные жилки: — А тут что? Стены да мёртвость. Ни травки тебе, ни деревьев…

— Ну как же «ни деревьев»? — входит Наталья с подносом, на котором чашки чая и печеники: — Вон, выгляни в окно, весь двор зелёный.

— Ну так что ж… теперича так и стоять у твоего окна и через стекло на деревья пялиться?

Наталья оборачивается ко мне, разводит руками:

— Вот… видишь? Ей там на земельку надо сразу ступать, а мне тут каждый день волноваться: как она там, не заболела ли, не замерзает ли? Ведь зимой в её худой хате как только проснулся, так сразу надо печку растапливать, а то окочуриться можно.

— Ну и что, что печку? — Настасья поправляет одеяло, сползшее с плеча, смотрит на дочку снизу-вверх: — Растопить не трудно… было б чем. А то как вспомню послевоенье… — Махнула рукой: — Ни дров, ни картох. Охо-хо, грехи наши тяжкие, лучше и не вспоминать.

— Но Вы вспоминайте, вспоминайте, — хватаюсь за «тему». — Конечно, радостного в Вашей жизни было мало, но…

— Чего ж… — взглядывает с укоризной, — было и радостное, как же без радостного? Ведь и я молодою была, а в молодости и трудности — не трудности. — Замолкает. Снова смотрит на луч, которые еще нежится на краешке кровати. — Но были, были и трудности, век вековать — всякое повидать. Помню, как начнутся покосы, так и… Ну-ка, попробуй отмахать косой цельный день? Мужиков-то после войны в деревне было раз-два и обчёлся, вот бабам и приходилося. Как покосы начнутся, только солнышко взойдёть и-и пошли… и до зари. Потом ночью плечи так ломють, что не знаешь на какой бок повернуться.

— А разве сенокосилок не было?

— Какие сенокосилки после войны-то? Это лет через десять одна на весь колхоз появилася, а то всё девки да бабы косили… да и сажали, сеяли, со скотом управлялися. За мною тридцать коров приходилося и всех накормить, напоить надо было, подоить два раза вот этими самыми руками, — положила их на колени. — А как же? Не управившись с трудностями, блинов не попробуешь.

Я улыбнулась:

— А блины… в смысле оплата… как за ваши труды платили?

— Как платили… Да по-разному платили, кто сколько палочек заработаить… ну, трудодней значить, а в конце года за эти палочки и выдадуть столько-то зерна, столько-то овошшей. Ведь это только лет через двадцать после войны стали и деньги давать, а то всё зерно с овошшами, да и то…

Махнула рукой, сгорбилась, затихла… Расспрашивать ли еще о чём-то, стоит ли подталкивать Настю к нелёгким воспоминаниям, — ворошить прошлое? Ведь и я помню рассказы мамы о её двоюродной сестре-доярке из пригородного колхоза: когда у них начинался падёж скота от бескормицы, то она приходила к нам и со слезами рассказывала, как выбивает у председателя несколько пудов сена хотя бы для стельных коров, чтобы телята не погибли.

В ту, первую встречу с Настей, я всё же увела разговор в сторону, и наше знакомство закончилось чаепитием, при котором старушка каждый печеник, прежде чем положить в рот, бросала в чашку, а потом вылавливала ложкой, — привыкла ли так делать или жевать нечем? А на другой день я испекла кексы с изюмом и пришла к ним с решимостью мягко, не задевая трудных тем, увлечь Настю в разговор о том, как ей живётся теперь? Но не получилось. И потому, что она всё возвращалась и возвращалась в те годы, которые, видать, «уютно» поселились в её душе и не хотели уходить, а я, трепетно-бережно относясь к подобным рассказам проживших длинную жизнь людей и не разрывая своими вопросами, сплела потом из её слов такие монологи.

— Наш колхоз «Путь коммунизма» бо-ольшой был, три деревни в него входили, Масловка, Затинное и наша… Волково. (Она сидит за столом, ложкой помешивая чай.) В нашей деревне мно-ого домов стояло, в три улицы. И правление колхозное у нас в деревне находилося, председатель хороший был. Бывало на собраниях часто успокаивал нас, что не всё наработанное нами в район вывезуть и обязательно осенью на палочки выдадуть и пшенички, и картох. (Взяла кекс, ковырнула изюминку, отломила кусочек, но откусывать не стала, положила на край блюдца.) Мой-то… когда с войнывозвярнулся, трактористом работал, так что мы с ним хорошо получали, было чем детей кормить, а потом… (Замолкла. Поставила чашку на блюдце, взглянула на дочку вопросительно: говорить ли? Та согласно кивнула.) А потом его увезли… Да в город, в тюрьму увезли, а после и дальше… на цельных пять годов… За что? А что в правлении анекдот Федьке рассказал. И где только его подцепил? Так и не узнала… Какой? (Снова взглянула на дочку, та ободряюще улыбнулась.) Ну, раз теперя всё можно, то слушай… на всю жисть запомнился. Послали мужиков к Сталину узнать, что это за «пятилетка» такая? Ну, тот и говорить: видите, — мол, — автомобиль едить? «Видим» — отвечають. «А в конце пятилетки будут они ехать один за одним, один за одним. А трактор видите?» «Видим и трактор» «А в конце пятилетки они тоже будут ехать один за одним, один за одним.» Ну, мужики вернулся в деревню, рассказали про Сталина, а потом и прибавили: «Вот так и у нас будить. Видите, нищий идёть? А в конце пятилетки они будуть — один за одним, один за одним.» (Я рассмеалась, а Настя даже не улыбнулась.) Вот за этот анекдот и упекли моего… и оттельпужил целых пять годков, лес в Сибири валил, а когда возвернулси почти слепой… от тяжестей, да и раны о себе дали знать, и помер. И осталася я с тремя одна… (Взяла дольку кекса, снова ковырнула изюм, откусила, запила чаем.) Охо-хо-хо, чаво ж теперича вспоминать-то? Всё, как и у всех было… радость, горе. И колесо не всегда по одной колее катится. (Встала, пошла к кровати, присела.) Я тут немного полежу, а вы пейте чай, пейте, уж дюже (Улыбнулась мне.) твои печенья вкусны, можа, потом и опять один съем.

Были потом и еще рассказы Насти… да нет, не рассказы, а короткие подсказки памяти, которая никак не хотела щадить «хозяйку», хотя я и не подталкивала её к возврату в прошлое, спросив лишь о том, как она живёт теперь. Но ассоциации беспощадно уводили её в минувшее, во времена Хрущева: «Он же тогда и последнюю церковку закрыл, в Волково-то нашу еще в двадцатых разрушили, так мы после говенья причащаться в Козловку ходили, за 20 километров, а он… Много грехов наделал, бога забыл. Да и поля колхозные загубил… А вот так. Заставил вместо бураков и пшеницы кукурузу сеять, а она и не успела созреть, и помёрзла. Вот и получилося, что на зиму осталася скотина без кормов. Да и огороды урезал, коров заставил продавать. А у меня она такая хорошая была! Рыжая, с белым лицом. Как же я её любила! Но пришлося распрошшаться. (Краешком платка утёрла глаз. Плачет? Вроде бы нет.) До сих пор её никак не забуду.» И эти её слова подтолкнули меня к рассказу мамы о том, как в те же времена видела она на базаре молодую рыдающую женщину, когда покупатель уводил от неё корову: «Кормилица ты моя! Что ж я буду делать без тебя, чем детей кормить малых?»

— Спрашиваешь, как живу? Да как и все, потихоньку. Нас же, стариков, в Волково осталось семь дворов, молодые-то все поуехали, что им тута делать? Сосед покрепче, так еще корову держить, так что молока на всех хватаить. Ведь теперя сена можно накашивать сколько хочешь, вон сколько лугов брошенных! Это тебе не в колхозе… бывало дадуть делянку, а что с неё? Корову не прокормишь. Вот потом все межи меж огородов и обкашивали, бурьяна такого, как сейчас не было… Не-е, пенсию каждый месяц приносють, с голоду не помираем, не-ет, да и лавка каждую неделю с хлебом и маслом приезжаить… Сама хожу, сама. Потихонечку, помаленьку, а до лавки добираюся, ну, а если прохворну, то Валька-соседка принесёть, записку ей напишу, что купить и принесёть. А как же, надо помогать друг другу… Не, не скучно. Собираемся вместе, вспоминаем. Клуба-то теперича нет, так кино по телевизору смотрим… ага, раньше в клуб сходилися и кино смотреть, и танцы танцевать, и петь. Голос-то у меня громкий был, раскатистый! И песен сколько хороших было! Бывало, как запоём хором, так душа замираить… Какую, например? А хотя бы вот эту: Расцветаить степь… ну да, лесами, (И с нашими подсказками почти пропела.), а в лесах поля цветуть, это сделали мы сами, это наш великий труд. (Взглянула вопросительно: петь ли дальше?) Земля моя… любимая, широкие поля, богатая и вольная красавица земля… Ну, богатая была, не богатая, а красиво в наших краях и теперя… Еще какие песни помню?.. А во, свою самую любимую ишшо помню, послушай: Расцвела под окошком (Улыбнулась и, покачиваясь, запела.) белоснежная вишня, из-за тучки далекой показалась луна, все подружки по парам кто куда разбрелися, только я в этот вечер засиделась одна… (Закашлялась, махнула рукой.) Уж дюже душевная песня была, и с каким же сердцем пела её, как же все улыбалися и потом руками шлёпали!

На другой день, возвращаясь с работы, я увидела Настю сидящей на скамейке у подъезда. Подошла, присела рядом;

— Вышли на зелёночку полюбоваться, соскучились?

— Да нет… чем тут любоваться-то? Это я дочку жду, в квартире-то душно, вот и выползла, — поднесла к лицу несколько помятых травинок, понюхала.

— Деревней пахнут? — кивнула на них.

— Пахнут… (Помолчала, окинула укрытый тенями заходящего солнца двор, заставленный машинами.) — Томно мне здеся, милая, дышать нечем. — Подняла глаза к небу: — Видать, за гору упряталась моя смерть, но помереть хочу там, в Волково.

И мне подумалось: до чего Настя здесь, в заасфальтированном клочке двора, чужая! Нет, не примет эта душа, пропитанная живой природой, комфорта города ни за какие блага. И жить ей там, в своём Волково, с оставшимися стариками до последних дней.

Потом помогла Насте подняться к своей квартире, а сама, заглянув домой и испив кофе, пошла в рощицу, что совсем рядом с нашими многоэтажками, — часто прихожу сюда отдохнуть душой, что-то додумать, вот и теперь… Закатное солнце вытемнило стволы лип, сосен, но играло, поблёскивало в потемневших кронах. И в такой предосенней благодати обычно растворялись мои заботы, но теперь уходили нехотя, лениво, а взгляд прицепился к засыхающей сосне на самом краю оврага и склонённой над ним. Нижние сучья её были почти засохшими, но всё еще простирали ветви, — словно руки, — к молодой берёзе, которая стояла напротив, посреди небольшой поляны, вольно покачиваясь в низких лучах солнца… Да-да, она, эта засыхающая сосна, похожа на мою нечаянную знакомую, — ей тоже оказался чужд именно этот клочок земли. Значит, некая великая тайна родства, утерянная нами, еще жива в таких, как Настя, не захотевшая покинуть родные места.

Вскоре Наталья увезла мать в Волково. Свижусь ли со старушкой опять? Хотелось бы. Но всё равно останется она во мне воплощением благорассудного отношения к жизни, — всепобеждающего терпения — и свидетельством тому, через что пришлось пройти простой русской женщине.

Посиделуки с прошлым

Ну, хорошо, Ксюша, хорошо, присоединюсь к твоему… «чаю на двоих». И почему так назвала эти свои вечерние посиделки с прошлым? Кстати, а почему чай, а не кофе?.. Да ладно, шучу, не обижайся и рассказывай. Только учти, не могу полностью принять этого, ставшего, как говоришь, уже традицией «чаепития»… Да потому, что не советовала бы тебе слишком часто ворошить прошлое, погружаясь в него с головой, ибо занятие это иногда бывает весьма тяжким, по себе знаю… надо стараться жить настоящим, искать радость в каждом дне, в каждом часе, минуте. Вот же, прислушайся: через открытое окно — писк воробьев, детские вскрики, тихий росчерк проехавшего троллейбуса… и разве не отрадны эти живые звуки?.. Может и слышишь, но не вживаешься, не растворяешься в них… Ну, хорошо, хорошо, верю, что иногда с тобой такое случается, а сейчас давай — о твоём вчерашнем «чае на двоих»… правда, сейчас получится уже на троих…

— Советуешь «жить настоящим»… Странное совпадение… А вот такое. Вчера я «пила чай» с Тимофеем с Ангары, который, как и ты, всё советовал чаще погружаться в настоящее, да еще не в реальное, а в какое-то расширенное, углублённое… Ага, с тем самым, который еще любил рассказывать притчи и с которым потом расстались… Ну, как почему вдруг вспомнился? Чтобы додумать что-то и о себе… А случайно с ним познакомились. Он же оператором был, и как-то приехал с журналистом снимать очерк о нашем хирурге Андрееве. Отличный был хирург, да и как человек… Но ладно, не о нём речь… Всё же рассказать и о нём? Нет, не сейчас, я же о Тиме хочу… Да, нет, не сразу в него влюбилась. Работали тогда они несколько дней и я, знакомя их с отделениями, вначале не обратила на него внимания, да и журналист мне казался интересней, а в Тимке не было ничего такого, чтобы… и одевался серо, так что моя симпатия к нему разгоралась постепенно… как тот самый костер, в который бросают хотя и смолистые, но сырые ветки… Чего усмехнулась-то?.. А-а, и у тебя в рассказе такая фраза есть? Ну, значит, запомнила твою и вот… Но слушай дальше. Так вот, вначале я как бы и не заметила его, а потом, после первого дня съемок, угостила всех чаем, разговорились и вдруг я увидела его глаза… голубые-голубые и такие грустные, что захотелось спросить: отчего, мол?.. Нет, не спросила. А когда они на пятый день заканчивали съемки, то Тимофей вдруг подошёл ко мне, взглянул этими голубыми и тихо спросил: не приглашу ли в гости? Ну, я конечно удивилась… Нет, не пригласила. Но примерно через неделю, на День Влюблённых, ко мне нагрянули с бутылкой вина и тортом двое моих коллег, и он с ними… Конечно, снова удивилась: настолько сдружился с ними, что может вот так?.. Но как же легко и хорошо было в их компании! Кстати, тогда-то и услышала от него первую притчу, которая сразу подсказала мне о нём то, что сразу нас и сблизило. Рассказать?.. Ну слушай. Ученики спросили мудреца: «Можешь ли ты объяснить нам, какова цель жизни?» «Нет, не могу» — ответил тот. Но они — опять: «А в чём хотя бы смысл жизни?» «Не знаю.» «А что тогда знает о жизни твоя мудрость?» — не унялись. И тогда мудрец улыбнулся: «В жизни не так важны цель и смысл. Главное — ощущать её вкус. Ведь лучше есть пирог, чем рассуждать о нём.» Ну и как тебе притча?.. Ага, и как раз о том самом настоящем, о котором вы — мне… Когда потом стояли с ним на балконе, он вдруг сказал тихо: «Знаешь, мне кажется, что ты слишком погружаешься в то, в чём живёшь. Попробуй находить другое настоящее и жить им хотя бы пару дней»… Ну, был ли он философом или нет, но потом говорил такое не раз… словно одергивал меня, а я… Слушай, ну, как можно было жить каким-то другим настоящим, если каждый день перед глазами… да и не только перед глазами — больные, беспомощные, страдающие. Это с годами ко всему привыкаешь, да и то в какой-то мере, а тогда… Ведь в мединституте — теория или, говоря теперешними терминами, виртуальность, а когда погружаешься в жизнь больницы… То-то ж. Так вот, когда слышала его советы искать какое-то эфемерное настоящее, то иногда возражала: а разве то, в котором живу, не настоящее? Разве не настоящее эти каждодневные заботы о больных? На что он вначале улыбался… вот-вот, как ты сейчас, и отвечал: нет, мол, то, о чём говоришь, слишком рутинно и может огрубить душу, поэтому тебе надо находить другую реальность и расширять её до каких-то… как выражался «ирреальных пределов», чтобы она превращалась… В общем, заговаривал тем, во что я никак не могла вникнуть, почувствовать. Да и времени для этого не было, ведь в первые годы работы до многого надо было добираться самой, ко многому привыкать, чтобы становилось привычным и не столь обременительным… Думаешь, что дело было не во времени, а в чём-то другом? И в чём же?.. Не знаешь. Ну тогда слушай дальше. Как-то уехали мы с Тимкой на озеро, вечером сидели на берегу, смотрели на розовое закатное небо за полосой леса, на наползающий туман, музыка доносилась из гостиничного домика… и всё это во мне сплеталось в какой-то удивительный… в какое-то неведомое доселе ощущение и казалось, что только в эти самые мгновения наконец-то и живу, а то, что, каждый день — серая суета, бесконечный сериал рутинной неизбежности. И была в эти минуты счастлива не только тем, что он рядом, но и чем-то другим, дотоле неиспытанным… Что он? Он заглянул мне в глаза своими голубыми и тихо рассказал еще одну притчу. Слепил Бог человека из глины и остался от неё лишний кусочек, вот он с улыбкой и спрашивает у только что сотворённого: «Что тебе из него слепить?» А тот и попросил: «Бог, слепи мне счастье.» Ничего не ответил Создатель и лишь положил человеку в ладонь оставшийся кусочек глины… Да-да, и я — о том же. Человек сам должен ковать свое счастье, а не надеяться на кого-то, а если его не хватает, то, чтобы стало ощутимее, надо, как советовал Тимка, учиться вживаться в настоящее, расширяя вокруг него пространство. И вот один из его уроков. Допустим, ты смотришь телевизор и видишь: кто-то сидит на берегу моря, вот и ты должна видеть то, что видит он. И не только видеть, но и ощущать… сырую свежесть ветерка, слышать плеск волн, шелест перебираемых волнами камешков и даже температуру воздуха… Ну что ты смеёшься? А, впрочем, когда услышала этот его совет, тоже рассмеялась, а он посмотрел на меня своими грустно-голубыми и сказал: «А ты не смейся, а попробуй. И если с первого раза не получится, то не отступай, а еще раз, еще.»… А как же, конечно пробовала. И ты знаешь, чрез какое-то время картинки на экране телевизора перестали мелькать ярким калейдоскопом, а начала я вживаться в те, что были ближе, роднее, задерживать их в себе… Ну да, и теперь получается… и то, что зацепило, радовало, не забываю так быстро, так что советую и тебе… Да не выдумки это! Ну что ты ей богу… ведь я же тебе — правду, ту, которую помогла бы додумать, а ты… Ага, обычно взвешиваю всё прежде всего умом, а не чувством, и в моей профессии такое просто необходимо, а тогда… а теперь, когда осталась одна и, как ты выразилась, справляла вчерашние посиделки именно с ним, то просто хотелось понять: ну почему он уехал от меня, почему вернулся на Ангару?.. Может, и соскучился, ведь когда начинал говорить о тех местах, то грусть в глазах пропадала и появлялся в них свет, но… Представляешь, даже фотографию Ангары с собой носил, но каждый раз, когда начинал о ней говорить, то, махнув рукой, вдруг обрывал рассказ, а если просила продолжить, то отвечал: ладно, мол, в другой раз. А однажды, после такой отмашки поведал еще одну очень трогательную притчу, после которой подумалось… И её рассказать? Но ведь ты вроде бы не любишь мифы, легенды, притчи… Ну, хорошо, слушай, она почему-то ча-асто мне вспоминается. И было это давным-давно, в те времена, когда в Европе ведьм на кострах жгли*. И обвинили еще одну женщину в сатанинстве. И собрались на площади, чтобы сжечь, но прежде все должны были подтвердить, что она ведьма. Ну, почти все и стали кричать: «Ведьма она, ведьма, сжечь её!» А её сын, стоявший тут же, промолчал, и тогда кто-то заорал: «И этого мальчика надо сжечь! Он — сын ведьмы, значит тоже сатана!» А несчастная женщина, испугавшись за него, закричала: «Это не мой сын, не мой!» И тот, услышав отречение матери, в гневе выкрикнул: «Ведьма она, ведьма!» В тот же миг запылал костёр… Ну, когда всё было кончено и толпа разошлась, то сын еще долго стоял и смотрел на серый пепел, а потом побрёл куда глаза глядят. Но где бы ни был и к кому бы ни прибивался, отовсюду его гнали, и он всё чаще стал вспоминать тёплые руки матери, её любовь. «Мир жесток, — твердил себе часто. — Мир отнял у меня то, что было всего дороже». И однажды услышал голос: «Это не мир отнял у тебя самое дорогое, ты сам это сделал, предав мать, чтобы сохранить себе жизнь.» И с тех пор стал он жить с мучительным укором совести, как с клеймом… Да, конечно, притча мудрая. Но какое отношение она имела к Ангаре, если Тима рассказал её сразу после того, как в очередной раз начал говорить о ней… и как всегда осёкся… Да ты что, шутишь? Написать ему и спросить? Чтобы еще раз получить совет: твори вокруг себя другое пространство, а не вороши прошлое… которое, кстати, теперь для меня — спасение. Нет, нет, не уговаривай, писать не буду, тем более, что, выйдя тогда замуж, так и не ответила ему… Мало ли, что тебе интересно!.. А что «нечаянно» спросить?.. Как теперь живёт?.. Ну, в принципе и мне хотелось бы узнать… Ладно. Подумаю. А ты, если захочешь, почитай вот эти письма… ага, его письма, с Ангары… Ладно, ладно, ничего в этом неудобного нет… за давностью лет, и раз даю, то… Может, вычитаешь то, чего я не смогла, а потом подскажешь, когда приду.

Письма я прочитала в тот же вечер. И была в них обычная переброска фразами о прошлых встречах, поздравления с праздниками, пожелания удач, но попадались и небольшие абзацы, которые, цепляли какой-то потаённой взволнованностью писавшего, но неожиданно обрывались, и я словно видела тот самый взмах руки Тимофея, о котором говорила Ксюша. Вот некоторые из них:

«Как-то давно, будучи на съемках в селе Рыбном, проснулся рано, вышел из хаты, в которой ночевали, а передо мной в тумане, подсвеченном восходившим солнцем, речка Каменка, за нею — луг, леса в дымке. И то был миг сродни чуду. А теперь эта речка в том месте превратилась почти в болото.»

«Вчера ездили в район Железногорского комбината снимать сюжет о почерневшем снеге вокруг Балухари, долетающий до села из карьера и покрывший всё вокруг. И как только люди могут жить рядом с разрезом и дышать угольной пылью?»

«Когда-то вокруг села Позднеево были прекрасные леса, но в шестидесятых годах при освоении целины их выпилили, потом поля заросли травой и теперь весной на село несутся пыльные бури, а зимой из-под снежной шапки торчат жесткие пучки бурьяна.»

И таких, двух или трёх строчных абзацев, неожиданно врывающихся в общий неомраченный текст писем, было достаточно, чтобы мне захотелось узнать об Ангаре больше и, найдя в Интернете не только фотографии прекрасных пейзажей с её берегов, но и повествования людей, строивших на ней, единственной из 336 рек, не вытекающей, а впадающей в Байкал, электростанции, у меня из выписанных коротких текстов сложились свои «абзацы», которые потом и подсказали ответ на вопрос, заданный Диной:

В 1950-м было начато строительство первой гидростанции Ангарского каскада, который должен был обеспечить электроэнергией города, алюминиевые, лесохимические, строительные заводы того края… Уже почти темно, но три бульдозера в свете метущихся фар всё еще валят и валят молодые сосенки, берёзки и те обречённо падают под их гусеницы… С июля 1961 года началось наполнение Братского водохранилища и после его завершения уровень воды поднялся более чем на 100 метров… Бульдозер медленно подъехал к хате, к этому обжитому и тёплому гнезду живших здесь людей, и тут же она пошатнулась, из окон выпорхнула пыль, а крыша медленно стала оседать… Перед тем, как вода от ГЭС поднялась и стала накрывать деревни, люди из Бейтоново перевезли в Балухарь захоронения с кладбища, старинную почерневшую церковь и собрали её на новом месте… По воде, меж сбившихся в островки камышей и травы, плыли бревна, части построек, срубы, деревянные сундуки, утварь, скамьи, стулья и самое страшное — надмогильные кресты, гробы… Брошенные кони бродили в лугах, прибивались к домам еще не выехавших, а какой-то чудак написал на клеёнке объявление, закрепив его на врытых столбиках: «Люди добрые, берегите последних лошадей!»

Конечно, будучи оператором, Тимофей невольно наблюдал за трагедией «маленьких людей», вынужденных жертвовать родными гнёздами, чтобы были «обеспечены электроэнергией» не только предприятия, но и уюты больших городов. Но чем он мог погасить ту боль, которую видел в глазах людей, прощающихся с дорогими местами? Может, от беспомощности и уехал от ставшей ему чужой Ангары, чтобы где-то там, далеко, попытаться забыть пережитое и найти утешение в другой реальности? И, встретив Ксюшу, ждал, что она поможет ему в этом? Ведь не зря рассказал ей притчу, — словно подсказывая, — о сожженной женщине-колдунье и отрекшемся от неё сыне. Но она, слишком глубоко погружённая в свою реальность, не поняла его… Да, конечно, так и было. Не дававшая покоя ностальгия подсказала Тимофею: а не предал ли и он родные места, ставшие жертвой неумолимо надвигающегося прогресса? И решил вернуться.

Вот на такие размышления подтолкнули меня письма незнакомого человека. И теперь думаю: а поймёт ли, согласится ли Ксения с моими предположениями и надо ли говорить ей о них? Еще не знаю.

Зерцаловидные тени

Как-то я уже писала о нём, моём соседе-хирурге с редким именем Аристарх, (но все зовут его Арис), который, во время войны в Чечне, да и не только в Чечне, спасал раненых, был тяжело ранен в ногу и поэтому теперь, по-прежнему работая хирургом по специальному вызову на сложные операции, в основном сидит дома и читает книги пачками, которые приносит ему из библиотеки брат. Обычно каких-то глубоких комментариев о прочитанном от него не слышала, — так, иногда: «Серьёзная книга», или: «Ну и ерунду навалял этот…», — но порою, когда его что-то зацепит, то непременно услышу не устоявшееся и зачастую весьма любопытное понимание прочитанного, о котором потом и толкуем. Вот и совсем недавно такое случилось. И пишу случилось потому, что обычно одной встречи не хватает, чтобы разобраться с тем, что его заинтересовало, поэтому в тот первый вечер он только осторожно выложил передо мной свою «зацепку» (его определение темы), и на мои поспешные ответы лишь посматривал с лукавинкой, вроде бы и кивая согласно, но подтверждающих или опровергающих гипотез не высказывал, а уже минут через десять вынул из бокового кармана сложенный вчетверо листок и протянул мне:

— Вот… в Интернете наткнулся… Почитай-ка и подумай хорошенько, а завтра опять к тебе приду. — И усмехнулся: — Не прогонишь?

И когда ушел, не сразу разбирая его ужимистый почерк, прочитала: «Встань, если хотишь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал. В то время увидишь, что един твой телесный болван владеет сотнею видов, а как только зеркалы отнять, все копии сокрываются. Однако же телесный наш болван и сам есть едина токмо тень истинного человека… И сия тварь, будто обезьяна, образует яйцевидным деянием своим невидимую и присносущную силу и божество того человека, коего все наши болваны суть аки бы зерцаловидные тени.» Да-а, любопытная цитата… и похоже — от Сковороды. Помогай, Интрнет… Да, Григорий Сковорода. И стоит это высказывание философа эпиграфом к повести Николая Лескова «Заячий ремиз», так что… Ну да, прежде чем что-то ответить, надо бы перечитать её, благо тома моего любимого писателя еще стоят на полке, а поняв, почему Лесков взял именно эту цитату, и держать ответ перед моим заинтригованным соседом. Повесть эту я читала очень давно, и содержание забылось, но, как и всегда со мной случается, осталось, быть может, самое главное: ощущение соприкосновения с чем-то глубоким и загадочным… вернее, не до конца мною разгаданным, а поэтому, раз вот так неожиданно обстоятельства подтолкнули к ней, значит, надо попытаться еще раз разгадать недодуманное. Да, но надо чтобы и Арис прочитал «Заячий ремиз», иначе как же мы будем доискиваться до истин Сковороды и Лескова? И в тот же день прочитав её, вечером отнесла моему соседу.

На другой день он пришел и прямо с порога услышала:

— Да-а, накрутил Лесков… Прочитал пока половину повести и подзапутался с этими зерцаловидными тенями. — Ухмыльнулся: — Да так, что всю ночью передо мной… — махнул рукой. — А-а, ну их, этих писателей-философов в баню, насочинят, накрутят разного, а нам разбирайся, догадывайся…

— Не огорчайся, Арис, — прошли с ним в зал, — я как раз испекла кексы, сейчас заварю к ним чайку твоего любимого зеленого, а ты посиди и подумай, с чего начнём наше исследование.

— Да ладно… какое там исследование? Хотя бы просто понять, что за тени его герои и что за ремиз такой у Лескова?

— Ну, с ремизом-то всё просто. Кроме термина в игре и спорте, это — кустарник, в котором скрывается дичь.

— А почему тогда заячий? — развёл руками.

— Как почему? Заяц тоже дичь, если…

— А-а, — спохватился, — да, конечно… если подстрелить. Но у Лескова никто в зайцев пока не стрелял…

— Не стрелял. Но заячий страх был в герое повести, в Оноприи Перегуде, разве не уловил?

— Ну да… потому, наверное, и свихнулся.

— Да нет, не только из-за страха. С Оноприем всё сложнее. Когда дочитаешь, то поймёшь, а сейчас пока посиди, а я — на кухню…

Когда входила в зал, чтобы расставить чашки и вазочки с кексами вокруг моего красивого расписного чайника, Арис сидел с тем самым листком, который принёс мне вчера и перечитывал его, а когда присела к столу, то, подняв палец, взглянул:

— Вот… послушай-ка: «Встань, если хотишь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал. В то время увидишь, что един твой телесный болван владеет сотнею видов.» А теперь скажи мне: о каких зеркалах Сковорода писал? Ведь, не о настоящих? Он же философ, а у таких — своя задумка… или как там у вас?.. своя метафора.

Чуть удивлённая таким вопросом, улыбнулась:

— Ну, в принципе ты прав. Думаю, что он имел в виду не настоящие зеркала. — И, взяв у него листок, дочитала: — «Однако же телесный наш болван и сам есть едина токмо тень истинного человека…»

— Как это? — прервал он.

— А вот так. Понимаешь…

И жестом пригласила к столу. Он с готовностью пересел, прервав меня:

— Ладно, о «вот так» расскажешь потом, вначале чайком побалуемся, пока не остыл. — Налил в чашку, поднёс к самому носу, вдохнул: — Пахнет-то как!..– И, смакуя каждый глоток, улыбнулся: — Ну, а теперь давай, разъясняй своё «вот так».

— Вот именно своё, Арис, а как ты принимаешь -твоё право. Так вот, допустим, что Сковорода имел в виду не настоящую тень человека и не настоящие зеркала, а… Ты уже прочитал, что Оноприй рос при церкви? — Он кивнул. — Но обстоятельства выбросили его в светскую жизнь, которая оказалась чуждой, поэтому и…

Он резко опустил чашку на блюдце:

— Да понял я это, понял, но при чём тут тени?

— Да при том, что как раз я и понимаю зеркала и тени как метафоры… — Взглянул с любопытством. — Да, метафоры. То есть, какие понятия входят в человека из жизни, её явлений, обстоятельств, такие и потом и определяют его действия, поступки, а «как только зеркалы отнять, все копии сокрываются», то есть, наши понятия могут теряться, измениться при других обстоятельствах.

Думала, что он удивится этому моему доморощенному определению, но Арис вздохнул, почему-то налил в чашку совсем немного чая, выпил и молча уставился на меня.

— Ну, что ты молчишь? — усмехнулась.

На что он пальцем постучал по столу, взял кекс, откусил, прожевал:

— Чего же тут не понять? Понял, конечно, твою метафору, но я… — И, потянув паузу, посмотрев на меня вдруг погрустневшим, ускользающим куда-то взглядом, тихо сказал: — Но ведь на войне я не тени спасал, а настоящих людей.

Обычно, после вот таких его неожиданных возвращений в прошлое, я старалась побыстрее вернуть его в реальность, подсунув какой-либо вопрос совсем о другом, ибо знала, что такие «возвраты» стоят ему бессонных ночей, вот и теперь, отвлекая от начатого разговора, предложила:

— Знаешь, давай-ка сегодня больше не будем ни о тенях Сковороды, ни о заячьем ремизе Лескова, а просто попьём чайку, послушаем музыку, а? К тому же ты еще и повесть не дочитал…

И он, не сразу выйдя из прошлого, кивнул:

— А-а, давай… Тем более, что еще и кекса твоего вкусного ни одного не съел, и чай не весь выпили.

На другой день Арис позвонил мне по мобильнику уже в десятом часу вечера: «Можно я к тебе?.. в твой „отрадный уголок“… посижу там, подышу…» И это значило, что он чем-то взволнован, может быть, даже и выпил, а теперь хочет отсидеться на моём балконе, — в его угловой квартире их нет, — и мой стал «отрадным уголком» не только для него, но и для меня с тех самых пор, как по объявлению нашла мастера, который кирпичную стену выкрасил в мой любимый оранжевый цвет, на потолок наклеил белоснежные квадраты, подвесил лиловые жалюзи, после чего я установила два креслица, а меж ними бросила на пол светлый индийский коврик.

Он пришёл и, не снимая куртки, прошёл к балконной двери, обернулся, бросил:

— А ты сиди, сиди… — усмехнулся, — со своим бетизом, не буду мешать, но через пол часика…

Я улыбнулась:

— Что, понравилось словечко из «Заячьего ремиза»?

— Да не только словечко… — Открыл защелку, шагнул на балкон, обернулся: — Но об этом — потом.

Когда минут через двадцать выключила компьютер и, накинув на плечи плед, тоже вышла на балкон, то он стоял и смотрел на окно дома напротив с весело мигающими огоньками гирлянды:

— Вот и еще один год позади, — усмехнулся: — И почему люди с такой радостью провожают уходящие?

— А потому, что от следующих ждут чего-то не только нового, но и более яркого… как эти огоньки.

Но он не ответил. Молча стояли рядом и мне было хорошо вот так… Смотреть на подмигивающее разноцветьем окно, на близкое порхание лохматых снежинок за стеклом, на малые сугробики, сбившиеся из них внизу окна и от ощущения той, связующей нас нити, которую предстояло распутывать.

— Ну что, Арис, — поёжилась, — или я пойду и одену куртку, или вернёмся в уют комнаты к Сковороде, Лескову… Оноприю?

— Да, да, — вроде как заспешил, — давай… я готов… я постараюсь…

— А что ты постараешься? — не поняла.

— Да так… Ничего. Просто я…

И шагнул в зал, снял куртку, бросил её в угол дивана и, остановившись напротив книжного шкафа, кивнул на стоявшую на нём икону Николая Чудотворца:

— А ведь он тоже воевал… как и я. — Постоял, глядя на лик святого. — Правда, не с автоматом в руках, а кулаками… за убеждения. — Шагнул к дивану, сел: — Да и Оноприй Перегуд воевал, когда стал становым приставом и за конокрадами гонялся… — Взял книгу, полистал: — Верил же, что их можно исправить только словом. — Вынул из книги одну из закладок: — Вот, послушай, что говорил конокрадам: «И тут опять на одном словеси скажу ему трижды по трижды: «Погуби вся глаголящие лжу, погуби! погуби! погуби!» «Гроб отверст гортань их»… И оборочусь до злодия, да погляну на него гордым оком, да еще скажу: «Процвете моя плоть, а нечестивый погибнет!» И вот уже от такого обращения человек, хоть он будь и какой злодей крепкостоятельный, а испужается, и ужасом сотрясется, и готов, сказать: «виноват».

Я расплылась в улыбке:

— Как же здорово Лесков пишет! Просто восторг!

— Да не к тому я тебе это прочитал, чтобы ты… — взглянул чуть огорчённо: — Ведь сперва Оноприй вроде бы правильно думал и делал, а потом, когда стал гоняться за «врагами рода человеческого в шляпах земли греческой»… — улыбнулся, качнул головой, но снова склонился над книгой: — «В душе его зародилась ненасытная жажда славы и честолюбия. Тогда, обуреваемый этой страстию… захотел лучше всех отличиться на большее и „погиб, аки обра“, окончательно скрывшись в здании сумасшедшего дома.» — Захлопнул книгу, постучал по ней пальцем: — Так скажи мне… вот вчера ты говорила, что тени есть то, что в нас закладывают. Допустим. Но почему ж еще и … — Вынул из неё вчерашний листок, прочитал: — «Однако же телесный наш болван и сам есть едина токмо тень истинного человека…» Так значит, меня как бы нет. Так значит, я — чьё-то создание, которым управляют. — Взглянул вопросительно: — И тот, кто управляет мною, вытолкнул меня и на ту самую войну, которую я… на которой я…

Резко махнул рукой, встал, зашагал по комнате.

— Арис, подожди, присядь… — хлопнула ладонью по дивану. — Ведь ты не дочитал то, что у Сковороды… — И взяла листок: — «…и сия тварь, будто обезьяна, образует яйцевидным деянием своим невидимую и присносущную силу и божество того человека, коего все наши болваны суть аки бы зерцаловидные тени.» Как ты думаешь, о чём — философ? — Он остановился, пожал плечами. — Да о том, что все мы созданны «по образу и подобию» и каждый должен укрепляться духовно, не роняя в себе ту самую «присносущную силу и божество»…

Но он не дослушал:

— Да знаю, знаю о чём ты… — махнул рукой. — Знаешь, что не верю в это, так зачем же… Ведь уже не раз говорили об этом.

Да, я знала. А поэтому не стала продолжать, а просто смотрела на него, стоявшего напротив, и во мне почему-то начинала трепетать жалость к нему, но пока не знала, чем утешить? Потом машинально взяла книгу, раскрыла на одной из закладок, сделанных им, и увидела абзац, отчеркнутый карандашом: «Для чего все очами бочут, а устами гогочут, и меняются, як луна, и беспокоятся, як сатана?»

— Это ты отчеркнул? — кивнула на книгу.

— Я… Спросишь: Почему?» Отвечу. — И взглянул разгорячённо: — А потому, что этот вопрос и во мне. И не могу до конца понять, как так получается, что кто-то впихивает в нас разные тени… ну, понятия, правила, которое я невольно принимаю, исполняю и под которыми теряю самого себя?

Я потянула паузу, соображая, что ответить, а Арис вдруг резко шагнул к окну, постоял там молча, глядя в темноту ночи и я, не раз видя его вот таким, подумала, что сейчас, как и вчера, заговорит о прошлом.

— Помню, прилетели вертушкой (Взглянул на меня: не ясно?) Ну, вертолётом… в один афганский городок. От домов — одни изуродованные скелеты, все дороги разбиты, вдоль них тянутся женщины с детьми, узлами… Повезли и дальше. Чуть проехали, остановились. Впереди стреляют. Проехали сколько-то, опять… сапёры работают. Но доехали до места. Стали развёртывать крылья АП (Взглянул вскользь.) Ну, это… ГАЗ-66 с кунгом… (Такой же взгляд.) А кунг — закрытая утепленная будка на прицепе. С двух сторон к ней приставляются небольшие палатки-крылья, и всё это — и операционная, и наше жильё, и лазарет для раненных. (Прикрыл глаза. Вспоминает?) В первый же день привезли к нам трёх духов… (Взглянул коротко.) Ну, афганцев, моджахедов. Подумалось: так кого лечить-то будем? Но следом — и наших парней с разрывными ранениями, а потом еще одного… осколком снаряда снесло ему теменную кость. (Качнул головой.) Впервые с таким пришлось иметь дело, но сделал, что мог. Думал, помрёт. Но прилетела вертушка, от которого наполовину зависело, выживет ли? Поэтому и ждали их, как спасителей. Выйдешь из АПашки, задерёшь голову и слушаешь авианаводчика: слышу тебя… нет, левее… да, почти над нами… нет, не слышу… ракету?.. видишь? И-и вот она, спасительница! В лицо — волна воздуха с пылью или снегом, и тут же — к носилкам, на них — раненого… бегом, скорее! Мужики, принимайте! Потом отходишь и видишь: оторвались колёса… набрал высоту… ушёл. Слава богу. А ты стоишь и на душе… Нет, словами не передать. — Помолчал, сказал совсем тихо: — Но каждый день был… как шаг к чему-то главному… да и минута каждая, секунда. — И слегка махнул рукой: — А потом… — Подошел, сел рядом: — Да нет, и потом, когда спасал… да и теперь… но такого чувства своей нужности, своей… Как бы тебе сказать? — Замолк, подыскивая слова: — Чувства своей человеческой цельности уже никогда не испытывал. Может, подскажешь почему?

Да, только что высказанное, мучило Ариса и вчера, искало выхода, и теперь, выплеснув из сердца наболевшее, он вроде как успокоился, поэтому можно было говорить о том, о чём думалось.

— Попробую, Арис, ответить, но вначале послушай это: — И, перелистнула страницы, нашла нужное: — Кстати, я бы тоже, как и ты, отчеркнула абзац, но вот этот: «А меня спрашивают: «Что на вас так повлияло, что вы у князя совсем переменились?» — Это Оноприй говорит, когда попал в сумасшедший дом: — «Как же это объяснить, чего я сам не заметил, как сделалось! Может быть, потому, что я болен был и вспоминал «смерть и суд», и понял своё ничтожество. А может быть, от влияния добрых людей стал любить тишноту и ненавидеть скоки, и рычания, и мартальезу.» — Арис уже сидел, опершись локтем о колено, подперев рукою голову: — И особенно выделила бы вот эти его слова: «Пойте что хотите, а я никаких бетизов делать не хочу и кричу вам: «Дайте мой чулок!» «Дайте мне чулок вязать, гаспиды! Дайте чулок вязать, ибо я вам черт знае якке бетизы сейчас на столе наделаю!» Как ты думаешь, почему Оноприй так?.. — Он хотел что-то ответить, но я прервала: — Да потому, что в этих строчках продолжение того, что и ты отчеркнул.

— Продолжение?

— Вернее, не продолжение, а дополнение. И потому дополнение, что все те, кто «очами бочут, а устами гогочут, и меняются, як луна, и беспокоятся, як сатана» как раз и отнимают у нас наше Я, заставляя служить своим целям. — Взглянула: что ответит? — Да и не только отнимают, но и извращают нашу душу, отвлекая от истинных ценностей, что случилось и с Оноприем, когда стал гоняться за «потрясователями основ» и почувствовал, как «вид в лице моём переменился и стали у меня, як у тых, очи як свещи потухлы, а зубы обнаженны.» Почувствовал и, в отличии от нас, уже привыкающих к тому, что нами руководят, стал защищать своё Я, и защищать тем, что лучше всего умел делать, — вязать чулки.

Но Арис по-прежнему сидел всё в той же позе и молчал.

— Что ты молчишь? — закрыла книгу и слегка коснулась его колена.

— Да не молчу я… — распрямился: — Понимаю, о чём ты… — И снова посмотрел на икону Николая Чудотворца: — Да-а, в отличии от него, мы все давно стали «телесными болванами», начинёнными всякой ерундой. Но что же делать, не прятаться же в сумасшедших домах?

— Не прятаться. Но надо, надо как-то «тащить вперед своего «телесного болвана», не позволяя ему подчинить душу, которая и нужна той самой «невидимой и присносущной силе», о которой… — И кивнула на икону, не решившись упоминать о том, во что он не верил. — Оноприй видел цивилизацию как сатанинскую игру с «болванами», а мы… Мы должны смириться с неизбежностью её наступления, но защищаться тем, что хотим и умеем делать лучше всего — своими бетизами. Не зря же ты почувствовал нечто истинное, когда на войне спасал людей?

Арис помолчал, взглянул на меня… как мне показалось, с искрой благодарности, но тут же усмехнулся, встал, взял куртку:

— А еще, как Оноприй, высиживать цаплины яйца на болоте для обретения сказочной жар-птицы, да?

— А чего ты так?.. — встала и я. — Жар птица в нашем фольклоре помощница добра, побеждающего злые силы рода человеческого, так что не плохо бы…

— А, ну тебя… — перебил, махнув рукой: — Вечно ты… со своими мечтами-грёзами о душе, которая кому-то и где-то-то нужна, а теперь еще и о жар птице… — Надел куртку, взглянул грустно: — И никак не поймёшь, что жизнь гораздо грубее, проще и твои мечты, что добро непременно должно побеждать, самая настоящая ерунда!

Повернулся, шагнул в коридор… Да-а, сегодня Аристарх раздражён больше, чем когда-либо. Но почему? Может повесть подсказала ему то, чему почти поверил, но не хочет в этом признаться даже себе?

— Нет, Арис, не ерунда. — И, схватив книгу, догнала его в коридоре, открыла на последней странице: — Вот и у Лескова о том же… в конце, послушай.

Он присел у порога на стульчик, стал надевать кроссовки:

— Давай… валяй… вытерплю.

Тогда над его склонённой головой, торопливо прочитала:

— «Громаднейшие литеры «Глаголь» и «Добро», вырезанные Перегудом, осветились «страшным великолепием» грозы и отразились повсюду — «овамо и семо». Две эти отдельно начертанные буквы слились в повелительный призыв: «Глаголь добро», то есть «Возвещай добро». Ну и что ответишь на это?

Распрямился, вздохнул. Ничего не ответив, махнул рукой и даже не пожелав мне спокойной ночи, ушёл. Но уже в двенадцатом часу заиграл мобильник:

— Ты извини… Я что-то не то… что-то не так… — И почти увидела его смущенную улыбку: — Может быть… может быть, вы с Лесковым, Сковородой и правы… и с Оноприем насчет бетизов. — Помолчал: — Да и о добре… — Вроде бы хихикнул: — Если б добра было меньше зла, мы все давно бы уже загнулись, а пока… Спокойной ночи.

И раздались короткие гудки… Но для меня они прозвучали неким многоточием, ибо знала, что за его «может быть» обязательно последует разговор о тех самых «зазерцаловых тенях», которые коварно подсовывает нам жизнь и меж которых мы непременно должны отыскивать своё затерявшееся истинное Я.

Поговорите со мной…

Время безжалостно. Оно уносит от нас мгновения жизни, не оставляя о многих и следа. Но можно сохранить их словами на листке бумаге или в файле компьютера, вот и вчера захотелось спасти то, принесла с улицы.

С утра по небу шастали мятые облака, потом сбились в пятнисто-серую пелену и из-под неё заморосил дождь. Жаль. Значит снова никуда не выйду, хотя вчера пообещала себе: всё, хватит, отрываюсь от компьютера и устраиваю отпуск, — ничего не вспоминаю, ни о чём не думаю, а, взяв плейер, пешком дойду до Круглого сквера, сяду на мою любимую скамейку под клёном и… И не удалось. Ну, что ж, изопью кофейку, потом выйду на балкон и, поглядывая на верхушки лип и берёзок, омытых небесным душем, попробую угомонить фразу, которая прицепилась и, вспыхивая кстати и не кстати, не даёт покоя третий день, словно требует продолжения: «И эти дожди затяжные, и эта осенняя стынь…» А солнце-то всё же выскользнуло из-под лохматых облаков! И какими янтарными оттенками заиграло в листьях клёна!.. Но увы, снова медленно закатывается в пасть не то крокодила, не то бегемота… А, может, просто забыть эту прилипчивую фразу? Нажать «delete» где-то там, в мозгу… и всё. «И эти дожди затяжные, и эта осенняя стынь…» Опять! Ну, чем её закрасить?.. стереть, соскоблить, погасить, рассеять! Нет, видать ей уютно со мной и здесь, на балконе, поэтому… А вот прямо сейчас возьму зонт и — в сквер, как и обещалось. Ну и что, что морось! Даже лучше, ведь такая погода всегда сужает моё пространство и ощущения становятся глубже, не отвлекаясь на то, что ярко высвечивает солнце.

На улице-то почти пустынно. Попрятались люди, не хотят — под морось. А мне уютно вот так идти, поглядывая по сторонам даже на примелькавшиеся фасады домов, навесы остановок, рекламные щиты, деревья, кусты, изгороди и… что еще? А, впрочем, хватит, ведь я хотела сказать… ну да, себе сказать, что всё это, омытое дождичком, приобрело множество новых оттенков и стало чуть-чуть другим и заметнее, изменив привычный прикид… К месту ли выпорхнуло это сленговое словечко? Но ладно, пусть останется, если родилось в родном русском, значит, можно иногда… А купола кафедрального собора и под моросью горят! Но приглушенно, с таящейся грустинкой, которая, как не удивительно, навевает некую успокоенность Вечности. Ну, вот опять я… Да не думай ты о вечном, отдыхай, вдыхая свежесть промытого воздуха, проявленную яркость красок. Посмотри, какая панорама, затянутая серо-голубой вуалью, разворачивается с дамбы прямо подо мной, в овраге Судка! Пестрота проявленных домиков, о которых ты — уже… за ними — мозаичное пятно крыш пригорода и дальше, совсем размыто — тёмная полоска леса, а над всем — те самые дожди затяжные, и эта осенняя стынь… Ну вот, видать, не зря навязчивая фраза не покидала, пристроившись наконец-то к тому, что вижу… а это значит, что должна её продолжить, ибо погода такая порой отрадна мне… А, может, и эти слова — да к той, навязчивой?.. И эти дожди затяжные, и эта осенняя стынь порой отрадны мне… Вроде бы неплохо получилось, есть некая музыка в сплетенье этих слов. Да, пусть так и будет.

Ну, вот и мой Круглый сквер… Почему мой? А потому, что мне в нём хорошо в любое время года. Совсем небольшой, и впрямь круглый, летом тенистый, осенью красиво полыхающий оранжевым пятном посреди площади, а зимними вечерами, освещенный фонарями, мелькающими меж припорошенных снегом тёмных стволов… и рождает такое ощущение уюта, что зачастую не хочется уходить. А уж под Новый год, когда посреди сквера ставят ёлку!.. Но, честно говоря, сейчас здесь не очень-то уютно. На лавочки не присядешь, да и дождик вроде бы усилился… и значит, по приметам, скоро закончится. А не заглянуть ли пока в это уютненькое кафе с открытой верандой? Обычно здесь людно, а сейчас — только молодая парочка да мужчина, так что хорошо будет сидеть под навесом, попивать кофе и следить за резвящимися каплями дождя. Пожалуй, так и сделаю…

Да, он явно посматривает на меня, этот мужчина. Не хочется, чтобы подсел… хотя вроде бы с виду и ничего… одет, как говорится «скромно, но со вкусом», да и лицо… Симпатичное лицо. Но глаза… Слишком внимательны, тревожны, не хотелось бы сейчас окунаться еще и в чьи-то проблемы… Но встал, идёт. Присел за мой столик. Нет, не подниму глаз, но…

— Пожалуйста, поговорите, со мной…

И на следующий день соткался диалог с этим симпатичным. Вначале сбивчивый, когда больше — рассматривание, прощупывание, а потом и ответы-вопросы, которые потом преобразую вот в такой монолог незнакомца, имени которого так и не спрошу.

— Я инженер-конструктор… Нет, по строительству. Всю жизнь разрабатывал технические документации зданий, разных объектов… О, конечно много пришлось проектировать, редактировать чертежи, строить… (Извинился, пошел к стойке, возвратился с двумя чашками кофе, одну поставил передо мной, присел.) Но не будем об этом. Хотелось о другом… А вот о чём. (Чуть заметно улыбнулся, взглянул на меня, помолчал.) Мне кажется, что Вы — человек глубоко чувствующий и думающий… Не надо, не отрицайте. Это видно по лицу Вашему, глазам… и даже по неторопливым движениям, будто каждое для Вас что-то большее, чем просто жест… Удивлены? А зря. За свою жизнь исследователя… вернее, занятий инженерной геологией, определением модулей упругости, моментов силы, пределами текучестей во мне выработалась способность вглядываться не только в объекты моего исследования, но и в тех, кто был рядом, и это стало моей сутью, моим вторым «я»… Да, конечно, жить со вторым сложнее, ведь приходится вести параллельные наблюдения, но это даёт многое… А то многое, что начинаешь глубже понимать жизнь, её явления, людей, да и себя… (Помолчал, глядя в стол, но вроде как встрепенулся, посмотрел в глаза.) А Вы… разве в Вас нет того самого второго «я»?.. Ну, вот, значит не ошибся, подойдя в Вам. (Зазвонил его мобильник. Молча выслушал, ответил только «Да, да». ) И жаль, что у нас не будет времени для более долгой беседы. (Положил его в карман.) Ведь так хорошо сидим! Тишина, деревья рядом, не проносятся машины… (Улыбнулся чуть смущённо.) А знаете, почему-то в этот моросящий день… Моросящими только дожди бывают? Но будьте снисходительны, пусть в моей памяти этот день останется именно моросящим, Вы не против? (Взглянул вопросительно.) Ну, вот и хорошо, значит, не ошибся в Вас. (Отпил глоток кофе, осторожно поставил чашку на блюдце, взглянул в сторону молодой пары.) Как же давно и я — вот так… И так давно, что думается: а было ли такое со мной? Но ведь было, было. И иногда… как сегодня, проявляется так отчётливо! Мозг ли наш то проявляет или сердце? И почему, зачем?.. как Вы думаете?.. Да, конечно, Ваша пословица права: «Без памяти разум туп». Но почему в этой памяти одно теряется, а другое… и даже более давнее, остаётся, неожиданно просыпается… Не знаете. Так же — и я… (Снова взглянул на парня и девушку.) Вот и сегодня… Пока гулял в вашем уютном сквере, вспомнилась Сашенька, моя детская влюблённость. И вспомнилась, наверное, потому, что вчера наткнулся в Интернете на одну притчу… Рассказать её? Нет, чуть позже, а пока… (Замолчал. Отодвинул чашку к середине стола.) Знаете, мне тогда и было-то лет тринадцать, а вот такого чувства, как к ней… которое осталось в душе на всю жизнь, ни-ког-да уже не было… Удивлены? Да, конечно, трудно поверить… да и мне самому, ведь потом было немало женщин, в которых души не чаял, но такого… как к Сашеньке… (Проводил взглядом уходящих девушку и парня.) Мы росли в деревне, дома были почти рядом, вместе играли и вроде бы до того дня ничего особенного о ней не могу вспомнить, но однажды… (Встал, подошел к ограждению веранды, на секунду подставил ладонь под капли дождя, обернулся.) А однажды, когда играли в пятнашки… знакома Вам такая игра? (Вернулся к столу, сел.) Ну да, похоже, только у нас надо было запятнать или дотронуться рукой до спины того, кто тебе нравился, вот и в тот вечер… Сашенька подбежала ко мне, шлёпнула по плечу, я бросился её догонять, она обернулась, и вдруг я увидел её глаза… словно впервые! Голубые, восторженные глаза, из которых струился удивительный свет, от которого захолонуло сердце. И такой же свет вспыхнул во мне… словно она зажгла его собою… (Замолк. Смотрит на ветку полыхающего клёна.) Вам, наверное, любопытно: а что было потом? А ничего не было. Ну как я мог проявлять свои чувства к этой девочке в деревне, где сразу все и всё узнают, начнут дразнить. Нет, я был слишком робок, нерешителен, чтобы… но следил за ней, вернее замечал, видел, впитывал в себя каждый её шаг, жест, голос, смех и ничем, никогда не выдал себя. Ну, а потом… (Снова взгляд — на клён, в стол, на меня.) Вы верите в предопределённость?.. А я верю. Ведь тогда судьба отняла у меня Сашеньку… вскоре она умерла. (Помолчал, коротко вздохнул.) И то было моё первое потрясение, которое я никак не мог погасить… (Пальцем нарисовал на столе кружок, резко перечеркнул его.) И только, когда уехал поступать в институт… (Снова зазвонил мобильник. И опять: «Да-да.») Но извините, подъехал мой коллега. Я покину Вас минут на десять. Вы не уйдёте?.. Хорошо, я найду Вас в аллее.

Дождь и перестал. Только с деревьев дождинки всё кап, кап да кап, так что придётся снова — под зонт… Симпатичный мужчина мой незнакомец, интересно рассуждает, вспоминает, но ощущение, что не договорил того, с чем подошёл. А, может, только кажется?.. вернее, хочется так думать, ведь всегда ждёшь от нового человека того, что подтолкнуло бы к размышлениям… Опять ты — о размышлениях! Ты же хотела отдохнуть от них, чтобы и дум твоих смятенья, твой коварный сплин, гнетущие наедине, вдруг растворились в этой влаге… О, почти поэтическая строчка сложилась! Может, подсознание выдало её как продолжение тех, что — уже? И эти дожди затяжные, и эта осенняя стынь порой отрадны мне… и дальше — сиюминутное: и дум твоих смятенья, твой коварный сплин, гнетущие наедине, вдруг растворились… Нет, не растворились, а… растворяются в туманности и влаге… Но он идёт, так что буду слушать и ждать: а вдруг всё же доверит то, с чем решился подойти.

— Ну вот, еще немного, и я покину Вас, этот круглый сквер… Так и называется? Странно, что не переименован, ведь теперь это модно. (Вынул пачку сигарет.) Вы не против?.. Вот и хорошо. (Закурил.) Собственно, рассказал я Вам про Сашеньку потому, что непременно захотелось поделиться тем, о чем думалось в номере гостиницы вчера, да и сегодня, когда ожидал коллегу и бродил здесь. (Приостановился, ладонью стряхнул с волос упавшие с кроны капли.) Не странно ли, что в одиночестве казенного жилья и в такой моросящий серый день мне думается о любви?.. Да-да, Вы правы, любовь согревает не только, когда становится явью, но и воспоминанием о ней. И в чём таинственность и загадка этого чувства? (Молча сделал несколько шагов.) Знаете, я проектировал множество мостов… висячих, двухяростных, подъёмных, рамных, а вот создать мост между чувством любви и пониманием что она такое и что значит в нашей жизни так и не смог. А ведь сколько раз влюблялся и был любим… правда, однажды, когда всё же пришлось навсегда расстаться с любимой… (Бросил окурок в урну.) Я Вас не утомил своими реминисценциями?.. Благодарю. Но всё же пощажу и больше не стану — о своих… (Взглянул на часы.) и расскажу ту самую притчу, о которой Вам — вначале… Помните песню? «Две вечных подруги, любовь и разлука, не ходят одна без другой…» Так вот… Разлука увидела влюблённых и говорит Любви: «Я сейчас разлучу их.», а любовь — к ней: «Подожди, я только на секунду подойду к ним, а потом разлучай.» И подошла, прикоснулась, отчего их глаза вспыхнули удивительным светом любви. «Ну, теперь-то я опоздала, — усмехнулась Разлука. — Приду к ним позже.» И пришла, когда на их коленях уже сидели прекрасные малыши и в их глазах светилась такая благодарность друг к другу, что Разлука снова не решилась разлучить. Но вернулась через многие годы и увидела, что вокруг них уже не только дети, но и внуки, старик с сыном что-то мастерили, а две женщины приглашали всех к накрытому столу и из их глаз лучились уважением и пониманием, которые разлучница снова не решилась нарушить. А когда пришла в их дом еще раз, то увидела только одну старушку, которая вышла из дома и пошла на кладбище. «Похоже, я опоздала, — подумала Разлука, — мою работу сделало время» и, заглянув в заплаканные глаза старушки, увидела в них глубокую память… память о любви, благодарности, уважении и понимании… Вы правы, красивая притча. И есть в ней некая подсказка… (Остановился. Посмотрел на меня.) Скажите, а не есть ли наша первая влюблённость… (Пошевелил пальцами.) чем-то вроде спички… (Смущенно улыбнулся) ну, не спички, а искры, которая вначале воспламеняет любовь, а потом переплавляет её в благодарность, уважение и понимание, объединяющее влюблённых когда-то?.. Благодарю за понимание. (И взглянул с тёплой полуулыбкой.) Ведь если нет в нас этих объединяющих чувств, то мы как бы рассыпаемся, а душа заполняется чем-то другим… корыстью, завистью, злом… тем, что разъединяет. Так что любовь — таинственный дар, тайна спасения или, используя терминологию моей профессии, некий главный прогон, на котором держится вся наша жизнь. А еще… (Зазвонил мобильник. Послушал. Взглянул на меня, улыбнулся грустно.) Ну вот, мне надо уходить… вернее уезжать из вашего уютного моросящего города и от Вас. Жаль. (Так же улыбнулся снова.) Но селяви… И всё же на прощанье задам Вам последний вопрос: а, может, любовь даётся нам для того, чтобы смогли заглянуть туда, куда за суетой жизни не успеваем? Но что сулит это заглядывание, что — за ним? (Почти рассмеялся.) А, впрочем, не думайте об этом, зря я Вам… простите. Простите и прощайте.