Бесплатный фрагмент - Рассказики

Критическое глубокомыслие

Свобода воли как антитеза энтропии и экзистенциальному ужасу смерти.

Перед нами яркий поэтический манифест, в котором глубина осознания жизненной трагедии и тихая грусть, вполне традиционные для русской литературы, неожиданно находят выход.

«Медленно минуты уплывают в даль,

Встречи с ними ты уже не жди.

И хотя нам прошлое немного жаль,

Лучшее, конечно, впереди.

Припев:

Скатертью, скатертью

Дальний путь стелется,

И упирается прямо в небосклон.

Каждому, каждому

В лучшее верится…

Катится, катится

Голубой вагон.

Может мы обидели кого-то зря,

Календарь закроет старый лист.

К новым приключениям спешим, друзья…

Эй, прибавь-ка ходу, машинист!

Припев.

Голубой вагон бежит, качается,

Скорый поезд набирает ход…

Ах, зачем же этот день кончается,

Пусть бы он тянулся целый год!»

Классически лаконичное, но философски наполненное произведение, отражающее и острое чувство рефлексии лирического героя, и то решение, которое он находит для себя. Рассмотрим последовательно все строки стихотворения, что позволит сделать единственно верный и непротиворечивый вывод о характере и смыслах данного стихотворения.

«Медленно минуты уплывают в даль,

Встречи с ними ты уже не жди.

И хотя нам прошлое немного жаль,

Лучшее, конечно, впереди».

Первая же строфа ставит открыто и прямо вопрос о бренности бытия и необратимости потока времени, где минуты, подобно потоку электронов, уносятся вдаль. Особое внимание необходимо обратить на сочетание первой строки с эмоциональным ударением второй: «Встречи с ними ты уже не жди». Однако от данной драматической ситуации лирический герой, тем не менее, не впадает в пессимизм, потому что ещё остаётся надежда на будущее: «Лучшее, конечно, впереди».

«Скатертью, скатертью

Дальний путь стелется,

И упирается прямо в небосклон».

Заявленная в первом четверостишии тема бренности бытия здесь выходит на новый, уже трагический уровень. Бессмысленность бытия, несущегося подобно поезду. Символ рельс, как необратимости пути, символ неба, как смерти и загробной жизни. Автор не стесняется избитой метафоры жизни как пути, дороги, которая уходит в небо, как символ инобытия. Лирический герой произведения не только чётко осознаёт трагичность человеческого существования, но повторением стихотворной строфы снова и снова обращает внимание читателя — смотри, здесь первопричина моих действий.

Но глупое человеческое сердце не может не надеяться:

«Каждому, каждому

В лучшее верится»…

Автор подчеркивает, что несмотря на рефлексию относительно трагического конца человеческой жизни, им осознается, что время жизни еще есть, и впереди еще будут радостные минуты. Пусть разум и знает, что судьба неотвратима:

«Катится, катится

Голубой вагон».

Каков же выход, как жить, когда конец уже виден и неизбежен? Молиться, опустить руки, самому прервать свой путь?

В ситуации неизбежности смерти лирический герой выбирает деятельную позицию и свободу воли.

«Может мы обидели кого-то зря,

Календарь закроет старый лист».

Он говорит, что не стоит печалиться относительно прошлого, относительно неудач и обид, которые мы приносим другим людям, реализуя собственные желания — все их беды останутся в прошлом (с переворотом листка календаря). В конечном итоге и они неизбежно отправятся на небо в голубом вагоне, но пока есть время необходимо наслаждаться жизнью, искать приключений во все нарастающей интенсивности жизни:

«Жить без приключений нам никак нельзя,

Эй, прибавь-ка ходу, машинист!»

Сильное, ударное предложение, как клич, как слоган — давайте веселиться, давайте получать удовольствие от жизни, не обращая внимания на других! Жить надо ради своего удовольствия.

«Скатертью, скатертью

Дальний путь стелется,

И упирается прямо в небосклон.

Каждому, каждому

В лучшее верится…

Катится, катится

Голубой вагон».

Снова и снова автор повторят — да, жизнь конечна, дорога упрется в небосклон, но пока вагон катится, он будет набирать ход, лучшее есть:

«Голубой вагон бежит, качается,

Скорый поезд набирает ход…

Ах, зачем же этот день кончается,

Пусть бы он тянулся целый год!»

Лирический герой четко противопоставляет радость бытия смерти, — с набором скорости поезда конечная точка все ближе, но тем нужнее, необходимее моменты удовольствия. Здесь мы можем услышать отголоски застольной песни Вальсингама из пушкинского «Пира во время чумы»:

«Итак, — хвала тебе, Чума,

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твое призванье!

Бокалы пеним дружно мы

И девы-розы пьем дыханье, —

Быть может… полное Чумы!»

Лирический герой мечтает, чтобы наслаждения сопровождали его бытие сколь возможно долго (день радости растягивается на год — «пусть бы он тянулся целый год!»). Замечательная чёткая позиция, противопоставляющая безжалостной энтропии, экзистенциальному ужасу неизбежного конца, возможность, не обращая внимания на чувства и интересы окружающих, получать и длить удовольствие от жизни.

«Скатертью, скатертью

Дальний путь стелется,

И упирается прямо в небосклон.

Каждому, каждому

В лучшее верится…

Катится, катится

Голубой вагон».

Победоносное смирение.

Перед нами одно из самых мрачных, беспросветных, безысходных произведений русской литературы. Ничего удивительного, создавалось оно в эпоху тоталитарного угнетения, когда даже представить, что через несколько десятков лет наступит Перестройка, придут гласность, свобода слова, всерьёз было невозможно. Стихотворение написано в 1964 году Зинаидой Петровой. Для неё это произведение так и осталось вершиной, пиком, снова добраться до сияющих высот большой поэзии ей не пришлось. Как же случился этот прорыв, в сущности, у заурядной поэтессы. Генезис шедевров, при их различии, часто имеет общие черты. В данном контексте мы можем вспомнить и Иосифа Мандельштама, кто из декадентского манерного поэта, эпохой, силой обстоятельств был весь «переогромлен» в голос России и свободы, Блока, чей голос лирического поэта в эпоху войн и революций приобрёл эпическую силу в «Скифах» и «Двенадцати», Есенина, из поэта любви и природы, преображённого в последнего певца уходящей русской деревни…

Именно поэтому нельзя пройти мимо обстановки, в которой творила поэтесса. Страна вновь меняла курс, разворачивалась, как огромный неповоротливый лайнер, к более авторитарному правлению. Уже состоялся кровавый новочеркасский расстрел. Перемены витали в воздухе. 1964 ­­– год разворота оттепели, год отстранения от власти Хрущёва. В этот роковой год беспросветность будущего, до того туманного, становится для поэтессы зримой. Крушение надежд пусть даже на ограниченную, но свободу, гениальное предвидение застоя — всё в этой колыбельной!

Вчитаемся в эти великие строфы.

«Спят усталые игрушки, книжки спят.

Одеяла и подушки ждут ребят.

Даже сказка спать ложится,

Что бы ночью нам присниться.

Ты ей пожелай:

Баю-бай.

Обязательно по дому в этот час

Тихо-тихо ходит дрема возле нас.

За окошком всё темнее,

Утро ночи мудренее.

Глазки закрывай,

Баю-бай».

Каким удивительным чутьем, какой силой откровения, пришло к ней это знание, это чувство времени?! После бурь революций, мировых войн, приходит время сна, — всё засыпает. Засыпай и ты. Потому что «за окошком всё темнее», нет отблеска света в сгущающейся тьме настоящего.

«В сказке можно покататься на луне.

И по радуге промчаться на коне.

Со слоненком подружиться

И поймать перо Жар-птицы.

Глазки закрывай,

Баю-бай».

Безграничный пессимизм, безграничное смирение перед тяжестью настоящего. Только уснуть и слушать сказки, вот всё, что остаётся. Только в сказке еще и можно промчаться на коне грандиозных кавалерийских атак гражданской войны в России, подружиться со слонёнком, — потому что кругом железный занавес и выбраться к реальным живым слонам уже никогда не получится, уже не осуществятся мечты, не свершится задуманное — то, что может дать перо Жар-птицы, исполняющее желания.

«Баю-бай, должны все люди ночью спать.

Баю-баю, завтра будет день опять.

За день мы устали очень,

Скажем всем: «Спокойной ночи!»

Глазки закрывай,

Баю-бай».

«Мы устали очень», остаются только сны.

Любому, сколь-нибудь знакомому с русской классической литературной традицией известно, что на протяжении столетий стилизованные колыбельные становились яркими, обличительными творениями. Достаточно вспомнить колыбельные Лермонтова, Некрасова, бесчисленные подражания им. В русле этой классической традиции движется и Зинаида Петрова, но в новой реальности, где свобода уже даже не мерцающая звезда во мраке, — сгущается беспросветная ночь.

Нельзя не отметить и влияние колыбельной Бальмонта, поэта хронологически и стилистически гораздо более близкого:

«Детка, хочешь видеть Рай?

Всё забудь и засыпай.

Лишь храни мечту свою,

Баю-баюшки-баю».

Не об этом ли говорит поэтесса, несмотря на морок, надо хранить мечту?!

Переоценить не только литературную, но и практическую ценность данного шедевра невозможно. Всевидящее око большого брата пропустило этот мрачный манифест пессимизма, прикидывающийся весьма успешно детской колыбельной. Десятки и десятки миллионов советских детей, каждый день слушали этот убаюкивающий стих. Могли ли они увидеть за фасадом детской песенки этот шедевр свободной, пусть и склонившей голову музы? Будем объективны и честны, конечно же нет. Но сотни повторений, помноженные на годы взросления, вбивали навсегда эту колыбельную в человеческую память. А когда бывшие дети взрослели, то они прозревали и вычитывали невозможные в детской песенке, кричащие императивы «должны спать», «глазки закрывай», «спи», «усни», которые так перекликались с подавляющим свободные стремления серым бытием эпохи застоя. Они узнавали безысходность своей жизни, зарифмованную кодой «спать-день опять», «должны спать». Они видели эту красную нить «бунтующих колыбельных» классической русской поэзии. Тогда эти бывшие дети понимали, что есть свободная мысль и чувство в стране! В пессимизме и смирении детской колыбельной они обретали силу, зная, что власть можно обмануть, что кто-то также, как и они, страдает по подавленной свободе, страдает в мороке вечного сна. Потому что даже констатация факта, свободная и честная, это борьба! И сказать нам сейчас, кто уничтожил Советский Союз, экономический кризис, кризис идеологии, война в Афганистане или колыбельная «Спокойной ночи малыши», мы уже никогда не сможем.

Но то, что это факторы равного значения, бесспорно!

Крепостная

В семнадцать лет, если ты рыжая, ростом выше всех мальчиков класса, ты уже знаешь одиночество. В лучших подругах у тебя такая же несчастная одноклассница.

Когда перед киносеансом к столику дешёвого кафе подошли двое молоденьких солдат, мы разрешили им подсесть. После фильма гуляли по центру Томска. Падал редкий снег, было морозно, но безветренно. То новое чувство волнения и радости я помню и сейчас.

Слава. Каждое воскресенье мы проводили вместе. Иногда у него случался выходной в компенсацию за превышение сверх установленной продолжительности еженедельной службы. Двадцать лет. Как я всё помню? Но помню. В такие дни я сбегала с уроков, и мы шли гулять, а потом в кафе, потому что это был наш праздничный день.

Одноклассники, которые видели нас, и подруга представляли, что у меня «взрослые» отношения, но ничего не случилось. Не случилось, скорее, из-за него. Я была внутренне готова, но он будто берёг, и не шёл дальше, хоть и мог, после запойных поцелуев до головокружения.

Сразу после Нового Года его отправили на войну. Слава сказал, что на пополнение в Грозный. Каждый вечер я смотрела новости по всем каналам, надеясь случайно увидеть его лицо. Каждое утро по дороге в школу и вечером перед сном заглядывала в почтовый ящик. Каждый день снимала телефонную трубку, проверяя, нет ли обрыва связи. Вечером третьего марта двухтысячного года папа сказал: — Дочка, тебя, — что-то в его голосе сорвало меня с места, в коридоре я влетела мизинцем в книжный шкаф, он распух, болел больше месяца, как оказалось, такая незначительная, кажется, косточка, но ходить без неё трудно!

Их только вывели из Грозного! Он жив! И не покалечен! И он отправил мне письмо! И сегодня напишет ещё одно, подробное! И он очень скучает!

На выпускном вечере неожиданно оказалось, что я не отверженная, длинная, рыжая, неуклюжая, а, напротив, любимая. Любимая одноклассником, который мне очень, очень нравился. Я услышала ещё одно признание от яркого мальчика из параллельного класса. Как же мы страдаем от неуверенности в себе в эти подростковые годы!

Мне удалось поступить в Томский университет на факультет журналистики, и здесь я снова почувствовала мужское внимание; ухаживания, цветы, приглашения в театр или на концерт. Но мне нужен был только мой Слава! Пусть я злилась, но умом понимала, во многом мама права: — Доченька, ты уже выросла из школьной любви. Он солдат, ты студентка. Никакого будущего у вас нет, прими это. Я понимаю, он хороший, добрый, но не надо жизнь свою под него подстраивать.

Не знаю, как бы сложилась наша судьба, сейчас понимаю, мама говорила мудрые слова, но в декабре ему дали отпуск на две недели. Влюблённый, богатый, худой, — таким он виделся мне в те недели. Никто из нас уже не мог противиться наивысшей близости.

Когда он уехал в часть, мы уже составили план жизни: я учусь в университете, он не продлевает контракт, покупает для нас квартиру, устраивается на работу, мы женимся.

Годы часто однообразны, как новобранцы в строю, но некоторые, как разряженный ветеран, с аксельбантами и блестящими медалями на груди, запоминаются. В 2002 году мы сделали ремонт в нашей квартире, сыграли свадьбу, и я проходила практику на томском телевидении.

Изначально своей темой в журналистике я выбрала образование, просто потому, что папа работал заместителем директора школы, мама заведующим учебной частью в лицее, поэтому проблемы образования (во множестве) и достижения (сильно меньше), были близки и понятны. На областном телевидении, как и везде, самой престижной считалась политическая журналистика, следом криминальная, потом светская, дальше другие, другие, а тема образования, несмотря на то, что Томск университетский город, стояла так далеко, как рядовой от маршала.

Практику я проходила под руководством пожилой женщины, которая, как оказалось, знала мою маму. Мы выезжали на совещания в областной комитет по образованию, снимали сюжеты об экзаменах, о выпускниках, которые выходили в эфир в конце новостного блока, когда зритель уже утомился и ему всё равно, что смотреть.

По завершении практики мне предложили совмещать работу на телевидении с учёбой.

Следующие годы вспоминаю как очень-очень счастливые. Трудно было и Славе устроиться в гражданской жизни, трудно мне учиться, работать, писать диплом, а затем возглавить подразделение, где все сотрудники были старше меня. Единственное, что огорчало, это драки. Удивительным образом моя внешность, которая в школьные годы оставляла сверстников равнодушными, притягивала мужчин. Муж даже на самые невинные знаки внимания реагировал резко, даже агрессивно. Самый ужасный случай, когда он один дрался с тремя здоровыми пьяницами. Одному он слома тогда переносицу, другому порезал ногу.

— Оружием может быть всё, даже тарелка.

В один волшебный день наш репортаж об успешных исследованиях Лаборатории экспериментальной и прикладной минералогии вышел на федеральном канале! Прекрасно помню чувство нереальности происходящего, когда я, прижавшись к груди Славы, слушая частый стук его сердца, понимала, что миллионы и миллионы людей сейчас смотрят наш сюжет, видят меня с микрофоном. Помню слезинки, повисшие на ресницах моего мужа, которые, я, конечно, не заметила.

В эти первые годы семейной жизни мы не расставались. В гости к друзьям, в путешествия, к родителям отправиться одному? Немыслимо! Слава отлично управлял автомобилем, потом я научилась, и каждый месяц мы куда-то путешествовали. То на Синий Утёс, то на Васюганские болота, то просто на Обь с палаткой, то на выходные погулять по Новосибирску и сходить в оперный театр, то к его маме и сестре в деревню. В отпуск мы ездили и на Алтай, и в Саяны, и на Урал, и на Байкал, даже во Владивосток. Летали за границу к тёплым морям, где я со злой ревностью наблюдала за женскими взглядами, которые как языки мороженое, облизывали его высокую мускулистую фигуру. Где бы мы не были, всегда и везде с ним я чувствовала себя в безопасности. Понимаю, для Славы жизнь складывалась тяжелее, я занималась любимым делом, а для него менеджер по продажам точно не мечта детства.

В 2009 году мне предложили вести рубрику об образовании на новостном федеральном канале. Слава знал, для меня это вакансия мечты.

Мы переселились в огромную Москву, сняли квартиру рядом с телецентром.

Первый год в новом коллективе, с требовательным начальством, с жёсткими регламентами стал испытанием. Но через полтора-два года насыщенная столичная жизнь втянула меня, как затягивали ноги Васюганские топи, с тем же чувством веселья и лёгкого страха. Мы освещали церемонии открытия новых учебных центров, торжества в честь выпускников, награждения отечественных учёных. Слава несколько раз сопровождал меня на торжественные выходы, где мы оба чувствовали неловкость. А когда в очередной раз, как в Томске, он заломил за спину руку бизнесмену, который излишне вольно, как мужу показалось, вёл себя по отношению ко мне, я прямо заявила, что сама могу за себя постоять, и, если он не может сдерживаться, ему лучше не выходить в свет, потому что это прямо вредит моей работе.