Бесплатный фрагмент - Раки тоже бывают голубыми

Этот странный парень

Школа стояла на берегу пруда давшего силы одному из заводов во времена Демидова. До появления электричества, поток воды приводил в движение обжимные молоты, ковавшие железо. На берегах прижились табуны деревьев, красиво полоскавших гривы гибких ветвей. Я шел после уроков и вдруг увидел его.

Пустой человек не привлекает внимания, а жизнь этого была наполнена тайным смыслом, который он нес во время движения. Его губы шевелились, и я слышал негромкую песнь. Широкий шаг уверенно сопровождал метроном свободной руки. Другая рука опиралась на деревянную трость, высотой с посох.

На щуплом теле болтались болотного цвета рабочая куртка, и такого же ранга штаны. Кирзовые грязные ботинки придавали странному наряду грубость. Замасленная кепка шляпкой гвоздя заканчивала нескладную фигуру. С плеча свешивалась черная сумка, похожая на командирский планшет.

В этой нелепой человеческой конструкции, находилось нечто удивительнее и светлое — отдававшее теплотой круглое лицо. Вокруг большого, но изящного рта пробивалась крупная, редкая щетина. Выпуклые надбровные дуги, служили опорой мощного лба. Кусты бровей горели в костре серых глаз, пронзительно стреляющих сквозь узкие щелки.

Люди называли его Сашей. С того дня, заметив его, я задавал себе один вопрос — кто он и куда он идет?

Мне хотелось с ним познакомиться и поговорить, на как это сделать? Через два года, случай дал начало нашей дружбе.

Я возвращался из школы и зашел в старый парк, окруживший усадьбу заводчика. В ней располагались библиотека и музей. Посреди дорожки, у входа, стоял памятник Калинину. Тополя и древний дуб, напившись вешних вод, набрали силу. Набухшие почки дрожали в нетерпении и ожидали какого-то тайного знака, чтобы дать листья. Светило солнце и легкое испарение повисло вуалью между деревьев. На скамейке мирно дремала старая кошка.

— Привет, Машка, — я присел рядом, она лениво подняла голову, потом вытянулась, зевнула и свернулась в пестрый индийский тюрбан.

Через центральные ворота зашли двое старшеклассников. Один был наголо стриженный и высокий, второй рыжий и коренастый ровно по плечу спутнику. Оглядевшись, они направились к нам.

— С уроков сбежал? — высокий парень достал папироску, и закурил.

— Нет, у меня всего три сегодня.

— Это твой блоховоз?

— Нет, она здесь уже давно живет.

— А кошки умеют плавать? — рыжий с веснушками взял ее в руки.

— Конечно, — утвердил высокий, — они хорошо плавают.

— А я вот думаю, нет, — рыжий погладил кошку, которая уже лежала у него на руке как ребенок.

— Давай спорить, — высокий выпустил струю дыма.

Они направились к ограде, за которой притих пруд.

— Не надо! — испугался я.

Лысый подошел ко мне, взял за плечи и резко завернув, дал мне пинок, — Пошел отсюда!

У ограды рыжий плюнул в воду, а высокий бросил окурок.

Десять, девять, восемь, семь, — оба хором начали отсчет.

Кошка забеспокоилась, и попыталась вырваться. Я услышал ее крик, затем всплеск и подбежал к водоему. Бедное животное барахталось, но не могло выбраться из-за высокого выступа обросшего тиной. Рыжий начал шарить ногой в прошлогодней листве, ища, похоже, камень. Высокий взял в руки толстую ветку. Я подбежал и схватил ее с другой стороны.

— А ну, отдай, сопляк! — он больно пнул меня в ногу, но я еще крепче вцепился в режущую руку плеть.

— Что это вы такое творите? — Оба хулигана и я вздрогнули от крика и замерли. Через кусты шиповника пробивался, размахивая своей палкой, тот самый странный человек.

— Ничего, — рыжий так напугался и побелел, мне показалось, что его веснушки осыпались.

Внезапно прибывший спаситель заглянул в пруд и увидел животное. Опустив свою палку-посох в воду, он подвел ее к кошке, и та вцепилась в нее. Мужчина пошел вдоль ограды, буксируя животное, и скоро оказался у ступенек, спускающихся к воде. Машка выбравшись, обдала нас брызгами и бросилась к усадьбе, где оглянувшись, нырнула под ворота. Длинный с рыжим словно растворились в воздухе.

— Ну, вот, — он достал платок и протер посох, — все закончилось хорошо.

Он осмотрел меня, — Смелый ты, не испугался. Их двое и они старше, а ты один и совсем мелкий.

Я ничего не ответил, похвала всегда приятна, если к тому же она заслужена.

— Тебя как зовут? — он облокотился на ограду и почему-то поглядел в воду.

— Димка.

— Не Димка, а Димой, лучше даже Дмитрием. Димки подвиги не совершают.

— А вы кто?

— Я живу вон, там, — он показал через пруд, на новый городской парк, — в музыкальной школе.

— А как можно жить, где учатся?

— Люди живут везде, а я там еще и работаю, сторожем и дворником.

— Ты же недалеко живешь?

— Да.

— Заходи как-нибудь ко мне, спроси Александра, тебе покажут, где меня найти.

— Приду, только не завтра, с классом в заводской музей идем.

Мы вышли из парка, он протянул мне руку, — Ну, Дмитрий, пока.

В его ладони я ощути что-то завернутое в хрустящую бумажку — обыкновенную карамельку.

— Спасибо, — благодарность он не услышал, а уже удалился и ушел в сторону, своим широким шагом.

Через неделю я очищал грязь с ботинок у входа в музыкальную школу. Это было старинное здание из бревна. Оно прекрасно сохранилось. Музыка в нем звучала особенно, натурально, что не раз отмечали приезжавшие из больших городов музыканты.

У вахтерши спросил, где найти Сашу, та указала в самую даль коридора и добавила:

— Потом в низ, и стучись громче, а то он может не услышать.

По скрипучим половицам дошел до лестницы в подвал. Она пела, пока я не оказался перед дверью. Стучался, но никто не открыл. Толкнул ее и обнаружил — не заперта. Запахло жильем и едой. Под невысоким потолком тускнела рыжая лампочка, слабо освещая комнату, завешанную старой одеждой. К стене прислонились метлы, разные лопаты и скребок для снега. Присмотревшись, обнаружил светящийся контур следующей двери. Постучался. Она открылась, и свет ослепил меня.

— А Саша дома? — спросил я.

Кто-то взял меня за рукав и завел в комнату.

— Дома, дома, болеет немного Саша, — засмеялся мой новый знакомый.

— Есть будешь? У меня вкуснейшая жареная картошка и чай!

— Да, хочу.

Мы уселись за вытащенную из угла тумбу. Сковородка дышала жареной картошкой с луком, грубо нарезанный черный хлеб он положил рядом в тарелку.

Держи, — Саша протянул алюминиевую ложку.

Мы ели прямо из сковородки, подставляя под ложку кусок хлеба, и разговаривали обо всем. Странно, что есть такие взрослые, с которыми по-детски можно просто болтать и смеяться. Он спросил про учебу и учителей. К чаю, передо мной выросла горсть конфет, тех самых карамелек.

Наевшись, я осмотрел место, где оказался. К потолку прижался настенный светильник с двумя лампочками. Светил он довольно бодро, и в комнате хватало света. В углу, у двери, стояла железная кровать заправленная одеялом, без покрывала. Приоткрытое окно упиралось в потолок, из него тянуло весенней прохладой. Под ним находился старый письменный стол, с кожаным верхом, заставленный разными банками, из некоторых щетинились кисти и кисточки, какие-то железки, кучками лежали тюбики, похожие на зубную пасту. На столе было еще много вещей, непонятного назначения, но явно представляющие для меня интерес. Рядом со столом расположилась тренога с полотном. Картин оказалось много, они стояли пластами у свободных стен и даже на шифоньере, с висевшей на нем зеленой курткой.

— Посмотри, только пальцем пока не трогай, краски не высохли, — разрешил Саша.

Я увидел старый парк, скамейку с кошкой, деревья еще без листьев, и мальчика у ограды, в одежде очень похожей на мою. Усадьба серой скалой царствовала посреди, старый чугунный фонтан со змеей чернел на фоне неубранной листвы с бумажками. Калинин угрюмым комендантом присматривал за парком.

— А можно? — я указал на стоящие картины у стены. Он кивнул.

Осторожно отодвигая холсты, я заглядывал в них как в окна.

Во многих замерли знакомые места, и показалось даже люди. Но в картинах жило нечто общее, их роднящее. Они похожи на рисунки детей, только с более умело подобранными красками и четкими деталями. Когда Александр услышал мои догадки, он улыбнулся и произнес странное слово — «примитивизм», о нем я через минуту забыл.

Здание школы усело, и небольшое окно оказалось практически на одном уровне с землей. На улице задурил ветер, полетели сухие листья, его пришлось закрыть. Начавшийся дождь набросал прозрачные мазки на стекло. Когда размокла земля, стекло покрылось крапинками грязи. Они начали размываться и потекли грязными линиями.

— Посмотри! — Саша торжествующе замер. — Мокрый художник пишет свою картину!

Прозрачное полотно искажалось новыми мазками грязи, которые приходили в движение от капель дождя.

— А вон горы, а вот лес, озеро, — странно подрагивая, он указывал на меняющиеся пейзажи.

Дождь внезапно закончился. Картинка остановилась, Саша обессилено рухнул на стул и, сгорбившись, уставился в пол.

— Не часто случается застать его за работой. Он всегда приходит неожиданно, но редко пишет. Все зависит от наклона его кисти. Когда косой дождь или хороший ливень, то картины просто удивительные. Если же грибной ли морось, то ленится, и на его холсте застывает обыденность, которую видишь каждый день.

Я слушал и представлял того, кто творит на той стороне прозрачного холста, рисуя тем, что всегда под рукой и разбавляя эти краски природы каплями дождя.

— Дима, тебе домой пора, родители наверно ждут.

— А у вас тоже есть мама с папой?

— Конечно, они всегда есть или были.

— А где ваши родители?

— Не знаю. Я вырос без них, в детском доме.

— А сколько вам лет?

— Сорок семь.

— А мне девять.

— Я беспокоюсь, что тебя будут ругать. Давай, собирайся. Потом придешь еще. Только всегда на вахте спрашивай, у себя я или нет.

Он проводил меня до угла школы и, пожав руку, угостил конфетой. Я побежал, перепрыгивая через лужи и оглядываясь, он стоял и смотрел, махал мне. Когда я оглянулся, то его уже не было.

Мой отец рано бросил учебу и уже в семнадцать лет работал токарем. К двадцати годам он освоил уже несколько станков, а к тридцати стал серьезным специалистом. Тогда его и заприметили на одном из предприятий из соседнего города. К тому времени умерла бабушка, что жила с нами, и причин находиться на прежнем месте уже не было. На новом месте предложили жилье и хорошую зарплату. День отъезда близился, сворачиваясь быстро, словно лист бумаги в самолетик.

Я часто бывал у Александра, но почему-то боялся сказать, что уезжаю. Мы гуляли по парку и разговаривали на разные темы. Однажды двое хулиганов, которые хотели убить кошку, ломали скамейку, что стояла на берегу. Саша их опять прогнал. Но она превратилась в кучу деревяшек, рейки торчали, словно ребра кита и были переломаны. — Скажите, а зачем они это делают? — я заглянул Саше в лицо.

Он задумался, глядя на деревья, склонившиеся над водой, на остатки скамейки.

— А вот ты бы так поступил?

— Нет, конечно.

— А почему? — он пытливо посмотрел мне в глаза.

— Мне нравилось на ней сидеть, смотреть на воду и деревья. Она так здорово смотрится на этом месте. Не зря ее здесь кто-то поставил.

— Вот видишь, у тебя даже мысли нет, чтобы ее сломать. Ведь твой мир — это природа. Кошка на скамейке. Пруд. Деревья у воды. А мир рыжего — сломанная скамья, мертвая кошка, плохая надпись на стене. Ломая и убивая, он подгоняет мир под свой шаблон. Для него это норма. И покой. Но только до тех пор, пока он опять не увидит что-то прекрасное. Тогда он вновь сделает свое черное дело. Это всегда так — одни строят, другие ломают.

— Люди плохие, да?

— Конечно, нет. Они рождаются хорошими, потом, окружающее, лепит из них разные скульптуры. Мир не может быть полностью добрым, иначе он погибнет в неге. Не только добро спасает мир, но, и как не странно зло.

— Ведь что-то можно сделать?

— Мой друг, это безрезультатно. Кто-то бьется со злом, пытаясь его извести. А зло просто есть, и ни с кем не борется. Порой мне кажется, что зло — основа нашего мира. Представь мир абсолютно белым. Это как чистый лист бумаги. Нарисуй цветы, солнце, лес и речку, дом и собаку. Пресно получается. Но как только подумаешь, что дом может кто-то разрушить, а цветы затоптать, все сразу приходит в движение. Дом начинаешь сторожить, а цветник обносишь забором.

— А мы уезжаем, — неожиданно для себя сообщил я.

— Отдыхать, на море?

— В другой город, жить, папе дали работу.

— Очень жаль. Когда?

— Уже в этом месяце. Мы собираемся приезжать к родственникам, я буду приходить к тебе.

— А я всегда тебя ждать.

Через две недели мы начали перевозить вещи. Я пришел к Саше. На треноге стояла картина, что я увидел первый раз.

— Приготовил ее для тебя. Будешь вспоминать, наш старый парк, как мы познакомились, — он широко улыбался.-

— Возьмите, — я протянул ему кварцевую гальку, которую нашел в огороде. Она напоминала яйцо и была хорошо отшлифована временем.

Он подержал ее в руке и положил на стол.

— Не знаю, когда мы еще увидимся, и что это будут за обстоятельства. Помни, о чем мы говорили. И не забывай смотреть не мокрого художника за работой. И ещё. Принимай жизнь как есть. Людей не переделать, но можно поменять мир, и они от этого станут лучше.

Художник проводил меня до угла школы, пожал руку и после обнял. Я пошел прочь, не оглядываясь, неся в бумаге завернутый подарок. В кармане я обнаружил несколько конфет.

Город, находился в двадцати километрах от бывшего дома. Назывался смешно — почтовый ящик. Он был огражден от внешнего мира колючей проволокой, а попасть в него можно только через специальные пункты пропуска. Мне, как несовершеннолетнему, можно было выезжать из города только с родителями. К моему ужасу они крепко поссорились с родственниками.

Потом все замелькало в суете — я поступил на учебу, отслужил в армии и женился.

В тот вечер телевизор вещал канал из родного города. За унылыми политическими следовали тусклые культурные новости. Диктор, смакуя каждое слова рассказывал про немолодую женщину-художника. Кадрами кинопленки поползли её картины: старый деревянный вокзал, бабушка у церкви, парк со скамейкой и кошкой, кинотеатр с очередью в него…

Стало трудно дышать. Детские воспоминания дельфинами начали выпрыгивать из памяти.

На следующий день, я шел по городу своего детства.

Он заметно изменился. В центре, дома и магазины обросли заплатками рекламы, построили торговый комплекс. Весенние улицы порадовали чистотой. Да, стало значительно чище.

Я купил билет и вошел в Дом культуры. Посетителей на выставке было довольно много. Мне показалось, я услышал иностранную речь.

Приблизившись к картинам, я узнал знакомые цвета и манеру письма. Я шел от полотна к полотну, и воспоминания уносили меня в детство. Всё разом ожило и закричало весенними красками, криками детей, старым парком и кошкой, свернувшейся клубком.

Под всеми рамками висели аккуратные таблички. Имя автора меня поразило: «Зинаида Васильевна Телятникова».

— Скажите, а кто устроитель выставки? — обратился я к женщине в синем халате, нагнувшейся над ведром и зажавшей швабру под мышкой.

— Там, вон ходит, вместе с художницей, — небрежный взмах свидетельствовал о полном пренебрежении к искусству, а может к определенному человеку. Да и сказала она с ехидством.

Я остановился у картины, где изображен парк, скамейка и кошка. Это практически точная копия той, что висела у меня дома, только к моему удивлению на ней появились два человека, вошедшие в парк через центральный вход. Это были рыжий и длинный. Я не обратил на это внимание, когда смотрел телевизор. Несомненно, это знак и крик о помощи!

— Нравится?

— Да очень.

— Это минимализм. Стиль такой. Художественный.

— Я не знал раньше об этой художнице, откуда она?