Бесплатный фрагмент - Райские песни. Дорога

РАЙСКИЕ ПЕСНИ. ДОРОГА

Спеть Райские песни

раздумья автора о новой книге

Рай и Ад

Дихотомия Рая и Ада — древнейшая дихотомия. Эта пара неразлучна. Не только в мифологии, и не только в средиземноморской культуре. Нижний Мiръ, Ад, и Верхний Мiръ, Рай, — мифологемы многих и дальневосточных (Китай, Индия, Япония), и ближневосточных, мусульманских, и африканских, и американских народов. Землю обнимает эта давняя история, любовь-ненависть, любовь-противостояние Рая и Ада. Архаические люди тоже жили и внутри Аида, и внутри Эдема. В первобытном пространстве-времени существовал ещё Средний Мiръ, земной, как некая прослойка между хтоническим ужасом и сладостными эмпиреями, жилищем блаженных. Наша с вами Земля. Третья от Солнца планета. На которой, собственно, и разыгрывается с незапамятных времен эта мощная мистерия Ада и Рая.

Данте и Вергилий

Мы с детских лет привыкли к этому словосочетанию: Данте Алигьери, «Божественная комедия», — не вникая особо в то, что там, в толстой книге, и о чём. Данте представляется нам вечно влюблённым в рано умершую Беатриче, а ужасные картины Ада мы даже понаслышке помним гораздо лучше, нежели колыбельные песни про солнечный Рай. Паоло и Франческа, Уголино, сонмы мучеников, изображение диких страданий — это ярко, рельефно, это пронзает, запоминается. А Рай — что Рай? «Все счастливые семьи похожи друг на друга», — сказал Лев Толстой в «Анне Карениной»; значит, похожи и состояния счастья. А вот горе, боль — они у каждого свои. Болью изгнания заплатил Данте за любовь. И это был его собственный, личный Ад.

А римлянин Вергилий — чудесный проводник. Взяв за руку Данте, он шёл, неостановимо шёл вперёд, и Данте за ним. Как же я их люблю, родных моих! Нет конца их дороге.

Грешники и праведники

На православной иконе Страшного Суда есть мотив наказания грешников, низвергаемых Богом в Ад, и вознесения праведников в Райские кущи. Впрочем, этот же сюжет изображён и на знаменитой фреске «Страшный Суд» в Сикстинской капелле великим монументалистом Микеланджело Буонарроти. Всё человечество во время Страшного Суда, когда «небеса совьются в свиток, и Времени не будет», по Иоанну Богослову, разделится надвое: одна его половина счастливо и спасительно поднимется в Райский Сад, другая исчезнет в Адской бездне. Эта позиция в богословии, да и в Писании, носит поименование «Последний Приговор». В этом и заключается Божий суд: одних одарить, осветить и освятить Раем, другим, за немыслимые преступления, уготовить Ад как вечную, неизбывную тюрьму.

Христос спускается в Ад

После Страстной Пятницы у православных есть такая мистическая, абсолютно потрясающая Страстная Суббота, или Великая Суббота. В это таинственное время возжигается Благодатный Огонь в храме Гроба Господня в Иерусалиме. Почему это происходит? В этот день Иисус Христос спускается во Ад, ко грешникам, к страдальцам, страдающим и рыдающим в Аду; и Своим радостным, торжественным ходом по Аду, в развевающихся Своих алых и небесно-синих одеждах, прикосновениями целебных рук Своих к коленопреклонённым мученикам он даёт понять всей этой, стенающей в Аду толпе: не плачьте, не сетуйте, завтра Я воскресну, и вы все тоже воскреснете, только веруйте в Меня, молитесь, радуйтесь. Вот эта Христова могучая, слепящая радость во глубине Ада — потрясает.

Райские песни

Я давно стала внутри себя слышать эту мелодию, она таилась в двух словах: РАЙСКИЕ ПЕСНИ. Притом эти песни не обязательно я слышала, ощущала как безусловную Райскую сладость и благость. Хотя Рай — МОЯ мифологема. Я всю жизнь живу с этим странным, прекрасным и страшным чувством — дороги, долгого пути: с Земли — в Ад, а потом из Ада — прямёхонько в Эдем, к его золотым мандаринам и рубиновым, невесомым колибри, к его ребёнку, что нежно гладит льва по загривку, что играет на поляне со страшным волком. Добро в Раю победило зло. Что единственное, драгоценное мы теряем, отворачиваясь от добра, от Бога, думая, что нечто приобретаем? Мои книги, в которых я живописую Ад и Рай — «Юродивая», «Царские врата», «Русское Евангелие», «Рай», «Иерусалим», «Раскол», «Лазарет» — это моя жизнь, маятник и биение сердца, оно бьётся именно так: Ад-Рай, Ад-Рай.

И наконец я стала слышать музыку этих Райских песен. Живую, настоящую. Это были стихи. Всё ложилось в рифму и на ритм. И, кроме того, что слышала голоса и инструменты, я видела над собою огромные фрески; их было четыре, по количеству стен во храме; и на первой фреске неслись мимо, грохотали поезда, блестели зимние рельсы, «и прямо на горький Восток уходила дорога великая». Первой мелодией Райских песен оказалась — ДОРОГА.

Куда ведет дорога

Четыре фрески, да, четыре фрески.

Сначала — Дорога. Так поются первые Райские песни.

Три другие я тоже вижу, слышу.

Я их непременно запишу. Бог силы даст.

Но у каждого замысла есть тайна. Не всё нерождённое надо рассказывать, на ладони людям протягивать; вот когда родится дитя, его и вынесут под Солнце Божие, на белый свет. Пока явление не родилось, нельзя о нём говорить. Мы слишком привыкли к рекламному времени, когда, едва задумав, мы с лёгкостью выбалтываем мечту. Бог о ней Сам знает! И силы даёт. И это главное.

Знайте одно: ДОРОГА всё равно ведет из тьмы — к свету. Так устроен Мiръ. И так устроен человек. От Ада до Рая — жизнь. А в Раю нет Времени, это точно. Там все станут «иереи Богу и Христу и воцарятся с Ним на тысящу лет» (Откровение Иоанна Богослова).

Всегда в пути

Человек идёт, едет, путешествует. Вот опять в дорогу собираться.

Как все, я пускалась в путь, ехала, шла, бежала, опаздывала, спотыкалась, падала. Снова вставала. Дорога человека не розами усыпана. Зато мы имеем возможность сравнить любовь и ненависть. И сделать выбор. Бог нам его даёт совершить, улыбаясь нежно, спокойно.

Дорога захлёстывает петлей. Дорога тревожит, обрекает, приговаривает, прощает. Дорога ведёт, влечёт. Что там, за поворотом? Куда бегут бесконечные железные рельсы? Каждый из нас — живой поезд, и в нас, внутри, едет-трясётся, плачет и смеётся наше будущее.

О чем поёт книга

В первой книге проекта «РАЙСКИЕ ПЕСНИ» — «ДОРОГА» — стихи очень личные и крайне всеобщие. Стихи о другом, чужом, в пути увиденном, и песни о пронзительно-родном, близком, мучительно-кровном, неотъемлемом. Тут есть стихи — коротенькие возгласы, стихи-зарисовки, летящие этюды, и стихи — большие огненные псалмы; стихи-баллады, их запросто можно петь, и стихи-клятвы, ими можно давать присягу. Словом, много тут звучаний лиры и арфы, наблы и киннора, густых ярких мазков и прозрачных снегов, что идут на фреске и вьюжно летят нам в лица, в ладони прямо со свеженаписанной росписи. Жизнь! Любимая. Моя. Но и всех. Всех нас. Первая фреска храма в честь Рая и Ада. Дорога. Она мне дорога.

«Но ты, художник, твердо веруй / В начала и концы. Ты знай, / Где стерегут нас Ад и Рай…» (Александр Блок).

***

Рельсы серебристей свежей рыбы.

Чёрен снег, он подгорелый хлеб.

Под нависшей многозвёздной глыбой

Мчится поезд, от любви ослеп.

Мы глаза ладонью закрываем

От его безумных белых глаз.

Поздно! Он летит, незабываем,

Сквозь живых и сквозь убитых нас.

В поездах прощались и любили,

Пели, умирали на бегу…

Мы остались на платформе — или

Две полынных ветки на снегу?

ФРЕСКА ПЕРВАЯ. СИНИЙ СЕМАФОР

Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье.

Ф. М. Достоевский, «Идиот»

***

Входят глаза мои в небо последнее.

Гуляют там.

…по синим сонным полям,

по синим лугам…

Глаза на свободу отпущены.

Громок приказ.

Глаза гуляют по небу в последний раз.

А сколько каждый из нас

в Мiру проживёт?

Закину лицо.

Облаков тяжёлый, бешеный ход.

Стою. Жду выстрела, боли, огня.

…Всеми глазами входит моё небо в меня.

Последний вагон

Всё вокруг меня рушилось и сгорало дотла.

Я ночною столицею, я плясицею шла.

То ль пьяна, девка крашена, то ли вусмерть трезва,

Застывая безбашенно, на морозе трава.

В полночь наипервейшая шелестит седина.

Плечи — жёсткая вешалка. В пёсьей шубе. Одна.

Все ворота закрылися. Зимний уголь и дым.

Одинокими крыльями машет мне Серафим.

Это рушится, падает не бетон, а земля.

Стынет болью и падалью, под ногою пыля.

Бормотала я: матушка, слышишь, не умирай!

Ты сосновая матица… ты в печи каравай…

А вокруг меня клёкотом — иноземная молвь.

Площадь Красная — рокотом.

     Площадь Чёрная — тьмой.

Я, танцуя, вышагивала, я юродкой брела —

Пламя лисьею шапкою ночь сжирало дотла.

Из бумажных стаканчиков горький чай я пила

На краю всех обманщиков, на отшибе стола.

Ярославский, Казанский ли, Ленинградский вокзал!

Что ж ты, троица Райская… мне ж никто не сказал…

Что ты, троица Каинова, где колючка и наст…

Ни греха. Ни раскаянья. И никто не предаст.

Мне б согреться, о публика! Мелочь, блеск чешуи…

Я станцую по рублику, вам спляшу, соловьи!

Ах, лапша ты разваристая, кофе-чай ты спитой…

Потанцуем, товарищи, мой вальсок золотой!

Моё танго маманькино…

     резвый батькин фокстрот…

Я вчера была маленька… а сегодня — вперёд…

Я вчера была старенька… а сегодня — в расход…

Херувимская барынька… скоро поезд уйдёт…

Ну, беги ты, плясавица! Он на третьем пути…

Чисто петь. Не гнусавиться. Да по рельсам идти.

Да по шпалам бревенчатым, задыхаясь, бежать,

Да от смерти до вечности — повернуть рукоять…

Вот седая старушенька за составом бежит!

А земля вокруг рушится! А столица дрожит!

О, смешная бабулька-то, рот сердечком, хоть вой!

Снег вином белым булькает во бутыли ночной!

То ль пьяна, вся изморщена! То ли ведьма она!

То ль святы ея мощи! Без дна глубина!

Всё бежит, ах, за поездом, кости вытянув, мчит,

Не догнать, уже поздно, крик вороной летит,

Крик летит шестикрыло в Серафимью пургу,

Дай мне, Боже, дай силы, добегу, добегу,

Я смогу, я настигну мой последний вагон,

Втащат за руки, гигнут, засвистит мой Харон,

И присунут ко рту мне горло фляги чужой,

И я сделаю жадный глоток мой большой,

Выпью жизнь мою, Мiръ мой и родимую смерть,

Время, ты умираешь, а мне — не посметь,

Но я знаю: случится, вот сегодня, сейчас,

Поезд мчится, молиться надо горечью глаз,

Вы глаза-мои-рыбы, уплываю, плыву,

Неба мощную глыбу, как ребёнка, зову,

Ноги ставлю на буфер, ближе к сердцу суму,

И гляжу, как столица улетает во тьму,

Я метелями плачу, фонарями горю,

Нищей речью горячей о любви говорю,

Этот поезд последний, рельсы рыб солоней,

Я последней обедней, я безумней огней,

Я в пургу улетела, не вспомянь, не жалей,

На последний — успела ночью смерти моей.

Глоток огня

Трясёт. Окна натянут белый холст.

Я кисть руки во пламя окунаю.

Гори, огонь. Гори! До самых звёзд.

Когда конец дороги — я не знаю.

Я бьюсь; я бью. Горит набата медь

И вспыхивает патиной зелёной.

Мне эту колокольню не посметь

Поцеловать последним стоном-звоном.

Трясёт. Как холодно! Эй, чахлый проводник,

Вергилий нищий, железнодорожный,

Неси нам чаю! Весь народ приник

Устами к жару, к заводи острожной.

Мне — исповедь попутчикам шептать.

Они мне тоже каются нелепо.

Стоп-крана полыхает рукоять.

Варёной курицею пахнет, кислым хлебом.

Из банки тянет терпкой черемшой…

Лицо мокро. Слеза горчит полынью.

Мне жизнь-Сибирь казалась мощною, большой.

Вдохнула, выдохнула — нету и в помине.

О, как трясёт! Терпи, родной народ!

По рельсам, а сдаётся — по ухабам!

Булыжники, щебёнка, сизый лёд,

Колода карт рассыпана лукаво…

Ну что, мы переплыли нашу казнь!

Конечной станции фонарь перелетели!

Мы — голуби, мы перья, дым и рвань,

Застиранная тряпка колыбели…

Трясёт?! Терпи! Засмейся! Напишу

Я твой портрет, народ родной и сирый!

Я над холстом зимы едва дышу,

Малюю кровью землю полумiра!

Проехали мы наши времена,

Его долины, войны и откосы.

Огнём судьбина наша крещена.

И пламена гремят, а не колёса.

И мы лишь люди, — где там божества!.. —

Звериные, немые, рыбьи, птичьи,

Мы научились говорить едва,

Теряя междузвёздное обличье,

А уж восходит Солнца лютый лик,

Луна пылает чашею цикуты,

А нам кричит тщедушный проводник:

Стоянка, люди, лишь одна минута!

Застыньте!.. Нет, болтайте, пейте чай!

Рассыпьтесь семечками, перцем, облепихой!

Рыдайте! Обнимайтесь невзначай!

Ругайтесь громко! А целуйтесь тихо!

О, тише, тише… Кисти по холсту —

Две огненных руки — снега обхватят:

Ещё любовь промчать, ещё версту,

Ещё судьбу, а вдруг на всех не хватит,

Селёдка, помидорина в фольге…

Яйцо крутое… круче яства нету…

Там нет дороги. Сядь. Рука в руке.

Там разбомбили мост. Уходим налегке.

В тельняшке ты. Я — в козьем вязаном платке.

В крушении всегда так много света.

А знаешь, заховала я хитро,

Вон, от проводника… трясёт!.. на дне бутыли,

Глоток огня: испей, даю добро,

Весь Мiръ хмельной, где вечно жили-были,

Где вечно мы на фреске той бежим,

Ты в руку мне, а я тебе вцепилась,

Кричи, крушенье, не молись и не дрожи,

А лишь люби, любимый, сделай милость.

(Видение города)

Я проснулась в комнате, до потолка заваленной вещами, и себя ощутила ненужною вещью. За окном скисало молоко слабого, детского рассвета. Я ощутила, как хочется курить, и вспомнила, что я никогда не курила. Город за стеной, за широким, как поле, окном, может быть, звался до боли любимым именем. Но не сейчас. А когда-то давно. Ныне и присно и во веки веков перемешались, как сальные карты. Я потянулась, вытянула ногу, и правую свело судорогой. Села, и раскладушка подо мной искалеченно скрипнула. Всюду виднелись следы оголтелой гулянки. Всё было раскидано, расшвыряно, разбито; щербатые половицы усеяны осколками — стекла, фаянса, смешных рубинов-сапфиров с блошиного рынка. Быть может, там поблёскивали и осколки истинных жизней, не знаю. Жизнь ведь тоже твёрдая на ощупь, и бьётся.

Жизни моей нет без тебя, вспомнила я слова из чьей-то умершей песни, и усмехнулась: сама над собой, должно быть. Спустила ноги с калеки-раскладушки на пол. Ступни ожгли холодные доски. Что за окном, я не знала. Зима? Весна? Да всё равно.

Надо было заставлять залитое красным забытьём сознание трудиться дальше, дальше. И тело тоже надо было заставлять: шевелиться, перемещаться. Пока живёшь, надо и себе приказывать, и другими повелевать. Не умолять. Не просить. Просить бесполезно. Над тобой только посмеются.

И любить — бесполезно. Какая в том польза?

Любовь — златокрылый Херувим, забытые Райские песни, их бормочут, выдавливают из груди в пылу попоек, в дыму угара. А потом открывают форточку. Или настежь — окно. Дым развеивается. И тебе надо жить дальше. А это тяжёлый труд. А трудиться не хочет никто.

Я, шлёпая босыми ногами по ледяным крашеным половицам, подошла к окну.

Незнакомый город так и лез в стеклянный зев окна всеми бестолковыми, устрашающе грузными камнями. Я спросонья, ещё заволокнутыми плевой ночных видений зрачками обводила заоконный окоём. И это мой Мiръ? Да, правда, это мой Мiръ?

Ужас. Я не хочу тут жить.

Я хочу обратно в счастье! В любовь! В праздник!

В мой Рай.

Каменные колёса. Железные жернова. И, кажется, крутятся. По ободу вспыхивают хищные огни. Гасну, захлебнувшись собственным жалким светом. В глубине каменного тюремного леса иной раз чужой свободный свет взрывается, ослепляет, убивает и долго не умирает. Теперь мне здесь надо жить? Кто меня сюда привёз?

А может, привёл? За ручонку? Дитёнком?

Я резко обернулась. Кто-то рядом стоит и смотрит на меня. Зеркало. Это всего лишь зеркало. Издали, из зазеркалья, стала робко нащупывать путь, расползаться пролитым чаем, вином, водой по столешнице тихая дремучая музыка. Я пыталась прислушаться. Музыка тихо пела мне в изумленную душу о том, что вон там когда-то стояла гордая красная башня, и от неё все вокруг становилось немыслимого красного цвета, даже серый асфальт, даже чёрная брусчатка, наспех-подделка под седую древность. У нас, там, далеко, умели искусно подделывать старое. Старость. И молодость. И смерть. Да что там, умели всё подделывать. Всё что хочешь.

Музыка мурлыкала кошкой, а я глядела в зеркало. Как меня зовут? Музыкой звучали ветхие, истрёпанные, крылатые имена.

Зеркало покорно отражало мне меня. И себе — тоже меня. А может, то, что когда-то было мною. Я не уверена, истинно ли существует тело. Может, оно только так, видимость одна. Ну, некто умный-как-утка сбрехнул однажды: тело всего лишь платье души. Ну что, модница душа? Напялишь новый наряд? От меня утомилась?

Неизвестный страшный город глухо, монотонно шумел за окном.

Шум заглушал тихую назойливую, бесконечную музыку.

Я глядела в зеркало, а вот не надо было глядеть.

Там я увидела дорогу.

Рельсы бежали прямо под окном. Вагоны грохотали. Шатались пьяно. Гудок рвал слух. Дым заволакивал зрачки.

Вечная дорога. Билеты. Вокзалы. Поезда. Пересадки. Вагонная тряска. Стремление вперёд.

И никогда — назад.

Исповедь

Неужели свободна? Неужели одна?

Этот Мiръ отчаянный, всенародный,

     эта — вбита во тьму щитом — Луна…

Неужели несчастна? Неужто лечу?

Неужель всё напрасно — и всё по плечу?

Это Время, до пят платьишко, в пол,

     неуклюж суждённый раскрой.

Это Время вперемешку с Войной,

     где святые — кто бос, кто гол.

Неужели вратами вниду, тоскуя, сей миг —

     в Первый Круг?

Успокойся, мой Адище, аллилуйя,

     убери колючие кольца рук.

Ты не скалься. Зубами не лязгай.

Не хохочи красно, впопыхах.

Вот ребячья морозная сказка.

     Вот сожжённый мой страх.

Цапну потир я с полки — ах, винтаж, семнадцатый век…

Погребальная хвоя, зимы иголки.

Чистый, детский мой смех ли, снег.

Я снаружи зряча, старуха.

     Я слепая девчонка внутри.

А в округе — поруха, а вперёд не смотри.

Нет, гляди! Близоруко-бессонные зенки

     до дна распахни, насквозь!

Все родные снимки со стенки —

     дыбом, наотмашь, вкось.

А все люди, зри, баба, все строем,

     тяжек огненный мощный ход.

А все люди опять герои — ибо: Время, вперёд!

А назад хода нету! Дышу глубоко, тяжело.

За решёткой — в окне — комета,

     ея будущим пышет жерло.

Я грешила, как все. Блудила. Я бродила, как все,

Посреди золотых и немилых,

     по нейтральной ползла полосе.

Пощадите мя, вы, герои!

     Каждый нынче из вас — иерей.

Снег клубится пчелиным роем

     у разверстых в судьбу дверей.

Там, в полях, валитесь навзничь, ничком,

     обливаясь не кровью, нет,

А Причастной сластью, во веки веков,

     обливает вас звёздный свет!

Всякое дыхание да хвалит Господа…

     а моё — ловит вдох: не покинь…

И последний выдох… как все просто…

Вот война. И любовь. Аминь.

Ах, мой дух, смущённый, бегущий,

     нога за ногу, всё вперёд,

Погоди, любимый, грядущий!

     Погоди, незнамый народ!

Сизый лёд-голубь на улке!.. а огнь с Востока —

     жаль, не лучина — дешёвой лампёшки свеча…

Протопоп, не суди мя строго, как ладонь горяча…

Ах ты Господи, я ж не священник…

Бабам в алтарь нельзя…

Я всего лишь мотаюсь, еловый веник,

     по доскам скользя…

Ах, Причастный сосуд,

     и пальцы так дрожат — языки свечей…

Неужель в древняной ладье унесут

туда, где любовь горячей?..

Неужели в полёте кану? И мя не сыскать?

А за стенкою спьяну бормочет

     то ль кат, то ли тать.

Вон в шкафишке дотла забыта

     бутыль дорогого вина…

Наливаю в потир… над бытием, над бытом

     встану молча. Одна.

Как же всласть пьют мужики, счастливчики, поминая

     или празднуя, им всё равно?

Я сладкое Время глотаю. Я вижу потира дно.

Это медное дно. Слишком рядом. Отсвет лунный. Зелёный лёд.

Ночь, живая — моя награда. Ночь, огромная,

     что тебе год.

Ночь, седое рваньё, преданье.

Ночь, век иной, младенцем — во мне.

Ночь, как тысячу лет бормотанье —

     за прялкой, на дыбе, в огне.

Ночь великая! А я снова кроха.

По складам Четьминеи читаю.

Хлеб я, печиво. Мя не видать.

Я сама себе Сад насаждаю.

Я сама себе Рай, благодать.

Время, брысь ты! Ад, рассыпься в зерно!

В заре огнеглазой сгинь!

Я на свете живу так давно —

     не страшны ни война, ни Мiръ,

     ни Звезда Полынь.

Только Мiръ необъятный страшен, да, по ночам.

Зиккураты зрю звёздных башен.

     Соль течёт по щекам, плечам.

А герои — всё мимо, мимо,

     плотным строем снега, дожди.

Погоди, муж мой, сын любимый, оглянись! постой! погоди!

Пальцы в медь когтями вцепились.

А вину — конец среди вин.

Солнце, застынь, а, сделай милость.

Смог же Исус Навин.

Не катись ты, Луна! Не надо! Вот так навек и замри!

…плавать в зеркале молнии взгляда.

     Бить челом изнутри.

Пить и пить, допьяна, до стона,

     до проклятия, до Суда,

А потом задрать к небосклону эту, в изморози, башку — навсегда.

***

Вокзал, гудящее лицо

Войны и Мiра, дня и ночи.

Обледенелое крыльцо.

Гадают, спят или пророчат.

Войду. Узнаю ли тебя?

Твои морщины углубились.

Пылают души и тела,

И тени все переместились.

Да что глядишь ты мне в мешок?

Подарки… семечки… игрушки…

Как попируем мы, дружок,

На смертной солнечной пирушке!

Солдаты. Новая война.

Грохочет рота сапогами.

Я провожаю вас одна

Меж поездами-берегами.

Меж дамбами последних рельс.

Меж колыбельной канонадой.

Крик вьюги. Времени в обрез.

Обнимемся. Не плачь. Не надо.

Не сомневайся, победим.

Кидай хамсу вокзальной кошке.

Давай до дна мы выпьем дым,

Вокзал, железные застёжки.

Вокзал, бетонный мой редут,

Кроваво-бархатное знамя.

Златые кисти прочь текут

Неисследимыми слезами.

Все утекают времена.

Всех на прощанье обнимаю

И на прощенье. Я, война,

Твой Мiръ люблю и понимаю.

Целую все твои сто лиц.

К дохе метельной припадаю.

В ночи разъездов и столиц

Над мальчиком твоим рыдаю.

Хоровод

псалом

Мя праздники наши так обнимают,

     так в хороводе заводят!

В голос рыдаю, громко смеюсь,

     торжественно, при народе.

Без народа я никуда. Я сама народ, во лице едином.

Не убить мя. Лишь сердца клин вышибают клином.

Россыпь, яхонты, гулкий зенит, парча златая.

В хороводе военном ведут… Мiръ забыт… а куда, не знаю.

В хороводе хором поют, голос мой в огнях утонул,

Под еловою лапою ландыш. А с неба идёт мощный гул.

Гул безбрежный, бездонный, беспредельный, бесповоротный.

Я пляшу как во сне и дышу любовью народной.

Из васильков венок тернием мне на брови сползает.

Я пляшу и в Мiръ гляжу расширенными глазами.

Вы, мои зрячие зеркала,

     отразите вы всё до капли, до пота,

     до дна отразите.

Заплетите, мои златошвейные пальцы,

     дождевые золотные нити.

Мя праздники треплют, так на ветру буревальном

     мотают флагом.

А на праздник теперь нужна, как на битву, отвага.

Это смерть стала жизнью;

     утром: прощай, а в ночи: не покину.

Это смерть прожита мною насквозь;

     неправда, наполовину.

Ея праздник велик, грохочут вблизи, за окном, разрывы.

Я пляшу средь родного народа, родные,

     вы, мёртвые, все ещё живы.

Я пляшу в вашем лесу, бегут в хороводе со мной

     берёзы и ели.

Я во Времени плыву, на ветру, на весу,

     в погребальной ладье постели.

Почему мя дикою рысью краснощёкий плясун обзывает?!

Прижимаю кисточки-уши к башке,

     страстная, хищная и живая.

Да, вся в пятнах потерь, злословий,

     грехов смоляных и алых.

Шкуру ты не сдерёшь!

А сдерёшь — обрасту любовью, начну сначала.

Лес ты, лес мой, пустынь прекрасная, вышивка гладью.

Земляничная кровь под ногами. Олений рушник.

Ольховое — настежь — объятье.

Лапоточки сбросила, на кой мне парижский шик,

Пьер Морель и подобные штуки!

В лапоточках за рыбным обозом пришла туда,

     где покаянно дрожат мои руки.

Я пляшу, лжёт мой сон, царский лев из чащи выходит,

Я овцою пляшу под огнём зверьих глаз

     в солнцевороте-народе,

Круть да верть коловрат,

     хороводу назад, противсолонь, не катиться,

Лев рычит, боль молчит, лишь с небес звездопад:

     лица, лица.

Лики валятся с неба, то Ангелы в хороводе танцуют

Зимцерлы, Перуна.

Я пляшу, это праздник великий,

     рокочут звери, люди и медные струны.

Кто велел нам плясать, кто велел умирать,

     кто велел защищать,

     жить кто повелел в хороводе?!

И текут круги, не видать ни зги,

     ни в бою, ни в тюрьме, ни на свободе.

Это праздник мой! Притворюсь немой.

А вокруг голосят, и я тоже

Во всю глотку пою всю судьбину мою,

     жалейка — морозом по коже,

Плёнкой инея, слёз рыбацкой юшкой,

     смоляною водицей Ивана Купалы.

Я пляшу. Омут рядом. Ору: я смерти такой не искала.

Я пляшу, ибо нельзя не плясать,

     нельзя отрываться от люда,

Ибо люд я сама, ибо Мiръ зол и лют,

     и я в нём солдаткой пребуду.

Там, в Диком Поле, иные сошлись хороводы,

А Зимцерла и Мокошь ревут,

     утирая красным узором с лица

     вопли, плачи, столетья и годы.

Мокошь гаснет стволами берёз,

     застыла от слёз Зимцерла,

Даждьбог пролился дождями,

Это водка с небес, поминальный лес, я пляшу,

     я похожа на пламя,

И вопит, поёт и жужжит хоровод,

     круглый ситный, грудастый хлеб выпекает,

И пляшу я на празднике яростной жизни

     одинокими всеми веками!

Нет конца хороводу, нет смерти народу,

     а из чащи выходит волчица,

Дыбом медная шерсть, и висят сосцы до земли,

     чтоб детям напиться.

Эй, бегите, ребята, под медный живот,

     пейте медное долгое злобное млеко!

Держим за руки бешеный мы хоровод

     на излёте великого века.

Пляску новую не начать. Звёзды валятся в гать.

Землю винную топчем.

Не прервать родной хоровод. Не расстрелять. Не взорвать.

Не опутать сетию ловчей.

Ты, Зимцерла, хватит сетовать, ныть!

Ты плясать с нами можешь?

Зри, уж пляшет, ураган рук и ног ея страшен,

     снежногрудая Мокошь!

Зри, уж пляшет весь Мiръ, помирая от смеха,

     а может, у нас под стопою!

Я пляшу, я еле дышу, но я никогда не стану другою!

Пляшут рысь, лев и волчица, медная, бедная,

     под сенью звёздных воскрылий,

А под брюхом ея два копошатся младенца:

     отца и матерь убили!

И для будущих битв их волчица вскормит,

     для сражений грядущих!

Без войны и пляски пресны, и Адом пышут Райские кущи!

А пляшу я и плачу слезою горячей,

     рыдая, пою и танцую,

А у мя на войне двух мужей убили,

     теперь никого не целую,

И пора отомстить, а готова простить,

     они там, под землёю, пляшут,

Со природою всей, в перекрестье костей…

     отражаем их пляскою нашей…

Ты пляши, народ! красен корогод!

     он по Мiру идёт кругами!

Без народа я никуда, никогда, навсегда,

     без его алмазов в грязи и над нами!

Мой развышит кровью подол.

Моё сердце — скол ледяного тороса.

Хоровод, полёт, поминальный стол,

     крик, патерик, кафизмы и слёзы.

Ты вскорми, зверица, медны когти, сирот-ребятишек.

Питай и помни:

Там, в иной ночи, они станут царями земли огромной.

Я едва пляшу, остановите мя, я теряю Время из виду.

Я едва дышу безумьем огня. Близким ужасом.

Дальнею панихидой.

Но пляшу. Пляшу. И пою! Пою! Хороводную!

Единое, что остается.

О грядущих всех, через боль и смех, через жар и снег,

     поперёк лица,

     поперёд конца,

     слеза медная льётся. Льётся. Льётся.

Иркутский вокзал. Перекати-поле

баллада

Молчит раскосая бурятка.

Лицо как яблоко сухое.

А расписание — в порядке

От Кулунды до Уренгоя.

Эх, кабы навсегда уехать,

В слепую синь стрелой вонзиться!

…Цыганка вся — в монистах смеха,

И ноги тонкие, как спицы.

Здесь ветры с запахом Байкала,

Когда с Востока снег наносит —

Грызни и ругани вокзала

Не занесёшь, но он — заносит!

И на сухие иглы снега,

Как на дорогу столбовую,

Выносит ветром человека,

И пьёт он водку ледяную.

Берут буряты бутерброды,

Глотают кофе, как в пустыне!

Переселение народов —

Переселение доныне!

Девчонка про любовь щебечет.

Старуха про войну вздыхает.

А рядом Сыне Человечий

На жёсткой лавке отдыхает.

У каждого — своя святыня.

У каждого — свои порядки.

Рыдает об убитом сыне

Над Буддой старая бурятка.

А рядом крестик, будто рану,

Старик ощупал под рубахой:

Молиться о грядущем рано —

Спаси от нынешнего страха!

В Афганистане — это рядом —

Месторожденье лазурита.

На карте весь Саян под взглядом

Не больше бабкина корыта.

Что, люди, смотрите умильно

В бычачью морду тепловоза:

Вам мало крыльев семимильных?

Не жмут шумерские колёса?

Глядит уборщица колюче,

Подняв метлу убогим флагом,

Хоть ноготки её на случай

Покрыты земляничным лаком.

Она, как матерь Чингисхана,

Глядит из-под руки на лица.

А жарко — можно из-под крана,

Как из реки в горах, напиться!..

Два старика, очистив воблу

И выпив из бутылки пива,

Заснули тут же в позе «вольно»,

Орлиной, нежной и красивой.

Во сне, спасаясь от погони:

«По коням! — крикнули. — Победа!..»

Я с ними в прицепном вагоне —

Ура! — до Култука поеду.

Лежат пирожные в буфете,

Воздушны, дёшевы, бесплотны…

Всё человечество на свете

Спрессовано в вокзал холодный.

Но сквозь овчинные тулупы,

Сквозь чемоданные наросты

Я вижу вдруг глаза и губы,

Как дети в детстве видят звёзды!

Мальчишка в вытертой дублёнке

И с грубыми руками Бога.

И чистые глаза ребёнка,

Чья мать — январская дорога.

И я иду к нему, толкая

Мешки, баулы, локти, плечи,

И я красивая такая,

И пальцы подняты, как свечи!

И пальцами в толпе бездомной

Свечу, морозы прожигая,

Свечу во тьме на Мiръ огромный,

К тебе — любимому — шагая!

Как долго я тебя искала!

Родство — о, что за наказанье:

Сродниться вмиг в чаду вокзала —

Без рода, имени и званья…

Но вдруг в огнях метельной пыли,

В пару медвежьем и морозном

Меж нами люди повалили

Под диктофона голос грозный.

Оно летело и бежало,

Родное перекати-поле,

И направление держало,

И брало уходящий поезд!

Клубок с колючею холстиной,

С тысячеглазым счастьем-горем,

Куда ты, как под хворостиной?

В священное какое море?..

Девчонки с красотой живою,

Старухи, жизнь кому — как милость…

Я в нём была сухой травою

И по снегам земли катилась.

Клубок промчался между нами —

От похорон до колыбели…

А где стоял ты — встало пламя,

Слепое снежное веселье.

Кассирша в обморок упала.

Старуха мелко закрестилась…

А я стояла и молчала,

Поскольку я с тобой

Простилась.

Бесстрашие

А мы дороги не боялись, нет!

Мы хлеб ломали, дул судьбинный ветр,

И на ходу мы прыгали в вагон,

Катил под склон, а миг сверкнёт — на склон!

Такие годы были. Гибло всё.

Всё попадало в разрушенья колесо.

Так с пьедестала падала страна,

Одна на всех, для одного — одна!

Откалывались от неё куски.

Орали мы и пели от тоски.

От голода: картошечку на сале

Так жарили!.. вокруг неё плясали…

На площади стояли, руки голые сцепив:

Нет, танки не пройдут!.. — наш крик, мотив,

Наш вопль: живи ты, Родина! живи!

В который раз — да, на костях и на крови…

Войны мы не боялись. Нет, о нет!

На выстрелы наш был один ответ:

Что ж, под ружьё! Под тяжкий автомат!

За Родину! Глянь — тысячи стоят…

А кто не с нами — значит, против нас!

Но мы не знали лисьих лживых глаз,

Но мы так верили: грохочет наш состав

Поверх обмана, в синь небесных глав!

Из нас был каждый — куполом златым!

Да, голодали! Кудри-гарь, пожарищ дым,

Шальные торжища, где куры, шапки, лук

И пишмашинки во дрожащих граблях рук…

Зарплату нам — яйцом да утюгом!

Парадное дежурство — в горле ком!

Убийство богача, а пуля сквозь стекло,

Из рук валится летописное стило…

Россия гибнет, так тогда казалось нам!

«Да никогда!» — орали. Стыд и срам,

Кто каркает в сугробе, вороньё,

Кто плюнет во бессмертие твоё!

Кто не увидит воскресение: вокзал,

И бег народа, что судьбу в лицо узнал,

Что — на плечи котомку и баул,

Что в зале ожиданья до Христа — уснул!

Мы сорвались. Во тьму! На рельсы! В свет!

Мы, люди, смерти не боялись, нет!

Мы кровью знали: что ж, погибель вот! —

А там, за спинами, восстанем мы, народ…

И потечём — по россыпям дорог!

И побежим — в березовых серёг

Златую и пчелиную пыльцу!

Нас Херувим крылом погладит по лицу!

Нас много! Мы все — ягоды, зерно,

Кирпична пыль, велика быль, мы все одно,

Мы глухи к визгу ненависти: нам

Пред боем знамя прижимать к губам!

Да, знамя красное, всё в золоте кистей.

Всё легендарное. В земле оркестр костей,

Все скрипки рук, все ксилофоны ног,

Гремят все битвы, каждый одинок,

За счастье погибая, всяк бежит

Вон из вокзала, паровоз дрожит,

Нам снова плыть во времена без дна,

Нас снова ждёт гражданская война,

Переплывём, крылато перейдём,

Да, аки посуху, под ветром и дождём,

Ведь гибель Родины — залог ея любви,

Моя родная, не умри, живи,

Ты выстои, тебя перевяжу,

Влечу в вагон, иду как по ножу,

Палят и празднуют, целуют плоть, гранит,

Рожают тряско, плачут в море панихид,

Мы помним всё, мы выжили тогда,

Да нам сегодня горе не беда,

Мы не боимся боли — мы есть боль,

Родная, дай обнимем, мы с тобой,

Да всяк есть ты, всяк воробей из нас,

Орёл, парящий в перекрестье глаз,

Тот полководец, гулкие войска,

Тот машинист, беспалая рука!

О, нас не запугаешь! Стреляные мы.

На шрамы и рубцы — возьмём взаймы

Кровавые, иные письмена,

Ко рту мы купол поднесём — без дна!

И выпьем! Ну, давай! На посошок!

Мы не боимся Ада: с нами Бог.

Метель, ты с нами. Зимняя Война.

Дорога с нами. Вечная она.

Песня

По улице метельной

Брёл художник.

С пирушки шёл.

И бормотал, и пел.

И след его, как сохлый подорожник,

От холода ломался и звенел.

Он пел о том,

Что не нужны картины

Уже на белом свете никому,

И что не любит женщина мужчину,

Как раньше,

Уходя за ним во тьму.

Мороз свистел —

Вот Соловей-разбойник!

Болтался старый шарф,

Убитый флаг.

Молочный лился снег

В овраг-подойник,

В угрюмый придорожный буерак.

До дома оставалось так немного!

Кололи звёзды

Пьяную щеку…

И он запел о том,

Что видел Бога,

Подобного на фреске — мужику.

Он не сробел,

Не упустил натуру:

Поговорил

И выпил с мужиком,

А между делом всю его фигуру

Обвел весёлым золотым мазком.

Мужик смеялся! Бородою белой,

Как Дед Мороз под ёлкою, сиял.

И на прощанье — уж такое дело —

Художника

В лицо поцеловал.

Да вот беда,

Да вот напасть какая:

Забыл спросить у мужика того,

Когда же грянет битва мировая,

И как нам жить на свете без Него?

И как без нас тут проживут детишки,

Когда мы переступим свой порог,

И правда ль

В древней желтобрюхой книжке

Написано про наш последний срок…

Так говорил свою хмельную сказку,

Снег отгоняя, как табачный дым.

И там, где шёл он,

Вьюга пахла краской,

И песня шла, как женщина,

За ним.

Картина

псалом

Я просто шла, и шла, и шла, и шла,

Шагала и ползла,

И мне трава была подстилкой, одеялом,

ватником зелёным,

И я пила закаты с небосклона,

Напрасно и шептала, и ждала.

Приметы детства. На всю жизнь даны.

Мне память обожгли. На дне сундучном

Валяются. Они мне стали — сны.

Души побелка, матерьял подручный.

Колпак врачебный материн. Палитра

Отца… тяжел художника костёр

Средь мастерской,

мольберт задорен и востёр;

Тяжелой самоцветной, медной митрой

Там ёлка в крестовине… я мала,

Не больше яблока, не выше и стола,

Качусь туда-сюда, то рёв, то хохот,

То вазу уронила, дикий грохот,

А руки, два подобия весла,

Плывут, ненастно Время разрезая…

Я умывалась — меж картин — слезами.

От жизни ничего я не ждала.

Я и не знала, что живу на свете.

Таким незнаньем обладают дети.

Когда мне боль была — являлся Ад.

Черты лица его я помню. Дикий взгляд.

И чёрные крылища за спиною,

Широкие. Он век стоял за мною.

Я шла вперёд; о нет, к нему, назад.

Он брал меня в кольцо. Швырял мне яд.

Я, хохоча на многих языках,

Его куда подальше слала! Страх

Гнала, гусей как гонят хворостиной.

Всё впереди! О смерти нет помину.

А Мiръ меня, девчонку, обступал.

И тискал. Мял. Пытал. Хлестал. Сжимал

В объятьях ласковых. Потом под град пощёчин

Безжалостно, оскалясь, подставлял.

И яблоком во гнили червоточин,

Змей, аспид, упоённо соблазнял.

А я все шла, и шла, и шла, и шла,

В межвременье, в безвременье, во Время,

Как будто я бессмертная меж всеми,

Я, крошка на закраине стола,

Во мрак безвидный брошенное семя!

Вот юность наискось перейдена.

Забыты все безумства и моленья.

Вся молодость, все крики поколенья,

Где то война, то музыка слышна,

То влюблена — до мглы самозабвенья…

То пропасть двери. То огонь окна.

Посмертная, шальная тишина.

За час, за миг до светопреставленья.

Отец-старик качался у холста,

От жизни пьян. Не видел ни черта,

А рисовал! Рыдала и глядела.

Пылает перламутр нагого тела.

То мать моя. Навеки красота.

И счищена — под ругань — мастихином

Во имя Духа, и Отца, и Сына:

Запрещена, гонима и свята.

Он рисовал густой и страшный лес,

Горящую огнём в ночи чащобу,

Суждённую до счастия, до гроба,

До всех пророчеств и до всех чудес,

До ужасов войны, той, мiровой,

Отринутой, назначенной, проклятой,

Где самолёт — крестом, и вой над головой,

И все бездомны, в чудо нет возврата.

Я тихо так стояла за плечом,

За лысиной отца, за керосинным златом,

А он, седой, светил рукой-свечой

И кистью-факелом, и хохотал поддато,

И пахло водкой, луком и тоской,

И тополиной почкою весенней,

И лес, танцуя, плавал над доской

Мольбертовой, над дрожью поколений…

И обернулся вдруг ко мне отец.

И так шепнул: не дрейфь, моя ты птаха!

Давай! Шагай! Смерть, это не конец,

А лишь начало. Облако, не плаха.

Забилось сердце. Руки протянула.

И грань переступила. И шагнула.

Я знала, что там будет. Я ждала.

Отец был жизнью пьян. А я — кончиной.

Звонили за рекой колокола:

Сияюще и страстно, не по чину.

Скажи, зачем границу преступать?

Зачем навеки кануть в зазеркалье?

Оттуда зрят тебя отец и мать…

Ход по ножу, по блеску острой стали…

Девчонка, знала уж про Ад и Рай.

Ах, лес ты намалёванный, лес отчий!

Глаза твоих зверей горят в полночи…

Мне Ангелы кричат: не умирай…

И я иду, презрев вороний грай.

Не ведаю, моей кто смерти хочет.

Планеты сбились в перекрестье стай.

Лес, Ад ночной! По чьим идти стопам?

Кому на дрожь души налечь заплатой?!

Я оглянулась — мой отец остался там,

В потусторонье! За холстом разъятым!

И там, на берегу, осталась мать!

Они так машут мне! А я рыдаю бренно!

Мiръ нынешний в лицо мне не узнать!

Мiръ прошлый отбурлил кровавой пеной!

А будущую лютую войну,

Оскал огней, дымы сраженья Мары,

Не ведаю, не вижу, не пойму,

Я не пророк! Мне не вдохнуть угара

Чужого вдохновенья! Так мала

Душой! Робка так сердцем, как младенец!

Не разобью слепые зеркала!

Не выдохну псалом я, песнопевец!

Они мне машут, мать, отец, родня…

Военные платочки… Гарь вокзала…

Вот сына лик… Живёт он без меня

На том краю земли — ни лодки, ни причала…

Лес шелестит. Дыхание ветвей.

И я иду. Внутри лесных огней,

Во тьме. Такая тьма лежит во гробе.

Поёт в выси, во звёздах, соловей,

Боль-жемчуг рассыпая по чащобе…

И слышу я — родители кричат:

Прощай, прощай!.. так поцелуи кратки…

Не возвращайся никогда назад!

Иди вперёд! Вперёд и без оглядки!

Запомни этот лес, его наряд,

Его луга, болотины и броды,

Но, дочка, нет пути тебе назад,

А лишь вперёд! Но ты не бойся хода!

Ход — то исход! Исход — то ведь исток!

И станешь, дочка, ты река лесная!

Поют щегол, малиновка, вьюрок…

Зри: Райский Сад твоя земля родная!

Иди, смеясь! Иди светлей, смелей!

Мы здесь, в Аду, живём и умираем.

Но ни о чём не плачь и не жалей!

Иди на свет! И так дойдёшь до Рая!

Всю жизнь лечила мать чужих людей.

Они родными становились тихо.

Отец писал не королей-царей —

Простых людей: вот медсестра, ткачиха,

Шахтёр, и лампа Дэви надо лбом,

Солдат, винтовки тяжесть за плечами…

Отец, никто не думал о святом,

Что догорим церковными свечами,

Псалтырным дочитаемся листом,

Рассыплемся под старыми руками.

Мой Рай земной! Ты никакой не Ад!

Ты милый Рай, родной, навек любимый,

Возлюбленный так многажды, стократ,

Ни ложью, ни войной непобедимый!

В картине я, отец, уже в твоей!

Сквозь лес влачусь я твой! Под сенью елей,

В хрипенье, вое, рыке всех зверей,

В забытой песне дальней колыбели!

Не выйти из картины! В ней живу!

И буду жить! Ты, стрелка часовая,

Верши свой круг! Во сне и наяву!

Я там — мертва. А здесь — навек живая!

И вот иду. И лишь вперёд бреду!

Мне мать не оглянуться завещала…

В сознании, в молитве, во бреду —

Я в буреломе путь начну сначала,

Передо мною вечность и война,

Она закончится, весёлый Мiръ родится,

Я стану молода и влюблена,

Весною-песней захлебнутся птицы,

Пересеку, перебреду я лес

Заклятый, Райскою пойду тропою,

Не верю в смерть, жду чистоты, чудес,

Небесных глаз над голой головою!

Иду!..

…а это просто масло, холст.

Отец нарисовал свою зверушку.

Вот ягод туесок. Вот губы звёзд.

Холм за рекою — ситною горбушкой.

Мазками светят хвоя и листва.

Мерцают яшма, зелень, изумруды.

Все умерли. Картина лишь жива.

И вдоль по ней — забытых красок груды.

И выгребут из мастерской пустой

На снег — все наше, кровное, родное:

Икону Параскевушки святой,

Хрустальной радуги соцветье ледяное,

Подсвечник — нагорели три свечи,

Старинной фотокамеры гармошку,

И дёрнут с полки, только не молчи,

Кричи: оставь!.. — фарфоровую кошку…

Все вещи — это люди. Времена.

Они глядят огромными глазами.

А на картине плачу я одна,

Такими масляными, вечными слезами.

Отец! Гляди! Я одолела лес мой, Ад!

…старик стоит перед мольбертом на коленях

И плачет: лишь вперёд, и никогда назад,

Иди, иди, меж воплей и молений,

Меж взрывов новых войн,

в иных мiрах,

А я тебя перекрещу, родная —

Преодолей проклятья, пытки, страх,

Молись и плачь, однажды умирая,

Не забывай меня, и мать, и прах

Любви, и Ад, и Рай — от края и до края.

Проводы

Солдатушки, бравы ребятки,

На царском перроне темно!

Нарушив приказы порядка,

Дешёвое пьете вино.

Какие бураны задули!

А щётки обритых волос

Лучатся, как солнце в июле,

До дыр прожигают мороз.

Вокзальный рассохшийся жёрнов

Трещит, как от века трещал.

Гарь, копоть, и слёзные зёрна.

И милый любить обещал.

Крик-нож: «Я с тобою поеду!..»

Любовь обступает народ.

Полынный, густой дым победы

От жёстких шинелей плывет.

Луга, камыши, болотины —

Военное это сукно…

За мужа, отца и за сына

Я пью на морозе вино.

За эти военные годы.

За Родину: силы ей дай,

Господь!.. Продолжение рода.

И выхлестнет кровь через край.

Прощальный агдам на морозе.

Жжёт сладостью, горечью рот.

Мне хлебные, ржавые слёзы

Голодный буран оботрёт.

Стальной полнолунной медалью,

И орденом Солнца клянусь,

И верой, поющей печалью —

Назад я с любовью вернусь.

А иней бинтует деревья,

Обматывает до кости.

Война — перегоны, кочевье,

Кровь ягодой красной в горсти.

Затянет про горечь утраты

Родной, неубитый народ…

Запомните песню, солдаты.

Вы с нею пойдёте вперёд.

Молитва зимняя

Я приду в декабре помолиться сюда,

В чисто поле, на белое это кладбище.

Встану в снег, уподобясь юродивым, нищим.

Мёрзлый наст мне колени ожжёт, как слюда.

Я застыну живой неподвижной горой,

Стану льдяной, гранитной, слепой, деревянной…

Что с тобою сейчас под буранной корой,

Мой отец, мой родной,

от холстов своих пьяный?

От холстов да от красок, в которых — вся жизнь!

У художника нету другой и не будет.

Как ты там под землёй, как во мраке лежишь?..

Там тепло тебе?.. Ветер железный не студит?..

Ну, а мы тут живём. Воду пьём. Хлеб жуём.

Молоко кипятим новых зим лихолетных.

Замираем, услышав погибельный гром.

Зарыдаем над вязью писаний заветных.

Храбро боремся с горем: вон крики слышны!..

Только будем ли счастливы — Время рассудит…

На закате любви, на рассвете войны,

Мой отец, мы всё те же безумные люди…

Как ты там, о душа?.. Прилетай ты к жилью,

В дом родимый, где царские свечи суровы,

Где рубаху тебе всё равно я сошью

Из холстины небес, из колючек еловых!

Ту, горой снеговою, рубаху апаш,

У мольберта стоять… мазать полы кистями…

Ты палитру свою не пропьёшь, не предашь,

Разбросаешь гранаты, рубины меж нами!

Ах, пускай Божий Мiръ — он не знает тебя!.. —

На колени встаёт пред огнём самоцветов

Твоих фресок хмельных — до судьбы, до Суда,

До последнего ветра, казнящего света!

Я, любимый отец, только краска твоя,

Лишь мазок… зачерпнул кистью — радугу Рая…

Вот краплака кроваво поёт лития:

Я застыну, я высохну, я воссияю…

Во снегах, на коленях, у тьмы на краю,

Под небесною битвой дрожа, замерзая,

Плачу: детскую песню услыши мою,

Пока я здесь живые уста отверзаю!

Не затянут бураны зияния ран.

Осиянно осины поют, многострунно.

Огнемётный зенит. Огнеокий Уран.

Слёзно крест обниму: человек он чугунный.

Орион… Альтаир… может, ты там живёшь?..

По Писанию правда — дух веет, где хочет…

Руку в варежке сводит морозная дрожь.

И нефритовый перстень мне счастье пророчит.

Видение последнего дня

псалом

Почему почему почему люди так боятся тьмы

И я страшусь когда уходит тает мой день

И тает в раскатах грома слабый выдох: мы…

А что будет дальше даже подумать лень

Даже представить страшно мне завтра моё

Хоть нас бойцами задорными век воспитал

На морозе на вервии колом вставало наше бельё

А красота наша корчила рожи

     из всех уродов-зерцал

Разбитые стёкла осколки копчёные чтоб наблюдать

Затмение Солнца затменье Луны затменье всего

Во время войны чтоб на стол из печи пироги метать

Туда запекала бабка моя лебеды торжество

Туда запекала нищая бабка лебяжьи перья золу

Сныти лист варенье из шишек солёные огурцы

Солили при Аввакуме Петре при уходящем во мглу

Придурке Гитлере: рисовал ему дьявол усы

Ах мама отец да я уж давно прошла

Ту самую жизни средину стремнину реки

Дурной фарватер бурлит обступает мгла

И врут зеркала и стариться не с руки

А старюсь мигаю слепо крашусь бешено недуром

Ах краска поганая а ты ж бабёнка отнюдь не холст

Рембрандта ван Рейна ты дом скелетный на слом

Морщин гармонь а не очи алмазней звёзд

Иду вперёд по привычке потому что так надо иду

Меня вы толкнули на потный стадион сельдяной

Где взрывы и крик и гарь и руками не разведу

Ни боль ни беду бормочу: Господи будь со мной

Шепчу: Господи не оставь

Реву: Господи не покинь

Смертей стоголосый хор а жизнь голосит одна

Над ней сверкают Звезда Чагирь и Звезда Полынь

А третья Звезда Метель и с Юпитера не видна

Да вот таков мать моя и был предсказан расклад

Ты медсестрой в лазарете на дымной войне

Снова меж коек умирая плачет солдат

Кричит: ни шагу назад

     блажит: сестричка ох плохо мне

Да вот мой отец никакая не царевнушка я

Не Эос младая с перстами пурпурными

     не сестра милосердья в бою

Схожу я в страну теней в чистом снеге белья

Старухой безумной

     беззубой мудрости на краю

Я правда отец боюсь ширококрылой Тьмы

Она наступает мы с ней сражаемся зри

С небес нашу битву

     гляди смелые мы

Мы видим Тьму не только снаружи но изнутри

Я сделала выбор отец да он только мой

Идти по канату стоять на острие ножа

Но я не знаю отец когда я вернусь домой

В родные мои небеса

    под ветром времён дрожа

Я мужа люблю гляжу он ест за столом

Изморщен лоб крест переносья брови горят

Он хлеб вкушает — его осеняю крестом

Стоят за спиною полотна-солдаты в ряд

Картины — то воинство

Полк — то стихи мои

Слова отец во рту катаю витиевато пишу

На сизом пергаменте кровью на голубиной любви

Пишу ливень слёз слепну хриплю не дышу

Ах рукопись то отец в тучах чернил небосвод

Огромна гроза самоцветен полнощный салют

Иконою Троицы надвинулся смертный род

Громадный простор великанский хор

     по-русски поют

Мой муж не герой он мастер и я ему хороша жена

Послушна смирна беспечальна в ночи светла

Почти старик но ещё под кистью пляшет весна

Почти старуха а под лучами глаз изникает мгла

Мой муж мне шепчет: сегодня наши войска

Осилили супостатов и взяли вражий редут

А я шепчу: мiровая война любимый близка

Да Боже мой Господи неужто все-все умрут

А он смеётся: не дрейфь говорит мне брось

Забудь бабий страх все милая жить хотят

А я шепчу: и любить

     переливами рук и слёз

     и губ обнимаю целую да город взят

И будет ещё взят град и ещё

     и будет взята страна

И будет взят Мiръ и людям сполна возвращён

И нет не начнётся последняя эта война

Где никого уж не вынут из пепла пелён

А если начнётся тебя за руку сильно схвачу

И выбежим вместе на улицу в общий безбрежный крик

В сирены вой Сирин над головой

Алконоста узрю свечу

Железом с дрожащей старухой

     оплавится сивый старик

И люди все высыпят из домов в пылающий храм

Стоять на мiру стоять в слезах на ветру

И ты обнимешь меня мой муж и так я умру

И я не умру ведь Бог улыбается нам

Ведь Ад — это миг

А Рай беспечен и юн

А дом запомним

     и Родину унесём

Как все солдаты на пыльных подошвах сапог

     и поёт Гамаюн

И плачет сиреной

И льётся чёрным дождём

И я обнимаю крепче тебя на краю бытия

Мой муж любимый страшно крепче держи

Во тьме последней горящая картина твоя

Царевна Лягушка царевна Лебедь царевна Жизнь

***

Как я живу! Себе не верю.

Тела двери

Распахнуты душой!

И я не помню все потери.

И слёзы близ любви чужой.

Как хищно в яблоко вгрызалась!

Змеюки не страшась…

Вся — дымом — боль.

Вся — жестью — жалость.

И под подошвой — грязь.

Но только там, о, подними же

Лицо зарёванное… ближе,

И выше, тише и тесней,

Отчаянное пламя лижет

Твой сухостой ночей и дней

Сияющих.

Ты только ветка.

И подожгли! Горящий глаз.

Ты уголь. Пепел. Света метка

На тьме. Гляди. Уже погас.

Солнце

…и я выбегу, задыхаясь,

     на снег охряной и синий,

Когда из соломенной шляпы Солнца

     земляникой брызнут лучи

На зимний город!

На меха дымов,

    висящие присно и ныне,

На двух разрушенных колоколен

     две оплывших свечи!

Подросток из ближней-жизни-другой

     сощурится, как Иван Грозный!

А розовый снег воссияет ярче,

     блеснёт ещё розовей

От щёк-ярких-роз

     девки с корзиной,

     а там не яблоки — звёзды!

От звёзд изумленно глядящих её,

     и от еловых бровей!

И Солнце ударит в окна-бубны!

И Солнце задует в трубы,

Родящие тьму, отраву и яд, смоговые дымы!

И Солнце нас расцелует вкусно

     прямо в губы и зубы —

Чтоб белые розы

     улыбок счастья

     на морозе не прятали мы!

И схватит Солнце в охапку, смеясь,

     торговца сладким орехом!

Куполу синему храма, где склад,

     протянет оклад золотой!

И прямо в мазутную скорбь вокзала

     брызнет зёрнами смеха —

Чтоб вместо льда

     таджичка пустыню

     почуяла под пятой!

Ах, семечек лузганье… снега скрип

     под тяжкими сапогами

Солдат — из Тикси, из Мурманска:

     там по Солнцу — тоска!..

Пусть там надо льдами Сиянье цветное

     безумно ходит кругами,

Но счастье — когда

     посреди войны-мира

Солнцем клеймёна щека!

Но счастье, когда посреди войны-мира,

     на площади гневной в окурках,

Как в родинках, — на белолицей, пьяной,

     сковородной площади той

Солнце одно

     пронзит насквозь

     и нафталинные шкурки

На выгнутых внутрь

     плечах старухи,

     звавшейся — Красотой,

И шерсть-завитки горластых собак —

     шавок, жучек, полканов,

Что ветром носимы,

     перекати-полем, все мимо,

     в ногах у костров-людей,

И белые, красные камни Кремлей,

     церквей: царят над веками,

И тянут к веселому Солнцу сосцы

     святых, золотых грудей.

Сошествие во Ад

Настанет день — снега пронзят стопу.

По хрусту выбитых ступеней,

Неся суму на рыбием горбу,

Я в Ад спущусь, кухарка поколений.

У всех царей и смердов на глазах

Сойду во тьму болотную и жижу.

Есмь грешна, потону в людских слезах.

Сквозь их алмаз — навоза не увижу.

И будет тяжко падать медный снег

На лёд, расчерчен циркулем метели.

Ко мне сойдёт не Бог, не человек,

А я лежу в пелёнках, в колыбели —

На Ада дне,

где чад, и дым, и смрад,

Где корчусь в кружевных тряпицах в крике! —

Я в Ад сошла! Я не вернусь назад!

Не убоюсь я ни холопа, ни владыки!

Вот лоб мой освещает, как свеча,

Сноп самоцветов на груди скелета,

Мех волчьей шубы с царского плеча,

Всю в мыле петлю, дуло пистолета —

И смехом искажённое лицо,

В слезах, в дождях, всё мокрое, слепое, —

Моё лицо, тугое, как кольцо,

Объемлющее Время ледяное.

А я целую всё, что мне мне под рот

Кладётся, тычется в ладони и колени —

Коврижку сохлую, игрушку-самолёт,

Бумагу ломкую церковных песнопений,

Для штопки пяток деревянный гриб,

Барометр, он грозит Великой Сушью,

Дитячий крик или старуший всхлип,

Парилку: точно Ад, там дымно, душно,

Пихтовый веник там гуляет по спине,

Там гаснет лампы золотая шишка, —

Целую всё,

     а всё горит в огне,

Сгорает вмиг, невидно и неслышно,

А я целую, Ад, огонь слепой,

Всё, что любила до конца, до края…

Ад, мучь не мучь, я остаюсь собой,

Ведь я качалась в колыбели Рая!

Да, там, где мне берет вязала мать!

Где я гусей гоняла по деревне!

Где восставала яростная рать

Святых узоров из пещеры древней!

Мой дивный Рай! Я там не умерла,

Ни в корчах дифтерита, ни в подвале.

Летела рюмкою с закраины стола —

И в брызги, вдрызг! И снова наливали!

Ты, Ад, нишкни! Меня не испугать.

Ни голодом, ни ложью, ни войною.

Я и одна — отверженная рать,

И знамя красное, и небо ледяное.

Да, знамя алое, всё в золотых кистях,

В Раю несла его, вцепляясь в древко,

Перед народом, презиравшим страх,

Нахальная, отчаянная девка!

Безумица, да, оторви и брось!

Сама я шила красный бархат рытый!

Молчи, мой Ад. Замри. Не надо слёз.

Жизнь — настежь. Да и смерть — открыта.

…и только на коленях достоять.

Всё вытерпеть.

…вот колоколец донки.

Ты, сатана, ты смех отца не смей отнять,

Рыбалки радость, радугу ребёнка,

И тёплый дождь, и рыб ночной парад…

Звон, тишина, и чешуя напропалую

Из-под ножа летит…

…и многоглазо Ад

Глядит, как жадно нежный Рай целую.

Войско в полях

Огромна ночь. Огромен звон.

Огромен родов свет, пелён

Измятых комья, зимний Мiръ.

Явились мы сюда людьми,

А кем уйдём? А я с тобой.

Удел любви такой:

Всё видеть, будучи слепой,

Стать музыкой, пребыв глухой,

Стать Божией грозой.

Вы — да это же — мы. Вы идёте из тьмы.

Не объявлена эта война.

Небо — грома гробница, и взята взаймы:

Мрамор, облачных стрел пелена.

Грозовые граниты и молний кресты.

Птичий плач и звериная месть.

Вы идёте из тьмы. Не на вы. Не на ты.

Просто войском идёте. Вы — есть.

Подымаете выше знамёна. В зенит.

В каске вор, столпник в кепке чужой.

А хоругвь чудь-парчой на морозе звенит:

Хоть стреляй, хоть молись всей душой.

Кто несёт вместо флага топор-приговор.

Кто вздымает больничный халат.

Это войско моё. Это воинский хор.

Бархат. Стеганки. Звёзды горят.

Алюминьева кружка — на дне вещмешка.

Пот тузлучный под фетром кирас.

Мы идём, мы пылаем, мы жжём на века

Иней-вьюгу — отчаяньем глаз.

Кто безногий — шагни. Кто слепые — гляди.

Крик надсадный — из глотки немой.

Панихиду по нас приюти на груди,

Каждый мёртвый — сегодня живой.

Ты, предатель, припомни, вчера ты казнён.

Ты приставлен к награде, герой.

Наша кровь — на шелках погребальных пелён.

Нашей кожей — младенца укрой.

Нашей песней крести. Нашей клятвой молчи.

Нашей стынь на морозе слезой.

Нам сегодня сражаться на поле в ночи,

Во созвездья вцепясь пятернёй.

Мощно войско идёт! Тут князья и волхвы.

Каты, снайперы, тати, врачи.

Исцелить ли, убить — тише свежей травы,

Оплывающей тоньше свечи.

Страшно войско катит, наплывает на жизнь,

На просторы небес и земли.

Ты, боец, ноет рана, шагай и держись,

Мы, солдаты, небес корабли.

Не объявлена эта царями война,

А гляди, всё идёт да идёт —

Выпей битвы вино до осколка, до дна,

Ты разбейся, лазоревый лёд!

Отражайтесь до дна в меч-реке, времена!

Месяц, змею башку отсеки!

Наша сеча — навек. Наша воля — одна.

Защитите её, мужики.

Эти стяги — мои. Это войско — моё.

Затяну окровавленный жгут.

И дрожу я и рвусь, на морозе бельё,

Пусть срывают, затопчут, сожгут!

Я реву нынче в голос! И нету стыда!

Щёки мокрые бьёт сизый снег!

Я на этой войне умираю всегда,

И сегодня помру, и вовек.

И, когда обнажусь до скелета в бою,

Сердца танец сквозь рёбра видать, —

Крикну: ладанку, люди, возьмите мою,

Всю любовь, всю мою благодать!

Возлечу над разрывами иней-цветком.

Упаду я на землю парчой —

Вверх лицом… все бегут, все вопят недуром,

Ты глаза мне, лежащей, закрой!

Да всё мимо да мимо! Кудрявится дым!

Снежный Времени катится ком!

Я лежу под грохочущим войском моим,

Под железным его сапогом!

Ну, топчи мя, народ! Я ведь только земля!

Мать сыра! Горечь-почва твоя!

Ты беги по мне, пламень, полынью пыля,

По столу на пиру бытия!

По скатёрке камчатной медвежьих снегов!

По метели, что жжёт окоём!

Не сбивайте с меня леденистых оков,

Не щадите меня, не щадите любовь —

За неё вечно кровь отдаём!

Вот я, навзничь упала, вмиг отрешена

От владык в соболях, от бродяг,

От рабочих в промасленных робах… одна,

Смята, кинута, раненый флаг,

Во снегах моих крестных, где глоткою — гарь

Пить да пить до скончания дней,

На исходе дыхание, я стылый ларь,

Во мне песни хранятся нежней,

Умираю в любви, умираю в бою,

Я одна всем народом иду,

Ненавижу, люблю, на небесном краю

Поглядите, над полем взойду,

Видишь, малая звёздочка, вечная мгла,

Я с тем войском была до зари,

Я в том войске смеялась, рыдала и шла,

Пела песню, услышь, повтори,

И забудь, и замри, отгорает костёр,

Угасает отчаянный бой,

Ты иди, ты звучи, мой возлюбленный хор,

Я с небес повторю за тобой.

Просьба

Володе

Присяду на скамеечку у ног

Твоих, любимый. И лицо закину.

Безмолвна просьба: всякий одинок.

А о моем портрете нету и помину.

Мы жизнь так прожили. Не думала ничуть

Себя запечатлеть твоей рукою.

А вот метель. Курится зимний путь.

И Время, да, колючее такое.

Раскрою губы. Горячи они.

Горят, годов исхлёстаны крапивой.

И попрошу: запечатлей мои ты ночи, дни,

Покуда на лицо ещё красива.

Красива?.. Муж мой, вру тебе, себе.

Дрожит волос седая паутина.

А помнишь — в пальцах — хрустали в гульбе…

Струёй звенящей вьются вина…

Отпраздновали. Отсмеялись мы.

Отлучезарились. Отпели. Отгуляли.

Я прошепчу: воспомни ночи-дни,

И напиши меня, как будто бы вначале.

Я выдохну: прости меня, прости

За всё, что боль тебе несло! за муку

Тоски… ты видишь, я держу в горсти,

Причастной чашею — твою живую руку…

Ты напиши меня на том холсте,

Он снеговой, он чист… он строг и светел,

Вон там, в углу… ты так давно хотел

Меня нарисовать на белом свете…

Набросок углем? Можешь без угля,

А сразу красками. То в шахматном порядке,

То нагло смешивая, брызгами пыля,

Смешно, и бешено, и сильно, без оглядки,

Лишь замирая на безумный миг

Перед мольбертом, как перед иконой:

Замалевать… не надо… гаснет лик,

Молчанием священным опалённый…

Я сяду, как захочешь! Вот, анфас!

Могу в три четверти! Сияюще!.. улыбкой

Ожгу! и полыханьем диких глаз,

Ладонью, сгинувшей во тьме златою рыбкой…

Гляди, гляди, любимый, на меня!

Пиши, пиши не красками — а кровью! —

Так, век за веком, так, день ото дня,

И жизнь мою повесим к изголовью,

И будешь просыпаться и глядеть

Ты мне в лицо: на сколько постарела,

Жена моя?.. на миг или на треть,

На полчаса, на вечность без предела…

И встанешь ты, и выдохнет кровать

Тебя — всем Тинторетто, Гойей, Босхом,

И так захочешь ты меня поцеловать,

А краски потекут горячим воском,

А краски по холсту — слезами, радугой, вином,

А ты прижмешь ладони, губы, щёки

К моей судьбе, что стала вечным сном,

К моей любви, живой, далёкой.

Тихонько я сижу, не плачь, гляди,

Улыбки ласка, скулы ярче мака,

Лишь кружево дрожит цветами на груди:

Белила, кадмий… охра… кровь краплака…

Ярославский вокзал

Средь людей, в толпе вокзальной

Пробираясь тяжело,

Вижу детский взгляд хрустальный

Сквозь вагонное стекло.

Это девочка в шубейке

Жадно пряники жуёт,

А старуха в телогрейке

На спине рюкзак несёт.

На беременной цыганке

Шаль, как талая вода…

И растянуты тальянкой

Вдоль по рельсам поезда.

Соскочив с подножек, люди

Улыбаются, идут.

Им Москву на зимнем блюде

Посеребренной несут.

Им бы где приткнуться ночку —

У своих, чужих людей,

Отщипнуть бы по кусочку

Хлеба белых площадей!

В чёрном чугуне вокзала

Варит варево зима.

Я б вот здесь

всю жизнь стояла,

Да боюсь, сойду с ума —

От седых волос крестьянки,

К рынку вызубрившей путь,

Да от ильменской тальянки,

Раздирающей мне грудь,

Да от воздуха ночного,

Да от площади живой,

Да от снега ледяного,

Что гудит над головой,

От стояния на крыше

Гулко мчащейся страны —

Каждый плач

     окрест услышан,

Все огни

     окрест видны.

И крещусь крестом широким —

Чтобы так стоять всегда:

До Суда, до Тьмы, до Срока,

Где — горчайшая Звезда.

Хлеб

Вдохнуть весь воздух. До конца — одна ли вечность,

     две минуты.

Мой хлеб — в горсти. Он у лица. За окнами —

     лишь ветер лютый.

Лишь ветер лютый и густой, тяжёлой зимнею сметаной.

Мой хлеб, я голодна. Постой. Повремени. Не время. Рано.

Ещё, мой хлеб, я жить хочу. Смеяться, мазать масло света

На хлеб полночи. Жечь свечу дневного, острого стилета.

Мой хлеб, ты в бездну упадёшь вот-вот:

     так разожмутся руки.

Мой тёплый хлеб, ты так похож на песню.

Помню эти звуки.

Мой хлеб. Ты лодкою во тьме. Не просто пища, насыщенье.

В утробе — плод. Во тьме-суме — ребёнком —

     нежное прощенье.

Дрожу, тебя в тюрьме вкусив. И, хохоча, на карнавале

Всё повторяю твой мотив: тебя уста поцеловали.

Мой хлеб. Не сею и не жну. Не помню. Лишь молюсь и плачу

О той горбушке, что в плену — близ рёбер —

     радугой горячей

Пылала. Дикий хлеб веков, святей, чем полковое знамя,

Ломала, покидая кров навек, дрожащими руками.

Скатёрка гаснет и плывёт на сквозняке — кистями вьюги.

Мой хлеб. Мой ежедневный плот.

Все в трещинах от соды руки.

Ты, ежемощная еда, собою измеряешь Время.

Куда же я уйду?! Куда?! Такая тёплая меж всеми,

Живая, пылкая, как ты, любой живой душе родная?!

Мой хлеб. Наведены мосты. Тебя — несу. Тебя — не знаю.

Тебя — голодному отдам, кто жаждет в преисподней выжить!

Идти мне — по твоим следам! Тебя — клеймом на сердце выжечь!

И вот он, в дверь чугунный стук. Стою одна

     в полночных кущах.

Не выпущу я хлеб из рук. Отдам — через порог идущу.

Гремит навешенный замок. Смешались ненависть и милость.

Мой хлеб. Ты был так одинок. Держи. Твоя судьба явилась.

Вот руки — хлеб. Вот хлеб — лицо. Вот вещмешок —

     он караваем

Катится. Хлеб — моё кольцо: его дарю, его срываю.

Мой хлеб! Солдат! Любовь навек! Сердца кровавые, нагие!

Хлеб — человеку — человек! Хлеб — плоть и кровь

     той Литургии,

Где мы навытяжку стоим, кричим, валяемся вповалку,

Где всяк преступник — Серафим, где жизни для любви не жалко,

Где всё навеки прощено, где я — звездой —

     со дна колодца,

Горчит Причастное вино и льётся по лицу, так льётся!

Струится слёзно по губам, по подбородку, по ключицам,

Мой хлеб, отмщенье, аз воздам, пусть он голодному приснится,

Пусть снится мне в последнем сне та шестилетка, голубица,

Пичуга, и бежит в окне, смеяся, мать в свою больницу,

Не опоздать, разрез зашить, и режет хлеб отец, и тучи…

…мой хлеб. Спасибо, что пожить дал на земле моей певучей.

Машинист

Поезд мчал, наши жизни качая,

Издавая разбойничий свист.

За столом ледяным я молчала,

А напротив меня — машинист.

Он разрезал копчёное сало,

Вскрыл душистую хлебную плоть

И рукой, где увечье зияло,

Щедро маслом намазал ломоть.

Под тельняшкой его полинялой

Гнулось тело, скелетная жердь.

Да, опасной работы немало.

Он не раз её видывал, смерть.

Самолёты, составы, ракеты

В запределье ведомы людьми…

В синем круге вагонного света

Так смотрел он глазами любви.

Человек мой, попутчик случайный,

Не в жену, а в дорогу влюблён,

Ты открыл мне щемящую тайну,

Бессловесный великий закон.

А состав грохотал равнодушно,

И осиплой трубою свистел,

Над землёй, над вагонной подушкой,

Над простынкой, белее чем мел.

И нашла я беспалую руку,

И пожатья означила крест,

Всю погиблую взрослую муку

Втиснув в детский отчаянный жест,

В ту стальную, скелетом, дорогу,

В рёбра-россыпь мелькающих шпал,

В лютый вихорь мафория Бога,

Что нас Временем поцеловал.

Знак над битвой

Симъ побъдиши…

Такъ: симъ побъдиши…

Ах, расстели ты на снегу кровавом плат…

Сребряная парча… взмахни всё чище, выше,

Там, видишь, утки возвращаются, летят…

Летят на север с юга изобильного…

А мне куда вернуться, мой Господь?..

Боярыня твоя, раскольная, двужильная,

Всё пламенней, жесточе гибнет плоть…

Всё огненней, захлёбней Дух горит лучиною,

Царь Константин сжимает древко в кулаке

Над войском… знамя реет красною калиною

Через плетень голов… тяжёлое, а налегке…

О, тяжесть бархата, иконная, чугунная,

Ты, коромысло, пригибающе к земле…

Земля моя, тяжелозвонкая, подлунная,

Подсолнечная, то слепяща, то во мгле!

То залитая реками разливными,

Безумием весенних соловьёв,

Потопными, рыдающими ливнями,

Расшитой хусткой полевых цветов,

То залитая кровью, брагой братскою,

Гражданская война, гремит опять,

И розвальни мои летят во яму Адскую,

А я-то — в небеса! вражинам не сыскать!..

Чем слёзней клятвы, чем стихиры наши тише,

Тем ярче — до ожога — им внимает Мiръ.

И слышит Мiръ одно: СИМЪ ПОБЪДИШИ!

И наш ответ: ВОИСТИНУ! ВОЗЬМИ!

Ты жизнь возьми мою. Всю веру. Душу.

Нет без победы нас, народа. Нет.

Но только, Боже, соловья услышь… послушай…

Симъ побъдиши… Негасимый свет…

Все войско трав, цветов и звёзд разъято.

Всё войско птиц на плечи облаком легло.

СИМЪ ПОБЪДИШИ… так пою убитому солдату,

Ложась в парчовом, алом небе на крыло,

Летя над ним, воркуя, плача, улетая

И тая в золотой ночной пыли,

Родная занебесью птичья стая

Над тяжкой памятью возлюбленной земли.

Прощание

Собирались, вещи толкали, пекли в дорогу встревоженно

со смородиной пирожки, целовали губами поздними,

а потом на часы, на лицо моё смотрели так настороженно

и хотели, чтоб их навеки запомнила.

А потом на вокзал несли чемодан простуженный,

Перевязанный крест-накрест, как окно военное,

и поезд стоял весь как новенький, как наутюженный,

и всё прощание было — как слово одно откровенное.

Слово это кричали, шептали, лелеяли губами морозными,

совали его напоследок в мешок игрушкою деревянною,

а поезд тускло блестел всеми окнами беззвёздными,

и я держала в руке моей руку родную, как рюмку стеклянную.

А вокруг! — плакало дождями, утиралось ветрами,

украшалось бедными снегами лицо народа столикое,

и жгла живот старухи, уткнувшись, девочка — свечкою,

и прямо на горький Восток уходила дорога великая.

И я стояла на лютом морозе, смеялась, себя не помнила,

сыпала наспех слова, чтоб склевали родные голуби,

ломала себя прощальным пирогом, слепо делила поровну,

чтоб напоследок хоть раз никто не чувствовал голода…

А вокруг! — люди сыпались хвоей седой,

Москву рубили к празднику,

чтоб с собой увезти детишкам в свои города сибирские,

и в горькой, солёной толпе торчали изюмные лица праздные,

и покрытые сажей вагонные трубы

пахли, как пряники имбирные…

И ложилась страна, развязавши у горла платки,

в одну постель дорожную,

и, вздыхая, инвалиды бережно, будто гранили алмаз,

жёсткую воблу чистили,

и стояла я у вагона, как у края судьбы невозможного,

и только плакала, а за меня во тьме полушарья

извилины рельсов

жизнь мою мыслили.

Торговка луком

Вся земля, как невеста,

Убралась в снег и лёд.

На байкальском разъезде

Баба лук продаёт.

Дужки вёдер погнуты.

Лук лиловый горит!

Поезд здесь полминуты,

Может, меньше стоит…

Холоднее озноба

Вьюги светлая пыль.

В колокольном сугробе —

Деревянный костыль.

Крест тяжёлого шрама —

И лица не видать.

…как кричала ты: «Мама!..»

Не услышала мать.

Детский дом ли военный…

В подворотне ли смерть…

Той любви незабвенной

Не казнить… не посметь…

Жизнь, ты матерь ли, дочерь…

Гибель, мачеха ты…

Ты печать или прочерк,

За увалом — кресты…

Очи — синие льдины.

Да шалёнка в кистях.

Да льняные седины,

Да буран на путях.

Раскалённым железом

Изуродован лик.

За оврагом, за лесом

Дома нищий тайник.

Синий лук, лук лиловый,

Слёзный лик под ножом!

Жизнь — соломой, половой

В бедной печи сожжём.

Время, сладко и горько!

Люди, боль, благодать!

Лук в корзине, ведёрке —

Век, торгуя, рыдать…

В поминальной метели

Чёрный снег — вороньё…

Вьюга брачной постели…

Гроб… Снега колыбели…

…вспоминаю — её.

Ветер

Ведь любить можно не человека, а голец,

     горделивый увал.

…Вперерез я таёжному снегу шла. А снег —

     он меня целовал.

Это было любовным объятьем. Снег влетал,

     вылетал сквозь меня.

Ветер рвал мне дублёнку и платье, саблей резал

     больнее огня.

Минус тридцать — не диво. А сорок —

     то привычно. Да все пятьдесят.

Человек-то — природе он ворог: заморозит,

     как жалких лисят.

Так я шла, и не знала, что будет. Повторяла молитву одну.

Попадались неведомы люди, пробирались

     сквозь пыль-пелену.

Ветер, ветер! На всём белом свете только ветер

     да вьюга одна!

Время, ход твой торжествен и светел!

Твой полёт — из созвездия Сна!

Кто в снегу я?! Шальная девчонка! Иль старуха,

     мешок за спиной!

Я ничтожней окурка, котёнка… я одна…

     никого там за мной…

Только я всё себе повторяю,

     губы твёрже замка и ключа:

Ты иди, ты от края до края, во Вселенской зиме горяча,

Шаг, ещё, ну же, ты сибирячка, стынут катанки,

     сталью — нога,

Ты метели кухарка и прачка, добела ты стираешь снега,

Снег гудит, я шалею и глохну,

     снег — Бетховен, снег — яростный Бах,

Мне рожать эту зиму, не охну, и тащить

     на скалистых руках,

Мне губами ловить этот ветер, истрепать эту шубу дотла,

Ну, вперёд, ты за ветер в ответе, как не плакала,

     как не жила,

Ну же, шаг, ещё шаг… смерть по коже набивает узор, валит с ног…

Ты, прохожий, на Бога похожий! Глянь, да ты, как и я, изнемог!

Только вой, он заложит мне уши,

     замотает кричащий мой рот,

Он меня захлестнёт и задушит, а пока я живая —

     вперёд,

Лишь вперёд, через ненависть, ярость,

     через месть одичалой войны,

Я дойду, мне так мало осталось,

     мои руки и ноги сильны,

А сильнее душа-моя-воля, а безумней лишь сердце моё,

Ветер, ветер, широкая доля, грешник,

     пьющий до дна бытиё!

Шаг. Ещё. Мощно Белое Поле. Режут звёзды алмазами тьму.

Обними меня, ветер мой, что ли, да и я дай тебя обниму.

Я люблю тебя, ты необъятный, всеми звёздами

     в Божьей дали!

Шаг. Ещё. Не вернусь я обратно. Ну, схвати

     и в сугроб повали!

Замети, заслони, заповедай, жизнь сорви,

     снеговое бельё.

Я отведаю горького бреда. Я запомню объятье твоё.

В Белом Поле, в железной могиле, не тревожа созвездьевый ход,

Спой, мой ветер, как жили-любили,

     той бродяжке, что завтра придёт,

Побредёт по Байкалу, по Лене, по Вилюю,

     седой Ангаре —