Бесплатный фрагмент - Ради красоты

Часть 1. Зарисовки в блокнотах

Беловы

Янита зарисовывала в блокнот своё отражение, когда открылась входная дверь. В полумрак большой прихожей Беловых проник бритоголовый незнакомец. Из-за его плеча выглядывали ещё двое. Янита выронила блокнот и, вмиг предугадывая их намерения, закричала. Тут же бритоголовый сделал шаг в сторону, пропуская тех двоих вперед. Не успел один из них закрыть Яните рот, как в прихожую выбежал отец. Он набросился на ближайшего верзилу и несколько раз ударил его, прежде чем на него накинулся и второй незнакомец. Отец пошатнулся, но будучи от природы крепким, смог удержаться на ногах и не упасть. Бритоголовый казался совершенно бесстрастным, безучастно наблюдал за возней в коридоре. Когда Янита перевела на него взгляд, он улыбнулся. Во рту не было ни одного зуба.

Отцу наносили один за одним удары, выбежавшую из кухни мать живо усмирили. На линолеуме появлялись новые капли крови.

— Белов, где наш автомат? — обратился к отцу бритоголовый.

По спине Яниты пробежали мурашки. Отец разжал слипшиеся губы и произнёс, что автомат в гараже.

Беловых потащили на улицу. В прихожей остался только распластанный рисунок со следом берца на веснушчатом лице.

Их затолкали в дурно пахнущий автозак. Всю дорогу мать краем домашней футболки пыталась вытереть кровь на лице отца, он храбрился, обессиленно отмахивался.

Вскоре двери машины открылись, им скомандовали выходить. Родители живо выбрались наружу, а Яня оцепенела от ужаса.

— Ты чего застыла?! — взбесился бритоголовый и за волосы вытащил её из машины, она споткнулась, повалилась на землю.

Тут же подбежала мать и помогла ей подняться.

Отец открыл гараж:

— Он там, под столом.

Пока один из мужчин обшаривал гараж, бритоголовый приказал Беловым встать на колени. Пытаясь унять страх, Янита вглядывалась в ровные ряды ржавых вместилищ, между которыми сегодня особенно неуместно теснилось небо.

Вскоре из гаража принесли автомат и протянули бритоголовому. Он оскалился и ударил отца:

— Думаешь, вам всё можно?!

Двое других одобрительно ухнули. Они остервенело молотили отца руками, ногами и прикладом автомата.

Оказалось, что, когда человека избивают, можно услышать разнообразные звуки: от глухих и хрустящих до отвратительно хлюпающих, безнадёжных, протяжных.

— Хватит! — закричала Яня и вскочила на ноги.

— Сядь, руки за голову! — наставив на неё автомат, скомандовал бритоголовый. Яня то ли отделилась от тела, то ли оглохла от ужаса. — Ты слышала, что я сказал?!

Она медленно опустилась землю и завела лишь одну руку.

— Я сказал обе руки! — бритоголовый сатанел.

— Она не может, — завыла мать. — У неё больная рука.

От искажённого страданием голоса стало совсем тошно. Яня взмолилась:

— Пожалуйста, помогите ему, я никогда больше ничего не попрошу.

Ощущение близости смерти повисло в воздухе. Лицо отца искажалось от боли и с каждой секундой всё более походило на тесто, на тёмно-бордовое тесто, сдобренное зубами. Но страшнее был его взгляд, он устремился в кровавую слякоть, будто ища далекое, неуловимое, безвозвратно уходящее.

Понимали ли мужчины, что убивают, Янита не знала, но видела, как бритоголовый на мгновение, точно в сладостном предвкушении, распрямился и облизнул губы.

Пронеслось воспоминание, как на похоронах любимой бабушки, когда Янита не могла справиться с горем, кто-то «милостивый» велел успокоиться, объясняя, что смерть естественна.

Смерть естественна.

Смерть естественна.

Только почему-то колотил озноб, и слёзы текли густо, как у ребёнка.

Марена

Мир рассыпался на цвета. Янита стояла на освещённой солнцем поляне, ощущая, как ступни проваливаются в рыхлую землю, как запах хвои и прелой листвы щекочет ноздри. Яня подняла руку — свет сочился сквозь пальцы, кожа, усыпанная золотистыми волосками, казалась прозрачной.

Внутри у Яниты всё трепетало. Времени не существовало, оно замерло, вручая каждое мгновение, каждый шорох, каждый звук. Свет — ничто иное, как настоящее чудо. Можно ли иначе объяснить происходящее с душой в этот момент уединения?

Яня сделала шаг, время хрустнуло и ожило. И будто ожив вместе с ним, где-то забарабанил по дереву дятел.

— Янита, — раздался голос между ударами.

Яня подняла голову, силясь разглядеть сквозь туго скрученные ветви дятла.

— Янита, — вновь донеслось до неё собственное имя.

Она оглянулась, взглядом нашла брошенные среди травы рисунки и сарафан, кинулась к ним, не раздавив по пути ни одной земляники, которой была густо усыпана поляна.

— Что ты тут делала? — спросила бабушка, продираясь сквозь кусты.

В руках бабушки тяжелела корзина, шляпки плотно уложенных грибов блестели на солнце. Янита выхватила корзину.

— Грелась, — сказала она смеясь.

— Правильно это. А я марену тебе нарвала на краски.

Яня поцеловала ей руку и вложила в ладонь рисунок с ягодами.

Бабушка погладила Яниту по спине и тихо, словно молясь, произнесла:

— Если летняя Янита, то это к любви, а та, что родится по осени, всю жизнь будет искать своё место. Янита весёлый ребёнок, но взрослый из неё выходит сырой — совсем не умеющий выражать эмоции. Вот идёт подросшая Янита по улице, а парень кричит ей: «Яня, Яня, я тебя люблю», тогда Яня резко обернётся, поднимет с земли пух и бросит его в парня. Нет, не жить Яните на земле. Только в бурлящем от огня лесу.

Дома, даже не умывшись, Яня кинулась к бабушкином рюкзаку, кроме марены, там лежали берёзовые листочки. Аккуратно переложила их в таз, залила водой и притопила. Поставила на огонь кастрюлю, стала аккуратно бросать туда вымоченные листья. Яня ещё не разбирала, что такое граммы, лишь в точности воспроизводила рецепт, которому научила бабушка. Пока кипятились берёзовые листочки, Яня отыскала корни конского щавеля для жёлтой краски, очень уж ей хотелось воссоздать в рисунках свет, что был на поляне. Бабушка устроилась на полу, принялась чистить грибы. Аккуратно поддевала ножом плёнку на шляпке и ловким движением полностью снимала её.

— Бабуль, а марену-то как готовить?

— Прокипятишь, пустится коричневый, раствор из соды подрумянит, а с квасцами красно-оранжевый получишь.

— Коричневый, розовый, оранжевый, — повторила Яня, загибая пальцы. — Всё, запомнила.

За печкой она отыскала ножницы, села перед тазом с мареной, резанула по стеблю, корневище отлетело в сторону. Ей было лень подниматься, поэтому она легла набок и рукой попыталась подтянуть к себе корень.

— Чего играешься?! Подымайся давай, — заворчала бабушка.

Она поднялась сама, сунулась к плите, но, когда убедилась, что Яня всё делает правильно, довольно улыбнулась.

— Вот, возьми, — бабушка стянула с шеи и протянула Яните серебряный кулон на капроновой нитке. — Это «Древо жизни».

В лучах солнца кулон блестел так ярко, что Янита боялась даже дотронуться, робея перед волшебными искрами.

Бабушка рассказала о предназначении оберега. «Древо жизни» — символ единства, мост между мирами: мёртвых — Навь и Богов — Правь, через него духи общаются с живыми. Яня слушала вполуха, внимательно разглядывая оберег — непостижимый в своём изяществе.

Такими были счастливейшие дни её жизни.

Реклама

Неизвестная актриса держит в руках ноотропный напиток, она водит головой из стороны в сторону и приговаривает:

— Кажется, будто жизнь должна сложиться подобно хорошему роману — логично и понятно. Но это слишком художественно. Созревание по плану — завязка, развитие, кульминация, финал — невозможно. В мгновении могут скрываться тысячи развитий и кульминаций. А некое «я» выбирает для описания одну-единственную линию лишь потому, что обусловлено. А сколько в этой привычке ещё и придуманного? Ведь невозможно постичь всё.

Моя кульминация сейчас — это выдох, головная боль и скучная книга с предсказуемым финалом. Мостиков на самом деле нет, и никогда не существовало. Мостики придуманы для того, чтобы незнакомые друг другу люди были поняты. Но должна ли я упрощать задачу? В первую очередь для себя. Да, на начальном этапе плавное течение окажет добрую услугу, но ему не сравниться с пробирающим до костей откровением, когда ты расчленил в себе сплав из эмоций.

Нельзя нарушать движение планет, даже если вокруг них космос. Опасно даже пробовать это.

Не для тебя!

Если ты дошёл до этой мысли, то ничего уже не боишься. Ведь чтобы на такое решиться, нужно верить в существование той самой одинаковости, против которой ты всегда выступал. Что правда? Сегодняшняя идея или ощущение последних лет? Вот тебе и вопросик, задачка. А появившееся в тебе сомнение лишь в очередной раз доказывает: ты не таинство и не можешь оказаться прав. Люди таких, как ты, обозвали «самкой». Аналог марионетки. В итоге заговоришься до того, что не сможешь объяснить даже простейшие вещи. Как будто механизмы в мозгу вышли из пазов и стали лабиринтом, а ты в лабиринте маленький человечек, с привязанной к ноге плитой.

Эти обозначенные мостики продолжают ритм. Не будь их, ты не смог бы представить, что следует за трам–пам. Но. Как только у тебя получится угадать концовку, именно тогда накатит ужас множественности. Привычки и ожидания сужают восприятие, упрощают реальность. Да, все человеческие существа к этому стремятся, но если общество оцивилизовывается, то можно видеть приятные сны. С водоворотами и водопадами. Парам-пам.

Жизнь больше похожа на коллаж, поэтому отбрось все свои представления и фантазии о цельном романе. Вот девочка, вот дом, вот картина в руках.

Хотя сравнение с коллажем мне больше не нравится. Лучше пустить свет через витражи.

Так бы вам сказала любая в курятнике.

Самая рыжая из рыжих

С тех пор как Янита впервые сварила краску из марены, прошло восемь лет. Любимая бабушка уже умерла, но Яня и теперь верила, что краски, приготовленные вручную, оживляли картину, вели со зрителем нескончаемый диалог. Некогда выученные рецепты, словно молитва, хранились не в памяти, они залегли намного глубже, упрочились в самом существе.

Димитровград в те годы был удобрен и покрыт копотью. Нещадное солнце тянуло из жителей последние силы. Подобно собственной обожжённой коже, люди черствели, сморщивались изнутри. Примиряли только расстояния: сто шагов под палящими лучами, чтобы оказаться в безопасном месте. Удобно и не хлопотно. К несчастью, не существовало углов, где хотелось бы задержаться: пыльные растрескавшиеся дороги, заваленные хламом квартиры, выжженные леса. Люди маялись от безденежья и тоски, не ждали ничего хорошего в будущем.

Янита не поддавалась общему унынию, пребывая в собственном мире особой восприимчивости и красок. Дар богаче, острее ощущать красоту с годами становился крепче. Но объяснить, что он из себя представлял, у неё не получалось, не хватало слов. В детстве ей казалось, будто все люди обладают такой же способностью, но ей так и не удалось встретить похожих на себя. Лишь в книгах удалось обнаружить отсылки к её особенности, которая, как она узнала позже, называлась «Синдромом Стендаля».

Ровно перед тем, как раздался истошный крик матери, Яня бережно складывала в рюкзак свои сокровища: завёрнутые в чистую тряпочку ножницы, складной ножик, намытые и высушенные полиэтиленовые пакеты, блокноты, уголь, карандаши, рисунки.

— Дочка, ты только посмотри, что он принёс! — воскликнула мать, когда Янита вбежала на кухню.

Яня скривилась: мать называла её дочкой, только когда собиралась сказать или сделать дурное. Эти материнские повадки, умелые извороты залягут в сознании дочери навсегда, и первым позывом на нежное обращение станет желание спрятаться и защититься.

Отец курил на балконе, время от времени проводя огромной ладонью по рыжей голове. Яня подобралась к столу, на нём лежала туго набитая холщовая сумка.

— Немедленно отойди! — крикнула мать.

— Не трогай, — вяло согласился отец.

Через окно, разделяющее балкон и кухню, Яня уловила его виноватый взгляд. Протянув руку, она отодвинула край сумки. Её сердце застучало с такой силой, словно выскочило из тела и повисло в воздухе, возле самого уха. Чтобы убедиться в реальности происходящего, Янита на секунду закрыла глаза, набрала в лёгкие воздуха и на выдохе ещё раз взглянула на сумку. Около десяти чёрных гранат так буднично прижимались друг к другу выпученными боками, точно это были мандарины в сетке.

— Зачем они нам? — спросила Яня.

— Твой отец всего боится, — мать взмахнула полотенцем, которым, надо думать, до этого лупила отца.

— Чего боится?

Пока мать раздумывала над ответом, отец втиснулся на кухню и рывком взял сумку со стола. Мать от испуга взвизгнула. Не мешкая, отец поднял сумку над головой и поставил её на антресоль в прихожей.

— Пусть пока побудет здесь, — заключил он, а после крепко обнял мать.

Янита отошла от них на несколько шагов, как отходят от мольберта, чтобы воспринять всю картину целиком и нанести на холст невидимые мазки. Отец был красив — высокий, широкий, с греческим профилем, внешне мать сильно уступала ему, но она, конечно, никогда бы не призналась в этом. Азартная во всём, она не могла быть на вторых ролях, не любила проигрывать и в любом конфликте последнее слово оставалось за ней. Несмотря на то, что отец якшался с уголовниками, в их семье безраздельно властвовала мать, деспотично отстаивая мещанское мировоззрение. Отец же стал жертвой её манипуляций. Но этого, кроме них троих, никто не знал. Быть может, потому, что Янита знала правду о тиранических наклонностях матери, но не разделяла её убеждений, их отношениям так и удалось сложиться.

Янита провела в воздухе невидимой кистью и поспешила покинуть ставшую интимной кухню.

— Ты куда это собралась? А ну, вернись! — крикнула мать ей вслед, но Яня, прихватив рюкзак, успела выскочить из квартиры.

Неудивительно, что на фоне крупных художественных фантазий, занимавших Яню целиком и полностью, домашние события проходили мимо неё. Они не то чтобы её не касались, просто неуловимо ускользали, и только иногда, словно репейники, цепляли внимание на крохотные крючки. Но и тогда вызывали в ней не больше, чем лёгкое недоумение. Оттого так сильно потрясут Яниту случившиеся в недалёком будущем жуткие необратимые события.

*

Солнце только принялось, но воздух уже налипал на кожу. Богдан попытался его стряхнуть, но лишь сильнее вспотел. Передвигаясь от тени деревьев к тени зданий, он, наконец, добрался до любимого из-за глухой тиши парка. Яня сидела на траве, прислонившись к дереву, вглядывалась в камыши, что росли у кромки воды.

Богдан подкрался.

— В какой руке? — он прятал руки за спиной.

— В левой, — весело отозвалась Яня.

— Угадала!

Он показал ей маленький блокнот, на обложке красовался раздавленный инжир. Янита приняла блокнот и залилась смехом.

Янита БЕЛОВА 1990—2020

Зарисовки в блокноте с инжиром

Поступление: смоква (лат. Fícus cárica) хрустит мякотью в августе. Обнажает костистую свежесть. Может даровать обет молчания, если раздастся клич радости над красной непролазной глиной. Спеет и кидается в ноги девушкам, что бредят туманной пылью. Складывают из костей косы.

Тогда — хрустит мякотью в августе, обнажает.

Не было ничего прекраснее её смеха, но стесняясь сказать об этом, Богдан принялся рассматривать рисунки.

— Ты так часто изображаешь лист крапивы…

— Потому что изумруд искрится в их гребнях, — она снова засмеялась.

Как он не старался проникнуться образами, ему это никак не удавалось.

— Классно, — едва слышно произнёс он.

Яня понуро кивнула, в её непроницаемых серых глазах мелькнуло сожаление, что главное опять не проявилось. Богдану не открылись те неповторимые пути, которые ежедневно проходила она. Не пробрало щекотание, что вздымалось снизу и пронизывало до костей, хватало за затылок и потрясывало.

Она взялась за рюкзак и нашарила белое вафельное полотенце и хлопковый мешочек. Полотенце аккуратно расстелила на земле, высыпала на него свои богатства — сушёные травы. Уложив растения на положенные места, Яня стала зарисовывать их в новый блокнот.

Время близилось к полудню, жара становилась нестерпимой даже в тени.

Богдан, бросив под голову кофту, растянулся у ног Яниты. Задрав голову, он наблюдал, как она старательно придавала объёмы, штриховала, копировала потемневшие на листьях области, пятна в виде кратеров, побуревшие изломы, скрученные края. В напряжённом возбуждении она непроизвольно хмурила брови или открывала рот. Богдана поражала настойчивость, с которой она рисовала. Несмотря на то, что правая рука практически не двигалась, она раз за разом бралась за непосильную, казалось бы, работу.

Из-за травмы плеча, случившейся в начальных классах, Янита бросила художественную школу. Теперь, даже если она невысоко поднимала правую руку, внутри отдавало ожогом. Яня научилась изощряться: укладывала альбом возле себя и рисовала, шевеля только кистью. Ошеломлённые произошедшим родители в последнюю очередь думали о том, сможет ли их дочь стать художником. Родители каждый день заставляли её разрабатывать руку, но вместо этого, закрывшись комнате, Яня рисовала. Погружённая в образы, она не могла понять, как, на самом деле, вредит себе. Состояние дочери, конечно же, не становилось лучше, а мать хоть и сильно переживала по этому поводу, но допустить хирургического вмешательства не могла. Так недуг, от которого можно было избавиться, укрепился навсегда. Для Яниты это означало полную смену планов. Не стоило надеяться ни на академию художеств, ни на почётное место среди других творцов. Однако расстраивалась она недолго. Вскоре, примирившись с новыми обстоятельствами, Яня стала наслаждаться рисованием как никогда прежде: не пытаясь больше творить как все, точнее, это физически стало невозможным. И в лёгкой печали, что её рисунки никогда не смогут приобрести масштаб, Яня часто оставляла зарисовки в маленьких блокнотах.

Янита на секунду замерла, затем в беспокойстве достала из кармана пузырёк с таблетками. С закрытыми глазами подождала, пока боль не снимется, не спрячется, а тело не укроется химическим маревом.

— Больно? — спросил Богдан, приподнимаясь.

— Ничего.

С годами её особенность тонко воспринимать красоту раскрывалась, позволяла проникать в предметы глубже, становиться с ними чуть ли не одним целым. Ещё минуту назад она была камышом, пригретым солнцем, теперь она стала корой дерева и ощущала под собой густую смолу. Но полностью отслоиться, ускользнуть из реальности не позволяло тело: болью в плече оно всё время возвращало обратно.

— Почему не перестанешь рисовать? Неужели это важнее самочувствия? — Богдан вглядывался в её лицо.

— Я и так рисую не каждый день.

— Не обижайся… Мне просто тяжело видеть, как ты мучаешься.

Яня протянула руку, погладила его по щеке.

Она не понимала, чем заслужила любовь Богдана. Разве она его достойна? Он добрый и красивый, а она — калека во всех отношениях. Поэтому, желая сократить расстояние между ними, она старалась рисовать лучше, и хотя бы так привнести в его мир немного красоты. Чуть ли не каждый месяц Яня торжественно вручала Богдану рисунки, сомневаясь, что делает достаточно. Вот если бы только она закончила художественную школу…

— Дома всё в порядке?

— Не знаю, — Яня передвинула на полотенце клевер. У родителей что-то происходит, — но они ничего мне не говорят. Оберегают, видимо.

Мы все тебя оберегаем.

Парк заполнился пением кукушки.

Яня вытянулась, подняла руку вверх.

— Слышишь?

— Ты о чём?

— Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? Один, два, три…

Богдан считал вместе с ней.

Вдалеке звучал голос бабушки:

— Богдан пригожий. Волосы пышные, как у девочки. Но Богдана любят не за красоту, а за огромное сердце. Даже во сне Богдан помогает перевозить чужие вещи. Ему кажется, что он похож на подорожник. Поскольку любит дороги и раны. Но своих болей у Богдана не меньше. Их он любит ещё сильнее. Если бы боль была водой, то Богдан превратился бы в рыбу. Богдан обожает музыку и не выносит книг. Он не любит всё маленькое и поэтому закрывает уши от муравьёв. Нужно целовать Богдану ступни, но люди этого никогда не делают, они губят его. Особенно те, кто рядом. Ведь пригожее хочется под корень срезать, а не ласкать.

Яня попыталась встать. Богдан не позволил.

— Чего ты хочешь больше всего на свете?

От его кожи исходило свечение. Дрожа от волнения, Яня пыталась ухватиться за этот свет.

— Вот бы научиться отражать красоту.

Богдан машинально отстранился.

— Нам нужно не это, нам нужна белизна, чтобы очиститься.

Тоненькие и лёгкие, они вспорхнули с места и, взявшись за руки, скрылись в зарослях камыша.

Шпана

Узловатыми пальцами больной руки Янита держала кору дуба, другая рука вцепилась в банку с водой. Никогда её тело не бывало в таком согласии, как при приготовлении краски. Яня замерла, внимательно прислушиваясь к тому, как потрескивал огонь под небольшой металлической кастрюлей. Взмахнув рыжей копной волос, она плеснула в кастрюлю воду. Пузыри на поверхности жижи опали.

— Что ты опять здесь делаешь? — спросил отец.

— Добываю золото из недр земли, — хохотнула Яня.

— Интересно, дождусь ли я, когда ты добудешь из недр что-нибудь съедобное.

— Когда я нарисую ту самую картину, ты будешь сыт, как никогда.

— А разве мать не запретила тебе на кухне грязь разводить?

Он вышел на балкон и прикрыл дверь, ему нужно было позвонить. В последнее время он всегда закрывался, Яня подозревала, что его поведение как-то связано с гранатами, но спросить не решалась.

Она достала из тумбы марлю и резинкой закрепила её у горловины банки. Когда краска будет готова, её следует процедить.

Янита никогда не начинала примерять к картинам краску, пока с точностью не отрабатывала способ её приготовления. Нельзя допустить, чтобы краска закончилась, а Яня не знала, как воссоздать цвета.

— Я на работу, — сказал отец у неё за спиной.

— Зачем? У тебя же сегодня выходной.

Отец не ответил, отчего у Яни вмиг изменилось настроение. Она выключила огонь, хотя вода ещё не закипела. Ждать, когда её особенность проявится в полную силу, было больше невозможно. Пришло время действовать.

На улице шёл дождь. Яня запрокинула голову, холодные капли били по глазам, губам, подбородку, отчаянно прижимались к шее, чтобы через мгновение улизнуть, скрыться глубоко под футболкой. Янита не знала, как уговорит бывшего преподавателя заниматься с ней, ведь родители не дадут денег на рисование…

Значит, нужно будет устроиться на работу, бросить институт… Ну и ладно, всё равно он только время отнимает!

С неотвратимой решимостью она быстро дошла до дома, на первом этаже которого располагалась художественная школа. Заветная дверь оказалась запертой. Яниту обдало жаром.

Этого не может быть!

Задыхаясь от бессилия, она нажимала на звонок снова и снова, пока не открылась соседняя дверь.

— Чего звонишь? — спросила пожилая женщина. — Нет там никого, непонятно что ли?!

— Здесь была художественная школа, — промямлила Яня.

— Была да сплыла! Он ещё в том году в Москву уехал. Раньше приходить надо было.

Казалось бы, что ей стоило прийти сюда раньше, двадцать минут пешком, и вот она — та самая дверь. Однако нет никаких сомнений, что тонкая связь Яниты с миром, давно бы привела её сюда, если бы это хоть как-то могло повлиять на её судьбу. И конечно, Яня признается себе в этом позже, ну а пока, она повалилась на мокрый пол и достала из кармана маленький блокнот.

*

Звуки расходились то в одну, то в несколько линий, перемешивались, складывались в образы. Проявился грохот качелей, мелкий шорох кошачьих лап, раскаты грома и тысячи голосов. Янита набрала на кисть красную краску из ягод зверобоя, отвар настоялся как следует, и цвет выдался насыщенным. Улыбаясь, Яня в такт музыке начала накладывать на лист уверенные мазки: от светло-красного до бардового. Контраст создавал напряжение. Яня старалась не обращать внимание, что плечо и рука болели сильнее обычного. Не вытерпела, побежала к домашней аптечке за таблетками. Нашёлся только «Промедол», набрала шприц и вколола его в левую ягодицу. Успокоилась.

Вернулась к рабочему столу, схватила кисть и погрузилась в августовский закат. Цветовая гамма уплотнялась, и мало-помалу картина ожила, стала настолько реальной, как если бы сейчас открыли окно, и в квартиру проникло летнее тепло и запах малины.

Но этого было мало. Вот если бы кто-то помог ей, подсказал, как глубже передать ту красоту, которая переполняла её, мир, вселенную. Если бы она только научилась размножать свет…

— Мне кажется, или у тебя всё время играет одна и та же композиция? — с порога крикнул пьяный отец.

Яня вздрогнула, затем вскочила со стула и кинулась к нему в объятия.

— Нет, треки всё время разные. Музыка помогает мне рисовать. С моих глаз словно снята завеса. И я вижу всю красоту в первозданном виде, как будто выпила белизну и очистилась. — С умилением она приподняла рисунок, точно распознавая каждый аккорд мелодии в линиях, пританцовывала то ли в такт музыке, то ли подстраивалась под контрасты цветовой палитры. — Вот смотри…

Отец замер в дверях её комнаты, не решаясь приблизиться.

— Странная ты всё-таки, Янька. Собирайся, пойдём шпану погоняем!

— Можно мне остаться дома?

Янита с трудом представляла, как оставит рисунок незавершённым, ведь вдруг он станет тем самым бесконечным переживанием мира. Но и отца Яня боялась оставлять без присмотра, уверенная, что без неё он в очередной раз попадёт в аварию. Ведь как бы отец не был пьян, его заботило благополучие дочери. Но, к сожалению, не настолько, чтобы он мог усмирить внутренних «демонов» и не садиться пьяным за руль.

Полумрак улицы разряжал только свет фар. Отец уже сидел в машине, врубив на полную громкость шансон. Яня не понимала, как бывший музыкант мог довольствоваться такой музыкой теперь.

Она села в машину и выключила магнитофон.

— А мама где?

— Как всегда нигде, — он заржал.

Из-за брошенного дома рисунка Яниту как никогда раздражало поведение отца.

— Хочу вот так умереть. На скорости вылететь из поганой жизни! — гоготал он, сильнее давя на газ.

— А мне нравится жить.

— Ты ещё молодая. Когда-нибудь и ты станешь ненавидеть этот чёртов город!

Отец скалился и стучал по рулю, алчно предвкушая чужой страх перед собой — таким грозным, недружелюбным, несущим опасность. Вновь отдавшись своей особенности, Янита расширилась, впустила в себя мелькающие за окном дома, деревья и машины, словно спрятанные под тёмным пледом ночи. Образы глубоко оседали в ней, чтобы в любой момент она смогла извлечь их наружу и поделиться.

Отец резко нажал на тормоз. На улице окончательно стемнело.

В глухом дворе под мерцающим светом фонаря шумела «шпана». Девчонки пили пиво, пацаны отчаянно спорили, силясь выяснить, кто из них альфа.

Отец начал рыться под сидением, пока не извлёк оттуда пистолет.

— Сиди в машине, — приказал он и двинулся к компании.

Приметив приближающуюся фигуру, ребята утихли. Через мгновение отец вынул из-под куртки пистолет. Ребята не издали ни звука. В непроницаемой тишине нарастало ощущение опасности. Безмолвие прекратил озлобленный шёпот отца. Яня знала, он произнёс лишь одно слово: «Беги». Ребята бросились в разные стороны. Никто не беспокоился о том, чтобы помочь отстающим девочкам. Каждый сам за себя. Из раза в раз. Раздался выстрел. Отец выпалил в воздух. За многоэтажки упала единственная звезда.

На шум выстрелов никогда никто не приезжал. Может быть, какой-нибудь забулдыга иногда задирал голову, ища искры в темноте, но быстро забывал, для чего он обратился к небу, и только луна продолжала кружиться перед его глазами.

Отец ввалился в машину, сунул пистолет Яните в руку. Рукоятка была горячая. Яня сжала пистолет, смутно различая происходящее.

— Хочешь пострелять? — спросил отец.

Яня содрогнулась и тут же убрала пистолет в бардачок.

— Я против насилия.

Погодя, вглядываясь в тяжёлый профиль отца на фоне мелькающих заборов, она попросила отвезти её к Богдану.

— Опять будешь бездельничать?

Нет, не учительские замашки в нём проснулись, это отчаяние, напряженное ожидание встречи с женой.

Янита никак не могла разгадать, откуда в требовательных, властных женщинах так часто бывает дар вызывать к себе сочувствие, нежность и даже любовь. Правда, она быстро отвлеклась и провалилась в пустоту, где под защитным экраном воображения снова могла зарисовывать бескрайнее небо.

*

С порога определив настроение любимой, Богдан крепко обнял её. От него пахло странной смесью цитрусовых и залежалой одежды.

— Родители будто с ума сошли, — у Янита никак не получалось расстегнуть замок на толстовке. Богдан помог ей раздеться.

— Понимают, наверное, что после защиты диплома съедешь от них.

— Даже не знаю. Это ведь уже через пару месяцев. Как они справятся без меня?

В действительности Янита хотела жить с Богданом не меньше, чем он. Ведь родители слишком часто отвлекали от творчества. Однако необъяснимая, невидимая нить точно удерживала её.

— Перестань об этом беспокоиться! Сейчас нужно думать только об учёбе.

Янита скривилась, ей не нравилось учиться на экономиста. Покорно следуя заученному сценарию, она никогда не проявляла ни инициативы, ни интереса к учёбе. Но это вполне всех устраивало. Родители были счастливы, что дали дочери образование, Янита — что могла выиграть время, пока не поймёт, как быть дальше.

— Мне не хочется о ней думать.

— Только не начинай тему с картинами. Ты же знаешь, что тебе не стать художником. Зачем мучить и себя, и меня?

— Я так не считаю. Возможно, мне не хватает навыков и насмотренности, но это быстро восполняется. А пока я могла бы работать куратором.

— Но ведь тогда целыми днями придётся находиться на людях, — он на секунду задумался. — Ты же слишком стеснительная для такой работы.

— Просто мне кажется, что я могла бы стать полезной миру искусства, — она постеснялась сказать «людям, тебе». — Разве это не стоит усилий?

— Ты обманываешься! Все твои мечты эгоистичны. Ты послушай себя: «Идеальная картина, которая принесёт радость каждому», — он театрально растягивал каждое слово. — Такое невозможно!

Серые обои за его спиной в тусклом свете лампы казались Яните фиолетовыми, от теней они словно колыхались, волновались кружевом узоров.

— Яня, — примирительно выдохнул Богдан, взяв её за руку, — в тебе не дар, а повышенная чувствительность. Прошу, услышь меня, наконец!

Он прижал её голову к груди. Янита расширилась и услышала неуловимый для него звук, отдалённо напоминающий скрип половиц — так звучали её волосы под его пальцами.

— Сегодня я отправила в ту галерею в Москве, о которой я тебе рассказывала, свою картину, — поспешно выговорила она и замерла в ожидании «приговора».

— Теперь ты уже и в Москву собралась?! — Богдан отстранился. — Мы же дальние города не рассматривали! Ладно, обсудим позже.

Перед сном Яните вспомнилось то роковое падение с лестницы. Она вглядывалась в каменное лицо Давида, когда поднялась мелкая вибрация. Вибрация становилась сильнее, отчего волосы на голове Яниты в секунду наэлектризовывались. Не спеша она протянула руку, чтобы коснуться скульптуры, но Давид надул щёки, сложил губы трубочкой. Забыв, что позади неё лестница, Яня в ужасе попятилась назад. На секунду она зависла в воздухе, пытаясь удержать баланс. Но Давид всё же выдохнул.

Чёрное небо, розовое море

— Закрывай дверь, закрывай! — радостно кричал Яните отец, забегая в квартиру и придерживая руками автомат.

— Чьё это?

— Отнял. Тупицы юные совсем не шарят, кто перед ними, — ухмыляясь, отец поставил автомат в угол и скинул китель. На лице красовался фингал.

— Ты о ком? Ты отдашь его?

— Дай пудру глаз замазать, — сказал он, разглядывая себя в зеркале.

Янита достала косметичку.

— У нас не будет проблем? — спросила таким тоном, словно это она была родителем.

Он отмахнулся, в каждом его движении проявлялось ребячество и озорство. Яня невольно улыбнулась.

В эту же секунду раздался дверной звонок.

— Прыгай в окно! — смеясь, произнёс отец.

— Но я только начала рисовать.

— Давай! — настойчиво повторил он.

Яня замешкала, тогда отец подтолкнул её к двери в комнату. Она обречённо вздохнула и, не взглянув на рисунок, где залитые солнцем поля искали своё продолжение, взяла сумку и открыла окно. Хоть они и жили на первом этаже, прыгать было страшно. Раздался ещё один звонок, и Яня выпрыгнула.

— Чёрт, — вырвалось у неё, когда она взглянула на свои сине-розовые носки. Помедлив, она набрала на телефоне номер однокурсницы, живущей рядом с институтом. — Привет. Ты в общаге? Не одолжишь кроссовки?

Ступая по израненному лужами асфальту в одних носках, Яня ругала себя за то, что была так мягка с отцом. Но в автобусе раздражение отпустило, поскольку проплывающие мимо дома, гаражи, баннеры с рекламой подрагивали в серебристой дымке тумана. Незамеченным для Яниты осталось лишь то, что пассажиры с любопытством разглядывали её ноги.

*

Переводя взгляд с грязных голубых кроссовок на полинялое здание института, Янита чуяла, что сегодня ей не хватит терпения усидеть на парах. Она надела наушники и скользнула по влажной траве. Загребая мусор ногами, она пыталась поднять его выше, закрутить и запаять в воздухе, словно это были элементы единой урбанистичной картины.

На стене, напоминающей грунтованный-перегрунтованный холст из-за множества слоев краски, мелькнул непропорциональный человек с крыльями. Всего лишь однажды Яните удалось писать на холсте — ещё в художественной школе. Осторожно приблизившись, она провела рукой по бугристому бетону, точно ожидая увидеть в рисунке большее.

В отличие от матери, Яните нравилось, когда отец выпивал. Она понимала, какой вред здоровью наносит привычка, тем не менее, в эти моменты отец точно вырывался из заточения и, предаваясь фантазиям о лучшей жизни, не бросался в безысходную волну. После Яня часто думала: «А был ли у него другой путь, могла ли его жизнь сложиться иначе?» И каждый раз она обречённо заключала, что мир слишком отзывчив к людям и не мог не вручить все ключи от заветного сундука с счастьем.

Возле дверей здания, где раньше располагался торговый центр, толпились люди.

— Что здесь происходит? — спросила Яня у школьниц.

— На втором этаже открывается галерея, — деловито произнесла то ли их мать, то ли учительница. — Это первая галерея в городе!

— Не может быть?! — завороженно проговорила Яня.

— Ты хоть знаешь, кто приехал на открытие? Хотя откуда тебе знать, — женщина оглядела Яню и дольше положенного задержала взгляд на кроссовки.

— Кто приехал на открытие, — передразнила Янита.

— Бестолочь! К нам в город приехал сам Виталий Пресин. А нам и показать нечего, кроме необразованной молодёжи. Девочки, отойдите от неё!

— Отойдите от неё, — Яня залилась смехом.

Ровно в тот момент, когда Янита решилась дотронуться до манящего синевой банта рядом стоящей девочки, толпа продвинулась вперёд.

Количество света в белоснежном пространстве ошеломляло. Яня пошатнулась, точно увидев нечто нереальное, неземное, невообразимое.

— Проходите быстрее! — сказала работница галереи и подтолкнула Яниту вперёд.

Сделав несколько шагов, Яня снова замерла. В зале, в который бы вместились три, а то и четыре квартиры Беловых, на каждой стене висели огромные полотна. Яня едва дышала, не в силах отвести взгляда от калейдоскопа чужих переживаний.

Возле картины с чёрным небом стоял мужчина, ему было едва за тридцать. Он улыбался и, оглядывая толпу, взметал густые смоляные брови над чуть раскосыми карими глазами.

— Как вас много. Я очень рад! Тогда я начну? Лоренцо Буджардини с самого начала понимал, что «Чёрное небо» — не совсем его творение, это произведение послано ему высшими силами. Для того, чтобы постичь свет. И Буджардини должен был, нет, обязан воспроизвести послание Всевышнего. В первую очередь для других, для тех, кто не слышал неземной голос. Но он и сам упорно вглядывался в тайну созданного им чёрного пространства. И понял, что перед ним творение, не имеющее конца или начала. Оно само и есть начало и конец. Нуль форм.

— Не живопись, а рассуждения какие-то, — закапризничала Яня.

В действительности же её поведение было связано не с концепцией Лоренцо, а с тем, что от картины исходили странные упругие потоки, которые без её согласия норовили вобраться внутрь. Ничего подобного она раньше не чувствовала.

— Вы совершенно правы! В метафизике Лоренцо ощущает себя и последним, и первым философом.

— Почему тогда он не пошёл в философию? Зачем ломать нам головы? Оставил бы нам классических трёх богатырей или грачей, — пошутила Яня и тут же осеклась. — Без начала и конца, конечно же.

Сказав это, она увидела, что на противоположной стороне зала забормотала противная училка из очереди. Школьницы смеялись.

— Он не мог отказаться от своего предназначения, — продолжил Пресин. — Вселенная наградила его истинными знаниями, и, тем самым, именно он был призван положить конец прежним заблуждениям, продвинуть искусство вперёд. Живописный супрематизм стал для Буджардини одним из путей к пониманию жизни, — он на мгновение задумался. Яните казалось, будто он смотрит прямо на неё изучающим, ироничным взглядом. Быть может, Пресин ожидал, что она снова сморозит какую-нибудь глупость? — А жизнь, в свою очередь, раскрывала себя в беспредметных картинах, как безграничное возбуждение. Оно одно и являлось высшим смыслом. С помощью разума понять тонкие материи невозможно, только в слиянии и проникновении наступает момент пробуждения, исчезает иллюзорность действительности. И Буджардини не только сам смог познать это, он учит остальных увидеть мир под другим углом. Увидеть мир настоящим.

По телу Яниты пробежали мурашки, Пресин говорил то, о чём она думала и сама, но не могла выразить словами. Однако она не доверяла Буджардини, поскольку с его картин исходило не тепло, а мгла. Было совершенно неясно, зачем художник выстелил и одолел этот путь из красок. Яните вдруг причудилось, будто и её картины неживые. Она заторопилась покинуть галерею, чтобы поскорее убедиться в неподдельности собственных образов.

Но тут она приметила крошечное сияние, даже не приметила, а предугадала присутствие света. Того самого света, что становится предвестником душевной чистоты. Яня осмотрелась, но предчувствие словно играло с нею, ускользало ровно в тот момент, как только она была готова коснуться его. Наконец, что-то мелькнуло слева. Она поспешила туда. Паника внутри неё нарастала. Кто-то окликнул. Она не остановилась, опасаясь, что свет ускользнёт снова. Яня завернула за перегородку и увидела картину без подписи.

Розовое море теснилось в раме. Казалось, дай ему волю, оно выплеснется через край, обрушится и растворит пол и стены. Доносился шум волн, проявились отблески на кварцевом песке. Из точно выверенных мазков явились пропахшие дыней, водорослями и сушёной рыбой пейзажи. И Яня, провалившись в этот образ, стала морем, небом, солнцем — всем.

— Тебе кто разрешил сюда заходить?! — возмутилась женщина, видимо, следившая за порядком в галерее. — Уходи немедленно!

Опомнившись, Янита пошла прочь, но тут же вернулась.

— Кто художник? — спросила она у смотрительницы

— Неизвестен, — нехотя ответила та, укрывая холст тканью.

Яня выбежала на пустынную улицу и позволила себе заплакать. Проявившийся внутри неё свет растекался, обволакивал тело. Осознав его важность, почуяв в нём необходимость, Яня зажала рукой рот, чтобы не закричать от восторга. Жизнь пройдёт зря, если она не сможет постичь его. Кто-то свыше подал ей знак, который она должна была разглядеть. И она распознала, не пропустила. Теперь, чтобы раствориться в красоте, ей нужно создать похожую картину. И тогда не будет Яни, не будет картины, а будет лишь тишина, радость и свет.

Боль пронзила тело, и Янита опустилась на корточки. Но не плечо сегодня болело, это душа металась в счастливом волнении.

Девочка с гранатой

На следующий день Янита снова пришла в галерею, к картине с розовым морем её не пустили. Поэтому она скучающе прошлась по залу вдоль скудных, плоских образов.

— Как вам? — спросила вчерашняя смотрительница.

— Безвкусно, — отозвалась Яня.

Смотрительница всплеснула руками:

— Не всем дано увидеть красоту вещей!

Яня её больше не слушала, с наслаждением вспоминая вчерашние переливы, в них присутствовала недостижимая сила, неисчерпаемая благость. Непонятное возбуждение, о котором говорил Пресин, возникло тогда и в Яните. Какие ещё тайны знали другие? Предстояло многому научиться, если она действительно хочет отразить настоящее. И снова она пришла к мысли, что здесь — в Димитровграде желаемое ей не найти.

Яня замолчала на несколько дней, вставала рано утром и до самого вечера гуляла по парку, пытаясь сохранить умильную дрожь, оставшуюся после розового моря. Яня часто прогуливала пары, считая, что они отводят её от главного, точно желают отгородить от изобилия жизни. Никогда она не проводила столько времени наедине с собой. Машинально вбирала в себя желатиновые дороги, с янтарным отблеском дома, из ниоткуда бравшийся запах бани. Тропинки тоже таили в себе находки: разноцветные стёклышки и камни, причудливой формы листья и жёлуди. Казалось, она ни о чём не думала, но мысль неустанно пробивала себе дорогу.

— Я хочу уехать в другой город, — сказала она родителям, когда вернулась домой с одной из таких прогулок.

— Куда ты поедешь со своей рукой?! — возмутилась мать. — Успокойся, твой дом здесь.

В будущем Янита сильно удивилась бы, если бы кто-то назвал её калекой. После всего случившегося любое упоминание об её изъяне она воспринимала не больше, чем странный вид заигрываний. Но до этого было ещё далеко, а в настоящем она больше доверяла другим, чем себе.

— Вы не понимаете! — Яня не хотела протестовать, лишь объяснить, почему так важно её решение.

— Ты привыкнешь, — перебила мать. — Тем более переехать в другой город нелегко, нужны деньги. А откуда они у нас? Мы тебе лекарства-то замучились покупать! Соберись, хватит мечтать, ты уже взрослая! Мир сложный, никто тебе в нём не поможет.

Яня ждала, что скажет он — главный для неё человек. Но отец, казалось, не слышал их беседу, бесполезно высматривая фальшивые огни в телеэкране.

Отчаянно желая одержать победу, Янита побежала в комнату, схватила первый попавшийся рисунок и принесла его родителям на кухню.

— Посмотрите на него! — требовательного произнесла она.

Мать, не взглянув на рисунок, строго произнесла:

— Этому не место на моей кухне.

И только тогда Яня впервые осознала, что не только мать, они все — люди, которых она знала, боялись красоты. Ведь за красивым скрывалось такое, чего они не могли ни понять, ни сосчитать, ни измерить привычными ценностями.

*

По ночам боль сверлила, мучительно нарастала слой за слоем. Лёжа в постели, Яня подолгу смотрела в окно и обречённо просила помощи. Каждую ночь она ждала, что духи из бабушкиного кулона заговорят с ней, подскажут, как быть.

— Сделайте так, чтобы мне хватило сил нарисовать её, а моим родителям — вынести меня, — она крепко держалась за кулон, надеясь, что бабушка замолвит за неё словечко.

Звёзды за окном были радостью. Если прищуришься, то приметишь их ореол, не холодный свет, а тонкие фиолетовые добрые лучики.

В комнату заглянула мать.

— Хорошо, что ещё не спишь.

Ссутулившись, она протянула дочери вскрытое письмо — ответ из московской галереи Михаила Узина «УЕТ».

— Не хотела тебе показывать, но раз сегодня зашёл такой разговор…

Мать повременила, и только когда Янита отвернулась, пряча слёзы, пошла к двери.

В письме было сказано:

«Спасибо за проявленный интерес к нашей галерее, но мы не выставляем детское творчество».

Сердце стучало, мир пошёл ходуном. Янита навзничь упала на кровать, содрогаясь всем телом. Пролежала так час, другой… Когда же дрожь унялась, взъерошенная, Яня прокралась в прихожую, встала на стул и открыла антресоль. Холщовая сумка оказалась на месте. Яня откинула край сумки и взяла гранату. Увесистая, но умещалась в ладони. Яня провела гранатой по щеке, коснулась языком чеки.

Включился свет.

— Ты что делаешь? — спросила мать у неё за спиной.

Повисло молчание. Яня непроизвольно расширилась и провалилась в глубину мира, каждая горизонталь которого походила на отяжелённые от воды тучи. Они затягивали, растворяли, поэтому нельзя было останавливаться, только прыгать с одной — на другую. Янита представляла, как краска из древесной сажи вырисовывает кожу разгневанной матери и озадаченной дочери, как густо ложится тень на края рисунка, пока не осознала, что стул под ней раскачался. Через мгновение она грохнулась…

Яня не могла уклониться от низко летающих искр, от хоровода оранжевой, голубоватой обжигающей пыли. Ударами хлыста её кожу разрывало на одинаковые лоскутки, точно возьми и сшей из них одеяло. Возникший из неоткуда калейдоскоп цветов затмевал другие ощущения, он был таким невесомым, всеобъемлющим, немыслимым. Яните хотелось, чтобы он немедленно вобрал её всю, будто именно там и крылось спасение.

— Вы с отцом меня задолбали! — раздался обезумевший голос матери.

Лёжа на полу, Янита осмотрелась. Она не понимала, что произошло за эти несколько секунд, как она успела убрать гранату в сумку.

Раздался гневный топот матери.

Отцу побежала жаловаться, — равнодушно предположила Янита, как вдруг ощутила ломоту во всём теле. Теперь уже настоящий удар сразил её — зазвенели разбивающиеся о стену банки.

— Мама, нет! — истошно крикнула Янита, глаза обожгло слезами.

Она ворвалась в комнату одновременно с отцом, кинулась к матери и схватила её за руку.

— Пожалуйста, не надо!

— Этого у нас в доме больше не будет! Никакого рисования! — мать оттолкнула Яню, но она снова рванула вперёд. — Успокой её!

Отец крепко схватил Яню.

— Прости, я лишь хотела понять, что такое мир взрослых! — Яня беспомощно вырывалась, пока одна за одной банки летели в стены. Лучше бы её били, страшно и долго

Мать, будто в неё вселился бес, взвизгивала и кричала. Нет, ей было не успокоиться, она решила окончательно избавиться от этого яда.

Янита больше не плакала, она ослабела, сникла, а в ошалевших глазах её гасли последние отблески безмятежной, нерушимой радости. До самого утра Яня так и простояла, молчаливая, потусторонняя, навеки запечатывая в душе образ кровоточащих травяной краской стен.

Назавтра в полицию поступил анонимный звонок, женщина сообщала, что в урне возле почты лежит сумка с гранатами. К счастью, в этот день никто не погиб, и ничего не изменилось, кроме того, что на свет появилась картина «Девочка с гранатой». Тридцать лет спустя картина, где мать со сверкающими от ужаса и ярости глазами на побелевшем лице, как вкопанная, стоит на месте, не понимая, умрёт ли она сегодня, будет подарена единственной в Димитровграде галерее и оценена в пятьдесят тысяч долларов.

Янита БЕЛОВА 1990—2020

Девочка с гранатой. 2011 г. Бумага, масло, уголь

Поступление: если говорить о той разноцветной фантазии, которая повисла точно топор над приговорённым, то все только и делают, что без конца дёргают сосцы, называя ласковым словом «мать». А должны бы сплестись сферами и укрыть собой землю. Гармонизируют (перечеркнуть, написать гармонируют). Любят. Радуются. Танцуют (перекроить на что-то духовное, может быть, сострадают?).

Реклама

Рядом с лицом старой женщины разместили шприц с инъекцией, в растрескавшейся улыбке читается:

— Со временем ты забываешь, как было на самом деле, а помнишь лишь отголоски эмоций и чувств. Моё вечное равнодушие стёрло память. Но ты не считаешь себя плохим, ты перестаёшь о себе думать. Незачем. Остаётся только верить снам, они гораздо значительнее и честнее. Но даже они зависят от яви.

Гнездо

Яня сидела на скамейке детской площадки, правое плечо последние дни нещадно болело, таблетки не помогали, оставалось только бесполезно массировать его другой рукой. Но впервые ей не хотелось избавиться от физической боли, потому что это отвлекало от мрачных мыслей. Для Яниты настала череда немыслимых открытий. Что не только мир, но и близкие люди будут мешать ей исполнить мечту, поскольку существует незыблемая грань между реальностью и фантазиями. И если ты сам не в силах отделить одно от другого, то что-то чужеродное и упрямое сделает это за тебя.

Детский смех, что звенел в округе, успокаивал её, в нём вспыхивал и усмирялся свет, в нём скрывались ответы и отражалась любовь. Яня жадно впитывала образы, не умея остановиться. Прошло несколько минуты, и она уже не злилась на мать, не гневалась на людей, создающих оружие, её переполняла благодарность к всеобъемлющей детской искренности.

— Костя, не играй с этим мальчиком, он научит тебя плохому! Вон как у него лицо расцарапано, — донеслось с соседней скамейки.

Яня вскочила с места и побрела домой. Нельзя так с детьми, нельзя так, — всё думала она, пока мимо пролетали голоса с «купил», «получил», «сделал». И только она испугалась, что может стать голосом, раздалась музыка. Уличные музыканты играли так, словно слились воедино волны, ветер и стрекот цикад. Яня положила им в шапку последние тридцать шесть рублей, ведь они сумели продолжить детских смех, и потому свет сегодня победил. Об этом нужно было рассказать всем. Какой цвет передаст ощущения, может быть, краска из мальвы?

— Богдан, пойдём со мной! — крикнула она, едва перешагнув порог. — Там музыканты…

Богдан выглядел раздражённым, он торопился на день рождения к другу.

— Терпеть не могу уличных музыкантов. И где мой шарф, в конце концов?! Я сколько раз тебе говорил не трогать мои вещи?!

— Почему?

— Потому что у них нет слуха! А ты почему гуляла вместо того, чтобы работу искать?

Янита опустила голову, почувствовав укол вины.

— Ела хотя бы?

Она замешкала, а затем, всё так же не поднимая головы, произнесла:

— Да, йогурт покупала.

— Врёшь?

— Нет, тридцать шесть рублей стоил. В магазине у парка. Не веришь, проверь! — с вызовом произнесла она, пугаясь собственной лжи.

— Окей, дождись меня, я ненадолго, — накинув куртку, он вышел из квартиры.

Оставшись одна, Яня достала альбом и, в упоении напевая музыку, болезненным взмахом провела кистью с синей краской. Проявилась детская весёлость, зашевелились под пальцами струны, разразилась благодать.

*

Земля сплошь покрылась опавшими листьями. Янита наслаждалась хрустом, раздающимся из-под ботинок: хруууп, хруууп, а если побежать: хру, хру, хру, хру. Девушка, идущая навстречу, отодвинула капюшон, демонстрируя Яне, что с любопытством её разглядывает. Янита отвернулась: хруп, хруп.

На секунду она остановилась, задрала голову и чуть не закричала от восторга — на дереве сидела синичка. Скинув перчатки, Яня положила на скамейку блокнот. Прищурилась, задумалась над цветом, сейчас она была не согласна с общепринятым мнением, что грудка у синиц жёлтая. С внутренним голосом они сошлись на трёх цветах: грушевом, светло-оливковом и янтарном.

— Ну уж точно не жёлтый! — вслух воскликнула Яня, только сейчас осознав, что потеряла счёт времени.

Перчатки затерялись в листве, с трудом их отыскав, она помчалась к галерее. У самого входа она поскользнулась и, вцепившись в дверную ручку, залилась смехом. Администраторша, лопающая конфеты, даже не взглянула на неё.

Янита вынула из рюкзака папку с рисунками и подошла к девушке.

— Скажите, а вы, случайно, не выставляете работы начинающих художников?

— Нет, — ответила девушка, не поднимая головы.

— А может быть, вам нужны экскурсоводы?

— Нет.

— Скажите…

— Девушка, нам никто не нужен! Вы мешаете мне работать, — только сейчас администраторша взглянула на Яню и оскалилась коричневыми зубами.

От неожиданности Яня смяла папку, которую держала в руках.

— Спасибо, — растерянно произнесла она и вышла на улицу.

Город окутывал густой аромат, сотканный из запаха травы, бензина и тревоги на лицах. Янита продолжала прижимать папку к тощему животу, не замечая, что листы под моросившем дождем мокли.

*

Холодало. Порывы ветра взбивали истрёпанные края пальто, пока Яня плутала по пустым улицам.

Не один день она простояла в холе краеведческого музея: высматривала, просила и доказывала, только что не отдавала честь и не маршировала. Не пришлось. Над ней сжалились раньше, пустили к менеджеру по персоналу. В теремок.

Собеседование проходило в большой комнате, напоминающей класс. Каждое слово здесь отдавалось эхом и тем весомее казалось.

— Радует, что до сих пор почётно работать в музее, — сказала пожилая женщина, пролистывая лаконичное резюме Беловой. — Каждый день просятся к нам, не пугает ни маленькая зарплата, ни большая ответственность. Почти как в двухтысячные. Голова кругом. Ну, а вы… Образование непрофильное, опыта нет. С рукой что?

— Я готова на любую работу!

— Мы могли бы предложить позицию уборщицы, но, боюсь, вы не справитесь даже с этим, — бросила взгляд на правую руку Яни.

Яня вздрогнула и закрыла лицо ладонью, затем поднялась с места другая — смятённая и уставшая.

— А я бы и не согласилась на эту работу. Как и не стала бы работать в столь почтенном возрасте жирным цербером. И кстати…

Янита медленно пошла к выходу. Левой рукой она согнула правую в локте и, сжав пальцы на ручке, открыла дверь.

Дворники не были русскими. Не хотели быть русскими. Они так усердно махали мётлами, будто желали победить невидимого врага. Янита аккуратно ступала по проторённой дорожке, изображала то ли лазутчика, то ли шпиона, что в сущности означало одно и то же и не меняло правил игры.

Квартирное тепло обдало жаром. Бросив на пол пальто, а на родителей невидящий взгляд, Яня юркнула в комнату. Когда заиграла музыка, она закружилась в искрящихся потоках настоящего мира. Охровые, нефритовые с чёрно-синими прожилками стены приветливо рассыпались драгоценными камнями, пёстрыми тканями, причудливыми веерами. В счастливом дурмане Яня вынула из шкафа большой мешок с травами, в комнате запахло лугом.

— Как поиски работы? — спросила появившаяся в дверях мать.

Яня скривилась:

— Не очень.

— Не удивлена, — мать прищурилась, в голосе слышалось разочарование, — моя подружка пристроит тебя экономистом.

Яня внимательно посмотрела на неё, будто пытаясь разобрать значение слов:

— Я ничего не понимаю в цифрах.

— Ты же как-то оканчиваешь институт, всё получится!

Янита не знала, как объяснить матери, что её жизнь посвящена другому, и то было неотвратимо и навсегда. Отпущенный ей на сегодня запас счастья истратился, поэтому незаметно Яня вышла из квартиры и прямо у подъезда сиганула в кучу листьев. Дворники не оторвались от работы, не потому, что были нерусскими, а потому что стало холодно и темнело.

Василий Хармс

Первый удар пришёлся по зрению: последние осенние лучи подкрашивали жёлтым лиловую ткань гроба. Второй удар — по обонянию: смешивались в единую композицию запах формалина, гнили и воска. Потусторонний холод подкрадывался, силясь проникнуть в эту реальность.

Яниту переполняло чувство вины, ведь в неказистых судьбах близких она совсем не принимала участия, наблюдала, как за сценами на экране, ища лишь проявление света пригодного для картины. В какой момент их торжественное шествие за руки навеки оборвалось, и она, не расстроившись, предпочла просто семенить рядом? В какой день она отравилась ядом бесконечных исканий?

— Какая глупая традиция не закапывать покойника сразу, — прошептала Янита. — Тебе нравится, такое внимание, папа?

— Может и нравится, — ответил воздух под кулоном на груди.

Яня потрясла головой, достала из кармана пузырёк и выпила таблетку обезболивающего, далеко не первую за сегодняшний день.

Приходили люди, плакали, причитали. Большинство из них знакомые, но лиц было не разобрать, они множились и расплывались, совершенно ненужные, непроницаемые. Янита сидела смирно, но ни с того ни с сего мать потащила её в комнату.

— Ты можешь проявить хоть каплю эмоций? Ты всё-таки отца потеряла, — мать злобно смотрела на слишком спокойную Яню.

Янита то возвращалась, то выпадала из реальности и даже если бы захотела, не смогла бы разобрать, что от неё хотят. Она страшно сконфузилась, но тут же посмеялась над собственной неловкостью. Мать в недоумении открыла рот и наотмашь ударила её по лицу.

— Придёт горе на смену твоему смеху, — делая паузу между словами, произнесла она.

— Мам, не надо, — лицо Яниты печально вытянулось.

Возможно, если бы в то мгновение мать с дочерью знали, что это их последняя встреча, и после похорон их отношения окончательно расстроятся и охладеют, то они не были бы так жестоки друг к другу. Но на деле мать вытолкнула дочь из квартиры, а Яня так и не объяснила своё поведение.

Реклама

Молодой врач тянется к аптечной полке, в его заострённой позе читается:

— Ты думаешь, что таблетками облегчаешь себе жизнь. Как бы не так! Твой кайф сегодня будет казаться уродством завтра. Но и завтра — тоже обман. Иллюзия исчезнет уже через неделю. Но как ты сможешь не употреблять целую неделю? Нет, нам не узнать правды. Наверное, нужно иметь какой-нибудь крючок или якорь, чтобы суметь вернуться, либо не принадлежать миру изначально. Выбираю второе. Уверен, что и ты тоже не захотел бы возвращаться и становиться взрослым. Ведь в этом нет ничего захватывающего. Вставай на работу, пей витамины. Потому что спасение всё равно съесть.

*

Солнце слепило, Яня прилегла на облезлую лавочку у подъезда. Окружение выглядело заурядным и необычным одновременно, оно плыло и покачивалось. Пришлось вцепиться в деревянные перекладины, чтобы не упасть. Густой запах мокрой травы вызывал тошноту, казалось, им пропиталась даже одежда. Обволоченная липким потом Янита почувствовала, что над ней кто-то навис, открыла глаза и увидела Богдана. Он легко поднял её. Припали всем телом, обнимались шеями, животами, ногами. Тоска отпускала, больше не выдавливала глаза. Богдан достал из кармана блокнот. Яня печально улыбнулась.

Голоса с «мстили», «избивали» слышались из-под земли, но вышли из подъезда. Яните уже не было горько или обидно, внутри стало тихо, пусто и совсем-совсем безразлично. Безразлично шествие с фотографией, безразличны причитания, слёзы свои и чужие — безразличны, объятия навязчивые и отталкивающие — безразличны, искажённые лица тех, кто пришёл поддержать — тоже туда. И особенно безразлично, что внутри ничего не осталось: ни эмоций, ни образов, ни трав.

— Кидай землю! — последнее, что ясно слышала и помнила Яня.

А после перед её глазами стояла только крышка гроба, к которой она падала-падала-летела. По-видимому, так она пыталась опередить жизнь, разваливающуюся намного стремительнее, чем Яня могла себе представить.

— Может, тебе это даже нравится? А может, потом понравится? — спросил воздух голосом отца.

Был ли тот голос сном, проявлением её особенности или чем-то третьим — новым, Янита не знала, лишь предчувствовала, что больше никогда ей не быть прежней.

*

Вся дальнейшая жизнь казалась Яните неправдоподобной. Она сдавала экзамены, ходила на работу, но не рисовала, а, значит, не жила. Богдан уговорил её переехать к себе, но спокойнее от этого не стало. Ей казалось, будто её разыграли. Что отец вот-вот явится и позовёт её гонять «шпану». Мир, в котором и так не хватало места картинам и травам, теперь суживался, затягивал, готовый задушить. Яня отказывалась в него верить.

Что мне делать? — в очередной раз спрашивала она у себя, сидя в душном офисном кабинете. Ею овладевало мрачное отчаяние, одиночество, предвещающее бездну.

В её смутном сознании укреплялась мысль, что она торгует абразивами всю жизнь и умрёт здесь же, за этим офисным столом. Работа была ей ненавистна, ничего не радовало. Она смотрела в пустоту экрана, и мысли напрочь улетучивались. Она видела вокруг себя предметы, осознавала происходящее, но не могла поверить, что это и есть настоящая жизнь.

Яня достала блокнот. Белоснежное пустое пространство оставалось белым и пустым. Она наклонилась ниже, и тогда листок превратился в широкую деревенскую дорогу, на которой, если прищуриться, можно разглядеть играющих в снежки детей.

Взгляд блуждал по поверхности стола, пока не наткнулся на подставку с канцелярскими принадлежностями. Яня потянулась за ножом, внимательно изучила маленький кусок пластмассы с металлом, силясь что-то разобрать. С характерным хрустом она потянула за кнопку, обнажилось потемневшее лезвие.

Яня посмотрела на листок — никаких ощущений, мир такой же далёкий.

— Мы оба знаем, почему ты оказалась в том месте, — произнёс воздушный голос, — что ещё оставалось делать, если ты жила в такой среде? Неудивительно, что ты искала убежище, где розовые облака, белые птицы и, может быть, шум моря. Я, кстати, так ни разу и не побывал на море. Хотя кого это волнует. Я уже старый, а значит, никчёмный. Конечно, ты захотела найти другой дом, более красивый. Ведь ты видела, как легко сгинуть в пыльной жаре. Ты бы так же, как и я, стала чем-то замершим. Залитым брелоком. Мёртвой аквариумной рыбкой. Твоим любимым гербарием. А теперь ты можешь создать собственный мир, освятить его краской — любыми цветами. Но тебе ведь нравится только красный. Ты и есть главная краска. Делай надрез на пальце, рисуй небо, горы, радостных людей. Рисуй жёлтым, зелёным и голубым, но только кровью.

Смерть, настолько жестокая и неподготовленная, никак не вписывалась в понимание красоты жизни. В памяти Яниты всплыли обрывки воспоминаний: закрытый гроб, кладбище и множество вязких тёмных тонов. Но ужас граничил с чем-то другим, как будто была в нём застывшая фарфоровая красота, что приняла конечную форму.

Незаметно под столом Яня задрала юбку и провела канцелярским ножом по бедру. Капроновые колготки и кожа одинаково ровно расползлись в стороны. Боль забилась в ноге, будто что-то живое стремилось выбраться наружу. Пульсация перемещалась всё выше и выше, пока не слилась с болью в плече. По телу побежали мурашки, в голове словно взорвался огненный шар, Яня затряслась, разбилась на ощущения. Всякая боль исчезла, сменившись опустошённостью и тоской. Яня приложила белый листок к бедру и, когда отняла его, то увидела будущий рисунок. Не пейзажи или травки, это должен быть космос.

— Ты будешь меняться не только снаружи, но и внутри, — продолжил воздух.

— Янита, что ты там делаешь? Неси скорее отчёт! — тявкнула начальница.

— Мне нужно ещё пять минут, — не сразу отозвалась Яня, пряча листок.

По мере того как останавливалась кровь, Яня возвращалась в тело, только сейчас осознавая, что произошло.

В абразивном мире построили столовую. В абразивном мире кормили. Анализ и расчёты подтвердили, что рабы лучше работали, если ели. К Яне подсел продавец, в разговоре приглаживал залысину, кашлял в кулак.

— Ох, и давно не было у нас в фирме таких молодых и красивых, — бормотал он. Яня молчала, пережёвывала суп. — Слышишь?

Она нахмурилась, а затем неожиданно для себя подмигнула и пошла за добавкой.

Возвращаясь к столу, Яня споткнулась и вылила тарелку с супом на своего соседа.

— Твою мать, как можно быть такой неуклюжей! — вскричал толстяк, вскакивая с места.

— Извините, — сухо произнесла она.

Тут же зарокотал одобрительный смех коллег, весь обед подшучивали над толстяком, отбивали в воздухе ладоши. Яня не реагировала, доедала остатки супа и проверяла — ни одного приглашения на резюме. Часто дышала. Тарелка из-под супа полетела на пол.

*

Дома на грани умопомешательства Янита закончила начатый на работе рисунок. Озадаченная тем, как он был создан, она не заметила, что впервые во время рисования боль в плече её не мучила.

Янита тут же показала новое творение Богдану. Космос на рисунке манил, тянул в несуществующие глубины, обволакивал переливающейся мерзлотой. Богдан замер или впал в транс, а когда очнулся, стал молчаливым и печальным. Крепкая, беспробудная тоска отразилась в его глазах. Именно этой всеобъемлющей безнадёжностью насквозь была пронизана работа. Богдану, наконец, открылся дар Яниты.

— Как такое возможно? — сказала Яня в пустоту, ни к кому специально не обращаясь.

Она ходила сама не своя, не желая верить, что кровь стала той краской, которую она так безудержно искала. Яня отгоняла навязчивую мысль, что применить такую основу посоветовал проявившийся голос. Убедив себя, будто эксперименты с кровью — это всего лишь расстройство разума, она спрятала рисунок и постаралась забыть о нём.

Неделю за неделями Янита готовила краски из трав, рисовала новые картины, но как бы она ни старалась, они не передавали её дар другим. Синдром Стендаля передавался только через рисунок, родившийся на крови.

В её голове мелькал один и тот же вопрос:

Должна ли я сделать всё ради своей цели или имеются границы, за которые нельзя выходить?

После очередной неполучившейся картины Яня раздражённо бросила кисточку и метнулась к окну.

— Чего шумишь? — сквозь сон спросил Богдан.

Янита не отозвалась, она вглядывалась во мрак за окном. Улица в свете фонарей казалась пугающей, а появившиеся звёзды мерцали, словно чешуя на мёртвой рыбе. Яня впервые ничего не испытала от великолепия темноты, поскольку величие мысли стало сильнее: Кровь не выход, это то, до чего я дойду, если останусь здесь. Нужно научиться рисовать лучше! Намного лучше. И может быть, тогда главное не ускользнёт, не унесётся прочь, как всё остальное.

Вслух же она произнесла другое:

— Мы не властны над жизнью. Пустые, бесполезные оболочки. Единственное, что всех нас объединяет — это сон. Нескончаемый, беспробудный сон. Впервые я по-настоящему увидела картину полгода назад. Наткнулась на розовое море. И оказалось, даже море существует в собственной ирреальной реальности. А я в человеческой пустоте. Но сейчас всё изменилось! Не знаю, как вам теперь меня найти, но с тех пор я существую в картинном покое. Пусть остальные спят, держатся за свою стабильную скуку, но меня больше нет. Пусть говорят всё что угодно, меня здесь больше нет. Где я? Ну, спроси меня, где я! Теперь я живу в мире красоты.

— Янита, что с тобой?

— Нам пора уезжать.

Янита БЕЛОВА 1990—2020

Отец Василий Хармс. 2017 г. Холст, масло

Поступление: у Хармса была маленькая голова и длинные ноги. Он ступал своими тяжёлыми ступнями по мягким бёдрам Земли и говорил, что женщина должна быть проваливающейся. Прямо стой, Хармс, а то умрёшь. А почему бы и нет, а почему бы и да. А почему бы и не сидр. Мешай газы с четвёртым состоянием вещества. Четвёртое состояние не газ, это Хармс. В его зеркальце отражается рот. Точнее, сорок ртов. Один рот для улыбки. Второй рот для усов. А сороковой рот для фотографии. Напряженный, искромсанный рот.

Часть 2. Над травой золото

Притягательность космоса

В то время в Москве насчитывалось более десятка частных галерей. По белоснежным залам в отутюженных костюмах прогуливались галеристы, кураторы, экскурсоводы и ненавязчиво призывали созерцателей насладиться чувственной красотой мира картин.

Перед тем как заявиться в «УЕТ», Янита решительно настроилась обойти все галереи в городе. Она с жадностью изучала картины, будто пытаясь насытиться ими на всю оставшуюся жизнь. Чаще попадались работы, вызывающие многозначительное молчание, реже — едва уловимый свет. В эти дни Яня совершенно убедилась, что не оставит искусство, даже если ради этого придётся перевернуть мир. Она боялась нескромности мысли, но ещё больше боялась полностью не раскрыть дар, которым наградила её Вселенная.

Повинуясь давней мечте, Яня записалась в художественную студию, где занятия вели профессиональные художники. Но ей хватило трёх занятий, чтобы понять: между их академизмом и настоящей красотой мира нет ничего общего. Яня не стала рассказывать Богдану, как заблуждалась все эти годы, опасаясь, что он захочет перебраться поближе к их провинции, а хуже этого ничего не могло случиться.

Москва совершенно не нравилась Богдану, соглашаясь на переезд, он рассчитывал, что на новом месте Янита станет более ответственной и займётся, наконец, чем-нибудь полезным. Но она продолжала гулять и, казалось, не замечала, сколько всего он делал для их будущей семьи. Ещё в Димитровграде он смог договориться с руководством компании, чтобы его перевели в главный офис, а с дальними родственниками, чтобы они сдали им двухкомнатную квартиру недалеко от станции метро «Медведково».

Когда Янита впервые увидела новую квартиру, то запрыгала от радости, потому что, видите ли, у каждого из них теперь будет отдельная комната, своё личное пространство. Богдан не разговаривал с ней несколько дней, ведь он хотел проводить каждую ночь с Яней, а она, получается, не хотела. Но он снова уступил, и из свободной комнаты они сделали мастерскую.

Для мастерской в комнате было мало света, но это не имело значения. Главное, что у Яниты появилась рабочее пространство.

Собственная мастерская художницы Яниты Беловой!

Они убрали из мастерской ковры, маленькую кровать поставили в дальний угол, рабочий стол придвинули к окну. Янита принесла сюда ещё пару стульев, которые она собиралась использовать до тех пор, пока не разживётся мольбертом.

О, покупка мольберта! И пусть Яня пока не представляла, как наловчится рисовать на нём больной рукой, это не мешало страстно мечтать о нём. И не только о мольберте, о холстах, кистях, этюднике. Магазины в Москве разжигали аппетит. В Димитровграде она часто приобретала кисти или разбавители на заказ. А здесь открывалось целое царство, она хотела забрать всё: палитры, угли, мелки. Но что было важнее — в этих дивных магазинах продавались разные виды масел для красок: льняные, конопляные, маковые, ореховые, сафлоровые. И краски когда угодно можно варить на кухне, не боясь размолвок и осуждения.

Обычно немногословная Яня менялась рядом с продавцами в художественных магазинах. Им она задавала бесчисленное количество вопросов, хотя чаще всего ей односложно отвечали: «Попробуйте сами». Загоревшись, она купила на последние деньги маковое масло, скипидар, смолу, чтобы вечером из привезённой с собой травы сварить краску. Ей хотелось купить про запас и холст, но его невозможно было незаметно пронести в квартиру. Остальные обновки она смогла притащить, пряча за пазухой.

Богдан, в свою очередь, лишь делал вид, будто не замечает ужимок Яниты. Для него семейная жизнь стала тренировкой терпения. Пока Янита держала в руках кисть, он держал молоток, пока она варила краски, он варил суп. В неотступном раздражении он всё реже говорил в ответ, что тоже её любит.

*

Днями напролёт Янита рисовала, точно не могла насытиться дарованной ей свободой. Порой она просыпалась в тревоге, не веря, что уехала из Димитровграда, и эта радость теперь с ней навсегда. Всякий раз, когда кисть окуналась в краску, казалось, будто через мгновение мир изменится, станет добрее, искреннее, желаннее. Краска, словно волшебная пыльца, оживит изображение, и оно, медленно растекаясь сначала по комнате, затем по улице и городу, захватит в мягкие переливы весь свет.

Янита отложила кисть, проникая в акриловую свежесть рисунка: услышала жужжание комаров и хлесткие удары веток, почувствовала запах садовых цветов и прелых опилок. Всё было на месте. Яня вскочила с табурета и покружилась в умиротворяющих звуках тихого сельского дня, в действительности — в раздающемся с улицы гуле машин.

— Хорошо, — произнесла она вслух и, схватив влажный от акварельных красок лист, устремилась на кухню.

— …а я ему и говорю, что денег из кассы мы не брали, — увлечённо рассказывал Богдан новому другу Максу. Друг кивал, разливая по рюмкам самогон.

— Будешь с нами? — спросил кухонный бармен, приметив Яню.

— Вы лучше на это посмотрите! — сказала она, положив рисунок на стол.

— Красиво, — через секунду произнёс Богдан, хватаясь за рюмку и опрокидывая её в рот. — Но ты на квартиру в этом месяце не скидывалась.

Макс, последовав его примеру, выпил.

— Деньги скоро будут, — проговорила Яня, указывая на рисунок.

— Ты талантливая, — сказал Макс, одной рукой подцепляя кусок колбасы ногтями, другой хватаясь за рисунок.

— Ой, — вскрикнула Яня, испугавшись, что на рисунке останутся жирные пятна.

— И что с того? — угрюмо пробурчал Богдан. — У тебя есть хоть один знакомый, кто разбогател на этом? — он щёлкнут по листу.

Точно подобранные цвета, перетекающие от ярких тонов к полутонам, и весь рисунок в целом казался Богдану фарсом. Но он не озвучивал свои мысли, боясь обидеть Яню. Да и как он мог предположить, что проблема его восприятия заключалась в колоссальном невежестве, проще поверить, будто дело — в Яните. В безумстве ища несуществующую краску, она не замечала собственную топорную технику, которую лишь прикрывала оттенками, формами и деталями.

— Не надо, — Яня потянулась за рисунком.

— Вот и я говорю «не надо», — Богдан выхватил у друга рисунок и отдал Яните. — Так он же от нас теперь не отстанет, — продолжил он историю, больше не обращая на Яню внимания.

*

По усыпанной бурыми листьями брусчатой дорожке Яня дошла до красно-коричневого здания, где располагалась галерея Узина «УЕТ». Прежде чем войти внутрь, она дотронулась до шершавой стены. Подушечки пальцев скользнули вниз, оставив тающий тёплый след на едва различимом рельефе штукатурки. Набрав в грудь побольше воздуха, Янита открыла дверь. В нос тут же ударил елейный цветочный аромат.

Она скоро осмотрелась в галерее. Лишь одну картину можно было назвать «живой», вызывающей оцепенение души. Яня приблизилась. Она не любила сразу проникать в картину, сначала касалась холста взглядом, словно пробуя поверхность на ощупь, и только потом, будто перед прыжком, она собиралась и отдавалась образам, которыми наполнил картину автор.

По её телу растекалось тепло, оно ширилось, заполняло, пока не проявлялось громыхающее ликование.

— Добрый день! Меня зовут Алексей, — представился подоспевший куратор, видимо с протянутой к картине рукой, она выглядела странно. — Вы кого-то ищете?

— Да, Михаила Узина, — произнесла она, часто моргая, — он попросил меня прийти.

Соврала и, не раздумывая, протянула конверт, в котором когда-то Миша прислал ей отказ. Алексей, строгий полноватый парень, на вид чуть старше Яниты, взглянул на протянутое письмо, но открывать не стал.

Яня оживилась:

— Чья это работа?

— Одной начинающей художницы. Мы думаем сделать для неё персональную выставку, — Алексей сложил губы трубочкой, что-то соотнося в голове.

— Это вы замечательно решили! Я бы очень хотела увидеть другие её работы. И как только у неё получилось изобразить удручающее повторение масок и жестов, комедии и трагедии?

— По какому вы вопросу? — уже более учтиво спросил он.

— По поводу картины.

— Вы тоже начинающая художница?

— Да, — на мгновение оглушил восторг, её в первый раз назвали художницей.

Алексей кивнул, словно обозначив, насколько серьёзно относился к творцам.

— Что ж пойдёмте.

Он проводил Яню до кабинета Узина, заглянув внутрь, немного согнулся, а затем, сразу же выскочив за дверь, протолкнул Яниту вперёд.

Михаил Узин был ярким представителем современной интеллигенции. Настоящее искусство чувствовал прекрасно, но больше всего внимания уделял материальной стороне вопроса. Он мнил себя непревзойдённым критиком, позволяя судить о художнике по одному произведению, говорил пафосное, высокопарное: «работы автора», не вдаваясь в подробности. Несмотря на некоторые недостатки, Михаил вызывал симпатию.

— Слушаю, — безучастно произнёс он.

Яня, не сводя глаз с большого бородатого Миши, обошла стол для переговоров и протянула письмо.

Внешне он походил на лесника, оттого в маленьком кабинете казался чуждым. Его сгорбленная фигура нависала над столом, словно необработанный кусок камня, из которого лишь после долгой работы мог проявиться Дорифор. Будто нехотя, на его бороду осели пылинки и вновь сорвались, когда он угрюмо повёл головой.

Миша молча изучил письмо, сложил листок вдвое и, секунду помедлив, выбросил в мусорную корзину.

— Так зачем вы пришли? Не умеете читать?

— Пусть вам не понравилась та моя работа, но у меня много других, — затараторила Яня и полезла в сумку.

— Не нужно ничего доставать!

Не позволяя подступающей тревоге заставить её оцепенеть, Янита изрекла подготовленную речь:

— Позвольте объяснить мою настойчивость. Я давно слежу за вашей галереей и не могла не заметить, что здесь выставляются лучшие работы современных художников. Вы обладаете невероятным чутьём, видите то, чего не видят другие. Именно поэтому я и пришла к вам.

Она действительно так считала. На самом деле она думала о Михаиле даже лучше. Но не желая показаться льстивой, не стала говорить, каким тонким ценителем искусства он её казался, как умело в нём сходились способность к неподдельному восхищению и критический взгляд.

— Как мило слышать похвалу от человека, который для меня ничего не значит. Уходите.

— Вы не понимаете! — громко сказала Яня и оперлась на стол для переговоров. — У меня синдром Стендаля! То, что чувствуете вы, я переживаю во много раз сильнее. Те картины в зале. Если поменять местами центральную и ту, что у входа, люди шаг за шагом будут переходить из будничного равнодушия в состояние лёгкой неги и ностальгии, которую и хотел создать ключевой автор.

— Я сейчас охрану вызову, — выговорил Миша, утыкаясь в ноутбук.

— Я лишь хочу помогать вам! Ничего больше. Ведь я так много для этого сделала. Даже сегодня. Я соврала вашему куратору. А ведь я никогда не вру. Просто у меня есть цель. И дорога к ней начинается здесь, у вас. Прошу, разрешите мне помогать вам!

— О чём ты говоришь?! — он вскочил с места. — Искусство — статус! Неужели ты думаешь, что тебя пустят в этот круг просто так?! Тут важно всё: сложившаяся традиция, образование, интеллект…

— Богатство?

Беспокойная пылинка кружила между ними. Желая поймать её, Яня протянула руку. Опомнившись, она вновь взглянула на бороду. Повелительным жестом Миша попросил молчать.

— Размер коллекции, — закончил он мысль. — А ты кто такая? Почему решила, что можно беспардонно заявиться и работать в моей галерее?

— Мне нечего терять, — она слегка наклонила голову, открываясь потоку разноцветных геометрических форм с репродукций, украшающих стены.

— Прекрати спектакль! Ты что, не слышишь?! Тебе не удастся пролезть в чужой мир. Ты хоть представляешь, какой он? Здесь все друг друга знают и передают друг другу не только имена, но и сведения. Это некое тайное общество, и оно живёт по своим правилам, — он умолк, наслаждаясь таким удачным сравнением.

Яня скривилась и попыталась незаметно достать рисунки.

— Современные художники учатся в элитных заведениях, в которые их пристроили родители. Кураторы стремятся угодить коллегам. Коллекционеры вырывают из рук произведения модных авторов.

— Меня это мало заботит.

— А что тебя волнует? — спросил Миша и опустился в кресло, задохнувшись от собственной речи.

Яня внимательно посмотрела на бархатную сиреневую обивку, что смялась под весом дровосека.

— Энергия произведений, отражающая окружающее пространство, — сказала она, подбираясь к манящей мягкости спинки кресла и услаждая пальцы нежным прикосновением. — Но я смогу создать лучше.

— О чём ты?! Какая энергия? — ударил её по ладони. — Современное искусство — не больше чем билет в клуб увлечённых людей. Тех, кто будут вместе оценивать произведения искусства, пересекаться на всемирно известных выставках, ходить на модные вечеринки. Для этого всего нужны деньги. А у тебя их нет!

— Глядя на картины, которые вы выставляете, сложно поверить, что вы сейчас полностью честны.

— В общем, я это вот к чему. Мало одного желания, нужно что-то более значимое.

Миша оглядел поникшую девушку. Пока она левой рукой пыталась незаметно сковырнуть бархатную ткань, её правая рука повисла как тряпичная кукла.

— Иди, — уже спокойнее произнёс он. Яня не сдвинулась с места. — Иди, я сказал! — он одновременно и раздражался, и одобрял настойчивость. Он вновь ударил её по ладони. Она обиженно отошла. — Просто ты должна понять, что не очень-то вписываешься в мир эстетики.

— Я не стремлюсь вписываться. Я стремлюсь продолжить его. А для этого нужно как следует изучить технику. И галерея — это лучшее место для обучения, — она протянула папку с рисунками.

— Даже не холсты, — пробубнил Миша, но папку всё же взял.

Без особого энтузиазма он просматривал рисунки, пока не приметил среди них изображение космоса. Картинка на первый взгляд казалась незамысловатой, но через мгновение она будто набрала объём, ожила, завилась возле кончиков пальцев и скользнула вверх по руке. Космический вихрь достиг ушей, Миша не различил в шёпоте слов, но позволил проникнуть ему внутрь, заполнить опустошающей тоской.

— Хорошо, — спустя время отозвался ошеломлённый Узин, — приходи завтра, покажешь, чем ты можешь быть полезной.

Внутри Яниты взвизгнула, отскочила и перекувыркнулась радость.

А почти за тысячу световых лет бабушка приговаривала:

— Отдельно молоко и отдельно кофе — вот такой он Миша. Он белый, как цвет смерти, и кофе тоже к смерти. Неужели поэтому Миша несчастен? Миша несчастен. Он стукнет кулаком по столу, а потом пожалеет стол, расплачется. Он хулиган, оттого до старости пьёт водку и кефир. Ведь кефир — это кислое молоко. А молоко к кофе — к смерти. Женщин он вожделеет, но опрокидывать их нет ни сил, ни желания. Поэтому он живёт с картинами. Там женщины пухлые и такие же мёртвые, как и он сам. А раз Миша не живой, то и смерть к нему не придёт. Он сам расстанется с жизнью. Не на отраду другим, но временами, на упоение себе.

Оживляющая картины

События, ставшие самыми значимыми в жизни Яниты, начинались обыденно. С утра работа шла медленно, сотрудники пили кофе, делились небогатыми впечатлениями. Оказалось, не имеет значения, где просыпается тело, оно одинаково лениво и в галерее, и в офисе. Таким было первое открытие Яниты о мире современного искусства. Вторым открытием стало то, что если в первый рабочий день ты не покажешься коллегам дружелюбной, то в дальнейшем вряд ли они будут к тебе прислушиваться.

— В это время, пока под ногами не мешаются, нужно проверить все экспонаты, — сказал Алексей, задрав нос. Янита кивнула, это подходило ей как нельзя кстати, поскольку к обеду рука совсем немела, наливалась тяжестью. — Когда закончишь, я расскажу, что делать дальше. Всё поняла?

— Да. А обязательно ли следовать схеме расстановки экспонатов? Я бы развесила картины иначе.

В ответ Алексей странно хмыкнул, похрустел уложенными гелем волосами и строго произнёс:

— Вот тебе мой совет: если хочешь задержаться в нашей галерее, то делай то, что тебе говорят!

Яня пожала плечами, решив пока попридержать идеи.

Попутно с советами куратора ей пришлось выслушать факты из биографии Узина, которые привели его к успеху, и Алексея, ставшего незаменимым механизмом в «УЕТ». Не в силах поверить в своё счастье, Яня еле сдерживала возбуждение, любопытно оглядывалась по сторонам, вбирая в себя пульсирующий цветами и запахами дух галереи. Вконец измотавшийся от беседы Алексей не пошёл, а словно покатился к другим кураторам, которые, как рой мух, накинулись на него с вопросами о новенькой.

Алексей Мартыновский в отличие от Яниты при знакомстве нравился людям, потому что скруглённый, холёный и мамкой любимый. Беляш с мясом был не только любимым блюдом Алексея, но и мог бы стать прототипом героя, развивающемуся не по плану обезьяна-человек, а по системе из пирожка да в человеки. Ещё в детстве, сминая один за другим жирные пирожки и поглаживая маслянистые бока, Алексей мечтал о труде в музее. Он чувствовал в этом пути нечто притягательное и для большинства людей недоступное. Словно причастность к некому тайному обществу. Губы любовно обхватывали водянистое тесто, пока Алексей растекался в ощущении, что вхож в то общество от рождения. Ему оставалась самая малость — наработать навыки на входной билет. Уже в институте он призывал сокурсников повторять за ним, быть смелыми и творить в стиле, соответствующему духу времени. Но Алексей никому не объяснял, что кроется за его витиеватыми фразами, на деле же это значило придерживаться канонов эпохи Возрождения. И пусть во времена Ренессанса не могло быть беляшей, однако, по глубокому убеждению Мартыновского, в мире искусства ничего выдающегося после так и не произошло. Эта эпоха стала для него идеалом, на который стоило ровняться каждому художнику. Тех людей, кто придерживался иных взглядов, Алексей сторонился и ограничивался неопровержимым коротким утверждением: «Они ничего не смыслят в эстетике».

— Претенциозно и напряжённо, — донёсся до Янита из другого конца зала голос Алексея. Он, жестикулируя в воздухе, изрекал тираду, обращённую к Узину. — Хотя оттенки приятные. Несведущая публика любит такое. А раз любит, значит, продадим.

— Знал, что ты поймёшь, — хохотнул Миша, а затем посмотрел точно на Яниту. От неожиданности она растерялась и отвернулась. — А я и забыл о тебе, — сказал Миша, приближаясь. — Задержись после работы, ты обещала мне что-то показать. Ведь так?

*

Как только за последним сотрудником захлопнулась дверь, Янита и Миша одновременно, не сговариваясь, вышли в зал.

— Стоит убрать отсюда, — сказала Яня, указывая на одну из картин. — Она выбивается из общего рассветного настроения и отвлекает от других экспонатов. В ней слишком много синего и тревоги.

Миша давно уже и сам об этом думал, но не решался убрать синее марево, поскольку картину написал нашумевший художник.

— Не нужно указывать, что мне делать!

Не желая слышать правду от провинциалки, Миша прогнал её прочь.

Но на следующий день, томимый каким-то предчувствием, он снял картину, не понравившуюся Яните. Он убеждал себя, будто делает это не по науськиванию, а ради эксперимента, и понял, что не ошибся в Яне.

С самого утра посетители кучились в галерее не только дольше обычного, они выглядели чрезвычайно воодушевлёнными. А когда и Алексей подтвердил, что новая атмосфера располагала к слиянию с художественными мирами, то до конца дня Миша неутомимо перебирал в голове, как лучше всего использовать дар Яниты.

После закрытия галереи, он вызвал к себе Яниту и, как ни в чём не бывало, произнёс:

— Думаю, пора открывать новую выставку. Экспонаты уже готовы, осталось только выбрать лучшие из них и разместить в нужном порядке. Хочешь помочь мне с этим?

Янита тут же кинулась к запасникам.

— Давай не прямо сейчас, — поторопился добавить Миша, но её уже было не остановить

Она живо открыла дверь подсобки для запасников и один за другим стала выносить холсты. Видя, как тяжело ей удерживать одной рукой картины, Миша дрожал от напряжения.

— Я помогу тебе, — произнёс он как можно мягче, не зная, как она отреагирует на намёк о физическом недостатке.

Они расставили картины на полу, прислонив их к стене. Янита отошла от холстов на пару шагов и замерла. Миша в недоумении смотрел на неё, казалось, она не дышала. Через минуту придя в себя, она наобум схватила одну из картин и переставила ее в другое место, скривилась, повернула другой холст к стене. И так раз за разом. В каждый такой подход Миша содрогался, боясь, что дееспособные руки не удержат полотно, оно выскользнет и с громким хлопком опрокинется на пол. Он уже пожалел о своей просьбе и, в конце концов, не выдержал:

— Всё хватит, остальное сделают другие кураторы!

Миша склонился над полотнами, защищая, готовый в любой момент накинуться на обидчика. Но Яня не обращала на него внимания, она переставляла картины, точно фигуры на шахматном столе, играла в только ей одной известную партию. И картины поддавались ей. Прочно занимая новую позицию, они изливались: сначала едва ощутимо, затем восходящим потоком. Это новое, необычайное, что подмечал внутри себя Миша, было сильнее его воли, точнее, он не видел, а чувствовал, как убедительно заиграли цвета и смыслы.

— Как-то так, — произнесла Яня, склонив голову набок, — конечно, неидеальное исполнение. Но вы должны понимать, это не моя вина. Мы же оперируем готовым материалом. Насколько было бы лучше, если бы мы умели сами воссоздавать сюжеты. Тогда бы отразили и передали ощущения как следует. Но это такой долгий путь. Мастерством овладеешь только после того, как насытишься всеми цветами и формами. — Она потрепала волосы и печально улыбнулась. — Остаётся только работать и ждать.

Миша молчал, поглощённый переливами ощущений. Образы навалились на него в таком немыслимом количестве, что он пошатнулся.

— Не думала, что вы такой чувствительный, — удивилась Яня. — Когда-нибудь я покажу вам свою главную картину, и тогда вы точно потеряете сознание.

— Что за картина?

— Я её ещё не написала, она пока складывается внутри.

— Отчего потеряю сознание? — спросил Миша, только сейчас разобрав её слова.

— От красоты.

— Такого не бывает.

— Неужели? А я вот теряла.

По телу Мишу пробежали мурашки. Он знал, что она не врала, поскольку уже сейчас он был на грани — на грани красоты. Неужели возможно через неё переступить?

— Но ты говорила, что у тебя какая-то болезнь…

— Не болезнь, а синдром.

— Он позволяет рисовать картины как-то иначе?

Янита задрала голову, он проследил за её взглядом. В десятки маленьких окон возле потолка пробивалась ночь.

— Скорее чувствовать. Мне пора домой.

И так внезапно она сорвалась с места, что Миша оторопел.

— Подожди! — окликнул он её. Испытывая к ней сейчас непомерную благодарность, он хотел сделать или сказать что-нибудь доброе. — Можешь обращаться ко мне на «ты».

Яня улыбнулась и кивнула.

Когда за ней захлопнулась дверь, Миша снова осмелился взглянуть на полотна, теперь уже готовый к их великолепию. И вновь задребезжало сияние, откуда-то явились тёплые воспоминания, ласковый шёпот молодой ещё жены. Невольно на его глазах выступили слёзы.

Вернувшись этой ночью домой, впервые за долгие годы Миша внимательно слушал истории супруги, а ночью даже обнял её.

Янита же в наказание за позднее возвращение спала одна, зато в своей мастерской среди любимых картин и красок.

*

Таким ранним утром, которое правильнее будет назвать ночью, Алексею позвонил Миша и попросил срочно прийти в галерею, не потрудившись объяснить, для чего тот ему понадобился. Алексей хоть и ругнулся про себя несколько раз, но ослушаться не посмел.

Перед входом в галерею Мартыновский по обычаю остановился, чтобы разглядеть припаркованные машины, в основном красные и белые, но и чёрные тоже порой прихватывал. Прохожие Тверского района, как всегда, были одеты со вкусом, в основном в кожу и перчатки, но иногда в меха и варежки.

Его двойной подбородок разгладился, взгляд взлетел и впился в чёрную мраморную табличку. Памятный квадрат сообщал, что галерея принадлежит Михаилу Узину и называется непонятно, но лаконично «УЕТ».

Мартыновский заулыбался, закивал, затем скруглился и ещё раз оглядел спешащие по делам кожу и перчатки.

Как прекрасно одеты! — повторно отметил он и, с сожалением посмотрев на свои старые ботинки, наконец, открыл дверь.

Ему навстречу вылетел Миша.

— Уже битый час на входе ошиваешься! Почему не заходишь? — Мишу трясло от нетерпения. — Быстрее раздевайся и смотри, — он указал на расставленные с вечера полотна. — Да подойди ты поближе!

Сам же приближаться не стал.

— Боже, — спустя несколько минут произнёс Алексей, — картины будто слились в одно целое, в одну фигуру.

— Да! Они заставляют погрузиться в себя. Что чувствуешь? — уточнил Узин, ломая руки.

— Что скучаю по дому. Как ты этого добился?

— Лучше не спрашивай. Странное происходило вчера, — произнёс Миша, погружаясь в одному ему известные мысли.

До самого открытия Алексей развешивал картины, точно следуя тому порядку, который выстроила Янита. Миша крутился рядом, нервно ходил по залу и всё бормотал, что сегодня гости будут ещё дольше толпиться перед экспонатами, упоённо вбирая богатство образов; поражённые журналисты не смогут подобрать слов для статей, а выразятся лишь в заметках с лестными отзывами; и дальше по нарастающей: всемирная известность, заинтригованные коллекционеры, деньги, деньги, деньги. С каждым его словом Алексей всё больше злился на Яню, он никак не мог понять, как в несуразной провинциалке появился дар постигать другую сторону — душу полотен.

Реклама

Фотография куратора Алексея Мартыновского, он восседает в дорогом кресле с бархатной обивкой, его ухмылка означает: