Бесплатный фрагмент - Пятьдесят один год любви

Предисловие

Это книга о любви. О том, как она проявляется в каждодневной жизни, как она изменяет эту каждодневную жизнь и изменяется сама, приобретая мощные и уверенные черты.

Это книга об истории XX века России как истории одной семьи, жизнь которой описана в подробных деталях.

Это книга об удивительном человеке, который взял на себя ответственность за целый народ, хотя бы и небольшой по численности, и сделал для этого народа все, что было в его силах.

Это книга об искусстве, о том, как оно появляется в мире через конкретных людей, о том, что при этом думают и что чувствуют эти люди и те, кто находится рядом с ними. О том, насколько много искусства в жизни тех семей, через которые оно приходит в мир.

Это книга о женщине, дочери, жене, матери, бабушке, которая поставила любовь к своей семье на первое место в своей жизни. О том, как эта любовь проживала историю страны через историю семьи.

Это книга о большой любви женщины к удивительному человеку, через которого в мир пришло большое искусство и большое добро.

В этой книге много искренних и резких высказываний. В ней есть нелюбовь как фон, оторочка любви. Она не любит тех, кто не любит Его.

Нелюбившие могут написать свою книгу о себе и о Нем, и о том, как они на самом деле его любили, потому что не любить было невозможно.

Это книга о любви, и это хорошая книга, потому что все хорошие книги, на самом деле, о любви…

Юлия Юшкова-Борисова

Глава 1

«Вспоминать прошлое — это как ягоды собирать. Нагнулся за одной ягодкой, а в глаза бросилась вторая, пятая, десятая, и уже не остановиться. Все берешь и берешь…»

Г. Юшков

Он был очень скромный человек и никогда не рассказывал о своей жизни. Мне хочется сказать о нем несколько слов, начав с его детства и юности.

Отец Геннадия скончался за три месяца до рождения сына, мать Анна Васильевна работала в колхозе, а за ребенком присматривала ее старшая сестра, уже пожилая женщина, очень строгого характера. Зато мать сына безмерно любила и чрезвычайно баловала. Зимой, по вечерам она рассказывала ему сказки, которые часто сама и сочиняла, если все известные ей сказки были уже несколько раз рассказаны.

Ее неволшебные сказки ему нравились больше, потому, что они были про такую же жизнь, какая была у него. А жизнь эта ему очень нравилась, вот только тетка Фекла сильно ругалась, когда он приходил домой весь в грязи, если, например, ловил руками в оставшейся после половодья луже мальков.

На фотографии четырехлетний Денадеюшко, как ласково звала его мать, сидит на стуле с гармошкой в руках. Гармошка — гордость матери: такой в деревне нет больше ни у кого из детей. На нем парадная одежда, сапоги на-вырост. На лице — напряженное ожидание: как это — фотографироваться? И любопытно, и страшновато. В то же время, похоже, он не слишком доволен, что его так нарядили, да и сидеть ему уже надоело.

Когда кончилось младшее детство, Гена стал очень внимательно присматриваться к окружающим, и особенно, к своим товарищам: кто добрый, кто жадный, кто честный, кто вороватый, кто надежный друг, а кто и предать может. И всегда делился с матерью своими наблюдениями. Не очень разговорчивая с людьми, его она выслушивала и помогала разобраться в детских спорах и характерах, при этом всякий раз говорила, что если кто-то плохо поступил, то это не значит, что он совсем плохой, в другой раз он поступит верно. Гена всю жизнь помнил эти разговоры с матерью.

Примерно в километре от деревни на небольшой запруженной речке стояла водяная мельница. После уборки урожая и обмолота зерна жители, в основном мужики, ехали сюда на лошадях, нагрузив повозки мешками с зерном, молоть муку. Гену, как и всех мальчишек, привлекала мельница. Особенно желанным было провести там ночь. Если муку молола молодежь, парни безжалостно прогоняли мальчишек, и расстроенный Гена очень медленно шел домой. А мужики, и особенно старики, никогда не гнали ребят, оставляли даже ночевать, с условием не мешать работе и разговорам.

Сначала на мельнице говорили о сегодняшних делах — у кого что уродилось, когда отелится корова, сколько думают намолотить муки. Следом шли разговоры о завтрашнем дне, и только потом начиналось самое интересное: старики и мужики вспоминали старое, охоту, рыбную ловлю, поездки за Камень с артелью и многое другое. Неспешно шлепали шлицы колес, мерно текла вода, мололась мука. Мальчишек понемногу тянуло ко сну, но вот кто-то из стариков начинал рассказывать сказку, у всех загорались глаза, и не только у мальчишек. Эти разговоры и сказки и тянули Гену на мельницу. Мать сердилась:

— Ты хоть бы предупредил, что пойдешь туда с ребятами, а то уж чужие люди сказали: «Не волнуйся Анна, твой сын на мельнице. Жив — здоров».

Гена старался предупреждать мать, но часто так получалось, что ребята шли на мельницу, когда ее не было дома.

* * *

Большим потрясением стало для него замужество матери. Он сразу повзрослел, отчима же так и не принял сердцем. Мать вышла замуж в конце 1940 года, в августе 1941 года отчим ушел на войну, через месяц погиб, а через три месяца после его гибели родилась сестренка, о которой Геннадий ненавязчиво заботился всю жизнь.

* * *

Гена рано научился читать. Мама подарила ему к 7-летию «настоящую книгу», роман Василия Юхнина «Алая лента»:

— Помню, как у себя в деревне, на печке, я, семилетний мальчишка, зачитывался этим романом, зримо представляя себе охоту в нашей парме — тайге.

Учиться в школе Гене было не так интересно, но учился он хорошо.

С дисциплиной у него тоже все было в порядке. Первые четыре года это была школа в родном селе Красное. Она размещалась в обычном деревенском доме, разделенном на две половины, в одной учились 1 и 3 классы, а в другой — второклассники и четвероклассники. Когда первоклассники, что занимались по соседству, только начинали читать и путались, Гена, который был уже в третьем классе, всеми силами старался им подсказать. В школе он никогда не дрался, сверстники его любили, особенно девочки.

Первая учительница Гены Нина Егоровна Изъюрова отмечала его способности и говорила матери Гены: «Геннадия голова ведет к большой дороге, вы не мешайте ему, помогайте».

С пятого класса Гене пришлось учиться в Часово и жить там в общежитии. Каждый понедельник, рано утром вместе с другими ребятами шел он в школу за 13 километров и тащил на себе продукты на неделю. Осенью дорога была особенно плохой — глинистая, скользкая, в нескольких местах она проходила через ручьи, заложенные бревнами, сквозь которые сочилась вода. Кроме еды мама давала ему 10 рублей. На эти деньги можно было два раза сходить в кино, купить буханку белого хлеба и съесть ее сразу.

Первые школьные годы совпали с Великой Отечественной войной, гибелью отчима и началом работ в колхозе, так что от многих детских забав и развлечений приходилось отказываться. Каждое лето Гену назначали «пастушить» — пасти коров или телят. С годами прибавились и домашние работы в огороде и по хозяйству: заготовить дрова, починить забор, колодец вычистить, а то и выкопать новый на огороде, окно подновить, — дел в деревне всегда хватает. И еще он начал ходить на охоту по своему родовому «путику».

Семилетку Гена заканчивал в Часовской неполной средней школе. В выпускном классе пришла к нему первая любовь. Девочка училась в одном классе с ним. Высокая, стройная, с красиво посаженной головой и гордой, неспешной походкой она пленила Гену своей уверенностью и независимостью. Он посвятил ей два чудных стихотворения: «Девочка с косичками» и «Часово — пристань».

После седьмого класса Гена заодно с друзьями поехал в Воркуту поступать в горный техникум. Мальчишки провалились на экзаменах, а его приняли. Год учебы в техникуме, вдали от родной деревни, а главное, от матери, стал для Гены тяжелым испытанием. Кроме того, его, четырнадцатилетнего деревенского мальчишку, очень испугали шахты. После каникул он в техникум не вернулся.

Учиться дальше Гена не хотел, он устал от голодной учебы в Часово, от года вдали от дома в Воркуте, но матери угрозами и уговорами удалось заставить его пойти в 9 класс.

В 12-ой школе Сыктывкара его хотели принять только в 8-й класс, но он стоял на том, что программу восьмого уже прошел в воркутинском техникуме, и директору пришлось с ним согласиться.

Анна Васильевна сняла ему угол, сколько могла, помогала деньгами, и стала возить продукты из деревни. Зимой эта святая женщина рано утром выходила из дома, впрягалась в приготовленные с вечера большие санки с продуктами — мороженым молоком, морожеными ягодами, соленой капустой и картошкой — и отправлялась в свой 50-ти километровый путь пешком, поскольку автобусы в то время не ходили. Она шла берегом реки через Парчег от деревни к деревне, часто по снегу, без дороги.

В первый день проходила половину пути, ночевала у знакомых в Койты-Боже или в Слободе, куда хватало сил дойти, а наутро шла дальше и к вечеру второго дня доходила до Сыктывкара. Гена очень ждал её. Мать готовила ему ужин, кормила досыта, до ночи они говорили, а утром Анна Васильевна снова готовила, чтобы еды хватило на несколько дней, и уходила в любую погоду домой той же двухдневной дорогой.

Во время летних каникул Гена, как правило, работал в совхозе пастухом, на сенокосе, помогал матери в огороде и по хозяйству. А длинными, летними вечерами — гулянки с гармошками, танцы, посиделки с парнями и девчатами. Гена принимал в этих развлечениях самое активное участие, правда никогда не танцевал, считал, что не умеет. Когда в старших классах школы начал писать стихи, охотно читал их своим сверстникам на этих посиделках. Его всегда просили почитать, особенно девушки. Мальчишки, правда, считали это баловством, но слушали внимательно.

Серьёзно писать стихи или, как он говорил, «заниматься сочинительством», Гена начал в десятом классе, и это стало мешать ему учиться, даже по литературе пошли тройки. Годы спустя, на одной из встреч выпускников учительница литературы сказала: «Вот уж никогда не думала, что Геннадий станет писателем». На что один из бывших учеников заметил: «Ну, это уже не о нем речь, а о вас». В девятом-то классе у Гены почти по всем предметам были пятерки, и педагоги говорили, что ему стоит готовиться к медали: если не золотую, то уж серебряную — точно получит. Но в аттестате зрелости у него стоят тройки по русскому языку и литературе, да еще и по алгебре, правда, по всем остальным предметам — четверки. ­

Когда Гена учился в десятом классе, ему исполнилось 18 лет. Стали они с матерью искать свидетельство о рождении, но так и не нашли. Пришлось обратиться в ЗАГС. Когда он получил паспорт, то увидел ошибку в дате рождения и сказал об этом, на что ему ответили:

— Что было в свидетельстве, то мы тебе и написали.

— А можно исправить?

— В паспорте ничего исправлять нельзя.

Так и осталось у него в Свидетельстве, а потом и в Аттестате, неверное число рождения — 13 марта.

Когда Гена принес Аттестат матери, Анна Васильевна поругала его за тройки, но больше всего — за ошибку в Свидетельстве о рождении:

— Ты что, слепой был, когда его тебе выдавали? А если не слепой, то безголовый. Разве я не рассказывала, что родила тебя в Евдокиин день?

— Рассказывала.

— А какое это число? 14 число, святой день. А тебе какое-то поганое число написали. Что, исправить было нельзя?

— Сказали, что в паспорте ничего нельзя менять.

— Ну и живи с ним.

Это было первое знакомство Гены с ошибками ЗАГСа. Позже, уже учась в Москве, в Литинституте, он исправил эту ошибку, получив новое свидетельство о рождении и новый паспорт по нему в Одинцовском отделении милиции Кунцевского района Московской области в 1955 году.

* * *

Окончив школу, Гена поехал в Москву и поступил на сценарный факультет Института Кинематографии. Проучился год и бросил. И не столько потому, что жить снова было голодно, а потому, что ему не понравились и сам институт, и педагоги, и совсем не понравилась студенческая среда. К тому же он узнал, что в Москве есть Литературный Институт и решил, что там ему и надо учиться.

Осенью 1951 года он снова поехал в Москву учиться уже в Литературном Институте, пройдя в мае творческий конкурс. Но доехал Гена только до Котласа. Там его обокрали, забрали все: документы, деньги, вещи, в том числе и новенький костюм, сшитый теткой Парук, — подарок от нее и от матери.

Гена вернулся в деревню, но матери не рассказал, почему. Она узнала обо всем от постороннего человека, односельчанина, ехавшего с ним из Сыктывкара на одном пароходе. Такой уж был у Гены характер: он никогда и никому не рассказывал о неприятностях, случившихся с ним по вине обстоятельств или по собственной глупости. Но по глупости он попадал впросак только несколько раз в жизни.

Поразмыслив, Гена решил, что раз такая судьба, надо сначала поработать, да и вообще набраться какого-то опыта в жизни, что-то стоящее написать. Так он оказался в Радиокомитете. Сначала работал диктором, затем корреспондентом, а потом стал заведовать корпунктом,

Через два года, в 1953-ем, Гена, уже не зеленый юнец, снова пройдя творческий конкурс, поступил в Литинститут им. М. Горького, и уехал учиться в Москву.

В зимние студенческие каникулы Гена ходил на охоту по своему, доставшемуся от деда путику и, как правило, приносил много дичи, особенно куропаток (путик — это тропа, по которой кроме хозяина — охотника никто не ходит и не имеет права ставить свои силки, стрелять птицу и зверя). Мать варила из куропаток суп, тушила с картошкой, сушила. Это сушеное мясо было для Гены некоторым подспорьем во время учебы. Анна Васильевна продолжала заботиться о нем, отправляя в Москву посылки с сушеной картошкой и морковью, и с теми же сушеными тушками куропаток. Да и с деньгами стало полегче: стипендия немного увеличилась, к тому же Анна Васильевна посылала ему 50 рублей, получив пенсию за младшую дочь. Кое-что можно было заработать и на титрах к кинофильмам. Тогда некоторые фильмы в Коми республике показывали с титрами на коми языке.

В 1958 году Гена окончил институт и вернулся в Сыктывкар. Теперь он сам мог помогать матери.

Глава 2

Писать воспоминания о дорогом человеке очень сложно.

Ведь он словно еще стоит или сидит рядом со мной, молчит. Иногда посылает мне весточки в виде листиков с деревьев, каких часто и нет вокруг. А я не знаю, что он хочет этим сказать? Может, просто утешает меня, говорит, чтобы я не отчаивалась из-за всякого рода неприятностей, которые посыпались после его ухода. О неприятностях тоже, конечно, придется писать, но это — потом…

Мы встретились с ним на стадионе, куда я ходила заниматься гимнастикой. После очередной тренировки я остановилась возле беговой дорожки, на которой соревновались легкоатлеты. Были, кажется, республиканские соревнования. Победил красивый, кудрявый, черноволосый спортсмен с лицом явно восточного типа. Я тут же на стадионе сорвала несколько цветков и хотела бросить этот нехитрый букет победителю, но поняла, что не доброшу, и попросила сделать это стоявшего рядом молодого человека. Он улыбнулся и выполнил просьбу.

Когда я вернулась домой, моя соседка (а жили мы вдвоем в небольшой комнатке с девушкой, которую звали, как и меня. Галиной) сказала, что сегодня к ней придут в гости два молодых писателя и будет лучше, если я уйду из дома. Наскоро поев, я отправилась бродить по городу. Уже вечерело, и стало довольно прохладно, когда я решила пойти домой. Подойдя к нашему дому, а жили мы на первом этаже, я услышала приглушённые веселые разговоры, села под окном и стала ждать, когда гости уйдут. Замерзла я изрядно.

Наконец, голоса затихли, и я пошла домой. Веселая соседка сказала, что два парня — для нее много, поэтому она выбрала сегодня одного, а второго, Геннадия Юшкова, дарит мне.

Гена в то время был настоящим стилягой: белая рубашка, пиджак цвета морской волны, серые узкие брюки и желтые ботинки на толстой подошве. Но с пижонским внешним видом явно контрастировали зачесанные назад гладкие волосы, внимательный взгляд маленьких коричневых глаз, и открытая улыбка больших, мягких губ, они говорили о большом уме и такте.

Таким он мне запомнился. Когда соседка через несколько дней представила нас друг другу, мы улыбнулись, как старые знакомые. Не знаю, это ли называется «любовь с первого взгляда», но притяжение сразу возникло очень сильное.

Вскоре мы поженились. Свадьбы с пышным застольем не было, тогда это было не в моде. Зато расписывались в ЗАГСе очень весело, со всякими шутками, с выкупом невесты, пускали шапку по кругу, чтобы заплатить за свидетельство о браке, выпили тут же очень «горькое» шампанское, хотя это тоже было не принято. Наутро Гена подарил мне обручальное кольцо.

С матерью Геннадия пошли знакомиться в конце октября. Доехали на автобусе до Часово, потом, до Красной шли пешком 13 километров. Как я уже рассказывала, дорога между Часово и Красной была ужасная: глинистая, скользкая, с большими лужами и болотистыми местами, мощеными бревнами, через щели между которыми хлюпала жидкая грязь. Мать встретила нас очень просто, не горячо и не холодно. Накормила вкусными шаньгами с молоком. Вкуснее, чем ее шаньги, я потом никогда не ела. Добрались мы до Красной в субботу, а утром в воскресенье уже шли 13 километров в обратном направлении.

С моими родителями и родственниками Гена познакомился в Архангельске немного позже. Все сказали, что мы очень похожи друг на друга. После застолья папа играл на гармошке, а мама тихонько допытывалась у меня, не сидел ли Гена — «У него на руках татуировки?» На следующее утро, когда отец спросил Гену, не хочет ли он опохмелиться, и тот согласился, мама опять разволновалась — «не пьющий ли у тебя муж?» «Ну что ты, нет» — ответила я, и она совершенно успокоилась. Гена ей понравился, как и папе, и сестре, и брату.

* * *

Когда мы только познакомились, то рассказали друг другу, почему оба оказались в Сыктывкаре. Я — чисто по глупости: мне предлагали работу в Москве, в научной лаборатории Шинного завода и одновременно заочную аспирантуру на химфаке МГУ, но мне очень не понравился этот завод, старый и грязный. У Геннадия тоже была возможность остаться в Москве, в Союзе писателей, но он четко знал, что его место на Родине.

По приезде в Сыктывкар Геннадий как-то растерялся, лишившись привычной атмосферы Литинститута, семинаров замечательных поэтов и писателей, которые относились к нему с большой симпатией, не только хвалили, но и помогали войти в большую литературу. Так Михаил Светлов перевел и напечатал его стихотворение «Кукушка» в самом главном и самом престижном литературном журнале того времени — в «Новом мире». Гена всю жизнь восхищенно вспоминал Светлова. Михаил Аркадьевич был не только очень добрым человеком, но одновременно очень требовательным к тем, кто занимался в его семинаре. Он мог подолгу слушать их стихи и подстрочные переводы, но когда видел, что молодые поэты явно увлекаются формой стиха, часто в ущерб содержанию, всегда говорил: «Ребята, я — старый еврей, и меня трудно чем-то удивить. Ищите и находите в поэзии свое, непохожее ни на что другое». Гену он отмечал и привечал, переводил и печатал, найдя в нем «свою ноту». Наставления Михаила Аркадьевича Гена помнил всю жизнь

Также тепло относился к Геннадию и Борис Ромашов, руководитель его дипломной работы. В семинаре «Советская драматургия», который он вел, была отмечена первая пьеса Гены «Где-то в тундре», напечатанная в журнале «Молодежная эстрада» (№3, 1955 г.), а для защиты Диплома он написал вторую пьесу «Мой друг Иван Игнатов».

Вернувшись в Сыктывкар, лишившись привычной студенческой компании своих друзей и сокурсников, поддержки педагогов, Гена попал в совершенно забытую им атмосферу жизни небольшого города.

Наряду с психологической перестройкой приходилось преодолевать и материальные трудности — поиск жилья и работы. Только в ноябре Г.А.Федорову удалось взять его Литконсультантом в Коми отделение Союза писателей СССР, которое тогда было совсем небольшим: восемь членов Союза плюс литературный актив, тоже малочисленный. Стать членом Союза писателей тогда было совсем непросто: требовалось выпустить минимум две книги, не говоря уже о большом количестве журнальных публикаций.

В Сыктывкарском отделении Союза Гену хорошо знали и встретили очень дружественно, особенно старейшины Г. А. Федоров и Я. М. Рочев.

Проблему с жильем удалось решить тоже не сразу. Сначала его приютила на некоторое время семья поэта Федора Щербакова, которая жила в сохранившемся и сейчас деревянном доме, неподалеку от нынешнего Дома печати, где в ту пору был Совмин. Спасибо добрым Щербаковым.

Вскоре он снял чердак у поэта В. В. Когда мы поженились, и я перешла к нему жить, этот чердак производил на меня жуткое впечатление. Он был совершенно не приспособлен для жизни: одно небольшое окно, балки, голые бревна, топчан, прибитый к стене. Умываться хозяйка разрешала только на первом этаже, в коридоре. После благоустроенных общежитий нам было трудно привыкнуть к такой обстановке.

В этом же доме на первом этаже, точнее, на зимней веранде, снимал жилье Альберт Ванеев.

Однажды мы втроем возвращались в одиннадцатом часу из театра. В ту пору спектакли начинались в 8 вечера, а заканчивались в 10—11. Шли не спеша, обсуждая пьесу и спектакль. По Первомайской дошли до Красных Партизан, свернули за угол. По другой стороне улицы шел высокий молодой человек.

Вдруг два малорослых парня остановили его. Видно, что-то сказали, он ответил, но ответ, судя по всему, их не устроил. В руках одного блеснул нож, которым он ударил молодого человека в спину. Мы в этот момент почти поравнялись с ними. Увидев нас, парни кинулись в разные стороны. Альберт бросился догонять одного из них, а Гена, крикнув мне: «Останься с парнем, я — за автобусом», помчался в сторону Советской улицы (автобусы в то время ходили только по ней). Он понял, что молодому человеку нужна скорая помощь, а вокруг не было ни души, ни машины, ни телефонной будки.

Автобус с Геннадием приехал довольно быстро, в нем было несколько пассажиров, но никто не возражал, чтобы отправиться на помощь. Молодой человек уже начал терять сознание. В тот же миг показался Альберт, он держал за ворот бандита. Один из пассажиров помог Геннадию занести пострадавшего в салон, Альберт затолкал туда же бандита, и автобус помчался к больнице, затем — к отделению милиции, и лишь потом вернулся на свой маршрут. А мы пешком пошли домой.

Примерно через неделю Гену и Альберта пригласили в милицию, поблагодарили и сказали, что молодому человеку сделали операцию, и он поправляется. А вот если бы привезли на полчаса позже, то спасти парня вряд ли бы удалось.

Вот такие они были молодые: сообразительные, сильные, бесстрашные, справедливые, готовые всем помочь.

Вскоре Альберт женился на красавице Ирине, а вовсе не на моей соседке.

Жена В. В., хорошая и трудолюбивая хозяйка, внимательно следила за своими жильцами, чтобы они ничего не испортили в доме, когда Ира Ванеева, повесила на морозном крыльце сетку с мороженой рыбой, получила от нее строгий выговор, мол, стена может начать гнить. Официально она нигде не работала, но подрабатывала, где могла, чтобы достойно растить трех дочерей, две старшие девочки были талантливы и хороши собой, а младшая дочь болела. Время было трудное.

Женщина, снимавшая в полуподвале комнату, поделилась со мной секретом стирки белья без горячей воды: замачиваешь в порошке двое суток, затем полощешь — и белье — белое-белое. Но проверить этот рецепт мне не удалось, потому что вскоре, когда Гена брился, хозяйка выкрутила пробки, электричество, естественно, пропало, и Гена пошел на работу наполовину побритый.

В тот же вечер мы сняли невдалеке другую квартиру, хорошую и у очень хорошей хозяйки, Зои Ивановны, которая работала продавцом в промтоварном магазине, где теперь «Незабудка».

Поклеили мы обои, положив в них дуст, как нам посоветовала Зоя Ивановна, чтоб не появились клопы, и зажили спокойно и весело.

С нами жила сестра Гены, которую звали, как и меня, и часто мы обе откликались на его зов: «Галя!». Умелая и работящая, Галя сильно облегчала нам жизнь. Она училась в вечерней школе в десятом классе. Днем топила печку, ходила в магазин, иногда готовила еду по своему разумению. Это сильно меня выручало, пока я не научилась вести хозяйство и хорошо готовить. Ведь до того я жила, как у Христа за пазухой: дома знала только учебу, школу окончила с золотой медалью. Потом — МГУ на Ленинских Горах, комната на одного в общежитии и масса дешевых столовых и буфетов, работавших с утра до ночи.

Поздними вечерами мы с Галей играли в карты, а Гена в большой комнате за большим обеденным столом писал пьесу «Макар Васька — сиктса зон» («Макар Васька — сельский парень»).

Гена писал про Ваську Другова очень быстро. В этой шаловливо-веселой комедии отразилось его душевное состояние, в котором он находился в то время. У него всегда было хорошее настроение, он радовался жизни, много шутил, разыгрывал нас с сестрой, подтрунивал надо мной, так как Галя часто хитрила с картами и почти всегда выигрывала. Когда же я уличала ее в жульничестве, они вместе смеялись, и Гена повторял: «Не верь тому, что говорят, сама соображай. У тебя образование, а у нее деревенская, житейская хватка». Да, хватки у Гали всю жизнь хватало, а вот счастье иногда обходило ее стороной.

К тому времени Геннадий был уже известен в Сыктывкаре. Его «Сыктывкарский разговор» знал и любил весь город. Я, услышав впервые эти шуточные стихи по радио, очень смеялась, как, впрочем, и все, кто их слышал. Думаю, что тогда в городе не было более любимого писателя.

* * *

Этот год был самым безмятежным в нашей жизни. Зима пролетела мгновенно. Весной Галя поступила в медучилище, а я отправилась в Архангельск к родителям «за нашей первой дочкой». Гена провожал меня до Котласа. Мы ехали в двухместной каюте, пароход медленно и ритмично шлепал колесами, как бы успокаивая нас: все будет в порядке. В Котласе Гена посадил меня на пароход, ходивший до Архангельска, а сам вернулся в Сыктывкар. В начале августа он получил телеграмму: «Поздравляем с Мариной». Через месяц он приехал за нами. Дочка ему очень понравилась, особенно огромные черные глаза и длинные черные волосы. Правда через месяц черные волосы выпали, а затем выросли редкие, очень светлые волосики. Любить ее Гена стал еще сильнее, ведь у него в детстве тоже были совершенно белые волосы.

Пока Гена ездил за нами в Архангельск, решился вопрос с жильем: как только мы приехали с нашим чудом в Сыктывкар, Гена получил ордер на двухкомнатную квартиру. Была она в деревянном доме на Железнодорожной, без воды, без удобств. Вернее, удобства были: выгребная яма с сильной струёй холодного воздуха зимой, и центральное отопление, которое в первый год не работало. Зато была кухня с большой плитой, топившейся дровами, к которой прилагался дровяной сарай. Вот в этой теплой кухне с крошечной дочкой мы и прожили первую зиму.

Квартира была на первом этаже. Правда, нам выделили на втором, но её занял очень расторопный доктор Цой с большой семьёй родственников и маленьким ребенком, спорить с ним мы не стали. Когда потеплело, пришли мои друзья-сослуживцы, и мы все вместе за один день проконопатили стены в квартире (стены были из бруса), так что в следующем году у нас было очень тепло, а у Цоев на втором этаже — холодно, и они очень жалели, что заняли нашу квартиру. Когда же настало лето и стало совсем тепло, мы стали клеить обои и красить полы в двух наших замечательных комнатах.

В этот счастливый год судьба подарила Гене самое дорогое: дочку и первую книжку.

Книжка была маленькая, в 50 страниц. Называлась она: «Медводдза сёрни» (первый разговор), было в ней всего 37 стихотворений, но среди них такие сильные, как «Лисица» и такие нежные, как «Часово, пристань» и «Помнишь, как из школы…».

И своя квартира появилась у нас ведь в тот же год!

На гонорар за эту книжку Гена купил мне в Москве, будучи там в командировке, прекрасную шубу. Она была мне великовата и я, потихонечку полнея, носила её, не снимая, лет 25. Эта шуба жива до сих пор, в приличном состоянии, висит у Марины в кладовке, но мне уже мала.

В январе 1960 года Геннадий был приглашен Союзом писателей РСФСР на семинар драматургов, который должен был состояться в Ялте. Гена сомневался, ехать ли ему, боялся оставить меня с пятимесячной дочкой, дровяной плитой, пеленками, магазинами, едой, купанием дочки, но я заверила его, что справлюсь и справилась. Сейчас я не могу понять, как я одна совсем этим управлялась, но к двум часам все было сделано, мне оставалось только поужинать и вечером выкупать ребенка, и в два часа мы уже шли гулять. Да, молодость многое может.

Гена писал, что Ялта встретила его таким теплом, что он даже растерялся. После Сыктывкарских холодов, когда холодно даже в зимнем пальто, не верилось, что есть на свете места, где даже в январе можно ходить в одном пиджаке. Но вскоре пошли в Ялте дожди, и настроение у Гены упало, да и семинар ему не понравился.

Летом того же года состоялось в Сыктывкаре выездное заседание секретариата Союза писателей РСФСР, в котором участвовали многие известные российские писатели.

Ездили большой компанией в Воркуту. Ему было очень интересно.

* * *

Как-то приехала к нам в гости мать Геннадия, и так получилось, что в этот её приезд я рассталась с обручальным кольцом, подаренным мне Геной. Анна Васильевна попросила меня отдать ей кольцо, сказав, что если оно у нее будет, то она еще долго проживет. Конечно, я сняла кольцо. Мать уехала, а вернувшийся с работы Гена очень сильно меня ругал: «Как ты могла снять кольцо? Без моего согласия! Ведь я его тебе надел! Его мне тетя Маша оставила для моей жены!» И еще больше, чем на меня, сердился он на свою мать, однако никогда с ней о кольце не заговаривал и вернуть не просил.

Дальнейшая судьба кольца такова: оно довольно долго лежало у матери в шкафу, потом она отдала его своей дочери, но счастья кольцо ей не принесло. Может быть, тем поступком мать отвела от нас невзгоды?

Второй раз обручальное кольцо муж подарил мне на двадцатилетний юбилей нашей свадьбы, и мы счастливо прожили вместе 51 год. Сам же Гена носить кольцо никогда не соглашался, но то, что оставила для меня тетя Маша, вспоминал не раз.

Тетя Маша очень любила Гену. Она была младшей сестрой матери. Окончив мединститут, долгое время работала в туберкулезном санатории в Ялте, вышла там замуж, у нее родился ребенок, но потом муж и ребенок скончались. Всю войну тетя Маша проработала в госпиталях, а после демобилизации вернулась на родину и была врачом в Палевице. Гена часто вспоминал её, добрую и сердечную, и то, как она по мере своих возможностей помогала ему.

Тем временем жизнь шла своим чередом. Мать Гены и мои родители были здоровы. Галя училась в Медучилище, Марина росла быстро и здоровой. Мы были счастливы. Правда, денег на все не хватало. Жили только на зарплату Гены — 83 рубля, и когда прохудились его стиляжные брюки, мы долго решали, как выкрутиться. В итоге пришлось бросить все финансы на закрытие бреши в нижней части его гардероба.

Обстановка в квартире сначала состояла из матраца, стоявшего на чурбачках, и кроватки дочери. Потом появился кухонный стол и два самых дешевых табурета, ситцевые занавески на кухонном окне, а когда я вернулась на работу, мы заказали деревянный стеллаж для книг и купили вешалку для одежды в коридор. Через год нам удалось приобрести две деревянные кровати, которые после небольшого ремонта до сих пор стоят в нашем деревенском доме. Ничего удобнее этих кроватей я никогда не видела, хотя спать довелось в разных местах, городах и даже странах, в домах знакомых и родственников. Позже в большой комнате появились желтые бархатные занавески и ножная швейная машина, еще через какое-то время — платяной шкаф и круглый обеденный стол с четырьмя фанерными стульями. И, наконец, нам посчастливилось купить без очереди настоящий письменный стол, желтый с коричневым дерматиновым верхом, правда, бракованный, потому его никто не брал. Тумба у него была прикреплена не слева, а справа, дверца открывалась не на внешнюю сторону, а внутрь, так что когда надо было заглянуть в стол, приходилось вставать. Но мы были и ему рады. Теперь у нас было всё.

* * *

Отцом Гена стал замечательным. Каждый день он читал Марине книги и даже купал её, но больше всего любил с ней гулять. В деревянные санки с плетеной из ивовых прутьев корзиной мы стелили одно ватное одеяло, другим закутывали ребенка, и Гена мог часами ходить с дочкой по нашей пустынной улице. Не раз я шла их искать. Подойду — Марина крепко спит, а Гена медленно тянет санки и что-то шепчет, и лицо у него — не от мира сего.

Когда Марине исполнился год, мы отдали её в ясли, но оказалось, ненадолго. Пока сидела дома, даже не чихнула ни разу, а после трех дней в яслях сильно заболела, температура к ночи поднялась до 39. Мы перепугались, завернули её в пуховое одеяльце и помчались в детскую больницу, которая была не так далеко от нас, на Орджоникидзе. Доктор посмотрела сначала на нас, перепуганных, потом спокойно послушала дочку и сказала: «Все обойдется, но не ясельная она у вас. А в садик пойдет». К счастью, все действительно обошлось.

Стали искать няньку, развесили на столбах объявления. Вскоре пришла женщина лет 45. Проработала она два дня и говорит:

— Что-то у вас в гардеробе не висит ни одного платья и всего две рубашки мужа, а где остальная одежда?

— В чемоданах — говорю.

— Но я и чемоданов не вижу.

— Не волнуйтесь, не такие уж мы нищие.

Еще через два дня к ней пришел мужчина, что Гене очень не понравилось. Нянька попросила у меня варежки сходить погулять, и они ушли. Ночевать она не вернулась, а наутро пришли два милиционера и спросили, где наша нянька. Когда узнали, что она вчера ушла погулять и не вернулась, разозлились, словно мы были в этом виноваты, и один сказал другому: «Ну, вот, опять ускользнула». Потом поинтересовались, не пропало ли у нас что-нибудь и ушли, а мы остались с той же проблемой — где найти няньку.

Но оказалось, что нянька жила в нашем же доме, на втором этаже, хорошая молодая девушка, из приличной семьи. Правда, как потом выяснилось, — страшная матершинница.

В одно из весенних воскресений поехали мы на теплоходе в Лемью. Сидим на верхней палубе, солнце, ветерок, какой-то человек играет на гармошке, Марина танцует, а мы с Геной разговариваем. Вдруг его сестра подбегает к нам: «Вы только послушайте, что Марина приговаривает!» Мы прислушались, и волосы у нас встали дыбом: наша красавица в пышном, розовом платьице, пританцовывая, смачно материлась. Гена тут же подхватил её. И вот мы сидим, красные и не знаем, что делать, а Марина вырывается из его рук — ей надо идти танцевать. Тут я, слава богу, нашлась:

— Мариночка, ты неправильно говоришь, надо говорить: «звезда». И вот Марина снова пляшет, но уже со «звездой». После крутого разговора Гены с нянькой мат сошел на нет.

От самого Геннадия я за всю жизнь не слышала ни одного матерного слова, хотя, конечно, он их знал, и может быть, употреблял в каких-то мужских компаниях, но я этого не знаю.

* * *

В то лето 1960 года Гена увлекся рыбалкой. Рыба в Вычегде ещё водилась, и он приносил по целому ведру, щедро угощая соседей.

На рыбалку кроме каши-приманки полагалось брать с собой бутылку водки. На эту бутылку собирались мужики, рыбачившие на тех же бонах, что и он. Когда к ним стали присоединяться рыбаки с соседних бон, потребовалось брать на всех уже две бутылки водки, затем — три. Я спрашивала: «Зачем ты фасонишь, собираешь алкоголиков? А Гена, смеясь, отвечал: «Раз я начал носить водку, теперь — лопни, но держи фасон!». Однако, когда дело стало подвигаться к четырем бутылкам, сдался: «Все, больше на рыбалку не хожу, не могу же я, правда, поить всю реку».

Следующим летом он, конечно, снова рыбачил, а как решалась проблема с водкой, уже не помню.

Кроме рыбалки Гена с детства увлекался охотой. У него был свой родовой «путик», на котором он очень рано начал ставить силки и добывать птицу.

На третьем году после свадьбы Гена купил хорошую винтовку, собирался пойти на охоту, да не успел. Вскоре пришло уведомление явиться с винтовкой на перерегистрацию. И вот он идет в милицию: на одном плече винтовка, на другом — маленькая Марина. У него проверили документы, разрешение на оружие, а потом милиционер взял вдруг винтовку в руки, повертел и, сказав: «Мы её конфискуем». поставил в угол за столом. Гена стоял огорошенный. Когда он, опомнившись, направился к двери, Марина заплакала: «Отдайте папину винтовку!». И плакала она всю дорогу, чувствуя состояние отца.

Геннадий был потрясен случившимся. Лишь несколько месяцев тому назад государство разрешило ему купить винтовку и вдруг — раздумало. Этот случай занозой сидел у него в душе всю жизнь, и он никогда больше не заводил речи о покупке винтовки или ружья и об охоте. Гена вообще старался не вспоминать о неприятных для него обстоятельствах, сердце у него было в очень тонкой оболочке, и он инстинктивно берег его.

Жизнь потихоньку устраивалась, Марина оправилась от пребывания в яслях, перестала болеть, пошла в детский сад. Мы с Геной спокойно работали, но самое главное — он смог сосредоточиться на творчестве.

* * *

Первый послеинститутский период в творчестве Гены был очень плодотворным. Он очень быстро написал две пьесы: «Макар Васька — сиктса зон» и «На далекой буровой», доработал пьесу «Седьмой председатель», которую начал писать еще в Литинституте.

Именно тогда он увлекся драматургией, посещал руководимый Б. Ромашовым семинар по советской драматургии и в качестве дипломной работы выбрал две одноактные пьесы «Где-то в тундре» и «Мой друг Иван Игнатов». Почему Гена остановился именно на драматургических произведениях, сначала мне было не совсем понятно, ведь не менее активно он работал и в семинаре М. Светлова, который высоко оценил его поэтическое творчество, как я уже писала, сам перевел его стихи «Кукушка» и предложил их в «Новый Мир». Геннадий всегда очень тепло отзывался о М. Светлове, семинары которого считал самыми важными в своем становлении как поэта. Тем более, что к окончанию Литинститута в журнале «Войвыв Кодзув», начиная с 1952 года, было опубликовано около 30 стихов Геннадия, подготовлен к печати сборник стихов «Поэты коми» на русском языке, в который вошли пять его стихотворений. В эти годы он также печатался в газетах: «Красное Знамя», «Молодежь Севера», «За Новый Север», «Коми колхозник», «На рубеже» и в журнале «Чушканзi». Всего этого было более, чем достаточно для дипломной работы по поэзии, однако стихи его были написаны на коми языке, и чтобы они были поняты членами экзаменационной комиссии при защите, нужны были грамотные переводы, или хотя бы — хорошие подстрочники.

Поэтому он стал защищаться по драматургии. В этом случае с подстрочниками дело обстояло значительно проще. Кроме того, театр стал его завораживать.

В Литинституте Гена участвовал и в прозаическом семинаре Константина Паустовского, но этот семинар его не «зацепил». В студенческие годы он вообще не написал ни одного рассказа, хотя еще до поступления в институт уже примеривался к ним, и в 1952 году в журнале «Войвыв Кодзув» появился его рассказ для детей «Друзья».

Но после института Геннадий увлекся прозой. В течение трёх лет в журнале «Войвыв Кодзув» один за другим появляются шесть его рассказов, один из которых: «Слухи», был переведен на русский язык К. Евграфовым и напечатан в газете «Красное Знамя». Наконец, пробились ростки из семян, посеянных в семинаре Паустовского. В это же время им впервые были написаны четыре рассказа для детей, которые сначала появились в «Войвыв Кодзув», а потом вошли в книгу «Ачим тэда» (Сам знаю).

Стихи Гена тоже продолжал писать, правда, не столь интенсивно, как раньше. За три года в любимом журнале «Войвыв Кодзув» было опубликовано 13 стихотворений, но самым важным был выход в 1959 году первого сборника его стихов «Медводза сёрни» (Первый разговор) в Коми книжном издательстве, о чем я уже писала.

Тогда же впервые Геннадий написал ряд критических статей, заметки о стихах коми писателей, о коми литературном процессе в целом, которые были опубликованы в течение 1959 -1960 годов.

* * *

В пятом номере журнала « Войвыв Кодзув» за 1960 год была, наконец, напечатана его пьеса «Макар Васька — сиктса зон». Его Васька Другов — настоящий шутник — озорник, который хочет жить интересно, а не просто «вкалывать». Свою неуемную юношескую энергию он тратит на дурацкие розыгрыши, не найдя в деревне дела, которое могло бы его работает, не считаясь со временем. В широком смысле Гена написал серьёзную пьесу о поиске своего места в жизни. Не все сразу поняли ее, кое-кто критиковал за «никчемность» поступков главного героя. Так одна молодая женщина — критик, будучи у нас в гостях, укоризненно сказала: «Гена, ну как ты мог такое сочинить?» Впоследствии она, правда, изменила своё мнение и написала прекрасную статью не только об этой пьесе, но и о творчестве Гены в целом, назвав её: «Верным курсом».

Думающие литераторы, однако, оценили пьесу по достоинству. Прекрасный отзыв о ней дал А. К. Микушев в журнале «Войвыв Кодзув» (1960 г., номер 5), затем — в газете «Молодежь Севера» в статье «Две пьесы Г. Юшкова — «Седьмой председатель» и «Макар Васька — сиктса зон» (17 июля 1960 года), и в журнале «Театр». Главный редактор этого журнала В. Пименов знал Гену по Литинституту (в годы его учебы он был ректором) и счел необходимым написать письмо главному режиссеру сыктывкарского Музыкально — Драматического театра (так он тогда назывался) Ивану Ивановичу Аврамову.

После смерти Ивана Ивановича его жена передала это письмо Гене. Вот оно:

«Дорогой товарищ Аврамов!

Мне очень хочется обратить Ваше внимание на молодого драматурга Геннадия Юшкова, который проживает в Сыктывкаре. Есть большой смысл его поддержать. Это интересный и одаренный писатель, который очень нуждается в том, чтобы ему помог театр, без этого он засохнет, а будет жаль терять такого перспективного драматурга.

Юшков знает жизнь, его пьесы не выдумка, а подлинная, настоящая правда. Но им не хватает сценической отделки. Я знаю Вас, знаю, что Вы сможете сделать, и потому прошу связаться с Юшковым и поработать с ним. Уверен, что не раскаетесь. У него есть новая пьеса. Почитайте её, думаю, что к следующему сезону Ваш театр может иметь не только пьесу, но — и что дороже — автора.

С уважением к Вам — Вл. Пименов.

22. 5. — 62 г».

Получив это письмо, Аврамов пригласил Гену в театр поговорить и взял почитать его пьесы. Они ему понравились. Так началась их многолетняя дружба, (правда, иногда омрачавшаяся взаимным непониманием), и столь же многолетнее сотрудничество Гены с Республиканским драматическим театром им. Виктора Савина, которое успешно продолжалось и после неожиданной смерти Ивана Ивановича.

Из четырех пьес Геннадия, написанных к тому времени, Аврамов выбрал пьесу «Макар Васька — сиктса зон». Премьера спектакля под названием «Озорник» состоялась только в 1963 году, но зато сразу последовала рецензия А.К.Микушева во Всесоюзном журнале «Театр» (1963,№5), под названием «Неисправимый весельчак». В ней, в частности, были такие строки:

«Это первое произведение Геннадия Юшкова на сцене профессионального театра стало его победой. Комедия полна задорного юмора, искрящегося веселья и лирических раздумий, а главное — она не оставляет равнодушных в зрительном зале».

Спектакль, действительно шел с большим успехом, как в Сыктывкаре, так и на гастролях театра по республике.

Во время работы над спектаклем Гена познакомился с композитором Яковом Перепелицей, который написал музыку к постановке. Они стали друзьями, и дружили много лет, до ухода Якова Сергеевича из жизни.

Однако, жизнь этого спектакля на сцене театра была недолгой. По неизвестной мне причине ушел из театра актер Евгений Турубанов, исполнитель главной роли, а Иван Иванович не стал вводить на эту роль другого артиста. Гену это обстоятельство очень огорчило, ведь спектакль шел явно с успехом. Обида на Аврамова жила в сердце Гены несколько лет. Потом уже Иван Иванович обиделся на Гену после его статьи «Наш высокий долг», которая была опубликована в конце ноября 1965года в Республиканской газете «Красное Знамя.

В этой большой статье Гена говорил о положении национальной коми культуры в Коми АССР. В ней он, в частности, резко отозвался о заслуженных деятелях искусств, народных и заслуженных артистах Коми:

— Если исходить из Положения об этих званиях, то они присваиваются в первую очередь за заслуги в области национального искусства.

Но если спросить отмеченных этими званиями людей, что они сделали для коми искусства в последние годы, уверен, не каждый сможет ответить. Например, Иван Иванович Аврамов, народный артист РСФСР и Коми АССР.

Я уважаю его талант и заслуги, но, к сожалению, в деле развития коми национального искусства заслуги И. И. Аврамова — в прошлом.

Почему же театр, перед которым стоит слово «коми» мало уделяет внимания произведениям национальной драматургии? Вот уже три года мы не слышали со сцены живое коми слово. А ведь в театре давно лежат пьесы местных драматургов — «Время жениться» А. Ларева, «Мы не зимогоры» В. Леканова и другие.

Конечно, было бы неправильно призывать театр опираться только на местных авторов. Наша республика многонациональная, и все лучшее, что рождается в советской и мировой драматургии, не говоря уже о классике, должно интересовать театр. Если он хочет развиваться.

Но не ставить пьесы на коми языке наш театр не имеет права, ибо этим он сдерживает развитие национальной драматургии.

Иван Иванович обиделся на Гену на много лет, хотя было понятно, что Гена заступался за своих товарищей, за коми драматургию в целом.

Гена хорошо знал о положении дел в театре не понаслышке, часто бывал в нем не только на премьерах. Знал и понимал сердцем нелегкий труд артистов, требующий большой душевной выносливости. Доказательством тому может служить статья о творчестве актера Максима Данилова, опубликованная в «Красном Знамени» в декабре 1965 года.

После постановки пьесы «Макар Васька» в Драмтеатре, она ставилась во многих самодеятельных коллективах, и самой замечательной, на мой взгляд, была постановка, осуществленная Г. Ладановой с актерами-любителями в Выльгортском Доме Культыры. Меня этот спектакль, шедший в скромных декорациях, покорил не только достоверной игрой актеров, но и вдумчивой работой режиссера.

Позднее пьеса была переведена Геной на русский язык и издана отдельной книжкой в Коми книжном издательстве под названием «Озорник» в 1963 году.

Прошагав 50 лет по Республике, пьеса вернулась в Сыктывкар и обрела новую жизнь

В Национальном музыкально- Драматическом театре.

* * *

Поскольку в жизни многие события происходят параллельно, соблюдать хронологический порядок их изложения практически невозможно. И вот, теперь я возвращаюсь в 1961 год.

Летом 1961 года в коми книжном издательстве вышла первая книга Гены для детей «Хлеб Ильича» в переводе молодого московского писателя Сергея Баруздина. Вот что он пишет Геннадию:

«Дорогой Геннадий Анатольевич!

Большое спасибо за «Хлеб Ильича»! Очень рад, что эта книжечка вышла в моем переводе. По-моему, выглядит она неплохо. Довольны ли Вы?

От души желаю Вам всего самого доброго, и, прежде всего, творческих успехов!

С. Баруздин».

Книжечка была удобного для детей маленького формата с замечательными рисунками художника В. Мамченко. Гена считал его иллюстрации в своих детских книгах самыми лучшими.

Позднее. В 1966 году книжка была переиздана.

Еще через тридцать лет, в 1996 году в Коми книжном издательстве вышла вторая книжка Гены для детей на русском языке, сказки «Заячий год» в переводе Л. Габовой. Остальные книги для детей издавались на коми языке.

* * *

В ноябре 1961 года Гена оставил работу в Союзе писателей и, как он говорил, «вышел на вольные хлеба». Я работала, Марина подросла и посещала детский сад, куда я отводила её по утрам, а Гена забирал вечером. Но чаще мы делали это вместе и шли по магазинам.

Моя работа и его небольшие гонорары позволяли нам жить хоть и скромно, но не так уж и плохо. В то время у людей ведь не было больших запросов, не надо было стремиться купить телевизор, машину (их просто не продавали), строить дачу. Основная масса народа обходилась малым. Продукты стоили очень дешево, в еде мы себя не ограничивали. В одном небольшом магазинчике Гена как-то обнаружил паюсную икру в стограммовых баночках, которую почти никто не покупал. Стоила икра недорого, была нам по карману, и муж стал наведываться туда еженедельно. Через какое-то время, правда, икра, закончилась. Продавец сказала, что он купил почти всю упаковку и вряд ли её еще привезут.

Геннадий наслаждался возможностью свободно распоряжаться своим временем, работать не урывками, а по нескольку часов кряду, когда в доме никого нет. Он пишет и печатает пьесы «Так и надо, Юля» и «Гозъя», правит ранее написанные «Два брата» и «Начальство», также публикует их и задумывает «Кыськö тай эмöсь».

Тогда при журнале «Театр» существовала такая организация — ВУОАП, которая помогала театрам в подборе репертуара, переводила и печатала пьесы как советских, так и иностранных авторов. В ВУОАП-е, в частности, перевели и разослали по театрам и библиотекам комедию Гены «Так и надо, Юля». И вот, спустя какое-то время, Гена получает пересланную из Москвы такую открытку:

«г. Москва. Союз писателей. Тов. Юшкову.

Нам нужно узнать адрес т. Юшкова, который написал пьесу «Так и надо, Юля!»

Эта книга пользуется у нас большой популярностью и спросом. Нам хотелось бы иметь хотя бы еще один экземпляр.

Курганская область, село Шатрово. Шатровская райбиблиотека».

За это «вольное» время только в Москве, в журналах «Дружба народов» и «Наш современник» трижды печатались подборки стихов Геннадия.

Вот, например, что писала редактор отдела поэзии журнала «Дружба народов» В. Дмитриева:

«Уважаемый товарищ Г. Юшков!

Посылаем Вам для авторизации цикл ваших стихотворений в переводе поэта Николая Старшинова. Наш отдел поэзии отобрал эти семь стихотворений и одобрил переводы. Название условное, если Вы найдете лучшее, будем рады. Ждем письма.

8/5 1962 г. С уважением, Дмитриева».

В журнале «Войвыв Кодзув» также было опубликовано около 20 его стихотворений. Стихи Гена писал всю жизнь, в самых разных жизненных ситуациях. «Они — моя первая любовь», — признавался он.

Полюбившаяся проза также не отпускает его. Он работает в самом трудном прозаическом жанре — рассказе. Он пишет восемь прекрасных рассказов, публикуя их, конечно же, в «Войвыв Кодзув». Наиболее яркая проза этого периода — рассказ «Висар» и повесть «Женщина из села Вилядь».

На русский язык его прозу переводят В. Кушманов («Молодые люди», «Старик и дети») и Н. Старшинов («Учет». «Тетка Фекла»).

В то же время Гена пробует себя в переводах стихов. Он переводит несколько стихотворений своих товарищей Н. Володарского и В. Кушманова. Но давались они ему нелегко, он говорил, что легче самому заново написать, чем «влезть в шкуру» автора, и в дальнейшем всегда находил повод отказаться от этой работы. Позднее, правда, по необходимости, перевел одно стихотворение С. Есенина (во время Всероссийской кампании перевода стихов С. Есенина на языки народов СССР) и «Парус» Лермонтова.

* * *

В середине декабря 1961 года Гена получил письмо из секретариата Союза писателей РСФСР, в котором сообщалось, что правление Союза писателей РСФСР 11 декабря 1961 года постановило «принять Юшкова Геннадия Анатольевича, поэта и драматурга (Коми АССР) в члены Союза писателей СССР».

В марте 1962 года правление Союза писателей СССР утвердило это постановление, Гена стал членом Союза и членом Литфонда, что позволяло ему отныне пользоваться Домами творчества писателей как для работы, так и для отдыха.

Через год мы поехали с дочкой отдохнуть в Доме творчества в Коктебеле. Коктебельский пейзаж Гену не удивил и не вызвал восхищения: выжженная степь выходит к морю между двумя невысокими горными хребтами. Смеясь, он процитировал чьи-то строчки: «В Крым отправили пингвина, и пингвин изрёк невинно: «Благодать, но нету вида, — то ли дело — Антарктида!»

День мы проводили на пляже, много купались, причем Гена начал купаться в холоднющей, всего 16 градусов, воде. Вечерами ходили в открытый кинотеатр, а в дождь Гена играл в шахматы и обыграл многих писателей, живших в тот момент в Коктебеле. Но однажды игра продолжалась очень долго и Гена все-таки проиграл. Выигравший спросил у него:

— Какой у вас разряд?

— Никакого.

— Не может быть! Вы чуть не выиграли у меня! А я мастер спорта международного класса.

— А если бы я знал, что вы мастер, не сел бы с вами играть, — улыбнулся в ответ Гена.

В Сыктывкаре он, практически, ни с кем не играл, мало того, отказывался учить играть в шахматы Марину, утверждая, что и играть-то сам не умеет.

Точно так же он всегда говорил, что у него совершенно нет слуха, а сам мог сесть за пианино и одним пальцем подобрать любую мелодию. Еще он говорил, что у него нет чувства ритма, но простые современные танцы танцевал очень неплохо, хотя и несколько своеобразно, так что — чувство ритма у него явно присутствовало, как и музыкальные способности.

Коктебель в то время был пыльной деревушкой, в которой из всех развлечений — только кинотеатр и танцевальный зал. Зато в Феодосии был и есть замечательный музей И. К. Айвазовского, и все отдыхающие старались его посетить. Правда, однажды, когда желающие ехать на экскурсию сели в автобус, одна дама вдруг громко заявила: «Давайте поедем на базар, что мы, музеев не видали?» А была она, между прочим, женой очень известного писателя.

Музей в Феодосии небольшой, но очень интересный. Нам больше известны картины Айвазовского, которые собраны в Третьяковке, — безбрежное море, обломки корабля и тонущие люди. В феодосийском же музее много картин морских баталий, на которых изображены сражения русских и турецких парусников. Есть и повторение «Девятого вала». Возле галереи стоит памятник художнику от города Феодосии. Побывали мы и у фонтана Айвазовского, на мой взгляд, очень странного, непонятного стиля.

В то время в Доме творчества в Коктебеле сильно воровали: то один, то другой писатель жаловался в администрацию, что у него украли вещи, проникнув в номер. В один из первых же дней по приезде пострадала и Марина: у неё стащили на пляже красивую куклу, пока мы с Геной плавали. В другой раз вечером, после кино стали мы укладываться на ночлег, свет в комнате потушили, чтоб он не мешал Марине уснуть, и открыли дверь на веранду. И вдруг я вижу, как из темноты появляется рука, снимает прищепку с моего купальника, висевшего на веранде, и стаскивает его с веревки. Я, как была, в ночной сорочке, выскочила из номера и помчалась за убегавшей с моим купальником девицей, громко крича: «Брось купальник!» Девица не сразу сообразила, что от неё требуют, но чуть погодя, бросила купальник и умчалась на набережную. Когда я повернулась с купальником в руках, чтоб идти обратно, то увидела Гену, который очень быстро шел мне навстречу: «Я не сразу сообразил, в чем дело, и только услышав твои крики, понял, что ты бросилась за вором и вот бегу тебя спасать!»

Несмотря на мелкие неприятности, отдохнули мы очень хорошо. Гена по достоинству оценил Коктебель, его пляжи, горы и бухты.

* * *

В 1962-ом, Гена праздновал выпуск второй книжки своих стихотворений «Олöм шыяс» («Звуки жизни»). Она была не так лирична, как «Первый разговор», отдельные стихи в ней носили отпечаток некоторой повествовательности, словно Гена повзрослел.

Обе книжки были хорошо встречены общественностью, и весной 1963 года за сборники стихов «Первый разговор» и «Звуки жизни» Геннадий был награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Коми АССР».

В 1963 году в Москве, в издательстве «Советский писатель» вышла еще одна книга его стихов «Сказание о Севере» в переводе известного русского поэта Николая Старшинова. Помню, как я отвозила ему подстрочники для этой книги, будучи в командировке в Москве. После расставания с Ю. Друниной, Старшинов женился на женщине из Прибалтики, у них родился ребенок, вроде все наладилось, но дом у него все равно был какой-то грустный. Николай хвалил стихи Гены, они пришлись ему по душе. Переводы стихов Геннадия, сделанные Старшиновым, — лучшие из всех.

Совершенно случайно в отрывном календаре за 1965 год на листочке за 17 апреля мы увидели стихотворение Гены «Коммунизм». Такая вот неожиданность. Стихи были взяты из его первой книжки на русском языке в переводах Николая Старшинова «Сказание о Севере».

Написанные для детей стихи, рассказы и сказки Гена проверял на маленькой Марине. Она была очень впечатлительной и часто такие «прогоны» заканчивались слезами, если героев обижали, или рассказы были страшными.

В 1964 году, когда на прилавках появилась книжка со сказкой Гены «Лесной дед и Миша». Марине было почти пять лет, она уже понимала, что такое книжные страсти, и не ревела, когда Гена читал ей «страшные» сказки, но когда он стал пересказывать ей эту, примерно на середине дочка его остановила: «Больше не надо». Зато вышедшая в следующем году книжечка «Чистая рубашка» ей очень понравилась.

В 1962 году Серафиму Алексеевичу Попову исполнилось 50 лет. В начале января следующего 1963 года в самом тогда вместительном помещении — читальном зале Республиканской библиотеки состоялся творческий вечер писателя. К этому юбилею Гена опубликовал в газете «Югыд туй» («Светлый путь») заметку о творчестве Попова.

* * *

В шестидесятые годы советских людей стали выпускать за рубеж по туристическим путевкам. Мы с Геной купили недельный тур в Финляндию. Попросили мою маму, чтобы она приехала из Архангельска побыть неделю с Мариной. Но накануне отъезда Гена вдруг заявил, что не поедет, а на вопрос «Почему? В чем дело?» — ответил: «Раздумал — и всё!». И уехал в Лемью. Только через несколько лет он рассказал, что накануне поездки его вызвали в КГБ и предложили стать осведомителем. Он, естественно, отказался, тогда было наложено «вето» на его поездку. Когда в годы перестройки у Гены появилась возможность ознакомиться со своим досье, он увидел на обложке «дела» резолюцию: «Вербовке не поддается». Я горжусь его удивительной порядочностью и чувством собственного достоинства, знаю, что многие, окружавшие нас люди, даже из тех, что считались нашими друзьями, были осведомителями и писали доносы на Геннадия, например, В.

О системе осведомителей знали все здравомыслящие люди. Когда я поехала на работу в Сыктывкар из Архангельска, мой дядя Павел Кренев, занимавший долгое время должность начальника Северного речного пароходства (в Великую Отечественную — генерал-директор тяги) попросил меня заехать к нему в Великий Устюг для разговора. Разговор- напутствие был таким:

— Может случиться так, что тебе будут предлагать сотрудничать с КГБ. Говори, что согласна работать, но только официально, пусть тебя зачислят в штат и выдадут форму. Такого заявления достаточно, чтобы тебя оставили в покое.

Я к тому времени уже знала о существовании этой категории людей. На нашем курсе химфака МГУ об одном студенте откровенно говорили, что он ходит на доклады к сотрудникам КГБ.

В филиале АН СССР в Сыктывкаре в отделе истории работал чрезвычайно образованный и умный Л.Л., но, к сожалению, сильно пьющий. Короткое время по приезде в Сыктывкар я жила в одной квартире с ним, и, будучи пьяненьким, он, помню, говаривал:

— Ты со мной не очень-то откровенничай, я ведь осведомителем работаю. А у вас в отделе геологии им трудится П. Ты с ним уж только о погоде говори, и больше улыбайся. Предупрежден — значит защищен.

Сейчас не всем понятно, что мы жили в такое сложное время, когда сущность событий была ясна, но говорить об этом не следовало.

* * *

Во время своих «вольных хлебов» Геннадий принимал активное участие в жизни Союза писателей Коми. В то время членами Союза писателей СССР были уже 15 человек: В. Юхнин, Ф. Щербаков, Я.М.Рочев, С. Попов, Г.А.Федоров, живший в Ухте Н. А. Володарский, критик А.А.Вежов, Г.А.Юшков, И. Изъюров, И. Вавилин, В. Журавлев-Печорский, В. Леканов, А. Лыюров, Н. Фролов, В. Ширяев. А литературный актив при коми отделении оставался по-прежнему немногочисленным. Главными событиями этих лет были: Второй съезд коми писателей и Второй съезд писателей РСФСР, на котором Геннадий присутствовал как делегат. Как первому, так и второму съездам он посвятил статьи в республиканской печати.

В Правлении Союза писателей, которое в то время занимало небольшое помещение в Республиканской Библиотеке, он бывал ежедневно.

* * *

Через три года в нашем доме на Железнодорожной начали делать капитальный ремонт: стены уже осели и стало можно оштукатуривать его изнутри. Кроме того, у нас убрали дровяные плиты и поставили газовые, на улице для каждой квартиры установили баллоны, которые служба Горгаза меняла по мере их использования. Снаружи дом обшили вагонкой, покрасили в рыжий цвет, и он стал выглядеть совсем неплохо. Если бы еще водопровод и канализация, — тогда и мечтать больше было бы не о чем. (Я недавно проходила мимо этого дома — стоит, как прежде, только выкрашен теперь в темный серо-синий цвет). На время ремонта нам дали «переселенческое» жильё на Сысольском шоссе. Взяли мы с собой только самое необходимое, остальное оставили в сарае. Жить там было, конечно, не особенно удобно: далеко от работы и от детского сада, магазинов рядом нет.

И в это непростое для нас время мне предложили поехать стажироваться на месяц в Москву. На «семейном совете» было решено, что ехать надо, что Гена справится, как храбро решил он сам. И, действительно, справился. Одежду чистую я им оставила на месяц. Еду готовить не требовалось: Марина ест в садике, Гена — в столовой на работе, а вечером — хлеб, молоко, кефир.

Когда я вернулась, они выглядели очень веселыми. Оказывается, как потом признался Гена, трудно было приходить домой к «пустому очагу», поэтому после работы и детсада они шли к кому-нибудь в гости, и чаще всего, чуть ли не каждый день, бывали в семье Голосовых. Они жили в самом центре Сыктывкара, там, где теперь стоит Горсовет, в таком же, как у нас, деревянном доме без «удобств», и у них была дочь Марина, почти ровесница нашей. Я вспоминаю эту замечательную семью как самых добрых и порядочных друзей.

* * *

Теперь хочется сказать ещё несколько слов о других друзьях Геннадия.

Когда он после окончания института вернулся в Сыктывкар, то встретил здесь своего односельчанина Анатолия Изъюрова, с которым они когда-то жили рядышком в деревне Красная, и дружили. Не только общие детские забавы связывали их, но и одинаковая тяга к литературе и сочинительству. Оба сначала баловались словами, потом пошли серьёзные стихи как у того, так и у другого. Они читали их друг дружке, обсуждали. Больше всего друзья любили сочинять частушки и юмористические четверостишия, с которыми выступали на деревенских молодёжных вечеринках, вызывая всеобщий дружный смех.

Анатолий работал корреспондентом в Республиканском радиокомитете и постоянно ездил в командировки по республике. Судьба его чрезвычайно трагична: во время одной из таких командировок его убил бывший зэк. Остались жена и двое ребятишек — мальчик и девочка. Жена его, будучи очень умной и работящей, сумела вырастить прекрасных детей, дать им хорошее образование.

Анатолий Изъюров был единственным настоящим, задушевным другом Геннадия, которому он смог открыть свою душу. На фотографии, которую Гена подарил ему в 25 лет, написано:

«Толя это я. Ты меня, конечно, будешь помнить со смешной стороны, ведь я не только других, но и сам себя умел обманывать. Но иногда я могу казаться (именно казаться, а не быть) умным и серьёзным, как в данном случае. Так вот не суди, пожалуйста, по фотографии.

Г. Юшков. 10.7.57г».

Какую, однако, интересную характеристику дает себе Гена в этих нескольких фразах! Что он веселый человек и любит смешить других — это правда. Мог обманываться в людях и не любил разочаровываться в них (сам себя обманывал?) — и это тоже правда. Но тут же — скоморошничает и говорит неправду: «Могу казаться, а не быть умным и серьёзным». Однако, когда я познакомилась с ним, он был очень уверен в себе, а главное — четко знал свой путь в жизни.

Уже тогда Гена был энциклопедически образован, прекрасно знал русскую литературу с древнейших времен до современности, столь же подробно — мировую и отлично разбирался в вопросах философии. Ему были очень близки взгляды испанского философа Хосе Ортега-и-Гассета, особенно в вопросах национального единства. Он отлично разбирался в географии — физической и экономической, а в политической был настоящий дока: знал не только все страны мира, но и все столицы даже самых маленьких и вновь образованных государств, и «сдавался» лишь, когда речь шла о только что измененной их символике.

Приведенная выше надпись на фотографии, её содержание и стиль полностью совпадают с манерой существования Гены: исключительная скрытность в сочетании с внешней обходительностью и кажущейся откровенностью. Все свои сомнения и переживания держал он не за семью, а даже за десятью замками, и только иногда приоткрывал мне свою душу, когда ему было невыносимо больно.

Так что с полной ответственностью могу сказать: никто в жизни не знал настоящего Геннадия Юшкова, и только талантливая Светлана Горчакова догадывалась, что скрытность его беспредельна, и поняла, что он никогда и нигде не проговорился о себе в своих произведениях.

Интересно, что эта черта характера передалась не его детям, а внукам. Когда Маша училась во втором классе, и учительница проводила анкетирование, на вопрос: «С кем бы вы поделились своей неприятностью?» — крохотная внучка ответила: «Ни с кем». Таковы и Аня с Никитой…

Были у нас ещё друзья В. Мы, практически, одновременно сыграли свадьбы, в один год у нас родились дочери, и жили супруги по соседству, в таком же деревянном доме. Сначала отношения у нас были очень хорошие: мы дружили семьями, ходили друг к другу в гости, но как-то незаметно все изменилось не в лучшую сторону. В. как бы мерялись с нами во всем — от серьезного до смешного, от успехов в творчестве и количества публикаций до красоты и ума детей, старались, чтобы все у ни было лучше. Старшие девочки — ровесницы — пошли в одну школу, в один класс. Дочь В-х была, может быть, чуть красивее и училась лучше, чем Марина. Марина училась неважно, ей всегда было скучно, не только в школе, но даже на занятиях в детском саду. Как-то раз (дочке шел тогда четвертый год) прихожу домой, меня встречают Марина, Гена и воспитательница детского сада. Воспитательница взволнованно объясняет: «Я сама привела Марину домой, чтобы рассказать, как она меня сегодня выручила. Ко мне на занятие пришла комиссия. Веду я его, как положено, что-то рассказываю, спрашиваю детей, а они все молчат. Вдруг Марина поднимает руку. Думаю, спросить её или нет, и что она скажет, ведь обычно на занятиях она меня совершенно не слушает, вертится. Но больше рук не видно, спрашиваю Марину, и она так толково отвечает! И дальше все занятие практически она одна и работала, да так, что мне поставили „отлично“. Я-то думала, что Марина меня, если и слушает, то вряд ли понимает, а оказывается, ей было просто неинтересно на занятиях. Спасибо вам за дочку».

Сейчас «невнимательная» Марина кандидат филологических наук.

Если серьёзно, то отношения с В-ми были очень странными. С одной стороны судьба постоянно держала нас с ними на одной короткой веревочке, а с другой, как я потом поняла, они никогда не были нашими настоящими друзьями. В. доброго слова не сказал о творчестве Гены, а его жена написала весьма «критичную» статью. Но, может быть, время было такое, и советские стереотипы, крепко сидящие в учительской голове, не позволяли ей смотреть на творчество Гены незашоренными глазами.

Он же всю жизнь писал правду, невзирая на обстоятельства, руководствуясь сердцем, любовью к людям и справедливостью. А партийные товарищи (и вместе с ними — В-в. и В-ва.) называли его «очернителем советской действительности» и даже такую светлую пьесу, как «Макар Васька», критиковали за никчемность поступков главного героя.

С одним из таких партийцев, нетерпимо относившихся к рассказам писателя Юшкова, я случайно встретилась во время перестройки. С тем же воодушевлением, с которым раньше ругал Гену, он стал мне говорить: «Как Геннадий вырос! Как замечательно и верно он пишет!» Я выслушала его и ответила: « Как писал, так и пишет. Это вы, наконец, до него доросли и поняли, о чем и как он говорит».

Раньше я не задумывалась, почему наступило охлаждение в наших отношениях с В.- ми, а недавно, после разговора с одной знакомой женщиной, наконец, поняла. Она рассказала, что когда её по службе должны были познакомить с В., то предупредили: «Не удивляйтесь, но первое слово, которое он произнесет, будет „Я“. Так оно и было».

И правда, когда мы подружились, наши успехи были равными, но со временем маятник жизни склонился в нашу сторону. Неужели все дело было в элементарной зависти? Нет. Просто мы с Геной не сразу поняли, что у нас с ними было разное миропонимание. Когда я помогла В-вой поступить в аспирантуру, она сказала: «Терпеть не могу, когда мне помогают. Я почти ненавижу этих людей». Мне это было совершенно непонятно: ну, не любишь, когда тебе помогают это одно, но, почему же надо ненавидеть помогающих?

Закончились наши взаимоотношения с семьёй В. очень некрасиво. Марина на последнем курсе университета попросила В. стать её научным руководителем. Они обсудили тему дипломной работы и будущей кандидатской диссертации, и Марина написала неплохой диплом. И вдруг она узнает, что В. передал её тему, (ею предложенную и уже наполовину написанную) своей аспирантке. Предела возмущению этим поступком В. у нас не было.

На следующее утро, ещё до работы, я позвонила В., чтобы выяснить, как же это произошло. К телефону подошла жена. Я сразу стала возмущаться произошедшим, а она мне тихо сказала: «У меня только что умерла мама». Если бы я знала об этом несчастье, то конечно, не стала бы звонить.

Хороших, но неблизких друзей, у нас было немало: Валя и Нина Лагуновы, Лиля и Ося Дубовы, Таня Чувашева и Галя Косолапова, супруги Чисталёвы и многие другие. Но самым замечательным нашим другом, всегда помогавшим в сложных ситуациях, была Аля Корычева, человек необычайной доброты и отзывчивости. Таких на нашем пути больше не встречалось. Жаль, что она уехала из Сыктывкара, а когда через несколько лет вернулась, то прервавшиеся отношения в полной мере восстановить уже не удалось. Мы долго шли разными дорогами, и наши сердца перестали биться в унисон.

* * *

Вернемся, однако, на Железнодорожную. Ремонт, наконец, закончился, и мы возвратились домой. Но тут нас ждала вовсе не радость, а дикие полчища тараканов. Во время ремонта рабочие устроили в нашей квартире бытовку, поскольку она была самая тёплая в доме. Дровяную плиту они убрали у нас в самую последнюю очередь — они отапливались нашей плитой, готовили на ней еду. В результате тараканы со всего дома сбежались к нам. К счастью, избавиться от них удалось довольно быстро и без особого труда. Было такое впечатление, что они просто вернулись к своим прежним хозяевам.

Мы мирно зажили со своими соседями в свежих стенах старого дома. Соседи были самые разные, непохожие друг на друга люди. Часто они приходили к нам со своими проблемами, и мы помогали, если могли. Наверху жила старая большевичка с дочерью и внуком, рядом с ними — большая семья, в которой муж выглядел аристократом, и фамилия у него была соответствующая, прибалтийская, жена же была простая женщина, а дети сильно матерились. Там же, наверху, жил доктор-кореец с белорусскими родственниками, вскоре уехавший в Москву учиться в аспирантуре и больше не вернувшийся к своей молодой жене и маленькому ребенку.

Но самой главной нашей соседкой была Наталья Ивановна Попова, в ту пору еще не старая пятидесятилетняя женщина, прожившая очень нелегкую жизнь. Её отец был в Сыктывкаре предводителем дворянства и носил на свое несчастье фамилию Ленин. Ему сказали: «Ленин у нас один», — и расстреляли. Жена осталась с тремя детьми на улице. Напротив теперешнего представительства «Единой России», на углу Бабушкина и Интернациональной, стоял дом известного ученого А.А Попова. Сейчас о нем напоминают лишь высокие деревья. Попов приютил бездомную семью, а со временем и женился на вдове Лёниной (как она стала теперь называться), дав ей и детям свою фамилию.

Когда Наташа окончила в Сыктывкаре семилетку, дальше учиться ей как буржуазному элементу не дали. Тогда она поехала в Ленинград, поступила в музыкальное училище, но и оттуда через год её отчислили по причине того же непролетарского происхождения. Наташа стала работать в магазине, зарабатывать трудовой стаж, который мог ей обеспечить возможность получения образования. Наконец, она смогла-таки поступить в музыкальное училище.

За два года до начала Великой Отечественной войны Наташа вышла замуж, родила ребенка. В Ленинграде в первый год войны с малышом на руках попала под обстрел, её без сознания отвезли в больницу, что стало с ребенком, она не знала. Через несколько дней, когда больницу освобождали под госпиталь, всех лежавших в ней эвакуировали. Ребенка Наташа нашла только через три года после войны, у него была ампутирована ножка.

Когда мы познакомились с ней, она работала представителем какого-то комбината, обеспечивая своевременную отгрузку леса этому предприятию нашими леспромхозами.

Жила она одна, без ребенка, которого родственники мужа, нашли раньше, чем её. Думали, что она погибла.

Мы с Геннадием тоже «военные» дети. Я в Архангельске не видела бомбёжек (наши зенитки не подпускали немецкие самолеты к городу), правда было очень голодно, и мама обменяла почти все наши вещи на еду, не только свою и папину одежду, но и наши с сестрой платьица. Геннадий жил в глубоком тылу, у них даже светомаскировки не было, зато было много недетской работы. Рассказы Натальи Ивановны нас очень трогали, мы ей всем сердцем сочувствовали.

Сестра Гены, после того, как мы получили неотапливаемую вначале квартиру, ушла жить в общежитие, но заглядывала к нам по воскресеньям, а в следующие «теплые» годы приходила в субботу вечером и уходила в понедельник утром, давая нам возможность сходить в кино или в театр.

Гена любил и сестру, и свою маму, но после поступления на работу бывал у матери не так часто, как ей бы хотелось. Он был целиком сосредоточен на своем творчестве. Даже если делал что-то другое — шел в магазин или в детский сад за ребенком — все равно, вольно или невольно, думал о том, что пишет. Это делало его жизнь в каком-то смысле ограниченной, и часто ему приходилось прилагать усилия, чтобы «спуститься на землю», а мы все четверо: мать, сестра, Марина, я, терпеливо ждали. Вот сестра ему пишет:

«Гена, здравствуй!

Я уже две недели живу в Сидбаре (старинное название Красной, Гена и его семья называли ее так). Не знаю, приедешь ты или нет. Галя сказала, что приедешь 6 июля. Я здесь очень сильно работала. Хочу скоро уехать в город. Картошки еще очень много, нужна ли вам картошка? Если бы приехал повидать мать, то мог бы с собой картофель увезти. До нового картофеля ещё далеко. Если можешь, приезжай в среду, 21 июля. Буду ждать, если не приедешь, то я на попутной машине уеду. Мама хочет еще добавить. До свидания. Галина».

Дальше идет коротенькая мамина приписка: «Здравствуй Денадеюшка! Приехала из города Галина, много хорошего в доме сделала, даже поклеила обои, все вымыла, очень много работала. Приезжай, картофеля еще полно. Навести, обрадуй, с большим нетерпением жду. До свидания.

Мама».

* * *

В июле 1964 года у нас родилась вторая дочь — вопреки рассуждениям Геннадия, что у писателей не должно быть детей. «Для писателя и один ребенок слишком много, — говаривал он, — если, к тому же жена работает». Но так уж получилось…

Юля родилась очень хорошенькая — густые черные волосы, очень темные глаза, почти черные, такие же маленькие, как у Гены, и в таких же больших глазницах. Она была не только симпатичная, но и с хорошим характером — совсем не плакала.

Несмотря на все разговоры о количестве приличествующих писателю детей, Гена был очень рад рождению дочери, и еще до того, как нас выписали домой, пошел в ЗАГС и зарегистрировал её, назвав Юлей.

Пожилая регистраторша, как он потом рассказывал, спросила:

— Точно Юля? А у жены вы спросили? Я тут уже очень много лет работаю, но таким старым именем еще никто ребенка не называл.

— Я буду первым.

А потом пошли Юли по всему Советскому Союзу. Но наша в Сыктывкаре точно была первой.

Обе наши девочки родились с густыми черными волосами, в то время, как Гена и я — с белыми. Многие его родственники — черноволосые, с густыми черными бровями и особенными лицами. Интересно, что когда Геннадий ездил с писательской делегацией на Кольский полуостров и был там в гостях у саамов, те единодушно постановили, что он — типичный саам. Поскольку название его родной деревни, Сидбар, не несет никакого смыслового значения на коми языке, мы решили проверить «саамскую версию». Взяли словарь. Выяснили, что «сийт» по-саамски — селение, погост, «ваара» — возвышенность, покрытая лесом. И действительно, Сидбар стоит на довольно высоком холме.

Однако вскоре после рождения черные волосы у девочек переставали расти. У Марины они выпали в месяц и на их месте появились очень редкие, белые волосики. У Юли же черные волосы не выпадали, а стали расти дальше, но белого цвета. Так что к году мы уже заплетали ей белые косички с черными хвостиками, которые нянька после года остригла, сказав: «Так положено». Ну, раз положено….

Как я уже писала, Гена был заботливым отцом. Когда рождались дочери, он бросал курить («Не травить же малышек!»), но года через три, к сожалению, снова брался за сигареты, считая свой долг перед ними выполненным. «Их ведь нет дома целый день, а вечером я курю в форточку», — оправдывался он.

* * *

В октябре того же 1964-го мы получили новую трехкомнатную квартиру в панельном доме, на третьем этаже, возле Мичуринского парка — на этот раз со всеми удобствами. Прямо за нашим домом были огороды, а за огородами — лес. Зимой мы становились на лыжи около крыльца и шли в лес. Я, правда, не очень увлекалась лыжными прогулками, а Гена с Альбертом Ванеевым ходили часто. От дома быстрее ветра летел Альберт, а Гена неспешно шел вслед за ним, несколько отставая. А когда они возвращались, то Гена в том же неспешном темпе шел впереди, а Альберт, значительно отставая, медленно тащился за ним. Ванеев не был выносливым человеком, я объясняю это его парадоксальным физическим развитием. Когда он, семнадцатилетний, поступил в Сыктывкарский пединститут, то рост его был всего 150 см, за год он вырос на 30 см и стал очень высоким. Он рассказывал, что когда после первого курса приехал домой на каникулы, домашние долго никак не могли привыкнуть к его новому виду, отец даже стеснялся ходить с ним рядом: «Уж очень ты большой». Еще бы — уехал маленький толстенький мальчик, а приехал стройный, высокий, красивый молодой человек.

В конце октября, когда включили отопление, мы переехали в новый дом. Батареи сначала были чуть теплыми, пришлось купить обогреватели, ведь трехмесячную дочку надо было ежедневно купать. Правда, ванная комната нагревалась хорошо и быстро.

Следующим летом весь дом гремел: соседи дружно взялись наращивать батареи в квартирах. Мы тоже добавили секций.

В этой квартире у Гены появился рабочий кабинет, вернее своя комната, в которой он не только работал, но и курил безбожно, и спал. Обстановка здесь поначалу была очень «спартанская»: деревянная кровать, книжная полка и небольшой письменный стол, который, как я уже писала, нам удалось купить без очереди, потому что он был бракованный. Когда я повесила на окно занавески, Гена сказал, что это уже лишнее. Позднее, довольно быстро, жизнь в стране стала улучшаться, появились мебельные магазины, а в них — кое-какая мебель, правда за всем приходилось стоять, записываться в очередь. Но нам опять повезло: большой красивый письменный стол тетки из очереди не стали брать, поскольку для приготовления уроков он был слишком большой, а для нас — в самый раз, и мы его «схватили». Позже купили книжный шкаф местной фабрики. С такой обстановкой Гена прожил 12 лет.

Не хватало только телефона: в новом микрорайоне еще не был проложен кабель. Лишь в 1970 году начали ставить спаренные телефоны, но это было еще то удобство! Если соседи разговаривали, то ни мы, ни нам позвонить не могли.

К слову, когда у нас появилась дача в Лемью, нашим соседом оказался начальник телефонной станции. Его жена сразу спросила у меня:

— У вас есть телефон?

— Да, есть.

— А то мы не водимся с теми, у кого нет телефона. Начнут просить провести, отношения осложнятся.

Когда я рассказала Гене об этом разговоре, он был несколько озадачен: «Вот уж никогда бы не подумал, что наличие или отсутствие телефона может определять отношения людей: есть телефон — дружим! Нет — катись подальше!».

Юля долго не разговаривала, молчала, в то время как Марина в год и два месяца говорила, как взрослая, и Гене было очень интересно с ней беседовать. Юля же заговорила почти в два года, оставаясь до того времени большой загадкой для нас. Но, зато, заговорив, рассказала обо всем, что ей пришлось увидеть с годовалого возраста. Мы с Геной часто слушали её, как завороженные.

* * *

Рождение второй дочери нарушило уже устоявшийся к тому времени уклад нашей жизни. Прежде всего изменилась ситуация с бюджетом. Я не работала, денег не стало хватать. Литература не могла нас всех прокормить. Гена, конечно, сильно приуныл, поскольку ему не хотелось идти на постоянную работу, служить, как он говорил. У него была масса творческих планов, от которых не хотелось отказываться.

Я его очень понимала, за три года творческого отпуска Гена успел сделать очень много, и если коротко охарактеризовать период его «вольных хлебов», то нужно сказать, что он был у него чрезвычайно плодотворным. Начиная с 1961 года, он пишет и печатает много хороших рассказов: «Какие люди», «Завтра будет хорошо», «Ложная слава», «Тетка Фекла», «Учет», «Парень и девушка». «Висар». Все они были напечатаны в журнале «Войвыв Кодзув», часть из них была переведена на русский язык и напечатана в газетах «красное Знамя» и «Жизнь национальностей».

В 1963 году Гена впервые берется за крупную прозаическую форму и пишет повесть «Женщина из села Вилядь». («Войвыв Кодзув», 1964, №3).

В этот же период были напечатаны в журнале «Войвыв Кодзув» пьесы: «Так и надо, Юля», «Гозъя», «Кык вок», «Начальство».

27 его стихотворений были переведены на русский язык и напечатаны в журналах «Дружба народов», «Наш современник» и в «Литературной России».

Для детей Гена написал сказку «Лесной дед и Миша», два небольших рассказа и несколько стихотворений.

Большое внимание Геннадий уделял пропаганде Коми литературы. В 1960 году в газете «Югыд туй» он напечатал статью «Растут молодые писатели». В газете «Красное Знамя» он регулярно печатал статьи о её состоянии и успехах: «Правда жизни — правда литературы», «Заметки о Коми литературе», (1961 год), «Жанры определяют жизнь» (Навстречу 2 съезду Коми писателей), «Они нас еще порадуют: новые имена в Коми литературе». В 1965 году журнале «Войвыв Кодзув» была опубликована статья Гены «Мы — писатели России, заметки делегата со 2 -го съезда писателей России».

* * *

В начале 1965-го года Гена, скрепя сердце, все-таки решил устроиться на работу. Сначала поступил в журнал «Войвыв Кодзув» ответственным секретарем, через полгода перешел в объединенную редакцию газет «Красное Знамя» и «Югыд туй». Однако, работа там пришлась ему не по душе, и он вернулся к Якову Митрофановичу Рочеву в «Войвыв Кодзув» на ту же должность, с которой ушел, и проработал там до весны 1968 года.

Объяснить такие метания с одного места на другое, казалось бы, трудно, поскольку он был профессионалом, как в журналистике, так и в редакторском деле. Тут сыграли свою роль, как личностные качества руководителей, так и атмосфера в коллективе. К Якову Митрофановичу Гена всю жизнь испытывал самые теплые чувства. Нельзя было не любить этого мягкого, доброго, внимательного и справедливого человека. Он был немногословным, несколько замкнутым, и его характер был очень понятен Геннадию, практически, по всем вопросам они находили общий язык и взаимопонимание. С годами росла их духовная близость, и если в 1961 году Я. Рочев дарит Геннадию свой роман с посвящением: «Геннадию Анатольевичу Юшкову от старшего товарища по перу с пожеланием творческих успехов», то в 1969 году переизданный роман подписывается уже так: «Близким к сердцу моему друзьям Галине Евгеньевне и Геннадию Анатольевичу Юшковым с лучшими пожеланиями в жизни и труде. Ваш Я. Рочев». Моя доля в этом посвящении невелика, поскольку я общалась с Яковом Митрофановичем не так много — оно целиком посвящено Гене.

Геннадий очень высоко ценил роман Якова Митрофановича «Два друга», второй роман в коми советской литературе. (Первый — «Алая лента» — принадлежит перу В.В.Юхнина).

Работали Яков Митрофанович и Гена дружно и слаженно, постоянно советуясь друг с другом. Вот, например, не успели мы приехать в июне 1966 года в Коктебель, как Гена пишет Якову Митрофановичу письмо, просит написать о состоянии дел в журнале. Яков Митрофанович ему отвечает:

«Сегодня пришло от тебя письмо. Счастливцы, — вы там отдыхаете, загораете, а мы здесь мерзнем. Вот уже три дня здесь холодный северный ветер, сегодня утром было +6, а теперь — +7. По вечерам из-за холода не работается. Рыболовы тоже не могут похвастаться, — какая рыба в такое время? Ширяев вчера ездил в Лемью, да выловил одного небольшого налима. Видимо, в твое отсутствие не много рыбы выловится.

Ширяев около недели работает в союзе литконсультантом. Федоровы в 20-х числах собираются на Печору, и тогда Ширяев останется в Союзе главным воротилой.

Для нового номера, можно сказать, материал готов. В последние дни отредактировал у Ванеева 12 страниц о съезде. Не очень-то пришлось по-сердцу: недостаточно осветил программные вопросы, в основном — так себе, но сойдет и это. Вчера и позавчера просматривал статью Конюхова, накропал слишком много — около 20 листов. Посокращал, получилось 17 листов. Кроме этого отредактировал статью Куркова. Надо еще отредактировать стихи Б. Палкина, их немного. Дней десять назад приходил. Принес семь-восемь небольших стихотворений. Несколько, вроде-бы и можно подготовить к печати, чтобы его дух поднять. Теперь похож на нормального человека.

Послезавтра на редколлегии рассмотрим что дать, что отложить, материала набирается много.

Начались гастроли Воркутинского театра, но еще не смотрел, ленюсь.

На этом закончу. Желаю очень хорошо отдыхать. Большой привет жене и детям.

К твоему приезду, может быть, и потеплеет.

У меня дома ремонт, и конца ему еще не видно. Остались побелка-покраска и установка ванны, а самой ванны еще и нет.

Ото всех привет, Як. Рочев.

Маринке от Нади большой привет. Старается, голову почесать некогда. Сочинение написала на 5, немецкий — 5, а другие (математические дисциплины) сдает средне.

Як. Рочев. 15 июня 1966 г.»

Через 6 дней Яков Митрофанович снова пишет Геннадию письмо, более короткое и деловое.

«Опять взялся написать несколько слов, ведь до твоего отъезда, кажется, остается еще десять дней. Думаю, получишь письмо, да и ответ успеешь написать. Возникла проблема.

Несколько дней назад провел заседание редколлегии. Два стихотворения у Володи велели выбросить. Не публиковать решили и твое стихотворение о собаке. Не переживай: в другой раз дадим. А вот еще в одном стихотворении придрались к строчкам:

Вечером гармошка там играла всегда,

Теперь же голос подает только собака.

Либо надо, говорят, исправить последнюю строку, либо сократить в стихотворении второй и третий куплеты. Очень уж получается мрачное обобщение — сейчас подает звуки только собака. Действительно, если в деревнях остались только собаки, то кто же тогда там работает? Может быть, перестарался. Надо подумать. Сегодня я сдал в набор так, как было. Боюсь, что ко времени чтения корректуры еще не возвратишься, и в этом вопросе опять запнемся. Было бы хорошо, если бы высказался в письме. Мне кажется, немного надо бы поправить.

Погода улучшается, сегодня шел небольшой дождь, но веет теплом.

На этом закончу. Привет жене и детям

Желаю хорошо отдыхать.

Як. Рочев. 21 июня 1966 года».

(С этими стихами о собаках у Гены и в дальнейшем были проблемы с переводчиками.)

С такой же деликатностью, с какой написаны письма Якова Митрофановича, общались они и на работе: вежливо и принципиально.

У Гены всегда были очень хорошие отношения с писателями, которые старше его: Г. Федоровым, Ф. Щербаковым, И. Вавилиным, В. Лекановым, В. Лыткиным и особенно с Н. Володарским. Он их признательно уважал. Они же видели его недюжинный талант и всячески старались поддержать.

* * *

Очень тяжело Геннадий пережил тяжелые минуты прощания с Василием Васильевичем Юхниным. За два дня до смерти Василий Васильевич захотел встретиться с Яковом Митрофановичем и с ним. Домой Гена вернулся настолько потрясенный, что не сразу смог что-то сказать:

— Ты представляешь, пришли мы, нас провели в комнату, где Василий Васильевич лежал. Худой страшно, но взгляд ясный, спокойный. Он улыбнулся нам и стал что-то говорить, я сейчас не могу даже вспомнить, что именно, так потрясло меня его мужество. Он уже чуть дышит, видно, что легкие плохо работают. Конечно, устав так жить, он сейчас хочет только одного — скорее умереть и потому отказывается от кислородных подушек. И это при абсолютно ясном уме и памяти!

Через два дня Василия Васильевича Юхнина не стало.

* * *

В начале октября 1965 года в Республиканском Драматическом театре состоялся Творческий вечер И.И.Аврамова, посвященный его 50-летию. Ивана Ивановича. Во втором отделении были показаны фрагменты спектаклей, поставленных юбиляром, в том числе и отрывок из спектакля Геннадия «Озорник» (Под таким заголовком шел а театре его «Макар Васька». По окончании вечера Иван Иванович написал несколько строк на пригласительном билете Гены:

«Дорогой, Гена! Ты молод, а я стар. Благословляю тебя, но… Чтоб ничто дальше не помешало тебе состояться.

И.И. 6 октября 1965 г.»

Такое несколько странное, как бы, предостерегающее благословение. Видно, Иван Иванович все ещё не простил Гене его статью.

* * *

В 1966 году журнал «Войвыв Кодзув» отмечал свой сороковой Юбилей. Празднование проходило на правительственном уровне, под патронатом Совета Министров Республики. Постановлением от 11 октября 1966 года Юшков Геннадий Анатольевич в связи с 40-летием коми литературно-художественного журнала «Войвыв Кодзув» за активную творческую деятельность был награжден Почетной грамотой Совета Министров Коми АССР. За период от 30-летия до 40-летия журнала, Гена напечатал так много, что мне не удалось все сосчитать, но основное — 140 стихотворений (а, может быть, и 150?), 20 рассказов и 6 пьес.

* * *

Начало 1967 года в нашей жизни было очень тяжелым. Гена о своем здоровье совсем не думал: много курил, мало отдыхал, а все свободное от «службы» время сидел за письменным столом. В начале февраля на работе он потерял сознание. Коллеги вызвали «скорую», и его увезли в больницу. Диагноз был неутешительный — микроинфаркт. Но инфаркт — хоть микро, хоть макро — все равно инфаркт. А было ему всего 35 лет.

Когда я пришла в больницу, на Гене лица не было, так его напугали не только диагноз, но и вся больничная обстановка, обследования, анализы и т. д. К тому же умер сосед по палате. Когда через два дня умер второй сосед по палате, его моральное состояние стало просто ужасным. Я решила поговорить с лечащими врачами. Они поняли меня и стали помогать «вытаскивать» мужа. Первое, что сделали, поселили к нему двух соседей, которым явно не грозила смерть. Гена сразу воспрянул духом. Я ходила к нему ежедневно, в воскресенье проводила с ним полдня, а в будни бывала по вечерам. Возьму Юлю из садика, по пути мы с ней зайдем в магазин, приготовлю ужин и что-нибудь вкусное для Гены, покормлю девочек — и в больницу. А он уже ждет меня, когда ему разрешили ходить, — высматривает в окошко в коридоре. Потихоньку-потихоньку, очень медленно он стал поправляться.

К 8 марта мы с девочками получили из больницы поздравление, причем открытка пришла по почте:

«Всех девочек Юшковых поздравляю с днем 8 марта, весенним женским праздником.

Жажду быть дома и увидеть всех радостными. Только бы не болеть вам, а папа уж постарается выздороветь. Республиканская больница».

Мне Гена написал стихи. По-моему, это чуть ли не первый раз, когда он написал стихи по-русски:

Галина Евгеньевна! С вашим-то мужем

Как кажется многим, — любая б жила.

Только характер поморский тут нужен,

Чтоб до конца с ним одна хоть смогла.

Он как бы на льдине, неведом бывает,

Уходит из дома, как в море рыбак.

Но сердцем, как ветром его прибивает

Лишь к вашим ногам. И всегда будет так.

Ваш муж

Вскоре я поехала забирать Гену домой. Как он был рад, как целовал девочек и меня!

Спустя примерно месяц Гена вернулся на работу в журнал.

* * *

Время болезни Гены стало хорошей проверкой наших знакомых на благожелательность, порядочность и истинность чувств наших друзей. Выяснилось, кто из них чего стоит.

В то время мы были очень дружны с семьей Б. Он, был кандидатом физико-математических наук, преподавал в пединституте, единственном в то время высшем учебном заведении в Сыктывкаре. Жена его работала в химической лаборатории Коми филиала АН СССР, в котором работала и я. С моего знакомства с нею и началась наша семейная дружба. Мы встречались каждое воскресенье за общим обедом у нас или у Б. Всегда находилось много общих тем для разговоров, отношения были теплыми, если не сказать — сердечными, во всяком случае, так мне казалось.

Но когда Гена оказался в больнице, Б. ни разу не навестили его. Мало того, как-то поздно вечером — звонок в дверь. Открываю — на пороге она, несколько навеселе:

— У тебя нет закурить?

— Ты же знаешь, что я не курю.

— А у Гены нет?

— Гена в больнице.

— Но, может быть, у него осталось дома какое-то курево?

И ни слова о здоровье Геннадия. Я закрыла дверь. Навсегда.

Из писателей в больнице Гену навестил только Володя Попов. Для меня поведение его коллег было загадкой. Почему я так говорю? Объясню.

Приехав на работу в Сыктывкар, я продолжала занятия спортивной гимнастикой, и однажды сорвала себе на брусьях кожу с обеих ладоней. Когда на следующий день пришла на работу с перевязанными руками, все русские сотрудники с ужасом спрашивали у меня: «Что с руками?». И ни один коми ни о чем не спросил, словно они и не видели повязок на руках. Почему именно коми сделали вид, что со мной ничего не произошло? Сейчас-то я уже знаю, что они вели себя просто очень тактично, не хотели меня расспрашивать о явно неприятном для меня событии. Может быть, руководствуясь теми же соображениями, и писатели не навещали Гену, чтоб лишний раз не травмировать его? Не знаю. Загадка для меня осталась.

* * *

Примерно через год, когда Гена уже достаточно окреп после болезни, он впервые поехал работать в Дом творчества писателей в Малеевку. С непривычки, без семьи, ему там было не очень комфортно. Не успел уехать, — ему уже надоело, и вот что он пишет мне:

«Той, которая мне нравится больше, когда меня нет дома, — лучшие сны и мои поздравления с праздником! Также и детям — её и моим!

Галя, мне уже тут надоело. Хорошо кормят, тишина, удобства, и — один, согласись, что это невыносимо. Даже не хочется работать, так бы целыми днями играл в бильярд, чтоб забыться. Пришел к выводу, что нам бы не мешало пригласить, скажем, Григорьевну на месяц побыть с детьми, а самим — сюда. Или хотя бы ты дней на десять сюда приехала — взяла отпуск без содержания.

Желаю вам хорошо провести праздники, купить конфет, тортов и т.п., и выпить за меня. Я — за вас всех!

А пока до скорой встречи: десять дней осталось. Целую тебя.

Твой муж неприкаянный (временно)

Гена».

* * *

С начала 1965-го и до начала 1968 года, были изданы и опубликованы многие из написанных ранее произведений Геннадия. В 1965 году увидели свет две пьесы — «Кык вок» («Два брата») и «Начальство». В Коми книжном издательстве вышел сборник повестей и рассказов «Олöмыд олöм» и сборник стихов «Сьöлом петысь», были переизданы детские книжки «Хлеб Ильича» и «Сöстом дöрöм» («Чистая рубашка»).

В этот период творчества он снова пишет много стихотворений (в журнале «Войвыв Кодзув» их было напечатано больше 30), а также очень трогательные «Песни для самых маленьких», которые Гена напевал крошечной Юле.

В это время Гена написал один из самых лучших своих рассказов «Коно Семö». Этот рассказ был навеян частыми разговорами матери и тетки Феклы, в доме которой они зимовали, об их отце. Зимовали Гена с матерью у её сестры, тетки Феклы, потому что она старела и зимами довольно часто болела. Управляться по дому ей тогда становилось трудновато, да и веселее было сестрам вместе, к тому же корова — одна на двоих. Денадеюшке не нравился ни теткин дом, ни сама слишком строгая тетка, но нравились рассказы сестер о старой жизни, об их отце, его деде, который оживает на страницах «Коно Семö».

Был его дед удачливым охотником, хоть и невелик росточком, быстрым и смелым, а самое главное, очень умным, и живность на его путике никогда не переводилась. А еще был он добрым, как мать Геннадия (не то, что тетка Фекла, которая вечно ругалась, если снег в валенки набивался так плотно, что их едва можно было снять).

Живым деда Гена не застал: примерно за два года до его рождения, уже старый и очень больной, дед, когда дочерей не было дома, еле перевалился через забор и, как ни останавливала стоявшая на улице соседка, ушел в лес. Навсегда. Его нашли замерзшим под большой елью.

Другим прототипом героя рассказа был старик — сосед, который учил Гену охотничьему мастерству, знакомил его с лесом и его насельниками, повадками зверей и птиц, умению ходить по лесу, правильно ставить силки и еще многому, что должен знать и уметь коми мужик.

Рассказ «Коно Семö» был напечатан в журнале «Войвыв кодзув» в середине лета 1967 года. Спустя какое-то время Гена сделал подстрочник рассказа (ох, как он не любил делать подстрочники, «пересказывать написанное») и послал в журнал «Север», портфель которого всегда был полон.

В середине 1969- го из редакции пришло письмо:

«Уважаемый Геннадий Анатольевич!

Ваш рассказ «Коно Семö» я перевожу и только где-то чуток редактирую. Сейчас ухожу в отпуск и в отпуске работу закончу. Вас же прошу прислать краткую справку о себе и фото, размером с открытку. На глянцевой бумаге. Это на случай, если рассказ пойдет в этом году (но всего скорее в 1970). Но фото нужно еще и отделу поэзии. Идут Ваши стихи.

Всего Вам доброго, зав. отделом прозы Петр Борисков».

Рассказ вышел очень быстро, в конце 1969 года, и неоднократно переиздавался в переводе именно П. Борискова.

* * *

Я отлично понимала, что Гена после тяжелой болезни, на всю жизнь оставившей рубцы на его сердце, не сможет работать в полную силу, и, что мне придется взять на себя основную нагрузку по содержанию семьи и заботу о его здоровье. В конце 1967 года я поступила в очную аспирантуру по минералогии, имея за плечами не геологическое образование, а химфак МГУ, и довольно значительные знания по химическому составу некоторых минералов.

* * *

Когда после болезни Гена вернулся на работу, он чувствовал себя, все-таки, неважно, работать ему было трудно, и мы решили, что, несмотря на то, что я пока учусь и получаю только небольшую стипендию, ему лучше пойти в очередной творческий отпуск, тем более, что Юля к этому времени подросла и ходила в детский садик возле дома, а Марина училась уже в третьем классе. И в начале 1968 года Гена снова «вышел на вольные хлеба».

В материальном отношении эти годы были трудными. Как-то пытавшаяся уже разбираться в реальной жизни Марина говорит: «А как же мы живем? Мама учится, папа не работает. Откуда деньги?». А вот так и жили. Очень скромно.

За три года я сдала кандидатские экзамены, написала диссертацию. Потом начался поиск места защиты, чтение моей работы оппонентами. И вот, наконец, к осени 1972 года, диссертация окончательно отредактирована, отпечатана, все экземпляры переплетены, издан автореферат. В октябре я попросила Алю Корычеву помочь Гене с девочками по хозяйству и поехала на предзащиту в Казанский университет. Всего-то на неделю, а Гена уже пишет мне в гостиницу письмо, чтобы поддержать меня, показав, что они без меня хорошо справляются:

«Здравствуй женушка!

Как ты там, в отдалении от нас, от детей маленьких да от мужа, названного?

Юля говорит, что никто не спотыкается о мои сапоги, и даже скучно. Марина говорит, что так хорошо сейчас, не гоняют меня в магазин.

Аля все делает: покупает, варит-готовит, убирает. Я, в основном, с ними вожусь: бужу, кормлю, одеваю, косы плету, в садик Юлю отвожу.

21-го, видимо, состоится поездка в Ярославль, правда Аврамов второй раз не звонил, но, похоже, поездка не отпадает. А потом надо сесть за работу, если в Помоздино не поеду, как депутат.

Давай скорей защищайся.

Извести, когда будешь возвращаться.

Твой муж Гена».

В конце апреля 1973 года я защитилась в Казанском университете. Процедура эта не такая уж легкая, я приехала уставшая. Гена сразу повез меня отдыхать, как он сказал «отходить», в деревню. В начале июля ВАК утвердил решение Совета Казанского университета о присуждении мне Ученой степени кандидата геолого-минералогических наук, а позднее я получила Диплом.

За то время, что я «возилась» с диссертацией, (1967 — 1973), у Гены были большие успехи: вышло два сборника стихов, два сборника повестей и рассказов, четыре детские книжки, опубликовано две пьесы, и это не считая многочисленных ежемесячных публикаций в журналах и газетах.

В итоге, в результате наших совместных усилий жить мы стали неплохо.

* * *

Родственников у Гены было много, но его мать, Анна Васильевна, в основном, поддерживала отношения со своими сестрами: Феклой, Парук и Машей. Маша и Парук жили далековато, а Фекла — в Красной, с ней-то и были у матери самые тесные отношения. В Красной жили также дочка Феклы Евлампия и внук Николай, по годам он был Гене товарищ. Были у Евлампии и другие дети, и с её младшим сыном Витей впоследствии у нас сложились хорошие отношения. С братьями Анны Васильевны я никогда не была знакома. Гена их хорошо знал, но на моей памяти с ними не «дружил».

Однажды приходим с Юлей домой (я — с работы, она из детского сада), а нас встречают Гена с Мариной и очень смуглый худой мужчина.

— Познакомься, — говорит Гена, — это дядя Миша.

Тут я замечаю, что у дяди Миши что-то с ногой, но ведь так сразу не будешь спрашивать.

Пошла на кухню готовить ужин, Гена — за мной и говорит:

— Дядя Миша поживет у нас, пока у него не срастется нога.

— А он где вообще-то живет?

— Да, тут такое дело. Пил он страшно, и жена с детьми выгнали его из дома, а он тут же ногу сломал, и идти ему, вроде, некуда. Он и позвонил из травмпункта: «Можно я у тебя перекантуюсь, пока не поправлюсь?» А куда ему еще деться теперь?

— Ну, и пусть, конечно, живет, — говорю я, — только пусть не пьет.

— А как он пить-то будет? Я не принесу, а сам с голыми пальцами как на мороз пойдет?

В общем, остался дядя Миша у нас жить и оказался очень спокойным и вежливым человеком. Днем смотрел телевизор, читал книги и газеты, а после ужина ложился спать. Я даже сомневалась, был ли уж он такой алкоголик, что жена и дети из дома выгнали. В один прекрасный день, когда мы были на работе, он ушел снимать гипс и больше к нам не вернулся. Видно, насиделся без свежего воздуха и поспешил на радостях в свой поселок. Долго он не давал о себе знать. Юля не раз спрашивала: «А где коричневый дядя?». Я не сразу я поняла, почему коричневый, потом догадалась: дядя Миша носил темно-коричневый костюм, волосы у него тоже были темно-коричневые, а лицо — сильно загорелое. Потом как-то приехал он в город, зашел к Гене на работу, рассказал, что пока заживала нога, совсем потерял интерес к выпивке. Мне Гена принес от него подарок — две баночки свиной тушенки.

* * *

В эти годы мы часто ездили отдыхать в Лемью на писательскую дачу. Летом — купаться, зимой — ходить на лыжах. Дом небольшой, в верхних комнатах, как правило, кто-то из писателей поселялся на «постоянную жизнь», т.е. снимал комнату на месяц-другой, а большая комната внизу, рядом с кухней, использовалась приезжающими на субботу — воскресенье. Гена бывал в Лемью постоянно — и отдыхал, и рыбачил, и общался с друзьями. Ездил когда один, когда со мной или девочками.

Если в доме накапливалось много чисто женских дел, уезжал туда с Юлей, чтобы не мешать мне, а Марина оставалась дома — не столько помогать, сколько играть с подружками во дворе, что было гораздо интереснее. А Юле, наоборот, больше нравилось играть с Валей Поповой возле писательской дачи или вообще одной. Помню, вернулись как-то Гена с Юлей из Лемью, и он рассказывает:

— Мы с мужиками приготовили еду, накормили Юлю, сидим, пьем-едим, разговариваем. Юля играла под окном, лепила песочные куличики. Песок брала из кучи у соседней дачи, где собирались, видно, делать ремонт. Вдруг приходит и спрашивает меня:

— Есть здесь лопата?

— Зачем тебе лопата? У тебя же есть лопатка.

— Нет, мне нужно большую, песок в окно бросать.

— Зачем?

— Там дача горит.

Ну, мы, естественно, подскочили к окну и видим, что из форточки соседней дачи действительно идет дым. Бросились туда, забежали внутрь, а там — два мужика лежат на кроватях, и под одним из них матрас тлеет. Мужиков, конечно, вместе с матрасами вытащили, пожарных и «Скорую» вызвали. Оказалось вовремя.

Вот так наша крошечка двух алкашей спасла, хоть медаль за спасение на пожаре давай.

Юля вообще часто удивляла Гену. Как-то они приходят, а Гена и говорит:

— Зашли в кулинарию.- Спрашиваю, что купить?

Отвечает:

— Отбивную с косточкой.

— Но, мясо же есть дома.

— Есть, но без косточки.

* * *

В начале декабря 1969 года Гену пригласили приехать в Воркуту. В местном драмтеатре режиссер Р.Л.Седлецкий собирался тогда ставить его пьесу «Право на жизнь».

Когда Гена работал над рассказом или пьесой, он всегда старался ясно представить себе обстановку, в которой живут его герои. Летом 1969 года (он как раз заканчивал «Право на жизнь»), мы отдыхали в Доме творчества писателей в Дубултах и имели возможность побывать в Эстонии, в тех местах, где во время войны размещалась школа немецкой разведки, в которой обучались диверсанты для переброски в Россию. Точного адреса школы, правда, не знали, и когда мы спрашивали у прохожих об этом, они смотрели на нас не совсем дружелюбно, отвечая: «Не знаю». Однако, эта поездка была полезна для Гены, он в какой-то степени почувствовал атмосферу, в которой жил его герой.

В Воркуте работа над спектаклем с самого начала шла плодотворно. Вот что писал об этом Гена:

«Не все режиссер принимает на «ура». Хотя, собственно, я этого и не ожидал. Встречаемся с ним, размышляем, чтобы к концу января он (уже без меня) мог приняться за мою пьесу. Участвует в наших разговорах и А. К. Микушев. Здесь экспедиция Коми филиала (фольклорная), так они никак не могут улететь в поселок Кара.

Живу в гостинице «Север» один. Погода хорошая, теплая, выгляжу старым и неинтересным в своем зимнем пальто и потому не завожу никаких знакомств».

Гена, кстати, тоже не смог улететь в Воркуту самолетом. Простились мы утром, он уехал в аэропорт, я пошла на работу, пришла в обеденный перерыв домой, а на столе — записка.

«Галя! Я приходил домой. В Воркуте пурга, самолет не летит. Едем в 12 часов автобусом до Княжпогоста. Дальше поездом. Были с Ванеевым, пили кофе, покушали.

Гена».

Спектакль, поставленный Седлецким, получился очень удачным. Он успешно шел в Воркуте и с таким же успехом — в Сыктывкаре, во время гастролей Воркутинского театра. Зрители очень хорошо принимали его. Присутствовавшая на спектакле дама, руководившая тогда культурой республики, с удивлением сказала мне, не постеснявшись:

— Надо же, пьеса-то не такая уж интересная, а спектакль получился замечательный. Вот что значит режиссер.

Дома я рассказала Гене об этой реплике, на что он ответил:

— Знаешь, я всегда сомневался в её интеллекте. Это лишь подтвердило мои сомнения. Если текст пьесы — основа постановки — никуда не годится, то, как ни старайся режиссер, хороший спектакль не выйдет. Хороший спектакль рождается только на хорошей драматургии и на хорошем тексте.

* * *

С поездкой Гены в Воркуту была связана почти комическая история покупки пим для меня. Ему очень хотелось привезти мне новые пимы, про мои старые он говорил: «Даже бездомные собаки постеснялись бы в таких ходить». Привожу отрывок из его письма, в котором он описывает, как развивались там «пимные» дела:

«Пимы в Воркуте не так-то легко достать. Базар почти рядом с гостиницей, а пим почти не бывает. Те, что продают, не лучше твоих, сто раз перетянутые, и просят за них 50 — 60 рублей. Из-за этих пим у меня самого испортилось настроение. Одна добрая женщина посоветовала дождаться воскресенья, что я и сделал. Сейчас 9 часов утра, темно, а я уже вернулся с базара, пишу письмо. Дело в том, что горфинотдел гоняет всех этих пимопродавцев, и они приходят рано, чтобы успеть все сбыть.

Купил тебе пимы, новые, хорошие. И то еле успел, так как желающих здесь немало, притом денежных. А рядом уже дрались две женщины, одна взяла левый пим, вторая — правый, и не хотят уступить. Не знаю, чем дело кончилось, когда я подошел к толкучке снова, их уже не было. А подошел снова потому, что встретил ижемок с мешками. Они привезли пимы и заготовки. Купил хорошую серо-белую заготовку.

Вернусь, наверное, 11 или 12. Здоров и истосковавшийся, хорошо живущий,

Натолич».

* * *

Однако, тема десанта никак не отпускала Гену — он продолжал её переживать в буквальном смысле этого слова. В процессе работы над пьесой он собрал большой материал, которому не нашлось места в коротких диалогах действующих лиц, поэтому со временем решил написать повесть, выговориться.

После нашей поездки в Эстонию, в местечко Вана Нурси, Гена неоднократно вспоминал поразившую его неприглядность: мало зелени, много песка, тропинки вместо деревянных мостков в наших северных деревнях и небольших городках.

Гена хотел связаться с живым еще тогда прототипом его пьесы. Написал ему письмо, но так и не отправил. Решил не беспокоить, не напоминать о тяжелых днях в жизни Андрея Аверьяновича.

Повесть писалась у Гены легко и быстро, несмотря на многочисленные, как он говорил, «заумные разговоры» в ней. В этих разговорах проявилась колоссальная эрудированность Геннадия: речь каждого из многочисленных действующих лиц — с разным мировоззрением, уровнем образования, разным социальным положением — сугубо индивидуальна.

Э. Шим с удовольствием взялся переводить повесть и, на мой взгляд, несколько «иссушил» её. Но Гене перевод понравился. «Очень по-немецки», — сказал он. А что это значит — объяснять не стал.

Повесть была принята читателями разных возрастов с большим интересом, о чем они не раз говорили на читательских конференциях. Приведу письмо школьницы:

«Уважаемый Геннадий Анатольевич,

Во-первых, спасибо Вам за вашу прекрасную повесть «Право на жизнь», за ваши прекрасные стихи «Мать» и «Баллада о парне с Печоры», эти стихи являются моими любимыми стихами, они потрясли меня своей искренностью и любовью к людям. Встреча с Вами состоялась накануне Великого праздника Международной солидарности трудящихся. Я желаю вам огромных творческих успехов, счастья, здоровья.

Таня Шулепова, ученица 9 «а» класса ОСШ».

* * *

Несколько лет спустя Гена получил от Р.Л.Седлецкого такую телеграмму: (я позволила себе дописать предлоги):

«Договорился с киностудией о постановке «Право на жизнь» в двух сериях, при условии трех авторов — Юшков, Седлецкий, Комаровский. Телеграфируй согласие по адресу (…). Кроме того нужно письмо от Обкома, желательно с подписью Морозова, с просьбой снять данный материал и оказать помощь съемочной группе, звони по телефону (…)

Седлецкий».

Гена был молод и горяч, и его в этой телеграмме удивило и возмутило, что кроме него и режиссера Седлецкого, назвавшегося соавтором, еще одним соавтором должен стать какой- то неизвестный ему Комаровский, да еще и надо в это дело втягивать Обком, Морозова. Он просто не ответил на эту телеграмму.

* * *

Вернемся в 1970 год. Когда Гена в середине декабря приехал из Воркуты, его ожидало очень хорошее письмо от Главного Редактора журнала «Дружба народов» Сергея Баруздина:

«Милый Геннадий Анатольевич!

Хочу от души поблагодарить Вас за очень хороший цикл стихов «Ясное эхо тайги» в 12 номере нашей «Дружбы Народов». Номер журнала только что вышел в свет. Не забывайте, пожалуйста, нас и впредь!

Счастливого Вам Нового года и всего самого доброго вообще!

Сердечный привет всем Сыктывкарским друзьям и знакомым!

Искренне ваш, С. Баруздин».

* * *

Очередную Юбилейную грамоту Гене вручили на торжественном заседании, посвященном пятидесятилетнему Юбилею Коми книжного издательства, которое так же, как журнал «Войвыв Кодзув» был ему родным домом.

* * *

Не успел Гена встретить с нами Новый год, как тут же опять уехал на семинар драматургов, и снова — в ту же Ялту. Там, в начале января всегда стоит прекрасная погода, которая, примерно через неделю сменяется холодными дождями, такая была и на сей раз.

«Вот уже третий день я в Ялте и впервые взял в руки ручку, чтоб написать это письмо. Прилетел в Симферополь ночью, провел ночь на аэровокзале и только рано утром поехал на автобусе в Ялту. И, собственно, спал весь первый день.

Вчера же семинар и начался — организационное собрание, распределение по руководителям и т. п. Я попал к Пименову — они с Вишневской тоже здесь. Пока читают мою пьесу, я свободен. Но спускаться на набережную до 2 часов дня нам запрещено.

Встретил много старых знакомых, особенно с Украины. Хорошие ребята, успел с ними распить горилку.

Был представлен и проиграл партию в шахматы Сергею Сергеевичу Смирнову, автору «Брестской крепости». Он здесь просто работает. Благородный русский мужик!

Погода — 12 градусов тепла, можно ходить в одном пиджаке. И солнце. Надо же, январь какой. Чудесно можно отдохнуть и работать, только что не купаться.

Жду, что скажет Пименов о пьесе. Вообще-то он хорошо ко мне относится, но чутье у него хорошее, и фальши, и халтуры он не прощает, и, вообще, он — правильно жесткий человек.

Прошел перепись. Не мог себе отказать в удовольствии назвать себя главой семьи.

Целую и признаю, что вечером лучше бы оказаться дома.

Гена».

После такого почти идиллического письма приходит следующее:

«В Сыктывкаре оставшаяся моя жена!

С приветом к тебе твой муж, что сейчас в Ялте находится.

Не дождался от тебя письма. Не случилось ли уж что-нибудь? Или самолеты не летают? Преждевременно я похвастался насчет здешней погоды. Сейчас она — не приведи Господь. Дождь, как из сита, уже который день, сырость, туман, холодина. Хочется сказать по-Есенински: «Ну, и погода….. на мокром заборе ворона……».

И денег половина осталась. Боюсь, что на дорогу не хватит до Москвы, где мне должны вернуть за билет. Ты, конечно, можешь подумать, что я на женщин потратился. К сожалению, на мужчин, хотя женщины и есть в местных барах, и выставляют коленки. Но я же приехал сюда работать, ты сама знаешь.

Просто надо было кое с кем посидеть, чтоб было все хорошо. И экономия в таком деле может обойтись большим ущербом.

Словом, мне нужны деньги, а если что-то купить для дома, то тем более. А купить здесь есть что, чтобы сервант наш выглядел еще лучше.

Так ты мне вышлешь рублей 40—50? Пойми, я не могу здесь выглядеть нищим. Надеюсь, ты получила гонорар за пьесу? Интересно, сколько они мне выплатили за авторский лист?

А в остальном — все хорошо. Пименов потребовал — больше быта! Иначе, мол, на одном героическом можешь прогореть. И вместо снов я пишу сейчас явь, любовь и т. д. Вообще, моя пьеса на совещании руководителей признана интересной, заслуживающей внимания, то есть — не провинциальной. И мне хочется работать.

Но по вечерам у нас бывают «встречи-беседы» и не удержишься, вернее не ограничишься одной рюмкой. К тому же здесь есть представители репертуарно — редакционной коллегии Минкультуры СССР и РСФСР, через которых проходят все пьесы. Надеюсь, ты меня правильно поняла.

Собираешься ли ты в Москву, согласна ли Аля побыть с детьми? И вообще, что нового?

Пиши, а то махни сюда на день — два из Москвы, если Аля будет с детьми. Только дай телеграмму, чтоб встретил. Тут долго искать, где этот Дом творчества писателей.

Ну, вот, остается мысленно поцеловать тебя, что я и делаю!

Целую!

Гена 24.1.70».

Представленная на семинаре драматургов в группе Пименова и Вишневской пьеса «Черные ангелы», посвященная работе и жизни шахтеров и получившая высокую оценку руководителей семинара, была переведена на русский язык в ВААП и рекомендована Союзу театральных деятелей к распространению.

* * *

В середине зимы после очередной прививки у нас сильно заболела Юля: сначала воспаление легких, потом одна за другой — ангины. Врачи советовали сделать операцию по удалению гланд, но мы решили поступить по-своему. Сначала я жила с девочками два месяца в Евпатории и лечила Юлю, а заодно и Марину в лучшей на то время детской клинике. Тем временем Гена купил путевки в Дом творчества в Одессу, где мы очень хорошо отдохнули уже все вместе, заехав по — пути в гости к моей сестре в Тирасполь.

Когда осенью пошли в больницу за справками в детский сад, врач, осмотрев Юлю, спросила:

— Где вы сделали операцию?

— Нет, мы не делали операцию, мы три месяца прожили у моря.

Этой весной Геннадий, пожалуй, единственный раз, основательно помог матери по хозяйству. Когда мы бывали с ним в разлуке, письма мне он писал очень часто и подробные, у него была потребность говорить со мной по вечерам. Вот что он написал в этот раз:

«…Ездил к матери с Иван Иванычем. Наловили еще немного дров и рыбы, вспахали ей участок. Так что она спокойна будет до осени. Путевки прислали. Видимо, мне лучше приехать к вам, а потом уже всем вместе ехать в Одессу.

Здесь сейчас тепло, сухо, у берез уже полный лист. Честно говоря, мне уже не хочется на юг, но отступать некуда.

9 июня Федоров, Рочев и я вылетаем в Ухту, выступим по телевидению и в библиотеке, а также будем продавать книги. Вернемся 12- го.

Брюки мне укоротили, плащ — тоже. Никаких шортов мне не надо, сначала надо посмотреть, как я в них буду выглядеть.

Вот, пожалуй, и все. Не знаю о чем больше писать. Да еще скука какая-то. Единственное утешение, что ведете себя идеально.

Целую, Гена, папа. 5.6.70».

Поясню, что значит «наловили дров». Это они ездили на лодке и собирали бревна, обсохшие в прошлом сезоне и теперь поднятые половодьем и плывущие к Белому морю. Таких бревен плыло к Белому морю и дальше в сторону Скандинавии столько, что норвежцы и шведы построили на морском берегу лесопильный завод, работавший на этом лесе. Мне рассказывал об этом мой дядя, который сам бывал на этом заводе. В свое время он долго жил в Швеции и Норвегии, закупая там суда для молодой советской страны.

С этой лодкой у меня масса воспоминаний. В то время, когда мы оба работали, и у нас завелись кое-какие деньги, мы купили хорошую дюралевую заводскую лодку и подвесной мотор. Гена учился на курсах и получил права судоводителя — любителя. Он стал ездить на ней на рыбалку и изредка катал нас с девочками по Сысоле и Вычегде. В половодье Гена доезжал на ней до самой Красной. Лодку он любил и ездил с удовольствием, даже придумал себе такое развлечение — ездить стоя. В Гене сохранилось много детства, он как был, так и остался в душе озорным мальчишкой. Я ему говорила:

— Ну, что ты выпендриваешься? Свалиться можешь в воду.

— А знаешь, как интересно! Вот я встану в лодке и чувствую, что она пошла быстрее, то есть я как бы парусом становлюсь. Если на мне широкие штаны и рубашка, то скорость увеличивается чувствительно.

— Или уменьшается.

— Нет, ты не права. Уж очень ты взрослая, осторожная и рассудительная.

Перестал Гена быть «парусом», когда однажды налетел на здоровущий топляк, плывший под водой. Лодка дернулась, а «парус» спланировал в воду и еле спасся.

Мне он, конечно, не рассказал, друзья рассказали, перед которыми он пижонил.

* * *

В творческом плане период вторых «вольных хлебов» Гены также был очень плодотворным. Главной доминантой в это время была проза. Он пишет две прекрасных повести: «Медведица с медвежатами» и «Иван-чай с белыми цветами». Рассказом

«Виноватая Настя» заканчивается цикл рассказов-воспоминаний пожилых людей о своей жизни с начала и до середины 20-го века.

В описываемые Геной шестидесятые годы его интересует любовь, семейные отношения и мораль современников. Он пишет о людях со странными судьбами, так или иначе затронутых Отечественной войной («Месяц в городе», рассказ о геологах: «Гора, похожая на чум»), и о людях, живущих на нефтедобывающих промыслах, которым бывает трудно наладить семейную жизнь («Перед окном буровая», «В следующую субботу»), а в рассказе «Самый трудный пятый год» описывает не совсем понятные мне отношения в семье летчика…

Все эти рассказы были напечатаны в журнале «Войвыв кодзув», затем в переводах на русский язык — в журнале «Дружба народов». Позднее они были изданы отдельными книгами на коми языке в Коми книжном издательстве, и на русском языке — в издательстве «Современник», редакция которого довольно долго тянула с изданием книги. Еще в 1970 году Гена подготовил подстрочники своих повестей и рассказов и сделал заявку на издание книги в издательство «Современник». Ответ пришел не сразу. Только в сентябре 1971 года Гена получил письмо от редактора «Современника» Н Крыловой:

«Хотелось написать Вам, когда решится вопрос с переводчиком Вашей книги, — поэтому такое длительное молчание. Теперь же с удовольствием сообщаю Вам, что рукось прочтена Московским писателем Эдуардом Шимом, который и будет её переводить. Уверена, что Вы знаете его произведения и легко составите мнение о его возможностях. Во всяком случае и Ванцетти Иванович, который сейчас в отпуске на месяц-полтора, и его заместитель Ершов Николай Михайлович, и, конечно, я, очень рады такому исходу. Ведь Вы знаете, как нам хотелось, чтобы за перевод взялся очень хороший писатель, а наши предыдущие попытки, увы, не увенчались успехом.

Э. Шиму понравились и рассказы, и повесть, он ориентировочно собирается закончить работу к 1 февраля. Видимо, он сам свяжется с Вами несколько позже.

Геннадий Анатольевич, если Вы уже сейчас представляет, как сложатся Ваши планы в отношении возможных поездок, работы, черкните нам несколько строчек.

Всего Вам доброго и всяческих успехов.

Н. Крылова».

Э. Шим, работая вместе с Т. Яковлевой, быстро и качественно сделали переводы, и уже в июне 1972 года книга «Женщина из села Вилядь» была подписана к печати.

И конечно, Гена постоянно пишет стихи. Иногда мне казалось, что стихи просто преследовали его, являясь и днем и ночью. Когда появились в продаже маленькие диктофоны, мы купили такой и он всегда лежал у него возле кровати. Стихи копились как-то потихоньку, и так же потихоньку выходили сборники стихов. За три года он написал около 70 стихотворений. Неизменно Гена сочиняет и для детей — стихи и рассказы.

* * *

Со временем здоровье Гены улучшалось. Особенно помогло ему море. На очередном медицинском осмотре врач сказала удивленно:

— Вроде бы рубцы стали меньше. Словно рассосались.

Чувствовал он себя хорошо и даже стал иногда поговаривать о работе. Режим дня у Гены был такой: проводив меня с Юлей на работу и в детский сад, а Марину в школу, он садился за письменный стол. Работал до часу, обедал, а затем шел в Союз писателей и сидел там, читая газеты и журналы, до окончания рабочего дня, чем очень удивлял заходивших в Союз писателей, которые спрашивали его, что он тут делает. В конце концов, он пришел к выводу, что неплохо бы работать в Союзе, и когда там появилось вакантное место Ответственного Секретаря правления Союза писателей Коми, он занял его в октябре 1971 года.

Семь лет проработал Гена в содружестве с В. Д. Лекановым, который был председателем Союза. Василий Дмитриевич окончил в свое время драматическую студию и был очень неплохим актером. Большой актерский опыт позволил ему написать ряд хороших пьес, некоторые из них до сих пор идут в театрах Сыктывкара, но для должности в Союзе писателей он был не совсем подготовленным человеком. Практически всю работу в правлении делал Геннадий. Готовил отчетные доклады для съездов, выступал с ними, заботился о принятии молодых в члены Союза писателей СССР и РСФСР, думал о выпуске книг, писал в прессе о работе Союза, о творчестве писателей и т. д. А Василий Дмитриевич тем временем очень важничал и позволял себе странные вещи. Как-то я зашла в Союз, Геннадия — не было, и на мой вопрос: «Где Геннадий?», Леканов ответил: — «Я послал его в Обком». Я. конечно, удивилась и возмутилась:

— Как это вы его послали? Он что у вас — посыльный? На побегушках?

— Извини, он пошел в Обком.

Дома я продолжала возмущаться:

— Что такое Леканов себе позволяет? Ты, практически, за него работаешь, а он себя еще начальником-барином считает!

— Ладно, — ответил Гена, — что с него возьмешь? Неплохой он мужик.

Да, было у Василия Дмитриевича такое актерское самодовольство, барство, но Гена к нему относился с юмором.

Позже произошло одно неприятное событие, свидетельствующее об истинном отношении членов Союза друг к другу.

Был юбилей Василия Дмитриевича, ему исполнилось 70 лет. По этому поводу он пригласил к себе домой в гости писателей, но никто, кроме нас с Геной, не пришел. Мы сели за стол впятером: Василий Дмитриевич с женой Кларой, его сын и мы с Геннадием. Было грустно и стыдно. Как могли, мы старались смягчить неловкость от бестактности писателей. Под конец застолья пришли родственники Лекановых и Юра Ионов, человек доброжелательны и воспитанный.

Как бы то ни было, Гена проработал с Василием Дмитриевичем 7 лет, после которых был избран Председателем Правления Союза писателей Коми.

Глава 3

«Все подряд вспоминать, конца не будет. Но ежели уселся в лодку, посреди воды не соскочишь. Надо плыть. Стану дальше рассказывать».

Г. Юшков

В конце 1970 года в моей жизни произошло довольно странное событие: ко мне в кабинет, который был невелик, всего 18 метров, где кроме меня сидело 4 человека и стояло два немаленьких прибора для расшифровки спектрограмм, неожиданно втиснули стол для еще одного сотрудника, не имевшего к нашей лаборатории никакого отношения. В ответ на мое возмущение Ученый Секретарь института сказал: «Ничего не поделаешь. Так надо. Это не я решил». Ну, и пришлось нам всем смириться, да и мужик тот был неплохой, спокойный, нам не мешал. Кто он такой и зачем сидит, я поняла через несколько месяцев.

Как-то я рассказала по телефону своей приятельнице политический анекдот.

Хорошо, что в перерыв. Он вызвал меня в коридор и сказал: «Галина Евгеньевна, что вы делаете? Разве так можно?» И я поняла, что он сидит у нас не так просто. Через несколько месяцев он ушел из нашего кабинета.

А Геннадия Анатольевича Юшкова выдвинули кандидатом в Депутаты Верховного Совета Коми АССР. Но прежде, чем ему предложили стать депутатом, он прошел еще один контроль — партийный.

Вот что он написал о своем выдвижении впоследствии:

«Это стало для меня полной неожиданностью. Ведь я был беспартийным, и даже, будто, не совсем лоялен к Советской власти. По крайней мере, на волне критики Бориса Пастернака моя повесть „Женщина из села Вилядь“ в партийном постановлении Обкома партии была оценена как „очернительство“ советской власти. В то время я нигде не работал, находился в деревне, ловил рыбу, и вдруг телеграмма! Вызывают в Обком партии. В чем, думаю, я опять провинился? А накануне у меня статья вышла в газете „Югыд туй“ о сельской глубинке. Секретарь ОК КПСС Альберт Федорович Сюткин поговорил со мной о том, о сем — я так и не понял, зачем меня вызывали».

Получив телеграмму, Гена собрался в Сыктывкар. Сначала ему надо было пройти пешком 13 километров до шоссе, по которому ходили автобусы. Когда он вышел на перекресток: Палевицы — Часово — шоссе, к нему подошли два милиционера и стали спрашивать документы. Никаких документов у него с собой не было. Небритый, в резиновых сапогах и телогрейке, он вызвал у них подозрение. Оказалось, что ищут заключенных, бежавших из тюрьмы, и Гена напоминал одного из них. Его объяснения, что он писатель и что его вызвали и ждут в Обкоме, рассмешили милиционеров: «Ну, еще бы! Такой замухрыга, в телогрейке и измазанных в глине сапогах — и такая важная птица!». Они намеревались задержать его до выяснения личности. Но на счастье Гены, подошла машина с руководством Часовского сельсовета. Все разъяснилось.. Подошел кстати какой-то автобус, и милиционеры взяли под козырек, явно сомневаясь, правильно ли они поступили.

Вечером Гена «в лицах» изображал нам картину его задержания, все мы весело смеялись:

— Думал утром, что сделать первым, поесть или побриться. Но есть хотелось больше. Поел. Включаю бритву. А свет — то уже кончился вместе с моим завтраком. Вы бы видели лица милиционеров, когда я им ручкой помахал из автобуса.

Вскоре пришли две правительственные телеграммы:

1) «Собрание учителей помоздинской средней школы выдвинуло вас кандидатом в депутаты верховного совета коми помоздинскому избирательному округу 153 просим согласие баллотироваться округу 153 = президиум собрания».

2) «Коллектив вольдинского отделения совхоза помоздинский выставил вас кандидатом верховный совет коми АССР помоздинскому избирательному округу 153 просит ваше согласие баллотироваться данному округу».

Затем были поездки для встреч с избирателями, их наказы, затем — выборы.

В избирательный округ Геннадия входили населенные пункты: деревни — Помоздино, Скородум, Вольдино и Бадьёльск, а также леспромхозы — Яг-кодж и Диа-серъя. Встречи с избирателями проходили при полных залах. Наболевших вопросов у населения было много.

Везде первым стоял вопрос об образовании детей. Главной школой для всех деревень Помоздинского района была единственная средняя школа в Помоздино. Размещалась она в трех зданиях, не имела центрального отопления. В интернате при школе жили 132 учащихся, из них только 5о человек были на государственном обеспечении, за содержание других платили родители, независимо от их материального положения, в итоге несколько учащихся бросили школу.

В следующем году после доклада Геннадия Министерство просвещения взяло на содержание уже 65 человек, больше денег не было.

В 1971—1973 годах на центральное отопление было переведено два школьных здания, однако, строительство новой школы было не предусмотрено, хотя за годы советской власти в Помоздино не было построено ни одного школьного здания.

По жалобам населения Гена делал Депутатские запросы в соответствующие организации. Ответы были разные.

Жители Бадьельска просили помочь построить дорогу до Помоздино, но Заместитель Председателя Совмина Коми ответил, что внутрихозяйственные дороги по закону должны строиться сельсоветами и леспромхозами за свой счет и своими силами, даже если они имеют социальное значение.

В Скородуме на животноводческой ферме была пробурена скважина и животные получали высококачественную воду, а жители были вынуждены ходить за водой на реку, поскольку зимой колодцы замерзают. Минсельхоз Коми АССР обещал провести изыскательские работы в 1972 году и начать строительство водопровода в 1974 году.

Для улучшения электроснабжения в селе Помоздино должны были ввести в эксплуатацию дизельную электростанцию на 500 квт.

Телефонизацию Помоздино обещали полностью закончить в 1972 году. Телетрансляция же зависела от введения в Ухте нового, более мощного передатчика.

К 1975 году было обещано построить взлетно-посадочную полосу в Помоздино для приема не только АН-2, но и ИЛ- 14.

Министерство Культуры сообщило, что детская музыкальная школа может быть открыта только при наличии помещения и квартир для преподавателей.

Вопрос о переводе драмколлектива при Помоздинском Доме культуры в разряд Народного театра мог быть окончательно решен с выездом специалистов на место.

Решение всех этих вопросов чаще всего не было в компетенции Гены. Он мог, как депутат, только контролировать выполнение составленных «наверху» планов, однако, часто личное вмешательство приводило к быстрым конкретным результатам. Так Министерство Сельского хозяйства Республики, отказав в выполнении ряда просьб жителей, согласилось выделить совхозу «Помоздинский» незапланированный «Урал».

Зато в компетенции Геннадия было проведение дней Литературы и искусства в Усть-Куломском районе. Гена уговорил своих коллег писателей, актеров и исполнителей народных песен из ансамбля «Асъя кыа» поехать, как когда-то, в Усть-Куломский район для встреч с сельчанами. Эти встречи прошли очень успешно. Потом такие Дни были проведены также во всех районах Коми — от Воркуты и Усинска до Прилузья.

Как депутат Верховного Совета Республики, член комиссии по образованию и культуре, Геннадий много ездил по школам всей республики. В то время вышел закон о всеобуче, требовавший укреплений материальной базы учебных заведений, а в некоторых деревнях не было элементарных условий для обучения детей, ни воды, ни туалета. Многие малокомплектные школы уберег он от закрытия, поскольку понимал, что враз хорошие школы не появятся, а детям учиться надо.

* * *

В 1971 году Республика широко праздновала свой Юбилей: 50-летие Коми Автономной Республики, торжества состоялись с 18 по 22 августа и начались открытием художественных выставок на тему «Земля моя Коми». Республиканский музыкальный театр Коми АССР показал спектакль «Отчий дом», в республиканском Драматическом театре был показан спектакль коми студии ГИТИС-а «Последние», по пьесе М. Горького, а 19 августа Драмтеатр приглашал гостей на премьеру национального спектакля «Бывают же такие, по пьесе Геннадия Юшкова.

Торжественное заседание Коми Обкома КПСС и Верховного Совета Коми АССР состоялось в Республиканском музыкальном театре в 10 часов утра, после которого состоялся праздничный юбилейный концерт. Самым зрелищным мероприятием было состоявшееся на городском стадионе представление «Ты цвети и расцветай орденоносный Коми край», в котором приняли участие коллективы художественной самодеятельности со всей республики.

Для меня самым важным событием была, конечно же, постановка пьесы Геннадия «Бывают же такие». (Режиссер спектакля И. И. Аврамов, композитор Я.С.Перепелица, художник Г. Рачковский). В спектакле были заняты лучшие артисты Театра, народные артисты Коми АССР и РСФСР, главную роль играл сам Иван Иванович Аврамов. Спектакль получился просто замечательный, он очень нравился публике, и артисты играли его с большим удовольствием много-много лет. В период работы над спектаклем Иван Иванович часто приглашал Гену на репетиции, обсуждали музыкальное сопровождение спектакля, иногда меняли отдельные реплики героев, а для сцены разговора Зезегова с Иваном Гена добавил целую страницу их диалога.

* * *

Пьеса «Бывают же такие» была написана еще совсем молодым, тридцатилетним Геной и напечатана в журнале «Войвыв Кодзув» в 1968 году, затем она была распространена Всесоюзным Агентством ВААП. В начале января 1978 года Гена получил письмо из Агентства по авторским правам письмо такого содержания:

«Уважаемый Геннадий Анатольевич!

В клубе фабрики имени ВЦИК (пос. Степанцево Вязниковского р-на) в 1977 году была поставлена Ваша пьеса «Бывают же такие». Переводчик пьесы Р. Афанасьев на учете в ВААП не состоит и его местонахождение неизвестно. Очень прошу сообщить адрес Р. Афанасьева, так как другие попытки узнать его местонахождение оказались безрезультатными.

С уважением,

уполномоченная ВААП по городу Владимиру и обл. Старыгина».

Гена был удивлен и рад, что его творчеством интересуются не только в Коми Республике, и прокомментировал это письмо в свое манере:

— Надо же! Ну, чистый детектив!

Не меньшее удивление вызвало у Гены еще одно письмо:

«Уважаемый товарищ Юшков Г. А.

С удовлетворением извещаем, что 4-ой Советской конференцией солидарности народов Азии и Африки 14 мая 1976 года Вы избраны членом Советского комитета солидарности стран Азии и Африки.

Желаем успеха в Вашей благородной деятельности в движении солидарности.

Советский комитет солидарности стран Азии и Африки».

Гена был удивлен:

— Господи, да кто же там сидит в этом комитете? Что они географии не знают? С каких это пор, Коми Республика в Азию перебралась?

Потом пришло еще одно письмо из этого Комитета. А потом в Комитете, видно, сообразили, где коми живут, в Азии или в Европе, и письма прекратились.

* * *

В газете «Красное знамя» 8 февраля 1973 года была помещена заметка о творчестве Гены, в которой сообщалось, что писателю Г.А.Юшкову присуждена Премия и Звание Лауреата журнала «Дружба народов» 1972 года за лучшую прозу. Гена не оценил вначале, что означает этот титул, но, когда позднее он узнал, что он награжден по разделу прозы, а по разделу поэзии за лучшие стихи года такое же звание получил Константин Симонов, то стал гордиться этим званием.

* * *

В июле 1973 года Коми писатели встречали у себя делегацию Закарпатских венгерских писателей: Ласло Балло, Юрия Мейгеша, Василя Вовчка.

Еще во время переписки, в которой шла речь о приезде гостей с Украины, они выслали ряд подстрочников своих произведений, и в дни Закарпатской Украины в Коми, газета «Югыд туй» отвела целую страницу на переводы, сделанные коми литераторами. Годом позже в коми книжном издательстве вышел сборник «Закарпатские рассказы», в переводах коми писателей, а позднее в Ужгороде, в издательстве «Карпаты» книга — «Песни с Печоры».

Встречи писателей в Сыктывкаре проходили в дружественной обстановке. Конечно, были всякого рода официальные мероприятия, знакомство с Республикой и, как всегда, неофициальные посиделки. Украинцам было интересно. У нас с Геной среди украинских писателей Закарпатья был друг, Петр Угляренко. Они с Геной были знакомы с давних пор, мы с ним и его женой в течение многих лет уговаривались вместе проводить отпуск в Гагре или в Пицунде и постоянно переписывались. В Сыктывкар он не приехал, поскольку не писал на венгерском языке. Переписка с ними длилась до отделения Украины от России.

* * *

Активная работа Гены, касавшаяся не только Культурной жизни Республики но и хозяйственной, в которой он принимал участие в качестве депутата Верховного Совета, была отмечены Обкомом партии коммунистов. В августе 1974 года он принес домой большую красную папку — Почетную грамоту, свидетельствующую о том, что Коми областной комитет КП СССР наградил Почетной Грамотой товарище Геннадия Юшкова за заслуги в хозяйственном и культурном строительстве Республики, активное участие в коммунистическом воспитании трудящихся.

* * *

В 1976 году Марина заканчивала школу. Весной факультет журналистики МГУ объявил творческий конкурс, Марина послала свои работы, но ответа долго не было и они с Геной решили, что она станет поступать в СГУ. Поскольку мы летом ежегодно, всей семьей ездили отдыхать на море в Дома творчества писателей, Гена взял путевки, и мы решили, что я с Мариной останусь дома готовиться к школьным выпускным экзаменам и вступительным в Университет, а они с Юлей поедут отдыхать. На этот раз он выбрал Коктебель. Вскоре мы получили подробнейшее письмо и когда мы его читали, нам казалось, что мы тоже в Коктебеле:

«Мама и Марина!

Наш привет из Коктебеля! Пишет папа, Юля играет с девочкой — соседкой. Приехали мы в Феодосию вечером 12 июня, на «Волге» доехали до Планерского.

Устроили нас в 17 корпус, в 3 комнату, где мы жили когда–то: есть фотография Марины с розами. Наши соседки по туалету (на две комнаты) — бабушка с девочкой. Жить можно: своя веранда, комната с двумя кроватями, с электрокамином и т. д. Правда, сыровато из-за погоды. На улице ветрено и облачно, т-ра воздуха 18 — 20 градусов, вода в море 14—16. Пляж почти пустой, хотя народу полно в столовой. Публика, как заметила Юля, не та, что была в августе в прошлом году. Самих писателей меньше, больше членов семей и т. п.