Бесплатный фрагмент - Пьяная Россия

В лесу

Стояла замшелая избушка, с покатой крышей и слабо освещенными изнутри маленькими окошками.

Временами, к избушке, осторожничая, подходили лоси, но всякий раз останавливались, будто наткнувшись на невидимый барьер.

Волки кружили неподалеку, задирая лобастые головы кверху, нервно нюхали воздух, поскулив, истоптав весь снег на границе огорода, исчезали, будто духи леса, растворяясь серыми тенями посреди высоких задумчивых сосен.

Днём, из избушки выходил дед не дед, но дядька с посеребренными сединой, волосами и хитро прищурившись, оглядывался вокруг, а обнаружив следы возле границ своих владений, кстати, ничем не огороженных, хохотал насмешливо:

— Что не ндравиться?

Лес отвечал, в обыкновении, тихим шелестом. Правда, изредка сорока, наблюдая за дядькой с безопасного расстояния, с верхушки сосны, принималась оскорблено трещать, и дядька грозил ей кулаком:

— Поговори мне еще!

Изредка, на снегоступах добиралась до пограничной зоны некая фигура и, встав, жалобно начинала звать:

— Евсей, а Евсей Николаич!

Скрипела дверь избушки и на крыльцо выходил дядька.

— Слушаю? — строго говорил он, насупившись.

Фигура поспешно излагала суть вопроса.

Подумав, Евсей, как правило, пропускал просителя, но бывали случаи, когда и отсылал прочь, сердито махнув рукой:

— Ишь, чего удумали, — ворчал он, имея в виду просителей в целом, — в святые меня определили. Вроде люди, вроде думать умеют, а будто неразумные сороки поступают, лишь бы потрещать!

Между тем, слава о Евсее-отшельнике неслась вприпрыжку по сибирскому краю, и уже не остановить было поток страждущих. К избушке Евсея люди протоптали по снегу твердую тропинку.

Наконец, и церковь заинтересовалась отшельником. Архиепископ земли сибирской отрядил нескольких экзорцистов дабы установить, святой ли на самом деле проживает в лесу, молиться ли он богу и почему, на каких основаниях народ ломиться к нему да еще и помощь получает?

Экзорцисты легко добрались до избушки Евсея, но аккурат перед устеленным снежным покрывалом огородом, по которому была проложена узенькая дорожка, они наткнулись на невидимую стену.

— Что такое? — ощупывая «твердый» воздух, спросил у братьев, старший экзорцист, иеромонах Пафнутий.

— Колдовство, — убежденно проговорил младший, инок Арсений.

— Не иначе этот Евсей с дьяволом знается? — прищурился на избушку, послушник Алексий.

Они покликали. Евсей и вышел на крыльцо. Приложил козырьком руку ко лбу, сквозь сосны уже вовсю пробивались весенние, яркие, солнечные лучи, а разглядев своих просителей, расхохотался, напугав сороку.

— Святые пожаловали!

— Не шути с нами, Евсей! — пригрозил отшельнику иеромонах Пафнутий.

— А то что? — недобро сощурился хозяин. — Избушку мою спалите?

— Откуда он знает?! — растерялся послушник Алексий, ощупывая за пазухой бутыль с керосином.

— Может, и спалим, — угрожающе подвинулся вперед Пафнутий, но наткнувшись лбом на невидимую преграду, притопнул в гневе.

— Братья, ни одна дьявольская сила во все времена не могла противостоять псалмам, так начнем же молиться!

И они, широко разевая рты, принялись распевать псалмы.

Евсей на это ответил презрительным смехом.

— Глупые монахи, — говорил он стайке маленьких воробьёв, допущенных до крыльца избушки, — хотят призвать своими молитвами ангелов Бога, но кого тут ангелам одолевать, демонов нет, а до чертей, кому какое дело?

И он подмигнул неестественно притихшим, ведущим себя отнюдь не по-птичьи, воробьям, слушающим Евсея также внимательно, как некоторые боязливые грешники внимают церковным пастырям, произносящим с паперти философские проповеди о предсмертном покаянии и муках в геенне огненной.

Между тем, невидимая стена начала двигаться, выжимая возмущенных экзорцистов прочь, из леса.

Едва ли не бегом, будто огромной лопатой, сметены они были к опушке леса, откуда и начинали свой путь к отшельнику.

На кувыркающихся, истерзанных, протестующих монахов с удивлением смотрели люди. Из десятка саней запряженных лошадьми вылезли и простые крестьяне, и благородные господа. У всех в глазах стоял немой вопрос, но, ни слова не говоря, святые отцы кинулись к своей повозке с мирной лошадкой и кучером, дремлющим под лучами теплого солнышка.

— Погоняй, кому говорят! — замахнулся на кучера, иеромонах Пафнутий.

Инок и послушник, без сил, повалились на овечьи шкуры, настеленных в санях и когда оказались в чистом поле, без людского надзора, дали волю слезам.

— Батюшка, ведь едва не погибли от рук проклятого колдуна! — жаловались они, трясясь в не придуманной лихорадке.

— Ничего, — злобился Пафнутий, — мы еще повоюем!

Поздней весной, едва сошел снег, и земля покрылась зеленым пушком первой травы, экзорцисты вернулись.

Обошли избушку с тыла, но опять наткнувшись на невидимую преграду, схватились за бочонок со святой водой, что волок на своих плечах послушник Алексий.

— Молитвами святых отец наших, — громко напевал инок Арсений, а Пафнутий щедро разбрызгивал мохнатой кистью святую воду.

— А это вы? — выглянул из-за избушки Евсей. — Не надоело еще?

— Колдун, дьявольское отродье! — плюнул в ярости, но не доплюнул в отшельника, Пафнутий.

Слюна стекла по невидимой стене, экзорцисты проводили ее изумленными взглядами.

— Что ты есть такое? — удивился инок Арсений, отступая.

— С нами Бог! — перекрестился послушник Алексий.

— Оставьте меня, — посоветовал Евсей, пожимая плечами, — я же к вам в монастырь со своей правдой не лезу, отчего же вы лезете в мой дом?

На что Пафнутий задохнувшись от ярости, затопал ногами:

— Ты колдун, а стало быть, зло!

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Евсей, — если бы зло, пошто люди ко мне за помощью ездили бы?

— Знаем мы твою помощь, — продолжал бесноваться Пафнутий, — болезнь с одного человека на другого переводишь!

— А хоть бы и так, — ухмыльнулся колдун, — болезнь сама по себе не появляется, насылают ее злобные ведьмы-упырки. Посылают шёпотком по ветру, подбрасывают подкладами под двери, втыкают иглами в стены.

— Вот-вот, даже в собственном колдовском мире разобраться не можете! — встрял тут инок Арсений.

Евсей вздохнул.

— Нешто это наш мир? — он решительно помотал головой. — Так, последствия неудачного эксперимента демонов-вампиров.

— Ведьмы-упырки? — не поверил иеромонах Пафнутий, вглядываясь в отшельника.

— Именно! — закивал Евсей. — Еще не одно столетие настоящие колдуны будут бороться с упырями и много времени уйдет, прежде чем до окружающих дойдет, кто по-настоящему виноват в дурной славе, которую приписывают всем колдунам и ведьмам без разбору!

— Ишь ты, святые! — недобро хмыкнул Пафнутий, продолжая осыпать невидимую стену каплями воды из бочонка.

— И святой, — хохотнул отшельник, — через столетие, ваши же братья, монахи, запишут меня в святцы, как блаженного, станут поминать в каждой церковной службе.

— Брешешь! — попятился Пафнутий, не сводя потрясенного взора с колдуна, но отчего-то внутренне понимая всю справедливость слов Евсея.

— Помилуйте, — смеялся отшельник, — скольких недостойных людей вы уже причислили к лику святых? Руки по локоть в крови, убийцы многих и многих живых человеков, а вы преклоняетесь перед короной и торжественно объявляете народу, дескать, тот или иной царь, царица теперь свят-пересвят, ан нет, душегубец в аду сидит!

— Замолчи! — осипшим с испугу голосом, потребовал Пафнутий и, повернувшись, пошел прочь.

За ним последовали его ученики, инок Арсений и послушник Алексий.

Отшельник с грустью глядел им вслед. Вспорхнувшим на его плечи воробьям, он сказал:

— Глупые какие, сколько им придется еще умереть и родиться, сколько придется жизней прожить в этом тяжком мире, прежде чем они поумнеют и поймут истину.

Воробьи согласно молчали, наблюдая безо всякого выражения за удаляющейся троицей святых отцов, но ожили, когда Евсей вернулся в избушку, где его дожидались очередные просители: парализованный старик и жена старика, добрая старушка.

— Так уж ты постарайся, Евсей Николаич, — выкладывая на стол тщательно завернутые в чистое полотно дары, попросила старушка.

Евсей не удержался, понюхал шаньги и пироги с капустой. С удовольствием взглянул на кувшин свежего козьего молока, круглую головку сыра, попробовал творога.

— Балуешь меня? — весело глянул он на старушку.

— Ах, Евсеюшка, все бы отдала, лишь бы старик мой встал на ноги, — заплакала старушка, роняя светлые слёзы на темные, искорёженные тяжкой крестьянской работой, руки.

— Плохо без хозяина, понимаю, — кивнул Евсей и без лишних слов велел воробьям, так и сидевшим у него на плечах, — а ну-ка, снесите ведьме-упырке ее наговор, пущай теперь сама мучается!

И воробьи, исполняя приказание, тотчас налетели на парализованного, недвижимого старика, распластавшегося по широкой лавке.

Старик с ужасом глядел на хлопотливую стаю, живым ковром покрывшую его тело.

Колдун раскрыл настежь двери избушки.

— Летите! — приказал он своим помощникам и, проводив воробьев взглядом, повернулся к старику, до сих пор неподвижно лежавшему на скамейке. — Вставай!

Старушка охнула, когда ее старик сел, свесил ноги и с трудом поднялся, покачиваясь от усилия.

— Святой, истинно святой, — грохнулась на колени старушка, стараясь облобызать руку отшельника.

— Глупости, — отвел руку Евсей, — иди-ка лучше, сыновьям крикни, чтобы отцу помогли до повозки добрести, слаб он еще!

Шло время, слава про Евсея-отшельника росла и множилась. Обрастая новыми и новыми подробностями, летела по земле сибирской, не давала покою экзорцистам-православникам.

Будучи на смертном одре, иеромонах Пафнутий продиктовал слабым голосом послушнику Алексию, что Евсей — не свят вовсе, что колдун с дьявольской мощью. Записи эти строго сохранялись в архиепископской библиотеке, но после революции растащенные на цигарки фомами неверующими, исчезли, обратившись в пепел, а через несколько десятилетий, когда рухнула власть атеизма и церковники вновь принялись возводить свои храмы, сбылось предсказание колдуна, записали его в святцы и лишь немногие старожилы покачивали в сомнении головами слушая, как на церковных службах монахи поминают блаженного старца Евсея, говорили, мол, колдун это был и всё тут…

О пользе правительственных реформ

В конторе, именуемой в простонародии офисом, за компьютером сидели некоторые люди и от нечего делать играли в компьютерные игры, между делом, разговаривая о пустом, а точнее, о правительственных реформах.

— Не надо народу втюхивать здоровый образ жизни, — рассуждал коротко подстриженный, но лопоухий, молодой человек, в модном костюме, — а надо рекламные плакаты по всему городу развесить с устрашающего вида дьяволом и написать кровавыми буквами: «Куришь сатанинское зелье? — Прямая дорога в ад!»

— Что, курево? — закуривая тонкую дамскую сигаретку с ментолом, произнесла девица с розовыми волосами. — Как мы нормы ГТО сдавать будем?

— Как все, по отписке! — пожал плечами лопоухий. — Мне батя про эти самые нормы рассказывал. В совдепии не больно и надрывались.

— Ну да, — оживилась девица с ярко-синими волосами, — вначале, помните, диспансеризацией пугали? Психиатрами, наркологами грозились? А на деле вышло, что?

— Что? — хором подхватили присутствующие.

— Ничего! — отрезала девица. — Даже скучно, приходишь к психиатру, а он тебе, встаньте прямо, руки в стороны, глаза закройте, дотроньтесь до кончика носа. А нарколог!

Девица скорчила презрительную гримасу:

— Спрашивает, какие таблетки принимаю?

— Колеса! — расхохотался лопоухий.

Девица кивнула и, достав из сумки косметичку, принялась накрашивать ресницы синей тушью.

— Я вот одного не понимаю, — выглянул из-за монитора другой молодой человек, тоже коротко подстриженный, тоже в модном костюме, но курносый, — если нормы ГТО вернули, пускай возвращают и государство!

— Привет! — рассмеялась розоволосая девица. — Наше государство называется Россия.

— Не государство, а страна, — строго поправил ее курносый.

— Ну да, — задумчиво начал говорить лопоухий, — медицина чтобы, образование, бесплатное жилье.

— Ты бы не хотел? — пытливо заглянул в глаза лопоухому, курносый.

— Хотел бы, — кивнул лопоухий, — но без маршевых песен, без комсомола, без фанатизма.

— Сейчас комсомольцев заменили волонтерами, — напомнила ярко-синяя девица и положила синюю косметичку в синюю сумку.

— Долго вы еще лясы будете точить? — заглянул в двери рыжий веснушчатый парень. — Там в торговом центре скидки на хиты сезона девяносто процентов!

— Ой, мамочки, — завертелась розоволосая.

— Это же почти коммунизм! — восторженно прокричал лопоухий.

И четверка молодых людей, похватав свои сумки с кошельками, ринулась совершать шопинг.

В дальнем углу офиса, уронив голову на стол, спал убеленный сединами, уже не молодой, человек. Сквозь сон, едва закрылась дверь за шумными коллегами, он всхрапнул и пробормотал:

— Коммунизм — не коммунизм, а зарплата капает!..

Души «прекрасные» порывы

Под Новый год, соблюдая советские традиции переездов на новое жилье, Игорь Владимирович Переверзев торжественно переступил порог двухкомнатной квартиры.

За ним семенила его побитая гражданская жена. Бил не Переверзев, нет, боже упаси!

Бывшая жена издалека, несколько минут сверлила соперницу взглядом, затем решилась, резко прыгнула на дорогу, под пронзительные звуки клаксонов, перебежала на ту сторону и без предупреждения, молча, вцепилась в волосы новой пассии бывшего мужа.

Переверзев не любил вспоминать эту кошмарную сцену, но волей, неволей возвращался, мысленно оценивая ситуацию, когда убегая, жена пообещала ему отомстить…

— Ромик, как тут светло и чисто! — жалобным голосом, произнесла его гражданская.

Переверзев покосился, оглядывая хрупкую фигурку женщины. Любовью к роскоши она не отличалась, одевалась скромно и, несмотря на свою эффектную внешность яркой блондинки, вела высокоморальный образ жизни, не была склона ни к гулянкам, ни к танцам, ни к выпивке.

Она была замкнута и сторонилась шумных застолий, за что и получила прозвище «гордячка».

Переверзев добивался ее целый год, но добился, лишь получив развод и девичью фамилию.

Бывшая жена моментально ушла в запой и, опершись локтем о кухонный стол, завывала о «миленьком моем». Компанию ей составили подруги, сорокалетние разведенки, мужья которых переметнулись к молодухам.

Дочь, ровесница его новой жены, перестала с отцом общаться и демонстративно хмыкая, уводила от дедушки маленького внука.

Переверзеву было свойственно впадать в минутные смятения, после которых, начинали дрожать руки и голос срывался до истерического визга. Он требовал свиданий с внуком, которого любил до безумия. Внук олицетворял для Игоря Владимировича сына, которого у него никогда не было, но рождения, которого он очень сильно, всем сердцем желал.

Бывшая жена издевательски хохотала, а дочь, обзывая старым развратником, хлопала перед его носом дверью квартиры, не допуская деда к малышу.

Когда это случилось в последний раз, Переверзев был так потрясен, что дыхание его сделалось неровным, слезы навернулись на глаза.

Он бросился на закрытую дверь, вытирая слезы, испытывая досаду и тревогу, проворачивая в сознании некий ключ, приоткрывающей дверь сомнений, как ему быть теперь? Между тем, бывшая жена наблюдала за ним в дверной глазок, злорадно хихикала, зная его сущность, понимая, насколько больно ему сейчас.

— Игорек, погляди, какой вид из окна! — пролепетала его новая.

Переверзев с упреком посмотрел на нее. Какое ему было дело до ледяной горки и детей, веселившихся во дворе, если посреди этих детей не было его внука?!

— Алешенька! — вслух произнес Переверзев и смахнул слезу тоски.

Она оглянулась:

— Что?

Переверзев сглотнул:

— В юности я хотел прыгнуть с моста в реку, но оказался слаб, у меня не хватило духу покончить жизнь самоубийством.

Она смотрела с недоумением. Переверзев продолжал:

— Я никогда не отличался храбростью. Как то будучи уже женатым человеком, я завидел вдалеке толпу молодчиков, перепугался и на всякий случай спрятался за бортом старого грузовичка.

Молодчики, похохатывая, скоро прошли мимо, и я собирался было покинуть свое убежище, как раздался яростный рев толпы, и мимо грузовичка пронеслась волна озверелых людей, которые немилосердно дубасили друг друга. Молодчиков погнали. Наконец, все смолкло и я, приседая от страха, выбрался на улицу, где увидел тучного мужчину избитого в кровь. Мужчина лежал на грязном асфальте, тяжело дышал и ничего не говорил, изредка открывал глаза, но тут же к моему ужасу, у него показывались белки, тогда как зрачки совсем закатывались.

Все же я вызвал скорую помощь и помог загрузить несчастного толстяка в машину.

Но когда скорая скрылась за поворотом, заметил, что в пылу битвы толстяк ли или кто другой, обронил сумку. Сумка оказалась тяжелой. Я заглянул внутрь, увиденное поразило меня. Сумка была доверху набита золотыми изделиями.

Моментально поняв, что милиция не поверит в мою невиновность, я вместо того, чтобы бросить сумку с явно ворованным золотом на месте, сбежал, крепко прижимая сумку к груди, рассуждая об отпечатках пальцев и тюрьме.

После, дома еще жил в страхе, и каждый день смотрел криминальные новости, страшась услышать об ограблении ювелирного магазина, но так ничего подобного и не услышал.

Сумка пылилась в кладовке. Так прошло без малого пять лет. Наконец, я выудил из сумки пару колечек, отнес их к оценщику и ахнул, когда оценщик заявил, всего лишь бросив мимолетный взгляд на кольца, что это не золото вовсе, а бижутерия.

После таких слов я совсем сошел с ума, бегал по оценщикам, выгребая горстями, из сумки, злосчастные изделия, но всякий раз получал ответ — бижутерия, грошовый товар.

Моя жена, узнав, в чем дело, а я скрывал от нее и сумку с «драгоценностями», и саму историю, хохотала до икоты.

История эта имела конец. В один день зайдя на рынок, я увидал того самого толстяка. Живой и здоровый, он весело торговал бижутерией, которая весьма напоминала золото. Десятки женщин толпились возле его прилавка.

За умеренное вознаграждение, я вернул ему сумку, с не таким уж получается и дорогим товаром.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила она, не отходя от окна.

Переверзев прикрыл глаза, молясь, чтобы женщина не приближалась.

— Я хочу вернуться к семье! — глухо произнес он.

Она вздохнула:

— Я знаю!

— То есть? — взвился Роман Владимирович.

Вместо ответа она положила ключи от новой квартиры на подоконник и молча вышла, тихо прикрыв за собой входные двери.

Переверзев настроившись на скандал, сник.

— Ушла и слова не сказала! Позволила втоптать свою душу в грязь!

Игорь Владимирович заметался, голос совести буквально вопил ему о несправедливости. Как он мог так поступить с молодой двадцатипятилетней женщиной? Как мог не протянуть руку помощи, когда его жена, будто фурия, прыгнула, исцарапала, избила ее, но постепенно успокаиваясь, Переверзев занялся более приятными мыслями. Взял ключи с подоконника и широким шагом отправился на старую квартиру, где в хрущобе ютились жена, дочь и маленький внук.

Ему позволили переступить порог дома.

— Доченька! — торжественно начал он, глядя в серьезные глаза дочери.

— Короче! — потребовала она.

— Поздравляю тебя с наступающим новым годом и новой квартирой! — протянул Переверзев ключи.

Наступила тишина.

Жена в тревоге кусала себе нижнюю губу и смотрела с недоверием.

Дочь, сменив гнев на милость, нежно улыбнулась отцу, взяла ключи.

— А можно посмотреть?

— Конечно! — произнес он ровным голосом, внутренне ликуя, он хорошо знал своих женщин, лед был сломлен.

Квартира очень понравилась.

Двухлетний внук, не сходивший с рук деда, был в восторге:

— На лисапеде! — кивнул он в сторону просторного коридора.

— Будешь ездить! — понял его Переверзев и радостно чмокнул внука в щечку.

— Давайте мебель купим, и Новый год отпразднуем в новой квартире! — предложила дочь, весело кружась посреди гостиной.

— Погоди-ка, — отодвинула ее жена Переверзева, — а твоя молодуха как же?

Игорь Владимирович струсил и, заслоняясь внуком, промямлил:

— Кончено. Бес попутал. Прости!

— Прощу, если снова предложение мне сделаешь!

Переверзев бросился на колени. Внук взволнованно топтался рядом с коленопреклоненным дедом.

— То, то же! — щелкнула по носу новоявленного жениха, бывшая жена, теперь невеста.

Незадолго до боя курантов, когда семья Переверзевых замерла с бокалами шампанского в руках, отсчитывая секунды до наступления нового года, по ступеням лестницы взошла одинокая молодая женщина и, приникнув ухом к двери, услышала громкие голоса семьи Игоря Владимировича.

Тяжело вздохнув, женщина поставила возле дверей квартиры чемоданчик вещей бывшего гражданского мужа и, пожав плечами, спустилась во двор, где уже носились тени взрывов фейерверков, где шатались пьяные люди и, подлавливая прохожих, норовили напоить вином. Она и не отказывалась, вопреки своим моральным устоям, да какие к черту устои, когда мужчина, с виду порядочный человек, замутил, закрутил, сбил с толку, обнадежил, а после выбросил, как собаку?

Переверзев же счастливый своим семейным благополучием и думать забыл о порушенной жизни всего лишь одной-единственной молодой женщины…

Истина познается в сравнении

Стоит только уехать в отпуск, скажем, дней на десять, а вернувшись, взять авоську, легким шагом направиться в знакомый продуктовый магазин. Зайти и рот открыть от удивления, потому что вместо хлеба на полках — телевизоры, вместо колбасы — компьютеры. В народе говорят: «Сожрали!», имея в виду странно быстрые смены не только вывесок магазинов, но и самой сути подхода к торговцам, уж лучше бы тогда вернули государственный строй и государственные магазины, где все было бы надежно, на долгие времена, господа правители!

Давно подмечено, очереди в общие поликлиники, к врачам, просто громадные, а в частных никого нет. Заплати и будь здоров!

При Советах были комсомольцы-добровольцы, при едроссах — волонтеры. Что изменилось? Правильно, название!

При Советах были продавцы, при едроссах — менеджеры.

При Советах грамоты, медали, при едроссах — тоже самое, грамоты, медали, но зарплаты нет, квартиры нет, здоровья нет и медалька — издевательство, золота, серебра и то в ней нет, один обман и крашеный алюминий!

При Советах воду из-под крана пили, при едроссах воду из-под крана даже кипятить бояться, покупают в магазинах, артезианских ларьках…

При Советах на похоронах плакали о покойнике, при едроссах о кредитах, что взяли на похороны…

Батюшка

Целая армия байкеров на сверкающих мотоциклах, эффектно пророкотав возле старинного храма, остановилась во дворе.

— Свят, свят, — перекрестилась набожная старушка, — и куда же вас чёрт принёс, окаянных?

— Не чёрт, а Господь, — мягко поправил старушку огромадный бородатый байкер.

Закованные в чёрные кожаные доспехи, украшенные железяками, лохматые обладатели «железных» коней производили на впечатлительных людей страшное впечатление.

— Антихристы, — крестились редкие зрители на крыльце храма, служба ещё шла, и не ведающий о наезде антихристов народ молился, кланяясь иконам и батюшке.

Священник, отец Владимир Старгородцев вёл службу, как всегда вдохновенно, почти артистично. Ему вторил дьякон, имевший такой бас, что, как говорится, стёкла окон дрожали. Хор, состоявший из студентов музыкального училища, старательно выводил преимущественно тонкими, женскими голосами: «Господи, помилуй!»

Старушки, что стояли в первых рядах активно подхватывали любое песнопение, их дребезжащие голоса, конечно же терялись в басовитом гудении дьякона, но вот в одиноких воззваниях Господу священника Владимира были слышны отчётливо.

Отец Владимир не мог похвастаться точно такой же басовитостью, что и у дьякона, тем не менее, делая посыл, он с удовольствием ощущал, как голос его резонирует где-то под куполом храма, пролетает на невидимых крыльях, едва касаясь седых волос стариков и головных платочков женщин.

Неизменно, во всякую церковную службу Старгородцев приходил в восторг, схожий с восторгом младенца поймавшего в ладошки солнечный лучик и считал, что, таким образом, он получает благодать.

О благодати можно было бы рассказывать бесконечно, но вкратце объясню, именно благодать является причиной крестовых походов с иконами и молитвами из города в город. На её поиски устремляются грешники в святые места. Благодать не похожа на опьянение или наркоманскую эйфорию, она быстра и неуловима, а ощутивший её человек ещё долго будет тихо улыбаться, ведь настигнувшее его счастье мимолётно, как поцелуй Бога, однако стойкое ощущение теплоты остаётся надолго.

О людях, не расстающихся с благодатью, слагают легенды и рассказы, их называют блаженными, святыми.

Старгородцев себя святым не считал, завидев чуда-юд стеснительно столпившихся в притворе храма, он широко улыбнулся, перекрестился и отдельно поклонился.

Народ, предстоящий в церкви, так, что яблоку было негде упасть, заворочался, стремясь узнать, кому это батюшка уделил внимание. Не то, что почтение, но удивлённый шёпот пронёсся по храму и замер, наткнувшись на чашу с причастием, что вынес из алтаря отец Владимир.

Шли последние минуты церковной службы. Уставшие старушки, опасливо косясь на робких байкеров, пробрались к скамейкам, чтобы присесть, вытянуть вперёд усталые ноги, обутые в удобную обувку на плоской подошве.

Матушка Елена, жена отца Владимира Старгородцева принялась, как всегда, обходить старушек с кастрюлей компота, всякий раз остававшегося после причастия. Тут надо пояснить тем, кто не в курсе, причастие, а именно ложку кагора с хлебом, всегда причастники запивают небольшим количеством компота, что выдаётся им в одноразовых стаканчиках, в храме.

Заметив столпившихся в притворе храма байкеров, матушка и к ним подошла, с натугой, впереди себя, неся пятилитровую кастрюлю, правда, уже ополовиненную.

— Пейте, дорогие мои, небось устали с дороги, — разглядывая пыльные лица, пропела матушка Елена и кивнула на свой карман, откуда торчала целая стопка стаканов.

Мужиков не надо было приглашать дважды, столпившись вокруг кастрюли, они в два счёта, вычерпали половником весь компот.

— Ироды, как набросились, — комментировали старушки, неодобряя внешний облик байкеров, — матушку бы не сожрали!

Между тем, служба закончилась, и отец Владимир попытался, было, пробиться к байкерам, но прихожане, жаждущие совета, хватали батюшку за рукава, изливая душу.

Русский народ в большинстве своём не знает психоаналитиков, за психоанализом обращаются к батюшкам. Нередко потому священники вынуждены осваивать премудрые книги по психиатрии, вкупе с обучением в семинарии и чтением книг святых отцов, они становятся такими профессионалами, что куда там иным мозгоправам!..

Наконец, Старгородцев добрался до байкеров. Обнялся с одним, другим, похлопал по плечу третьего. Старушки, позабыв про компот, плещущийся на дне стаканчиков, разинув рты, глядели на это братание.

— Матушка, — весело обратился он к жене, прибирающейся за свечным прилавком, — брось всё, ко мне друзья приехали! Вот тебе крест, двадцать годков не виделись!

— Так я домой побегу, стол накрою, — засуетилась матушка Елена и, подобрав длинную юбку в сиреневый горошек, выбежала из церкви.

— Отец Иннокентий, — обратился к дьякону, взиравшему с весёлым любопытством на всю эту кутерьму, отец Владимир, — пойдём с нами потрапезничаем!

Чинно разговаривая, байкеры вместе с двумя служителями церкви, вышли из храма, оставив старушек судачить о небывалом происшествии.

Дом Старгородцевых стоял неподалёку от церковных построек и старинной колокольни, где виднелись подвешенные в ряд пять небольших колоколов.

— Маловато, — кивнул на колокола один из байкеров, имея в виду то ли количество, то ли размеры.

— Малы да удалы! — улыбнулся отец Владимир. — Мы и этому обновлению рады!

— Недавно повесили?

— В прошлом году, — вспомнил Старгородцев, — меценат один расщедрился.

— Архиерей к нам, на праздник приезжал, — пробасил отец Иннокентий.

— Что же у мецената денег на большой колокол не нашлось?

— А мы не спрашивали и пяти колокольчикам, ой, как обрадовались! — засмеялся Старгородцев снизу, с большой любовью оглядывая неподвижные колокола.

К нему подбежал мальчишка лет пятнадцати.

— Сын мой, Ванюшка, — представил он мальчика байкерам, — извольте заметить, звонарь!

Байкеры шумно пожали руки Ванюшке и, хотя они не слыхали, как он музицирует с колоколами, но заранее одобрили и музыкальные способности, и щуплую фигурку подростка.

Ванюшка, улыбаясь, весело вертелся в их могучих руках и, в конце концов, оказавшись верхом на плече самого мощного дядьки, возликовал, по-мальчишески, озорно, свистнул.

— Небось и голубей гоняешь? — тут же заинтересовались байкеры.

— У приятеля моего, Митьки, голубятня, — протараторил, сияя глазами, Ванюшка, — голуби белые-белые!

Зажмурился он.

Взойдя на крыльцо, байкеры по деревенской традиции оставили обувь на крыльце и в одних носках по чистым ковровым дорожкам, настеленным по всему дому, вошли в обширную прихожую, а оттуда, в гостиную.

На длинном столе, накрытом белоснежной скатертью уже стояли кое-какие холодные блюда, но едва отец Владимир закончил читать предобеденную молитву, матушка Елена появилась из кухни с горячим.

Белые с золотыми ободками глубокие тарелки, стоявшие перед каждым обедающим, она скоренько наполнила дымящимся картофельным пюре, тушёной капустой и кусочками жареной рыбы.

— Прошу любить и жаловать, караси! — указывая на кусочки, заметил отец Владимир.

— Сам ловишь? — спросил один из гостей, налегая на еду.

— Не сам, мне помогает Ванюшка и отец Иннокентий.

— Рыбы в пруду видимо-невидимо, — делая страшные глаза, добавил Ванюшка.

— Развели, — пробасил отец Иннокентий.

— Неужто сами? — не поверили байкеры.

— Потрудились на славу, — засмеялся Старгородцев, — пока вылавливали из дальнего озера и к нам, в пруд пересаживали.

— Хорошо тут у вас, — покрутил головой самый мощный байкер, — надо было раньше заехать.

— Раньше, — подхватил отец Владимир, — лет шестнадцать назад мы дом с матушкой строили, ремонтом в храме занимались, подкрашивали и укрепляли.

— Колокольня валиться начала, — вспомнил дьякон, — так мы с отцом Владимиром, будто заправские альпинисты, на верёвках сверху спускались и расшатавшиеся кирпичи цементом укрепляли.

Байкеры жадно слушали. Впрочем, один откашлялся:

— А может и сейчас, того, этого самого, для нас дело найдётся?

С надеждой поглядел он в глаза отцу Владимиру:

— Ради нашей старой дружбы?

— Найдётся, ещё как найдётся! — захлопал в ладоши Старгородцев.

После обеда, переоблачившись в рабочую одежду, обвешавшись строительными инструментами, они не спеша двинули… прочь от храма к жилым постройкам местных жителей.

Заходили во дворы нуждающихся в помощи одиноких людей, Старгородцев всех наперечёт знал: кололи дрова, прохудившиеся крыши домов укрепляли, чистили колодцы и дымоходы.

Возвратились усталые, к ужину и с удовольствием, попарившись в деревянной баньке, что затопила к приходу работничков, матушка Елена, переоделись в чистое бельё, подсели к столу.

Оглядев добровольных помощников, облачённых теперь не в мотоциклетные доспехи, но в рубашки и штаны самого батюшки, отец Владимир рассмеялся:

— Долгонько ваши старания люди вспоминать будут.

— А то, что мы делали, разве богоугодное дело?

— Ещё какое! — расправляясь с вишнёвым пирогом, весело заметил Старгородцев.

Уставшие гости полегли после ужина спать.

Матушка Елена расстелила им на многочисленных раздвижных диванах и креслах уютные постели. В доме Старгородцевых привыкли принимать многочисленных гостей, в основном странствующих пилигримов, мечтателей, художников, поэтов. Приезжали или приходили своим ходом к отцу Владимиру монахи-вольнодумцы, священники-расстриги. Бывало, некоторые задерживались надолго, некуда было идти. Старгородцевы никогда никого не гнали, мало того устраивали на работу, поддерживали, укрепляли и постепенно разуверившийся в жизни человек находил себе жильё, а далее отец Владимир мог похвастаться бракосочетаниями бывших пошатнувшихся духом и особую радость ему приносили крестины детей, рождённых от таких браков.

Отец Иннокентий отправляясь в соседний домик, где обитал лишь ночью, так как был бессемейным, остановился в дверях и, обратившись к Старгородцеву, не смог скрыть повышенного интереса.

— Как же ты с ними познакомился? — кивнул он на видневшихся в проёме двери одной из комнат, храпевших байкеров.

— В молодости, — ответил Старгородцев, усмехаясь в усы, — лихачили на мотоциклах. Страсть, как любил скорость, ветер, пиво и рок!

— Ты? — не поверил отец Иннокентий, заново оглядывая солидную фигуру друга.

— Я! — подтвердил батюшка. — Если хочешь знать, рокеры или по-современному, байкеры, это те же анархисты! А от анархиста до порядочного человека один шаг!

— И ты его сделал, этот шаг? — всё ещё поражался дьякон.

— Шагнул в духовную семинарию, — согласился отец Владимир.

— А они? — снова кивнул в сторону спящих байкеров, отец Иннокентий.

— Они? — задумался Старгородцев. — Работают, семьи содержат и стараются в отпуск объединиться, чтобы колесить по России, видишь, и к нам заехали, слава Богу!

Перекрестился он на спящих друзей.

— Сподобил Господь увидеться через двадцать лет!

— Богоугодное дело! — подтвердил дьякон и на цыпочках покинул спящий дом Старгородцевых.

Но ещё долго не спал, слонялся возле остывших боков мотоциклов и трогал их пальчиком, представляя, как летит по дороге и ветер сдувает слёзы из глаз, ах, как хорошо!

Белым-бело

В предпраздничные дни Танька Удальцова решила сделать ремонт в своей квартире. Обзвонив с десяток соответствующих фирм, она каждый раз спрашивала, есть ли в бригаде строителей представители кипчакских народов, а по-современному — гастробайтеров, то есть таджиков, казахов, узбеков. После минутной заминки ей отвечали, что есть и бригады занимающиеся ремонтом квартир, в основном состоят из «черных».

Танька вспылила и позвонила подруге:

— Кто расистка? Я — расистка! — орала она в трубку. — Да, и не скрываю своего презрения к этим дуракам! Они ничего не умеют! Вон на прошлой неделе приперся слесарь, таджик, надо было кран холодной воды заменить, бегал, бегал, не знал, что и как делать, ты думаешь, он починил?

Впала Танька в состояние, близкое к умопомешательству:

— Нет! Деньги за работу взял, а сам исчез, кран через два часа сорвало. Пришлось опять звонить в ЖЭК. Что?

И успокаиваясь, устало произнесла:

— Эти кипчаки ничего не умеют, к тому же они — тупые и грязные! Послушай, мне нужна бригада русских рукастых мужиков! Понятно?

Все-таки подруга помогла, она и сама недавно занималась ремонтом квартиры. Русские строители в два дня справились с задачей и, расплачиваясь с ними, Танька не без удовольствия обозревала свои апартаменты.

Тридцать первого декабря, Танька ожидала в гости родственников. Конечно, накрыла стол и, кинулась открывать.

— Надо же предупреждать! — схватилась за сердце тетя Роза, совершив экскурсию по квартире.

— Что это такое? Я не поняла! — с недоумением оглядывая белые стены кухонного пространства, спросила бабушка Муся, а попросту Мария Сергеевна.

— Это евроремонт, — ответила родственницам Танька, — мода такая!

— Ишь ты, мода! — хмыкнула бабушка Муся. — Мода на больничные операционные!

Сестры Удальцовой вошедшие в квартиру следом за тетей Розой и бабушкой Мусей, одобрили белесые обои гостиной и белые обои с рисунком сверкающих инеем белоснежных роз в спальне.

— Будто в зимнем лесу, — восторгалась Светка Удальцова.

— И мебель белая! — нахваливала обстановку квартиры, другая сестра, Маринка Удальцова.

— Елка белая! — поджала губы бабушка Муся.

Тетя Роза погладила сверкающую скатерть и с недоверием уставилась на белую посуду:

— Это какое-то сумасшествие, — пробормотала она.

— Ну, хоть вино красное! — одобрила появление бутылки кагора, бабушка Муся.

Постепенно обе они смирились, а цветной телевизор с широким экраном заставил обеих забыть на время больничную операционную, но тут бабушка Муся выпила и еще выпила, опьянела и, опираясь о стены, пошла на балкон, освежиться.

Лучше бы она этого не делала! Застекленный балкон встретил ее пластиковыми окнами.

— Зачем ты сделала это? — указывая пальцем на окна, прокричала с балкона, тетя Муся.

— Сменила окна? — удивилась такой реакции, Танька. — Все меняют. Это модно!

— Модно! — с гримасой отвращения, произнесла бабушка Муся.

Тетя Роза немедленно включилась в обсуждение вопроса:

— Пластиковые окна — такое же фуфло, как и пластиковые водопроводные трубы!

— И алюминиевые смесители! — подхватила бабушка Муся.

— И пластмассовые китайские автомобили! — с вызовом произнесла тетя Роза. — Одноразовые!

— Да что вы имеете против этих окон? — недоумевала Танька.

— Вот увидишь, — зловеще произнесла бабушка Муся, — через небольшое количество времени, может, месяц-два, окна начнут кривиться!

— А подоконник встанет дыбом! — подтвердила тетя Роза.

Танька, глянув украдкой в сверкающие от чистоты окна балкона, покачала головой, полная недоверия и сомнений прошлась по квартире с великолепнейшими белыми обоями, мягкими, как сугробы, диванами и креслами, стульями, обтянутыми белой кожей и хрустальными люстрами.

На застеленном прекрасной белой скатертью деревянном столе с резными ножками были разложены серебряные приборы, в вазе благоухали белые розы.

Предлагаемое меню праздничной новогодней ночи Танька тоже нашла отличным.

Родственницам были предложены мясное рагу, салаты, сельдь под шубой, множество солений и вино.

В холодильнике ждал своей очереди торт тирамису.

Танька тронула бело-голубые салфетки, веером лежавшие возле каждой гостьи и наконец, произнесла:

— Просто, для вас, непривычно, но не вам тут жить, а мне! А пластиковые окна и на деревянные сменить можно, новые! И мне так нравится оказаться в зимней сказке!

— Особенно летом будет вдохновлять такая квартирка, — кивнула Светка.

— Когда будет жарко, — уточнила Маринка.

— Что правда, то правда, — мирно закивала бабушка Муся и подняла бокал, — за Новый год!

— Чтобы у нас все было, а у них ничего не было! — подхватила тетя Роза и выразительно посмотрела на кремлевские стены в телевизоре.

За это и выпили, и уселись смотреть новогодний огонек, где сверкающих белым светом бенгальских огней было великое множество.

Преображение

Денис Алексеевич Овечкин собирался на торжественную церемонию. Он очень любил подобные мероприятия и заранее репетировал, стоя перед зеркалом, учился скромно улыбаться. Главное — скромно! Тогда зрители телевизионных каналов, друзья и коллеги, занявшие почти все места в зале, подумают о нем лишь хорошее!

Овечкин вздохнул, воротник новой рубашки жал, костюм, купленный за большущие деньги в прошлом году, казался тесным. Немного пополнел, нехорошо, покачал головой Овечкин. Он не одобрял пузатых мужиков, считая их поклонниками пива и диванного образа жизни. Опять-таки, Денис Алексеевич заботился о положительном впечатлении, таким образом, ему пришло на ум подтянуть не в меру выпятившееся пузо с помощью пояса для поддержки внутренних органов. Пояс имелся в комоде у тещи и не один, весь ящик был забит всевозможными приспособлениями на резинках, крючочках, у тещи наблюдалось опущение почки. Пользуясь отсутствием домашних, под наблюдением единственного зрителя, серой кошки, взобравшейся на верх бельевого шкафа, Денис Алексеевич перемерил с десяток поясов и, справившись с непривычной задачей, застегнув брюки, критически осмотрел себя в зеркале. А что, вроде ничего, прищурился он и даже спросил у кошки, как ей кажется его преображение? Ничего или надо внести еще кое-какие штрихи?!

Серая кошка не ответила, а спрыгнув со шкафа, потрусила в спальню. Правильно, решил Денис Алексеевич.

Трюмо, уставленное всевозможными баночками с кремами, косметическими наборами, флаконами духов — богатство жены Овечкина, привлекло внимание Дениса Алексеевича.

Он взглянул на себя в зеркало и покачал головой, его полуседые волосы подстриженные ежиком не внушали доверия. Взгляд — усталый.

— Бога ради… так нельзя! — сказал он кошке.

И пошарив в трюмо, выудил на свет божий коробку с черной краской. Нисколько не сомневаясь, направился в ванную, по пути разоблачаясь до нижнего белья.

Через несколько минут высушив почерневшие волосы феном, Овечкин нанес с помощью румян на щеки здоровый румянец и отступил на шаг, любуясь своим отражением.

Разобравшись с тушью, он подкрасил ресницы и нанес розовую помаду на губы.

Кошка, взобравшись повыше, внимательно всматривалась в его лицо.

— Как я тебе? — подмигнул ей Денис Алексеевич, надевая костюм и торопливо подвязывая галстук, время поджимало.

Церемония прошла успешно, прижимая почетную грамоту к груди, Овечкин прочувственно толкнул короткую речь со сцены, не позабыл улыбнуться в камеры отрепетированной улыбкой и, сохраняя внешнее спокойствие под жидкие аплодисменты зрителей, спустился со сцены.

На фуршете, он заметил, что его сторонятся. Коллеги и друзья надували щеки, когда он подходил к ним, и отворачивались, беззвучно хохоча.

Такое поведение озадачивало, и Овечкин усиленно тер лоб, незаметно для себя переходя на глаза. Правда, глаза немилосердно чесались, в холле зала для торжественных церемоний зеркала не было, и Денис Алексеевича не мог знать, что размазал тушь с ресниц по векам и под веками.

— Не пойму, что с тобой случилось? — остановил его подвыпивший коллега. — И если тебе дали в глаз, то почему сразу в оба?

Изрек он философскую фразу, и глубоко задумавшись, тронулся дальше по залу, на ходу выпивая бокал шампанского за бокалом.

— Ах, Денис Алексеевич! — проворковала старая зазноба, бывшая любовница Овечкина, впрочем, не терявшая надежды возобновить отношения. — Что ты с собой сделал?

Пошарив в сумочке, она достала пачку влажных салфеток и, отведя Овечкина в сторону, принялась стирать тушь. Он покорился.

— А что у тебя с волосами? — спрашивала зазноба, вытирая лоб и виски Овечкина.

— Краска плохая! — пожаловался он.

— Наверное, ты ее не закрепил! — догадалась она, старательно размазывая черные пятна по белоснежному воротнику рубашки.

Овечкин вздрогнул, вспомнив, как по дороге его окатил холодными брызгами сильный дождь, так что пока Денис Алексеевич возился с зонтом, волосы на голове успели намокнуть.

— Ах, что про меня теперь люди скажут! — заплакал он, весь сжимаясь и прячась в руках своей бывшей.

Пошарив в сумочке, она высыпала в рот Овечкину две розовые капсулы.

— Успокоительное! — прошептала доверительно и обняла бывшего, но такого желанного любовника.

Одурманенный лекарствами, Овечкин томно танцевал с дамой своего сердца. Оркестр народных инструментов, подстраиваясь под настроения гостей праздника, наигрывал на балалайках вальс и танго.

Подтанцовывая, вернулся Денис Алексеевич поздно ночью домой и испытал замешательство, даже разочарование, увидав перед собой раздраженную его поздним приходом толстую жену.

— Ну? — громко и требовательно, произнесла она, но разглядев его почерневшие волосы, расхохоталась.

Оправдываясь, объясняясь, Овечкин по пути к ванной принялся снимать костюм.

— А это что? — указала пальцем жена на пояс тещи, натянутый Овечкиным до груди. — Пояс верности?

— Для пуза, — лепетал Денис Алексеевич, краснея и стягивая злополучный пояс, прошептал, — прошу тебя, только маме не говори!

Из комнаты тещи доносился богатырский храп.

— Иди, мойся, красавец! — делая ударение на последний слог в слове — красавец, с насмешкой сказала жена.

После, забираясь в супружескую постель Овечкин, было, пожалел о вернувшейся седине, но подумав, как следует, решил, что, пожалуй, дополнительное преображение потребует немало сил и стоит ли шкурка выделки, непонятно! Зевнул Денис Алексеевич, повернулся на бок и заснул, во сне ему слышались матерные частушки и треньканье балалайки. Кошка, улегшаяся к нему под бок, водила изредка ушами и нет-нет, да и взглядывала на хозяина с удивлением, может, она воспринимала его сны, кто знает?!

Скетчи на тему капитального ремонта

Немного о политике

Скоро никого не будут удивлять вооруженные столкновения возле того или иного дома, все будут знать — это управдомы территорию делят!

Потрясающий всякое воображение капитальный ремонт крыш многоэтажных домов уже не может поразить обывателей, вводит в сомнение другое, как власть имущие красуясь перед телекамерами и сообщая о своих «заслугах», не провалятся? Ну почему, «отремонтированная» крыша обваливается непременно после их ухода?!.

Раньше кирпичи на головы прохожих падали с домов от старости, изношенности зданий, теперь, после капитального ремонта!

Капитальный ремонт? Да не дай бог, суеверно крестится тот или иной обыватель, зная, что в подъезде его отныне ждут толпы неумех-таджиков с ведрами водоэмульсионки разведенной клеем, а в подвале как трубы текли, так и будут течь, покуда дом не рухнет.

Качество капитального ремонта зависит от качества исполнения этого ремонта самими жильцами дома!

Началось все с малого: платежи за капитальный ремонт дома, а продолжится платежами за придомовую территорию, прилегающие к дому автомобильные дороги, да чего там мелочится, всего района города!

Какое счастье иметь собственный домик в деревне, ни тебе жадных управдомов с превышающими в полтора раза всякое воображение ценами за так называемые коммунальные услуги, ни тебе гастробайтеров с косметическим ремонтом, ни едроссов норовящих выдать «косметику» за капитальный ремонт многоэтажного дома!

Довольно часто несчастным полицаям приходиться выполнять несвойственные для себя функции, а именно разнимать взбешенных жильцов многоквартирных домов с представителями строительных профессий. Дело доходит до оскорблений в адрес правительства и конкретно, депутатов Гос. дуры. И не мудрено, отчаявшись ждать милостей от государства, жильцы до «капитальные времена» сбрасывались, покупали строительные материалы, сами перекрывали крышу, сами красили стены подъездов, а иные умельцы чинили старые лифты — это факт! Поэтому, «специалистов» от едроссов, пришедших в дом, якобы с благими намерениями воспринимают соответственно…

Ремонт крыш зависит от многих обстоятельств, частенько оказавшись под открытым небом, жильцы под проливным дождем с запозданием понимают, что их ограбили! А кто? Думаю, ясно — чиновники, бригада подрядчиков и так далее, и тому подобное. Где же тут капитальный ремонт, восклицают горестно пострадавшие, подставляя ведра и тазики, спасая шерстяные ковры, диваны и мяукающих кошек, как хочется, вы не представляете, им гаркнуть в самые уши — нетути!

Охотник-пацифист

Чистейшее, первозданной голубизны небо, жаворонок, восторженно распевающий в прозрачном воздухе, напоенном цветочным духом весны, привели в восторг таксу и собака, будто кошка, ловко залезла на нижние ветви разлапистого дерева.

— Не понял? — глядя на звонко разлаявшегося пса, произнес Вадим Крушенков. — Такс, ты как туда взобрался?

— Извините, — кашлянул кто-то за спиной Крушенкова.

Такса кубарем скатилась с дерева и с грозным рыком, совсем неподходящим для такого маленького зверька, бросилась на непрошенных гостей.

— Такс, к ноге! — окликнул собаку Вадим и уставился на старика, мужика преклонного возраста, старуху и женщину средних лет.

— Вадим Васильич! — уважительно обратился старик. — Мы из деревни Закобякино и у нас беда!

Крушенков, было загордившийся при упоминании его отчества, известно, как в русских деревнях тяжело и почетно добиться от людей уважительного отношения, поглядел с опаской. Такса, чувствуя настроение хозяина, показала острые зубки.

— Что за проблема и чем я могу помочь? — думая о возможных вариантах ответа и придя к выводу, что речь идет о технических трудностях жизни деревенских жителей, спросил Вадим.

Тут надо сказать, с отсутствием государства и присутствием хаоса едроссовского капитализма, деревня совсем обнищала, выручают упрямые народные умельцы, не считающиеся с таким капитализмом вообще, они и фонарные столбы починят, и разбитую вдрызг дорогу гравием засыплют, и печку переложат, и колодцы прочистят…

— Так какие же вопросы я должен решить? — перебирая в уме свои умения и заранее определяясь с возможностями, наличием технических инструментов, спросил Крушенков, видя затруднение деревенских.

— Кабан нас одолел, — произнесла старуха глухим, надтреснутым голосом.

— Кабан? — чувствуя себя глупым, переспросил Вадим.

— Скачет гад по всей деревне, — с обидой в голосе, высказался мужик преклонного возраста.

— Крушит, — подтвердил старик.

— Надысь, сарай провалил, — заревела старуха.

— Безобразит, страсть как! — возвела глаза к небу, женщина средних лет.

— А причем тут я? — усмиряя рычащую таксу, возмутился Крушенков.

— Так вас, Вадим Васильич, видели с ружьем! — с горячностью воскликнула старуха и откашлялась, прочищая горло. — Стало быть, вы — охотник!

— Кроме вас охотников в округе нету! — подхватил старик.

Крушенков отступил, изумленно глядя на своих просителей.

— Я — пацифист! — выкрикнул он, и такса подтвердила заявление хозяина заливистым лаем.

— Тем более, — перекрикивая лай таксы, с воодушевлением сказал старик, — пофигист — это по-русски, это по-нашему!

— Убей кабана, а мы тебе три тысячи рублей заплатим! — проорала старуха.

— Да поймите же, оружие я беру для самообороны от зверья, ведь тут и волков встретить можно, а так никого не убиваю!

— Пять тысяч! — настаивала старуха.

— Не могу я убить кабана! — взвизгнул Крушенков, глядя на деревенских с ужасом. — Я обыкновенный городской житель, программист крупной кампании и здесь, у меня всего лишь дача!

— Ружье-то стреляет? — спросил тогда с подозрением, мужик преклонного возраста.

— Обижаете, заряжено патронами на медведя! — воскликнул Крушенков.

— Семь тысяч! — наступая на таксу, спрятавшуюся за ногу хозяина, гаркнула старуха.

— Но, — замялся Крушенков, впечатленный денежным вознаграждением, лишь чуток уступающим его зарплате программиста крупной кампании.

Тут надо пояснить, в капиталистической Едроссии работодателями принято обманывать работников и недоплачивать обещанных при найме денег, в ход идет все: испытательный срок с отсутствием всякой оплаты труда; лишение премий за опоздание на минуту; урезание зарплат из-за «экономического кризиса» в стране и так далее, вариантов много…

— Десять тысяч! — отчаялась старуха и вцепилась в Крушенкова мертвой хваткой. — Больше у нас нет, хоть зарежь! Со всех дворов едва-едва наскребем!

— У вас и собака есть охотничья! — указала на трусливую таксу, женщина средних лет.

Деревенские окружили Вадима.

Не выдержав натиска, Крушенков согласился.

Вечером он засел в деревне Закобякино, за поленницей той самой старухи, которой кабан разломал сарай.

Тихо опускалось солнце за покосившиеся столетние избы, и горестно подвывала такса, прижимаясь к Крушенкову.

Вадим крепче сжал в руках ружье.

— Не боись, Такс, — оглядывая опустевшую деревню, замершую перед нашествием кабана, произнес Вадим и напрягся, в сгущающихся сумерках послышалось яростное хрюканье.

Дальше, события развивались очень быстро. Крушенков выстрелил, но только потому, что кабан, затормозив посреди деревни, внезапно ринулся прямо на поленницу, за которой прятался он сам, и выла такса. Выстрел сразил кабана на месте и, повалившись на бок, он сразу перестал двигаться.

Деревенские жители, наблюдавшие за исходом битвы в окна изб, выскочили на улицу и сплясали победный танец над поверженным врагом.

Кабана на всякий случай закопали в придорожной канаве, кто его знает, вдруг он бешенный был?..

А Крушенков получив обещанное денежное вознаграждение за избавление деревни от звериного терроризма возгордился, он сравнил себя с персонажем знаменитого «Ведьмака» Анджея Сапковского, ведь его, Вадима, призвали, будто ведьмака на бой с нечистью!

— Понимаешь, Такс, — обратился к собаке, трусившей рядом, охотник, — мы с тобой — герои!

И такса, чувствуя настроение хозяина, радостно подтявкнула.

Взошла Луна, путь к дачному поселку, где с весны вплоть до осенних заморозков, в обыкновении, жил Крушенков, сделался веселее.

Сироты

— Каков снег, а? — восхитился Павел Васильевич Авдеенко, протягивая раскрытую ладонь навстречу пушистым снежинкам.

— Голубой! — глядя на медленно кружащийся снег, пролетающий мимо тусклого уличного фонаря, добавила Зинаида Васильевна Авдеенко.

— Ах, сестра, — вздохнул Павел Васильевич, с грустью оглядывая пустынный двор, — одни мы с тобой остались, дети наши разлетелись по городам и весям, родные половинки, моя жена и твой муж ушли на тот свет, и что же, будем встречать Новый год по-сиротски?

— Вместе, — оптимистично заявила Зинаида Васильевна.

— Но вдвоем! — возразил Павел Васильевич.

— Вдвоем и вместе! — продолжала настаивать Зинаида Васильевна. — А какой у нас с тобой будет праздничный стол! Я сготовила и «оливье», и крабовый салатик, и «сельдь под шубой», и курицу запекла в духовке!

— Право слово, как вкусно вы рассказываете! — послышался насмешливый голос откуда-то снизу.

Брат и сестра взглянули и узрели почти у самых ног своих пьяного мужика взиравшего на них с иронией. У него даже получалось глядеть свысока, хотя и валялся он на мерзлой земле.

— Послушайте, — спохватился Павел Васильевич, — вы же замерзнете насмерть!

— А может, я этого и добиваюсь! — состроил плаксивую гримасу мужик, моментально впав в жестокую грусть.

Из глаз его покатились крупные слезы.

И Зинаида Васильевна присела перед ним с чистым клетчатым носовым платочком.

— Не плачьте, пожалуйста! — вытирая темные, покрытые щетиной щеки пьянчужки, попросила она. — В такой день и предаваться унынию!..

— В такой день, — подхватил, завывая, мужик, — и умерла моя Нинулечка! Набралась порядочно, свалилась в сугроб, заснула и больше не проснулась!

— Ах, бедняжка! — пожалела и пьяницу, и неизвестную ей Нинулечку, Зинаида Васильевна.

— Ну что за глупости! — рассердился Павел Васильевич, поднимая мужика за воротник куртки. — Это ее судьба, не ваша!

— Какова же моя судьба? — сварливо осведомился мужик.

— Сегодня? — приблизив свое лицо вплотную к лицу пьяницы, спросил Павел Васильевич.

— Сегодня! — с вызовом выкрикнул мужик.

— Мы с вами встретим Новый год!

И Павел Васильевич широко распахнул парадные двери подъезда:

— Входите! Мы приглашаем вас в гости!

— Меня? — поразился пьяница. — Но это немыслимо. Я вам абсолютно незнаком!

— Согласен, — кивнул Павел Васильевич, — мы позабыли о настоящем русском гостеприимстве, когда любой прохожий мог постучаться в избу и быть принятым безо всяких вопросов о роду и племени!

— Но чем, как говорится, богаты, тем и рады! — подхватила Зинаида Васильевна и взяла пьянчужку под руку.

Все вместе они поднялись в квартиру Авдеенко и гость замер на пороге украшенного блестящими гирляндами, уютного жилища брата и сестры.

Стесняясь, снял ботинки и в одних носках, отчасти продырявленных, прошелся на цыпочках по квартире, разглядывая и накрытый стол, и наряженную елочку, и картины с умиротворяющими пейзажами на стенах.

— Как дома! — удовлетворенно произнес он и повернулся к приютившим его людям. — Меня Леней зовут.

— Леонидом? — уточнил Павел Васильевич, кивнул на уставленный холодными закусками стол. — Садимся! До Нового года десять минут осталось!

— И то дело! — одобрила действия мужчин Зинаида Васильевна и заспешила с горячим блюдом, из духовки.

— А я так и не понял, чего вы во дворе делали, прогуляться решили? — налегая на «оливье», спросил Леонид.

— Традиция у нас в семье такая, перед Новым годом, за полчаса до боя курантов, чтобы все было хорошо, и никто не болел, бегали мы с детьми валяться в сугробах! Но тут, куда теперь деваться, дети выросли, разъехались и нам, старость — не радость, осталось только выходить на крыльцо, полюбоваться на падающие с неба снежинки!

— Красивые снежинки! — с чувством добавила Зинаида Васильевна.

— Так вы, на вроде меня получается, сироты? — отложил вилку, Леонид.

— Ну что вы, дети нас не забывают, присылают открытки и посылки! — горячо возразила Зинаида Васильевна и достала из шкафа красный свитер. — Вот, дочка прислала!

Горделиво произнесла она.

Леонид оценил:

— Шерстяной! Хороший! Теплый!

— Новый год, — прервал их Павел Васильевич, откупоривая бутылку, — давайте поднимем бокалы за нас!

— За нас, сирот! — подхватил Леонид.

С тем и пригубили светлое, шипучее шампанское.

Пункт назначения — ураган

Конечно, попасть в ураган само по себе занятие малоприятное, но попасть в ураган в самом начале долгожданного летнего отпуска — это ли не гадко? Размышлял обычный средний гражданин за пятьдесят, с небольшим брюшком, с залысинами, с самым обыкновенным именем, отчеством и фамилией, а именно — Кирилл Аркадьевич Бледный! Впрочем, по отчеству его никто не называл, чаще кликали «Кирюшкой». Объяснялось это подобострастным отношением самого Бледного ко всем и ко вся, кто бы ни попадался ему на пути. Он слыл подкаблучником и подлизой. Идея поехать в Крым принадлежала его жене, Галине Александровне.

Теперь, держась за косяк двери и уворачиваясь от летящих ему в лицо бумажек, пакетов, мелких предметов, Бледный несколько отвлеченно думал о пролетевшей по коридору гостиницы пару минут назад, жене. Естественно, он попытался ее спасти! Но в бессильной ярости наблюдая, как распоясавшийся ветер стаскивает с пояса брюки, что же он мог поделать, когда супружница тяжелым снарядом, беспрестанно поминая черта, пронеслась мимо него со скоростью пули и исчезла в выбитом ураганом проеме черного окна!

Эх, провожая взглядом кожаные сандалии, брюки и трусы в цветочек, всплакнул Кирилл Аркадьевич, и не пожила еще…

Галина Александровна была старше Бледного на пятнадцать лет. Женился он на ней в двадцать пять, когда институт закончил. Познакомились на предприятии легкой промышленности, куда по распределению и попал Бледный.

Выглядела Галина Александровна хорошо, всхлипывал Кирилл Аркадьевич, старательно пытаясь поджать белые, словно снег, голые ноги, потому как мимо пролетел письменный стол администраторши, самой дамочки накануне приветливо встретившей супругов Бледных у этого самого стола, естественно не было. Было бы странно увидеть ее сейчас за столом, горько вздыхал Кирилл Аркадьевич и возвращался мыслями к пропавшей в ужасном беспределе, супруге.

Свадьбу справили буквально через неделю после знакомства, у Галинки в загсе подруга работала, естественно, на руководящей должности. Молодоженов буквально завалили подарками и, чтобы свекр со свекровью не фырчали, Галинка отвалила им от свадебных денег приличный куш на приобретение дачи.

Люди всегда останутся скопидомами, уворачиваясь от огромного чемодана, вздохнул Бледный и подкуп родителей жениха, то бишь его собственных родителей, прошел успешно, они простили невесте разницу в возрасте.

Галинка успокоилась и, не боясь более осуждения со стороны новой родни, принялась проталкивать молодого супруга по карьерной лестнице, пока не дотолкала до своего заместителя. Засев по правую руку Галинки, Кирилл Аркадьевич принялся одаривать просителей двуличными улыбками и за каждой малостью бежал к своей королеве.

А теперь ее нету, рыдал Кирилл Аркадьевич, стараясь хоть что-то разглядеть в ревущей темноте разбитого в конце коридора окна.

Внезапно, в коридор выволокло знаменитого артиста, не хилой комплекции да еще в парчовом халате, он умудрился уцепиться за голые ляжки Кирилла Аркадьевича. Артист подтянулся и Бледный с ужасом понял, что ослабевает. Пальцы соскальзывали с косяка. Кувыркаясь, они вместе полетели навстречу смерти. Во всяком случае, Кирилл Аркадьевич моментально покорившись неизбежному, принял позу эмбриона, в то время как артист, отчаянно голося, хватался за своего полуголого спутника и, сдирая с него рубашку, обнимал крепче крепкого.

Очнемся мы на райском острове, плакал Кирилл Аркадьевич, в окружении голых красавиц, павлинов и попугаев.

Крепко зажмурившись, он не ведал, куда его несет, будто песчинку по ветру над бушующими волнами моря. Готовый к смерти, он не хотел сражаться за свою жизнь и не рычал агрессивно, как его спутник, знаменитый артист.

И тут, Кирилла Аркадьевича подкинуло, подбросило, прокатило по жесткой земле.

— Конец! — подумал он с большой печалью.

— Кирюша!

Услыхав родной голос, Бледный открыл глаза.

Его супруга, живая, но исцарапанная, будто кошки драли, рыдая, обняла родного мужа.

Из раскуроченного чемодана валявшегося неподалеку достала парчовый халат, точно такой же, как на знаменитом артисте.

— А где? — облачаясь в халат, огляделся Кирилл Аркадьевич.

— Грабите? — горько поджал губы артист, наблюдая не столько за супругами, сколько рассматривая смерч, кружившийся над гостиницей.

— Мы на необитаемом острове? — задал тревожащий его вопрос, Бледный.

— Почему на острове? — возмутился артист. — И при чем тут необитаемый!

— Мы на пляже, Кирюша! — прорыдала Галинка.

Она все еще не могла прийти в себя от ужаса произошедшего.

Только теперь Кирилл Аркадьевич заметил пляжные зонтики, брошенные топчаны, ревущее серое море, в бешенстве бросающееся на людей, осмеливающихся свободно стоять и глазеть на разгул стихии.

— Бежать надо! — первым опомнился артист. — Прятаться!

Но спрятаться они не успели.

Из вихря, сошедшего с ума неба, прямо на них вывалился здоровенный самолет. Ужасный скрежет перекрыл вой бури.

— Мамочки, — упал артист на песок, прикрывая голову руками.

Бледные едва успели последовать его примеру. Над ними, едва не задев, пронеслись, как в страшном сне выпущенные колеса шасси.

Всех троих осыпало легким дождиком неких кусочков материи.

Самолет, тяжело подпрыгивая, взметая кверху кучи песка, приземлился, остановившись на самой кромке пляжа.

— Хоть бы не взорвался, — грустно заметил Кирилл Аркадьевич, стараясь убрать дрожь из голоса.

— Наверное, они там раненые! — предположил артист и первым бросился к самолету.

Двери уже открылись, и помятые стюардессы принялись торопливо налаживать аварийный выход в виде надувных спусков, напоминающих детские горки.

— Я им помогу, не то стыдно, — умоляющим голосом произнес Кирилл Аркадьевич, оправдываясь перед женой.

— Вместе поможем, — четким голосом решила Галина Александровна.

Пассажиры спускались быстро, с угрюмым и подавленным видом оглядывались на смерч все еще крутившийся неподалеку, заканчивая разрушение гостиницы.

Последними съехали по импровизированной горке стюардессы и летчики.

По мере своих сил, люди, помогая друг другу, устремились прочь от пляжа к белеющим вдали корпусам городских санаториев.

Бледные бежали в числе прочих, наступая на пятки знаменитому артисту.

До корпусов оставалось всего ничего, когда ветер усилился и подхваченный сместившимся в их сторону смерчем самолет, издавая металлический скрежет, исчез в крутящейся трубе смертоносного вихря.

Артист остановился и Бледные налетели на него.

— Что вы? — прокричал Кирилл Аркадьевич, упираясь в грудь знаменитому артисту.

— Не стоит бегать! — закрыл глаза артист, подчиняясь неизбежному.

— Надо бороться! — проорала Галина Александровна, дергаясь в крепких объятиях артиста.

— Встретимся на том свете! — пообещал он.

— На райском острове! — обрадовался Кирилл Аркадьевич.

Вихрь подхватил их и, закручивая, понес вверх, где их встретило почему-то бесконечно-черное море космической пустоты.

— Где это мы? — кувыркаясь в невесомости, недоумевал артист.

— Не знаю, — поджал под себя холодеющие голые ноги, Кирилл Аркадьевич.

— Звезды-то какие! — заворожено указывая на безмолвные огоньки далеких звезд, улыбалась Галина Александровна.

И в этот момент, Бледный проснулся. В темном, спящем купе поезда. Однако в коридоре нарастал шум, выглянув, Кирилл Аркадьевич затаил дыхание, встретившись взором с тем самым артистом.

— Вот он, Кирюша по фамилии Бледный, — бросился артист к нему, словно к старому знакомому, — вы меня помните?

Кирилл Аркадьевич открыл, было, рот для утвердительного ответа, но услышал, как супруга раздраженно произнесла с нижней полки купе:

— Хватит болтать, дайте людям спать!

В ответ до Бледного донеслось удивленное восклицание артиста:

— Да разве можно спокойно спать, когда в урагане погибнут люди, в том числе и мы с вами!

За спиной артиста толпился народ, частью разбуженные пассажиры поезда, частью проводницы.

Бледный поморщился, когда Галина Александровна схватила его за запястье:

— Так это был сон?

— Боюсь, предупреждение! — усомнился артист.

— Разве нам поверят? — скептически хмыкнул Кирилл Аркадьевич, но вспомнив космическую пустоту, поежился. — А, впрочем, стоит попробовать!

Супругам Бледным бы не поверили. Кто они? — Обыкновенные люди! Но знаменитый артист — другое дело! Человек, мелькающий на телевизионном экране, всегда может рассчитывать на подобострастное поддакивание толпы. Журналисты подняли такой шум, что и, боже мой!

В тот же день эвакуированные обитатели и работники гостиницы остались живы и здоровы. Самолет с пассажирами не поднялся с аэродрома, на всякий случай, не дали разрешения взлететь никому, таким образом, люди не попали в разрушительный хаос большого смерча так внезапно обрушившегося на мирный пляж крымского берега.

Конечно, у любителей мистических историй осталось к троице спасителей много вопросов, но это уже совсем другая история…

Всего лишь зритель

— Летает, как ветер, — одобрительно кивнул зритель.

Толпа молодежи встретила появление черного гоночного автомобиля, проехавшего на предельной скорости по центральным улицам на предельной скорости, восторженным ревом.

Следом примчался красный автомобиль.

Гонщики, два угрюмых бритоголовых парня, пожали друг другу руки. Но деньги получил лишь победитель.

— Гоняют по Москве! — с восхищением, заметил зритель. — Представляете?

Обратился он к двум девчушкам-хохотушкам, одетым вычурно и странно. Впрочем, и сам зритель выделялся из толпы прической дыбом и фиолетовым цветом волос.

— Любитель потрещать? — обратился к зрителю, водила красного автомобиля.

— С Новым годом! — пролепетал зритель, прячась за спины девушек.

Проигравший был в дурном настроении и потому вытащил зрителя за шиворот.

— Прячешься, трус поганый? — процедил он сквозь зубы, глядя на зрителя с нескрываемым презрением.

— Угощаю. Я тебя угощаю! — завопил несчастный трус, червем извиваясь в крепких пальцах забияки.

— Оставь его, — вмешался гонщик черной иномарки, — я угощаю! Пойдем, тут, неподалеку, в общаге предстоит классная вечеринка! По дороге я куплю пойло и все такое, для стола!

— Любопытно, — недоверчиво протянул его противник, но труса выпустил.

Оказавшись на ногах, зритель поспешно бежал.

— Хороший прикид! — одобрила цвет его волос миловидная девушка, и он расправил плечи, перестал трястись и оглядываться.

— Как тебя зовут, красавчик? — кокетничая, светловолосая простушка подарила ему белую розу.

— Оскар Уайльд, — назвался он именем прославленного писателя.

Простушка, естественно не отреагировала, да назовись он Сергеем Есениным и тут ее чистый лоб не сморщился бы воспоминанием. Поколение чистых мозгов и низменных инстинктов, где царствуют животная страсть, доллары и позерство.

— О, какое чудесное имя! — запрыгала простушка и попросила, сложив руки в молитвенном жесте. — Оскар, пойдем на каток! Я приглашаю!

— Пойдем, — согласился он, — я, как раз туда направляюсь!

— Наташка! — назвалась его новая знакомая.

Внутренне он содрогнулся, почему-то все девушки с этим именем, какие бы они ни были, всегда оказывались невероятными идиотками.

— Ты катайся, а я посмотрю! — попросил он ее, превратившись в осторожного зрителя.

— Ты хочешь увидеть, как я ловко умею крутиться на льду? — сообразила Наташка и захлопала в ладошки.

Простушка, сделав пару скользящих шагов на коньках, взятых на прокат, упала, свалив попутно еще несколько фигуристов. Позорище, скривился зритель и, спрятавшись за спины других зрителей, в большом количестве толпившихся у освещенного разноцветным светом, ледяного катка, ретировался:

— Все Наташки — дуры! — сказал он, спеша выбраться из толкучки.

— Сашка! — окликнул его чей-то веселый голос.

Он оглянулся.

— Всю Москву успел обежать в поисках новогодних чудес? — улыбнулся юноша с экстравагантной внешностью и линзами в глазах, превращавшими его зрачки из человеческих в кошачьи.

— Деда Мороза пока не видел, если ты об этом, — ответил Сашка.

— Ах, этот старый проказник с седой бородой и кучей подарков валяется где-нибудь под кремлевской елкой! — рассмеялся кошкообразный. — Впрочем, ты и сам можешь превратиться в дедушку Мороза!

— О чем ты? — заинтересовался Сашка.

— О шабашке, конечно! Один ряженый Мороз приболел, освободилось место в фирме добрых услуг для другого, то есть, для тебя. Неужели, ты против?

— О нет, я хочу заработать! — засуетился Сашка.

— Всегда рад помочь бедному студенту, — положил руку с наручными швейцарскими часами «Rolex» на плечо Сашки, кошкообразный, — едем в фирму!

Вечер подходил к концу и новый год спешил, наступал на пятки, когда Сашка, он же зритель, он же Оскар Уайльд добрался до своего общежития, где его наряд Мороза был встречен с большим энтузиазмом.

Под громкие хлопки пробок вылетающих из бутылок шампанского, под крики радости двух гонщиков и девчонок-хохотушек, под толкования богатого юноши с вертикальными зрачками и простушки Наташки, какими-то чудесами оказавшейся в тесной комнате общаги уснул наш зритель и снились ему бесконечные ряды детских лиц хором читающих стишки про елочку, и снились гоночные автомобили, украшенные мигающими гирляндами, и ледяной каток полный фантастических сказочных персонажей. И снился дед Мороз, самый настоящий, с долгожданной игрушкой наготове.

— Это для тебя, милый Саша, Оскар Уайльд, — говорил он, протягивая ему серебристый ноутбук.

И Сашка тянулся к подарку, а над ним сверкали серебристым светом дождики и раскачивались елочные игрушки, на улице грохотали взрывы новогодних салютов. Простушка Наташка хохотала от бешеной скорости черного гоночного автомобиля:

— Быстрее, быстрее! — кричала она, с восторгом разглядывая проносящиеся мимо светлые полосы праздничных улиц столицы.

— А вот это видел! — победоносно крутил дулю забияка, обгоняя черный автомобиль.

И толпа зрителей восторженно аплодировала гонщику красного болида, но Сашке было не до того, он был зрителем собственных снов и счастливый, улыбался во сне мультяшным новогодним снам…

Тропинка жизни

Ночью, под светом звезд, в чистом поле, абсолютно беззвучно плясал человек. Музыкой ему служило голосистое пение соловьев, раздававшееся на всю округу, где невдалеке мерцал ночник в чьем-то окошке и совсем далеко рассекали темноту ярко-горевшие фары карабкающихся по пахотным землям, тракторов.

Человек выбивая дорожную пыль, скакал в русской плясовой по утоптанной белой тропинке, и широкая улыбка озаряла его лицо не хуже самого яркого месяца.

Рядом с плясуном шевельнулись кусты и женская, изящная ручка поманила пальчиком.

— Иду, Светик мой, иду! — зашептал плясун, моментально перейдя от танцев к действиям.

В кустах послышались звуки поцелуев и игривый смех.

А в это время, по тропинке, не торопясь пробирались двое: старик и старуха.

Старуха, подпираясь костылями, вышагивала, охая и ахая, создавалось впечатление, что каждый шаг давался ей, ой как нелегко. Старик, сухонький, маленький, но в широкополой шляпе, которую он беспрестанно поправлял, потому что она съезжала ему на глаза, сердился, наступая жене на пятки:

— Зачем ты стонешь, зачем меня изводишь? Ногу сломала два года назад, вылечила, ходить доктор тебе дозволил без костылей!

Старуха громко, презрительно фыркнула, обернулась на него:

— Много ты понимаешь? Шляпу замени, чудо! Ни разу за восемьдесят лет кости не ломал, а поучаешь!

— Ни разу, — согласился старик, поправляя шляпу и обежав старуху по обочине тропинки, весело предложил, — а хочешь, я волокушу сооружу, протащу тебя до деревни и… эх, будто королевну!

Старуха обиженно шмыгнула носом:

— Было время, ты отседова меня на руках до дома-то доносил!

И они оба взглянули на подрагивающие кусты.

— И не так давно любили друг друга, — подтвердил старик, беззвучно шевеля губами, принялся, как видно, подсчитывать, когда.

— Кажись, вчера, — вздохнула старуха, с нежностью глядя на подернутые молодой зеленью ветви ивняка.

— А мы сегодня! — расхохотались из кустов.

Старуха испуганно замахнулась костылем. Старик отскочил за ее спину.

Из-за кустов торжественно вышли двое. Держась за руки, но смело глядя в глаза старикам.

— Виталька, Светка, вы? — ахнул старик, выходя из-за надежной, широкой спины жены.

— Кто же еще? — вопросом на вопрос ответила Светка и, перекинув шерстяной плед через плечо, пошла к деревне.

Виталька пританцовывая, последовал за ней.

— Ишь ты и плед прихватила, — рассмеялась старуха, озорно толкнула старика, — а мы-то в свое время твой пинджак на траве расстилали.

Старик схватился за бока, согнулся пополам от смеха:

— Не мой пинджак-то был, батькин!

— А он что, ничего не заметил?

— Заметил, не заметил, но виду не подал! — выразительно кивнул он на кусты.

— Бабушка, дедушка, вы скоро? — вернулась Светка, ведя за руку Виталика.

— Скоро, — заверил молодых, старик, — вы пока вперед идите, а мы догоним!

— Догоним! — решительно отбросила костыли в кусты старуха и, взяв старика под руку, с сомнением взглянула на узенькую тропинку. — Уместимся?

— Мы-то, — подхватил старик с энтузиазмом, — уместимся, а вот иные, кто живет вместе по привычке или вовсе без любви, не смогут пройтись рядышком!

— Тесно им будет на тропинке, — закивала старуха, прижимаясь к мужу, — вытолкнут они, друг дружку!

— Зато наши молодожены умещаются! — с восхищением разглядывая влюбленную парочку, чинно вышагивающую впереди, проговорил старик.

Так они и прошли по тропинке, белеющей при свете звезд, и даже широкополая шляпа старика не мешала его жене.

И, когда уже захлопнулись за ними двери дома, когда смолкли все звуки разговоров и бренчание тарелок, когда погас свет, и в комнатах воцарилась сонная тишина, по тропинке, мимо заветных кустов ивняка принялись проходить тени из прошлого, кто поодиночке, но больше, вместе. Умещаясь на тропинке, шли рука об руку те, кто давным-давно покинул мир живых, но вот тропинку покинуть, ну, никак не могли, привыкли, наверное…

Сумасшедшие

Самозабвенно танцуя, Алевтина Павловна Ершова, учительница на пенсии не замечала ни любопытных взглядов прохожих, ни пристального внимания полицейских.

Она страдала от одиночества и пристрастилась к выпивке.

— Дура? Идиотка? — говорила она, обращаясь к прохожим и делая такие галопы, что профессиональные плясуны обзавидовались бы.

Не прибегая к ненормативной лексике, она в разных тонах, но поставленным голосом легко отпугивала особенно настырных зрителей и продолжала танцевать.

Аккомпанировал ей местный сумасшедший, дурачок по имени Ванечка, как-то выучившийся играть незатейливые мелодии на потрепанном, видавшем виды, баяне.

Ванечка был рад ее участию, он не мог переносить угрюмых лиц, окружающих его безмятежную игру каждый день.

Русские люди не любят сумасшедших. Безумцы, рассуждают они, должны лежать в спец. лечебницах, а не мозолить глаза безрассудным поведением.

Ванечке кидали копейки. Мелочь постепенно заполняла жестяную банку из-под кофе, которую он ставил возле своих ног, но за танец Алевтины Павловны платили бумажными деньгами. И Ванечка, запихивая в нагрудный карман замызганной куртки сотенные и пятисотенные, точно знал, что вместо черствого куска хлеба политого растительным маслом и посыпанного солью, он сегодня получит от матери целую миску горячего супа, возможно даже с куском куриного мяса.

Ванечка жил впроголодь, мать его терпеть не могла. В советские времена она сдавала его в интернат для умалишенных, но в едроссовские, когда больные, да убогие правительству нужны были только на словах, слабоумный сын снова оказался у нее на руках.

Пенсия по инвалидности — кот наплакал, как всегда в России. Заставить бы чиновников самих жить на такую пенсию, злобилась мать с ненавистью плюясь в сторону экрана телевизора, откуда толкали занудные речи депутаты Гос. Дуры.

Спасением послужило желание самого Ванечки собирать деньги с прохожих посредством игры. Но играл он из рук вон плохо, подпевая себе неразборчиво, плохо различимыми словами песни, что исполнял. Подавали, в связи с этим мало.

Танцующая Алевтина Павловна собирала для Ванечки кассу. Она находила его повсюду. Он иногда менял местоположение, устраиваясь под крышами торговых центров, прячась от дождей и снегопадов.

Они никогда не разговаривали, не знакомились. Просто при нем бывшие ученики Ершовой громко назвали ее по имени, отчеству и фамилии, сетуя на государство, где хорошая преподавательница точных наук превратилась в городскую сумасшедшую.

— Все мы ненормальные, — наблюдая пляску Алевтины Павловны, философски заметил какой-то старик, — но некоторые сходят с ума несколько больше, нежели другие.

— Да, — согласился Ванечка, с трудом осознавая сказанное стариком, однако вспомнив озлобленную физиономию своей матери, задумался, а не следует ли ей самой лечь в психобольницу?

Между тем, тандем сумасшедших удивительным образом сделался в городе знаменитым. Их снимали на камеры айфонов, смартфонов, видеокамеры, фотографировали и выкладывали в интернет.

В короткое время Ванечка заработал уйму денег, и мать смогла купить ему койку в психушке. В едроссовской России даже сумасшедшему в психиатрической больнице необходимо выкладывать целое состояние за свое лечение. Правда есть исключение из правил.

С исчезновением Ванечки, Алевтина Павловна впала в тоску и напала на полицейских. Надо ли говорить, что встретив Ванечку в коридорах психушки, куда ее поместили по предписанию уголовного суда, она чрезвычайно обрадовалась:

— Ванечка! — обняла она его.

— Алевтина Павловна! — растроганно шептал он, отвечая на ее объятия нежным братским поцелуем.

И не было счастливее людей нежели эти двое сумасшедших впервые взявшихся за руки и притулившихся в уютном уголке комнаты отдыха, где стояли диваны, кресла и трепались о чем-то пустом депутаты Гос. Дуры с экрана телевизора.

Какое счастье обезуметь в стране безумцев!..

Мое новогоднее желание

Каждый год наступает Новый год. Каждый год, загадывая желание, во время боя курантов миллионы русских людей загадывают самое сокровенное. Сбывается или нет — другое дело.

В преддверии этого года я бы, конечно, пожелала себе здоровья навсегда потерянного в лихолетье марафонского забега, который обзывается в России, коротко и просто — мать-одиночка. Когда действительно одиночка, без алиментов со стороны бывшего мужа, потому что угрозы убийством и лживые обвинения звучат из его уст вовсе не шуточные и ничего, что психически больной, ничего, что социопат, психопат, зато бездну сил положил на образ некоего всезнайки, весьма «уважаемого» в некоторых кругах общества, человека. Впрочем, о чем это я? Сыну уже больше семнадцати, с десяти лет зарабатывает сам, вернее подрабатывает расклейщиком объявлений у проверенных работодателей, не обманщиков. Маленькая, но денежка пополняет семейный бюджет, есть, на что хлеба купить.

Однако, стоп! Кому интересно читать про бездну бед и несчастья нищей писательницы? Почему нищей, когда уже более шести книг вышло в эфир и продаются через интернет-магазины по всей стране, а иные продаются и за границей? Да потому что те авторские отчисления в двадцать, пятьдесят рублей за проданную книгу никак не могут повлиять на рост и процветание автора. А издательства, выпускающие бумажные книги не реагируют на заявки. Почему? Потому что нет рекламы и денег на рекламу нет! Получается, масло масляное, чтобы стать известным русским автором необходимо вложить самому писателю не хилое количество денежных знаков в собственную раскрутку и тогда некое издательство среагирует, купит права на книгу, заплатит, наверное, одну-две средних зарплаты, которые высокопарно обзовет: «гонораром». А тираж? Так называемый, пробный — тысяч в пять экземпляров и то размахнулась, тысячи в две, не более, никто и не увидит, по одной Москве разойдется, как в воду канет.

Пожелала бы я себе на Новый год возвращения гонорарной системы, когда внештатникам, в том числе писателям, поэтам, журналистам стабильно платили гонорары? О, да! Думаю, я была бы весьма обеспеченным человеком, просто публикуясь на литературных страничках провинциальных газет, но это было возможно лишь в государственные, советские времена. Ныне писатель за творческие достижения получит от власть имущих в лучшем случае почетную грамоту и гвоздичку на могилку, так как по логике должен умереть от голода. В худшем случае его поздравят устно за рассказы и повести, напечатанные тем или иным печатным изданием за «спасибо» — это называется опубликоваться на «безгонорарной основе».

Тем не менее, новогоднее желание должно быть светлым, уютным, теплым. Может, пожелать себе квартиру? Но, откуда? Ипотека — обман, легче нормальному русскому человеку, не аферисту, не мошеннику в космос полететь, нежели взять ипотеку у банка. Особенно, если мать-одиночка. Особенно, если крутишься на двух-трех работах, потому как одной зарплатой разве прокормишься, разве сможешь оплатить съемную квартиру? Когда по любому должна отдать жадной хозяйке за ее помоечное жилье с изношенной старой сантехникой, заплесневелыми стенами ванной, негодной скрипучей мебелью, выцветшими обоями весь месячный заработок и еще мало ей будет!

Но я все же, пожелаю себе домик. Себе и сыну. Хороший, уютный дом с удобствами и непременно русской печью. В России нельзя рассчитывать на государство, его попросту нет и потому газовый котел для обогрева дома ненадежен, газ может сильно подорожать или вовсе исчезнуть. Вода из водопроводного крана может испариться. Вода должна быть непременно из собственной скважины или колодца. Известно, какая вода течет по изношенным ржавым трубам времен советского государства. Болтуны от власти более двадцати лет не могут заменить трубы, жадность не позволяет, жадность и вороватость.

Вот, пожелаю-ка я мира и солнечного света в души людей! Пожелаю вменяемых правителей и возвращения государства, отсутствие пресловутых норм ГТО, которые и в Советах-то вызывали гомерический смех. Пожелаю государственных комнат для скитальцев, квартирантов не могущих купить жилье! Пускай, в общежитиях, но чтобы была крыша над головой, небольшая плата за коммуналку и возможность приобрести от предприятий, фабрик, заводов в рассрочку квартиру, дом. Пойду дальше в своих сказочных пожеланиях. Пущай, правительство озаботится сельским вопросом и построит кирпичные дома, а ключи с документами предложит в бесплатное пользование крестьянам, вынужденным сейчас терпеть лишения в городских трущобах! Ох, как наполнятся тогда наши селения и как весело зазвучат гармони, затопают каблучками блестящих туфель сельские модницы, распевая народные частушки!

Не хочу войны, не хочу голодовать и вздрагивать от гула самолетов в небе, хочу немного пожить, съездить, наконец, на море; поорать в горах; увидеть Байкал и умереть. Вполне человеческие желания, не правда ли? Но отчего дрожит рука, сжимая бокал с шампанским, отчего на глаза наворачиваются слезы, неужели от неверия в подобное будущее!..

Балагур

Максим Лычков очень любил поплясать. Как говорится, хлебом не корми. Танцевал он на всех свадьбах, днях рождениях, юбилеях своего родного поселка с символическим названием «Плясуны».

Бил чечетку на концертах, в клубе и конечно, сопровождал свой выход частушками, чаще матерными, о чем неоднократно, в самой строгой форме был предупрежден участковым милиционером.

Лычков не знал, что с ним, не ведал. Иных также сильно тянет выпить, как его тянуло плясать. Он и по улице не шел, а пританцовывал, нередко догоняя доярок, спешащих на ферму, распахивал руки, верезжал: «Эх, девки!»

На что девки толкались и вообще вели себя с ним грубо. Причиной такого поведения женского пола была ненадежная политика жизни Лычкова, балагур он и есть, балагур, рассуждали они.

Работал Максим в автохозяйстве поселка, чинил трактора и грузовики, вышедшие из строя. Окружали его, в основном, угрюмые, деловитые механики в разговорах, которых можно было услышать лишь два ведущих слова, определяющих всю их жизнь: «самогон» и «бабы».

На Лычкова они смотрели с прищуром и, махнув рукой, всегда твердили: «балагур».

Но тут объявили районный конкурс народных талантов, и взволнованная заведующая поселковым клубом выпросила Максима у начальства.

В праздничном костюме, начищенных до зеркального блеска сапогах Лычков отбив чечетку на сцене дворца культуры в соседнем городке, одержал победу.

— Эвон! — обступили почетную грамоту в деревянной рамочке, подвешенную на гвоздик, на стену «славы», в клубе, поселковые старожилы. — Бумажку дали!

Через месяц, в областном конкурсе народных талантов Лычкову вручили грамоту и подарили в качестве первого приза новенький самовар.

Грамоту он отдал торжествующей заведующей клуба, а самовар пришли к нему в дом заценить все кумушки поселка.

— Махонький! — глядя на сверкающий чистыми боками самовар водруженный на манер хрустальной вазы на самый верх серванта, отозвалась одна трещотка.

— В дело не подходящий! — объявила другая.

Мать Максима не знавшая, как и услужить «дорогим» гостям, поила их чаем из старого большого угольного самовара.

— Так он еще и электрический! — скривилась третья, осмотрев лычковский приз, обнаружила провод с вилкой свернутый у ножек самовара.

Волей народа, возмущенного хлипкими призами, Максима отправили на всесоюзный конкурс народных талантов. Переживали жутко, даже угрюмые механики, отложив дела, крутили ручки настройки у старенького радиоприемника.

Лычков занял второе место и привез в поселок не только грамоту, но и телевизор!

В доме у Лычковых было теперь не протолкнуться. Телевизор одобрили, тем более и антенну местный радиомеханик сбацал, какую надо. Показывал телевизор исправно, можно было смотреть новости. Смотреть, а не слушать по радио, как раньше.

— Молодец! — трясли руку Лычкову старожилы. — Ни у кого в поселке такой техники и не видывали, а за первое место что дали?

И узнав о запорожце, уехавшем за ловким лошкарем в сибирскую деревню, помрачнели.

— Зачем им там «Запорожец» в снегах? Глядишь, и нам бы пригодился! — возмущенно гудели они.

На следующий год Лычков одержал победу и занял первое место на всесоюзном конкурсе народных талантов, встречали Максима всем поселком и, передавая заведующей клубом очередную почетную грамоту, поселковые кумушки советовали:

— Прибей бумажку-то понадежней, а то, как бы, мужики на цигарки не растащили!

— Она из дурного материала сделана, — отмахивались старожилы, — кто на нее позарится!

И любовно охаживали, гладили первый приз — новенький «Жигули».

— Вот это балагур, — чесали в затылках механики автохозяйства, — натанцевал автокралю!

— Впору жениться! — хохотали доярки, подталкивая красного от смущения Лычкова. — Выбирай невест!

И Максим взглядывал робко на одну, скромную, тихую, с длинной русой косой. Одним словом, лапушку.

Через несколько месяцев отгуляли свадьбу и вот удивительно, на своей собственной свадебке Максим не отплясывал, лихие коленца не выкидывал, чечетку не бил.

— Остепенился наш балагур, — решили люди и добавили, перечисляя заработанные им призы, но при этом почему-то напрочь забывая о почетных грамотах, пылившихся под стеклом, на стене «славы», в клубе. Вот интересно, почему, а?

Экстрасенс

Имена, равно, как и фамилии участников рассказа изменены…

Ранним утром, Григорий Иванович Терехов, пенсионер со стажем, пришёл на пристань, залил в мотор своего катера горючего и завел мотор с первой же попытки.

— Молодец, — похвалил он, вспоминая многочисленные поломки старенького лодочного мотора.

Проплывая по течению между склонившимися к воде плакучими ивами, Григорий Иванович по привычке принялся разговаривать вслух, обращаясь, в том числе и к катеру, ровно рассекавшему спокойные воды реки, но внимание его неожиданно привлек предмет, покачивающийся на волнах, возле берега и, приняв решение, отчего-то внутренне сжавшись, Терехов повернул ручку управления.

— Что происходит? — спросил он у трупа, лежавшего в воде лицом вниз.

— Теперь рыбалить нет смысла, — решил Григорий Иванович и, выудив из верхнего кармашка камуфляжной куртки сотовый телефон, позвонил в полицию.

— Убили тебя или сам утонул? — спросил он у трупа.

По его лицу проскользнула тень сомнения.

— По пьяни, говоришь, никого не винишь, — и принялся горячо ругаться.

— Спасибо вам, — поблагодарили Терехова полицейские и попытались спровадить пенсионера, но Григорий Иванович не отступил.

— Из-за двадцати рублей убить человека, — негодовал он, жестикулируя из катера, причаленного к берегу.

Полицейские рассеянно слушали, между делом, составляя протокол и делая необходимые фотоснимки.

— Он, то бишь, Вячеслав Грибов попросил взаймы денег: «Будь другом, дай двадцатку до получки!» А после забыл отдать.

Дежурный следователь устроился с протоколом на раскладном стульчике. Поеживаясь от холода, записывал негнущимися пальцами предварительные показания дежурного судмедэксперта, чувствуя такую сонливость, что едва мог моргать.

— Товарищ следователь, — обратился к нему молоденький полицейский из ночного патруля, — а свидетель убитого знает!

Кое-как стряхнув остатки сна, следователь взглянул на Терехова.

— Убил за двадцатку и спит спокойно, — тут же сказал Григорий Иванович дрогнувшим голосом и шагнул из катера на берег.

— Вы были знакомы с убитым? — строго спросил следователь.

— Убийца рядом живет, пошли, покажу. След хороший оставил. Мысли грязные, так и сочатся кровью и гноем, фу-фу!

Сплюнул с гримасой отвращения Терехов.

Подумав, следователь встал, вместе с двумя оперативниками тронулся вслед за Григорием Ивановичем.

По дороге они не разговаривали, говорил один Терехов:

— Вернулся, переоделся, окровавленную одежду в угол кухни бросил, разорвал чистую рубашку на полосы, плотно забинтовал руку. Нож бросил в раковину. Потом налил в стакан водки, нарезал черствого хлеба, поев, попив, спать завалился.

Следователь остановился, с изумлением поглядел на Терехова:

— Откуда вы это знаете?

Григорий Иванович досадливо поморщился:

— Постоянный вопрос. Давайте, шире шаг, поймаем убийцу, премию вам выпишут за скоростное раскрытие дела.

Но к удивлению пенсионера, следователь встал на тропинке, что вела к дому убийцы, и уперся в него требовательным, непреклонным взглядом:

— Вы знакомы с убитым и убийцей?

— Нет, — попытался объяснить Терехов и замычал, подбирая слова, стараясь выразиться поточнее, — я — экстрасенс!

Увидев странное выражение на лице следователя, заторопился:

— В органах не работаю, хотя лет десять назад помогал раскрыть серийное преступление.

Следователь переступил с ноги на ногу, щеки у него загорелись, глаза заблестели азартным блеском.

— Если вы, экстрасенс, может, скажете, как меня зовут?

— Владимир Владимирович Ракитин, — без запинки, глядя ему в глаза, ответил экстрасенс.

— Во дает! — удивился один из оперативников.

Задумавшись, Ракитин смотрел куда-то, минуя столпившиеся стволы деревьев, в пространство начинающегося утра.

— Пожалуй, мы схватим преступника, — сосредоточился он на Терехове, — но очередной серийный маньяк у нас и сейчас в разработке есть! Никак не переведутся моральные уроды!

Экстрасенс смотрел ярко-зелеными, пронзительными глазами, в которых светилось абсолютное понимание.

После чистосердечного признания, убийца, закованный в наручники, угрюмо проследовал в камеру предварительного заключения.

Терехов сморгнул и поднял взгляд на следователя, протягивавшего ему чашку горячего кофе.

— Григорий Иванович, дорогой вы наш…

В самой сердцевине городского парка, где шумели на ветру кудрявые березы, под слоем сырой земли лежала последняя жертва серийного убийцы, девочка восьми лет.

— Яночка Синицына, — грустно сказал Григорий Иванович, разглядывая возможный сценарий жизни Яночки и блестящую спортивную карьеру, и не рожденных детей.

— Она бальными танцами занималась. Вы должны увидеть убийцу! — воскликнул следователь, пристукнув кулаком по столу.

— Да? В двух шагах отсюда живет в пятиэтажной хрущовке. Преподает в старших классах физику и рассчитывает умереть на свободе.

— Как его зовут? — оборвал Ракитин экстрасенса.

— Юрий Богданович Хомутов, — ответил Терехов, которому больше всего на свете хотелось сейчас лечь и помереть.

Железную дверь квартиры маньяка взяли штурмом и, ворвавшись внутрь, бойцы отряда специального назначения, обнаружили Хомутова… повесившимся. Не пожелал, как видно, Хомутов тюремного заключения. Многочисленные улики с задушенных им жертв любовно были разложены по столешнице письменного стола. В компьютере обнаружились видео и фотозаписи свидетельствующие о больном сознании преподавателя физики.

— Боже мой, ведь он с детьми работал! — возмутился Владимир Владимирович Ракитин. — И проходил обязательное обследование перед каждым учебным годом!

— Отписки! — горько сказал Терехов. — Шизофреников и психопатов среди преподавателей школ пруд пруди!

На следующий день, когда в яркой синеве заливался жаворонок, Ракитин присоединился к Григорию Ивановичу.

Ровно шумел мотор, и разбегались волны, подчиняясь быстрому движению катера.

— Рыба старается держаться поверхности, когда кушать хочет, — рассуждал Терехов, уверенно направляя нос катера к середине реки.

Заглушив мотор, он закинул удочку, шепотом пояснив насторожившемуся Ракитину:

— Тут две щуки на охоту выпятились, одна старая и хитрая, другая помоложе, поглупее, ее и поймаем!

Ракитин приготовил сачок, чтобы подсечь щучку, миг и она действительно клюнула.

— Мать честная, — перекрестился Владимир Владимирович, — да за тебя, Григорий Иванович не то, что следователи, рыбаки всего мира сражаться станут!

— И ничего особенного, — спокойно ответил Терехов, но коснувшись, щуки, замер на месте, пораженный внезапным ощущением, — труп на дне!

— Где? — деловито вгляделся в воду Ракитин.

— Придавлен камнями, — ответил Григорий Иванович, — частично объеден рыбами.

Тихо зашипев от отвращения, он выпустил щуку.

— Девушка семнадцати лет, — докладывал экстрасенс, пока Ракитин набирал номер телефона следственного отдела…

Пропащие

Она жила в очаровательном домике, покрытом старой черепицей, затерявшемся среди зарослей малины.

Любила по вечерам, не торопливо прогуляться по окрестностям, наслаждаясь кристально-чистым воздухом и сладостным пением соловьев.

Но всегда останавливалась перед проблемой в виде пьянствующего соседа по деревне по прозванию Неваляшка. Почему, Неваляшка, спросите вы? А потому что, упав, он непременно вскакивал и, покачнувшись, раз-другой, продолжал свой, как правило, бессмысленный путь.

Ни имени его, ни отчества она не знала, ведала только о воинственном характере пьяницы ненавидящем всех женщин без разбору. Жил, Неваляшка один в плохеньком дому, на окраине, жена от него сбежала вот уже лет как двадцать назад. Родители померли, а немногочисленные друзья, в основном, из соседнего села приходили к Неваляшке лишь выпить. Бросил бы он, отказался от своей пагубной привычки и дружки в тот же миг оставили бы его, да ему и самому они показались бы отвратительными.

Один, так называемый вечный жених, лет пятидесяти, с плешивой головой и глазами навыкате все клеился к ней, намекая на ее одиночество, похотливо ухмылялся. На деревне люди так его и звали: Жених.

Другой, постоянно в синяках, как он сам про себя говорил, боевых ранениях, появлялся повсюду в лаптях, которые плел сам, научившись искусству плетения из лыка у своего деда. Прозвище у него было соответствующее: Лапотник.

Третьего называли просто вруном. Сочинитель историй, где, правда, где вымысел, не поймешь. Врун к тому же косил на один глаз, а к косым крестьяне всегда относились плохо, считая их либо причастными к колдовству, либо откровенно презирая за склонность ко лжи и пакостным поступкам.

Четвертый, замыкающий список дружков Неваляшки прослыл страшным буяном.

Ему, что с собутыльниками подраться, что с нарядом полиции — все едино.

На деревне его обзывали Драчуном и сторонились тяжелого, угрюмого взгляда, которым даже трезвый, буян одарял любого прохожего.

Она приезжала в деревню лишь на лето, оставляя городскую квартиру и городскую суету временно в прошлом. Звали ее Вероникой. Тридцати лет от роду, незамужняя, но независимая бизнес-леди она расслаблялась в деревенской идиллии, однако приставучие алкаши отравляли ей весь отпуск.

Так и тут, ускоряя шаг, Вероника попыталась оторваться от Жениха. Ее покоробило от слова «сегодня», которое он использовал несколько раз, следуя за ней по пятам.

До нее долетел легкомысленный смех Вруна.

Косой выскочил из-за куста, и Вероника в замешательстве уставилась на шизофреническую прическу, которую Врун соорудил у себя на голове, как видно начесав расческой волосы дыбом.

— Скоро и свадебку сыграем! — игриво-кокетливым тоном сообщил собутыльнику Жених.

Вероника впала в ярость и, развернувшись, попыталась заехать в ухо крепко сжатым кулаком надоедливому развратнику.

Но не тут-то было, Жених уклонился, а ударила Вероника Лапотника, словно по волшебству выросшего перед ней.

— Ты еще, откуда? — растерялась она, глядя, как Лапотник с упреком в глазах, схватился за побитое ухо.

— Ненавижу! — восстал из высокой, не примятой травы, Неваляшка и пошел на нее, засучив рукава.

Вероника попятилась, отчаянно пытаясь отыскать вокруг палку не палку, дубину не дубину для защиты от распоясавшихся алкашей.

Но ее опередил Драчун. С ревом набросился на собутыльников, повалил и принялся самозабвенно мутузить своих же приятелей.

Воспользовавшись паузой, Вероника бежала. В домике она перевела дух, но оглядевшись, принялась поспешно собирать вещи.

— К черту, — сквозь злые слезы твердила она, — такой отпуск!

Но собрав сумку, остановилась.

— Впрочем, что это я? Неужели сбегу со своей милой дачи от противоправных действий каких-то ханыг?

Задумавшись, присела к кухонному столику, застеленному прекрасной синей скатертью. На столе были разложены изящные столовые приборы, стояла хрустальная ваза, наполненная чистой колодезной водой с букетом полевых цветов.

— Ну, уж нет! — решила она и набрала номер телефона на своем, ново-модном розовом айфоне.

— Красиво! — оценил деревенские окрестности в тот же вечер один из прибывших.

Ватага крепких бритоголовиков играя мускулами, направилась к плохенькому домику Неваляшки.

После короткого боя, подвешенные за ноги к развесистым ветвям дуба, что рос возле неваляшкиной избушки, алкаши ревели в голос, умоляя пощадить.

Бритоголовики были непреклонны. Один раскрыв чемоданчик, что брал с собой на разборку с пьяницами, выудил шприцы, наполнил прозрачной жидкостью из ампул.

— Цианистый калий, — бросил он притихшим алкашам, взирающим на шприцы из положения кверху ногами.

— Мамочки, — заревел Врун, — мы больше не будем!

— Отпусти, начальник! — протрезвел Драчун.

— Пить брошу, — побожился Неваляшка.

— Ну да? — не поверили парни, обступая своих пленников.

Лапотник тихонько завыл, когда игла проткнула ему кожу руки.

Жених попросту потерял сознание.

— Не беспокойтесь, Вероника Павловна, — радостно осклабился один из бандитов, — мы их за тридевять земель уволокем!

— Закопать бы под безымянными табличками, — предложил другой, срезая веревочные путы.

— Так мы договорились! — требовательно взглянула в глаза каждому из ватаги, Вероника.

— В реку бы и камень на шею, — произнес, запихивая бесчувственные тела алкашей в фургон заранее подогнанной к дубу «газели», с досадой высказался третий, — но вы добрая, Вероника Павловна, пропащие души, а жалеете!

К утру следующего дня, Неваляшка, Жених, Лапотник, Врун и Буян очнулись в камерах тюрьмы для особо опасных преступников, страдающих психическими расстройствами. То, что они были напуганы — ничего не сказать, но под вымышленными именами, с липовыми документами, надуманными историями преступлений, они так и не смогли вырваться из мира, к которому отнюдь не принадлежали.

Искали ли их? О, да! У Лапотника оказалась сварливая, но жена, регулярно избивавшая своего непутевого супруга сковородкой по голове. У Жениха глупая старушка-мать, однако, души не чаявшая в своем лысоватом сыне. У Буяна брат — подлец, через месяц после бесполезных поисков, выставивший дом Драчуна на продажу. Даже Врун не страдал одиночеством, его сожительница, крикливая, сельская доярка долго обивала пороги местного участкового, изводила его в конторе, подстерегала у дома, требуя максимального внимания к пропаже гражданского мужа.

И лишь Неваляшку никто не искал, через полгода, правда, прикатили дочери, уже взрослые и предприимчивые девицы, покрутились вокруг покосившегося домика своего отца, поглазели на заросший бурьяном огород и продали родительское наследство залетному бизнесмену, сразу же выстроившему на месте снесенной избушки хоромы из красного кирпича.

А Вероника спокойно осталась жить на своей даче, затерявшейся среди источавших головокружительный запах садовых цветов всевозможных видов и автор ответственности за ее поступок не несет, равно, как не разделяет любые попытки сотрудничества со следствием…

Жизнь без жизни

Сверкая заманчивыми огнями, новый торговый центр привлекал толпы молодежи. Будто мотыльки на пламя стремились они к яркой, но искусственной жизни.

Искусственной? Как бы, не так! Вот она настоящая жизнь цокали каблуками модных туфель две блондинки. Впрочем, вот их имена — Анна и Анфиса. Последняя, стесняясь своего имени, придумала называться по-другому. Коротко взглядывая из-под наклеенных длинных ресниц, она всякий раз жеманничала перед новыми кавалерами и, протягивая для рукопожатия руку с ногтями, накрашенными разными цветными лаками, представлялась Анжеликой.

В торговом центре блондинки любили бургеры из Макдака и кока-колу. Усевшись под пальмами, за круглым розовым столиком они принимались обсуждать насущные вопросы.

— Больше всего на свете я люблю дорогие подарки, кольца с драгоценными камнями, клубничное мороженое и фильмы с любовным сюжетом!

Говорила Анна, с неподдельным интересом провожая взглядом одиноких молодых мужчин.

— А я обожаю духи с цветочным запахом, йогуртовые торты и южных мужчин! — перечислила Анфиса-Анжелика.

— Турков что ли? — не поняла Анна.

— И турков, — согласилась Анфиса-Анжелика. — и кавказцев!

— Фу, какая ты! — замахала на нее руками Анна.

— Что такое?

— Ведь они противные, мохнатые!

— Зато горячие, продвинутые, не то, что наши лапотники!

— И не сравнивай!

— Не говори, ах, как я страдаю! — воскликнула Анфиса-Анжелика.

— Без любви и жизнь — не жизнь! — посочувствовала ей подруга.

— Девушки свободны? — наклонился над их столиком эффектный брюнет.

— Свободны? — вопросом на вопрос ответила Анна и пригляделась к брюнету.

Не упустив ни малейшей детали в его костюме, оценив каждый сантиметр дорогой ткани брюк, рубашки, пиджака. Зацепившись взглядом за толстый бумажник, видневшийся из нагрудного кармана, Анна повторила, но уже утвердительно:

— Свободны!

Анфиса протянула руку:

— Анжелика!

Брюнет легонько пожал ее пальчики, мельком глянул на разноцветные ногти.

Подсел к девушкам:

— Как на счет моего друга?

— О! — оценила Анфиса-Анжелика смуглую физиономию мужчины кавказской национальности.

Кавалеры были поделены и на некоторое время подруги предпочли общество мужчин.

На следующий вечер, как ни в чем не бывало, блондинки встретились в торговом центре. Заняв свой любимый розовый столик под пальмами, они первым делом продемонстрировали друг дружке подарки.

— Он подарил мне золотое кольцо с бриллиантом! — сказала Анна, протягивая подруге бархатную коробочку с колечком внутри.

— За какие такие заслуги? — не поверила Анфиса-Анжелика, с подозрением рассматривая подарок подруги. — И почему, интересно, ты не надела кольцо на палец?

— Берегу! — отвела глаза Анна и тут же потребовала. — А у тебя что?

Анфиса обиженно поджала губы и, пошарив в сумочке, вытащила на свет божий коробочку с духами.

— Подожди, вроде у тебя такие уже были?

— Я попросила купить свой любимый аромат, что из того? — нервничая, выкрикнула Анфиса и залилась слезами.

— Да, ладно тебе, — примиренчески улыбнулась Анна, — не плачь! Хочешь я тебе кусочек йогуртового торта куплю?

— Тогда я тебе клубничное мороженое! — предложила Анфиса.

Блондинки поспешили к разным торговым лавкам с модными брендами мировых кафушек.

Оплачивая свою покупку, Анна со вздохом повертела в руках сто долларовую купюру, которой расплатился с ней вчерашний кавалер и, пересчитав остальные тысячные, вздрогнула от настойчивого мяуканья плоского айфона, платы одного клиента.

— Мама? — спросила она, напрягаясь. — Нет, мам, я не в университете, нет, не на лекции. Что, мама? Кольцо взяла я! Мне захотелось показать твое кольцо Анфисе. Верну, как только домой приеду!

Твердо заявила она и встретилась взглядом с новым претендентом на ночь.

— Любишь йогуртовые торты? — спросил он.

— Это моей подруге! — незаметно оглядывая его простую одежду, ответила Анна и повела плечами. — Ты — студент?

— Нет!

— Наверное, менеджер!

— Не угадала! — рассмеялся он.

Анна наморщила лоб, вглядываясь в золотую цепь на шее у парня.

— Бизнесмен?

— Теперь в точку!

Подцепив нового героя своего романа, Анна без лишних церемоний удалилась, торжественно взяв молодого бизнесмена под руку.

Анфиса-Анжелика осталась одна, но ненадолго. Длинные ноги блондинки привлекли внимание очередного горячего южанина.

— Лекции? — пересчитывая на утро несколько тысячных бумажек, презрительно процедила Анна, вспоминая телефонный разговор с матерью. — И жизнь — не жизнь, а диплом и купить можно!

Пересчитав свои кровные, заплаченные кавказцем, Анфиса-Анжелика обрадовано улыбнулась:

— Еще немного и я куплю себе отдельную квартирку!

А вечером, завернув к цветочному магазину, она купила себе розу в качестве доказательства.

— Подарок? — кивнула на розу в руках Анфисы, Анна.

— А у тебя? — кивнула на орхидею в руках Анны, подруга.

— Да уж! — потупились обе.

И с надеждой поглядели на очередных претендентов, ищущих дамочек на одну ночь.

— Свободны? — прозвучал законный вопрос.

— Свободны! — хором ответили блондинки, предварительно оценив дорогой прикид, а стало быть и хорошую платежеспособность потенциальных кавалеров.

День добрых дел

Старушка, выходя из аптеки, плачет, пересчитывает копейки.

— Лекарство-то целую тысячу, стоит, — ревит она, утирая мелкие слезы бисером скатывавшиеся у нее по щекам.

Народ равнодушно кивает, но проходит мимо. Пять, шесть человек прошло в аптеку и столько же вышло, пока она убивалась над своими копейками. На седьмом спотыкаются.

— Погоди-ка, мамаша, — басит мужчина, лет тридцати, спортивного телосложения, по всему видать, принципиальный, — что за лекарство такое, золотое?

Старушка, без слов, вынимает из пакетика плоскую коробочку с не броским названием и мнет в пальцах чек.

— Так-с, — тянет мужчина и вытаскивает из нагрудного кармана смартфон, — проверим!

— Ну, точно, — орет он в следующую секунду, вычитав нечто в интернете, — у этого лекарства есть аналог, дешевле на семьсот рублей. Ей богу, устрою как-нибудь день добрых дел, встану тут у аптеки и буду наших старушек-нескладушек учить фармацевтов с их заоблачными ценами обходить!

— Но это же, аптекари, — недоумевает старушка.

— Это уже не аптекари, — суровеет мужчина, — а предприниматели, им до твоего финансового положения глубоко наплевать!

Старушка опять плачет.

— Одна я, совсем одна, некому и подсказать!

— А дети?

— Сын помер, — тихо говорит старушка.

Мужчина свирепеет, расталкивает собравшийся вокруг них народ и, размахивая лекарством, врывается в аптеку. За ним семенит старушка с чеком.

Они одерживают победу и, запихивая в тощий, выцветший кошелек отвоеванные деньги, старушка бормочет.

— Глядишь и супчика рыбного, себе сварю!

— Добрые дела на этом не заканчиваются, — решает мужчина и объявляет старушке, — у меня самого такая же мамулька-крохотулька сидит дома, носки вяжет, так у нее есть я, а о тебе кто позаботится?

Старушка безмолвно кивает и опять плачет. Одета она так себе, судя по зимней погоде с морозцем и снежком, не очень. На голове старый пуховый платок изъеденный молью, на плечах осенняя курточка, призванная скорее вводить прохожих в заблуждение своей мнимой теплотой, на ногах дешевые дутыши и затасканная черная шерстяная юбка.

— Пошли, — оглядев ее всю, говорит мужчина и, подхватив старушку под руку, распахивает перед ней двери ближайшего магазина одежды.

Не слушая ее отговорок, не внимая попыткам к бегству, которые старушка в меру своего воспитания, привыкшая, как и все мы, к черствости окружающих, неоднократно пытается применить, мужчина покупает ей теплые варежки взамен тоненьких, рваненьких. Покупает новый пуховый платок. Заставляет старушку примерить теплое зимнее пальто, выбирает для нее шерстяные рейтузы и толстые колготки, приценивается к кардигану и юбкам. Завершением покупок становятся кожаные сапоги с натуральным мехом.

— Ой, сынок, разорение ведь! — ахает старушка, качаясь то ли от горя, то ли от радости.

— Не боись, мать, я таких, как ты, могу еще человек десять одеть. Зарабатываю хорошо, а копить куда же?

Задает он вопрос молоденькой кассирше, бесстрастно упаковывающей вещи в пакеты.

— Погоди, — останавливает он ее, — иное мы и сейчас наденем! Скидывай мать старье, нечего морозиться!

Старушка послушно передает ему свое рванье и с удовольствием надевает кардиган и новое пальто, окутывает голову пуховым платком, переобувается в кожаные сапоги.

— Я такое никогда и не нашивала, — говорит она с чувством и поворачивается перед большим зеркалом, любуясь, — прямо, королевна!

Теперь наступает очередь мужчины утирать слезы.

— Ты не плачь, Сереженька, — называет она его по имени, так как они уже познакомились, — и спасибо тебе за благодетель твою! Добрый ты, молиться за тебя стану!

— Не за себя плачу, — рыдает Сергей, — Нина Ивановна, за людей русских убиваюсь. Куда милосердие только наше подевалось? Одни рабы кругом и ходят, бродят, как тени стелются перед горсткой бездарных правителей доведших наших стариков до безобразия, до абсолютной нищеты!

— Пойдем, — решает он и, выбросив по дороге старые вещи старушки в мусорный бак, приглашает ее в большой супермаркет.

Старушка покорно семенит за ним и товарной тележкой, куда он ссыпает почти все подряд: крупы, макароны, консервы, сахар, копченые колбасы, сосиски и напоследок берет несколько килограмм отличной свиной вырезки.

— Ой, куда мне столько? — у кассы старушка обмирает, глядя на космическую цену, которую выдал чек.

Но Сергей непреклонен. Вместе, они следуют намеченным курсом домой, к старушке.

Сергей, отдуваясь, волочет несколько тяжелых сумок с покупками. Нина Ивановна торопясь открывает двери своей квартиры на первом этаже многоквартирного блочного дома.

Ничего особенного, обшарпанная прихожая, комнатка в восемнадцать квадратных метров, кухонька со стареньким холодильником, обклеенная клетчатой клеенкой в яблоках.

— Может, чайку? — суетится Нина Ивановна.

— Не откажусь, — тяжело дышит Сергей и следует в ванную.

В ванной он видит плохую ржавую сантехнику и кивает самому себе, отраженному в зеркале, день добрых дел еще не закончен.

После Сергей выясняет, что всю свою жизнь Нина Ивановна работала учительницей младших классов.

— Учительница первая моя, — говорит он, открывая двери собственной квартиры, и прислушивается к мерному тиканью настенных часов.

На глазах у него закипают слезы, он подходит к комоду, где стоит портрет в траурной рамочке.

На портрете женщина вяжет носок.

— Я о ней позабочусь, мамочка, — шепчет Сергей и целует портрет, — не беспокойся!

В квартире чистота и порядок, достаток дышит с экрана плазменного телевизора, который включил Сергей, но что он видит или слышит? — Лишь пустой звук!

Загибая пальцы, Сергей перечисляет:

— И кран надо заменить, и трубы, и бачок новый поставить, до остального еще не добрался, там посмотрим!

С этими словами он засыпает под неустанное бормотание телевизора.

А вот Нине Ивановне не спится, укачивая портрет сына в руках, она рассказывает о Сереженьке и удивляется неожиданной щедрости чужого человека, да полно, чужого ли? Приходит ей в голову!..

Разные вкусы

Иван Павлович Куропатков очень любил поесть, но мало того, любил вкусно поесть. Жена у него, Екатерина Леонидовна готовила прекрасно, избаловала мужа своего совершенно. Иван Павлович лакомился потрясающими блюдами, кушал пирожки с грибами, пил вкусные морсы и компоты.

Наевшись, Иван Павлович едва добредал до дивана, где валился обессиленный едой, погружаясь в блаженный сон.

Однако волей судьбы спокойная жизнь Куропатковых была нарушена срочной телеграммой сигнализирующей о болезни матери Ивана Павловича, женщины настолько преклонных лет, что, как говорится, остается только шляпу снять.

Старшая Куропаткова проживала в соседней Украине, под присмотром младшего сына, Василия и его жены, Натальи.

Странно, но Иван Павлович не смог вспомнить, когда он сидел за одним столом с братом, а главное, его женой. Польстившись на внушительное наследство в виде просторной хаты, плодово-ягодного сада и сколько-то гряд под овощи, Василий с Натальей поспешили захватить материнскую вотчину, тем более два сына с дочерью расплодились и груз в виде пяти внуков дошкольного возраста заставлял дедушку с бабушкой крутиться.

Иван Павлович с Екатериной Леонидовной такими успехами похвастаться не могли, у них был всего один сын, да и тот одинокий, но богатый, живущий и работающий в крупной фирме города Лондона.

Рассматривая заграничные снимки, Иван Павлович вздыхал, наблюдая деловые очки на худом крючковатом носу пятидесятилетнего сына даже не помышлявшего о создании семьи.

Посовещавшись, Куропатковы пришли к выводу, что Екатерине Леонидовне ехать на Украину незачем, к тому же толстого, ленивого, домашнего кота не на кого было оставить.

Поехал Иван Павлович. Подъезжая на такси к хутору, знакомому с детства, Иван Павлович к удивлению своему не чувствовал никакого волнения. Списав отсутствие человеческих эмоций на свой солидный возраст, в семьдесят лет, он подошел к дому, выкрашенному в яркий сиреневый цвет и, поднявшись на крыльцо, вежливо постучал.

— Возможно, скоро умрет, — наблюдая за Натальей, ловко разливающей борщ по тарелкам, произнес Василий, задумчиво, — а хоронить нам с женой будет трудно, сам понимаешь, какие затраты!

И он многозначительно посмотрел на брата.

— Но ведь не умерла же еще, — покосился в сторону застеленной цветным покрывалом, высокой кровати матери, хорошо видной в проем раскрытой двери комнаты, Иван Павлович.

— Не факт, что не умрет завтра, — не согласился Василий, нарезая чеснок по долькам.

— А в какой она больнице? — размешивая сметану в борще, спросил Иван Павлович.

— В городской, — кратко ответил Василий и, откупорив бутылку, предложил, — самогончику?

— Не откажусь, — подвинул брату стопку, Иван Павлович.

Впрочем, самогон пригодился, проглотив первую ложку борща, Иван Павлович выпучил глаза на Наталью. Привыкнув к вкусным обедам, он никак не ожидал столкнуться с плохо приготовленным супом. С трудом доев, выпив для того, чтобы отбить отвратительный терпкий привкус не прожаренной свеклы, несколько стопок самогона, Иван Павлович попытался отказаться от второго, но Василий настоял:

— Обижаешь, брат, Наталья старалась, готовила!

Иван Павлович удивленно приподнял брови, вспоминая свою жену, если его Катенька старалась приготовить праздничный обед, повара ведущих ресторанов могли отдыхать.

На второе Наталья подала жареную курицу и картофельное пюре. Василий подвинул брату салатники с разными лечо и салатиками.

— Попробуй! — сделал он широкий жест рукой.

Иван Павлович послушно пробовал, с трудом сохраняя на лице благодушное выражение и вежливо улыбаясь. Боже мой, как можно так отвратительно готовить, думал он, с ужасом наблюдая за опьяневшим братом, с удовольствием, поглощающим пищу приготовленную его женой. И переводил взгляд на довольную жизнью Наталью.

— Вот поедим и поедем в больницу, мать проведать, — проговорила она, опрокидывая стопку самогона.

— Выпьем и поедем, — согласился Василий, налегая на трясущийся студень.

— Мать-то у нас большая ругательница! — подмигнула Наталья. — Готовить мне не давала!

И она обиженно шмыгнула, вытирая нос тыльной стороной ладони.

— Орала, что я ее отравить хочу!

Иван Павлович кивнул, лучезарно улыбнулся, но внутренне сжался, мать, действительно обладала крутым характером, была, как говорится, скора на расправу, но в силу возраста, наверное, не смогла сопротивляться обстоятельствам свалившимся на нее, как снег на голову, между тем, Наталья продолжала:

— Банки с едой за окно палаты выбрасывает!

— Это, какие же банки? — осторожно спросил Иван Павлович.

— А, что я ей приношу! — шмыгнула, Наталья. — Каждый день, между прочим, приношу, чтобы кушала, а она, за окно!

— Старая она, безмозглая уже, — попытался сгладить ситуацию, Василий.

— Да, старая… — разревелась Наталья.

В больницу Иван Павлович поехал сам, Василий с Натальей наклюкались и уснули в комнате матери, повалившись на ее кровать.

— Пробовал ты ее стряпню? — сердито насупилась старуха, после крепких объятий со старшим сыном.

— Пробовал, — вздохнул Иван Павлович, разглядывая девяностолетнюю мать, худую, в чем душа держится.

— Легче сдохнуть, — решила мать.

— В больнице совсем не кормят?

— Ну, почему же, — возразила мать, — пшенная каша на завтрак, пустой суп на обед, пшенная каша на ужин.

— Мамочка, — подвинул принесенный килограмм яблок, Иван Павлович, — не расстраивайся, я попытаюсь тебе что-нибудь купить!

И он рысью отправился в магазин, где набрал творожков и йогуртов, все, что любят старики.

Мать встретила его покупки с удовольствием.

— Ведь им что надо, — облизывая ложку, произнесла мать, отдуваясь от съеденного, — на дом глаз положили. Я понимаю, дети беспутые, нарожали мне правнуков, а сами все в одной трехкомнатной квартире родителей ютятся. Простор нужен для правнуков!

— Так, пусти их, — робко предложил Иван Павлович, откупоривая для матери очередную упаковку творожка.

— Старая я, — взглянула ему в глаза, мать, — мне покой нужен. Уехать бы куда, а дом они, пущай забирают!

— Поехали к нам!

— Ты серьезно? — обрадовалась мать.

После подписания всех документов, Василий с Натальей проводили Ивана Павловича с матерью на вокзал.

— Стол бы прощальный накрыть, — жалела Наталья, — но вы так торопитесь покинуть нас!

— Учись готовить! — сердито оборвала ее мать.

— Она прекрасно готовит! — вступился за жену, Василий.

— Недаром ты только с рюмкой и можешь ее поганую стряпню есть! — рассердилась мать.

— Полно вам, — вмешался Иван Павлович, миролюбиво улыбаясь, — просто у вас разные вкусы!

Поезд унес их от родственников. И встреченные Екатериной Леонидовной, они спокойно доехали на такси до дома, где мать, переступив порог квартиры, подозрительно принюхалась к восхитительным запахам праздничного обеда, приготовленного для нее снохой.

— Вроде вкусно пахнет? — с сомнением покачала она головой.

— Мамочка, — засуетился Иван Павлович, — как мы живем, ведь ни разу ты не пробовала кушанья, приготовленные моей Катенькой.

— Пока на ногах была, сама готовила, — согласно закивала старуха и, переодевшись в мягкий домашний халат, переобувшись в пушистые домашние тапочки, прошла за стол.

А проглотив первую ложку жаркого, выдохнула:

— Какое счастье, когда есть еще одна сноха!

Екатерина Леонидовна покраснела от смущения.

Мать поселилась в двухкомнатной квартире Куропатковых и прожила еще десять лет до своего абсолютного юбилея. Виной ее долгожительства были покой и вкусная еда, а еще неторопливые прогулки в лесистом парке, что очень любили ее сын и сноха…

Диагноз

Михаил Леонидович Синехвостиков обладал, мягко говоря, податливым характером.

— Как глина, — кивали, недобро усмехаясь ему вслед, коллеги по работе.

С лёгкостью меняя мнение о том или ином предмете разговора, Михаил Леонидович нередко попадал впросак, поддакивая откровенным врагам и непримиримым спорщикам.

— Мечется с одной стороны на другую, — наблюдая, как Синехвостиков искренне желает всем угодить, зло замечали многочисленные недруги.

Друзья, жалея Михаила Леонидовича, его оправдывали, но увлекаясь новой идеей очередного спорщика, Синехвостиков ненадолго начинал «зеркалить», повторяя чужие слова и предложения, как свои собственные.

— Сатана — это зло! — орал он после убедительных, как ему казалось, речей одного из своих коллег попавшего в секту «новопреставленцев».

А когда противники доказывали ему, что он «зеркалит» идеи сектанта, безо всяких раздумий начинал пропагандировать нечто абсолютно противоположное, где по его словам выходило, что зло, как раз не Сатана, а сектанты.

Правда, у Синехвостикова была одна отличительная черта характера. Раз обманувшись, он переключался на неприятие «обманувшего» его человека и громко сопя, демонстративно переставал разговаривать с «обидчиком».

Таким образом, довольно часто у него возникала острая необходимость в виду нужды в том или ином человеке наступать самому себе на горло и не то, чтобы извиняться, этого он никогда не делал, но принужденно посмеявшись, заявить о прошлых распрях и недоразумениях.

На что в обыкновении следовала реакция довольно резких слов и крепких выражений. Советы, а не пойти ли Синехвостикову лечиться к психиатру звучали все чаще и чаще, наконец, дошли и до него. Произнесенные человеком со значительным списком послужных наград, они заставили Михаила Леонидовича пересмотреть линию своего поведения и, робея, приседая на каждом шагу, он воспользовался возможностями едроссовского времени, когда частных клиник, как грязи, на каждом шагу, договорился по телефону с приветливой секретаршей. В назначенное время, переступив порог светлого кабинета, Михаил Леонидович проследовал к мягкому креслу и, усевшись, уставился в спокойные глаза облаченного в белый халат, врача-психиатра.

После дежурных вопросов, где родился, крестился, учился, врач, внимательно наблюдавший за подергиваниями век Михаила Леонидовича, задумчиво предложил рассказать ему о своих родителях, бабушках, дедушках. Одним словом, поведать, а не было ли в роду психически больных, может алкоголиков? На что Михаил Леонидович даже подскочил, в негодовании заявив об абсолютной порядочности своих предков. Тут надо сказать, Синехвостиковы вообще презирали пьющих и, стало быть, пропащих людей, а уж о психах и говорить нечего. В возмущенном вопросами психиатра сознании Михаила Леонидовича почему-то возник отвратительный образ слабоумного, роняющего под ноги слюни, одним словом, дебила.

— Нет и еще раз нет! — категорично пристукнул ладонью по коленке, Михаил Леонидович. — Слава богам, все мои родственники вели нормальный образ жизни, были порядочны и честны!

Психиатр с интересом рассматривал Синехвостикова.

Заметив его взгляд, Михаил Леонидович пожалел о своей чрезмерной болтливости и быстренько смял тему, переведя разговор в другое русло.

Психиатр не перебивал, слушал, слегка склонив голову к плечу, изредка записывал что-то в раскрытую записную книжку и Синехвостикова так и подмывало расспросить о диагнозе, но с испугу он продолжал нести околесицу, а после и вовсе принялся икать.

Предложив пациенту очередной стакан воды, врач перешел к делу и, проведя несколько психологических тестов, принял решение, которое сводилось к занятиям медитациями, зарядке по утрам, одним словом, к здоровому образу жизни.

Получив рекомендации специалиста больше спать, не нервничать и так далее, Михаил Леонидович расплатился у стойки секретарши клиники, отдав не хилое количество денег и выйдя на весеннюю улицу, полную восторженного чириканья птиц, глубоко задумался о своем «пошатнувшемся» здоровье.

Наблюдая в окно его сгорбленную спину врач-психиатр нимало не сомневаясь сообщил владельцу клиники, по совместительству главному врачу.

— Совершенный маразматик!

— Тяжелый случай? — провожая взглядом суетливо подпрыгивающего на каждом шагу Синехвостикова, спросил главный врач.

— Еще бы, — вздохнул психиатр, — уже страдает легкой формой слабоумия и это в пятьдесят лет!

— Что делается! — посочувствовал главный врач неизвестно кому, то ли своему другу, заполучившему неизлечимого пациента, то ли Синехвостикову, не подозревавшему о своем тяжком диагнозе и вышагивающем, как ни в чем не бывало, по весенним лужам, на работу, где его появления с неприязнью поджидали коллеги по работе…

Ретроград

Накануне знаменательного дня, восьмого марта, Стас Федорович, как всегда, сделал несколько хитрых ходов, чтобы отправить жену с поздравительными открытками к женской половине ее семьи. Жена, как всегда сделала вид, что ничего о готовящемся сюрпризе не знает, и ушла, бодро размахивая дамской сумочкой.

Стас Федорович развил бурную деятельность: пропылесосил пол, палас, выгнал кота с дивана и ничего, что котяра взвыл от страха перед гудящим на все лады чистящим механизмом, прячась под банкеткой на кухне. Подумаешь, боится пылесоса, его проблемы! Фыркал Стас Федорович, принимаясь за стирку. Впрочем, загрузив белье в стиралку и засыпав стиральный порошок, позволив машине самой переворачивать и шваркать, он отправился на кухню.

Еще накануне, ночью, придумав меню праздничного вечера, Стас Федорович засучил рукава. Через два часа накрыл стол, переоделся в праздничный костюм и бодрячком бросился на улицу за свежим букетом цветов. В ближайшем цветочном магазине нашлись возлюбленные женою белые хризантемы. После недолгих поисков по шкафам, Стас Федорович обнаружил вазу, отмыл в ванной от годовой пыли, с удовольствием вдыхая морозную свежесть выстиранного белья, развешанного им тут же на сушилке.

Чрезвычайно довольный собой, открыл бархатную коробочку с золотой цепочкой внутри, полюбовался подарком и взглянул на часы. Однако покачал он головой, женушка запаздывает.

Шли минуты. От нечего делать, Стас Федорович включил телевизор, переключая пультом каналы, он чувствовал, как начинает злиться. В желудке урчало, стол ломился от салатов и прекрасных блюд, изготовленных им самим. Сглотнув слюну, он пересилил себя, отвернулся от стола, дрожащей рукой набрал номер телефона тещи.

— Алле, кремль на проводе! — ответила теща после долгих гудков ожидания.

— Елена Степановна, здравствуйте! — нервно проговорил Стас Федорович. — С праздником вас!

— И тебе не хворать! — пьяно икнула теща.

— Можно попросить вашу дочь к трубке?

— Любка! — зычно крикнула Елена Степановна. — Тебя к телефону зять зовет!

Стас Федорович подскочил. Любкой звали старшую сестру его жены. Женщина больших форм и неукротимого характера, так говорили про нее на работе, а работала Любка в автомастерской и не хуже любого автомастера соображала, где, что в механизме машины поломалось.

— Ну? — грубо выдохнула Любка.

— Любонька, — залебезил Стас Федорович, — я тут стол накрыл, а Галочки все нету!

Галочкой или Галинкой звали жену заботливого супруга.

— Стол накрыл? — уловила Любка самую суть. — Молодец, тогда мы едем к вам!

И бросила трубку.

Стас Федорович заметался. Боже мой, что делается! Родственниц жены он, конечно, уважал в меру своей воспитанности, но терпеть их на семейном празднике — было невыносимо!

Время шло, часы тикали, есть хотелось все больше. Измученный ожиданием, Стас Федорович метнулся к столу, украдкой съел ложку оливье, поморщился, пересолил.

Прозвенел звонок в дверь. Ну, конечно же, теща с Любкой, легки на помине!

— Зятек! — теща полезла целоваться, по пути сдергивая с себя легкое пальто, шейный платок и парик.

Оставшись в красном шерстяном платье, теща принялась лихо выплясывать посреди прихожей.

— Елена Степановна, дорогая! — тянул к ней руки Стас Федорович. — Проходите в комнату!

— Маман, сапоги! — грозно прикрикнула Любка.

Мать послушно стянула дутыши и, прошлась на цыпочках, в одних носочках, в гостиную.

— Ах, зятек, уважил! — взболтнула она бутылкой клюквенной настойки.

Стас Федорович перевел измученный взгляд на Любку.

Перевязав в мышиный хвостик пепельные волосы, она, игнорируя домашние тапки, так же, как и мать прошла в комнату в одних носках и по- хозяйски оглядев стол, изрекла:

— А торт где же?

— В холодильнике! — робко отозвался Стас Федорович.

Любка удовлетворенно кивнула.

Уселись за стол, выпили, закусили. Теща, приплясывая на стуле, подмигнула:

— А Галочка куда исчезла?

Стас Федорович взвился:

— Так ведь к вам с утра ушла!

— Значит, не дошла! — философски изрекла Любка и придвинула к себе тарелку с маринованными помидорами.

Стас Федорович забегал по комнате, его горестные восклицания прервала опять-таки Любка:

— А ты ей звонить на сотовый не пробовал?

— Нет! — остановился Стас Федорович, пораженный такой простой мыслью.

Почему он не позвонил, почему позволил ее невоспитанным родственницам вторгнуться в квартиру, нарушив идиллию праздничного стола? Вон и теща хризантемы нюхает, сейчас выхватит из вазы, начнет кружиться с цветами, предназначенными вовсе не ей.

— Фу! — визгливо прикрикнул на тещу Стас Федорович и, заметив изумленный взгляд Любки, добавил почти мирно. — Нельзя!

Елена Степановна не возражала, ей и без цветов было хорошо. Кружась по комнате, она изображала некие балетные па и в целом, беззаботно смеялась, напоминая маленького, но чрезвычайно пьяненького гномика. Теща у Стаса Федоровича не страдала ни достижениями в области ума, ни физическим развитием, а как говорится, верила всем без разбору, была проста и наивна. Любка, в этом случае работала в качестве ее щита и охраны.

Стас Федорович набрал номер жены, и когда она ответила, заорал, не сдержавшись:

— Где тебя черти носят? Что ты себе позволяешь, я тут с утра прибираюсь, стираю, готовлю, а тебе наплевать, да?

— Дай сюда! — протянула руку за телефоном, Любка.

Стас Федорович отдал и, чувствуя подступающие слезы обиды, отвернулся.

Любка коротко поговорила с сестрой и уставилась на зятя.

— Ну? — не выдержал ее молчания Стас Федорович.

— В косметическом салоне она, решила подарок себе на восьмое марта сделать, а то от тебя каждый год только плохую стряпню дождешься, золотую цепочку и букет белых хризантем в качестве подарка.

— О! — услыхала последние слова дочери, Елена Степановна, оживленно подскочила к зятю, сунула ему под нос тонкую золотую цепочку. — Галочкин подарок. Ты ей, она мне!

И рассмеялась, насмешливо разглядывая зятя сквозь пальцы.

— Почему же? — попытался возразить Стас Федорович, но вспомнив пересоленный оливье, умолк и сел, склонив голову.

— Ты бы хоть фантазию проявил, — добила его Любка, — сводил Галку в ресторан, раз сам готовить не умеешь, подарил бы ей что-нибудь, кроме золотой цепочки.

— Что?

Любка задумалась:

— Откуда мне знать.

— А ты ей шарики подари, воздушные! — вмешалась теща, со всей искренностью своей детской души. — Они такие красивые!

— Да, и оглушительно лопаются посреди ночи, — иронически усмехнулась Любка.

Стас Федорович, заламывая руки, снова забегал по комнате…

Каменные стены храма резонировали под мощным напором оперного баса Стас Федоровича.

Богомольные старушки рыдали, вытирая слезы клетчатыми носовыми платочками. Молодые женщины теснились возле паперти, с обожанием рассматривая полноватую фигуру великолепного певца. А мужчины потихоньку отступая, занимали позиции угрюмых слушателей в притворе. Переплюнуть потрясающего дьякона им бы не удалось, как ни старайся.

Стас Федорович служил дьяконом на добровольных началах. Вначале он пел в церковном хоре, но замеченный протоиреем, немедленно сделал карьеру, и уже подумывал было уйти из филармонии, где трудился штатным певцом, однако отговорила жена. Галочка упирала на зарплату и оказалась, как всегда права. Тем более, церковь, в которой Стасу Федоровичу довелось применить свои таланты, открывала двери для прихожан лишь по выходным, когда в филармонии отдыхали от трудовых будней и концертов не предвиделось.