Бесплатный фрагмент - Пузырь славы и почета

ПУЗЫРЬ СЛАВЫ И ПОЧЁТА

Напыженный Пузырь славы и почёта яростно пыхтел на сковородке своей творческой страсти и получал от этого явное удовольствие: сопение и кряхтение особенно хорошо удавалось Пузырю, и он без оркестровки выдавал перлы перед своими зрителями. Собственного пыхтения ему явно не хватало, и тогда Пузырь между паузами подбегал к кому — нибудь в зале, и просил попыхтеть с ним в унисон. Зритель, краснея, надувал щёки и пытался производить напыженное, гордое и труднодающееся пыхтение, помогая главному собирателю денег, славы и почёта. Путём двойного старания получался звук посочнее, сам помощник покрывался испариной, мошками и штукатуркой с потолка, а Пузырь в это время активно обирал дань с благодарной публики. Приговаривал он себе под нос такую фразку: «Сколько ни собирай — всё равно мало будет». И мало ему было, и снова Пузырь надувался и сдувался, и снова оркестром с ним пыхтел то один, то другой зритель, согласный поднатужиться ради славы.

Много почёта добился Напыженный Пузырь и много подарков, уважения и благоволения приглашённых почётных гостей.

— Смотри, лопнешь, — ишь, напыжился — то!.. — кричали ему бабки соседские, когда Пузырь спускался вниз по лестнице, уезжая на гастроли по пыхтению.

— Да ну вас, — отмахивался Напыженный Пузырь, — и грудь его под пиджаком вздыбливалась от счастья показать себя. Что ему на других — то смотреть! Пущай на его фигуру смотрят и радуются, что живут рядом с ним, таким удачливым и красивым. Ну прямо пылесос для сбора почёта и славы.

Однажды во время работы Напыженный пузырь как всегда пыхтел особенно чванливо и с изюминкой, даже с призвуком горлового пения северных народностей получилось, — вот как старался. Это он пытался разговаривать с матушкой — природой, подражал горным потокам, гулу вершин и впадин горных, иных впадин, что на теле человека, скалам и ветру в пустынной равнине. Разнообразил репертуар. Надо же собрать больше почёта, славы, денег и восторженных глаз.

Собирал он восторженные глаза прямо в корзинку для яиц. Обычно получалось полную собрать, а тут что-то с самого начала не задалось, увидел в зале взгляд неприязни от завистника и конкурента. Поднатужился, было, но помощник подкачал — не опытный попался. А где их взять, опытных-то, — все по работам: счёты — подсчёты, пыльная работёнка или не пыльная, а надо кусок хлеба зарабатывать, кормить своих деток.

Пузырь потел — потел, пыхтя, да и лопнул. Осталось только мокрое место, — вон с подоконника свисает и причмокивает биомасса, шамкающая пустым одним на всех ртом. Слава и почёт вытекли и расползлись гелевыми шариками по полу. Бесцветная липкая и скользкая, биомасса славы и почёта годилась теперь только для съезжания вниз по наклонной с огромной скоростью. Катился бывший Пузырь долго и счастливо, смеялся по пути, приговаривая: «Ну и денёк выдался! Ну и народ пошёл!»

А народ что: с утра на работёнку, с вечера обсудить, сколько на почёт Напыженному пузырю наработать надо, а после работы непременно на жертвенник — площадь почёта и славы, — посмотреть, как Пузырь-то растёкся. Надо же его теперь реанимировать. Умный и добрый народ, готов нести на своих плечах любого прощелыгу, прикинувшегося добродетелью. Забыл главное: рукоплескания — на потом, сначала — думать, не по привычке же награждать всякого прохвоста!

Игрища славы и почёта продолжались даже по скользкой биомассе лопнувшего Напыженного Пузыря: жертвенник раскипелся народными гуляниями. Безглазые — глаза пузырь собрал на своих пыхтенческих концертах — люди ходили и пытались разглядеть благодеяния лопнутого их героя, но и разглядеть не могли, да и не было там ничего, кроме горки для съезжания интеллекта.

Потоптался народ и вышел весь по домам. Биомасса лопнутого Пузыря засохла — горка образовалась, — это дворник местный пососкрёб, вместе собрал жижу пузыриную. Гору назвали Жертвенной, потому как привык народ к доброму отношению даже к Напыженному Пузырю, — уж смешно потешил пузырь своим пыхтением, — и назвал в его честь засохшую его биомассу Жертвенной горой, потому что посчитал явление растекания биомассы жертвой под ноги народу от Напыженного Пузыря после отличного пыхтения на сцене.

Цифирь под пальмой

Цифирь Столбцов отдыхал под раскидистой пальмой с пластиковой трубкой во рту, куда вяло от бездействия языка и челюстей, поступал мангово — банановый микс.

На другом конце земли дети Цифиря, почти двухлетние без нескольких месяцев разнополые близнецы, захлебываясь плачем, просили у мамы еды и внимания, а мама без сознания лежала на полу: замаялась, и не поняла, отчего вдруг замелькали цветные пятна перед глазами и мир перестал быть поддержкой. Плач детей перерастал в «тяжелый вой без оркестровки», — так назвал Цифирь плач собственных непризнанных им детей при случайной встрече с их мамой и коляской на улице. Бывшая возлюбленная Столбцова, не добившаяся ни алиментов ни фамилии отца для своих детей, витала в обморочном сне. Оторванная от тела душа переливалась в музыкальной арке, ей было беззаботно хорошо, получила заветное отдохновение.

Мечты Светланы уже не волновали ее. Колбаса, ветчина, бананы, яблоки, свежее молоко, такое нежное и белое, как рубашка на ее возлюбленном… Ничего не держало на момент обморока молодую женщину, красивую в ее беззаветном волонтерском труде по уходу за детьми и упорхнувшую от всех, даже от собственных детей, в потустороннюю жизнь на миг обморока. Она думала, что термин «волонтер» придумали хапуги, чтобы обирать таких же нищих, как она сама. Светлана училась в политехническом университете и работала на почте, когда встретила Цифиря Столбцова, экономиста и красавца, покорителя планет и систем, как он представился будущей матери-одиночке. Производители матерей-одиночек всегда красноречивы, и изображают благодетелей во время знакомства и до зачатия. Позже резко меняется их статус в глазах жертвы. Они исчезают в мгновение ока, не оставив от себя ни волоска в квартире «контейнера для разбушевавшихся генов».

Голова Столбцова на солнечной плахе отпустила вожделенную ранее соломину. Зонтичную крышу сорвало внезапным ветром, свойственным для данной части света. Европейский пляж кишел червями экономических наук.

Музыка в мозгу Светланы сменилась на гулкое капание воды из крана, а затем в сознание прорвался плач ее близнецов, но тело не могло подняться: еще силы не вернулись в него, хоть импульс движения к детям выражался в слабом движении пальцев рук, но мимика лица еще ничего не выражала. Подобно обгрызанному червем или особенным любителем, может, крысой, огрызку, тело — яблоко лежало без надобности на полу, дети орали, их непризнанный отец развлекался морским путешествием.

Светлана очнулась на полу своей комнаты, два родных голоса задыхались в вопле. Малыши, стоя в ясельных кроватках с высокими бортиками, держались ручками за перила. Крошечная Инна обкакалась и, топча младенческими стопами мягкую слизь, провалившуюся в ползунках к пяткам, постепенно стягивала с попы штаны, переступая ножками, наступая одна на другую. Эти движения происходили от нетерпения, а не от осознания, что источник боли находится на невидимом, но четко ощущаемом объекте. Ребенок был еще слишком мал, чтобы осознать многие вещи. Раздраженная кожа на попе горела алым пламенем боли и цвета. Брат Артем стоял и орал рядом в знак младенческой солидарности. Мама Света не впервые падала в обморок в собственной квартирке, доставшейся ей от бабушки. Родители жили далеко на Севере, дочь осталась в средней полосе, приехав поступать в университет и полюбив бравого парня.

Неопознанный субъект, непризнанный папа, в этот момент уже производил подсчет своих доходов, проснувшись в офисе за столом. Отдых на Мальте закончился в мгновенье ока. Цифирь Столбцов работал на плантации своих счетов, и жилка подрагивала на левой руке под часами на запястье от каждого удачного выверта, и крокодилья алчность уже давно стала неотъемлемой частью непризнанного отца, отказавшегося от родительских прав.

— Цифирь Баймаметович, вам кофе или чай? — ласково спросила секретарша.

— Миллиардов пять… долларов, без сахара, — серьезно отвечал начальник.

Секретарша упархивала в своей сногсшибательной залетайке, и когда о ней забывали все на свете, даже рыбки в аквариуме, внезапно влетала невесть откуда, неся перед собой на подносе чашечку дымящегося напитка, которую она готовила примерно столько же, сколько хозяйки варят суп.

— Щи или борщ? — пытался шутить Цифирь, ловя сощуренными глазками бегающие по монитору столбы цифр.

— Суп-пюре с грибами и гренками, отшучивалась секретарша, ускользая от лазерного прицела глаз начальствующего павиана, для которого секретарша относилась к разряду пресмыкающихся, примерно как ящерица или рыба в его аквариуме.

Цифирь впивался оккулярами в экран, и скулы подрагивали, глаза алчно расширялись, а зрачки суживались в точку прицела, песчинку предельной концентрации на ловле наживы. В этот момент Цифирь сам для себя становился древнегреческим богом, его отдел — китайским каменным войском, а секретарша — жрицей, возносящей дары к его подножию. Он был горой, вихрем, тайфуном. Тысячелетия Золотой Телец стоял возле горы — Цифиря — на правах брата. Идолопоклонство в чести у соглядатаев карьеры Цифиря Столбцова.

Цифровые столбы начинали волновое движение, и планета крутилась по его законам. Зрак преисподней в глазницах Столбцова темнел и светлел. Иммуногенез разветвлял поле охвата, и уже никакие электронные кошёлки не вместили бы конфигурации насыщения цифрового банка. Черно-красный свет рогов Золотого Тельца положил тень на плечи Цифиря. Красный цвет означал кровь.

До детей ли тут? Не ради них Столбцов просиживал за работой свою жизнь в банковских операциях забывая обо всем, и о Свете. Это мать или нормальный отец трудятся ради своего потомства, удовлетворяя инстинкт самосохранения и выживания, в мыслях находясь рядом с их детьми, а наяву… Никакие словесные увещевания не способны оградить ребенка от ошибок и приблизить счастье понимания.

Психологи, взращенные экономикой страны, вопят: «Дайте вашим детям сделать их ошибки!», а вырубает интеллект непоправимость этих ошибок. И стоят ушибленные способностью совершать ошибки в полных штанах перед судилищем таких же, как они сами, вырожденцев, разница лишь в покрышках на колесах, упругости платформы восседания и в надежности крыши.

А духовность ночует в шалаше в чистом поле, и озера слез по детям проваливаются вместе с церквами в подземные недра планеты, восставая после в сказках о добре. В дыры пустот орут паломники счастья в поисках гармонии, не находя точек опоры, молят о возвращении к истокам гармонии. Так человечество решает важные проблемы, а космос — эхо ошибок людей.

Не даст Цифирь ни копейки матери своих детей: нет в составе его приоритетов импульса к разветвлению, не колосится отцовская любовь и любовь вообще ни одним колоском в васильках в черством, трудно сказать «сердце», когда не обнаруживается это сердце в человеческом понимании как накопитель добра и любви.

Гулкое эхо пустоты встретит Цифиря на пути к пальме, где отпущенные от совести баловни судеб тратят свои деньги, о которых плачут в церквях люди, лишенные куска хлеба. Дай им, Господь, путь к этому хлебу.

Кто кого. Авангардный рассказ

Кто кого быстрее съест: я колбасу или она меня? Раскрывает рот колбаса. Желудок раззявился так, что конфета, съеденная пять минут назад, становится песчинкой, а потом вдруг египетской пирамидой, и поглощает меня, как мумию. Нет меня совсем, есть голод, поедающий изнутри меня саму. Что это? Шоколад неотвратимо надвигается, своей вязкой коричневой структурой жует меня, кусая бока своими коричневыми кубиками с орехами. Тут вступает кофе: он пьет меня большими глотками, обнажая горячие до молочной белизны зубы.

Сыр, гадство, сыр жрет меня, раскрывая хлебные поры бутерброда, больно царапая корочкой, соскребая слизистую оболочку с моих лор-органов. Хищный сыр! Я не подразумевала, что продукты ополчатся, и начнут войну против меня самой. Воинственный лимон каждой долькой поедает мои глаза и слезами моими питаясь, разъедает мое достоинство, потому что я ору от боли, и холодный пот от мороженного в рожке, заливает мои глаза. Клубничный джем в мороженом, в самом конусе рожка, оказывается, поедает беспощадно мой послеродовый живот. Вначале щекотно, а потом… «А-аа!» Бананы двинулись на меня в атаку, хватая за бока и локти. Яблоки бьют в поддых, прыгая от стены и лопая мои плечи. Волосы запутались в макаронах, поедающих мою кожу, как черви. Это змеи. Удавы. Давят меня в грудь, жрут сердце. А я их в детстве с сыром любила, а они… Подлые. Сжирают меня вместе с вафлями «Акульчев» без пальмового масла, с земляникой, эта земляника прямо кровавыми ножками отрывает от меня куски и ест, листьями запивает, вытянув их трубочкой, подобно губам. Ужас как больно. Что вы, подлые, делаете со мной? Отвисаете под кожей, вобравшись в меня, как сотни клещей, ворочаетесь, как змеюки, клубами двигаясь по органам. Голод сжигает еду и ее любопытство: как во мне: влажно или сухо, горячо или холодно.

Жрет-не нажрется колобок апельсина, расширяя корку до неприличного. Вкусная я?

О тебе мне приходилось мечтать в детстве, а твой брат мандарин обволакивал ярким ароматом, и вы мной наслаждались, ели мягкость моего характера, уничтожая мое существование на земле. На планете. Во вселенной. Съели совсем. На фотографиях я была худенькой девочкой, затем сочной женщиной и, наконец, вашей жертвой. Несчастная, рассовывала я вас по пакетам и несла в холодильник, не думая, что вы съедите меня, продукты. Самовозгораясь, даже чай уплетал мой мочевой пузырь, чмокая ложкой и пипикая сахаринками в воде. Рыбу я не любила, она пожалела, может быть, она-то меня бы пожалела, я же Сомова, рыбная фамилия. Съели меня гады продуктовые. Некого теперь печатать в журнале. Радуйтесь!

Ищут, зовут, а нет меня! Я во рту у колбасы. Уже разжеванная, спрыснутая мороженым с клубникой, проколотая горячими зубами кофе, почти сплю, но хотелось еще прочесть книжечку на сон грядущий, или фильмик посмотреть.

Щас! Дадут они фильм… книжечку! Пинаются, толкаются и воняют: бананы переполнены сливками и ломятся в апельсин, жмутся, орут в желудке: «А на фига нас брала из корзины? Лежали бы сейчас, гнили в магазине! Съела? Мы тебя не воскресим!»

Грязные белые сливки: белые, но грязные, в клубнике и шоколаде, что вы делаете в моём желудке? Тошнотворно-сладкий снег, мягкий и пластичный, из спрея, — и это сливки?! Корова не мычала над их созданием, жуя траву и вырабатывая молоко. Утренний завтрак синтетикой — порождение цивилизации, — что кусок пластика съесть, что сливки эти — одномоментно остается в организме и жрёт изнутри.

Ищут: «Мама, ты где?» Хотела крикнуть, но звук не идет: застряла в помидоре. Жуть какая!

Бывало, я завтракала только, получив успешный заказ и записав его. Так надо действовать: надо же заслужить хлеб насущный. Да, я теперь так и буду снова делать: успехов больше в работе будет.

Не ем, звоню. Не результативно долго, но не сильно многообещающие импульсы всё же были. Не ем и не пью. Активнее работаю. Думаю, как увеличить спрос на заказы. Молния мысли мелькнула, озарив мозг и всё вокруг. Одна удача. Не пойду есть, чтоб не спугнуть успех. Попью только. Маловато, но меньше бегать придется… Иногда разогнуть ноги надо всё же, чтоб не затекли мышцы. Работа в лес убежит — где искать придется. Не упускать возможность удачи, моей рабочей лошадки, конька моего, — важно.

Есть не буду совсем до следующего луча или проблеска, а свет удачи забрезжит — вгрызусь в работу, подобно коню в удилах — и на скаку захвачу себе успех. И есть не буду совсем — пусть внуки едят, дети. А то им не хватало еды, детям, было такое время. Главное, чтобы голова не кружилась. Если закружится — немного поем без рвения. Рвение — работе, а принимать пищу без рвения надо. Тогда всё будет отлично!

Вы когда-нибудь пробовали наблюдать за людьми, как они меняются, портятся или хорошеют от времени. Кое-кто надувается, наливается салом, заплывает мозг, жиреет печень, извращаются вкусы. Хиреют мечты, наконец, голос становится выше и — тут самое смешное — при попытке сообщить зрителям, соглядатаям что-либо важное, получается писк, отважный такой, но писк, и губы при каждом вспискивании складываются в углах в утиную пупуську: кря-кря! Это происходит из-за несоответствия внутреннего выгорания и насильственного обманного рвения показать себя еще в силе.

«Я сильный! Сильный и смелый!», — трясется от страха за результат фальсификации «двигатель прогресса». Вот-вот раздастся щелчок — и вся аппаратура для проигрывания одной и той же пластинки для втирания в мозги прошловековой плесени останется всего лишь пластмассой для домашнего пользования, а все «наработки» — недоделками и просто школьным сочинением, за которое оценку поставили как минимум 30 лет назад. Неактуальный неформат, но в иной плоскости — объед (не –кт) внимания потребителей — по всем правилам искусства вранья становится валютообразующей кнопкой для ленивой попы.

Потребитель вырождается в поглотителя, проходит его температура накала, охладевает финансовая дырка, а за бесплатно даже в подворотне… не то что в культурном заведении.

ТОРГОВЛЯ ТАЛАНТОМ

Евстрат Колизеевич начинал свою рекламно — торговую деятельность ради того, чтобы почесать за ухом собственному самолюбию. Он продавал то, что не продаётся по природе своей: чужой талант. Едва забрезжит новая мысль в искусстве, да такая, что в творческих порывах самого Евстрата Колизеевича и не блеснула ни разу за всю его жизнь — как самолюбие нашего героя навостряло уши и вело их обладателя прямо на ярмарку Теккерея. Тут-то не было предела красноречию Евстрата Колизеевича: а как же, надо же навести несуществующую справедливость на планете! Только он, Евстратушка, может быть выше всех, и только ему должна благоволить творческая Фортуна. Иначе быть не может. Пуп Земли не может сдвинуться в область печени или сердца, — пуп он есть пуп: расположен в центре живота, который у Евстрата есть просит. И поскольку природа не наградила нашего торговца богатыми дарами, кроме тщеславия, он и решил употребит в дело своё эго. Ещё бабушка в ядовито — жёлтом берете говорила своему любимому внучку, что он самый любимый всеми клопами и букашками, — шутка была у неё такая под старость лет, потому что Евстратушка денег жалел на то, чтобы выморить нечисть из квартиры любимой бабули, он и дедулю своего поместил в такое чудище: с мышами, скачущими под полом и наглыми соседями, такими, что спать не давали спокойно старичку и в долг приходили просить в три часа ночи. А Евстрат, Колизеев сын, всегда выше всех и лучше всех, талантливее и умнее, — некогда ему такой ерундой заниматься: благоустраивать жилище нелюбимым родственникам, которых привык с младых ногтей обирать, как смородиновый куст.