Бесплатный фрагмент - «Путеводитель по Миру Мёртвых»

Александра Рахэ. Биография

Родилась на острове Парамушир (г. Северо-Курильск), живу в Томске. Пишу фантастику с 2010 года (мистика, фэнтези, антиутопии). Любимые авторы — Р. Желязны, Г. Лавкрафт, Х. Л. Борхес, У. Эко, Юмэмакура Баку. Занимаюсь востоковедением и этнографией, перевожу с японского песни и прозу.

Публикации рассказов: в сборниках «Томский класс» (2010), «Начало века» (Томск: 2010, 2018), «Городские сказки» (Москва: 2018), «Будет ласковый дождь» (Владивосток: 2019); книгах серии «К западу от Октября» — «Жатва» (2020), «Вызов» (2020), «Плоды осени» (2020), «Лепреконы» (2021), «Избранное» (2021), «Мавки и русалки» (2021); свои сборники рассказов — «Тень флейты» (Томск: 2014) и «Полумифы» (Томск: 2016).

Участие в конкурсах: «Томский класс» 2017 — 2 место; «Томский областной конкурс «Слово» 2019 — 1 место; «Дрон. Дракон. Армагеддон» 2020 — 1 место (номинация «Дракон»); «Гомер» 2020 — 3 место; «Качели Отшельника» 2020—2021 — 1 место; «Лестница в подвал» 2021 — 1 место.

₪ Цикл рассказов о шаманстве ₪ Путеводитель по Миру Мёртвых

Груз

У черного провала солнца — белесая корона. Солнце никуда не движется, пугая, что времени здесь нет. Какого же размера часы надо было разбить, чтобы насыпалось столько песка? Серый как пепел. Я перебирал его, сжимал в пальцах и бросал прочь. Всегда левой рукой — свободной.

Тщетно вспоминать, как ты сюда попал или кем был. Стоит задуматься, и в голову словно насыпают песок — тоненькой струйкой, и под черепом все скребется, хоть разламывай виски. Кем-то быть получается только тогда, когда цепляешься за нынешнее положение дел.

Вот пустыня, у нее нет края и конца, и, что пугает, следов жизни в ней тоже нет. Даже мои ноги не оставляют отпечатков. Я могу написать слово перед собой (не знаю, на каком языке), но стоит моргнуть — и песок снова как пустая доска.

Вот небо с чертовым неподвижным солнцем. У неба странный цвет. Я бы хотел назвать его темным или черным… Это не так. У неба какой-то давящий цвет, и я предпочитаю не поднимать взгляд. От этого больно. В груди.

Вот моя грудь. Она зашита в старую жесткую кожу, выцветшую, готовую вот-вот развалиться клочьями. Все держится на серых толстых нитках — я даже не могу снять эту куртку, так крепко она сшита, как кокон. И то же со штанами и башмаками. Я бы отдал много за то, чтобы увидеть себя со стороны. Я ощупывал лицо, с плотными перчатками это очень трудно. Так и не понял, молод я или стар. Не ребенок и не карлик, уж точно. Волосы короткие. Череп цел, хотя иногда и кажется, что его проломили. Кто бы такое мог сделать? Я пытаюсь вспоминать лица, а представляются сплошь мутные пятна или овальные маски. Я даже имени своего не помню.

Пора идти. Откуда это знание? Никак не могу понять, сколько времени прошло! Вечность наполнена только шаганием по песку и призраками боли — то ли песок в голове, то ли песок в крови… Я не хочу есть, мое тело вообще ничего не требует и не устает.

Лучше поторопиться. Когда долго на одном месте, становится тревожно. В пустыне никого, а шестое чувство кричит, что она опасна, и заставляет вскакивать на ноги и бежать. От перемещения в пейзаже ничего не меняется, кроме степени тяжести моих предчувствий, и спустя какое-то время я снова начинаю брести с неохотой, все чаще посматривая на свой груз.

Нет никакого смысла тащить его. Я даже несколько раз, — или десятков раз, — думал, не разжать ли пальцы. Это так просто — раз, два, три, четыре, пять! Шестое чувство же кричит — «не надо!». И я продолжаю волочить труп.

Он примерно моего роста, этот мертвец. У него выгоревшие волосы, вьются, как у агнца, а голубые глаза настежь раскрыты. Вот прямо настежь, будто он увидел такое, что перевернуло всю его жизнь, и теперь он продолжает переживать это мгновение. Завидую. По-любому веселее, чем месить бескрайний песок. Одежды нет, гол, как новорожденный… Не то, чтобы я его часто разглядывал. Только иногда, на привалах. Пару раз, — или десятков раз, — я даже тряс его за плечи, но он так и не открыл рта. Я знаю, что скрывается за его губами и зубами. Конечно же, это песок.

Снова чувство преследования. В давности было иначе. Мне интересно вспоминать новое. Наверное, я могу это помнить, потому что оно произошло уже здесь. Я не всегда блуждал один. Мы шли цепочкой, и я не смог бы сказать, мужчина или женщина передо мной, и у всех ли идущих есть ноги. Это почему-то важно — наличие ног. У нашего проводника они имелись.

Проводник отличался от всех. Куда выше, и длинным можно было назвать все, что выступало из-под черного плаща — голени и руки, стопы и пальцы… Однажды проводник обернулся, и над удлиненной полумаской не нашлось места для глаз. И взгляд такой жуткий, нечеловеческий, нет, смеющийся над всем человеческим! А потом я оступился, и процессия пропала. Идущих можно видеть только когда следуешь тропе. Нет-нет, не так! Я сам сделал шаг в сторону. Хотел перестать быть с ними, освободиться от воли проводника! Я мог спасти что-то! Оно — в правой руке. Мне было приятно чувствовать тяжесть, чувствовать хоть что-то. И я бежал прочь от тропы, пока не забыл это все.

Что же теперь? Мертвец не изменился, не начал разбухать или сохнуть, и все так же глядел в закрытое для меня небо. Его глаза — как прежнее небо. Мертвец знал что-то, чего не знал я. И разница между нами росла с каждым шагом.

Вдруг краем глаза я увидел движение песка. Я уже привык к неподвижности пустыни, и между моих ребер заколотился страх.

«Оно сожрет его!» — почему-то воскликнул я про себя, кидаясь в сторону от растущей дюны. Я увидел огромную костяную морду, злые провалы глазниц и красно-белый гребень на длинной спине. Я страшился оглядываться и мог лишь слышать шелест песка, рассекаемого скелетом чудовищной змеи — слева, справа, слева, справа… Она играла со мной, позволяя немного оторваться от погони, и вновь возникал этот шелест, спокойный настолько, что я оценил всю свою ничтожность.

«Почему я спасаю не себя?» — возопил я без слов. И в этот миг мой груз налился свинцовой тяжестью. Я успел сделать лишь несколько шагов, прежде чем вес мертвеца стал непомерным. Тут же передо мной пронеслись белые кости ребер. Змея кружила вокруг, и вместо нее угрожающе шипел песок.

«Я могу спасти лишь себя», — эта мысль ошарашила меня.

Долгий взгляд — глаза в глаза, живые в мертвые. Я почти ненавидел его за то, что он знал больше и молчал. Бесполезный труп, который был мне спутником все это время. Я поднял мертвеца одной правой и испугался, что моя рука треснет в локте. Громадная змея сделала последний, триумфальный круг вокруг нас, и ее голова поднялась передо мной. Скелеты всегда улыбаются. Улыбаясь, тварь открыла пасть, требуя плату за спасение. В моих висках шуршало нелепое слово «предательство», и я колебался. Мгновения или вечность — не знаю. На сгибе руки затрещали нитки, и я собрал все силы, чтобы отшвырнуть от себя труп — прямо в пасть костяной гадины. Она ловко поймала его и тут же нырнула в песок.

Я повернулся вокруг оси. Никаких следов произошедшего.

Можно было ликовать — так легко откупился от змеи!

Зачем-то я решил убедиться, цела ли куртка.

В разошедшихся полосках кожи я разглядел свой локоть.

Свой костяной локоть.

«Так вот, что это был за груз…»

В бессилии я пал на колени, загребая руками проклятый песок. Так мало времени на то, чтобы помнить! Сквозь лопающуюся одежду тут и там вырывался на свободу песок, и скоро мои кости тоже рассыплются и станут частью пустыни. Я выбросил все, что осталось от моей памяти. Скоро меня не станет.

Восемь душ

Моя наставница оказалась не так уж и хороша.

Перед самым концом ее настигло слабоумие. Сухие руки двигались в воздухе, словно дирижируя неведомым оркестром, а сама наставница завороженно следила за ними, изредка издавая короткие, нечленораздельные звуки, удивляясь собственным непроизвольным жестам. В глазах не было ясности, а потом ей не хватило сил держать веки поднятыми. Последние минуты наставница провела в темноте.

Покров мертвых — молчание. Так должно быть. Еще до того, как сердце отобьет последний удар, души разлетаются из тела, их не собрать воедино. Они рвутся в стороны, вниз и вверх, как будто смерть подобна взрыву, отталкивающему их прочь от содрогающейся в агонии телесной оболочки. У каждой из душ — свой путь. Спутница их — тишина, если только страсть, присущая живым созданиям, не станет ядом для одного из осколков былой личности, искажая ее до странного.

Моя наставница не должна была нарушать правила. Она столько раз учила меня, как держать свои души на коротком поводке, что я и подумать не могла: старая шаманка сама провалит задание.

Я убедилась в этом на похоронах.

Гроб уже засыпали влажной землей. Осенний ветер яростно пытался оборвать ленточки с искусственного венка. Скудная кладбищенская поросль сиротливо вжимала обкраденные ветви в небо, чураясь немноголюдной процессии и запаха алкоголя, служащего усопшей последним парфюмом.

Наставница называла это «малым жертвоприношением». Люди одаривали умершего пищей и предметами, обращались к принявшей покойника Земле. Тогда казалось бы покинутое тело, этот осиротевший дом сознания, внезапно обретало новое рождение. Спящая внутри холодной плоти могильная душа просыпалась ото сна. Она поднималась призрачным фантомом, еще помня свою внешность, но начиная забывать родство с людьми. Отныне ей предстояло жить на небольшом участке кладбища, проращивая свои травы и деревья. Но сегодняшняя душа не хотела иметь ничего общего с ограничениями.

Наставница всегда твердила, что после смерти из нее вырастет куст рябины. Ей нравилось, как красные ягоды словно горят в сумерках. Но, едва фантом наставницы восстал, я поняла: желание не сбудется, здесь не сможет вырасти ничего хорошего.

Украшения, в которых дочери отправили ее в последний путь, звенели, приподнимаясь вверх, а белое платье рвалось, обнажая сизую кожу. Глаза призрака ввалились внутрь черепа, а зрачки полыхали недобрым огнем. О, как она ненавидела людей, провожающих ее на покой! Лишь за то, что они были живы, а она — нет.

Ветер обрел силу пронизывать до костей, его дыхание напиталось потусторонним холодом. Я видела, как могильная душа наставницы приобнимала за плечи то одного, то другого человека, оставаясь незримой для живых. Какими невидящими вдруг становились их взгляды! На моих глазах призрак учился питаться. Прикосновением она вбрасывала в омут душ отвращение, боль, страх, чтобы немедля собрать их тройной урожай. И с каждым человеком у нее получалось все лучше. Оцепенев, я наблюдала, как драгоценная наставница превращается в беспокойного духа, охочего до слабых душ. И лишь когда ее и меня разделяла всего одна траурная шляпка, я опомнилась.

Хотя пальцы дрожали, я справилась с застежками пальто и перевернула висящее на груди зеркало-толи. Оно было нагрето кожей, давая мне надежду на победу. Зеркалом я направила луч света на призрака, приковывая его внимание среди десятков других людей. И, пока фантом пытался вспомнить хоть одно слово, чтобы позвать меня к себе, и приоткрывал черный провал рта, я вытащила из кармана зажигалку и поднесла ее к губам.

— Пылай, родимая, — шепнула я, нажимая на кнопку и сдувая пламя на призрака. Смотри на меня другие скорбящие, они бы увидели разве что лепесток огня, принявший странную петлеобразную форму. Мои же глаза были приучены к миру духов, и пламенная змея обвила могильный дух, сжигая его первую форму. Но корень зла успел вернуться в могилу.

Я быстро застегнулась. Холодно было от одной мысли, что мне теперь придется ночевать на этом кладбище.

Спустя несколько часов мой распухший рюкзак вызывал смешки в автобусе, но сторож кладбища не удивился. Я не первый раз просилась бдить за мертвыми, хотя могла бы и просто пролезть через порушенную часть забора в метрах пятидесяти от главного входа. Но мне нужен был покой и согласие хотя бы одного живого, чтобы дела шли гладко. Потому я оставила свою плату — бутылку водки, — в теплой сторожке, переоделась в зимний пуховик и отправилась месить ботинками землю погоста.

Я боялась, что пойдет дождь, и даже приготовила полиэтиленовый плащ, но дух-хранитель кладбища помиловал меня, послав пасмурную, но все же сухую погоду.

Если днем кладбища можно назвать территорией умиротворения, исключая разве что могилы детей и молодых людей, то к ночи некрополисы начинают петь совсем другие песни. Могильные души шумят, по большей части бестолково и бессвязно. Мне нужно было оградить себя от этого гомона. Для того я задобрила духа-хранителя свежим хлебом, оставив половину буханки под черной ольхой, пристанищем кладбищенского хозяина. Потом расставила вокруг могилы наставницы пять базальтовых камней и прочла заклинание, строя меж ними границы. Гладкие осколки древней лавы стали словно пятью охранными башнями, и шум затих, оставляя меня наедине со свежей могилой и ее обитательницей.

Я не стала дожидаться, когда могильная душа, обожженная мной, переполнится гневом и выберется наружу. Звякнул тяжелый медальон с вклеенным дешевым зеркальцем. Наставница носила в нем ароматическую лампу, поскольку ей больше нравились вещи с благородным обликом, чем глиняные поделки в виде рыбок или кувшинчиков. Медальон до сих пор пах розмарином, который лично я не выносила на дух.

Однако я знала, что запах умиротворит и привлечет фантома. В самом деле, стоило мне поднести закрытый медальон к гранитному надгробию, как полупрозрачные пальцы потянулись к нему в извечном человеческом жесте «дай». Я отодвинула медальон в сторону, не давая призраку ухватиться за украшение, а потом снова поднесла, дразня. И только повторив так несколько раз, я открыла медальон и поднесла к надгробию, давая призраку увидеть отражение.

Как он враз потяжелел, этот медальон! Но мне нельзя было опустить его даже на сантиметр, и я уперлась обеими ногами в землю, прося Землю-Мать дать мне сил вынести это. Другой рукой я вынула из кармана второе зеркальце — точно такое же, как первое, — и замерла с ним, выжидая шанса. А призрак тем временем все нырял в свое отражение и выныривал обратно, в фотографию на надгробии, с наслаждением вспоминая свой внешний облик. Я не знаю, отчего умершим так нравится океан их памяти, но фантом увлекся окончательно. И, когда призрак в очередной раз бросился внутрь медальона, я поднесла второе зеркальце отражающей поверхностью к первому и плотно прижала, запирая фантом в этом маленьком мире.

Щелкнула крышкой. Обмотала цепочкой. Прислушалась к тишине.

На этой земле больше не было зла. На ней больше ничего не было.

Я сама запаяла медальон перед тем, как отдать его в краеведческий музей как «старинную и никому не нужную вещицу». Можно было бы закопать его, но земля куда более подвижна, чем можно подумать. В фондах же не станут вскрывать медальон, а то и вовсе позабудут о нем, пока не выдастся удачного случая. Медальон безопасен, пока закрыт. Теперь он — дом для могильной души.

В наших краях у человека — семь душ, но у шамана их может быть и больше.

С одним фантомом я разобралась, но не было уверенности, что остальные души наставницы не повторят злой путь. Я даже не знала причины, по которой из мертвой шаманки стал неупокоенный дух.

На следующий день, как следует выспавшись, я навестила дочку наставницы. Учившая меня шаманским премудростям жила в пригороде, занимая половину деревянного дома. Правая его часть была словно иллюстрацией к огородничеству со всеми своими грядками, теплицами и всяким скарбом земных трудяг. Левая половина укрылась за высоким забором и была оцеплена конвоем темнолистного боярышника. Я знала, что окрашенный в синий забор хранит свою тайну: на каждой доске его снаружи и внутри тонко процарапаны защитные знаки. Прабабка наставницы приехала то ли из Карелии, то ли из Финляндии, и оттого в этом доме всегда в почете были рунескрипты, гальдраставы и «шлемы ужаса».

Дочки открыли, но рады не были. Я увидела выстроенные вдоль стены картонные коробки и приготовленную бензопилу и мысленно попрощалась с боярышником да мистическим уютом, известным лишь моей наставнице. Внутри тоже вовсю кипела работа по уничтожению прошлого, но я успела вынести то, что мне было нужно.

Когда у тебя мало времени, к горлу подступает паника. Но именно на мою панику откликнулся один из предметов чердака. Я увидела Ее — выточенную из дерева куколку, одетую в рубашку и несколько пестрых юбок, между которыми можно было прощупать пришитые металлические бляшки — четыре на четыре опасных возраста. Это было хранилище души моей наставницы, точнее, той части души, что зовется «двойник». Вырезанные щелками глаза смотрели на меня с подозрением — этого двойника тоже коснулась злая воля. Я упаковала куколку в платок, взятый здесь же, даже показала дочерям наставницы деревянные ножки, дабы они не думали, будто их обокрали.

Я привезла находку на свою квартиру. Когда у тебя всего одна комната, лишь занавески помогают размечать священное пространство. Угловая полка давно была приспособлена под алтарь, и я поставила идола на ее накрытую черным атласом поверхность. В холодильнике нашлось растительное масло и варенье, и я вымазала личико куклы, умиротворяя ее.

Злой огонь в глазах приугас — сущность хранилища души менялась. Даже желай она вредить хозяевам куклы, оставившим или подобравшим ее в доме, эти желания выбивались, как пыль, — почтением, которое я оказала сосновому чурбачку. Теперь это был мой служебный дух, связной с наставницей, и ему надлежало хранить мой дом, а не уничтожать его.

Две из семи.

Теребя зеркало-толи на груди, я размышляла, где же мне искать остальные осколки души. Может, они и не были опасны, но одну душу я должна была проверить — ту, которую древний народ селькупов звал «тенью». Даже если бы я искала другие осколки, моя погоня привела бы к месту смерти, больнице. Именно оттуда душа-тень и душа-жизнь должны были устремиться в нижнемирье, душа-дыхание и душа-мудрость — в верхние миры. Там должна была бродить и особая женская душа, которую отрицали селькупы-мужчины, но не забывали их жены.

Это было почтенное здание, его построили на средства вдовы ирбитского купца, сделавшего состояние на чайных цыбиках. Больница пережила два развала страны, и, зимой, когда снег заставлял ценить цвет, казалось, что кирпичи впитали в себя кровь, сделав ее щитом против событий эфемерного мира. Здесь всегда были лечебные заведения, а значит, здесь в течение полутора столетий болели и умирали люди.

Я едва уговорила медсестру впустить меня в палату, где умерла наставница, хотя моя человеческая сущность и просилась на воздух, на волю. Право, я всегда предпочитала кладбища больницам, в них было меньше безнадежности — жизнь уже отмерена, все уже свершилось.

В палате было пусто — больные отправились на обед. Я бесцеремонно села на койку с колючим клетчатым одеялом, а потом даже легла на нее, скрестив руки на груди. Мне нужно было понять, куда разбежались фантомы умершей наставницы, найти их затершиеся следы среди боли и эмоций других людей.

С облегчением я обнаружила, что две души, предназначенные небу, вспорхнули вверх — одна быстро, как птица, а другая карабкаясь, как паук. Женская душа тоже недолго пребывала в этом лазарете. Она быстро забыла, кем была, и постепенно растворилась в переменчивой жизни палаты. Похоже, здесь лежали одни женщины, и ей некого было ловить.

А вот след души-тени был отчетливым.

Я встала, пошатываясь, как сомнамбула. Глаза мои видели не столько очертания больничных коридоров, сколько очертания живых, близких к смерти в той или иной степени. Я брела по темной энергетической тропе, оставленной душой-тенью. Один неверный шаг — и все пришлось бы начинать сначала. След не бледнел и не стремился просочиться вниз по лестницам или окнам, и этот тревожный знак наполнил меня уверенностью, что эта душа начала обретать новое воплощение — еще одного злого духа. И ему даже не надо было искать охотничьи угодья, ведь больница всегда полна негативных эмоций.

Меня толкнули, и свет больно резанул по глазам. Я стояла перед дверью стоматолога, и какая-то старушка ругала меня за попытку пройти без очереди. Я молча покинула эти баррикады пациентов. Я уже узнала то, что было нужно.

Мне не нужно было ловить этого духа за призрачную руку в момент, когда он начнет паразитировать на чьей-то слабой сущности. На каждую душу — свое средство, я хорошо выучила уроки наставницы. Я спустилась с третьего этажа на первый и поискала лестницу ниже. Благо, на цокольном этаже поместили гардероб и одну из лабораторий. Я сдала пальто никуда не спешащей гардеробщице, будто уже повесившей на крючок само Время, и надела под ее присмотром хрустящие бахилы, но на повороте сняла их и тихо проскользнула за каменную лестницу, где было подсобное помещение.

Пустое. Близкое к земле. Идеальное.

Глиняная плитка на полу сразу ударила по коленям холодом, но вскоре я не ощущала температуру. Я думала, кого лучше призвать. Будь это душа-тень обычного человека, я бы позвала обычного духа-могильщика, из тех, что бродят по среднему миру в обличье теневых зверей и пожирают скитающиеся души. Однако эта душа-тень принадлежала шаманке, и теневой зверь мог не совладать с нею, а значит, быть поглощенным и послужить во вред. Потому я пыталась вспомнить, с кем имела дело моя наставница, кто из духов нижнемирья сумел бы довершить это духовное разложение. Быть может, властелин Кызы? Нет, он любит вредить людям и может не только отказаться, но и обмануть меня. Быть может, кто-то из духов местности? Нет, я не стала бы кормить их тенями, чтобы не портить их природной чистоты. И тут я вспомнила про ушедшего давным-давно шамана по имени Йомпа, прозванию Мунтол. Он знал много обличий, а после смерти сделал дар всем шаманам, защищающим людей. Он оставил камлающим собственные части души: сокола, волка и щуку. Все они умели охотиться, но уже давно никто не звал их отведать крови дымящейся и крови темной. И я тоже не имела права его звать, ведь мои предки были пришлыми на этой земле, мои предки не были едины с его народом. Однако я пила кровь этой земли вместе с наставницей, я стала дочерью ее духа, я стала дочерью этой земли. А вдруг он откликнется?

Я закатала рукав, радуясь, что догадалась надеть темно-красную блузку, на которой не будет видно крови. В сумочке всегда хранился набор вещей, странных для девушки, — мужская бритва старого образца, ватные тампоны и бинт, металлические амулеты самых разных религий на ключном кольце, набор рун из камня и набор огама из веточек дерева.

— Мунтол, брат мой, друг мой, где бы ты ни был, приди ко мне… — шептала я одними губами, заклиная.

Куда сложнее было сделать маленький надрез на боковой стороне руки. Мне всегда с трудом давалось калечить себя, а ведь иногда не было другого выхода.

— Мунтол-мышелов, выпей моей крови, я приглашаю тебя поохотиться со мной, — продолжала я звать, во все глаза глядя на выступающие капельки крови.

Алые бугорки росли на линии пореза, пока не опрокинулись вниз красной полоской. Тогда время замедлилось.

Я увидела в отражении собственной крови два темных крыла.

Мое тело напряглось, адреналин застучал в ушах гонгом, возвещающим об успешном призыве.

— Мунтол, отведай моей крови, — вновь пригласила я духа, и кровь моя полилась сильнее. Ее не смогли бы сейчас остановить никакие средства. Птичий дух пил, и я ощущала, как его перья касаются моего лица, как содрогается пол под его лапами, как по подсобке вихрями гуляет ветер.

— Мунтол, помоги в охоте! Мне нужно поймать душу-тень, — попросила я.

Он смотрел мне в глаза. У него, сокола с черными оперением, были карие очи человека и пегая голова. Он запрокинул голову вверх, и я замерла, ожидая ответа.

Это был мощный клекот, от которого все мои органы содрогнулись. Я думала, он вырвет мою душу, и Мунтол в самом деле выдрал ее из оболочки с легкостью, которой мне, наверное, не достичь за всю жизнь. Моя душа оказалась всадником на его спине, и мы неслись, неслись сквозь перекрытия здания, через тела и чувства людей.

У сокола острое зрение. Он без труда отыскал тень, что струилась вдоль стен, пытаясь принять новое, чудовищное обличье. Но самое страшное, что в ее гротескно вытянутых пропорциях все еще узнавались черты моей милой наставницы. Я хотела сорвать эту фальшивую маску, и Мунтол не медлил. Он налетел на фантома карающим ветром, с клекотом метя когтями в грудь. Железные лапы выдрали с корнями сгусток, который никак нельзя было назвать сердцем. Сгусток копошился нитями энергии, как безглазые черные черви, но сокол без отвращения разодрал их в пыль, чтобы впитать ее без остатка. Душа-тень кричала, и крик ее был слышен из глотки сокола. Потом стало тихо.

Мунтол взмыл еще выше, и мне стало страшно, не позабыл ли он, что меня стоит вернуть обратно. Полет сокола тут же стал ровным — мы летели между морем человеческих душ и морем звезд. Я позабыла все свои страхи, и оперение Мунтола-мышелова было горячим и родным. Он принял меня, и был тем доволен. У него давно не было родни в средних мирах.

Не знаю, сколько времени мы кружили над ним в вечности. Вернувшись в тело, я дышала глубоко, а кровь из пореза наконец остановилась. Платок под рукой был насквозь мокрым, мне пришлось потратить еще два, чтобы убрать все следы своего пребывания и привести себя в приличный вид.

Я выбралась из-под лестницы и была, верно, бледнее смерти, чем напугала то ли медсестру, то ли техничку.

— Крови боюсь, — солгала я, получив за это сладкий чай и право немного полежать на койке в коридоре.

Был уже вечер. Он крался огненными сполохами между пыльными полосками жалюзи. Из всех желаний осталось одно — поскорее рухнуть в теплую постель и забыться до утра. Оттого я выбрала путь короче, срезая через парк, который следовало бы назвать рощей — ни одной попытки на облагораживание он не претерпел. Даже дорожки, разбитые временем, местами покрылись первобытными травами, и, если бы люди не любили экономить время, наверняка бы заросли вовсе.

У парка была еще одна черта. Если вглядываешься в очертания некоторых ям, то вскоре кажется, что они соразмерны человеку. Редкий город растет не на кладбищах, пожирая то, что когда-то было его запретной частью. Даже если не останется ни одного креста, ни одного надгробия, могильные души, привязанные к земле, могут продолжать тянуть свою посмертную жизнь. Воистину, это был парк теней — безликие призраки, забывшие собственные имена, обнимали серые стволы, часто удваивающиеся посередине. От этих душ не было особого вреда. Возможно, беспокоить живых они начали бы только если б парк решили вырубить — кусты и деревья заменяли им могилы, а сами могильные души стали подобием дриад.

В темноте тени ярче. Я шла быстро, но не смогла побороть искушения поглядывать на немые души. А за одной ты высматриваешь и вторую, подавляя естественный страх и соревнуясь с каждой новой душой: я увидел тебя и не отвернулся, моя взяла.

Я выигрывала никому ненужные раунды один за другим, однако играющий с удачей рано или поздно попадает в ловушку.

Одна тень была не такой, как другие. Я напрасно остановилась, пытаясь победить в гляделки. У нее тоже не было лица, но зато была морда, на которой я видела каждую складочку темной кожи, и тело, что начало пухнуть и набираться черноты до тех пор, пока не проявился медвежий силуэт.

Я судорожно выдохнула.

Черный медведь вырисовывался из теней, подняв одну лапу и так по-человечески опираясь на ствол, будто он — человек на прогулке. Будто он — женщина, изогнувшаяся под медвежьей шкурой.

Мой личный враг.

Лет девять назад моя наставница пригласила меня в свой дом, чтобы смотреть во сне магические видения. Она расстелила два стеганых одеяла на полу и подала мне кружку теплого молока, в котором были заварены травы. Они горчили на языке.

За окном стеной шел снег, стирая звуки и образы мира. В такую погоду так и хотелось заснуть, и наставница указала мне на одеяла.

— Раньше ты искала во снах Защитников. Пора тебе увидеть тех, кого стоит опасаться.

Я не задала ни одного вопроса. У меня попросту не было сил перед наступающей дремой.

Видения пришли почти сразу. Я путешествовала по лесам, где у черных стволов берез были белые глаза, где рябиновые ягоды, промерзшие изнутри и тем не менее живые, сияли драгоценными камнями, где клекотали в текучем малахитовыми разводами небе двуглавые птицы, а от их крыльев на землю ложились длинные светлые тени. Я искала опасность и нашла ее. Она поднимала голову от черного ручья, и вода, как слюна, стекала по обе стороны медвежьей пасти. Проваленные глаза все видели — мой враг знал меня, и мне не забыть, как дух взмахнул лапой, словно снося мне голову с плеч.

Очнувшись в холодном поту, я хотела рассказать наставнице, что видела, избавиться от тягостного ощущения преследования, от давления в груди. Но шаманка лишь махнула в мою сторону полотенцем.

— Мне незачем знать, кто будет преследовать тебя.

Я никогда не пыталась рассказать ей о том создании снова.

Послание было прочитано верно — не связывайся с медвежьим родом. С тех пор, если я видела где-то образ медведя, я старалась изменить маршрут или отменить выбор. Мой «антитотем», как я назвала его, был знаком опасности, не раз спасавшим мне жизнь. И потому я расслабилась, веря, что так и будет, что я никогда не встречусь с ним напрямую.

И вот он появился — в минуту моей слабости.

Порез на руке засаднил, в горле пересохло. В голове звучало страшное признание: даже убегая, я не смогу избавиться от этого духа!

Рука сама потянулась к зеркалу-толи. Прикосновение к нему вернуло мне самообладание.

Три вопроса, которые стоит задать себе в минуты опасности.

Кто мой враг?

Дух, не имеющий своего угла.

Кто я?

Шаманка этой земли.

Где я?

На земле деревьев, ставших надгробиями забытых мертвецов.

Я обернулась.

За спиной, в нескольких метрах от тропы, росла раздвоенная береза. Это было старое дерево, с почерневшим стволом, утратившим с одной стороны почти все нижние ветви в пользу новой, мшистой кожи.

Я медленно пятилась к нему, зная, что каждый мой шаг — три медвежьих. Упершись спиной во влажный ствол, я прижала ладони к дереву, пытаясь ощутить движение его сока, биение его жизни, его ритм — и притвориться такой же.

— Я такая же, как ты, — шептала я, набиваясь в родственники к холодному созданию. — Я знаю, чего ты хочешь. Тебе тоже нужна подчиненная душа? Сильная, получше тех, что у твоих сестер…

У деревьев есть свои голоса, и это древо замолкло, словно раздумывая над тем, принимать меня или нет.

А меж тем дух медведя подобрался совсем близко. Он медлил лишь для того, чтобы снова выпестовать во мне страх.

Теперь я могла рассмотреть эту тварь куда лучше. В глубине глазниц горели маленькие злые огоньки, как блики на черной воде. Влажная шкура росла на коже, как черная трава, колеблясь от невидимого ветра. На огромных лапах — когти, трещины которых мерцали неприятным зеленоватым светом. У твари не было запаха, но находиться рядом было тяжело, словно зловоние окутывало мою душу и отравляло ее изнутри.

— Уходи, — прошептала я, слабея. Если бы не дерево за спиной, мои ноги бы подкосились от страха.

Тварь лишь насмешливо клацнула зубами и вдруг бросилась на меня, чтобы сбить с ног.

Я не знаю, откуда взялись силы. Возможно, я просто ожидала этого прыжка, и сама отпрыгнула в сторону. По инерции я пробежала с десяток шагов, и вдруг усталость и страх, навалившиеся на меня, далеко отступили, как волна отлива.

Я остановилась и нашла в себе мужество обернуться.

Медведь стоял на задних лапах, раскачиваясь из стороны в сторону. Он словно пытался высмотреть меня, но ослеп. Я кожей ощущала его разочарование и злобу, но между нами теперь что-то было, и оно сумело задержать духа.

Я пригляделась. Лапы твари опутали корни. Они росли прямо по медвежьему брюху и, быть может, пронзали тело зверя насквозь. Медведь понемногу отступал назад, к дереву, которое поймало его.

Я видела, как они срастаются вместе. Мне стоило бы поблагодарить небеса за невероятное везение, а я стояла без слов, без мыслей, пока не ощутила, как по щекам побежали непрошеные слезы.

Дух терял звериные очертания. Он сжимался и сжимался, пока его силуэт не превратился в человеческий. Женский. Узнаваемый.

— Наставница… — выдохнула я, не смея дать голосу силу.

Это была ее шаманская душа. Та, которой не может быть у обычного человека. Та, что может после смерти найти себе новое тело или остаться свободной, как дух ветра. И только что я навеки привязала ее к березе, отдала в жертву дереву, спасая свою жизнь.

— Как же так? — только и спросила я, и последняя душа моей наставницы услышала меня. Подняла руку в успокаивающем жесте и слабо улыбнулась. Быть может, наставница уже не могла говорить, но ее тепло коснулось меня. Я вспомнила это ощущение. Порой наставница так хвалила меня за правильное решение.

Вдруг я все поняла. Нет, моя наставница была чудо как хороша. Охота на души — испытание, а победа над враждебным духом — прощальный подарок. Даже умерев, она преподала мне урок.

Яшма

Мои чувства — миражи. Когда с низкого неба ниспадают пряди дождя, мне призрачно печально. Когда самум воздвигает вдалеке песчаные башни и они несутся, выбивая пыль, прямо на меня, мне призрачно весело. Когда понимаю, что у меня нет рук, их очертания придуманы, мне призрачно страшно. Все это подделки чего-то настоящего, и я призрачно страдаю.

Знаю: прекращу играть в чувства, меня не станет.

Мои владения ограничены пятью пирамидками из камней. Такие возводят кочевники на пустынных дорогах — ориентир и подношение незримым духам, подлинным хозяевам путей. Сейчас, когда меня почти нет, наверняка увидела бы этих духов, как родных. Но я всегда одна в позаброшенных бесплодных землях.

Плоские камни. Один на другой, три-четыре-пять штук. Пирамидки выглядят очень ненадежно, но ветер еще ни разу не опрокинул их. Что уж говорить о моих бессильных пальцах! Я даже пробовала кричать на камни, а они все равно продолжают стоять, эти вершины таинственного пятиугольника.

Я не могу выйти за его пределы. Периметр — пятьдесят моих шагов. Конечно, если представлять, что у меня есть ноги. Иногда я часами воображаю, как выглядела. Должно было быть две руки, две ноги, бедра, грудь и голова, а на голове — глаза, нос, уши и рот. А еще рот может улыбаться или кривиться. Открываться для слов. Сердито смыкать губы. Показывать зубы. Проблема лишь в том, что все это может принадлежать любому, а я так ни разу и не смогла представить что-то только мое, что-то настоящее, как пирамидки по углам пятиугольника.

Недавно я пыталась докричаться до песчаной бури, и ветер подбросил мне игрушку. Серая, как песок, маска. У ветра дурное чувство юмора. У личины не оказалось совершенно никакого выражения. Безликая маска для безликого человека — что за злая ирония!

Я пыталась не замечать подарок. Специально обходила маску целыми днями, если, разумеется, представлять, что здесь сменяются дни и ночи. Маска же игнорировала меня, продолжала смотреть прорезями в небо. Или в сторону. Или стрелять глазками в моем направлении. Последнее меня довело, я попыталась вышвырнуть негодяйку за пределы круга. Однако, когда удалось поднять маску в воздух, я была так поражена ее весом, ее шероховатостью, что не смогла исполнить первоначальный замысел.

Эта маска — моя. Раз ветру она не нужна, пусть не возвращается за ней обратно!

Смешно это, не видеть своих пальцев, но чувствовать, как они гладят маску. Ее миндалевидные разрезы глаз, прямой нос, симметричные губы и выщербины вдоль лба. Все это было так восхитительно, что меня охватила призрачная зависть. Маска дарила мне ощущение настоящего. Я провела с ней так много времени, что вдруг показалось: могу придумать ей любое выражение, и оно станет моим!

Фантастическая мысль. А что еще осталось, кроме фантазий?

Я перевернула маску, глядя через прорези на пустыню. Серый песок как будто бы стал ярче. Может быть, у него даже появился розоватый оттенок. Или голубой? Мое волнение, мое опасение сгустились внутри как почти настоящие, когда я приблизила личину к собственному лицу.

Я — маска.

А за маской всегда представляется лицо.

А за лицом — тело.

Вдруг я стала ощущать свою кожу. Она не нарастала, а выплавлялась из пустоты, словно меня заливали воском. Я была такой мягкой, что ветер мог бы дуновением пустить по мне рябь, и с каждой секундой мягкость сменялась твердостью. Впервые на фоне камней, на фоне пустыни, на фоне неба я видела настоящие ладони.

Что за чудесные руки! Округлые, со смуглыми пальцами и белыми полумесяцами на краешках ногтей. С одной стороны — карта линий судьбы, с другой — голубые росчерки вен. Что за прелестные округлые плечи! А дальше… Дальше я поняла, что моя выдумка верна, я в самом деле женщина.

Я танцевала на песке. Мое ликование не было призрачным. Пусть под ногами не выплясывала кривляющаяся тень, у меня появилось кое-что получше нее. Настоящее тело, которое может пинать и швырять песок, кружиться, замирать и снова танцевать. Я хотела разрушить одну из пирамидок, доказать, что я теперь не менее настоящая, чем эти булыжники, но тут обнаружила рядом с пирамидкой цветной камень. Не серый, а красный, как запекшаяся кровь. Как необычно! Я знала его название. Яшма. Блеск тверди и цвет под твердью очаровывал, и вдруг я прикинула, что яшма идеально подходит для одного из углублений на лбе маски.

Я могу получить больше, чем тело.

Эта мысль ошеломила меня.

Конечно, хочу больше, чем кожа и кости! Я так долго была никем и в больном наваждении ни разу не подумала, что мне нужно на самом деле. Быть кем-то.

Я лизнула красную поверхность камня. Вкус отдавал кровью. Может, это и не яшма вовсе, а правда кровь. Моя кровь. Я нашла ее, а все поднятое — мое.

Живой рукой я приложила яшму ко лбу. Она тут же вросла в маску, а мой взгляд накрыло алым шлейфом. Я видела…

Желтая пустыня пела голосом ветра. Ветер, старейший номад, слагал стихи о кочевой жизни и резал свои прозрачные сухожилия о веревки поставленной палатки. Полосатое нутро шатра было наполовину раскрыто, а вперед приветливо выкатились два свитка цветных ковров. Вдоль края подвесной крыши трепыхались подвешенные куколки из разноцветных нитей — они звали в кочевой дом души детей.

Куколкой выглядела сначала и женщина, вынимающая утварь из мешка. Ее лицо наполовину скрывала причудливая маска: нить бусин свисала с пробора по лбу, удерживала середину обшитого металлическими накладками и цепочками пестрого платка, концы которого колыхались у самой талии. На пунцовой чалме чудом держался черный платок — ветер заигрывал с красивой женщиной, пытаясь скинуть накидку на горячий песок.

Хозяйка не злилась на шалости ветра, и у того была причина. Красавица могла стать женой жестокосердного, имея в сердце тягу к другому жениху, бедному страннику с добрыми глазами. Ветер выбрал ее судьбу. Когда мужчины говорили на языке блестящих сабель, ветер бросил песок в глаза сильного, тем подарив жизнь доброму.

В их доме так заведено — сначала кормить ветер. Потом пить крепкий кофе, сваренный на газовой горелке, и закусывать его сладкими финиками. Потом ждать ужина и с песнями вспоминать путь предков.

— Сегодня у ветра странный голос, — произнес муж, принимая первую чашку кофе. — Он словно дунул мне в душу и рассказал, что умирать — тоскливо.

— Это от того, что вчера ты поминал отца, — ответила ему чернобровая красавица-жена.

— Как ты думаешь, там, в Стране черных ветров, люди помнят хотя бы свое имя? Отец рассказывал: если потомки не помнят имени прадеда, он больше не сможет им помогать. Несчастный будет вечно бродить по пескам смерти в поиске имени. Я помню девять песен своих девяти дедов, а моя мать научила тебя девяти песням их жен.

— Наш сын и его будущая жена выучат все песни, — женщина нежно коснулась плеча мужа.

— Но я не знаю песен своего десятого прадеда… Однажды и я стану для кого-то десятым.

— Тогда тебя спасет только одно, — лукаво ответила она. — Мы запишем наши песни на сотне свитков, положим их в сотню корзин, закопаем корзины на стоянках, а сверху поставим по одному столбу или камню, чтобы все дети пустыни знали — здесь они могут наполнить сердце песнями предков.

— Любовь моя, ты хочешь возить с собой не воду, а камни? Для этого нам придется сотню раз добраться до гор Иарета и вернуться обратно.

Он нежно сжал ее пальцы в своей ладони. В груди у обоих теплело от любви.

— Я готова повторить этот путь и тысячу, и сотню тысяч раз, если это путь с тобой.

— Тогда мы должны сразу записать и твою песню, Бахира.

— Я уже придумала ее первые строки.

Я была там вместе с ветром. А может, тот ветер был мной. Я взяла имя с губ мужчины и надела его на себя. Бахира — красиво звучит. Красиво — как позабытый вкус на губах. Слово с самым сладким смыслом.

Кружась и повторяя его без конца, я снова увидела камешек яшмы под ногами. Ветер пустыни сегодня расщедрился! А может, он любил меня, как тот мужчина любил свою жену? Может, ветер и есть тот мужчина, а я — его Бахира? Но тогда разве не должно помнить его имя? Я же выучила только одно. Самое лучшее.

Второй камешек был посветлее прежнего, да и поменьше. Почему-то он казался более тяжелым, и я долго подкидывала его в руке, удивляясь, какими новыми стали все ощущения. Недавно была никем, а теперь — я человек в объятиях имени. Но что, если я добавлю к маске еще немного груза? Не выпадет ли яшма из углубления в маске? Не перебьет ли она эту полноту, что дарит мне одно лишь имя, «Бахира»?

С опаской я поднесла камень к правому виску. Мне показалось, он сам выпрыгнул из пальцев, чтобы стать частью маски. Частью меня.

Энэбиш шел рядом с настоятельницей Доржи, подстраиваясь под ее спокойный шаг. Он-то привык бегать. У него уже дважды спросили, не сын ли он Доржи, а когда не спрашивали, сравнивали их взглядом. Энэбиш и настоятельница были одинакового роста, оба плотные в теле, а еще их объединял поразительно похожий рисунок лиц с широкими бровями и чуть диковатыми круглыми глазами.

Энэбиш приехал с другой стороны гор, а до этого получил блестящее образование за океаном, бегло говорил на трех языках и измерил шагами два десятка стран, ища встреч с подвижниками. Он был «репортером одной темы», и в прошлом году принял Прибежище — даже голову обрил в честь этого, хотя в монастырь пока вступать боялся. Мечту о монашестве Энэбиш оставил для старости, а пока он хотел увидеть как можно больше людей, отмеченных Буддой.

Настоятельница Доржи вот уже тридцать лет не покидала тенистой долины Баати, но на свет она появилась в совершенно другом месте, где солнце давало лучей больше, чем люди могли взять. Ее глаза под темными веками светились мягким спокойствием, и казалось: Доржи знала все происходящее на шести континентах, а то и в шести эпохах позади и впереди.

Они никогда не встречались прежде. Энэбиш бы непременно запомнил такую встречу.

Он и эту запомнил навсегда, ведь они шагали по деревянному храму, в котором каждый шаг будил древность. Репортеру давно хотелось побывать здесь, вдохнуть тот же воздух, что и просветленные наставницы прошлого. Так ему казалось, пока настоятельница не спросила:

— Что, хорошо строят китайцы? И не отличишь от прежнего храма.

— Так это… Новострой?

— Семь лет уже. После пожара отстроили.

— Можно ли мне об этом написать тоже? Я был уверен, что храм старый!

Она кивнула и с любовью погладила одну из стен.

— Однажды он станет старше любого из нас.

Пока они шли по галерее, нависшей над горной пропастью, Энэбиш внимательно смотрел на лица всех, кто им встречался. Сегодня здесь было многолюдно, попадались на пути не только монахини в возрасте, но и молодые послушницы, и миряне из долины. Они все улыбались при виде настоятельницы так открыто, что не оставалось сомнений: настоятельница много сделала для них, настоятельница зажгла в них свет. Сама же Доржи приветствовала всех, называя одинаково. Энэбиш заинтересовался:

— Почему вы зовете их «детьми»?

Настоятельница остановилась и поглядела Энэбишу в лицо.

— Хорошо, — решила она что-то про себя. — Пусть это будет первой историей на сегодня.

Она облокотилась на перила и поглядела на вид лесной долины. Монастырь словно парил над дикой жизнью.

— Когда-то я и не думала пойти в монахини. Мечтала об обычном счастье, да сглупила по молодости: сбежала от родителей и вышла замуж против их воли. В детях я души не чаяла, а вот с мужем начала ссориться. После большой ссоры он сказал, что заберет детей назло мне. Закон был на его стороне. Он мог прокормить их, а я, порвавшая с семьей, осталась бы на улице с тремя ртами. Он оставил мне маленький дом и сам уехал прочь. Я была так растеряна, что даже не злилась на него. Пыталась отыскать семью, но меня преследовали неудачи. Тогда у меня помутился рассудок. В голову взбрело, что мой муж вовсе не уезжал, что он и дети здесь, прячутся от меня. Я бродила по городу, стояла у ворот чужих домов и пыталась услышать родные голоса. Меня даже несколько раз отгоняли палками, как собаку или воровку. Однажды, в особо жаркий день, меня поймал за руку один старик. Он был очень страшным, весь в красной сыпучей краске, с крючковатыми пальцами. Я заглянула в его добрые глаза и вмиг успокоилась. Он спросил: «Почему ты так страдаешь?». «Потому что у меня отняли детей». «Несчастная! Все твои дети здесь!». Я спросила его, как же это? И он рассказал мне свою правду. Когда мы умираем, мы распадаемся на множество частиц. Частицы попадают в растения, животных, людей, и потому все окружающее — нам родня. В прошлых жизнях я была матерью каждого живого создания. Все люди вокруг — мои дети. Даже мой муж — мое дитя. Красный старик говорил это, хлопая меня по лбу, и с красной меткой от его пальцев я и пришла в монастырь. Старик указал мне дорогу. С тех пор я и зову каждого «дитя».

— Вы звали так даже свою настоятельницу?

— Нет, про нее я только думала так, — рассмеялась Доржи. — Уж больно крутой у нее был нрав!

Песок прилипал к моей обнаженной спине и ногам. Все мое имущество — маска, но я чувствовала себя самой богатой на свете. У кого-то там, за пределами пустыни, могут быть семья, отцы, дети, а у меня теперь детей — весь мир. Кто сможет таким похвастаться? Кто так необъятен? Пусть я даже никогда не выйду из этого заколдованного круга, где-то в четырех сторонах света, а то и в шести, у меня есть свои люди.

Однако у ветра — злые шепотки. Он наговорил мне шипящими словами: а вспомнят ли они тебя? останется ли для них имя Бахира? а не изгнали ли они тебя в пустыню, потому что ты ничего не стоишь? Я вновь ощутила себя пустой. Настолько пустой, что испугалась — не распадется ли мое новое тело, не потеряется ли мое новое имя?

Я поднялась, ища ответа в пирамидках камней. Камни как камни — ни знака, ни надписи. Ожесточенно я копала песок под ними, надеясь найти свитки, таблички или что-то еще. Да любой предмет мог бы рассказать о ненависти или любви, о том, почему меня бросили здесь одну. Но под камнями прятался лишь песок, и то, на глубине ниже ладони я уже не могла раскопать пустынной почвы. Крупицы не двигались, а пальцам было больно скрести по плоской наждачной поверхности. Всегда представлялось, что подо мной метры и метры песка, и вдруг оказалось, что я жила, как насекомое в банке. Быть может, преграды нет лишь наверху, но мне не допрыгнуть до небес.

Я уверилась — меня удерживают на пятиугольнике сверхъестественные силы. Это точно злая магия! Кем-то же я была, если меня решили заколдовать?

Я ожесточенно снова проверила очертания темницы. Как кто-то смеет запирать здесь меня! И у подножия пятой пирамидки чудом очутился третий камешек яшмы — красный с черными прожилками полумесяц, внутрь которого словно залили свинец.

Он просился стать частью маски. К добру это или к худу, не ответил бы даже ветер, а иных собеседников у меня не было. Не здесь, нет. Все живые люди — там, по ту сторону видений-из-яшмы.

Я приложила алый месяц к левому виску, желая говорить с камнем.

Дракон мог умереть. Каталина затаила дыхание. На стекле, как на крышке хрустального гроба, она опускала картину в ванну с раствором. Вот стекло погрузилось, а дракон удержался на поверхности жидкости. Еще немного — и бумажный лист пал на дно. Каталина утерла лоб. Ожидание. Беглые взгляды на часы. Пора? Пора.

Каталина вынула затычку — желтая вода слилась в мутную банку, а типографский лист с драконом обнажился, заиграл яркими цветами. Каталина удовлетворенно выдохнула. Можно было сушить гостя с Востока.

Реставраторам разрешали гулять в рабочее время, и так глаза вечно дикие, когда надышатся реактивов. Каталина с удовольствием бы и через окно выбралась в музейный сад, так хотелось глотнуть воздуха, почувствовать жар кожей после их-то полуподвального склепа.

Снаружи довольно быстро начало припекать, однако она всегда обходила музей трижды, специально замедляя шаг. Раз уж вырвалась на воздух — дыши! На середине первого же круга ее догнал курящий коллега. Взглянув на то, как Живко постоянно оттирает лицо ладонью, словно борясь со сном, Каталина рассмеялась:

— А тебя кто сна лишил?

— Жрица на барашках, из Винча, — Живко прочитал на лице Каталины непонимание. Еще бы, его статуэтки мог порой различить лишь он сам да археологи. — Та, что в птичьей маске, красно-черная. Руку ей возвращал. Теперь она повелевает двумя дланями, как в старые добрые времена.

— Хм-м… — задумчиво протянула Каталина, останавливаясь у клумбы с красными флоксами. Казалось, это не лепестки ловят лучи, это мир разрывается в алые клочья.

Теперь и Каталина потерла глаза.

— А может, зря мы их оживляем? — спросила она. — Так привычно думать, что реставрация спасает предметы, но что, если их и не нужно было спасать?

— Что умерло, то умерло?

— Ну да. Они же не прошли испытание временем. Да и вытащены из могил, курганов…

— Тебе-то хорошо так говорить, у тебя картины.

— Мой печатный дракон тоже должен был потемнеть от времени и исчезнуть. Знаешь, меня даже другое волнует. Художник вкладывается в свое творение. Будь это хоть ксилография с драконом, взмывающим в небеса, хоть скульптура жрицы со всеми ее канонами. Если художник по-настоящему с душой рисует, его частичка остается в получившемся. И вот проходят годы, века, люди начинают по-другому думать, развиваются потихоньку… А мы дорисовываем глаз дракону, и вот вместе с ним оживляем все недостатки прошлого. Зачем они нам сегодня?

Живко задумчиво поскреб подбородок. Похоже, он и в самом деле заработался, даже бриться забывал.

— Для меня все проще, — продолжил он после небольшой паузы. — Мы понятия не имеем, что там с этими художниками, о чем они думали. Даже если они записки оставят с разъяснениями, ты сначала глазами на картину или скульптуру посмотришь, и в твоей голове твои собственные тумблеры защелкают. Пусть мои глиняные бабенки были в прошлом хоть властительницами, хоть жрицами, хоть чьими-то умершими женами, я смотрю на них и вижу то, что мне надо.

— Художники ничего не могут сделать с потомками?

— Да мы даже не их потомки, Каталин! Твой дракон вообще так не местный.

— Тогда зачем мы это делаем?

— Мне нравится думать, что наши вещицы вдохновляют. По крайней мере, нас самих. Люди всегда очаровывались древностью, потому что им интересно поговорить с ней о себе самих, современных. Так что мы хорошее дело делаем, Каталин. Мы даем людям собеседников. И себе тоже.

Эти руки держали так много всего. Стекло и металл, шелк и бумагу, локоны и листья, воздух и воду, тепло и холод. Каждое прикосновение насытило меня. Каждое пятно цвета — ослепило. Я купалась в пережитых ощущениях, и мне не хотелось покидать заливы памяти.

За пределами пятиугольной темницы выл ветер, а вдалеке поднимались драконьими головами вихри. Они разбудили меня.

Я обняла себя за плечи, чувствуя сразу и одиночество, и разочарование. Где-то не здесь у меня было так много всего! Я знала людей и знала места. И все это теперь… где? Почему я здесь? Я не ела и не спала уже долгие годы, и чуть не позабыла, как это, быть человеком. Почему меня вырвали из моей жизни?.. Не сделала ли я что-то особенное, из-за чего попала сюда?

Хождение по кругу. Я изучала кончиками пальцев каждую пирамидку. Толкала камни руками. Представляла, что я сильнее магии. Но даже мой воображаемый стержень, вся сила моей вновь обретенной души ничего не значили для камней.

Самум достиг темницы. Песок взметнулся под небеса, и я понадеялась, что вихри пришли во имя спасения и сметут невидимые стены. От воя ветра закладывало уши. Упование и страх сражались внутри меня. Когда ветер стих, он унес все, кроме давящей пустоты.

На миг я даже пожалела, что вновь стала собой. Теперь часы тянулись бесконечно, а заточение все больше тяготило. Снова и снова приходили мысли «почему я здесь?», и я тщетно пыталась вспомнить хоть что-то сама.

Мои воспоминания зиждились лишь на волшебстве кровавых камней. Без яшмы ничего не вспоминалось.

Я перекапывала песок, закрывала и открывала глаза, ожидая, что камень упадет ниоткуда прямо передо мной, просила ветер быть добрым к старой подруге. Однако в песчаном мире наступило затишье. Меня пытало само время.

Лишь когда я почти смирилась со своим новым изгнанием внутри изгнания, что-то изменилось.

Я ощутила смутное беспокойство, как моллюск, в раковину которого попала песчинка.

Еще до того, как встать, я знала, что увижу его — алый камень, цвет которого манил настоящей жизнью.

Я села перед ним на колени. Молятся ли идолам, которым не доверяют?

Кто-то играл со мной, используя магическую яшму. Я подниму ее и снова изменюсь. Не будет никакого выбора. Пусть не сейчас, я все равно подниму камень, не выдержав мертвого течения времени.

Вес камня в ладони вызвал боль унижения.

Рука сама нашла паз для яшмы.

Земля содрогалась под ногами, но куда страшнее было небо. Оно темнело, и Риэ никогда не видела таких облаков. Внутри этих туч не вода, а пепел и пламя, и они разрывают друг друга лишь до тех пор, пока не прикоснуться к миру под небом. Тогда эти облака погубят людей.

Риэ озиралась и кричала горожанам, указывала на несущиеся по небесам смертоносные потоки, однако никто не поднимал головы. Риэ носилась по городу, как призрак, и в конце концов поняла, что надо было бежать самой. Она забилась в какой-то фургон с бутылками воды. Перегородка с трудом поддалась, и все равно внизу оставалась щель шириной в ладонь. Риэ обмотала рот шарфом и забилась в угол, обнимая колени.

Тишина.

Грохот.

Тишина.

Шорох, неприятный, как звук от когтей смерти.

Обшивку фургона начинали пробивать огненные частицы — они открыли пейзаж, полный огня и света.

Свет разорвал Риэ изнутри. Она тоже стала пеплом.

Это случилось снова.

Риэ стояла у магазина, сжимая пакет с продуктами для куриного набэ, и глядела на вершину вулкана. Казалось, асфальтовая Савада-доори упирается прямо в один из хребтов, восходящих к вершине: пойдешь по улице — и поднимаешься прямо к кратеру. Безмолвная гора, которая лишь притворяется хладнокровной.

Десять вдохов и десять выдохов. Риэ видела эту картину будущего уже два года подряд, и каждый раз хотелось разрыдаться, как в первый. Спустя десять вдохов и выдохов к Риэ возвращалась рассудительность.

Что-то было иначе. Риэ еще раз посмотрела на ненавистный пейзаж и поняла: смерть обрушится сегодня. Когда каждый день пристально смотришь на гору, ты начинаешь чувствовать себя горой.

Риэ подняла к лицу телефон. Вот ее меч и ее щит. Двух лет хватило, чтобы придумать спасительный вирус, который распространится по всему городу в SMS. Она — не пророчица из Трои, которая будет впустую уговаривать недоверчивых людей. Надев маску совета по безопасности, Риэ обманет людей ради их же блага.

Бросив последний взгляд на своего врага номер один, Риэ набрала текст:

«Мы спасемся». Программа выпущена на свободу. Советы по безопасности такие беззащитные.

Только услышав вокруг звуки сообщений и возгласы людей, Риэ бросилась бежать в порт. Пророки могут бежать первыми.

После такого и умереть не жалко. Я спасла так много людей, и теперь нужно спасти саму себя. Врагом Риэ был вулкан, а моим — пустыня. Я внимательно оглядела ее кромки, идя по кругу, и вдруг заметила то, чего не видела никогда.

С той стороны, где зарождались бури, линия горизонта ломалась, словно на ней оставили оттиск огромные клыки. Там есть холмы или горы. Пески не могут длиться вечно.

Вдруг мое тело пробило дрожью. Воспоминание! Первое воспоминание, возникшее именно в моей голове!

Там, вдали, лежала страна камней, и там, меж серых скальных зубов, есть проторенная тысячами ног невероятно, невообразимо старая тропа. Ветер похитил меня оттуда. Да, я шла в цепочке других людей, сплошь незнакомых, пока не поднялась песчаная буря. Один из ее вихрей напал на меня, поднял в воздух, как тряпичную куколку, и от страшного воя моя память исчезла. Это ветер стер прошлую меня и бросил сюда, в этот пятиугольник! Это ветер сбросил с неба камни по пяти углам, запирая меня!

Нужно вернуться на тропу. Меня больше не смогут удерживать здесь.

Однако невидимая преграда никуда не исчезла — без бреши и слабины на все пятьдесят шагов, она продолжала бороться со мной.

Но теперь у меня были силы и цель.

— Я — Бахира, мать всех людей, воскрешающая прошлое, спасшая многих… — я словно пыталась убедить незримых стражей в их слабости и моей силе. — Я — Бахира, мать всех людей, воскрешающая прошлое, спасшая многих. Бахира, мать всех людей, воскрешающая прошлое, спасшая многих!

Я выкрикнула эту формулу еще раз, и вдруг поняла, что это были первые слова, сказанные мной вслух.

Мой голос звучал поразительно. Он будто менял реальность. Я пережила так много превращений, и только голос сделал меня действительно настоящей.

Я отошла к одной из пирамидок, упершись в ее камни пяткой. В моем голосе скрывалась яростная сила.

— Я — Бахира, мать всех людей, воскрешающая прошлое, спасшая многих!

Даже если бы передо мной закружился вихрь, вспыхнуло пламя, разверзлась бездна — я бы не остановилась. Прыгая с разбега вперед, я верила, что для меня нет преград.

И их не было.

Я обернулась и увидела, как камни по углам пентакля бессильно соскальзывают на песок.

Заклинание разбилось.

Ветер не прилетел карать меня.

Небо не обрушилось.

Никто не покушался на мою свободу.

Мне захотелось коснуться личины. Она изменилась.

Я смогла подать голос лишь потому, что маска давно стала моим лицом.

Душа дернулась несколько раз, но не сумела сделать и шага. Дух-психопомп крепко схватил ее за голову длинными костлявыми пальцами. Он, повидавший тысячи тысяч душ, без труда укротил новую. Дух медлил, решая, что делать с ней, лишней, пришедшей не из мира живых. Когда проводник отправился в путь, в его караване было двенадцать душ. Одну утащили костяные грифы. Эта могла стать заменой, однако слишком уж отличалась от других теней, потерявших всякую четкость облика. Душа помнила слишком много, и дух рассматривал ее, поворачивая вокруг оси. Поразмышляв еще немного, психопомп втолкнул пришедшую из пустыни душу в цепочку других мертвецов, ожидающих приказов его воли.

— Странная душа, — произнес психопомп своему собеседнику. Тот кутался в черные одежды с красным кушаком. Ветер-насмешник выставлял напоказ худобу тела, однако рядом с проводником, слишком высоким и страшным, этот странник казался настоящим человеком. Его хотелось бы назвать красивым и молодым, если бы не бескровная кожа. Она необычно затвердела, напоминая о кожных покровах мумий — тех, чей взгляд долго преследует в кошмарах.

— Чем она тебе не нравится? — бледный колдун подбрасывал и ловил маленький камешек. Психопомп не мог не смотреть на взлеты и падения красной яшмы. Такая дорого ценилась в Мире Мертвых.

— Слыхал я про одного демона сверху, — дух многозначительно поглядел на небо, — который собрал себе женщину из частей мертвячек и звал ее Красавицей Столетия. Соль в том, что даже демоны боялись смотреть на нее. Мозаика этой души удивляет, но и пугает.

— Разве у тебя не бывает таких душ сверху, помнящих немного из каждой жизни? Разве их память — не та еще чертова мозаика?

— Это их собственная память. Зачем же ты сотворил эту душу из многих?

— Я хотел знать, сможет ли она, получив чужое имя, чужое родство, воспоминания о яркой жизни и хотя бы об одном волевом поступке продвинуться дальше. Стать свободной от тропы смерти.

— А, понимаю… Ты хотел создать себе подобную, — дух указал пальцем сначала на собеседника, потом на собранную им душу.

Зрачки в серых глазах колдуна никогда не расширялись. Даже теперь, когда он ощущал разочарование. В глазах навеки застыло жуткое выражение. Мертвым взглядом колдун следил за душой женщины, постепенно забывающей все, что ей досталось с таким трудом. Природа Мира Мертвых — забвение.

— Она выполнила все, ради чего живут люди, — продолжил колдун. — Самое время было заняться своей душой. Однако она не захотела поверить, что давно мертва, и прибежала назад на тропу. Все мои усилия насмарку.

— Так это ты выкрал ее?

— Не в этот раз, а несколько переходов назад. У тебя постоянно пропадают души, и не только я виноват в этом.

Психопомп сердито щелкнул пальцами.

— Не укоряй меня, брат, — ответил на немой вопрос колдун. — Я всегда возвращаю тебе взятое. В отличие от твоих голодных подруг.

— Иным душам самое место в зубастой пасти.

Раздался шелест перекатываемого песка. Психопомп смеялся.

— Она родится вновь и вновь все забудет, о Яспис! Ты мог бы спросить меня сразу, и я бы сказал, что эта душа непременно вернется на тропу. У нее особый запах, как и у всех мертвых. Запах утраченной воли.

— Если бы она нашла пятую яшму… — Яспис сокрушенно качнул головой. — Я бы подарил ей первый урок мага — как обмануть смерть. Теперь яшма твоя, — колдун бросил камень психопомпу, и тот проворно поймал подарок. Вдоволь полюбовавшись красными прожилками, дух сказал:

— Учиться нужно, когда еще дышишь.

Колдун имел на этот счет другое мнение. Яспис давно был мертв.

Некромант

Говорили, Яспис пришел в Идину с Запада на закате и сам был похож на мертвеца. Говорили, Яспис родился в старой идинской семье и знал не только все закоулки улиц, но и ходы катакомб, а его черные одежды и красный кушак служили данью уважения первым строителям Идины. Говорили, его учителями никогда не бывали живые люди и первого наставника он выкопал на северном идинском кладбище еще мальчишкой. Так или иначе, Яспис обосновался в Идине, древней настолько, что кости ее основателей успели обратиться в пыль мостовых.

Океанские волны без устали грызли темный полумесяц города, обрушивая в воды старые гробницы и выкидывая на берег темные саркофаги и кости. Пока рыбаки промышляли в море, их дети и жены перекапывали песок в поисках дорогих вещиц, и рыбный базар соседствовал с рынком древностей.

Идина простояла более тысячи лет и не знала ни великих взлетов, ни великих падений. Она заключила договор с вечностью, вечностью пах ее спертый воздух. Поля Идины всегда одинаково плодоносили, рыбаки всегда возвращались с одинаковым уловом, а Хозяин Вод каждый год забирал в морские чертоги не более трех кораблей. Причиной постоянства были пять магов, построивших тысячу лет назад в центре Идины башню, похожую на витой рог антилопы. Верхушку башни они увенчали волшебным камнем, который светом перекликался с сиянием звезд и притягивал их энергию. Маги основали Пять Орденов, и каждую пятую часть года башня переходила в руки одного из этих собраний. Взамен сил, вычерпываемых из кристалла, колдуны взяли под крыло горожан Идины. Маги не хотели, чтобы что-то менялось.

Однако среди пяти Орденов не находилось того, что принял бы Ясписа в лоно, и не было Ордена, в котором Яспис хотел бы получить волшебный посох. Яспис блуждал сам по себе, что не удивляло никого в Идине, городе чудес, торгующем своими мертвецами и их знаниями. Ясписа интересовало лишь одно искусство. Мрачное для других, оно озаряло его светом надежды. Ответы колдун искал у тех, кто перестал дышать.

Маги редко интересовались историей простых горожан, а Яспис платил золотой любому, кто мог часами рассказывать о дворцах или трущобах. Более всего колдун ценил истории о людях. Правители и предатели, пожертвовавшие собой и самоубийцы, обладатели длинных имен и запомнившиеся по прозвищу — места их деяний Яспис отмечал на карте города, превращая ее в карту кладбища.

— К чему мне безвестные мертвецы? — рассуждал он про себя. — Они были никчемны при жизни и ушли тропой забвения. Те души, что остались в памяти десяти человек, не утратили своих воспоминаний. Те души, что остались в памяти тысячи человек, по-прежнему обитают на земле!

Для него любая вера требовала подтверждения, и вот, когда черный дракон проглотил последнюю долю летней луны, Яспис, окутавшись ночными тенями, пришел к старой городской стене. Она давно не отделяла ничего, кроме двух смоковниц, тянущих друг к другу ветви, как любовники. Серых камней в стене становилось все меньше, жившие вокруг бедняки растаскивали их для домов и хозяйств. Горожане не трогали лишь камни из желтого песчаника, считая, что те сдерживают призрака, иногда скитающегося вокруг стены, — призрака прекрасного юноши с темными волосами и веревками на мощных запястьях, одного из тех четырех избранных, кого добрые основатели города заживо закопали в четырех углах первой ограды, дабы души мертвых хранили город от злых духов и моровых поветрий.

Яспис расстелил перед стеной квадратное полотно. Он сам окрасил его в черный, используя краску из праха мумий, и сам в полнолуние начертал белые знаки по кругу. В центр полотна колдун торжественно возложил клинок — о, он долго искал кинжал, подлинно знавший пальцы отца Идины! Дым взвился из курильницы-черепахи, носящей на панцире рисунок трех спиралей — символ трех дорог, что проходит душа в жизни, смерти и возрождении. Дым змеей окружил черный плат. Тишина приняла в себя заклинание.

Звук не походил на монотонные речитативы идинских магов. Голос колдуна сплетался в величественную и красивую мелодию. Яспис верил: перед красотой музыки не устоит ни один мертвец, души плачут у ног искусных музыкантов.

Яспис терпеливо возводил храм песни, взмахивая узловатым жезлом с когтем грифа на конце. Каждый круг слов воздвигал арку и купол мелодии, и призрак отозвался.

Из стены вышел юноша с кожей цвета желтого песчаника. Он незряче повернул голову в сторону поющего. Призрака манила песня, звучащая из другого мира. Вытянув перед собой руки, юноша на ощупь двигался к Яспису, пока не вошел в начертанный на ткани магический круг. Дух застыл, связанный колдовством.

— О призрак стены, убитый тысячу лет назад! Я призвал тебя в ночь, когда никто не услышит наш разговор! Луна во тьме, живые спят, а мертвые могут говорить. Ответь мне, владеющему дорогой тебе вещью!

Юноша воздел мускулистые руки, крепко сжимая пальцы в кулаки. У него не было сил противостоять колдуну, и он опустил руки, подчиняясь.

— Спрашивай, и я отвечу, — глухим голосом отозвался призрак, душу которого все сильнее оплетало ночное колдовство.

— Поведай мне, что ты помнишь из своей жизни! — велел Яспис.

Глаза призрака сверкнули двумя лунами.

— Я помню серебряную чашу и сладкий вкус макового настоя. Я помню чернокудрых дев, одевших меня в белый хитон, и как венок одной из них увенчал мою голову. Я помню синий лепесток, упавший на мое плечо. Как кружился он, так закружился и я, танцуя под блестящим солнцем, между блестящих щитов и зеркал. Мои руки и ноги привязали к столбу, мешая плясать. Я помню смех и рыдания, что рвались наружу, и полет добрых птиц, отразившийся на клинке. Я помню, как грудь обожгло огнем, и я возликовал, зная, что отныне всегда буду защищать свой народ. Я помню, как солнце побагровело, погружая все в холод. Мне стало страшно, я сорвал путы с запястий, но на ногах моих, — ты видишь! — тяжелые цепи. Я каждую ночь зову родных… Напрасно, в городе моего народа больше нет родной крови. Я одинок, и мое сердце болит…

Призрак опустил голову, а Яспис воздел жезл. Прозрачный вихрь окутал юношу. Яспис внимательно смотрел на нити души. Кончиком когтя на жезле подцепил одну из них, самую светлую, не давая духу ускользнуть во мрак собственной души.

Колдун повторил вопрос. Призрак не изменил ответа.

Снова и снова он рассказывал про день смерти, и не мог вспомнить ни своего имени, ни родителей, ни детства, ни того, что случилось с ним после смерти.

Яспис рассек жезлом дым, разрывая путы колдовства. Призрак поднял к колдуну лицо, но не узнал в нем ничего родного и, потеряв всякий интерес, побрел обратно к стене.

— Подделка, — выплюнул Яспис, сворачивая полотно. Клинок основателя города колдун отбросил к корням смоковницы.

Для следующего обряда Яспис не стал ждать новолуния. Он погрузился во мрак подземелий, где день не отличался от ночи, и зажег пламя вокруг своего жезла, освещая путь. Спустившись вниз у развалин визирского дворца, Яспис прошел под высохшим Фонтаном Дев и попал в город мертвых Идины. Из одной погребальной камеры Яспис переходил в другую. Им не было конца, как и недовольным взглядам потревоженных мертвых. В одном из семейных склепов, где в нише спали вечным сном три погубивших друг друга брата, Яспис бесцеремонно подвинул кости в саване. Они скрывали ход под каменной пастью льва. Яспис ползком достиг широкого коридора, шептавшегося голосами эха. Колдун мог бы двигаться по спирали, разглядывая сотню рельефов с плоскими фигурами. Они повествовали о рождении царя Идаса и его сокровищах, но это бы заняло слишком много времени.

Годы открыли тайный проход, разрушили тонкую дверь между каменными стенами. Колдун по узкому коридору напрямую двигался к сердцу гробницы. По камню расползались золотые ветви и лианы, а плоды в этом саду были вырезаны из корундов, смарагдов и граната. Блеск камней и сияние желтого металла не привлекали Ясписа. Все сокровища мира выглядели тленом в его глазах.

Яспис видел этого мертвеца второй раз. Скрючившаяся на посмертном ложе мумия с бесчисленными складками кожи опавшего живота касалась губами золотого браслета, будто целуя его.

Колдун расстелил свой переносной магический круг перед золотыми пластинами ложа и возжег благовония. Терпкий дым стер запахи склепа. Яспису нужно было торопиться, чтобы не надышаться опасным запахом.

Он призывал душу Идаса пением. На этот раз мелодия разливалось тяжело, как жидкое золото. Дым обнял застывшие члены мумии, втек в приоткрытый рот, и призрачные зубы клацнули друг о друга. Призрак поднялся из своего тела и встал в круг, медленно потирая лоб, как человек, мучающийся от головной боли.

— О призрак царя, уснувший вечным сном в подземных чертогах! Я призвал твою душу к оставленному тобой дому плоти. Небо не видит нас, погребенных под землей, и я даю тебе силу говорить. Ответь мне, узнавшему твое имя даже в смерти, ответь мне, о Идас!

Призрак царя кутался в дым, постепенно превращающийся в роскошные одежды. Шелк и парча обнимали толстое тело. Черная борода почти полностью скрылась под золотыми накладками и спиралями. Золотой лев, корона старой Идины, сверкала рубиновыми глазами, а царь карим взглядом жадно озирал гробницу — он проверял, на месте ли его сокровища. Успокоившись, Идас гордо поднял голову.

— Спрашивай, и я отвечу, — его согласие звучало, как высочайшее дозволение.

— Поведай мне, что ты помнишь из своей жизни! — в голосе Ясписа ничего не поменялось. Для него были равны и царь, и нищий.