Бесплатный фрагмент - Психоанализ психоанализа

ПСИХОАНАЛИЗ ПСИХОАНАЛИЗА

Авторское предисловие

Нижеследующий текст, составивший основу моей новой книги, представляет собой материал заключительной части большого лекционного цикла под общим названием «Психоаналитическая антропология», который читался мною будущим и начинающим психоаналитикам в рамках работы Психоаналитического клуба при Санкт-Петербургском профессиональном психоаналитическом обществе, президентом которого я в то время являлся.

Можно даже сказать, что для самого автора все предшествующие темы этого цикла — «Психоанализ человеческой судьбы», «Психоанализ тела», «Психоанализ сексуальности», «Психоанализ счастья», «Психоанализ любви», «Психоанализ семьи, брака и родительства», «Психоанализ деструктивности», «Психоанализ страха и смеха», «Психоанализ символических форм», «Психоанализ мифов и мифы психоанализа», «Психоанализ бизнеса», и др. — были своего рода предисловием к данной, последней в этом цикле, теме, к проблематике которой ее аудиторию, нужно было подвести и где-то даже — подготовить.

И самому подготовиться к этому, мягко скажем, необычному опыту — к развороту психоаналитического Зеркала, которое мы предъявляем другим людям, совместно обсуждая потом с ними увиденное и пережитое, в нашу сторону. К отражению себя в нем и в качестве носителя персональной «психоаналитичности», и как участника сложных и очень странных групповых ритуалов, в совокупности составляющих психоанализ как профессию. И к откровенному разговору об этом, причем разговору именно психоаналитическому, т.е. предельно, а местами и запредельно, откровенному.

В стандартной «психоаналитической ситуации» мы, предъявляя это Зеркало другим, сами прячемся за его поверхностью, встаем в позицию «защитного отзеркаливания» и «нейтрального отстранения». Нас, мол, тут нет, тут только ты и разбитое Зеркало, которое следует склеить и увидеть в нем истинного себя, своего Черного человека. Увидеть и начать общаться с ним без боли и страха.

Сами мы в такое Зеркало заглядываем только в ходе собственного анализа, причем заглядываем в облегченном режиме, прекрасно зная, что легко сможем спрятаться от увиденного в психоаналитическом мифе и отыграть возникающие при этом переживания в ритуалах психоаналитической практики. Ведь этот миф и эта практика по большому счету и были придуманы теми, кто пережил этот опыт задолго до нас, для защиты от его последствий.

И мне непросто было решиться выйти из своего рода «зоны корпоративного комфорта» и встать перед этим Зеркалом без предварительных условий и защитных масок, встать на общих основаниях и продемонстрировать группе коллег результаты этого отражения, этого «психоанализа самого психоанализа». Рассказать им, а теперь и вам — мои читатели, как в психоаналитическом Зеркале выглядят и наши мифы, и наши ритуалы, и мы сами, и само это Зеркало. Парадоксальность этой задачи можно выразить посредством древнего символа — Уробороса, змея, пожирающего самого себя. Психоанализ психоанализа — это и есть попытка Змея, искусителя и провидца, познать самого себя, попробовать себя на вкус.

Поставить перед психоаналитическим Зеркалом само психоаналитическое Зеркало — значит породить бесконечность отражений, в которых можно легко потеряться самому и потерять чувство реальности. Избежать этого можно только одним способом, благодаря знанию которого мы как раз фиксируем и воспроизводим свою «психоаналитичность». И даже можем ее анализировать, свидетельством чему как раз и является эта книга.

Способ этот прост (хотя для постороннего взгляда — невозможен). Нужно не описывать отражения отражений, а «просто» говорить, и говорить откровенно — вся суть методики именно в этом, о своих мыслях и переживаниях, порожденных пребыванием в этом иллюзорном мире. Мои собственные переживания, фиксируемые здесь и сейчас, это и есть то единственно реальное, что становится и предметом психоанализа и его единственным инструментом.

Достигнуть подобного уровня интроспективной прозрачности живому человеку ох как непросто, но я все же сделал это, более полугода настраивая себя и группу на этот опыт, анализируя различные аспекты «человеческой ситуации» и готовясь к итоговому усилию — к выходу за пределы не только обыденной человечности, но и за пределы позиции наблюдающего за ее проявлениями аналитика.

И вставая в очень интересную и где-то даже не совсем приличную позицию наблюдения за наблюдателем. И рассказа о том, что сокрыто в психоанализе за профессиональными масками и дверьми кабинетов.

Результат этого усилия перед вами. Текст, конечно, не может в полной мере передать атмосферу того таинства корпоративной саморефлексии, которое происходило там и тогда. Но он сможет, я надеюсь, спровоцировать близкие по смыслу и чувству переживания и инсайты у его нынешних читателей.

Те мысли и чувства, которые легли в основу этой книги, родились давно, на пороге нового тысячелетия, когда наша страна стояла на перепутье. Но том же самом перепутье, на котором она стоит и сегодня. Не знаю, уместно ли это, но мне хочется тут, в предисловии, процитировать кусочек из заключительной части книги: «Какое-то время мы продержались за счет заимствованных импортных моделей идентичности, но в свое будущее на чужой карете не въедешь. Рано или поздно нам с вами придется выбирать: либо — либо… Либо опираться на европейский опыт преодоления глобального кризиса через трансформацию глубин массовой психики, формирования нового коллективного Эго и развертывания его в систему ритуалов новой и непривычной для нас цивилизации (Фрейд как раз это и называл „психоаналитической терапией культурных сообществ“); либо — возрождать изначальную модель социокультурного опыта, архаику имперской традиции, опираться на реставрацию под эгидой идеи об уникальности нашей культуры и цивилизации тех социальных мифов, которые были когда-то разрушены до основанья».

На том же перепутье стоял тогда и стоит поныне отечественный психоанализ, подобно буридановой ослице заинтересованно поглядывая на «западнические» и «почвеннические» модели своего развития, не решаясь сделать окончательный выбор и сформулировать идейные и социокультурные основы отечественной психоаналитической школы.

Именно это ощущение «ретроспективной актуальности» наших психоаналитических бесед, прозвучавших на пороге Миллениума и касавшихся проблематики нашей персональной и корпоративной идентичности, побудило меня свести все эти материалы в отдельную книгу и выпустить ее в свет. Постаравшись тем самым осмыслить опыт своего рода «штрафного круга», который все мы — и страна, и отечественное психоаналитическое сообщество — прошли за эти годы, вновь вернувшись к исходному перекрестку. Прошли, прикрываясь иллюзиями и фантазиями, под сенью который выросло уже новое поколение, в том числе — и новое поколение психоаналитиков, представители которого в атмосфере подобного рода социокультурной неопределенности компенсируют дефицит идентичности прагматизмом сугубо клинических целей и ценностей.

И вот опять настало время спросить: кто мы такие — психоаналитики? Чем мы отличаемся от других людей? Почему и зачем мы избрали для себя такую странную (иногда даже говорят — «невозможную») профессию? Как мы появились в России и что мы тут делаем сегодня? И что мы тут сегодня должны сделать? В чем наша миссия и в чем заключается общественный запрос на нее? И есть ли он, этот запрос, в сегодняшней России? Настало время спросить себя об этом и честно ответить на эти вопросы.

Парадоксально, но, редактируя материалы, ставшие основой этой книги, я не ощутил обесценивающего влияния времени; тут ничего не устарело. Да и не могло устареть, поскольку речь идет о самых главных вопросах, касающихся природы и миссии психоанализа, глубинных истоков нашей к нему тяги и нашей к нему подключенности.

Я обязательно опубликую в ближайшее время весь текст своей «Психоаналитической антропологии»; при пугающей на первый взгляд объемности этого проекта — более тысячи страниц, он также выдержал проверку временем и достоин, как мне представляется, читательского внимания. Думаю, что эта публикация будет интересна широкому кругу гуманитариев, доброжелательно относящихся к психоанализу.

Данная же книга предназначена прежде всего самим психоаналитикам: и моим давним слушателям, коллегам и друзьям; и тем, кто за прошедшие годы вошли в психоанализ как в судьбу и как в профессию; и тем, кто только делает первые шаги в психоаналитическом пространстве, а то и просто стоит еще на его пороге. Стоит и пытается понять — почему и зачем он здесь оказался, что ждет его за этим порогом и нужно ли ему все это на самом деле.

Возвращаясь к уже использованной мною метафоре психоаналитического Зеркала, добавлю, что книга эта, выворачивая психоанализ наизнанку, приоткрывает проход в психоаналитическое Зазеркалье. Где можно увидеть много неожиданного, интересного и порою даже страшного, что обычно бывает сокрыто под покрывалом корпоративных иллюзий и мифов. И откуда можно, как через зеркало Гезелла, рассмотреть «аналитическую ситуацию», в которой мы сами пребываем и которую мы деятельно организуем для своих клиентов, в ее «обнаженном» виде. Что это значит легко понять, если вспомнить любимую сказку Зигмунда Фрейда — «Новое платье короля».

Но проход в это Зазеркалье не является универсальным. В книге продемонстрирован мой собственный проход, тот портал, который я умудрился «расковырять» в прочной поверхности зеркального нарциссического кокона, являющегося, в чем я постараюсь вас тут убедить, главным и непременным основанием «психоаналитичности» как таковой. Нарциссическая «монада», в норме не имеющая окон вовне, поддалась моим усилиям и дала маленькую трещинку, через которую я и просочился в это Зазеркалье. И осмелился рассказать вам об увиденном и пережитом. А точнее — о том, как «оттуда» выглядит сам наш психоанализ и мы сами, его в себе и вокруг себя воспроизводящие.

Все это, само собой, весьма субъективно и нагружено моими собственными психическими содержаниями — желаниями, аффектами и защитами, которые изначально были введены в режим проговаривания, а ныне вербально окаменели в форме текста. Перед вами — мой путь, моя колея, мой личный портал в психоаналитическое Зазеркалье и мой личный взгляд оттуда на психоанализ. Образно говоря — мои личные усилия, нелепые и болезненные, по вырыванию из себя своей «психоаналитичности», отстранения от нее и рефлексии по ее поводу. И потому призываю — не надо мне верить на слово; но стоит попробовать повторить мой опыт, пройдя его самостоятельно, но по уже намеченному мною и вроде бы относительно безопасному маршруту.

Сам я тоже использовал такую же защиту, выставляя впереди себя, как вы заметите, фигуру Зигмунда Фрейда и ступая по его следам. А как иначе? Я ведь не убивать свою «психоаналитичность» собирался, а «всего лишь» выпотрошить ее живьем и посмотреть — а что там у нее внутри. Потом бережно все засунуть обратно и сказать ей кодовую фразу: «Встань и иди!». И потому лучше всего такое делать в кампании с Фрейдом, который сделал это первым и превратил это в профессию, немного изменив при этом, правда, кодовую фразу: «Я выслушал Вас, до следующей встречи!».

Коллеги, вы можете не соглашаться с содержанием моего варианта «психоанализа психоанализа», можете оспаривать отдельные посылки и выводы, предлагать иную методологию или технику подобного рода аналитической саморефлексии. Но в одном, я уверен, вы непременно согласитесь со мной: нам нужно об этом говорить. Ведь психоанализ, внутри которого мы живем и работаем, не только странен и тем достоин исследовательского интереса. При анализе этой «странности» нам показывают свой лик настолько травматические и потенциально патогенные психические ресурсы, защищаясь от которых Зигмунд Фрейд и построил здание психоанализа как своего рода убежище для себя и себе подобных, что разговор о них становится базовым элементом психоаналитической «техники безопасности».

Публикаций подобного рода и на подобную тему — о психоанализе самого психоанализа (и как персональной предрасположенности, и как корпоративного сообщества, и как профессиональной деятельности) лично я не припомню. О таком не принято говорить публично; эта тема, вроде бы, предназначена сугубо для конфиденциального корпоративного обсуждения. Но в отсутствии такового появление данного текста в виде книги о природе психоанализа и его российской судьбе полагаю оправданным тем обстоятельством, что наша психоаналитическая идентичность в России до сих пор является неопределенной. И потому — подлежащей публичному обсуждению.

Нам рано еще прятаться за частоколом запретов и умолчаний. Сам Фрейд по этому поводу резонно заметил, что в анализе недопустимо выставлять границы дозволенного, за пределами которых откровенное обсуждение становится невозможным.

Это все равно, писал он, что полиции определить отдельную площадь, где преступников ловить запрещается. И мы не успеем и глазом моргнуть, как все преступники города соберутся именно на этой площади.

Поэтому разговор о природе психоаналитической идентичности (и персональной, и корпоративной), разговор откровенный и правдивый, так важен именно в современной России.

По крайней мере мне самому не хотелось ранее и тем более не хочется сейчас, чтобы зарождающаяся у нас отечественная психоаналитическая школа заслужила у своего грядущего историка такие же горькие и даже порою обличительные комментарии, которыми так богат текст фрейдовского «Очерка по истории психоаналитического движения».

Хочу особо отметить, что нижеследующий материал основан на стенограмме устного выступления, проводимого мною, как обычно, в жанре тематической импровизации. В ходе неизбежной редактуры, превращающей запись живой речи в связный текст, в него не было добавлено ничего такого, чего в нем не было изначально. А убрано из него было только то, что явным образом устарело, будучи привязанным к малозначительным реалиям нашей тогдашней культурной и корпоративной жизни.

Предупреждаю же я об этом по одной, но важной для меня причине. В тексте порою встречаются необычные для «психоаналитического дискурса» фразеологизмы, риторические фигуры, а порою даже мягкие вульгаризмы. Цитаты в нем приводятся по памяти и не подтверждены ссылками и сносками. И — о ужас! — тут нет списка использованной литературы, поскольку все свои публичные выступления я черпаю только из одного источника — из попытки выразить в словах то, что думаю и переживаю здесь и сейчас по конкретному поводу в общении с конкретными людьми.

Одна из таких попыток, повод для которой, как мне представляется, небезынтересен любому, кто причастен психоанализу, перед вами.

* * * * *

В качестве приложения я включил в состав данной книги еще один, и тоже — очень странный, текст, написанный мною относительно недавно. Называется он «Фрейд об афоризмах Фрейда» и посвящен разговору об одной из форм сопротивления психоанализу — и у самих психоаналитиков, и в среде «околопсихоаналитической» публики. Речь идет о массовом распространении под видом фрейдовских цитат и афоризмов материалов открыто антипсихоаналитического содержания, целью которых является обесценивание (можно было бы сказать и жестче — выхолащивание) учения Фрейда и основанного на нем понимания людьми себя и мира, в котором они живут.

Я осмелился написать эти очерки от имени самого Зигмунда Фрейда, что придало дискуссии, которой сопровождалось их появление в одной закрытой интернет-группе, довольно-таки ожесточенный характер. Теперь я предоставляю их вниманию всех заинтересованных читателей.

И полагаю абсолютно логичным и оправданным объединение этих очерков с текстом лекции о «психоанализе психоанализа» под обложкой одной книги.

Тем более, что речь в них также идет о «психоанализе психоанализа», о приложении классического фрейдовского канона к тому порою странному набору идей и практик, который многие сегодня подразумевают, произнося слово «психоанализ». О взгляде самого Зигмунда Фрейда на тех, кто борется с психоанализом, прикрываясь его именем и прикрывая им свои измышления. И о его, конечно же — предполагаемой, оценке подобного рода извращений.

Владимир Медведев

Санкт- Петербург

сентябрь 2018 года

1. Предварительные замечания и пояснения

Сегодняшнюю лекцию, завершающую тематический цикл по «Психоаналитической антропологии», мне хотелось бы начать с разговора о специфичности темы нашей нынешней встречи, с обозначения ее кардинального отличия от тем предыдущих «антропологических бесед».

Прежде всего, я хотел бы отметить, что все наши попытки порассуждать с позиций классического психоанализа о человеческой судьбе, о символах и мифах, о любви и счастье, о страхе и смехе, о деструктивности, о теле и сексуальности, о семье, браке и родительстве, о деньгах и бизнесе в каком-то смысле были предысторией сегодняшнего нашего разговора.

Для нас, психоаналитиков, такой многогранный и многоуровневый разговор о человечности как таковой неизбежно становится поводом для вопроса о том — как мы вообще можем об этом рассуждать? Как можем исследовательски отстраняться от «человеческой ситуации», противопоставляя ей ситуацию психоаналитическую? Что за странным делом мы занимаемся? На каком основании мы полагаем возможным рассматривать людей как бы со стороны, зачастую называя их — «они»? И кто тогда мы с вами такие? Чем отличаемся от «обычных людей»?

И так далее. Вопросы тут множатся снежным комом. И настала пора на них ответить. Или, по крайней мере, постараться это сделать…

Теперь, благодаря опоре на уже достигнутое нами понимание природы человека, его психики и его поведения, его привязок к Бессознательному (далее — БСЗ) и к внешнему миру, мы можем решиться на опыт профессиональной саморефлексии, подвергнуть психоанализу сам психоанализ.

Можем попробовать повторить подвиг барона Мюнхгаузена и вытащить себя за волосы на свет из полумрака корпоративных иллюзий и мифов (да еще и вместе с «конем», т.е. с психоанализом как таковым, процессуально живущим по своей традиционной логике и влекущим нас с вами, его оседлавших, в совершенно непонятном для нас направлении).

Зачем нам с вами это нужно? Тут есть множество целей, которые я собираюсь предъявлять вам по мере продвижения по логике, диктуемой самим материалом. Но по сути цель у нашей с вами сегодняшней встречи одна: постараться прикрыть нашу общую «ахиллесову пяту», нашу главную профессиональную уязвимость.

Такая уж профессия у психоаналитиков, что мы вынуждены постоянно генерировать терапевтически нагруженные мифы, объяснительные фантазии и маскирующие иллюзии. И не просто генерировать, но деятельно их разыгрывать в атмосфере веры, надежды и любви. В атмосфере, которую, кстати говоря, мы сами формируем и сами поддерживаем. Такая вот у нас «невозможная профессия».

И надо обладать буквально сверхчеловеческими качествами, чтобы сохранять в подобного рода «виртуальной реальности» строгую профессиональную ориентацию, чтобы не растворяться в этом мороке иллюзий и фантазий, наполняя его своими компенсаторными проекциями, а спокойно и отстраненно работать, воспринимая происходящее как средство для достижения цели, а не как саму цель. Образно говоря, очень сложно в этом «магическом театре только для сумасшедших», как описал психоанализ Герман Гессе, быть режиссером-постановщиком, не дать психодинамике аналитической ситуации затащить тебя на сцену и вовлечь в игру.

Мы с вами не сверхчеловеки, увы, и для того, чтобы выходить за пределы «человеческой ситуации» нам нужно уметь рассматривать ее не вовлеченно, как бы со стороны. Это мы уже умеем, пройденный непростой и долгий курс по психоаналитической антропологии нам в этом помог. И я надеюсь, что мы с вами «прошли» этот курс так же, как мы «проходим» психоанализ, т.е. совмещая познание самих себя («прочистку дымоходов») с инвентаризацией всех оперативных иллюзий, под прикрытием которых мы «выходим из себя» и вступаем в отношения с другими людьми.

В том числе — и в профессиональные отношения.

А теперь нам нужен последний штрих, нужен своего рода «очухан» (спасибо за эту метафору Станиславу Лему и его «Футурологическому конгрессу»), который бы нам позволил оставаться в рамках реальности там, где мы сами напустили тумана, там, где за реальность принимается смесь иллюзорных проекций и компенсаторных фантазий, где общаются не люди, а некие теневые фантомы, виртуальные сгустки архаических влечений и вытесненных желаний.

И таковым «очуханом» для нас может послужить понимание того, что происходит в «аналитической ситуации», если ее саму подвергнуть психоаналитическому истолкованию. И ответить на вопросы: кто такой психоаналитик, зачем ему самому нужна эта странная процедура, в которую он заманивает людей и в которой их удерживает, а также — для чего вообще этот психоанализ был придуман его создателем — Зигмундом Фрейдом?

Заранее предупреждаю — многое из того, что вы сегодня здесь услышите, вам не понравится. Но прошу свои сопротивления прорабатывать в персональном режиме (на то вы и кандидаты в психоаналитики), а не выплескивать их на меня здесь и сейчас.

Помните старую мудрость — «пианист играет как умеет» и он (в смысле — я) не в ответе за то, какие душевные движения и переживания вызовет у вас исполняемая им музыка.

И попробуйте просто мне довериться, приняв то, что вы тут услышите, как горькое лекарство, постоянное ощущение горечи которого во рту, убережет вас на протяжении всего вашего психоаналитического пути от многих бед и разочарований.

Особых откровений, правда, тоже не ждите. Я не имею права выходить за рамки своего рода «пропедевтики», введения в психоанализ, поскольку аудитория нашего лекционного цикла — это не прошедшие огонь, воду и медные трубы психоаналитики, которым и сам черт не страшен, а люди, зашедшие в психоанализ «на огонек» и желающие присмотреться: что тут и как.

И потому я ограничусь, пожалуй, традиционной формой психоаналитического исследования, и не стану слишком часто выходить за ее пределы. Т.е. встану в обычную позицию аналитика как сновидца, который сохраняет сновидческую активность, основанную на соприкосновении с БСЗ, и в состоянии т.н. «бодрствования». И с этой позиции, как уже неоднократно в ходе данного лекционного курса делал, рассмотрю зону обыденности как странности и проанализирую свои реакции на увиденное. Отличительной чертой нынешней нашей встречи является только то, что посмотрю я при этом на психоанализ как пространство, где живут и работают странные люди, и на себя самого, в этом пространстве странным образом пребывающего.

Ничего особо уникального в таком взгляде нет, просто мы в психоанализе стараемся не делать этого. Не смотреться самим в психоаналитическое Зеркало, которое подсовываем окружающим. Стараемся не делать этого по простой причине — увидев себя в этом Зеркале, человек обычно удивляется и ужасается, получая импульс к изменению. А психоанализ, как мы увидим, и есть результат подобного рода изменения, совершенного некогда первым, кто в такое Зеркало заглянул, т. е. Зигмундом Фрейдом. Заглянул, удивился, ужаснулся, изменился и зафиксировал свое изменение в виде сложно организованной и концептуально нагруженной профессиональной деятельности, которую мы сегодня и решили проанализировать.

Но иногда заглядывать в это Зеркало следует и нам с вами. И персонально, тогда это называется нашим собственным анализом. И корпоративно, тогда эта процедура позволяет нам понять — живым ли делом мы тут занимаемся, подключены ли мы к его изначальным истокам, не впустую ли воспроизводим некие давно уже мертвые ритуалы в режиме корпоративной навязчивости…

И еще одно предварительное замечание: при психоаналитическом разборе самого психоанализа мы не можем применять уже неоднократно использованные в данном лекционном цикле концептуальные подходы и исследовательские шаблоны.

Вспомним, к примеру, нашу прошлую встречу, когда мы подвергли психоанализу деньги и предпринимательство. Как мы это делали? Мы четко и последовательно описали ряд специфических ритуалов, соотнесли их, в соответствии с нашей традиционной процедурой интерпретации, с инфантильным опытом, с его травмами и фиксациями, и показали, как в данной сфере себя органично чувствует человек, имеющий эти фиксации, и как мучаются, разрушая себя и свой бизнес, люди, попавшие в эту область профессиональной деятельности случайно, не по воле БСЗ.

Психоанализ — это тоже очень сложная система профессиональной деятельности, где-то, по большому счету, даже и предпринимательства, но с очень интересной, особенно для нас с вами, спецификой. Дело в том, что вся совокупность целей и средств, объяснительных моделей и методических приемов этой деятельности была придумана одним единственным человеком — Зигмундом Фрейдом. Человеком, который поначалу, порядка пятнадцати лет, вообще занимался ею, по его словам, «в блаженной изоляции» и потом только заразил ею, как чумой, достаточно большое количество людей. Достаточно большое для чего? — спросите вы… Отвечу честно, у нас сегодня вообще все будет «по гамбургскому счету»: достаточно большое для того, чтобы выйти из маргинальной зоны персональной психопатологии в социум, для того чтобы трансформировать свой сложный и уникальный симптомокомплекс в профессию.

До конца своей жизни Фрейд воспринимал психоанализ как свое личное достижение, утверждая неоднократно, что только он, его создатель, может и должен указывать — что этим психоанализом является, а что — нет. И что в психоанализе есть только один критерий истинности — его собственное сдержанное расположение к его собственным мыслям.

С плохо скрываемой ревностной настороженностью воспринял он те новации, которые появились в двадцатые годы, когда психоанализ вошел в стадию превращения в профессиональную корпорацию, когда психоаналитиков начали готовить не на кушетках, а в специализированных учебных центрах, когда психоанализ перестал быть своего рода «обществом анонимных невротиков», начал приобретать социальный статус, когда стройные колонны кандидатов в «профессиональные психоаналитики» пошли поступать в открывающиеся «институты психоанализа».

Итак — специфика нашего сегодняшнего разговора может быть изначально прояснена в следующей фразе: в основании психоанализа как особой сферы профессиональной деятельности и особого типа ментальности лежат не типические инфантильные переживания и формы их компенсации, а уникальный тип психической организации и уникальный опыт жизни одного единственного и вполне конкретного человека — Сигизмунда Шломо (Зигмунда) Фрейда, венского врача-психоневролога, выходца из небогатой еврейской семьи.

И потому в нем, и только в нем, в его «семейном романе», в его младенчестве и детстве, в особенностях его вхождения в мир культуры, его обучения в гимназии и университете, в поисках себя в профессии, и т. п. коренятся все ответы на вопрос о том, что такое психоанализ.

Именно поэтому мы с вами не можем «отпустить» тень Фрейда по течению реки забвения и постоянно удерживаем ее в зоне своего пристального внимания. Именно поэтому мы знаем о нем так много (и знали бы еще больше, если бы его наследники все же рассекретили до сих пор сокрытую от публики часть его архива). Именно поэтому нас интересует каждая мелочь, касающаяся его жизни: в одном из психоаналитических периодических изданий был даже как-то опубликован мемуар о Фрейде, написанный дамой, мать которой однажды ехала с Фрейдом в одном вагоне и рассказала дочери об этом опыте. И он, этот опыт, несомненно важен для нас. Почему? Будем разбираться, для этого мы с вами сегодня здесь и собрались.

Итак, вот он — один единственный человек, уникальность психики и судьбы которого лежит в основании деятельности массовой профессиональной корпорации, существующей уже сотню лет, вовлекшей в свои ряды за это время десятки тысяч специалистов, а в сферу своей активности — сотни и сотни тысяч их клиентов. И этот огромный мир, мир психоанализа, распространившийся по всему земному шару и добравшийся в очередной раз и до нашей России, является компенсаторным отыгрыванием инфантильных травм, детских иллюзий, подростковых комплексов этого человека. И более того — его сновидений, его фантазий, его телесной и психической патологии и его, весьма и весьма специфических, отношений с жизнью и смертью.

Из этого следует весьма перспективный вывод, касающийся нашей профессиональной рефлексии, наших попыток понять глубинную природу своей собственной «психоаналитичности». Так уж получилось, что всегда и везде, где и когда мы сталкиваемся с «непонятками» в сфере психоаналитической метапсихологии (т.е. всего того, что мы принимаем в психоанализе на веру, как нечто для нас самоочевидное), теории или методики практической работы, мы всегда можем обратиться к личности Творца как к подсказке. И все сразу станет ясным, ведь он создал наш мир, мир психоанализа, по своему образу и подобию.

Именно здесь, в зоне «фрейдоведения», мы находим, как мы это делали с вами всегда в этих наших антропологических изысканиях, ту самую точку, откуда питается энергией психоанализ как человеческая деятельность, вошедшая за последние сто лет в новоевропейскую (постхристианскую) культуру, развернувшая в ней свою символику и свою ритуалистику, ставшая частью современной цивилизации. И раз она стала достоянием не одного человека, а практически — всего человечества, значит речь уже идет не только об уникальном проявлении психодинамики отдельного человека, о его комплексах и сновидениях, а о том, что этот человек сумел создать нечто, в чем другие узнали себя и свое. Свои проблемы, свои детские страхи, свои комплексы, свои сны и свои симптомы.

Получается, что типология и интерсубъективность мотивации тут все-таки имеется, как и в любом виде коллективной деятельности; тем более, как в данном случае, деятельности, осуществляемой сугубо конфиденциально, в «тишине и тайне», без подкрепляющих механизмов массообразования — заражения и подражания. Т.е., говоря о психоанализе, мы все же будем, куда ж без этого, иметь в виду его коллективный характер и исследовать истоки вовлечения в него, как некую форму компенсаторной навязчивости, множества людей, явным образом демонстрирующих соответствующее к нему влечение.

Но наряду с этим мы все-таки будем постоянно отталкиваться и от конкретного детства (и не только детства) конкретного человека, хотя бы только там, где у нас не будет готовых ответов. Там, где мы в силу естественных сопротивлений и защит будем не в состоянии «познать самих себя»; там, где обнаружатся «слепые пятна» нашего корпоративного самоанализа.

Почему? Потому что на детстве Зигмунда Фрейда создан так называемый «классический психоанализ», о котором мы говорим сегодня как о некоем первоистоке, как о некоей мечте, некоем идеале. Фактически он уже не существует, он умер вместе со своим творцом, а современный психоанализ движется в сторону несколько иных смыслов и целей. Но движется, отталкиваясь от чего-то вполне конкретного и подлежащего анализу хотя бы для того, чтобы это движение, эта модернизация, обрела смысл.

Ведь если ты от чего-то отказываешься или что-то изменяешь, ты по крайней мере должен понимать: что это было, почему это было именно таким и для чего это именно таким и было создано…

Второе отличие от привычных для нас с вами подходов заключается в том, что психоанализ, в отличие от счастья, от любви, от проявлений деструкции, и многого другого, уже бывшего предметом наших антропологических разборов, не есть некое переживание, некое реактивное состояние (мимолетное или устойчивое), некая эмоциональная окраска восприятия нами себя и мира. Мы, правда, говорим порою о «психоаналитичности» как особом типе организации психики, но речь при этом всегда идет не о реактивных проявлениях, а о фундаментальном основании самой возможности стать и быть психоаналитиком.

Сегодня мы поговорим о психоанализе как деятельности, ориентированной на другого человека (других людей) и организованной в рамках профессионального сообщества.

То есть с этим люди работают. Есть, конечно же, профессионалы и в области любви, счастья, деструктивности и даже сексуальности, о них мы уже немного говорили, но психоаналитик — это человек, который умудряется работать на всех этих «кнопках». То есть психоанализ — это умение работать и на любви, и на счастье, и на деструктивности, и на сексуальности, и на описанных нами анально-накопительных и анально-продуктивных переживаниях, лежащих в основании любого бизнеса.

В контексте подобного рода «деятельностного» подхода к пониманию природы психоанализа мы сегодня сосредоточимся на субъектной проблематике этой деятельности. Поговорим о том, как психоаналитик себя при этом чувствует; ведь как бы ни пытался он казаться богом, он тоже человек. Он тоже человек, и этот человек, как обычно, уникален, как обычно, несет с собой свое собственное БСЗ (а точнее — куда-то несется последним), основанное на культурно-национальной традиции, на семейной истории, на уникальной модели детства, на особом варианте вхождения в культуру и символического подключения к ней…

И для того, чтобы этот человек мог работать в жестких рамках нашей очень странной профессии, необходимо соотнести этот его багаж с ее, этой профессии, спецификой.

Хотя бы в режиме техники безопасности.

Особенно важна эта тема, тема техники безопасности в психоанализе, для тех из нас, кто не органичен по отношению к психоанализу, кто вошел в него не через идентификацию с Фрейдом, обнаружив (а точнее — ощутив) тождественность, конгениальность его психических особенностей со своими, а просто пришел в эту сферу работать и зарабатывать. Я никогда не понимал таких экстремалов, для меня это все равно как нырять на глубину без акваланга, но массовость нашей профессии наглядно демонстрирует, что это возможно. Нужно только соблюдать эту самую технику безопасности, о которой мы сегодня отдельно поговорим.

Но и тем немногим, для кого эта профессия органична, техника безопасности тоже не повредит, поскольку все мы помним о том, что и сам основоположник и первопроходец, который создал психоанализ по своему образу и подобию как проекцию своих проблем и комплексов (и уж точно по определению был ему конгениален), много страдал и добровольно ушел из жизни, не выдержав мучений, убитый именно этой своей деятельностью. Убитый неотреагированным Танатосом, о котором мы еще не раз вспомним сегодня.

Ну вот, пожалуй, и все предварительные замечания — для введения в сегодняшнюю тему наговорено достаточно. Пора начинать тематический разговор. Разговор, который, в свою очередь, будет всего лишь введением. Введением в те размышления и те переживания, которые каждый психоаналитик вынужден постоянно воспроизводить в качестве фона своей профессиональной деятельности.

Скажу даже сильнее — в качестве основания для самой ее, этой деятельности, возможности.

Многие из присутствующих, как я вижу, уже учатся в институте психоанализа, многие только еще собираются войти в пространство психоаналитического тренинга и пришли сюда с желаем понять: куда они, в принципе, идут и что их в этом пространстве ожидает.

Прошлые темы нашего курса позволили нам поговорить о том, как мы здесь, в пространстве психоанализа, понимаем жизнь «обычных людей» и как мы на основе этого понимания можем с ними профессионально работать.

А сегодня мы поговорим о самом главном — как мы можем с этим пониманием жить и чем мы, его носители и деятельные его агенты, отличаемся от других людей.

О том — как мы можем удерживать себя в этой извращенной позиции и какую технику безопасности должны применять, чтобы не страдать в ней, как наш Творец и Учитель, а просто работать без ущерба для здоровья и без личностных деформаций.

Без учета таких вот разговоров психоанализ перестает быть массовой профессией и превращается в место для сублимативной компенсации глубинных патогенных проблем «органичных» психоаналитиков, т.е. подобных Фрейду нарциссов, одержимых танатофобией и болезненными проявлениями равно воспаленных материнского и отцовского комплексов, с неустойчивой половой идентичностью и склонностью к паранойяльным проекциям.

Но таковых, прирожденных психоаналитиков, слава богу, среди нас не так уж и много (их, кстати, легко узнать по неуемной творческой продуктивности и незаживающему интересу к личности и жизни Зигмунда Фрейда).

Все остальные, я повторяю, в психоанализе просто работают. Но без учета угроз и опасностей, поджидающих здесь обычного человека на каждом шагу, эта работа становится невозможной и взявшийся было за нее человек, обученный, проанализированный и отсупервизированный, выдавливается из нее, как Архимед из ванны, переходя в иные, более технологичные и менее погруженные в зону рискованной неопределенности формы работы с индивидуальной или массовой психикой.

И это еще в лучшем случае…

2. Что мы тут анализируем? Атрибуты, ритуалы и мифы…

Итак, с чего мы начнем анализировать психоанализ? Конечно же — с определения того, что мы анализируем. И что мы вообще можем в данном случае анализировать.

«Психоаналитичность» как таковую, т.е. особый тип измененного состояния психики, производный от сновидческого опыта, достигаемый и фиксируемый посредством многолетнего тренинга, невозможно анализировать отдельно от ее носителя — того или иного психоаналитика. Частично мы будем затрагивать и эту тему, но лишь в ее изначальном виде, зафиксированном в текстах и, как мы уже знаем, производном от личности и судьбы «первого психоаналитика» — Зигмунда Фрейда. Первого и можно даже сказать — эталонного, поскольку в состояние «психоаналитичности» мы все проходим по «фрейдовской тропе», воспроизводя и осваивая его опыт, а также — производные от этого его опыта объяснительные рационализации и ритуальные отыгрывания.

---

Гораздо проще, и мы с вами здесь и сейчас именно этим и займемся, проанализировать психоанализ как вид коллективной деятельности, как некую процедуру, как набор строго определенных (можно даже сказать — навязчивых) ритуалов и символических атрибутов, как совокупность обслуживающих эту процедуру защитных рационализаций, теоретических моделей, которые объясняют, почему мы что-то делаем так, а не иначе. Например, почему мы, если брать классику, кладем клиента на кушетку, а потом прячемся ее за изголовьем, лишь изредка напоминая о своем неявном присутствии.

Для нас с вами все это — сложная и мистическая, но вполне понятная и даже естественная (типа — а как же иначе?!) процедура налаживания у клиента каналов непатогенного «общения с БСЗ». Но при взгляде извне, взгляде, не нагруженном нашей верой и нашими корпоративными конвенциями, все эти игры вокруг постели выглядят, мягко говоря, довольно-таки странно.

И требует некоторого объяснения; в нашем случае — объяснения самим себе. Такое объяснение — самое сложное, поскольку мы легко и непринужденно можем рассказать: зачем нужно укладывать пациента на кушетку (или, в «современном психоанализе» — зачем не нужно этого делать). И этот рассказ ясно даст всем понять, что все это нужно не для удовлетворения наших странных желаний, а исключительно для целей терапевтического воздействия.

А вот объяснить самим себе: почему нам так хочется уложить в постель другого человека и наблюдать за ним, спрятавшись за изголовьем, — это гораздо сложнее. А еще сложнее объяснить: почему нам нынче этого массово расхотелось и мы начали обставлять свои «игры в доктора» иной атрибутикой и иными телесными диспозициями…

Как я уже говорил ранее, в основании любого вида человеческой деятельности, и психоанализ здесь не исключение) лежит поиск некой условной «точки», где человек подключается к бессознательной мотивации, где наследуемая архаика, инфантильные травматические фиксации и актуальные проблемы и комплексы сливаются в компенсаторном (можно даже сказать — симптоматическом) единстве. И порождают деятельную реакцию, принимающую вид навязчиво воспроизводимого ритуала.

По каким признакам мы такую «точку» можем обнаружить? Во-первых, это символика, которая здесь работает. Например, по символической природе денег мы на нашей прошлой встрече четко определили в травматической шкале инфантильный травм и фиксаций место подключения предпринимательства. Во-вторых, это ритуалистика, то есть те игры, в которые люди играют при помощи (а точнее — под воздействием) этих символов. Ну, например, опять же, если посмотреть на тот же бизнес, то можно заметить, как люди нечто накапливают, потом вкладывают, и мы сразу же догадываемся — в какие детские игры они тут играют. И, наконец, третье — это те мифы, которые вокруг всего этого складываются. Те объяснительные модели, которые понятны как бы сами по себе, но рационально ниоткуда не выводимы, причем психоанализ, в отличие от многих других форм человеческой деятельности, не скрывает того, что он стоит на мифах и сказках, то есть на том, что связывает реальную деятельность с ее архаической и инфантильной подосновами.

Так вот, если брать в анализ эти три признака, то что мы имеем перед собой в качестве символической атрибутики, ритуалистики и мифологии классического психоанализа?

В качестве базового символического атрибута мы имеем КУШЕТКУ, как тот единственный инструмент, нагруженный целым сонмом мифов и ритуалов, с помощью которого мы и работаем. Вот Александр Эткинд пишет в известной вам книге, как во время своего посещения ростовского дома Сабины Шпильрейн он спрашивал у ее родственников: занималась ли она здесь психоанализом? — А бог его знает, — отвечали ему, — чем она тут занималась… — Ну, была ли где-нибудь у вас тут кушетка? Они говорят: да, в дровяном сарае, за дровами, стоял какой-то топчан, и чего-то она туда все время ходила…

Кушетка — это и есть наш базовый символический атрибут. Очень интересный, кстати говоря: кровать как рабочее место, как средство реализации своих творческих и профессиональных замыслов. И давайте мы с вами поставим здесь своего рода «галочку», отметку чего-то значимого, к чему мы еще сегодня еще не раз вернемся.

Итак, базовый символ у нас уже есть. Теперь нам нужна привязанная к нему ритуалистика, специфическая игра.

В какие игры изначально и доныне играют психоаналитики вокруг Кушетки как своего базового символического атрибута?

Во-первых, они играют в ПРЯТКИ, то есть психоаналитик в классической диспозиции прячется за изголовьем кушетки и молчит, а пациенту нужно его найти, нащупать в этой пустоте, где ему одиноко и страшно, и вызвать, как «ау», некий ответный импульс, подтвержденный контакт. В начале игры ответом на «ау» пациента всегда отзывается только тишина, ну а потом, когда он уже абсолютно измотан и потерян, аналитик как бы «находится» и его интерпретация принимается с радостью и облегчением. Это и есть игра в «психоаналитические прятки», очень интересная игра: ты спрятался — он испугался. Ты ему показался — он успокоился, но взамен на то, что он теперь не один, он должен возверовать в твою версию его проблемы. Я напоминаю, что истинный, органичный, психоаналитик Зигмунд Фрейд, даже трансфер, т.е. перенесение пациентом каких-то собственных инфантильных первообразов (имаго) на психоаналитика, считал проявлением суггестивной податливости, то есть полагал, что не пациент вскрывает у себя динамику каких-то первообразов, а сам аналитик внушает пациенту определенную версию инфантильного травматизма, а дальше уже нанизывает на нее всю его нынешнюю симптоматику, встраивая в психику пациента «психоаналитическую конструкцию» как своего рода «имплант».

Вторая и тоже очень интересная игра, в которую изначально играют все психоаналитики, это игра в ЖМУРКИ. Заметьте — какие это все понятные и родные, буквально — классические, детские игры… Игра в «психоаналитические жмурки» (иногда еще называемая «синдромом эдипальной слепоты») заключается в том, что ты, входящий в анализ и лежащий на Кушетке, становишься беспомощным, тебе как бы завязывают глаза; ты раньше, вроде бы, все знал в этом мире и все понимал, но вот сейчас тебе завязали глаза и ты все вещи находишь ощупью, заново их узнаешь. И вдруг обнаруживаешь, что в этой темноте, в этой непривычной форме восприятия, они какие-то другие — необычные, странные… Все теперь надо понять и пережить заново, угадывая смыслы и формируя из них модель какого-то иного, внеопытного, трансцендентного мира. Этот мир загадан нам как загадка, он касаем кончиками наших пальцев, но в нем нет опоры для целостного его схватывания. Нам доступны только отдельные, дискретные восприятия, словно бы в темной комнате кто-то на мгновение включает фонарик и мы успеваем увидеть кусочек чего-то непонятного и пожалуй что и страшного в своей непонятности. Эта игра заканчивается все тем же: обращением к психоаналитику за искомой опорой и растворением в его интерпретации в режиме абсолютного доверия слепого своему поводырю.

Пожалуй, достаточно примеров, мы тут не игры, в которые играют психоаналитики, собрались описывать. Нам достаточно и пары примеров для того, чтобы обобщить сказанное и договориться о понимании сути «психоаналитических игр», о главном принципе их организации.

Для желающих же самостоятельно проанализировать «психоаналитические игры» могу описать еще несколько из них: игра в «недотрогу»; игра «верю — не верю»; игра в «испорченный телефон»; и моя любимая игра — «На златом крыльце сидели: царь-царевич, король-королевич, сапожник, портной, а ты кто будешь такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей…».

Прежде всего стоит отметить, что игры эти только напоминают детские забавы. А по природе порождаемого ими переживания они явным образом мучительны для лежащего на Кушетке. Более того — они специально и придуманы для того, чтобы помучить его, ввести его в режим страдания.

Если тот или иной человек, в нашем случае — психоаналитик, в рамках своей профессиональной деятельности заставляет другого человека мучиться, то тут должны быть целых две пересекающихся причинных цепочки, производных как от желания психоаналитика, так и от процедуры осуществляемого им воздействия.

Тут есть, правда, еще и третий фактор, а именно — устойчивое желание самого клиента страдать. Это не предмет нашего сегодняшнего анализа, но стоит указать и на этот несомненный компонент психоаналитических игр (ведь парная игра устойчива тогда, когда оба партнера получают от нее удовольствие). Фрейд даже удивлялся — чего это они так любят помучится? Ведь фактически заманиваешь человека в зону тотального дискомфорта, фрустрируешь его по-всякому, деньги еще за это берешь и немалые, а там очередь по всей улице Бергхассе до самой Вотивкирхе стоит (и это не на анализ, а на запись, которая у него была как правило заполнена как минимум на восемь месяцев вперед; даже в отпуск с собой порою приходилось пациентов брать). Он долго недоумевал, а потом привязал, как вы помните, поведение пациента в психоанализе в книге «По ту сторону принципа удовольствия» к мазохистскому механизму посттравматического невроза. То есть пациент добровольно хочет помучаться, соотнося аналитическую процедуру с инфантильными травмами, для того, чтобы защититься от актуальных травм того кошмарного мира, из которого он к нам на кушетку и приходит.

Очень хорошая логика, кстати говоря, здесь мы снова поставим галочку на память. Это что? Это рационализация, это миф, но мы все-таки должны помнить, что если один человек мучает другого, то, чтобы он при этом ни говорил (а мы с вами знаем уже — что такое «латентная деструктивность»), он проективно, при помощи другого человека, решает проблемы собственного Танатоса, собственной аутодеструктивности.

И мы можем сегодня достаточно четко сказать, что и сам Зигмунд Фрейд, и представители первой когорты психоаналитического движения — его первые ученики, были людьми, которые, так и не смогли урегулировать отношения с Танатосом, аутоагрессивным влечением к Смерти.

Кто-то из них кончил жизнь самоубийством непосредственно, как Вильгельм Штекель, Виктор Тауск или Пауль Федерн, кто-то опосредованно, после долгих мучений, как Зигмунд Фрейд (и, не могу не напомнить вам об этом, Жак Лакан), кто-то буквально «улизнул в смерть», воспользовавшись удобным случаем, как Карл Абрахам, Отто Ранк или Сабина Шпильрейн.

И мы должны здесь опять, как некую загадку, поставить перед собой такой вот вопрос: откуда у всех этих людей такой огромный резервуар Танатоса, что они постоянно, в рамках профессиональной деятельности отыгрывая его энергию на другом человеке, все равно оставляют у себя достаточный запас его энергетики для того, чтобы очень мрачно и печально заканчивать свои дни в мучениях и болезнях?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы с вами вполне логично переходим к третьему блоку, к разговору о психоаналитической мифологии.

Но прежде, чем двинуться дальше, с сожалением покидая тему природы психоаналитических игр вокруг кушетки, своими мыслями о которых я мог бы делиться с вами до самого конца нашей сегодняшней встречи, я хотел бы напомнить вам о том, что кроме Танатоса в глубинах нашей психики живет и активничает его антагонист — божественный Эрос.

Поговорить о нем стоит, кстати, еще и потому, что мы при таком разговоре уже как бы вступаем в область психоаналитической мифологии; ведь не случайно же Фрейд свою концепцию дуальных первичных позывов, коренящихся в телесно-эволюционном основании нашей психики, привязал к «персонажам» греческого мифа.

Так вот — игр с Эросом (так лучше о них говорить, поскольку термин «эротические игры» уведет нас далеко в сторону от данной линии рассуждений) в психоанализе также организуется немало. Но это все — вторичные игры, основанные на фрустрации эротических импульсов, активно провоцируемых символикой «аналитической ситуации» (и прежде всего — ее «постельной» атрибутикой).

Любого рода объектные каналы игр с Эросом в психоанализе заблокированы строжайшими запретами, знаменитый нарушитель которых — доктор Отто Гросс, полагавший сексуальные связи с пациентками наилучшим методом терапии, был заклеймен в свое время корпоративной анафемой. В современном же психоанализе, с легкой руки последователей Шандора Ференци, разрешены только игры с «деэротизированным либидо» по типу отношений «мать-дитя». Психоаналитик при этом играет роль матери, за изголовьем постели баюкающей своего малыша, а пациент — капризного ребенка, не желающего засыпать и требующего образно-эмоциональной (сказочной) поддержки.

Но давайте перейдем к психоаналитической мифологии. Какие же мифы, а порою даже и сказки, психоаналитики первой волны подводили в качестве инфантильно-регрессивного фундамента под свою деятельность? Прежде всего — это мифы, связанные с ситуацией родителеубийства, так называемая «ЭДИПАЛЬНАЯ МИФОЛОГИЯ».

Эдипальная мифология, при всей ее драматичной запредельности человеческому опыту — убийство отца, женитьба на матери, и т.п., прочно вошла в современную нам культуру и по традиции воспринимается как маркер, отличительная черта, психоанализа. Можно даже сказать, что на мифе об Эдипе покоится, как на фундаменте, весь так называемый «поддерживающий» миф психоанализа.

Ничего не зная о психоанализе, любой прохожий нам пояснит, что согласно психоаналитической концепции каждый из нас, скажем — в мужском варианте, бессознательно желая переспать со своей матерью и убить своего отца, от этого и мучается, потому что в реальности он, мол, это сделать не может, и вот эти не реализованные желания в качестве «Эдипова комплекса» и будят в нас различного рода сновидения, поведенческие странности, симптомы и так далее…

И мало, кто догадывается, что все эти «эдипальные страсти» бушуют только в пространстве «поддерживающего мифа», обслуживающего манифестацию психоанализа, его предъявление «граду и миру», но ни коим образом не описывают собственной природы психоанализа как концепции и как процедуры. А если и описывает, то только в символике «эдипальной слепоты», а не «эдипального убийства» или «эдипального инцеста».

---

Когда мы смотрим на психоанализ изнутри, анализируем его в режиме самоотношения, нам становится очевидным, что эдипальная мифология есть сугубо внешнее и постороннее ему образование, вырванное из контекста античной культуры и приспособленное для решения сугубо оперативных задач (в данном случае — задач провоцирования своего рода «ложного сопротивления», отвлекающего от действительно травматических вещей, «тихой сапой» протаскиваемых психоанализом в мир осознавания и аффективного переживания).

Это все тем более странно, что драма «эдипальных желаний» не вписывается даже в элементарную психоаналитическую пропедевтику; ее невозможно согласовать с концепцией инфантильной сексуальности и основанной на ней «хронологией» психосексуального развития. Не ожидали такого от меня услышать? Давайте тогда рассуждать вместе…

Вот у нас драма (а возможно и трагедия) рождения, вот — реваншизм оральной фазы; вот — рождение Я в горниле анальных переживаний; вот — уретрально-фаллический (кастрационный) переход к генитальной фазе; и так далее — через латентную фазу развития на просторы пубертата…

Ну и куда мы тут привяжем все эти «эдипальные страсти»? Как-то не вписывается никуда у нас этот эдипальный миф. Более того, когда его начинают традиционно фиксировать на переходе от фаллической стадии к генитальной переорганизации психики, вдруг обнаруживается, что при такой фиксации теряется весь исходный материал, что эдипальные переживания, то есть переживания амбивалентности идентификации с отцом и матерью «работают» и на оральной стадии и на анальной. Почему мы их должны куда-то засовывать в непонятное для нас место? Оно становится понятным, если мы ответим с вами на, все-таки, главный вопрос, пока в качестве некой версии.

Вот она — эта версия. Послушайте и не стремитесь сразу ее подвергнуть тотальному отрицанию. Она неприятна — и на вкус, и по послевкусию; но таков уж наш сегодняшний разговор: в нем мало будет приятного. Я предупреждал: тащить себя за волосы из болота не только сложно, но и больно…

Давайте присмотримся к Эдипу, ставшему своего рода «маркером» психоанализа, неотъемлемой частью нашего корпоративного имиджа. Присмотримся и увидим, что изображен он всегда не один, а рядом… Рядом с кем: с убитым и отцом? с супругой и по совместительству — матерью? с заботливой дочерью-сестрой Антигоной? с дельфийским оракулом? Нет — всегда рядом со Сфинкс, древней праматеринской Богиней. Богиней, которая живет на краю пропасти, олицетворяющей бездну глубин нашей психики, и которая выступает одновременно в двух обличиях: Матери, очаровывающей нас своей животворящей грудью, и Зверюги-из-бездны, обрекающего на смерть любого, кто покусится на ее безусловную власть над людьми (по принципу: я вас всех породила, я вас всех и убью!).

Общение со Сфинкс — это и есть наша с вами жизнь, выраженная в образах мифа. И в этой жизни, как у каждого, кто подходит к краю пропасти и общается там со Сфинкс, есть только два варианта: умереть сразу, или же получить отсрочку и искупительно помучиться.

Про «умереть» — понятно; человек, вошедший в прямой конфликт с «миром Матерей», с первичной архаикой БСЗ, вообще — не жилец. Фрейду ли, т.е. человеку с обостренным материнским комплексом, этого ли не знать: он ведь в итоге сам прыгнул в эту пропасть. Отсюда его разговоры о «ключе от Царства Матерей», подобранном им при анализе случая Анны О. и примененном для надежного запирания дверей в это Царство; отсюда и жесткость его позиции по отношению к самому близкому ученику — Отто Ранку, осмелившемуся предать гласности главную тайну психоанализа, рассказать всем о том, что они обсуждали с Фрейдом только наедине во время их ежедневных прогулок, т.е. о том, что в основе всех человеческих страданий лежит травматизм рождения/смерти.

А вот про «помучиться» — тут нужны пояснения. Сфинкс отступает, на время прячась в бездну, если ты сумеешь разгадать ее загадку. Если ты сможешь понять смысл ее послания к тебе (причем послания адресного, персонального; так хромому Эдипу, опирающемуся на посох, была предложена загадка о человеке как хромце, вошедшем в жизнь как зону влечения к смерти), и сделать это послание смыслом своего мучительного, но все же существования.

Получается, что оба варианта, которые дает нам на выбор древний миф, не радуют нас своей перспективой. Буквально как у незабвенного «товарища Сухова»: ты как — сразу хочешь умереть или предпочитаешь помучиться? А нет ли тут какой-нибудь «другой альтернативы»? Опыт того же красноармейца Сухова говорит — да, есть; нужно только изловчиться и вывернуть ситуацию наизнанку, смещая импульс аутоагрессии по цели и транслируя его на Другого.

Вот теперь мы и вступаем в пространство реального, а не манифестного, содержания психоаналитического мифа.

В этом мифе психоаналитик (изначально — Зигмунд Фрейд, а вслед за ним и мы — его последователи) вклинивается между Эдипом и Сфинкс, играя одновременно обе эти роли. Он задает вопросы и отвечает на них, мучает и мучается сам, падает в пропасть регрессии и удерживается от такого падения. И это все в режиме самопознания, расчленения (анализа) себя на сновидца (или же, как вариант, невротика), соприкоснувшегося с БСЗ и получившего персональное послание (загадку), и аналитика, стремящегося это послание истолковать. Истолковать и тем самым обрести свой собственный путь к смерти (к пропасти); порою предельно мучительный, как у того же Фрейда, но все же свой.

Тут мы в очередной раз удивляемся мудрости Фридриха Ницше, заявившего что «познавший себя есть собственный палач». Но не лучше ли быть именно «собственным» палачом, чем отдаваться на волю палача «чужого», убивающего нас непонятно за что и непонятно — где, когда и как?

Но это все работает в режиме самоанализа, отыгрываемого в разбираемом нами мифе в сцене обращения Эдипа к оракулу в Дельфийском храме, над фронтоном которого как раз и было начертано: «Познай самого себя!».

В более же «мягком» варианте отыгрывания мифа об Эдипе, т.е. как раз там, где мы играем в свои профессиональные игры вокруг Кушетки, все выглядит менее зловеще, а местами даже почти привлекательно. Получается, что даже в таком жутком мифе можно неплохо устроиться (если знать — как в нем все устроено и какие есть роли для игры). В клинической практике психоаналитик играет роль пифии — пророчицы Дельфийского храма. Он угадывает (а порою и реально слышит) послание — волю БСЗ, приносимое пациентом, изнемогающим от тяжести этого чужеродного волевого импульса. Он переводит это послание на язык обыденных человеческих смыслов и привязывает эти новообретенные смыслы к жизни и судьбе доверившегося ему человека. Одновременно мучая его, т.е. создавая зону «искупительной жертвенности», выигрывая время для перестройки всей психики пациента в соответствии с полученным им посланием Сфинкс. Которое, если убрать подробности, всегда звучит следующим образом: «Я не убью тебя сразу, если ты станешь другим!».

Итак, мы опять вышли на тему мучений пациента как фона психоаналитической процедуры. Я редко в своих лекциях ссылаюсь на конкретные высказывания отца-основателя, но здесь, чувствую, без его поддержки мне не обойтись. И я приготовил для вас своего рода «опорную цитату». В своем докладе «Пути психоаналитической терапии», прочитанном на 5-ом психоаналитическом конгрессе в Будапеште (1918 г.) Фрейд, обозначая свой переход от «психоанализа сопротивления» к «психоанализу травмы», сказал буквально следующее: «…Мы должны заботиться о том, чтобы страдание больного в какой-либо действенной степени не закончилось преждевременно. Если оно было ослаблено разложением и обесцениванием симптомов, то мы должны каким-то образом его возобновить…». Вот так и сказал, как отрезал…

Т.е. эдипальный миф — это миф об искупительном страдании, в котором психоаналитическая позиция прописана в жанре высокой античной героической трагедии. Герой психоаналитического мифа — Эдип — получает согласованное с его детскими травмами и перспективное для целевой трансформации истолкование его психического состояния и связанных с ним родителеубийственных фантазий. Вооруженный этой интерпретацией он движется навстречу Сфинкс, соприкосновение с которой становится своего рода «моментом истины»: либо он проваливается в глубины регрессии, лишаясь ресурсов своего Я; либо — продолжает свой жизненный путь. Мучительный, наполненный страданием, но свой.

Решается это именно в анализе, где все изначально обустроено для этой встречи с БСЗ, для этого нуминозного опыта. И аналитик, подобно храмовой прорицательнице, может лишь вооружить героя этого таинства неким подлежащим пониманию и деятельной реализации пророчеством. А что делать с этим пророчеством и как его понимать — это выбор самого пациента. Как говорил Зигмунд Фрейд: понимание аналитика и понимание пациента суть вещи принципиально различные; их совпадение сделало бы психоанализ бессмысленным и не нужным.

Ну вот, пожалуй, и все, что я могу рассказать вам сегодня о нашем опорном психоаналитическом мифе. В нем сконцентрирована такая бездна смыслов и возможностей, такая гремучая смесь ужаса и надежды, что вам, начинающим свой психоаналитический путь, а зачастую — просто стоящим еще у порога психоанализа, сказанного мною уже более чем достаточно.

Достаточно, чтобы ощутить дух психоанализа как древнего таинства, возрожденного Фрейдом на материале античного мифа.

Раз уж я упоминал кроме мифа и сказку, т.е. привязку к символике культуры детства, то скажу пару слов и об этом. В типологии сказочной культуры есть сюжет, который описывает психоаналитическую ситуацию в абсолютно точном ее выражении. Это сказка о спящей царевне; в русской литературной традиции это — «Руслан и Людмила», в европейской — «Спящая красавица».

Тут все выписано очень точно. «Красавица» должна спать, лежа на Кушетке (на символическом языке сказки Кушетка, кстати говоря, уподобляется «прозрачному гробу»). Она должна спать и видеть сны, должна рассказывать о своих сновидениях, а герой, прекрасный принц, должен бдеть над нею и соответствующим образом размышлять о том, что же привело, в конце концов, ее к этому страшному и тяжелому состоянию. Будить ее он не должен (хотя хочет этого больше всего на свете). Ведь проснувшись, она выпадет из этой «аналитической ситуации», превратится в чужого и постореннего человека, с которым эти интимности станут недопустимыми.

Вот такая вечная зацикленность на печали, обоюдно связанной с тем, что объект желания недоступен в силу того, что он находится в иной реальности, в реальности сновидения, в реальности фантазии и игры.

Разговор о сказке позволяет нам плавно перейти к следующей теме и поискать привязки «психоаналитичности» (и фрейдовской, и каждого из нас) к инфантильным травмам и фиксациям.

Но прежде чем сделать это, давайте зафиксируем наши нынешние достижения. Что мы уже имеем? Мы имеем кровать («Кушетку») как базовый символический атрибут профессионального ритуала и набор игровых сценариев, вокруг нее воспроизводимых. В основе этих ритуальных действий, в совокупности формирующих психоаналитический сеттинг (т.е. общие правила профессиональной игры), лежит трансляция вовне, на фигуру пациента, потока Танатоса, т.е. аутоагрессии самого психоаналитика. И все это покрывается, как своего рода базовой метафорой происходящего, знаменитым «мифом об Эдипе», отыгрываемом, как и положено, в жанре античной трагедии, т.е. искусственно организуемого предсмертного страдания его героев.

Фиксируемся в этом понимании и идем дальше.

3. Базовая инфантильная фиксация психоанализа

Теперь, зафиксировав смысловой и эмоциональных заряд, заложенный в символической атрибутике и ритуалистике психоанализа, а также — окунувшись в атмосферу базового психоаналитического мифа, мы можем приступить к главной задаче: психоанализу психоанализа как стандартной процедуре.

И, соответственно, попытаться ответить на вопрос — к какому периоду нашего инфантильного опыта, к какой точке интервала психосексуального развития, подключен психоанализ, понимаемый и как личностная установка, и как профессиональная деятельность?

Психоанализ, как и любая иная устойчивая форма регрессивного состояния, отыгрываемая в опять же устойчиво воспроизводимых (навязчивых) ритуалах, должен иметь свою «инфантильную прописку». Т.е. должен быть привязан к определенной травматической фиксации, к ее желаниям, фобиям, травмам и сценарным защитам.

Травматическая фиксация, напоминаю, завершает конкретный маршрут инфантильного развития (индивидуации), обозначает своего рода финишную черту, дальше которой мы так и не продвинулись, довольствуясь достигнутым и выстраивая из этого достигнутого свое личностное своеобразие.

Развитие как таковое предполагает наличие жестких стимулов, поскольку, как сейчас модно говорить, представляет собой «покидание зоны комфорта», выход за пределы телесно и психически освоенных переживаний в зону травмы, т.е. в зону чего-то нового, небывалого, не имеющего сценарных аналогов и потому порождающего страх. Естественно для человека (и ребенка, и взрослого) как раз регрессировать или фиксироваться на своих актуальных психических достижениях; развитие всегда стимулируется извне, носит вынужденный характер. Стимулы эти, учил нас Фрейд, в нашем детстве идут из двух источников: из наследуемых схем развития (филогенетических прафантазий) и из наличной системы воспитания ребенка, его семейной и социальной среды обитания.

Фиксация предполагает, что некий травматический стимул, который по логике развития должен был подвигнуть нас на изменения и переход на новую стадию развития, оказывается настолько страшным и невыносимым, умудряется настолько радикально пробудить вроде бы пережитый уже травматизм более ранних стадий (то есть сформировать т.н. «инфантильный невроз»), что приводит к тотальному вытеснению всего массива инфантильного опыта. Подобного рода остановка в развитии всегда маркируется страхом и виной, становящимися обоснованием этой остановки и ложащимися в основание последующего формирования личностного психотипа (характера) и типа объектных отношений (включая, кроме всего прочего, и выбор профессии).

Все — ты здесь остановился; ты здесь решал некие проблемы, не смог их решить и зафиксировался в этой позиции. Теперь ты всю оставшуюся жизнь будешь эти проблемы решать, это «недоделанные дела» своего детства навязчиво доделывать.

Аффекты и желания, производные от этой фиксации, ты будешь либо проявлять, либо — подавлять, либо — трансформировать или сублимировать; но свободным от них ты уже не будешь никогда.

И единственная форма свободы в ситуации подобного рода неосознаваемой сверхдетерминации — пройти психоанализ и выяснить конкретику своей «зафиксированности». От ее власти при этом мы все равно не избавляемся, ведь кукла-марионетка не может двигаться самостоятельно: Фрейд жестко и безапелляционно объявил нам, что все, связанное в нашей психики с Я, с сознанием, и пр. суть вторичные образования, посредством которых проявляется воля БСЗ. Но поняв, куда привязаны нити, за которые нас дергает этот невидимый кукловод, мы можем получить своего рода «бонус», а именно — понимание своих возможностей и своих ограничений. На базе которого можно определить для себя пространство деятельности, где наши особенности, производные от такой вот фиксации, востребованы и выигрышны в плане эффективности решения профессиональных задач.

Вспомнив еще одну фрейдовскую метафору, можно добавить, что понимание своей базовой инфантильной фиксации позволяет нам, несущимся верхом на бешеном коне БСЗ, в общих чертах понять — куда именно он несется, а также — планировать свою жизнь с учетом этого понимания. Мол, а нам туда и было надо!.. Идеальный вариант «свободы воли», ничего другого для нас тут и не предусмотрено. Идеальный, кстати, еще и потому, что только в данном случае нам гарантированы телесное здоровье, психическое равновесие и профессиональная эффективность в одном флаконе.

Мы с вами вообще привязаны к телу социума исключительно через собственное тело, поскольку только здесь расположен ресурс универсального воздействия на индивидов, в прочих отношениях совершенно уникальных, ресурс объединения их в теле массы.

Цивилизация собирает нас в массу, создает из отдельных индивидов социум, подключаясь к каждому из нас посредством символики универсальных младенческо-инфантильных травм, запечатленных в памяти нашего тела.

Но набор таких судьбоносных травм не так уж и велик, для их перечисления достаточно пальцев одной руки. Да и не все они годятся для организации коллективной психодинамики современных людей.

Вот как, к примеру, можно построить цивилизацию, основанную на травме «орального отказа»? Перенесенная в сферу массовой психики и способов ее регулирования эта травма может быть развернута исключительно в виде страны-концлагеря, основанной на принципе регулирования допуска человека к пище как таковой.

Те коллеги-психологи, в том числе и психоаналитики, которые после второй мировой войны описали глубинно-психологическое основание организации концлагерей, показали, что да, в принципе это возможно. Массообразование, то есть универсальная и устойчивая инфантилизация людей, выстраивается предъявлением им требований родительского сверхконтроля: строится, пересчитываться, мыться, оправляться, и так далее. Плюс жесткое нормирование периодичности принятия пиши и ее количества. И все — искомая регрессия запущена, человек подавляет свою индивидуальность, почти без остатка растворяясь в легко управляемой массе. Даже проблема собственной жизни и смерти отходит при этом на второй план. Что позволяет формировать в среде подобного рода воздействия качества, совершенно не свойственные современному нарциссически ориентированному человеку. Например — устойчивую мотивацию жертвенного служения Матери-Родине (самопожертвования) в армейских ритуалах.

Попробуем теперь зайти с другого конца «спектра инфантильных травм», а именно — с подключения людей к массе через динамику формирования их инфантильной генитальной организации. Тут тоже нет ничего особо сложного. Прежде всего потому, что телесное отреагирование полового влечения может быть без особого труда сублимировано, в отличии от питания, скажем, или от уринирования или дефекации. Эта сублимация не является разрушительной для организма и, соответственно, либидо как энергия сексуального желания, весьма пластично трансформируется и смещается по цели, загружаясь, катектируясь, на практически любые объекты, подсовываемые социокультурной средой. Поэтому мы с вами так часто повторяли формулу, гласящую, что вся социальная организация — это набор девиаций. То есть это некое комплексное и системное сексуальное извращение, когда изначально простое, естественное эротическое желание при помощи специальных процедур и символических медиаторов смещается по цели и переводится в режим социального чувства.

Но мы немного отвлеклись от нашей темы. Итак, какая же базовая инфантильная фиксация лежит в основании психоаналитичности как уникального психотипа и психоанализа как не менее уникальной формы ее ритуализированной социализации и профессионализации?

Для экономии времени в данном случае я не буду подводить вас к инсайту, а просто сразу озвучу свой вариант ответп на данный вопрос.

А уже после этого постараюсь его обосновать.

Тут ведь всегда есть две линии рассуждений. Можно дробить анализируемое на отдельные признаки и спрашивать себя: если нечто выглядит как утка, квакает как утка, и т.д., то может быть это утка и есть? А можно просто взять эту утку и, анализируя свое к ней отношение, спросить: а с нашего ли птичьего двора эта птица? И я предлагаю нам с вами пойти этим — вторым — путем.

Пойти, отталкиваясь от следующего моего заявления: изначально, в своем фрейдовском первоистоке, классический психоанализ возник и закрепился в качестве рациональной и деятельной компенсации травматизма фаллического порога генитальной стадии развития.

Весь он, со всеми его объяснительными концепциями и метапсихологическими спекуляциями, метафорами и иллюстративными представлениями, символами и мифами, деятельными реакциями и ритуальными процедурами, телесными диспозициями и правилами коммуникации, прописан по единому регрессивному адресу — в пространстве уретрально-кастрационных переживаний фаллической фиксации.

---

Именно тут — на выходе из «позднего анала», где на ребенка обрушиваются кастрационные переживания, коренятся истоки и тайны всех странностей нашей «психоаналитичности», превращенных в профессию. Там мы имеем свою «корпоративную травматическую фиксацию» как базовый компонент «корпоративного Эго», там постоянно ищем и находим искомое подключение к инфантильным ресурсам психзащит и реактивных сценариев. Там мы дома, там нам не страшно (что странно, для всех остальных это зона тотального ужаса, но вот такие мы особенные!), там мы постоянно пребываем, затаившись за изголовьями своих Кушеток, там мы заряжаемся мотивацией для своих игр, там мы черпаем веру в свои парадоксальные для иных людей принципы и постулаты, оживляем их этой верой и превращаем в психоаналитический миф.

А вот теперь давайте обо всем этом поговорим поподробнее и решим — про нас ли это заявление, узнаем ли мы себя в подобного рода регрессивной личностной модели и привязанных к ней компенсаторных и сублимационных формах персональной и групповой активности (в качестве которой я и пытаюсь сегодня рассмотреть наш родной психоанализ).

Начну немного издалека, от нашей «печки», т.е. от самого Фрейда, от его собственного «фаллосоцентризма», который поначалу «вслепую» вел его по жизни, как куклу-марионетку, а потом, по мере углубления фрейдовского самоанализа, стал поводом для тщательной проработки фаллической фиксации, а в итоге превратился в то, что и было названо «психоанализом».

Прежде всего давайте вспомним о том, Фрейд, все-таки, был человеком, который не просто отыгрывал в профессии свои глубинные проблемы и комплексы в режиме сублимации; он исследовал свою психику и психику своих пациентов, тем самым укрощая свою неизбежную поначалу психоаналитическую «дикость». Подобного же рода исследования он проводил и в своих книгах, т.е. в гораздо более безопасном (для всех участниках психоаналитической коммуникации) режиме защитного отстранения, находил возможности для изучения и описания собственной инфантильной фиксации при написании текстов, где анализировал людей, в чем-то подобных, как ему казалось, ему самому (в интервале от Леонардо да Винчи до Вудро Вильсона, от «Маленького Ганса» до судьи Шребера). Порою он в качестве проективных объектов для такого самоанализа избирал целые народы; и, конечно же, не мог обойти вниманием свой собственный, еврейский народ.

Последний описывался (диагностировался) Фрейдом как больной этнос, одержимый чувством вины и навязчивой аутоагрессией, который он решил вылечить психоаналитическими методами, уверяя, что они вполне применимы и для «терапии культурных сообществ». Он описал свой родной народ как коллективного фиксанта как раз именно на фаллической стадии, который в генезе своей глубинной ментальности остановился на неудачной попытке индентификации со своим культурным отцом (в качестве которого Фрейд анализировал мифологический образ Моисея). Неудача подобного рода идентификации и соответствующая фиксация породили и специфику истории народа, и особенности его массовых проявлений его глубинной психодинамики (фобий, навязчивостей, неосознаваемой вины и искупительной жертвенности), в той или иной степени проявляющихся и у отдельных ее носителей.

Описал Фрейд и личностную модель подобного рода коллективного психического расстройства; причем описал ее как модель генеза патогенной психодинамики некоего «идеального еврейского пациента», ссылками на которого, а точнее — на модель которого, он часто пользовался в своих социокультурных изысканиях (от «Тотема и табу» до «Человека Моисея»). Изысканиях, которые, как мы сейчас понимаем и тут, внутри своего круга можем проговаривать и обсуждать, были посвящены проблемам одного единственного народа, родного для Зигмунда Фрейда, подключенного к нему каналами филогенетической памяти и избранного им для исследования и психокоррекции.

Вы все помните эту модель, которая для нас с вами сегодня имеет предельно важное значение, поскольку «идеальный пациент» в психоанализе — это всегда Альтер-Эго психоаналитика. Речь в этой модели у Фрейда всегда идет о некоем мальчике, который на фаллической стадии, после того как он наблюдал страшную сцену коитуса между родителями, восстановил инфантильную мастурбационную активность и, соответственно, сформировал блокировки либидо на будущий пубертатный период.

Самая главная проблема, которую Фрейд всегда особо выделял как основу всей нашей невротичности — это чувство вины за вторичную мастурбацию на фаллической стадии развития, которая не только лежит в основе нашей невротичности, но которая даже, как уверял Вильгельм Флисс, фиксируется в назальной зоне в виде неких особых участков слизистой оболочки носовой полости. Флисс, как вы знаете, полагал, что шоковое воздействие на эти участки, их прижигание, приводит к тому, что человек оздоравливается полностью от своей невротической предрасположенности, то есть наконец преодолевает фаллическую фиксацию и по линии телесного символизма верха и низа переходит-таки на генитальную стадию развития, стадию здоровой взрослой продуктивности.

Вы спросите — а зачем я вам все это рассказываю, мало ли какие бредни этот полусумасшедший Флисс внушал своему другу. А затем, чтобы вы подумали: а зачем Фрейд в здравом уме и твердой памяти сделал у Флисса несколько (не менее шести) подобного рода «прижиганий»?

Кстати говоря, вы ведь видели фотографии Фрейда и Флисса (они любили фотографироваться во время своих «Конгрессов»); это милые молодые люди, в чем-то внешне даже похожие друг на друга, но невооруженным взглядом видно, что у них совершенно не было чувства юмора. Да и сохранившиеся письма Фрейда к другу говорят об этом. Представьте только себе: два молодых человека собираются на «Конгрессы» (так они называли свои встречи), обсуждают символику носа и носовой полости, говорят о смещении верха и низа, о психических и телесных циклах, о бисексуальности, и им совершенно не приходит в голову, что они в некой смещенной вербальной форме занимаются собственными фаллическими проблемами. Более того, они настолько прочно это вытесняли, что в огромном блоке фрейдовских работ, посвященных как инфантильной, так и взрослой сексуальности, по назальной проблематике вообще ничего нет. Даже про потаенное влечение к поеданию какашек и соответствующую неприязнь к собакам, этим порою грешащим, Фрейд писал неоднократно. А вот тут — тишина…

Хотя, вроде бы, тема эта вне психоанализа отнюдь не табуирована; как только говоришь о «назальной эротике» и ее инфантильных корнях, так сразу вспоминается старый анекдот, когда мальчик заглядывает в родительскую спальню и удивленно восклицает: «Во, чего вытворяют, а нам даже в носу запрещено ковыряться!».

Итак, что из всего этого следует? Привлечение материалов о самом Зигмунде Фрейде, поскольку он, во многом — и по его собственной инициативе, психоаналитически «просвечен» буквально насквозь, есть королевский путь к пониманию природы психоанализа.

Можете посмотреть любую его биографию, вам там расскажут о том, как он описался в спальне у родителей, как страшный Отец ругал его, кричал, что никогда и ничего из него не выйдет… Мы помним сновидение о стакане мочи (сосуде для мочи), где на травматический для человека 19 века опыт путешествия в купе без отдельного туалета накладывается детское вытесненное наблюдение за коитусом родителей, имевшее место тогда, когда семья на поезде переезжала из Фрайбурга в Вену… И уж тем более мы не должны забывать, как настойчиво Фрейд навязывал свои детские переживания Сергею Панкееву, обнаруживая за белыми волками, сидящими на дереве, и совокупляющихся по-собачьи родителей в белых одеждах, и храброго портняжку, стригущего волкам хвосты. И как презрительно отмахивался от ссылок самого пациента на сказку о Матери-Козе, потерявшей молоко и превратившейся в белого Волка — пожирателя маленьких козлят…

То есть все эпизоды собственной биографии (реальные или фантазийные), которые Фрейд в своих книгах, и прежде всего — в «Толковании сновидений» и «Психопатологии обыденной жизни», использовал в качестве пояснительных метафор при конструировании психоанализа, привязаны к переживаниям и проявлениям фиксации на фаллической стадии, где все страхи привязаны к кастрационному фантазму, а все эротические разрядки привязаны к акту уринирования, к половому органу как «пипиське» (или — «вивимахеру», как выражался «Маленький Ганс», один из фрейдовских «Альтер-Эго»). Об уретральной эротике, кстати говоря, Фрейд также писал очень мало, избегая излишнего травматизма. Единственное, о чем он тут пишет, причем уже в старости, так это о том, что уретральная эротика основана на бессознательном желании погасить струей мочи «вздымающиеся ввысь всполохи пламени отцовской фаллической мощи» (?!). Там же он, вы помните, объясняет, почему мужчина не мог быть хранителем домашнего очага, а вот женщина смогла…

На базе таких вот странных, почти анекдотичных, рассуждений Фрейд рассказывает читателям свой собственный, сугубо личный, уретрально-фаллический миф. Миф о маленьком мальчике, который часто писался и бесил своего отца, восклицавшего: «Ну что же это такое? Опять всю кровать испортил!». И маленький мальчик, тогда еще просто Сиги, плакал и клялся: «Когда я выросту, я куплю тебе много-много кроватей!». То есть лично для него функция уринирования символически (т.е. эрогенно) была связана с отцом, с так и не преодоленным страхом перед могуществом и силой последнего, а также — с регрессивными защитами от этого страха.

Анализируя фрейдовские сновидения, мы видим, какой небывалый уровень амбивалентности сопровождает появление в них любого рода «отцовских персонажей». Не говоря уже об его «главном сне» об «Отце в гробу». Последний сон, раз уж мы о нем вспомнили, дает повод исследователям предположить, что травматическая фиксация на фаллической стадии была связана у Фрейда с фантазмом «инфантильного совращения». По крайней мере резюмирующие это сновидение слова — «Нужно закрыть глаза!» — натренированному психоанализом уху говорят о многом.

Но в любом случае мы должны помнить, что речь в этой персонифицированной мифологии классического психоанализа идет не о реальном отце Зигмунда Фрейда — неудачном коммерсанте, замешанном в аферах с фальшивыми деньгами и послушно бредущим по грязи, реагируя на злобные окрики: «Жид — пошел вон с тротуара!».

В сновидениях и фантазиях основоположника психоанализа отец — это Отец, первоообраз репрессивного, карающего (кастрирующего) начала, Творец и Господин, воплощение иудаистского Б-га. Убийство которого, даже фантазийное, даже условное — через занятие его места, невозможно и даже немыслимо.

---

Опираясь на вскрытые в самоанализе особенности своей собственной психики и выстроив под них свой психоанализ (во всех смыслах этого слова), Фрейд полагал (явно и неявно), что этот созданный им мир другие люди приходят исключительно для того, чтобы также, следуя его примеру, решать в нем свои фаллически-уретральные проблемы.

То есть мужчина приносит в психоанализ, собираясь сделать его профессией, свою вынужденную фобийную блокировку генитальной сексуальности. И, уложив даму на Кушетку, он теперь может спокойно дремать за изголовьем последней, не опасаясь насмешек и совершенно не переживая по поводу своей неполноценности. Которая теперь становится его преимуществом. Не говоря уже о возможностях проявления неосознаваемого влечения к власти над другим человеком, к доминированию, которое считается признаком динамики именно «уретрального эротизма»

А женщина, зафиксировавшаяся, опять же, на фаллической стадии, и потому адекватная психоанализу, приходит в него, соответственно, для того чтобы найти здесь наличествующий у нее в фантазмах, но телесно отсутствующий фаллос. Для того, чтобы обрести возможность быть профессионально фалличной, доминантной и довлеющей, проникающей и продуктивной. Причем все это — вне телесной продуктивности, которая для подобного типа женщин является сугубо (или частично) травматической.

Даже знаменитая фрейдовская Кушетка рассказывает нам об этом. Та самая Кушетка с большой буквы, Первокушетка, которая хранится в лондонском музее и которую, как главный символический атрибут психоанализа, Фрейд вывез из нацисткой Вены в 1938 году. Так вот, когда музей начал собирать средства на реставрацию этой Кушетки, с нее сняли ковровую обивку и выложили в Сеть ее «обнаженный вид». И что же? Главная причина реставрации была в том, что посредине этой кушетки была огромное пятно от въевшейся в кожу мочи. Обычным пациентам в психоанализе достаточно коробки с одноразовыми салфетками, которые они орошают своими слезами и соплями. На этой же Кушетке проходили анализ будущие статусные психоаналитики.

В мире фрейдовского психоанализа все вращается вокруг фалличности как проблемы, как центра аффектации, как основы «архитектоники» любой психоаналитической конструкции. Даже выстраивая свою квази-религию (с верой в невидимого и принципиально не доступного осознаванию Б-га-БСЗ и со сложным культом поклонения последнему) Фрейд умудряется занять нишу между равным образом травматичными для него традициями: довлеющей генитальной продуктивностью классического иудаизма («Плодитесь и размножайтесь!») и кастрационными призывами христианства («Блаженны оскопившиеся во имя Мое!».

Вот здесь нам с вами, коллеги, следует сделать дополнительное усилие, чтобы не поддаться искушению пойти по легкому пути игр с телесной символикой, производной от опыта одного единственного, хотя и великого по масштабу своих свершений, человека.

Отличительной особенностью психоанализа по отношению к прочим школам глубинной психологии, от него отпочковавшимся, и вправду является то, что он сохранил изначальную привязку своих интерпретаций и своих техник к телесности, к желаниям нашего тела, к его состояниям, к его проблемам — прошлым, настоящим и будущим. Под последними я понимаю нашу телесную смертность, если кто не понял. В этом смысле психоанализ, несомненно, является «телесно-ориентированной» глубинной психологией, где та же энергетика «либидо», к примеру, понимается как потенциал полового телесного влечения, а не психическая энергия как таковая, как у наших коллег-юнгианцев.

Но тело нас интересует не само по себе, а как некий посредник между двумя частями нашей психики, друг с другом не соприкасающимися, но равным образом «привязанными» к этому телу и реализующими свое содержание только при задействовании эти телесных привязок. Мы с вами это хорошо знаем, поскольку в нашем антропологическом курсе потратили немало времени на психоаналитическое рассмотрение человеческой телесности.

Через тело к нам подключены как архаическое наследие опыта выживания наших предков, так и резервуар личного БСЗ, т.е. совокупный результат работы нашего Эго с недопускаемым к осознаванию опытом (и со всем тем, что может о нем напомнить). Но воздействие на нас этих двух компонентов БСЗ — творящего нас и творимого нами — не просто телесно, а символически телесно. И потому оно развертывается, по крайней мере — в норме, в теле культуры, к которой мы символически подключены. И потому наша телесность выступает своего рода посредником между Эго (как проекцией нашего тела на экран психики) и культурой (как проекцией нашего тела на экран социальности).

Исходя из вышеизложенного, давайте попробуем понять, что вслед за Фрейдом мы выстраиваем здание психоанализа вокруг проблемы фалличности как его несущей конструкции не потому, что нас принуждает к этому специфика инфантильной проблематики основоположника, вынужденно зафиксировавшегося на уретрально-фаллических телесных переживаниях, а потому что мы с вами живем в пространстве постхристианской культуры. Т.е. культуры, в основании которой, по мнению последовательно критиковавшего ее Фрейда, лежит настолько мощный травматический заряд жертвенной вины, привязанной и к материнскому комплексу (синдром «первородного греха»), и к комплексу отцовскому (синдром «агнца божьего»), что при малейшем ослаблении церковности и выхода людей из системы искупительных культовых ритуалов он прорывается в форме массовой психопатологии и социопатии.

И всем тем, кому досталась эта доля — жить в эпоху перемен, когда одна цивилизация, отработавшая свой культурный ресурс, сменяется другой, перспективной и компенсаторной, нужны убежища, где было бы возможно обрести и воспроизводить защитные (или хотя бы — не столь травматические) формы самоотношения и коммуникации. И прибывать в этих убежищах до тех пор, пока новая цивилизация (как мы уже понимаем — цивилизация нарциссов) не вступит в свои права и не обрастет соответствующей ей символикой (в том числе и символикой «нового детства») и ритуалистикой.

Психоанализ как раз и является одним из подобного рода убежищ; можно даже сказать — одним из самых первых из таковых. Изначально он был выстроен как ментальная и деятельная психзащита одного конкретного человека, отторгаемого окружающей его культурой и соорудившего себе некий защитный кокон из своих фантазий и снов. Затем ему удалось привлечь в пространство своего личного убежища группу людей — друзей и коллег, обнаруживших в этих идеях и в этих ритуалах потребный им защитный ресурс, что превратило психоанализ сначала в интепретационную игру, а потом — в разновидность психотерапии (так уж случилось, что сам основоположник психоанализа, его друзья и, само собой, его коллеги были врачами). Позднее психоанализ был предложен в качестве своего рода «средства коллективной психотерапии» по отношению к большой национально-культурной общности людей. И наконец, уже после второй мировой войны, он стал не просто глобальным (универсальным) компонентом построения любой реактивной «конрткультуры» (в этом плане «фрейдизм» выступал постоянным конкурентом, а порою и соратником, «марксизма»), но и интегрировался в ряде своих постфрейдовских новаций в проект нарождающейся нарциссической («доэдипальной») цивилизации.

Итак, что мы с вами здесь пока, в качестве некоего промежуточного вывода можем зафиксировать?

У нас с вами уже есть фигура «первого психоаналитика» как человека, который застрял на пороге фаллической стадии, будучи по ряду причин не в состоянии перейти к чрезмерно для него фобийным переживаниям генитальной переорганизации психики. И не просто застрял, неосознаваемо зафиксировавшись на соответствующих травматических переживаниях, но нашел для себя адекватную сублимацию, выстроил целый мир, деятельно и концептуально обустроенный. И в этом мире человек, подобный Зигмунду Фрейду, может счастливо жить и успешно работать.

Также у нас есть в наличии явным образом патогенная культура и инерционно порождаемая ею цивилизация, которые в совокупности, взаимно детерминируя друг друга, по традиции черпают энергию для своего воспроизведения, символически раздражая как раз эти самые уретрально-фаллические уязвимости. Пробуждая при этом, как мы увидим, патогеннное (и для индивидов, и для самого социума) перенесение в социальное поле отцовских и материнских первообразов (имаго). Идентификация с которыми в рамках переживаний данного этапа инфантильного развития равным образом травматична.

Какое место в этой индивидуальной и социальной психодинамике занимает сам психоанализ и олицетворяющий его психоаналитик?

Ответ тут прост, хотя сама проблема социального статуса психоаналитика (да и психоанализа как социального института) отнюдь не проста.

И по личностным своим особенностям, и по профессиональным, клонированным с личностных, психоаналитик чужд массовых процессов, с трудом поддается вовлечению в состояние массообразования. В силу уретрально-фаллической организации своего личного БСЗ он воспринимает любую ситуацию подвластности как травму. Поэтому он вынужденно не религиозен (в социальном смысле слова, в смысле «воцерковленности»; а так мы имеем собственную религию с культом невидимого Б-га-БСЗ и со сложными ритуалами служения его воле), уклоняется от участия в деятельности субординированных структур и стремится занимать пускай ограниченные, но только самодостаточные позиции, никому принципиально не подчиняясь.