Бесплатный фрагмент - Провинциально-столичная поэма

Предисловие автора

«Провинциально-столичная поэма» была задумана мною как роман в стихах на автобиографическом материале, а именно — истории моей безответной любви к известной советской киноактрисе Анастасии Вертинской. Роман в стихах достаточно редкий жанр в литературе, при этом сложный для чтения, не говоря уже о процессе написания. Учитывая, что в 1999 году, когда я на это решился, у меня почти не было опыта стихосложения, да и вообще какой-либо литературной деятельности, задуманное было — чистая авантюра, равносильная заплыву через Ла-Манш недавно обучившегося плаванию. Я это почувствовал с самого начала, когда начал сопоставлять собственный уровень с уровнем больших профи, не говоря уже об уровне классиков. Но мне повезло. Меня почти с самого начала начали опекать представители пермских литературных кругов, проявив сочувствие к исповедальному характеру моего замысла. Многие были в курсе моей личной драмы и понимали, что процесс письма является настоящим болеутоляющим средством. Помогали мне в борьбе с собственным косноязычием, которое постепенно преодолевалось. Консультировали, правили, корректировали, помогали приобретать относительную лёгкость пера. Я благодарен советам Вере Шиловой, автору двух стихотворных сборников, члену союза писателей России. Обязан многому Игорю Тавдину, председателю поэтической секции литобъединения при пермском отделении союза писателей, который внимательно прочитывал написанное, давал ценные советы, а также возможность выступлений перед аудиторией. Морально поддержал меня известный пермский поэт Михаил Смородинов написанием статьи в местной газете «Свет высокой любви». Консультировал меня также известный поэт и прозаик, друг нашей семьи Герман Дробиз, ныне покойный. Правда он изначально советовал описать всю эту историю в прозе, не претендуя на роман в стихах, опасаясь, что у меня не хватит сил, что я попросту надорвусь. В последствии я убедился в его правоте, когда остановился, не сумев закончить начатое, причём на самом интересном месте, предваряющем мою встречу с Анастасией Вертинской, произошедшей в далёком 80-м году. Но неудачи в попытках подступиться к Турандот нашего времени, коей является героиня повествования, добили меня, вызвав депрессию и творческий кризис. Написанный материал на долгие годы повис в воздухе мёртвым грузом.

Но в последнее время к моему материалу, написанному «в стол», стал проявлять интерес пермский поэтический клуб «Позови» под руководством талантливой поэтессы Зои Грозогении (Грошевой), давая возможность выступлений. И я почувствовал востребованность, так как в недописанном романе запечатлён дух навсегда ушедшего времени, вызывающий сладкие ностальгические отклики в сердцах слушателей моего поколения. Правда, я столкнулся с одной проблемой, о которой не подозревал, когда начинал писать эту историю двадцать лет назад. Проблему я эту осознал, когда попытался представить написанное молодому поколению, которое на эпоху, пережитую мною, смотрит как на малознакомую экзотику. Когда я писал, то абсолютно был уверен в такой элементарной вещи, что стоит только дать маленькую подсказку читателю в виде детали, относящейся к какому-нибудь фильму с участием героини, то произойдёт вспышка радости узнавания той, о ком идёт речь, и интерес к роману будет подогрет. Я намеренно избрал метод игры-интриги по принципу «угадай!» и не стал засвечивать слишком яркое имя на нашем кинонебосводе, зная, что после песенки «Эй, моряк!», процитированной мною на 14-ой странице, мгновенно в сознании читателя всплывёт милый образ всем известной киноактрисы. Но нынешний молодой читатель, выросший за истекшее двадцатилетие, с сознанием, оккупированным американским кино, фанатеющий по Арнольду Шварцнегеру, Джони Деппу и Бреду Питту, в лучшем случае знаком с именем Леонида Гайдая и Эльдара Рязанова, не более того, имея смутное представление о других славных страницах нашего кино, не говоря уже о театральном мире, его истории и отечественной культуре вообще. Нынешние дети поп-культуры порой путают Немировича с Данченко и не отличают «Утомлённые ветром» от «Унесённых солнцем». Они могут прочитать написанное мною до конца, так и не поняв, о ком шла речь. Каково представлять эту историю для почти инопланетян!

Поразмыслив, я понял, что написанную историю нужно обильно снабдить сносками и комментариями прямо по ходу чтения. Принцип пронумерованных сносок, за расшифровкой которых нужно каждый раз лезть в конец книги, мне показался утомительным для читателя. При этом, устраивать «светофоры» для расшифровки упоминаемых терминов и фамилий, пусть тормозящие процесс чтения, всё же приемлемый выход из положения. Мне во время моих выступлений иногда бросали упрёк в информационной перегруженности, а также в том, что я из-за многочисленных отступлений отвлекаюсь от сюжетной линии. Я парировал фрагментом из «Евгения Онегина», посвящённым «блистательной, полувоздушной, смычку волшебному послушной» балерине Истоминой, которую живописал Александр Сергеевич, точно зная, что к истории любви Татьяны Лариной и Евгения Онегина она никакого отношения не имеет. Я для себя не посчитал грехом соблюсти принцип энциклопедичности, утвердившийся с лёгкой руки Пушкина, тем более, что отвлекался я на персонажей, с которыми в своём кинотворчестве героиня повествования сталкивалась непосредственно, как Её режиссёры, партнёры, кинооператоры типа Андрей Москвин, Эдуард Розовский, а уж об Её знаменитом первом муже упомянуть — просто долг чести.

Главная моя надежда на читательский отклик состоит в том, история взаимоотношений фанатов и звёзд непреходяща, проблема «ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ» вечна, как проблема «ОТЦОВ И ДЕТЕЙ» и «БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ». Кроме этого, представленная мною история может послужить своеобразной вакциной, защитив потенциальных жертв от каких-нибудь современных очаровательных кинозвёздных глаз, нацеленных в их сердца. Тонкая психологическая препарация собственной души, которой я себя подверг на страницах романа, может стать для читателя уроком. В качестве положительного «побочного эффекта» может стать некоторое расширение культурного кругозора. Что касается незаконченности истории (Как сказал кот из мультика про попугая Кешу: «Вот так всегда — на самом интересном месте!»), которую мне могут не простить, то я скомпенсирую это «Вертуальной историей» (смысл корня Верт…, надеюсь, понятен) относительно краткой прозаической версией, в которой присутствует катарсис, этакий философский итог жизни героя.

Дальнейшие напутствия излишни. Приятного чтения. С уважением. Игорь Королёв.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Восемь лет тому назад я увидел

Вас в цирке в ложе, и тогда же

в первую секунду я сказал себе:

я ее люблю потому, что на свете

нет ничего похожего на нее, нет

ни зверя, ни растения, ни звезды,

ни человека прекраснее Вас и

нежнее. В Вас как будто бы

воплотилась вся красота земли.

А. И. Куприн

«Гранатовый браслет»

2000 г. пермь, мотовилиха

В доме нет никого. Редкий случай:

сейф открыть в этот час мне дано.

Нависают недобрые тучи

над его содержимым давно.

В нем хранить не стремился я денег —

только ценности рода иного.

Их когда-нибудь кто и оценит,

может быть… А накоплено много

Мной за годы мечты негасимой,

грёз наивных да замыслов дерзких.

Для родни их значение мнимо,

для жены — сжечь их повод есть веский.

Вся валюта лежит без движения,

притаившись на полках в тиши,

и пока лишь имеет хождение

в государстве Моей Души.

Я, подобный Скупому Рыцарю,

отворяю свой сейф, как ларец,

и в неволе томящейся птицею

все сокровища, наконец,

выпускаю на свет. О, блаженство:

блещет россыпь алмазных крупиц!

Глаз Твоих голубых совершенство

обласкало меня сотней лиц.

В разных ракурсах, позах и платьях

Ты душе, изнемогшей от жажды,

распахнула улыбок объятья,

и губами своими я к каждой,

словно к свежей струе родника,

вновь припасть готов… Есть фотография,

что особенно мне дорога,

на ней двое стоят: Ты и я.

Вот открытка Твоя и платок

с не отстиранной полностью кровью —

отношений коротких итог.

То святыни мои, я не скрою.

Писем пылких моих целый склад.

В них излил своей нежности море я.

Тридцать лет — сам себе психиатр —

подшиваю болезни историю.

Недописанный киносценарий

укоряет мой взгляд пухлой стопкой.

Не расцветший на пленке розарий

до сих пор от Тебя прячу робко.

Старту первой моей режиссуры

вмиг устроить смертельный кювет

может глаз Твоих строгих цензура,

рук Твоих роковой худсовет.

Кинокамеры, в съемках ретивые,

по работе вздыхают скорбя.

Перед зоркими их объективами

так мечтал я поставить Тебя.

Но с Десятою Музой роман,

чем с Тобою успешней не более:

дама любит широкий карман —

я же в кризисе, словно в неволе.

Мой железный гарем сник, измаян

от безделья, грустит в тьме коробок.

Эрогенные зоны хозяин

возбудит ли нажатием кнопок?

Чем кассет мне наполнить желудки?

Им бы «Кодак» в пространство пустое.

Как утешить мне творческий зуд их,

если Паша Печенкин в простое,

если даже и он «заказухой»

еле кормится, весь на изводе?

(не питаться ж святым ему духом!)

Он при студии — я при свободе.

Кстати, тоже клепает он вирши,

чем и подал пример заразительный.

Вот и я ухватился за них же —

за соломинки кончик спасительный.

На поэму решился не сразу.

Но рискнул — заарканил Пегаса.

И быть может своею строкой

я нарушу Твой звездный покой.

Рифм стихия! Теперь в них отрада.

Одолжив у Петрарки перо,

В Твоё сердце нацелю его —

У Тебя ж скоро круглая дата.

Для начала крылатого друга

попрошу я в заветное место

заглянуть, попастись в травах луга

той страны, чье название Детство.

1968 –1971 г. Пермь, голованово

Ветер детства! Он флюгер стремлений

во все стороны крутит проворно,

всевозможных идей, увлечений

в наши души заносит он зерна.

А идей же, народу полезных,

в голове у шпаны дефицит.

Темперамент из нас в щели лезет,

хулиганскою прытью бурлит.

Что нам стоит трубу выхлопную

у машины картошкой забить

и с балкона струю ледяную

на прохожих из шланга пустить!

Я затянут был в эту воронку,

от друзей не хотел отставать,

из рогатки учился я звонко

фонари на столбах разбивать.

Или вдруг из кустов выползала

мною сделанная змея.

Ух, наделала шуму немало,

всем прохожим инфарктом грозя!

Сквозь репей непутевых влияний

прорастал благородный посев.

Грязь, налипшая от шатаний,

прочь с ботинок моих отлетев,

не пристала к ним больше потом.

И проснулся, до этого спящий,

дух иной. Он согрет был теплом

звуков музыки нежно-изящной.

Пальцы вскоре достигли размаха,

вдохновенье бывало бесовское,

я порхал по прелюдиям Баха,

утопал в «Сладкой грёзе» Чайковского.

А однажды я с бабушкой съездил

на балет «Лебединое озеро»

и Одеттой-Одилией бредил

после этого словно в гипнозе я!

Устремились глаза мои к небу —

там искал утоления жажды.

Все влекло меня, где еще не был.

К дню рождения папа однажды

мне вручил телескоп многолинзовый.

И открыли чердачные окна

мир ландшафта холодный, таинственный,

лунных кратеров мир бесподобный.

Каплей крови на небе светил

Марс, загадками полон до края.

Телескопом едва я ловил

его маленький диск, замирая

от волненья, пытался следы

я найти голубой Аэлиты

средь каналов без капли воды.

Но они от меня были скрыты.

Я едва удержался от слез:

до чего ж далеки небеса!

Но небесных ли только мир звезд

примагнитить способен глаза?

А друзья же моим телескопом

наблюдали объект подоступней.

Без конца они пялились в окна,

где «улов» доставался им крупный:

каждый вечер девчата «на бис»

все свои обнажая округлости,

представляли бесплатный стриптиз,

не зашторив окошко по глупости.

Впрочем, это понятно ежу:

нам соблазны уснуть не давали,

возраст наш подходил к рубежу,

когда в жилах гормоны взыграли.

…………………………………………

Мне тринадцать исполнилось лет

бог Амур надо мною курсировал.

Наступил неизбежный момент —

в юном сердце заряд сдетонировал.

Было так: у Олега — приятеля

увлеченье имелось одно.

Ох, и страстный он был собиратель

всевозможных коллекций! Полно

у него было марок почтовых,

на стенах же пестрели значки,

и экзотика насекомых

наполняла его коробки.

На столе под стеклом было нечто,

то, что мне послужило бедой,

и о чём размышлять бесконечно

предначертано странной судьбой.

На столе том была галерея

знаменитых, прекрасных лиц,

тех, чья слава экранная реяла

повсеместно, не зная границ.

Пробегусь я галопом по перечню

удивительных этих имен,

что среди мыльных опер теперешних

вспоминаю, как розовый сон.

Первый ряд был витриной комедии,

здесь бросались в глаза трое молодцев.

Вряд ли кто-то бы смог не заметить их —

знаменитой «святой кинотроицы»:

на окурках танцора Бывалого —

Моргунова, а рядом с ним Вицина —

Труса хитрого, сентиментального.

С детства дороги нам эти лица.*

С славой третьего спорить посмей-ка!

Многих комиков он пересилил.

Стал Никулин в своей тюбетейке

всенародным Балбесом России.

Птичколюб сердобольный Демьяненко —

Шурик — ловкий очкастый ковбой.

Не беда то, что рост его маленький —

он вступал с этой троицей в бой.

Вот знакомый еще весельчак:

нас он тешил приколами острыми.

Покосился мне Крамаров так,

будто снова узрел «мертвых с косами».

Вот Миронов, а рядом Папанов.

В бриллиантах их путь, уж поверьте!

Искрометная комиков пара

неразлучна ни в жизни, ни в смерти.

Ряд второй. Он серьезнее первого,

не найти здесь для юмора повода.

Вот увидел Олега Стриженова,

многократно убитого Овода.

Вот собачьих и дамских сердец

покоритель курортный Баталов.

Рядом — Тихонов. Он образец

благородства, но смотрит устало.

Чей почуял я пристальный взгляд?

Это Деточкин, Гамлет, Чайковский

и Сальери, точнее сказать,

лицедейства гигант Смоктуновский.

Третий ряд — это дамский. Милей

здесь одна другой богом избранницы.

Улыбнулась Наталья Варлей —

«комсомолка, спортсменка, красавица».

Вот, заметил я белые зубки

и глаза, заигравшие глянцем.

То — советский наш Чаплин в юбке,

коротышка Надежда Румянцева.

А у этой отличный кураж

каскадера скорей, чем актрисы.

Настоящий гусарский типаж

у Голубкиной только Ларисы.

У Самойловой, точно рысиный,

узкий взгляд от амурной бессонницы.

Альбе Регии клин журавлиный

рёк судьбу подколесной любовницы.

«Что за прелесть эта Наташа!»

Не Наташа — Людмила Савельева!

Средь девиц ее не было краше

в бондарчуковском бальном веселии.

Взгляд скользнул на четвертый…, и вмиг

пробежала волною особой

дрожь по телу — увидел я лик

мне досель неизвестной особы.

……

В этот миг, как Тебя вдруг увидел я,

солнце, вышедшее из-за туч,

в знак торжественного события

уронило на стол теплый луч.

Но искрящихся бликов сильнее,

показалось мне, в тысячу крат,

упоительной тайной овеян,

осветил мое сердце взгляд.

Этих глаз, на меня устремленных,

власть и сила безумно-чарующа!

Среди слов не нашел я достойных

их красы неземной, торжествующей.

Этих глаз голубых родники,

обдавая пьянящею свежестью,

по теченью меня увлекли

в тайн стремнину, в поток неизвестности.

Зарождался таинственный день

в их заре возбуждающей новостью,

и грозил мне пожизненный плен

в колдовской их восточной раскосости.

Нежно-кроткая шаловливость

на улыбке играла Твоей,

словно ангельской. Мне и не снилось

встретить что-то подобное ей.

В тайники сокровенные памяти

зов улыбки Твоей обращал

завороженный взгляд мой, в туманы те,

где я раньше ее созерцал.

Может быть в зазеркалье рождения,

в недоступном сознанию мире,

среди звезд мимолетным свечением,

исходящим из бездны эфира?

О, улыбка Твоя! Чем дарована?

Может раем, а может быть адом?

Навсегда побледнеет джокондова,

если с нею окажется рядом.

На поляне найдя спелу ягоду,

как ее не сорвать, не вкусить?

Мне, влекомому пристальным взглядом,

как стекло над Тобой не открыть?

И пасьянс Твоих кинососедей

не заставить чуть-чуть поредеть,

незнакомую, странную леди

в руки взять свои не посметь?

Наконец приоткрыта завеса:

имя дамы представлено взору.

Словно голосом птицы средь леса

тишь пронзило в морозную пору.

Имя русское, гордое, редкое

хладом айсберга кровь леденит,

иль свистящей стрелою меткою

над заснеженным полем летит.

Вариант же его уменьшенный

луч тепла источает и ласку,

если суффиксами увенчано,

то нежней его нет даже в сказке.

Ждало большее удивление

от прочтенья Твоей фамилии —

вовлечен я, как мельницы крылья,

в озорную стихию вращенья.

Необычного корня пропеллер

закружил в голове фуэте,

словно праздничный вихрь карусели

в карнавальной своей суете.

Но в канву фонетической ткани

вплелся нежный и гордый тон:

грациозное окончание,

как фужера хрустального звон.

Тьму фамилий, обыденных, пресных

словно светом прорезало фары,

средь унылого их оркестра

Твоя грянула медью фанфары.

И славянского отзвука эхо

уходило вглубь польских корней,

и текло в русло прошлого века,

«в эту кровь голубых королей».

Жизнь Твоя мной была не изучена —

от кого Ты ее получила?

Ни народной тогда, ни заслуженной

не была, но ее Ты носила.

До чего же был глуп и наивен я —

из сознанья не вытравил вон ее!

В сердце вторглась мне эта фамилия

темой жизни, как темой симфонии.

Под фамилией значился перечень

кинофильмов довольно короткий.

Так случилось, что Ты не замеченной

проплыла, как подводная лодка,

мимо глаз моих слишком рассеянных,

хоть и к ящику неравнодушных,

с детства прочно к экрану приклеенных,

тем не менее не обнаружена

мной была Ты нигде до сих пор.

Двух картин Твоих первых «морских»,

произведших немалый фурор,

я не видел. Лишь смутно из них

от одной доходил отголосок

в виде песенки про моряка.

В детском саде я, шмыгая носом,

пел ее, искажая слегка:

«Эй, моляк! Ты с Мишкой долго плавал.

Я тебя успела позабыть.

Мне тепель молской по нлаву дьявол —

его хочу любить».

Смутно в память мою затесалась

лишь одна сцена в этом кино:

та, где девушка опускалась

среди рыб на морское дно.

Кабы знал я, что эта особа

всколыхнет в моем сердце мечты,

то в нее бы вгляделся я в оба,

кабы знал, что она — это Ты.

Но до сей поры строго и бдительно

охранял нас от встречи бог,

чтоб сейчас с красотой ослепительной

Ты настигла меня врасплох.

Что же в эту случилось минуту,

роковой моей жизни момент?

Я не знал. И готов ли кому-то

я был сердце отдать свое? Нет!

Муть внезапного беспокойства

с дна души моей поднялась,

я почуял коварное свойство

этих добрых, невинных глаз.

Слишком ласковая агрессия

вызывала невольный протест.

«Чую, эта смазливая бестия

может точно глазами съесть!» —

грубоватая мысль мелькнула

на мгновенье, чтоб сладкий гипноз

отряхнуть с меня, но ускользнула,

ее тут же в пучину унес

мощный шквал Твоего обаяния,

заглушил властный голос очей,

пред которыми не в состоянии

здравый ум устоять ничей.

Хитрой кошкой подкрался соблазн

захватившей внезапно идеи

и шепнул: «Коль попросишь — отдаст,

он не жмот, попроси же скорее!»

Словно бес в ребра тыкал мне спицы:

«Надо взять ее, взять ее, взять!

Под стеклом чем у друга томиться,

будет комнату мне наполнять

ароматным дыханьем улыбки,

нежным светом лучистых очей».

Не заметил, как друг мой с ухмылкой

за интимнейшей сценой сей

наблюдал уж давно.

«Чо, влюбился?» —

прямо в лоб он спросил.

«Нет, ничуть!» —

я слегка на него рассердился,

что не вовремя смел он кольнуть

преждевременным, наглым вопросом,

на который ответит себе

я не смел. Он хитро и косо

на меня посмотрел: «Все ж тебе

приглянулась она, ну, признайся!»

Я смущенно ответил: «Да…»

Удивился он, малость помялся,

видно, думал: «Отдать? Не отдать?»

Я тепло в его взгляде заметил

и промолвил: «Олег, подари

мне ее насовсем». Он ответил:

«Что же делать с тобою? Бери!»

А затем аккуратно, как следует,

в лист газетный Тебя завернул,

и вручил мне, при этом не ведая,

что судьбы моей руль повернул.

За тогдашний презент бескорыстный

то ли мне его благодарить,

то ли клясть до конца моей жизни,

до сих пор не могу я решить.

Разве знал я, насколько он жарок,

переполнен жестоким огнем?

Так за пазуху этот подарок

мне троянским прокрался конем.

Кабы смог я опомниться вовремя

и прислушаться к голосу разума,

ни проблем бы тогда и не горя мне —

прекратилось безумие сразу бы.

Но при взгляде в тот день из Сегодня

лишь одна меня гложет досада:

из моей головы беззаботной

навсегда ускользнула дата.

Без друзей, в одиночестве гордом,

этот день при французском портвейне

я б тогда отмечал ежегодно,

как второе свое рождение.

…………………………………………………

Уж густой черный бархат космический

обнял крыши домов Голованово.

С ощущением феерическим

на поселок гляжу, словно заново.

Вдоль дороги, ведущей домой,

и тенями ветвистыми устланной,

не иду, а плыву над землей

в возбуждении необузданном.

Со столбов льётся призрачный свет,

под ногами струится пороша,

и пока драгоценный предмет

мне не кажется тяжкою ношей.

Я лишь только в начале пути,

и в душе все ликует, не ноет,

мысль — как долго Твой образ нести? —

не преследует, не беспокоит.

Чтобы ветер порывистый с севера

в щель пальто моего не проник,

прижимаю к груди руку левую,

от него закрывая Твой лик.

Словно пластырь, пропитанный перцем,

Ты согрела меня, как никто,

находясь между бьющимся сердцем

и застегнутым туго пальто.

Вот и гостья Ты в доме моем.

Стены словно Тебя только ждали.

Наши люстры особым огнем

неожиданно вдруг засияли.

Для Тебя подостойней витрину

я ищу, как оправу к брильянту.

Наконец, в самом центре гостиной

помещаю меж стекол серванта.

Предо мною предстало иным

повседневных вещей окружение,

с долгожданным приходом Твоим

интерьер приобрел завершение.

У домашних Твое появление

лишь иронии вызвало тень.

И у мамы моей удивления

не возникло. И что набекрень

у любимого чада мозги,

она знала давно. «Ну, да ладно.

Лишь бы не был в плену у тоски.

Что глядит на нее он так жадно —

не беда, ведь наш мальчик взрослеет,

у него формируются вкусы.

Пусть пока на нее поглазеет,

а как минет период безусый,

может быть, он похожую встретит,

только б нашего круга была.

Ох, башку мутят идолы эти,

а на них до того падки дети!

Впрочем… дама довольна мила».

Рассудила так мать и лояльно

отнеслась к моему увлечению,

но не знала, какое фатальное

для меня Ты имела значение.

……………………………………….

Расплылись в моей спальне предметы

в полумраке ночном. Тишина.

Лишь метель колыбельную флейты

исполняет сквозь щели окна.

Снежных мух грациозный балет

за морозным рисунком вальсирует,

и сквозь ветви дрожащие свет

над кроватью моею пульсирует.

Хлопья снега небесною манной

на кленовую ветвь осыпаются,

в дирижерском движении плавном

тень ее на подушке качается.

Осторожным своим колебанием

гладит лоб и глаза Твои ясные,

в заоконном фонарном мерцании

Ты еще показалась прекраснее.

Провоцирующе — вожделенный,

огнедышащей нежности полн,

с середины подушечных волн

взгляд Твой словно из центра Вселенной.

Над Тобою, так низко склоненный,

сбросил страх я душевного риска

и к решенью загадки бездонной,

наконец, подошел очень близко.

Сорвалась тетива моих чувств,

молвлю я, всё на свете забыв:

«Я люблю Тебя…» — шёпот из уст

оглашает пространство, как взрыв.

«Я люблю Тебя!» — с туч грозовых

этих слов водопады обрушены,

как в вине захлебнулся я в них.

О, какие вулканы разбужены

клокотанием магмы сердечной,

извергающейся на равнину

моей жизни, досель безмятежной —

роковой этот жребий не минул!

И смирившийся с участью агнец

устремился на гибельный свет.

«Я люблю Тебя!» — ясен диагноз,

и лекарства неведом рецепт.

Над лицом я Твоим близко-близко

в забытьи обреченном склоняюсь,

электричества жгучие искры

вдруг пронзают: губами касаюсь,

наконец, Твоих губ нежно-нежно,

словно речки туманная вата.

В этом робком порыве безгрешном

мной не познан ещё вкус помады,

запах тела, тем более, женского

и другие премудрости ласки.

Нахожусь на вершине блаженства я

от Твоей типографской краски!

Засыпаю, насытившись негой,

прижимаясь щекою к Тебе,

грёзы чудные хлопьями снега

кружат вальсы в моей голове.

Сплю, пронизанный радости светом

до души моей самого дна…

А метель колыбельную флейты

напевает сквозь щели окна.

………………………………………………..

Кто Ты? Что Ты? Откуда и чья Ты?

То еще предстоит мне узнать.

Нетерпением жутким объятый,

я стремлюсь поскорей прочитать

в приходящих к нам телепрограммах

хоть одно из немногих названий

долгожданных картин. Только странно:

строки их не хотят ожиданий

оправдать моих. Что ни неделя,

то скольжу своим взглядом напрасным

я по мелким столбцам. Неужели

не назначен свидания час мне,

когда я у экрана «Рекорда»

познакомлюсь поближе с Тобой?

И в газетах какого-то черта

глаз мозолят пустой пестротой

средь реклам их кинотеатральных

все названья чужие, не те…

В это время проблем социальных

став решением и скукоте

Головановской, всем надоевшей,

положив долгожданный конец,

лет за пять возведенный неспешно,

появился культуры дворец.

Весь поселок отметил открытие,

(нынче это зовут — «презентация»)

и в честь праздничного события —

фильма детского демонстрация.

Прибежала сестренка Полина —

возбуждения полны глаза:

«Знаешь ты, что сегодня картину

крутят «Алые паруса»!

«Ты не шутишь?» — «Какая тут шутка?

Через десять минут — начало!»

Я сорвался, как дикая утка

после выстрела. Все замелькало

пред глазами. Со скоростью ветра

до дворца сокращаются метры.

Метеором — скорей в кинозал.

Слава богу — не опоздал!

Ног не чуя, со сбитым дыханием,

предвкушеньем счастливым охваченный,

Я примчался на место свидания,

что Тобою впервые назначено.

Улеглось в кинозале волнение,

и момент наступил долгождан:

после длинной минуты томления

свет погашен, и вспыхнул экран.

Звук трубы на эмблеме «Мосфильма»,

и на красок морских палитре

появилось название фильма,

друг за другом меняются титры.

Вот заветное слово «в ролях»,

(пульса нервного чую усилия!)

в ширь экрана представлена — ах! —

дорогая до боли фамилия.

Кадры детства Ассоль длились долго,

полкартины сгорал нетерпением,

сидя в кресле я, как на иголках,

дожидаясь ее «повзросления».

И дождался. О, первый Твой кадр —

всплеск восторга, фонтан ликования!

Незабвенный глазам моим дар

недоступен пером описанию.

Речь Твоя, словно птичья рулада,

струн душевных моих не щадя,

прозвучала: « Филипп! Как я рада,

что в пути повстречала тебя!»

Хоть филипповой старой телеги

скрип тосклив — как в карете в ней Ты.

И слова Твои, полные неги,

сеют зерна упорной мечты.

В этих зернах особые силы —

на такое способны они:

из наполненной углем корзины

вдруг цветов в очи брызжут огни.

В слух и зрение весь обращен

и прикован к Твоим легким жестам,

я из зала мечтой унесен,

чтоб с Тобою занять рядом место

на телеге, с Тобой мастерить

лодки легкие и расписные,

по доске в них гребцы, как живые,

чтоб могли словно по морю плыть.

Но… Каперна. Здесь жизнь без улыбок.

Не из зерен мечты в ней бурьян.

Взгляд мальчишек ехиден и липок.

Как на их Ты попалась обман?

Ведь не первый раз — знала прохвостов:

много лет Тебя «парусом красным»

мимоходом дразнили несносно,

над мечтою глумились прекрасной.

И невольно (а вдруг не соврали!)

Ты на цыпочки встала чуть выше…

Удивить горизонт мог едва ли —

снова пуст, как и души мальчишек.

Что их смех? Как дробина слону

против мысли Твоей заветной.

Лишь ее Ты лелеешь одну

в атмосфере лесной предрассветной.

Сосны, братцы Твои, великаны,

охраняют дорогу в Твой лес.

Может бродят в них дерзкие планы

дотянуться до самых небес?

А быть может, от ветра в раскачке

для мечтающих глаз этот полк

превратиться б желал в стройны мачты,

натянув меж ветвей алый шелк?

Среди этих угрюмых стволов

обретаешь Ты чувств понимание,

даришь им теплоту нежных слов

в одиноких прибрежных скитаниях.

Чем природа могла одарить,

для мечты расчищая простор?

В ширь морскую полоска зари

разлила Твой любимый колор.

Полн предчувствий особых рассвет,

он в души проникает оконце.

Из груди Твоей рвется в ответ

клич восторженный: «Здравствуй, солнце!»

В этой доброй волне излучения

божьих сил очевидно старание.

Растопило все льдинки сомнения

в правоте Твоего ожидания.

В лоне трав, на постели цветов,

опьяненная их парфюмерией,

улеглась Ты ветвей под покров,

приоткрыв сновидениям двери.

Спи, не буду Тебя я будить.

А послужит мне сон Твой как пауза,

чтобы вовремя уступить

место здесь для другого рассказа.

1944 — 1960 г. г. Москва

В не оправившейся до конца

от военных ранений столице

голос подали свой два птенца.

Их подобные ангелам лица

окружили заботой и лаской

возвращенцы с судьбою мятежной.

Он — известен народу под маской

был Пьеро, автор песенок нежных,

что весь мир распевал вместе с ним

о пажах, попугаях, магнолиях…

Хоть и не был уже молодым,

но отцовским он чувствам раздолье,

наконец, получил. А она

экзотической, полувосточной

молодой красоты полна,

отдала ее крохотным дочкам.

Вся для них папы с мамой любовь.

Друг за дружку держась они вместе,

только сделали пару шагов, —

стали уж героинями песни.

Им для жизни сценарий был нужен.

То, что папа спел — все неспроста:

и был дом, было много игрушек,

и на елке висела звезда.

Дочь поменьше — ну просто бесенок!

Выдавала сюрпризы, финты

без конца она с самых пеленок.

И бесенком была этим Ты.

Средь артистов живя, мудрено ли

нахвататься искусства бацилл?

Причаститься к писательству что ли?

Способ есть: взять напиться чернил!

И хоть разум еще не окреп,

мысль одну уяснить постаралась:

видно горек писательский хлеб…

(Слава богу, живою осталась!)

Фантастический, призрачный мир

на эстраде творил сам отец.

В мире том был он маг и факир.

И однажды Тебя, наконец,

привели на его выступление.

Вот и он, на него светит рампа,

зал затих, заиграло вступление…

Вдруг раздался крик радостный: «Папа!»

Непосредственность детства являя,

заразила Ты смехом весь зал,

а певец, раздраженьем вскипая,

нервно выплеснул: «Так я и знал!»

……

21 марта 1989 г.

Он не знал, что спустя много лет,

как случился конфуз тот забавный,

всю картину былой его славы

и дорог его горестный след

Ты представишь, надев его маску

и неся в себе дух его гордый,

освежишь потускневшие краски

на прошедших сквозь время аккордах.

Через сердце любимой дочурки,

по ступенькам своих светлых нот

он в печальной судьбы закоулки

новых слушателей поведет.

……

А тогда, на коленях у мамы,

озорным Твоим детским глазам

экзотическая панорама

непривычных созвучий и гамм

вышивалась в ажурной канве

его песен серебряной нитью.

Зазвучавший в Твоей голове

этот мир стал счастливым открытием.

Но советской эпохи трезвон

заглушал этот голос порою.

Ваша жизнь шла своим чередом.

И когда вы сбирались гурьбою

погорланить эпохе созвучное

пионерскими вечерами,

то вопрос Тебя искренне мучал:

что бы папочке «Взвейтесь кострами…»

на концерте однажды не спеть?

…Но слишком усталым

и слишком был старым

он для этого марша

и для этой фанфары.

А Тебе не казалось напрасным

к светлым зорям в шеренге шагать.

Ты, повязана галстуком красным,

с ним готова была даже спать.

Перед сном был другой ритуал.

Не Тобой он придуман, и тщательно

встарь весь род ваш его соблюдал.

Добротой Тебя нежной, внимательной

согревал Божьей Матери взгляд.

И послушные давним традициям,

вы с сестрой с просветленными лицами,

в ожиданьи небесных наград,

слово строгой молитвы твердя,

перед ней на коленях стояли

и знамением крестным себя

при свечах восковых осеняли.

Но эпоха вносила сумбур,

в голове Твоей шло завихрение,

в эпицентре идейных бурь

меж Христом Ты металась и Лениным.

Сникли свечи в бесформенный ком,

под иконою тщетно тлея.

Красный галстук взял верх над крестом

на арене борьбы — Твоей шее.

Рацион ильичевой духовности

в лагерях истощеньем грозил.

Там с сестрой Ты была в «будь-готовности»

по ночам чрез окно проскользить

внутрь столовой за парой буханок.

Дух марксизма там веял над вами,

и настойчиво он спозаранок

в вашу голову полз… вместе с вшами.

Как отец мог не быть удручен,

что дворянства традиции губятся?

Но спасал от влияния улицы

атмосферы семейной озон.

Что был дом для вас? — счастья оазис,

заповедник всех добрых начал.

И малейшие признаки грязи

за порог он всегда отторгал.

Много было прекрасного в том,

что отца от сибирских морозов

каждый раз согревал этот дом,

и от вас троекратную дозу

поцелуев, объятий и слов

получал он накопленной чашей.

В чем могла проявиться любовь?

В том, какие порою Ты даже

сумасшедшие трюки творила:

чтоб от школьных занятий отлынуть,

Ты мороженым горло студила,

так хитро заработав ангину.

Достигала одной только цели:

позабыв уйму прочих забот,

был сиделкой Твоей всю неделю

сам отец. Целый день напролет

услаждал он Твой слух новой сказкой,

как проказливый кот Клафердон

был любовью Фаншетты обласкан,

тайно к ней пробираясь в ваш дом.

А Фаншетта, рассказом польщенная,

языком нанося маникюр

на свои коготочки точеные

подтверждала все важно: «Мур-р-р — мур-р-р».

Как никто, мог отец ободрить

и утешить в Твоих неудачах.

Был с улыбкой готов объяснить:

«Нет нисколько причины для плача,

Что не приняли в школу балетную —

обретёшь в новом деле отраду,

станешь Ты пианисткой известною —

мне сыграешь Шопена «Балладу».

Нет, в присутствии папы болезнь —

не беда, а одна только радость:

он Тебе предоставлен был весь!

Хоть вливали микстурную гадость

в рот капризный, да попку кололи —

все терпела. Ты знала: он скоро,

чуть побыв, вновь умчит на гастроли.

Папа дома — какая тут школа!

Школа — это пята Ахиллеса,

Настроенья дурного источник.

Все предметы — сплошная тьма леса.

От науки, водою проточной,

протекающей в шлюзы ушей,

крох, потребных душе, было мало,

и для роста полезных дрожжей

среди них Тебе не попадало.

В пресном запахе школьного варева

не улавливалось благовония,

не поверить дотошною алгеброй

романтичной натуры гармонию.

Но романов священную пыль

Ты вдыхала всегда с упоением.

Полки книг, что отец накопил,

основным Твоим стали чтением.

Райский остров Тебе огорожен

переплётов высоким забором.

Влезши в Пятницы тёмную кожу,

Ты делила судьбу с Робинзоном.

Под свистящую музыку шторма,

натянув свои нервы, как ванты,

с Мэри, Робертом шла Ты упорно

на опасные поиски Гранта.

Небеса в мире странствий синее,

и с улыбкою превосходства

Ты взирала на суетность дней

с высоты гулливерова роста.

По тропинкам пленяющих строк

Ты шагала с компанией книжной.

Знала ль Ты? — приближается срок

перемены в судьбе Твоей личной!

Из романов, прочтенных Тобою,

есть один, что к экрану стремится.

Не глазами — своею ногою

ступишь Ты на его страницы.

Скоро будет звучать Твое имя;

никому не смогла бы поверить,

коль сказали б: одной героини

предстоит Тебе платье примерить.

Он предстанет нежданным волшебником

ошарашить девичье ушко

неожиданным утверждением.

Александр Лукич Птушко!

Камнерезов уральских певец,

повелитель драконов картонных

в красоте женской был не слепец,

он источник речей сладко-сонных,

птицу-Феникс, легенду Востока,

заприметил у мамы в чертах;

ей к экрану сперва дал дорогу.

Так случилось, и Ты на глазах,

повзрослев, у него оказалась.

Но до этого чудного мига,

года за три всего, (эка жалость!)

у отца прервалась жизни книга.

И Твой яркий дебют наблюдать

папа мог лишь с галерки небесной.

Он дочуркам, по правде сказать,

пожелал поспокойней бы место

и дорог поровней, чем его,

без ухабов крутых и извилин.

Чтоб Олимпа достичь своего,

столько каторжных нужно усилий!

Но в него все ж пошли обе доченьки,

не страшась непогоды в пути,

к ним пришли его звездные ноченьки,

им пропели его соловьи.

1960 г. крым, коктебель

Плеск волны у брегов Коктебеля

заглушается рупором: « Начали!»

Неужели Тебя, неужели

на заглавную роль назначили!

Первой пробы пилюля проглочена.

«Рвусь в артистки, но мало силенок!

Неуклюжесть свою нету мочи мне

наблюдать на экране… Гусенок!

Жалкий, жалкий гусенок… позор!» —

причитала Ты в полном отчаяньи.

Но Птушко, в своем выборе тверд,

на Тебе средоточит внимание.

Одноглазый циклоп-кинокамера

на фигуру Твою снова целится.

От ее взгляда сердце замерло,

и, что справишься с ролью, не верится.

Состоянье Твое непростое

видит глаз добродушный, лукавый.

Его щурит, за камерой стоя,

оператор Геннадий Цекавый.

«С юной девочкой мучиться хлопотно.

Не напрасна ли вся авантюра?

Дебютантка сыра и неопытна.

Дубль за дублем. Уходит натура…» —

Мысль Птушко одолела тревожная,

но сомнению наперекор

выжал он из Тебя всё возможное

и командует снова «мотор!» —

«Наконец-то, вот-вот, то, что надо!

Нет, я в ней ошибиться не мог;

чувств источник забился каскадом —

так и впредь ей держаться дай бог!».

Режиссер вытер пот, улыбаясь,

киногруппа от счастья цветет,

даже солнце, к закату склоняясь,

радо видеть Твой смелый восход.

И вспорхнула голубкою сизой

мысль Твоя: «Будет сыграна роль!»

Пусть пока Ты еще не актриса,

но в Тебе пробудилась Ассоль.

Разве грезы её не дремали

в чуда жаждущей юной душе?

Не стремились глаза Твои в дали

средь пленяющих взор миражей