Бесплатный фрагмент - Прощание с Ленинградом

Эта книга часть документального романа «Письма Времени»

1. То, что никогда не вернется

Декабрь 1994-го. Шереметьево-2. На табло — Montreal On Time.

Жизнь раскололась надвое. Позади — бывшая жена, дети, мама, Ленинград. Город, в котором я родился и вырос, который любил и ненавидел в одно и то же время. И все, что связано с ним. Впереди неизвестность. Думал, вернусь обратно через два месяца, а вернулся через двадцать лет, чтобы похоронить маму.

Со мной рядом на сиденье в самолете «Аэрофлота» — моя подруга, канадка Шерри.

Ее отец венгр, который сбежал оттуда во время событий 1956 года. Его зовут Янош, но он переименовал себя в Джона, что одно и то же: Ян — Иван — Джон.

У нас с ним непростые отношения. Он русофоб. Во время войны русские солдаты стояли в их доме. Он нахватался от них всяких нецензурных выражений и с удовольствием это демонстрирует и утверждает, что русские солдаты изнасиловали всех венгерских женщин.

Maureen, Шерина мама, ирландка. Она алкоголичка, как и ее отец, который имел бизнес по изоляции труб. Он был всегда идеально причесан, с бриолином, и со стойким запахом виски и табака. У него с Яношем отношения были не очень хорошие тоже. Тот презирал венгров и считал их народом второго сорта. Однако Янош, который теперь Джон, сообразил, что бизнес неплохой, и завел свой такой же. Но потом обанкротился. Не потому что бизнес этот плохой, хотя миллионером не сделаешься, просто ввязался в аферу с венгерской мебелью, заложил дом и прогорел. Его подставили его же венгерские дружки.

Его жена House wife, что в переводе «домохозяйка». В то время это было нормой. Все знают эту историю. Maureen, закончив дела по дому, примерно в 7 часов вечера садится на диван с книжкой в руке и наливает себе первую порцию рома. Это ее время, и ничто не может этому помешать. Но чуть позже она вдруг думает, что надо полить цветок на окне. И вместо воды поливает его ромом из бутылки, которую она перепутала с бутылкой с водой. Это была самая большая трагедия в ее жизни. Потому что рома в тот вечер больше не осталось. С Maureen мы сразу сошлись на этой почве, потому что я алкоголик тоже. Она даже начала подкрашивать ресницы. Мне немножко жаль ее, ее потерянную молодость и ее ушедшую красоту. Она умерла потом от рака мозга.

Одно время я работал вместе с его двумя сыновьями, Кристофером и Джоном. Джон в дальнейшем взял бизнес отца. В очередной раз мы сидим в подвале Парламента Канады в ожидании поставки коробок с теплоизоляцией. Кристофер поудобней усаживается на столе.

— This is part of the job, — говорит он, что в переводе означает «часть рабочего процесса». Надо сказать что эта part of thе job была ему особенно по душе. Теплоизоляция труб вообще-то не очень приятное занятие. От fiberglas (стекловата) отмыться практически невозможно. Мелкие стеклянные иглы впиваются в кожу, застревают в легких. На коробках предупреждение о возможных раковых последствиях для здоровья. Одежда, пропитанная этим продуктом, уже не годится, чтобы ее надевать потом, сколько бы ее ни стирай. Таков бизнес. В подвалах Парламента бесконечные тоннели с трубами, которые замотаны асбестом, стекловолокном, конским волосом и подобными материалами еще с тридцатых годов. Тоннели проходят под всеми зданиями Парламента, расходятся в стороны, иногда углубляясь на несколько этажей вниз.

Но не все так плохо. В lanch time, примерно в полдень, можно немножко расслабиться. Народ выползает из офисов и растворяется в центре, где множество ресторанов, кафешек, уличных фастфудов. Если хочется немножко развлечься, то можно заглянуть в «Барбарелас» или в «Беарфах», где если купить пиво или дринк, то бесплатно шведский стол. Сигаретный дым висит над сценой, на которой под громкую музыку танцуют, меняясь, голые девицы. Или просто купить банку пива и уединиться где-нибудь в зарослях на берегу реки.

Кристофер сворачивает марихуанный joint и удаляется с ним. Надо сказать, что все мысли и поползновения Кристофера вращаются вокруг марихуаны, оружия и в тот момент его подруги, которую он пытается удержать, что бесполезно. У него большой арсенал, начиная с револьверов прошлого века и кончая АК-47. Все это мы испробовали как-то потом, стреляя по пивным банкам и по обшивке разбившегося самолета, который мы случайно нашли в лесу, когда он жил на Сатурна-Айленд, недалеко от Ванкувера.

Шерри в молодости была моделью. Она высокая худая брюнетка с большим родимым пятном на шее. В доме ее родителей прямо в коридоре висит ее фото в купальнике с обложки какого-то журнала.

Больше всего в своей жизни Шерри ненавидела банки и докторов. Банки, потому что они баснословно богатые и грабят людей. Доктора спасли ей жизнь, когда она со сломанной шеей лежала в госпитале. Они замотали ее шею в гипс и не давали шевельнуться, что ее очень злило. Все это случилось после того, когда они с ее бойфрендом врезались на его Сamaro в столб.

И по поводу судьбы. Незадолго перед отлетом из России Нива не завелась в одно декабрьское утро. В Петербурге было холодно, сел аккумулятор, и ко всему спустило колесо. Офис, находящийся в одном из зданий во дворах Апраксина, официально был бизнесом по распространению медикаментов, а по сути — притоном местной мафии, которая контролировала все здесь. В дневное время кто-то приходили на работу, в ночное время здесь собиралась местная мафия, где обсуждались дела и присутствовали девицы легкого поведения. По утрам секретаршам приходилось убирать бутылки, приводить в порядок помещение. За это им платили наличными. Машина не завелась. На мой звонок в то утро долгие гудки и потом кто-то ответил, но чужим голосом. Оказывается ночью, когда пирушка была в самом разгаре, пришла группа крепких мужчин с автоматами и арестовала всю компанию, и потом, дождавшись утра, начали арестовывать всех, кто приходил на работу. Таковы были криминальные разборки 90-х, где мафия и милиция выясняли отношения.

Поздний декабрьский вечер 1994 года. Еще не Рождество. В квартире на Шепетовской мои дети и я прощаюсь с ними. Они уходят в ночных сумерках домой к моей бывшей жене. Это недалеко, всего может десять минут между Шепетовской и Ульянова улицами. Они идут домой холодным декабрьским вечером, мальчик и девочка, взявшись за руки, и я смотрю на них из окна. Потому что такси уже ждет и все готовы. И только через долгих 7 лет мы опять будем вместе.

Самолет «Аэрофлота», направляющийся в Монреаль. Шерри рядом на сидении, сигаретка в руке. Самолет полупустой. Две девицы, судя по их внешности и поведению — эскорт. Бедно одетая пара с двумя худосочными детьми — эмигранты. Бизнесмен, едва умещающийся в сидении. Он уже навеселе и еще постоянно заказывает себе коньяк, флиртует со стюардессами. В то время в самолетах все это совершенно спокойно разрешалось. Кто тогда летал, помнят пепельницы, встроенные в подлокотники. Пилоты по очереди выходят на перекур тоже.

История о том, как Шерри столкнула своего бывшего мужа с балкона пятого этажа. Канадская полиция завела дело, и она, опасаясь, что это может кончиться плохо, уехала в Россию, якобы для изучения языка. Шерри училась в колледже на русском отделении и мечтала стать шпионкой, чего не случилось. Однако она одно время работала в канадском фонде поддержки Ельцина, Eltcin fellowship program — кажется, так это называлось. В то время Ельцина любили на Западе, так как он чуть не сдал им страну. Эта организация, естественно, спонсировалась ЦРУ через всякие фонды.

Шерри в Москве с ее боссом. В ресторане гостиницы ни одного посетителя, только она, ее босс и одинокий молчаливый мужчина за соседним столом, который якобы просто решил перекусить, а на самом деле агент КГБ. Очень странно. Никого, только они двое, агент и пустой зал ресторана. Это был уже конец девяностых. Надо сказать, он дрянь порядочная, ее босс. Он хотел переспать с ней, но она отказала. Она мне рассказала про все потом.

Солнце уже заходило в Москве, когда самолет, отстояв очередь на взлет, покидал «Шереметьево-2». И уже над Норвегией блеснуло что-то в скалах, как зекало, отражающее солнце, потом океан, Исландия, океан, Гренландия и бесконечные заснеженные просторы Канады. Таким курсом летали в то время на случай, видимо, чтобы было где приземлиться, если что. Солнце не опускалось, мы следуем за ним. Появляются признаки жизни, огоньки то тут, то там, и вдруг бесконечное море огней в сумерках. Две линии, красная и белая, на монреальских дорогах. Люди едут домой после трудового дня. И солнце наконец зашло.

Мы оба на переломе. Мы будем вместе еще шесть долгих лет, когда опять все изменится. Что потом? Я буду работать на кого-то — чинить машины, строить дома, подстригать траву, развозить экипажи самолетов из аэропорта по отелям и прочее. Бывшая жена выйдет замуж за старого шведа и остается там навсегда. Я заберу детей к себе. Шерри выйдет замуж за доктора и уедет во Флориду. Я создам бизнес, перестану быть бедным, стану пилотом, о чем всегда мечтал, куплю четырехместный РA-28.

В тот теплый майский день мы с двумя друзьями-пилотами приземлились в Нью-Джерси на клубной «Сессне» после перелета из Оттавы. В Оттаве деревья только начинали зеленеть, а в Нью-Йорке все уже распустилось и цвело. Это был небольшой аэропорт, предназначенный в основном для частных самолетов. Essex County аэропорт в Нью-Джерси, откуда Джон Кеннеди-младший took off с двумя девушками на своем Piper Saratoga.

Все знают, чем это закончилось. Так всегда бывает, когда в деле замешана женщина. Существует теория, что это не был accident. Все небольшие самолеты типа «Сессны», «Чероки», «Саратоги» и прочих летают сами по себе, если их не трогать. Случай с Джоном, конечно, не был accident. Это был suecide. Чтобы заставить «Саратогу», «Чероки» или «Сессну» и прочих свалиться в штопор, этого надо очень захотеть. Вам нужно убрать engen power, controls на себя и надавить на педаль родера. Это знают все студенты. Такие самолеты, как Р-28, «Чероки» или «Саратога» с нижними крыльями, очень неохотно этому слушаются. Их дизайн направлен на то, чтобы летать, а не падать. Скорее всего, он в очередной раз поругался c Carolynе уже в полете и решил сиюминутно, что на этом все. Все точно.

Такие мысли приходили мне тогда. Он мог бы спасти Америку. Он мог бы стать президентом мира. Но вместо того оказался на дне океана со своей женой и ее сестрой. Но мы все делаем ошибки.

По поводу Америки. По уровню коррупции ни одна из африканских стран и даже Украина в подметки не годится Америке. Здесь коррупция поставлена на государственном уровне и является частью системы.

Но все это неважно. Мы будем летать с моей очередной подругой Carolyne на моем самолете по Канаде, подсаживаясь на небольших аэродромах в разных мелких городках. Откровенно говоря, все эти приключения ей не очень нравятся, но она терпит. Она вообще-то предпочитает лежать под пальмовым грибком где-нибудь в Доминикане или Мексике, с чашечкой кофе и коктейлем на столике рядом. Что и было поначалу, когда мы познакомились. Через неделю после того мы уже сидели в «Боинге», летящем по этому направлению.

До революции мой прадед был адвокатом и нотариусом в Кинешме, имел там дома, которые до сих пор так и называются «Дома Городецких» и охраняются государством. Вот справка: «Исторический отдел Кинешемского художественно-исторического музея размещается в одном из самых красивых зданий в городе. Построил его нотариус Городецкий в середине (18) века». После пожара в этом доме в 1890 году мой прадед строит еще один, куда переезжает семья. Дом сохранился до сих пор. На нем мемориальная доска «Памятник архитектуры 18 века Дом нотариуса Городецкого». После революции там в разное время располагались всякие организации, начиная от отделения милиции, детской поликлиники и кончая ресторанами и прочим уже в нулевых. Кажется, этот дом опять реставрируется сейчас.

Мой прадед все это оставил советской власти и переехал в Петербург, где стал управдомом, что на Большой Монетной, 22. И перевез всю семью. А она была большая. Пять дочерей и два сына, младший из них умер в детстве, когда на него опрокинулась кастрюля с горячим молоком.

Моя дочка волонтер в обществе спасения животных Humane Society. У нее кошка, кот и две собаки, брошенные кем-то и спасенные ей, как и мои кот, кошка и собака. Но животные не понимают предательства и забывают, если у них все наконец хорошо.

И еще о предательстве. Я никогда никого не предавал. И всех моих женщин. Они останутся со мной навсегда. Шерри ушла просто потому, что не захотела моих детей, и я понимаю это, но я не мог сделать иначе. Мужчины — кобели. Они пытаются оплодотворить как можно больше самок, чтобы человечество не вымерло, и женщины должны это понимать. В животном мире, частью которого мы являемся, все это гораздо проще. Но женщины, которые изменяют и врут нагло при этом — предатели. Хотя на них висит ответственность за будущие поколения. Они хранители домашнего очага. Они должны быть преданы мужчинам, которые их детей обеспечивают. И не задавать лишних вопросов. В мусульманском мире это хорошо понимают и держатся этой традиции. Но только не в Америке. Здесь свобода. И при этом никакой ответственности.

Pouline принадлежала к секте Jahova Witness. Она хотела замуж. В их секте нельзя спать с мужчиной, если ты не замужем за ним. Мы довольно долго были вместе. Но в конечном счете этому пришел конец. Полин иногда даже боялась ездить со мной на машине, опасаясь, что кто-то увидит ее с мужчиной. Она потом все-таки вышла замуж за кого-то из секты.

Molly работала в правительстве с 9:00 до 17:00. Все ее мысли в это время были о сексе. Еще она любила золото, бриллианты и все, что относится к этому — одежда, разные побрякушки и прочее. Поэтому ее посылали на всякого рода promotion, на которых она получала мелкие подарки, например носки от «Диор», мне достались. Она залезла в постель в первую ночь нашего знакомства. И в дальнейшем просто требовала это, хотя нам уже далеко не по 20 лет.

Diane просто нужен мужчина, чтобы помогать ей с ее домом, ее коттеджем на озере, ее лодкой и прочим. Она тоже неопределенного возраста, секс ее мало интересует. Она продает дома. Как-то она попросила у меня довольно большую сумму в долг, которую должна адвокатам. У нее была сделка по продаже земли на несколько миллионов, но не поделилась с другой компанией и проиграла сделку. Я ей отказал, зная, что она скорее всего деньги мне не вернет, и отдал ей ключи от ее дома.

Вообще, французские канадки более простые, в принципе неплохие подруги. В них еще живет традиционное католическое воспитание. С ними не надо играть в игры, особенно если это женщины в расцвете лет. Они при этом всегда скидывают себе лет по десять в возрасте.

Francine называет себя Сandy (Канди — конфетка) и тоже абсолютно неопределенного возраста женщина. Она утверждает, что ей примерно столько же, сколько и мне. Хотя ее родители датированы позапрошлым веком. Они держали мебельный бизнес в Hocksbury. Candy одна из тех женщин, которые все подчиняют себе. Все должно быть так, как она считает нужным и правильным.

Она поселилась у меня на некоторое время, когда в ее доме в Квебеке шел капитальный ремонт. У нее несколько квартирных домов и пара бывших церквей, которые она сдает. Она ездит на Chevrolet Caprice 1979 года, доставшемся от ее родителей. Такие машины здесь называли лодками за их величину. Даже приемник там был, и когда она включала музыку, он трещал и шипел при настройке. После этой машины на драйвее моего дома оставались масляные пятна. Я ей заявил как-то утром, когда был трезвый, что если ты хочешь быть моей герлфренд, поменяй машину. Она сделала это потом, когда мы уже расстались.

Одно время Francine работала в правительстве и имела bookeeping business с несколькими компаниями и частными клиентами. Ее телефон начинал звонить в 8 утра. В моем доме тоже происходил ремонт на втором этаже. Мы спали в living room на матрасе на полу вместе с двумя ее собаками. Параллельно с этим мы должны были два раза в неделю, по вторникам и пятницам, разучивать танцы. Танцевальный зал, арендованный танцевальной школой, находился в hospice в подвальном этаже.

Хоспис — это заведение, где люди, пораженные неизлечимыми болезнями, постепенно умирают. Наверху люди постепенно умирали от всяких раковых и прочих заболевании, а внизу танцевали.

Все выстраиваются в ряд и следуют движениям учителя танцев под музыку. Франсин любила танцы, мы даже с ней выступили на каком-то представлении. И при этом у нее множество знакомых, в основном престарелых дев, которые собираются и устраивают парти в периферийных ресторанах в Квебеке, куда еще надо добираться. Все пляшут под звуки саксофона вместе с саксофонистом в двенадцатом часу ночи и всем весело. Мне это все не особенно нравится, но я терплю. Франсин выпивает только немножко, чтобы обратно вести машину, и не дает мне пить, хотя я никогда не бываю пьяным. Мое тело настолько привыкло к алкоголю за всю жизнь, что он на меня просто не действует.

Sandy — это моя боль. Бесконечно доброе существо, с ее кошкой, которой много пришлось претерпеть от ее бывшего мужа. Ко всему у нее диабет. Несколько раз в день ей надо колоться инсулином. С ней я наверное мог бы жить навсегда. Но была проблема. Ее отец и сестра были против наших отношений, думая, что я буду такой же, как и ее прежний муж.

В конечном счете, мужчины и женщины по своей природе абсолютно разные и плохо совместимые вещи и между ними всегда будет конфликт. Надо сказать, что я искренне любил всех моих женщин и каждая из них сыграла свою роль в моей жизни. И вот наконец свобода. Свобода — это когда у тебя все есть и тебе ничего не нужно. А настоящая любовь бывает только в первом классе.

Никто не позаботится о тебе, кроме тебя самого. Ни подруги, которым ты в конечном итоге не особенно нужен, а в основном нужны только деньги, ну и немножко внимания. Ни маме, потому что ее нет в живых, хотя она и приходит ко мне во сне, но совсем другая. Как и отец. Тот почти такой же, как был, только немножко отрешенный, но тем не менее совершенно живой, и только сознание, что его нет, дает некоторое успокоение. Странно то, что никто из них там никогда не улыбается.

По-настоящему мы нужны только нашим животным. Кот улегся на столе и мешает. Они с нами навсегда и никогда не изменят и не предадут, потому что мы им нужны и они нам, и это настоящая любовь навсегда.

А люди? Они все уходят, и смысл жизни уходит вместе с ними. Мы никто в этом мире и всегда останемся ничем. Мы бесполезные существа. Наши мысли о Боге — блеф. Мы все уйдем, когда Земля и ее ресурсы, за счет которых мы живем, уйдут. Недра Земли, которые греют ее, постепенно будут остывать. Земля станет такой же холодной, как Марс. Очень холодной, хотя хитрецы будут говорить, что тогда они будут оккупировать Луну, Марс, Венеру и другие планеты и даже галактики. Но они жулики и знают, как выжать деньги из простого глупого народа на свои проекты. На Земле столько дел, зачем еще оккупировать Марс и Луну. Оставьте космос в покое. Он не ваш. Живите на Земле и устраивайте жизнь на Земле. Вы чужие за ее пределами. Живите спокойно и не воюйте. Только идиоты думают, что с этим у них будет счастье за счет других людей и природы. Дураки и идиоты. Но такова человеческая натура, и это будет продолжаться.

Американские гангстеры с их насквозь коррумпированным марионеточным правительством опять будут пилить свое так или иначе. Клинтон, Байден, Буш или секс-маньяк Трамп. Они все преступники так или иначе. Обама попал в эту компанию случайно и только потому, что всем уже было противно терпеть Буша-2. Педофила Джефри Епштейна, дружка Клинтона и Трампа, который держал притон в его таунхаусе на Манхеттене с девочками, пришили в тюрьме потому, что он много знал. Но все в порядке, потому что это «самоубийство». Его подружка под арестом только потому, чтобы заткнуть ей глотку. Принц Алберт из королевской семьи в этом замешен тоже, как и многие другие влиятельные люди. Это кого они охраняют. Хиллари тоже могла бы порассказать много всего. И если бы не Моника, с которой Клинтон занимался любовью в Овальном оффисе Белого Дома, он бы не стал бомбить Югославию, чтобы отвлечь от скандала, ему не пришлось бы лгать по телевизору о его отношениях с ней. Буш-2 не был бы избран президентом. Президентом бы стал Ал Гор. Вообще, выборы были сфальсифицированы. Вообще вся американская система выборов сделана так, что ей можно манипулировать. И это было настолько ясно видно, как они это делают. Саудовские друзья Буша младшего не устроили бы 9—11. И ФБР, и ЦРУ, и другие кровососы федеральных денег заметили бы, что в школе пилотов, где самое главное учат, как летать и как сажать самолеты, саудовские студенты просили научить их как летать, а не как сажать. Инструкторы доносили это в инстанции. Они им сообщали, что они учат террористов. Но всем наплевать. Ничего не случится. Кто покрывает террористов, тот сам террорист. Это слова Буша-2, когда он вторгся в Ирак и Афганистан. В таком случае ему надо было бы начать войну с Америкой. Что в принципе и произошло. Америка банкрот и держится только на том, что грабит другие страны. Все в правительстве спокойно сидят себе в своих офисах и получают за это вознаграждение и большие суммы коррупционных денег. Им на все наплевать. И они вруны. Все их ЦРУ, ФБР, прочие организации, как и само правительство, абсолютно бесполезны. Но не с точки зрения их самих. А народ здесь привык выкручиваться сам. Но не все. Поэтому здесь огромное количество бездомных и наркоманов.

Ленинград 80-х. Мы пили дешевый портвейн «777» и «33», водку за 3 рубля 62 копейки и всё прочее содержащее алкоголь. Мы болтались по квартирам, где непризнанные поэты читали стихи, писатели читали отрывки из своих романов, художники творили свои произведения и выставляли по конспиративным квартирам. При этом все гении андеграунда и им сопутствующие употребляли большое количество спиртного и сигарет. Романы и стихи распространялись в рукописной форме и в виде ксерокопий. Издавались журналы. Был такой под названием «Континент», например. И много всяких других. Мы были поколением ленинградского андеграунда восьмидесятых. И среди нас было много тех, которые были гораздо более талантливы, чем разные там Довлатовы, Бродские и прочие из поколения шестидесятых. Они почти никто. Они вылезли только потому, что уехали и таким способом сделали себе рекламу.

Довлатов как писатель даже не в середине. Описывает эпизоды своей жизни, иногда в диалогах пытаясь подражать Хему, чьи диалоги тоже довольно утомительные. Все это на уровне «Комсомольской Правды» где он работал, или журнала «Пионер» на худой конец. Хемингуэй, кстати, любил убивать животных, и это доставляло ему паталогическое удовольствие. Он пристрелил себя потом тоже.

Хотя Довлатова, как человека, я понимаю, и мне его жаль. Мы жили в одно и то же примерно время, вращались в одной и той же ленинградской писательско-диссидентской среде. Его пьянство понятно, мы все страдали этим. Он не смог прижиться ни в России, ни в Америке. На его фотографии видно лицо глубоко несчастливого и потерянного человека, который не знает, что с собой делать.

Бродский тоже, хотя у него есть стихотворения, которые более или менее заслуживают внимания, но ничего особенного. Никто бы о них не вспомнил, если бы им не устроили рекламу на Западе. Его преподавание в университетах, это когда собирается группка студентов где-то в уголке, в основном отпрыски богатых родителей и очень либерально настроенных. Они попивают кофе из бумажных стаканчиков и беседуют на разные темы. Чему мог научить их Бродский, у которого даже нет образования. Он таким способом просто зарабатывал на хлеб. На Нобелевскую премию все это не тянет, хотя все знают, что «Нобеля» давали и дают тем, кто старается как можно больше нагадить России, получая за это вознаграждение.

Мой дед был верен своей стране, какая бы она ни была. Уже в Швеции ему предлагали остаться и читать лекции в университетах. Поступали предложения из Лондона и Нью-Йорка. Он был известным человеком в свое время. Я был тогда с ним в августе 68-го в Стокгольме, мне было 12 лет и я все помню.

В Чехословакии переворот. Советские танки на улицах Праги. Мы уезжаем обратно в Ленинград. Полицейское оцепление вокруг теплохода «Надежда Крупская». Толпа кричащих шведов с плакатами «Советы убирайтесь вон из Праги». Кордон полиции образовал коридор, чтобы люди смогли пройти на борт. В толпе его дочь и внуки. И он уже на борту с бледным лицом. Ему было плохо с сердцем. Он кричал: «Светинька, Света!» — наверное чувствуя, что больше не увидит их. Но они не слышали.

Он не остался и не предал Россию. Он был предан ей и Пушкинскому дому, которому он отдал всю свою жизнь. И как его друг и соратник академик Д. С. Лихачев и много-много других настоящих людей.

Забегаловка под народным названием «Сайгон» на углу Невского и Владимирского была местом, где собирались всякого рода диссиденты, фарцовщики, художники, поэты, писатели и прочие отбросы социалистического общества. Там было пиво под названием «Адмиралтейское». Оно было настоящее, как и мы все тогда. Случались облавы, и приходилось растворяться в толпе и прятаться по туалетам.

Я умудрился закончить факультет физики пединститута Герцена. Девяносто процентов этого заведения молодые девицы. Про это заведение ходил анекдот: «В России легализовали проституцию. Для ЛГПИ Герцена требуется только один звонок в правительство — переходим на легальное положение». Хотя это не так. Большинство студенток были красивые, умные, хорошие девушки.

Фарцовка в Апраксином, кассеты, часы шмотки и прочее. Надо было жить и выживать. Мотогонки на Ленинградском мототреке, где я умудрился не сломать ни одной кости, не считая вывихнутой руки. Многие из моих друзей по этому спорту закончили гораздо хуже.

Еврей Исакович из соседнего дома на Шепетовской был мелким начальником на ЛОМО (Ленинградское оптико-механическое объединение). Там могли производить все. Эта контора поставляла компоненты для военных и космических программ помимо всего. Он организовал там подпольное производство крестовин и распредвалов для «Жигулей», которые были в большом дефиците тогда. Друг Александра Броневицкого, бывшего мужа Эдиты Пьехи. Я вставлял крестовины в его жигули тоже. Я распространял это все оптом и в розницу на ленинградских автомобильных толкучках. Меня называли королем крестовин.

Танька и Антонина из того же соседнего дома. Мы познакомились, гуляя собак. Антонина, Танькина мама, метрдотель в гостинице «Октябрьская», что у Московского вокзала. Она говорила на всех языках, на финском, польском, английском и пр. Она скупала у поляков и финнов шмотки, которые я потом распространял. Я спал с ее дочерью Танькой. Танька не догадывалась, что я сплю с ее мамой тоже, хотя это случилось много позже.

Я любил Антонину, и она любила меня. У нас была абсолютная, полная гармония в отношениях, как в постели, так и в жизни, мы были бы идеальной парой, если бы не разница в возрасте, как она говорила.

В ту осень мы у нее на даче. Она не догуляла в молодости и отдавалась любви со всей душой. У нее, конечно, были любовники. Был один офицер. Однажды, когда она привела его домой, Танька отказалась уходить.

Моя Антонина, тебя уже давно нет в живых. В ту последнюю ночь на ее даче в позднем октябре, когда мы просто вышли ночью и гуляли по вязкой дороге с первым снегом, я вдруг сказал себе — это наша последняя встреча. Так и случилось. Бедная Таня, она любила маму. Мама была все для нее.

Балерина Алла Осипенко. Народная артистка, лауреат премии Анны Павловой. О ней написаны книги. В то время мы были относительно молодыми, но с разницей в 20 лет. Алла любила молоденьких мальчиков. Она жила с ее танцевальным партнером Джоном Марковским, который тоже был младше нее. Алла в ее квартире на Желябова часто устраивала выставки разного рода художников андеграунда, на которые приходило большое количество людей. Власти, конечно, об этом знали и терпели до поры до времени. Дверь в ее квартире никогда не запиралась. На столе всегда-всегда были водка, вино и коньяк. Все это иногда превращалось в попойки. Частым гостем на них была подруга Аллы, легендарная балерина 30–40-х годов, Татьяна Вечеслова. Она появлялась всегда в середине веселья. Надо сказать, что эта женщина в свои 70 лет могла спокойно выпить бутылку водки не пьянея, при этом как будто это вода. Она была близкой подругой Анны Ахматовой. Они так и похоронены рядом на кладбище в Комарово. Мы слушали оригинальную запись «Реквиема» на старом магнитофоне в ее квартире.

Алла была с КГБ на широкой ноге. Те могли просто без звонка заявиться в ее квартиру и доверительно побеседовать. Один раз она устроила большую выставку художников у себя на квартире. Выставка просуществовала несколько дней. Но потом спустя некоторое время ей все же сказали это убрать, потому что об этом уже трезвонили по ВВС и Голосу Америки. И пригрозили немножко. Но это были уже восьмидесятые. Как можно посадить народную артистку?

Джон завел новую подругу и спал с ней в ее же, Аллиной, квартире. Алла и Марковский танцевали с сольным спектаклем на Желябовой в маленьком театре рядом с ДЛТ. «Алла Осипенко и Джон Марковский. Двухголосие.» — афиши расклеены по всему городу. Кубинка Алисия Алонсо тоже танцевала до этого возраста, как и Плисецкая, с которой мой отец имел дружеские отношения. У меня сохранилась книга Плисецкой, подписанная ей моему отцу.

Евгений Петрович Мухин. Мой отец. Друг балета. О нем написано несколько книг. (Жизнь и творчество Е.П.Мухина. «Дайк Пресс»). Когда Плисецкая с театром приезжали на гастроли в Алмату, вся труппа после спектакля собирались в его доме на территории Института туберкулеза, где он имел клинику. Собственно говоря, как и все артисты, приезжающие туда на гастроли, в конечном счете после спектаклей оказывались в доме Евгения Петровича, где устраивались сабантуи как продолжение. Он в молодости был актером, играл героев-любовников, но потом стал врачом, как и его мать, тоже врач, отсидевшая и отслужившая врачом 25 лет в сибирских в лагерях как жена врага народа.

В его казенном доме на территории алматинского института туберкулеза туалета не было, но был нужник, сколоченный из досок и с дыркой посередине. Отцу посоветовали повесить мемориальную доску над ним типа «Здесь была Плисецкая». Потом ему все-таки выделили квартиру.

Когда он ушел, ему было всего 66 лет. Скорее всего, покончил с собой. Хотя это не так. Он не смог бы этого сделать с его жизнелюбием. Но никто не знает, потому что вскрытия не делали из уважения к нему. У меня с ним был разговор по этому поводу. Он говорил, что у него всегда под рукой цианистый кал (калий). Он был матерщинником и все переделывал на этот лад. И на его выступлениях и лекциях он использовал этот лексикон и при этом без всякой пошлости.

Маленькой тонкой, острой пилой вам распиливают грудь точно посредине. Потом с помощью приспособления кость груди раздвигают и появляются легкие, пораженные туберкулезом. Алла тоже была на его операциях, когда в молодости гастролировала в Алмате вместе с театром. Она была сильная женщина и никогда не теряла сознание, глядя на открытую грудную клетку с бьющимся сердцем. Я, надо сказать, почувствовал себя плохо после примерно двадцати минут. Кажется, что человек, лежащий на операционном столе, вытягивает из тебя всю энергию, чтобы выжить. Если одну половину легких, где все еще не так плохо, ее оставляют, другую половину, которая более поражена туберкулезом, всю или ее часть удаляют. Особенно если это легкие курящего человека. Они черные. И если все совсем плохо, грудную клетку закрывают, и человек просто потом постепенно умирает.

Алла и Марковский жили в одной и той же квартире, хотя уже не были больше парой. Когда пьяный Марковский с его новой подругой начинал храпеть, Алла по старой памяти свистела тихонько в дырочку в стене, которая разделяла квартиру пополам, и он успокаивался в постели с любовницей.

Вечеринки на даче в Сестрорецке. Алла занимала половину старого финского дома наверху. Другую половину внизу занимала Ирина Колпакова. Балерина и народная артистка. Это был большой финский дом с двумя разными входами и участками. Они не очень ладили между собой. Пьянство затягивалось иногда на несколько дней с большим количеством разного приходящего и уходящего народа. Когда наконец все это заканчивалось, мы с Аллой собирали бутылки (много) и сдавали их в магазине неподалеку, где ее очень хорошо знали. На эти деньги опять покупалось вино. Я помогал ей убирать дом после ледового побоища. Потом мы уже вдвоем так и продолжали.

Аллин сын занимался валютой и кончил плохо. Эта трагедия останется с Аллой навсегда.

Позже, уже в 2000-х она преподавала балет в Италии и Франции. Не помню в каком году я узнал, что она во Флориде, и удалось узнать телефон.

— Сережа!

— Алла, я приеду.

— Не надо, я улетаю завтра домой, ведь у меня там две кошки, которые меня ждут.

ЛГПИ Герцена. Мой дед преподавал там тоже, в 30-х, на литературном факультете. Я учился на факультете физики. Это начало 80-х. Только с третьего курса нас начинали учить, что мы учителя. До этого сплошная высшая математика, физика, химия, психология, литература и прочее. Зачем все это, чтобы учить оболтусов? А преподаватели! Нищие, но какие! Я помню, как преподавательница математики, конечно еврейка, умница и неплоха собой, шла по направлению к троллейбусной остановке на Невском в тапочках, зимой, по ленинградскому снегу, перемешанному с солью, потому что у нее украли ботиночки в ЛГПИ Герцена. Я помню их всех. Мои учителя в университете, как и в детстве, в 141-й школе на Охте. Они все были настоящие, преданные своему делу. Не такие, как в Канаде, с которыми я столкнулся на собраниях, когда мои дети учились здесь в школе. Они те, на которых держалась Россия. Но их уже мало осталось.

Школа 187. Но это так, ничего серьезного. Мне просто надо было доказать себе, что я могу. Бабский персонал и бесконечные склоки. Надо сказать, что во всех школах, где мне довелось работать, у меня всегда были проблемы с администрацией за мое вольнодумие. Школы были в то время последний оплот консерватизма. Подруги как всегда заведутся. В одной из них было две — литераторша и француженка. Они на переменах забегали на перекур ко мне в лабораторную комнату, где была вентиляция, иногда пили вино у меня на квартире. Директриса об этом знала, и это ей не очень нравилось. Мы с ней гуляли иногда после работы и обсуждали литературу и прочие вещи. У нас были абсолютно противоположные взгляды на все. Она не любила Булгакова и считала, что «Мастер и Маргарита» это тяжелая вещь. Худенькая, в очках с сильными линзами. Но при этом строгая коммунистка, не терпящая возражений. Было еще в этой школе несколько женщин с такими же убеждениями. И я их люблю и уважаю сейчас. Но не в то время. Она уволила меня позже по собственному желанию.

Эллочка была моей ученицей, когда я был руководителем 9 класса Б (были классы А, Б, В).

Я ставил ей четверки только за то, что она симпатичная и страдает искривлением позвоночника, что ей ни как не мешало. Но она этим пользуется, притворяясь иногда.

Прошло несколько лет. Она стояла на перекрестке, с поднятой рукой, в куртке, с нахлобученным на голову капюшоном, и немножко пьяная.

Кстати, так охарактеризовала моя бедная мама Эллочку: «Очень красивая, только очень пьяная».

Такова была Эллочка в действительности. Она была бы в принципе неплохой женой для кого-то, если все бы у нее выветрилось из головы.

Я остановился. Она залезла в машину, я еще не знал, что это она.

— ООО! Это вы? Я об этом мечтала всю жизнь, — сказала она, памятуя наши взаимные симпатии еще в школе, и прижалась ко мне щекой. От нее пахло вином, сигаретами и какими-то духами. Так все и началось.

— Ты знаешь, с кем ты связался? Ты с проституткой связался, — заявила она позже.

Эллочка поселилась в моей квартире на некоторое время. Вернее сказать, проводила время между ее похождениями. Она могла заявиться в любое время, иногда среди ночи или утром после ее приключений. Мудрая Раечка, моя подружка на всю жизнь, сказала, когда познакомилась с Эллочкой:

— Только не давай ей перевозить мебель. Ты ее потом не выживешь.

И это было действительно так. Та уже намеревалась это сделать.

Несмотря на эти нюансы, мы все очень хорошо дружили. И вообще, женщины — довольно интересные существа. Начиная с моей бывшей жены и кончая Танькой, Эллочкой, Раечкой и прочими. Они все знали друг друга и в какой-то степени сосуществовали и даже дружили. Бывшая жена знала, что все это несерьезно, она уже родила двоих детей, но это, вероятно, был только способ, чтобы все контролировать. Дружила с моей первой женой, московской еврейкой Ленкой Вейцман, и добилась того, что мы с ней развелись через год.

И дело не в этом. Эллочка, конечно, не была проституткой, а просто была хитрющей девчонкой, которая использовала всех и вся для своих личных нужд. На вечеринках она всегда имела с собой талмуд — толстую книгу с предсказаниями судьбы. По этой книге она предсказывала судьбу всем, кто хочет, таким образом развлекая публику.

Мы после дембеля и нам примерно по 20 с лишним. Это конец 70-х. Нас трое: я — Сергей, Витя и Саша (их уже нет), клички Ус (Белоусов), я — Жорик, не знаю почему, так прозвали в армии и Витька. Ус — Саша Белоусов — высокий и худой, я ни то ни се, Витька немножко толстоватый, что и сгубило его потом вкупе с алкоголем. Мы все шофера и бывшие мотогонщики. Саша бывший кроссовик, я занимался гаревыми гонками, то есть спидвеем. Помню всех, кто служил в 23-й спортивной роте. Гена Моисеев, чемпион мира по мотокроссу в классе 250, у него очередной «Мерседес», который ему подарили в Австрии за то, что он выступал на мотоциклах КТМ. И много других. Была такая пара, фигуристы Смирнова и Сурайкин, чемпионы мира в парном катании. Сурайкин приезжал служить на своей «Волге», подаренной правительством за услуги перед Советским государством. И много-много других, о которых никто давно уже не помнит. Легендарные хоккеисты, которые проиграли Канаде на последней минуте. Я знал многих из них. Я знал их всех, потому что возил их всех на автобусе на сборы, в аэропорт и куда им надо. Ленинградский СКА и Московский ЦСКА были армейскими клубами, однако между ними была большая разница. Ленинградский СКА располагался на Ломаной улице, что у Московских ворот и которая примыкала к текстильной фабрике «Большевичка». По этой улице в три смены идут работницы туда и обратно. И КПП как раз на средине, где на ступеньках сидят солдаты и флиртуют с ними.

Если в Советской Армии была хоть какая-то дисциплина, то это совершенно не относилось к 23-й спортивной роте Ленинградского СКА. Солдаты, то есть спортсмены, ходили по гражданке и отращивали волосы. Никто ничего не контролировал. Прапорщики и офицеры, те же бывшие спортсмены и алкаши, как командир, он же бывший вратарь хоккейной команды Ленинградского СКА капитан Володяев, пили каждый день. Солдаты не возвращались на службу неделями. Но вскоре этому пришел конец.

Было лето 1974-го. В Мойке выловили труп, который оказался солдатом 23-й спортивной роты. Он не появлялся в части около двух месяцев, и это никого не волновало. Как его труп оказался в Мойке, никто не знал.

После этого командование Ленинградского военного округа, что на Дворцовой площади, решило, наконец, что с 23-й спортивной ротой надо что-то делать. Дело в том, что для офицеров и высших чинов 23-я спортивная рота и полный бардак в ней были очень удобны. Высшее командование использовало автомобили и автобусы роты для своих личных нужд, выезжая на рыбалку, на дачи с девушками легкого поведения, со своими женами и детьми. Солдат использовали как рабочую силу для работ на их частных владениях. Так было.

Летом 1974 года они нехотя решили навести порядок. В роту был прислан подполковник Коротков с Севера. Это был настоящий строевой командир. Первые несколько дней он спокойно сидел в скверике на территории роты и общался с солдатами (если их так можно было называть) конспиративно, не надевая формы. Никто не догадывался, что грядет. На третий день Коротков оделся по протоколу и выстроил всех на плацу. Надо было посмотреть на эту армию. Длинные волосы, бородки кое у кого, джинсы вместо униформы. Непостижимо, что такое было в Советской Армии в 1974 году.

С этих пор в 23-й спортивной роте начались тяжелые дни. Никаких увольнений в город, хотя раньше никто и не спрашивал. Всех одели в форму, которая кстати нашлась на складе роты у коптера. Всех выстригли. Подворотнички чистые и стираются каждый день, Коротков сам за этим следил.

Он обосновался жить в самой же роте, в своем офисе, куда поставил кровать. Офицеры и прапорщики загрустили. Коротков после пяти вечера переодевался в спортивный костюм и даже смотрел телевизор вместе с солдатами, вроде как он с ними друг, но все чувствовали напряженность и большую. Особенно старший лейтенант Володяев. Не выпить ничего. В прошлые хорошие времена они уже почти с утра начинали. Но порядок есть порядок и дисциплина.

Надо сказать, что подполковник Коротков в принципе был неплохим офицером. Он вызвал меня в свой кабинет, когда получил бумагу из Ленинградского мототрека от тренера команды по спидвею «Нева» Лемберга и при этом еще с подписью некого Дубяги из Спортивного комитета Армии. В документе значилось: «Командиру 23-й спортивной роты подполковнику Короткову. Прошу отпускать члена команды по спидвею „Нева“ рядового Городецкого для тренировок в дни и часы, указанные в графике». Но Коротков уже использовал меня в качестве шофера на «кавзике» — гробовичок Газ-651 армейского зеленого защитного цвета. ГАИ в то время оставляла армейские машины в покое и никогда не останавливала их.

Этот автобус был очень удобен и использовался для вывоза офицеров и высшего командного состава Ленинградского военного округа по их пьянкам и гулянкам с девицами и женами. Мертвых солдат мне приходилось возить тоже и грузить их, хватаясь за их ноги. Хотя, чтобы быть честным, среди офицеров были и очень порядочные люди. Я встретился как-то после с одним из них в Кировском театре. Помню, еще в армии я перевозил ему вещи на дачу, и он заставил свою дочку, наверное лет 12, вымести весь автобус, когда я сам хотел это сделать. Так настоящие офицеры воспитывали своих детей.

Коротков вызвал меня к себе.

— Если ты хочешь заниматься спортом, то будешь заниматься им в Кандалакше или Варкуте.

«Санаторий северное сияние», как называли среди солдат Воркуту, Кандалакшу и прочие удовольствия. Мне это естественно не очень светило.

Коротков был не дурак. И очень быстро начал обделывать свои дела в Ленинграде. Первым делом он выбил себе квартиру, что было очень просто с его связями в Министерстве обороны. Завел знакомых среди директоров продовольственных магазинов. Мой «кавзик» при этом использовался ими в личное пользование для поездок на их дачи и вечеринки. В очередной раз, когда все были развезены, оставшаяся жена одного из них, которую я должен быть доставить домой, на одной из забытых дорог приказала мне остановится. И разлеглась на заднем сидении, пухленькая блондинка. Ей было отказано. Я был честен и не мог переступить порог. Ничего не случилось. По всей видимости, муж ее не особенно удовлетворял. После этого я больше ее никогда не видел.

Директора продуктовых магазинов всегда были на высоте в то время и очень уважаемы. В этом тоже была культура Петербурга.

Такова была спортивная 23-я рота СКА на Ломаной улице. Но скоро это все кончилось. В один прекрасный вечер Коротков выстроил всех на плацу. Все уже знали, что произойдет. Своим спокойным в этот раз голосом он заявил:

— Приказом командования Ленинградского военного округа я направлен в Германию и передаю полномочия командованием роты старшему лейтенанту Володяеву.

И сразу же покинул территорию части. В тот же вечер все прапорщики и офицеры напились. Володяев уснул в его офисе. Звонит в роту в 3 часа утра.

— Сережа ты уже не обессудь… — он еще полупьяный, чтобы я его отвез домой.

Он, кстати, потом повесился у себя дома на водопроводной трубе. Я узнал об этом несколько лет спустя.

Итак, мы сидим в ресторане и это конец 70-х. Нам под 20 с лишним и мы дембеля. Рядом за соседним столиком две девицы, им под тридцать. Мы переглядываемся, и они в конечном счете перемещаются за наш стол. Официанты недовольны, но все улажено. У нас машина, хотя все пьяные. Все едут на квартиру к Рае и зависают там на три дня. Раечка со мной. Ус спит с другой, Витька не у дел, что не совсем так. Он ездит в вокзальный ресторан, чтобы прикупить что-то перекусить, с водкой в Ленинграде ночью никаких проблем, любой таксист имеет под сиденьем, стоит 10 рублей.

Моя Раечка. Потом мы будем долго вместе по вторникам каждую неделю. Мы будем любить друг друга навсегда. Моя девочка Раечка, где ты? Еще жива ли ты? Когда последний раз я видел тебя? Тридцать лет назад.

Как обычно по вторникам я у моей Раечки. Мы немножко выпиваем, и слушаем музыку, и говорим. Ее комната обставлена разными иностранными бутылками, банками и прочей дребеденью, на полу стоит ваза, из которой торчат длинные сухие камыши. У нас с ней день рождения в один и тот же день, только с разницей в 10 лет. Мы водолеи. Она худенькая, небольшого роста, ее нос с горбинкой. Она парикмахерша со своей клиентурой, среди которой много жен влиятельных людей.

Звонок в дверь. Раечка с настороженным видом. По звонку она знает, это Анна. Дверь открывается, и появляется Анна. Нет, сначала появляется ее грудь, которая гораздо большие, чем на картинах Рембрандта. Но с этим ничего не сделать. Она еще принесла бутылку вина. В то время не надо было предупреждать, что ты придешь в гости. Просто звонок в дверь.

Ничего страшного. Все продолжается своим чередом, и в конечном счете все трое укладываются спать на полу на матрасе, поскольку места на кровати на троих нет. На утро между Раечкой и Анной на кухне происходит разговор. Совершается сделка. Я это все слышу краем уха, еще в полусне, мы все-таки были не очень трезвые той ночью.

— Отдай мне его, — заявляет Анна тоном, не требующим возражений. Я в этом случае просто предмет сделки. Раечка соглашается. Мы пьем кофе, и Анна усаживается в мою машину. У нее какой-то подвальный продуктовый магазин, и она позже пытается сделать меня своим партнером. Она ко всему прочему еще и гадалка со своей клиентурой. Она уехала в Израиль потом и занималась тем же там. Мне попалась как-то под руку израильская газета с ее фотографией и статьей. Рая не возражает ничего по этому поводу. Мы все равно друзья и это навсегда.

Моя бедная мама. Она, конечно, натерпелась со мной. Мать-одиночка. Работала много. Преподавала журналистику в Ленинградском университете. Когда я был в детском саду, меня забирали последним. Я завидовал другим детям. Позже просто рос беспризорником, потому что мать приходила домой с работы поздним вечером. Безотцовщина на ленинградской почве. Она кончила плохо. Ее шведская сестрица закончила гораздо лучше. Получилось все плохо у них. Ее сестра уехала в 59-м, вышла замуж за секретаря компартии Швеции и уехала туда. Она ненавидела Союз и все, что связано с ним. Они долго ругались по поводу наследства. Их отец и мой дед был профессором литературы и директором Пушкинского дома во время Блокады, заведовал архивом, в котором хранились рукописи Пушкина, Лермонтова и других. Занимал одно время должность директора института Театра Музыки и Кинематографии в Ленинграде. Написал множество научных трудов. Он был коллекционером и скупал произведения искусства. Но после его смерти все пошло прахом. Светлана вывозила картины в Швецию, прилепив скотчем у себя на спине. И я ей в этом помогал. Хорошо помню ее спину. И ее ненависть ко мне и моей маме. Она считала, что все несправедливо по отношению к ее детям, Марии и Петеру. Но они родились и выросли в Швеции, а я жил в Ленинграде, и мой дед в какой-то степени заменял мне отца.

В 80 х Ленинград был заполнен шведами и финнами. Финны приезжали сюда напиваться. В Финляндии сухой закон, полтора литра в месяц на человека. Тем более что финны самые алкаши. Тетка этим пользовалась, вывозя антиквариат в Швецию. Автобусы с милыми шведками и финками почти не проверяли на выезде. Но это неважно. Мама ушла. Она использовала валокордин в качества снотворного и умерла с передозировкой. В России все можно без рецепта. Бедная мама. Я ей звонил каждую неделю, чтобы она прекратила это. А ее сестра просто заснула в кресле дома для престарелых в Стокгольме под присмотром медсестёр. Так вот бывает.

Шепетовская улица, дом 3. Это еврейский рассадник, построенный в 60-х годах Институтом Русской Литературы, то есть Пушкинским домом, который тоже еврейский рассадник. Во всяком случае так это было.

Юра из соседнего подъезда. Мы с ним быстро сошлись. Он старше меня лет на десять, но у нас много общего. Он инженер и одно время работал где-то на номерных заводах, которых в Ленинграде сотни. Ему даже иногда в голову приходили разные идеи по улучшению обороны страны. Обычно все гениальные идеи приходили к нему, когда он сидел на стульчаке в туалете. Он утверждал, что мозг чувствует себя более раскрепощенным в таком положении. Однако позже он сообразил, что гораздо лучше торговать кассетами в Апраксином, чем решать проблемы военного ведомства за 120 рублей в месяц. Для этого он завел всякого рода аппаратуру, чтобы делать копии, и даже цветной телевизор.

Охта в то время была окраиной Ленинграда. Деревянные дома, почерневшие от времени, из прошлого века и без удобств. Дровяные сараи, голубятни. Проспект Металлистов — сплошная грязь и колдобины. Грузовики едут медленно, переваливаясь с боку на бок, по ямам. Мы в детстве после школы цеплялись за них сзади, чтобы прокатиться таким способом. В конце проспекта Металлистов располагалась Тентелевка. Это громадная территория, где огромное скопление вагонов, складов с разного рода грузами, начиная с военных и кончая вином. Вино из Грузии доставлялось цистернами. При каждой цистерне был грузин. Это вино естественно предназначалась для разлива на ликеро-водочном заводе, что на Охтинской набережной. Однако не все вино туда попадало. Торговля шла полным ходом. Грузины с удовольствием давали всем желающим попробовать вина, с тем чтобы потом они его купили. Вино наливалось в канистры, трехлитровые банки и другую посуду. Всех это устраивало. Охрана там тоже получала свою долю. И вино было очень неплохое по сравнению с тем, когда оно потом разливалось на ликерке, где его с чем-то смешивали. Мы это вино с удовольствием пили на Юриной квартире.

Юра, надо сказать, был уникальный человек. Он ничего не принимал всерьез. На все вопросы у него один ответ: «Ну, что дальше?». Это когда разливалась очередная порция вина или водки. Болгарские сигареты «ВТ», «Стюардесс», «Опал». И тем не менее, он был интеллектуалом. С ним можно было разговаривать на любые темы. В старой церкви на Охтинском кладбище, что в конце Шепетовской улицы, Юра всегда ставил свечку Николе Угоднику. Никола Угодник там на иконе очень веселый, как он считал. Я обычно ставил свечку Деве Марии или еще кому-то по настроению.

На всех пьянках у него на квартире естественно присутствовали разного рода женщины. Однажды Юра обнаружил, что у него появились мандавошки. Была такая песенка «Мне подружка подарила четыре мандавошечки, чем же буду их кормить — они такие крошечки». Для борьбы с мандавошками существует ртутная мазь, которая есть в любой аптеке. Однако Юра решил, что этого недостаточно. Он купил баллончик для уничтожения насекомых и опрыскал себя и даже свою лысину. Я его встретил на улице потом. Он сообщил, что случилось, и в доказательство приподнял кепочку, показывая свою лысину, которую он опрыскал тоже. Она была красная.

Юра периодически уходил в запои. Он завешивал окна темным покрывалом, чтобы не было видно дневного света. Ни ночь ни день. Но при этом иногда выползал на улицу, чтобы запастись спиртным. В одну из таких вылазок среди ночи он приобрел бутылку с денатуратом, в народе называемый «синеглазкой» за его нежный голубой цвет. Но это было еще хуже. Жидкость была темно-синего, почти черного цвета. Ему объяснили, что это, мол, настойка черноплодной рябины. Юра, конечно, это выпил и посинел. Кстати говоря, в то время на улицах Питера очень часто можно было встретить синего человека. Был горбачевский сухой закон и люди пили всякую дрянь.

Как то, возвращаясь домой, я увидел в предвечерних сумерках Юру и насторожился. Что-то в его облике было не так.

— Ну что, синий — сказал он, видя мое замешательство. И он действительно был синий, нет, скорее фиолетовый. Надо сказать, что потом синева со временем начала исчезать и через месяц Юра уже приобрел естественный цвет лица, только уши еще оставались нежно-сиреневого цвета ввиду более слабого кровообращения.

Прошло много лет. На другой стороне земли я вдруг неожиданно просыпаюсь среди ночи. Юра! — как будто стрелой через мозг. Мама звонит через несколько дней и сообщает, что Юра умер.

Такие вещи случались со мной много раз. Кстати, Булгаков писал об этом в его гениальном романе. Например, таким же способом я узнал, что Шерри родила дочку. Сон, похожий на реальность. Хотя после того, когда мы разошлись, я больше никогда не видел ее и мы никогда и не общались даже по телефону. Она уже давно была замужем и жила во Флориде. Потом случайно встретил ее сестру, это подтвердилось.

Эти сны настолько похожи на реальность, что все предметы, например, можно трогать, брать в руки, физически ощущая их. Можно летать, если наберешь достаточно потенциальной энергии. И все вокруг настолько реально, что потом не можешь понять, что это, сон или явь.

И часто события, которые были там, повторяются в точности в реальности, и после осознаешь — я ведь это уже видел, это уже было со мной там. Все как и было предсказано. И много других подобных странных вещей, не поддающихся объяснению.

Вообще, не обязательно умирать, чтобы узнать, что там, на другой стороне. Я это знаю точно. Мне было показано много раз. Это параллельный, зеркально отраженный мир, где существуют копии. Этот мир похож на наш, только совсем другой. Иногда более привлекательный, а иногда более страшный. И они дают нам сигналы оттуда. Только надо прислушаться.

Дом номер три по Шепетовской улице был полон уникальных личностей. Доктор Мозель жил в третьей парадной на первом этаже. Он был врачом-проктологом и имел клинику в Сестрорецке. Проктолог — это если у вас проблемы с задним проходом, или грыжа, или язва желудка, или вылезают кишки — вам всегда поможет доктор Мозель. Он сделает вам операцию, чтобы вы себя чувствовали лучше. Но это еще не все.

Больница в Сестрорецке, где он заведовал, была на все случаи жизни. Вам помогут со всеми болезнями, вплоть до хронического простатита. Так и случилось, когда мне надоело посещать лекции в ЛГПИ Герцена и мне нужен был академический отпуск. Доктор Мозель естественно мне с этим помог. Он поставил мне диагноз «хронический простатит», которого конечно не было, и поместил меня в его больницу на некоторое время, чтобы все было законно и я бы мог получить академический отпуск по состоянию здоровья.

На территории больницы находилось также общежитие медсестер. Мы с некоторыми пациентами неплохо проводили там время. У сестер всегда был медицинский спирт, настоянный на травах и от этого зеленого цвета. Он предназначался для лечения разного рода заболеваний. Сестры называли его «проктологический коньяк».

У доктора Мозеля и его жены никаких комплексов. В его квартире на Шепетовской постоянные вечеринки со множеством разного народа. Все просто. Его жена хорошая большая баба, вдвое младше его, но с блестящим чувством юмора и без предрассудков. Все веселятся. У доктора Мозеля тоже случались всякого рода ситуации. Один раз он, например, забыл своего пациента, распятого на экзаменационном кресле, и уехал домой на своих «Жигулях». Потом через несколько лет его хватил удар и у него отнялась левая половина. Его жена отнеслась к этому с юмором, копируя, как у него отвисла челюсть. Это были веселые 80-е. Времена застоя, как тогда выражались, хотя на самом деле было совершенно противоположное. Над Брежневым смеялись, члены политбюро мерли один за другим.

Кошка на столе. Ей скучно, и она трогает меня лапой, чтобы я проявил внимание. Кот спит, развалившись на полу. В Оттаве плюс 30 в сентябре. И вообще, весь сентябрь и начало октября такие всегда. Оттава на широте Южной Франции. Но зимы иногда минус 25 и горы снега. Бедные зайцы, их наплодилось в этот год, прошлая зима была относительно теплой. Я не стригу траву на участке, и зайцы этим пользуются. Мне жалко зайцев и белок тоже. Они не понимают, что скоро наступят холода. Как они переживут следующую зиму, а их уже даже маленьких наплодилось много, а зима надвигается, даже если в январе тепло. Но это юг Онтарио. На Ниагаре выращивают персики, груши, яблоки, сливы и виноград, из которого делают прекрасное вино, намного лучше всяких испанских, итальянских и французских. Оно продается в четырехлитровых коробках, чтобы было проще.

В конечном счете человеку очень мало нужно. Немножко еды, немножко вина и чтобы никто не диктовал тебе условия, вроде жены, подруги или партнёра по бизнесу. Все это в прошлом. Я свободен. Но я в тюрьме. Я в тюрьме своего тела. Куда бы я ни ездил, с кем бы ни общался, я везу свою скорлупу с собой, как улитка или черепаха. И от этого никуда не деться, где бы вы ни жили и где бы вы ни искали своего счастья. Счастья нет. Это иллюзия.

Здесь демократия. Ее пропагандирует так называемый коллективный Запад. Но это все вранье. Те, кто прожил половину сознательной жизни за границей, знает, чего все это стоит. Нужно только приехать и посмотреть. West side Ванкувера или подобные районы других американских. «Америка — это красивый фасад, за которым большая помойка», — так сказал мне однажды пилот American Airlines, когда я работал в аэропорту.

Это блеф. Людям, как и животным, нужна стабильность, крыша над головой, немножко поесть и выпить немножко. Людям нужна диктатура, чтобы быть защищенными. Америка — это страна третьего мира, страна-банкрот, которая и манипулирует своей валютой, чтобы хоть как-то поддержать себя. Она грабит другие страны, разрушая их. Проедетесь по Америке и вы увидите все. И она умудряется убивать миллионы людей и своих солдат тоже (мальчишек, которые идут в армию, потому что все не очень хорошо в одноэтажной Америке). Преступное государство с преступным правительством. Буша-2 надо судить за его преступления. Наверное, самые счастливые люди живут в Северной Корее, у них есть все и нет бездомных. Но это демократия. И что творится в Европе. Но это их дело. Америка — страна идиотов, как и Европа тоже. Они верят всему, что им говорят через СМИ. CNN is the best! The best Liars in the world. Они могут все перевернуть с ног на голову и представить как будто это все правда. Один еврей Волф Блитсер чего стоит. И все идиоты здесь в это верят. Во мне всегда жило чувство справедливости. Оно подразумевает неприятие вранья. Как и в Союзе тогда, так и здесь, но здесь оно в разы больше.

Кстати говоря, я тоже еврей, скорее всего. В семье это скрывали, хотя стоит посмотреть на наши семейные фотографии. Но может и нет.

Кстати, про отца. Он был хирургом, доктором наук, под его руководством сделано много прорывов в медицине. Последнее время он жил в Алмате и заведовал клиникой в институте туберкулеза. О нем написано несколько книг. Я узнал его, только когда мне было14 лет. Безотцовщина на ленинградской почве. Мой дед по его линии был командиром крейсера «Октябрь» и был репрессирован в 37-м. Его жена, детский врач, отсидела полжизни в сибирских лагерях как жена врага народа. Знакомо многим, не правда ли? Но она тем не менее сохранила любовь к Родине и считала всегда, что так было нужно в то время. Она была лагерным врачом и лечила заключенных. Когда ее арестовали, отца забрала ее сестра. Ему еще повезло, что не отправили в детдом или в Гулаг. Позже отец стал связным между этими двумя мирами — свободой и лагерями. В то время в лагерях находилось много больших людей, в том числе артистов, писателей, поэтов, художников. Он был актером и играл в основном героев-любовников. Занимался балетом. На этой почве был связан с этим кругом. Знал Вертинского и многих других. В то время этот круг был довольно узким и все так или иначе знали друг друга. Но его любовью всегда был балет. Книга Плисецкой с дарственной надписью моему отцу до сих пор сохранилась у меня. Кстати, несмотря на то что он стал известным хирургом, профессором, доктором наук, он остался актером на всю жизнь. Выступал с лекциями, на которые собирался весь институт туберкулеза вплоть до уборщиц. Он делал их так, что вся аудитория покатывалась от смеха. На каждой вечеринке, которые кстати почти каждый вечер происходили в его доме, где бы он ни был, он всегда был во главе стола, водка и медицинский спирт лились рекой. Он имитировал Брежнева так, что люди покатывались со смеху. И когда вечеринки происходили в ресторанах, даже люди за соседними столиками переставали пить и есть, а слушали и смеялись.

Мои кот и кошка абсолютно избалованные существа. Им каждый день подавай что-то новенькое. Тритцы подавай. Это кошачьи лакомства на местном жаргоне. Или каждый день новою еду. Та, что была вчера, их уже не устраивает. Новенькое подавай. Мне пришлось построить дополнительную решетчатую дверь в комнате, где я сплю. Потому что они мне спать не дают. А кот еще и умудрился написать в мою постель. Таким способом он закрепляет за собой свою собственность. Или протестует. Не известно, что у него на уме. Но это демократия. С кошкой они не дружат, но сосуществуют. Кошка ест не очень много, только поклюет чуть-чуть. И кот этим пользуется, доедая за ней. Кошка всегда спала со мной. И кот тоже, когда прохладно и на улице дождь или снег. Но теперь с этим покончено. Я построил решетчатую дверь в спальную и не пускаю их. Но они по утрам сидят перед ней и издают разные звуки. Это свобода слова. Сейчас они получили очередную порцию вкусняшек вместо нормальной еды и сидят на столе. На улице дождь и уже конец сентября. Нет удушающей оттавской августовской жары вкупе с влажностью. Это океанские подарки с Атлантики. Мы получаем их из Америки, но в усеченном варианте. Если во Флориде ураган и потопы в Аризоне или Техасе, мы получаем все это примерно через три дня в виде сильного теплого ветра и дождя с запахом океана. И это не так страшно, как в южных штатах. Здесь мы защищены территорией. Хотя и случаются инциденты. Торнадо прошелся над Рокклиффским аэродромом в Оттаве, перевернув несколько десятков частных самолетов. Я успел за неделю до этого перегнать свой в другой город и оставить его там у моего знакомого в ангаре на зиму.

Никто не может сказать, что случиться с тобой завтра. Ты можешь попасть под машину или утонуть в своем бассейне. Хотя это не совсем так. Мир связан жесткими законами и функциями. Это как уравнение. При всех заложенных в него параметрах правильный ответ может быть только один. То, что случится завтра, уже заложено сегодня, и этого не изменить. Это как с погодой. Прогноз на завтра довольно точный, и примерно известно, какой она будет через неделю. Можно было бы знать точно, какая будет погода в этот же самый день через тысячу лет, будь доступной вся информация и компьютер, который способен все это просчитать. Так и в человеческой жизни. Миром правит жесткий закон. Это закон причин и следствий. То, что случится завтра, это уже заложено в предыдущем, и этого не изменить. Жизнь как рулон туалетной бумаги. Сначала он раскручивается медленнее, но чем ближе к концу, тем быстрее.

Мы с Шерри одно время тогда жили в одном из не очень хороших районов Оттавы под названием Mechanicswille, то есть район автомехаников, где можно было снять дешевое жилье. По ночам проституточки постукивают каблучками, те, что получше, или в кроссовках, что похуже и чтобы легче ходить, идут по улице, оборачиваясь на редко проезжающие машины. Был там и дом, принадлежавший Hells Angels, со всеми атрибутами безопасности — камеры наблюдения, железные ворота, высокий забор. Это была еще Америка 80-х. Лихие времена были тогда не только в России.

Вообще, Оттава самый красивый город на земле. И очень спокойный по сравнению с другими. Я не говорю о Торонто или Нью-Йорке где можно сойти с ума. Второй самый красивый город на земле — это Санкт-Петербург, или Ленинград для меня. Нигде я не смог бы жить, кроме этих городов и стран. Ни в скучной Швеции, с которой у меня родственные связи, ни в Европе, которая уже давно не та, что была. Ни даже на Карибских с пальмами и океаном, где я хотел в одно время обосноваться, избегая оттавской зимы.

Мы с Шерри жили бедно, едва хватало оплатить жилье и еду. Шерри не работала. Я перебивался случайными заработками. На водку денег не было, и я гнал самогон. Тогда ранней весной брага хорошо выходилась и самогон получился крепкий и много. В то время у меня начались проблемы. Болело под левой лопаткой. Но я все равно выпивал по старой российской привычке. Однажды днем по дороге на работу в аэропорт я заметил маленькую собачонку, сидящую на обочине дороги. Я остановился и подобрал ее. Она, конечно, потерялась. Мы с Шерри полюбили эту маленькую собаку. Но вскоре она заболела. Мы думали, что она поправится, но этого не случилось. Денег на ветеринарную больницу у нас не было. И она умерла. Она умирала мучительно на моих руках и стонала как человек. В ту ночь я сказал себе — ты будешь умирать точно так же. И вылил всю самогонку в туалет. Так жизнь маленькой собаки спасла мою жизнь. И ее боль будет на всю жизнь моей болью. И ее жизнь спасла жизнь еще одного существа. Катя подобрала кошку, которую бывшие хозяева, родители ее подружки, хотели усыпить. Красивая белая кошка-альбиноска, один глаз белый, другой голубой, и глухая при этом, и подслеповатая, но это ее природа. Я как-то уехал на неделю и по приезде увидел эту кошку, которая очень похудела и еле двигалась. Катя, конечно, свозила ее к ветеринару, но те ничего не сказали. Памятуя историю со Стеллой, той маленькой собакой, которая умерла у меня на руках, мы сразу отвезли ее в специальную кошачью больницу. Врач прощупал в ее животе посторонний предмет. Оказывается, она проглотила кусок стирательной резинки, который застрял в ее животе. Ей сделали операцию, и она начала поправляться. И поправилась, и жива до сих пор А ей ведь уже почти 20лет.

2. Наивные записки
молодого человека из Ленинграда восьмидесятых

Я

Там где мы ничьи, шелестят ручьи

Тихим вечером.

Я вольюсь водой в этот мир святой

Незамеченным.

Растворюсь в листве, в тишине лесов,

В неизвестности.

Оторву, скрипя, от души засов

Бестелесности.

И скользя звездой, по дороге в ад

Лунной полночью

Покажусь себе, поглядев назад,

Просто сволочью.

                            * * *

Во всем земном я нахожу одно и то же —

Один закон в действительном и мнимом:

Мне иногда все кажется похожим,

Похожим в чем-то… но неуловимым.

— Я не верю. Я ни во что не верю. Мне страшно…

— Страшно — это когда ни во что не веришь.

— Я торопился. Но если не опоздал, то все пойму потом.

— Не обязательно переболеть. Достаточно небольшой дозы, чтобы выработать иммунитет.

— Это временно. Приходиться повторять. Для души — заглушать в себе.

---

— Все одно — физическое и духовное, но на разных плоскостях.

По сути — отображения (матем.), и параллельные во многих своих началах — отображаются противоположно.

Возможности не ограничены. Только это пока не нужно.

— Нельзя исправлять чужие ошибки, не успев наделать своих. Человек не учится даже на своих.

— Это ошибки, стоящие ниже вещей, ими определяемых.

— Есть зло относительное. Есть зло абсолютное.

— Вы мне не нравитесь. Вы слишком самоуверенны. Самоуверенность признак глупости и отсутствия движения души.

— Удивительно, как просто поставить аргументы в защиту лжи. Как просто доказать, что ложь есть правда. И как сложно поставить аргументы в защиту правды. Правда недоказуема и существует независимо от нашего сознания.

Осень. И то, что она рождает.

Не учиться по книгам, а искать в них подтверждение своих мыслей и ощущений.

«Самое дорогое, что есть у человека — жизнь. Торопись жить, чтобы какая-нибудь случайность не оборвала ее…» (Островский)

Не торопись жить — тебе будет дано ровно столько времени, сколько будет необходимо, чтобы сделать то, на что ты способен.

А самое дорогое — дети. Мы — дети. Есть более высокое, что стоит над нами. Но мы, по наивности, полагаем, что можем обойтись без родителей.

Нужны ли мы Этому (Ему)? Нужны, как нужны нам наши дети. Мы продолжение Его. Мы — Его стремление к совершенству.

Народное — то, что живет в народе. Живет в народе, потому что верно.

И когда стал выбор — поступиться своей совестью (что есть совесть?) или отдать жизнь, то оказалось, что жизнь — не самое дорогое, то есть и смерть не может отнять все — что-то должно остаться. То, что не умирает вместе с телом. То, что люди называют душой.

— Да, если она есть.

Любовь — некая движущая сила, составная часть общего закона природы. Она может трансформироваться, принимая любые формы в процессе движения, оставаясь тем же по существу.

— Рвать незрелые плоды.

Должно отделиться само, когда созреет.

Нельзя творить, принуждая себя.

Молодость — каникулы жизни.

Простота.

Сложность — отсутствие сути в объеме фразеологии.

— А между тем — настоящее всегда рождается долго и в муках.

Остальное — уловки хитрецов.

Истоки — в прошлом. Смотря в настоящее, видишь, как прошлое просвечивает сквозь него, неразрывно связывая глаза. Есть предел в познании земного. Нет — в познании вечного.

Глаза. Они знали все, но в них не упала та искорка, из которой возгорается светлое пламя, разрастаясь с каждой минутой жизни и постепенно охватывая все естество человека, благодаря которому он обретает бессмертие. Или просто погасла, задохнувшись.

Холодные бесцветные, ничего не выражающие глаза.

Есть другие. Которые излучают тепло того вечного огня, который горит в них и во всей Вселенной.

В достижении духовного — смысл. Достижение материального — лишь средство.

С любимыми не расставайтесь.

Чтобы заставит улыбнуться, надо быть серьезным. Чтобы заставить задуматься — надо улыбнуться.

Зло относительное — оборотная сторона добра.

Зло абсолютное — стоящее напротив.

Абсолютное зло существует, чтобы добро было сильным.

Непротивленчество применимо, когда зло относительное.

Живем в долг у природы. Придет время — будем платить сполна.

История человека — история человечества.

Искусство — то, что соединяет нас с Вечным.

Опять снилась война. Тяжелая черная ракета медленно проплыла над нашим домом в деревне. Началось! Скорее! Скорее в подвал!

Где мой мальчик? Собака?.. Но тем временем в стороне Ленинграда вспыхнуло, озарив полнеба. Потом еще и еще… Я проснулся от собственного крика. И постепенно, возвращаясь к реальности, не удавалось сбросить с себя страх, безотчетный, тяжелый.

Как одинаково все в микро, макро и духовном мире.

Материя — Энергия — Мысль — Душа — Дух.

Зло относительное — которому Толстой проповедовал непротивленчество (не было бы счастья — несчастье помогло).

— Интеллигент?

— Люди делятся на порядочных и остальных.

Шевельнулось внутри, еще и еще, как будто хотело выйти наружу, но уперлось в податливый, но прочный барьер.

Плод, постепенно трансформирующийся в реальные, наполненные смыслом формы.

— Любое настоящее искусство трогает непосредственно душу.

— Если она есть.

— Поймут. Таких большинство.

— Таких ничтожно мало.

— Лет через тридцать, когда сделаюсь маразматиком, и вы позволите мне потешать себя нравоучениями молодым и разговорами перед зрителем.

— Импровизация не всегда удается. Каждый урок должен быть хорошо подготовлен.

Плохих людей нет. Есть слабые.

У всех были запретные мысли и желания. Но не у всех они погибли внутри.

Глаза — зеркало души (прозрачное зеркало).

Если человек находится выше нулевой точки — он во власти добра, и зло, которое всегда рядом, помогает ему преодолевать себя (подниматься выше). Если человек опустился ниже нулевой отметки (когда умирает душа), он уже во власти зла и становится его орудием и творит зло, преумножая его, все дальше проваливаясь в пропасть. Обратного хода нет.

Душа ближе всего к человеку. Она часть его. Если душа умрет — человека не станет. Душа может быть большой и сильной, может быть маленькой и слабой.

Дух — нечто целое и неделимое. Он во всем. Он существует независимо, и человек может только ощущать его.

Дух — душа Вселенной.

Душа, которая выросла выше эгоистического «я», не погибает вместе с телом, а становится частью Духа, сливаясь с ним и обогащая его. И человек, как и все вокруг, тоже часть этого великого Духа.

Совесть — мера ответственности перед Своей душой.

— Чем слабее народ, тем он религиозней.

— Вот вы отрицаете религию, но тем не менее говорите, что русские ближе всех к Богу? Сильнее всех по духу?

— Не религия, а Вера. Вера в Высшее, а не в догму.

Без Веры человек не может. Иначе — зачем жить?

И тогда рушиться, слетает, как скорлупа, все лишнее и надуманное, и встает, отряхнувшись от мишуры, нечто прозаичного и неумолимого свойства — суть.

Зло конечно (-273 °С).

Добро бесконечно. И поэтому сильнее.

Женщины ближе к земле. Мужчины ближе к вечному.

Любая область деятельности может быть искусством.

— Человек перестает жить, когда перестает быть полезным.

— Это когда больше берет, чем дает?

— Когда только берет и ничего не дает. Если хоть что-то дает, это всегда больше того, чем он пользуется.

ЭТО есть в каждом. Вопрос в том, в какой степени каждый в себе это ощущает.

У каждого своя точка кипения. Чем выше она, тем больше будет отдача по достижении.

Чтобы полноценно жить, надо вырабатывать свою норму психического и физического напряжения. В противном случае — стрессы и ожирение.

Не быть побежденным морально — значит не быть побежденным.

Слишком эгоист, чтобы стать чем-то. Будет заниматься самовыражением, а не отображением действительности.

Отражение — то же, только наоборот.

Изображение — трансформированная в сознании человека действительность.

Отображение — реальность, перенесенная на необходимую для понимания плоскость.

Новое — то, что приносит сначала радость, потом пользу.

Земное конечно. Бесконечно Вечное.

Ложь звучит убедительней, чем правда. Охотнее верят лжи, она более приятна и доступна, ее можно сделать красивой. Правда — сурова.

— Это свойственно молодости.

— Это свойственно незрелости. Фрукт сморщился, начал подгнивать, но так и не созрел.

Любое действие должно созреть.

Прошлое — идеально в настоящем. Оно просочилось в настоящее через фильтр времени, оставив в нем все наносное.

Материя — реальность. Движение — форма существования материи.

Время — мера ее движения. Пространство — мера изменения времени.

Лицо и руки ее были в морщинах. Но глаза — ясные, чистые, молодые — излучали тепло.

Она следила за собой и внешне выглядела моложе своих лет. Но блеклые, холодные, мертвые, ничего не выражающие глаза.

Все разговоры с женщинами о высоких материях кончаются самым элементарным.

Пену выкидывают, но остатки ее все же остаются на стенках посуды.

Законы сохранения.

Труд (и смысл) в том, чтобы самому взбираться и тащить за собой (помогая подниматься) все человечество.

— Нельзя всех втискивать в одни рамки.

— Надо втискивать, иначе расползется амебно. Кто вырастет, став сильным, — раздвинет их.

— А кто слаб?

Настоящее имеет протяженность.

Рвать нити — больно. Остаются раны.

Когда люди уходят, сделав свое на земле, нить пересыхает и отваливается. Это естественно.

Чем выше ты, тем большим грехом считаются грехи меньшие.

Чем больше спрашиваешь с себя, тем больше спрашивается с тебя.

Человеческая склонность — видеть в другом то, чем глубоко страдаешь сам.

Все подчинено гармонии. Движение во времени — клавиатура.

Пахнет прелой сыростью на развалинах домов.

Это есть в каждом. Важно то, насколько каждый в себе это победил.

Все остается, только отходит на задний план.

Свобода. Невозможно быть свободным всегда. Свобода — малый период, когда преодолена ступень, а на новую еще не вступил. Но чем выше поднимаешься, тем свободней становишься (слабее связь с ядром).

Электрон излучает, переходя с высшего уровня на низший.

Чтобы система была устойчивой, необходимо заполнение всех низших уровней.

Живое создано для того, чтобы нейтрализовать возрастание энтропии (беспорядка).

Счастье — когда ты рядом с близкими тебе существами.

Несчастье — когда расстаешься с ними навсегда.

Жизнь как уличное движение. Не свернуть. Хочешь или нет — надо везти себя до конца.

Это не высота. Это возвышенность. Дальше — сверкающие снегом горы.

Мне вдруг открылась истина

Лишь на одно мгновение,

Она как птица быстрая,

Прекрасное видение,

Как будто что-то светлое,

Далекое и строгое,

Страданье безответное

И вечное, высокое.

Пробило полночь. Собака почувствовала каждой клеткой своего существа безотчетный, всеподавляющий страх. Она попятилась к входной двери, дрожа всем телом, шерсть на ее спине поднялась. Лаять она не могла и лишь тихо рычала. В доме было пусто, и она не могла быть смелой — ей некого было защищать. Тем временем тревожное чувство в ней приняло реальные очертания: в средней комнате ходили. Скрипел паркет, и на столе хозяина кто-то переставлял вещи. Потом упала книга, послышался звук, похожий на завывание ветра в вентиляционной трубе. Вдруг дверь приотворилась, и ей показалось, что она видит своего хозяина…

Белое, прозрачное лицо с черными пустыми глазницами. Она снова видит его! Но вместо радости ей сделалось жутко, и она, скуля и рыча, принялась рвать зубами обивку, чтобы выбраться наружу. Но дверь была заперта…

Еще не все прошло, еще не все потеряно, еще не отцвели осенние цветы. И за моим окном еще светло и зелено…

Возвращение — осень.

Рождение — открытие. Мы существовали всегда, только родились в этот мир — открылись ему (бессмертие).

Восток — бескрайняя страна крайностей.

Нести суть, а не описывать броуновское движение человеческих отношений.

Скрипка — королева музыки.

Чудаки — слабые, добрые люди.

Право на жизнь — звучит сомнительно. Они хотят жить — скользко.

Люди обязаны жить, хотят они этого или нет.

Жизнь как невыученный урок.

Юмор — выше верхнего предела серьезного.

Пошлость — ниже нижнего.

Мелочиться — мерить молекулы портновским метром.

Первый враг человека — лень.

В природе нет ничего совершенного, абсолютного (абсолютно совершенного). Абсолютное — предел, к которому стремится вечно несовершенное.

Сейчас цивилизация в периоде детства. Это говорит о том, что будет отрочество — юность — зрелость — старость — смерть. Такова формула бытия. И это объясняет многое. Атомы сходны по строению с планетарными системами и органически включены в них, галактики строятся по сходным принципам и включают в себя предыдущее, сами, в свою очередь, будучи включены в метагалактики и т. д. Спираль эта бесконечна в сторону развития (бесконечна ли в сторону начала?). Таким же образом любую клетку организма можно отождествить с самим организмом, и жизнь человека сродни жизни человечества (организм человека по структуре сходен с общественным), и человечество неизбежно погибнет в физическом смысле, и это будет естественно, но это будет переход в иное, более высокое качество на новом витке спирали, которую включает в себя некая, порядком выше циклоида и которая, в свою очередь, является составляющей спирали порядком выше, нежели предыдущая, и так далее.

Что это за следующая ступень, вернее что (кто) будет потомком человечества (жизни вообще)? Видимо некая субстанция, существующая уже ныне…

Человек, вобрав в себя все многообразие животного мира, сам является животным (вампиры чистоплотны).

Вкусы у всех одинаковы. Разница — в привычках.

Единственное состояние человека, как и всего живого, — борьба.

Это движущая сила развития. Общество, лишенное этого (однопартийная система, централизованное управление и т.д.), неизбежно потерпит поражение (самоопыление и внутриутробное развитие дает хилые, мелкие плоды).

Хилые деревца, жидкая, стриженная трава — жалкая усмешка природы. Мы в городе теряем связь с ней. Человек остается собой только во взаимосвязи с окружающим миром. Но корни, связывающие нас с землей, прочно погребены под слоем асфальта.

Основная обязанность женщин — рожать. Все остальное — приложение.

Пламя революции, зажженное в начале века, чадило, разгораясь.

Клубы дыма принимали замысловатые очертания бесчисленных идей, течений. На фоне темнеющего неба в этом дыму великим множеством вспыхивали и гасли тысячи ярких точек. Они стремились вверх, подхваченные жарким дыханием огня и небо, оставаясь все тем же, казалось сквозь это смешение чудовищной, диковинной фантасмагорией, искажался свет далеких звезд, вибрировала лунная аура, и догорающий закат сливался с разгорающимся пламенем. А те яркие искорки, вознесенные ввысь, догорали, вдруг тускнели и падали вниз бесформенными черными хлопьями, разносимые ветром по всей земле.

Надо относиться к женщинам как к матерям и женам своим, к детям — как к детям своим, к старикам — как к детям малым.

Из двух зол выбирают то, которое принесет больше пользы.

Писать для того, чтобы люди чувствовали, что они не одиноки в своих мыслях и чаяниях.

Чем дальше, тем более отчетливо вырисовывается то, что наше движение (как и движение других категорий) во времени-пространстве есть процесс волновой, дискретный, и что любую форму проявления (существования, бытия) можно так или иначе описать этим процессом, и что эти формы реально существуют (проявляются только в том случае, когда есть наличие их движения относительно времени (время не движется — мы движемся относительно времени), и изменение этих форм, их взаимные превращения при взаимодействий, происходят по законам этого процесса, сходными с законами процессов волновых (только со своего рода «релятивистскими» поправками на данную форму существования и движения материи — жизнь, бытие), и что, исходя из этого, все должно повторяться в одной и той же фазе, только в другом уже периоде (аккорды те же — октавы разные).

Музыка гладила воспаленные нервы, и они постепенно успокаивались.

Большинство поэтов созерцают и вздыхают. Искусство должно поднимать.

Самый трудный путь — всегда самый короткий.

— То, что хочется, всегда не то, что нужно.

Дело, не доведенное до конца, все равно что несделанное дело.

В нашей любви к детям сокрыта общая формула любви. В нашем отношении к ним — общая формула счастья.

Эмоциональное искусство имеет смысл, так как оно верно, но оно созерцательно и не является движущей силой.

Относительное добро ближе к злу, чем зло относительное (полуправда).

Как ты сам к себе относишься, так и к тебе относятся.

Найти себя в жизни — найти то качество, в котором ты будешь максимально полезен окружающему.

Надо ярко светить, надо жарко гореть, чтобы души людские согреть.

Молодость нестабильна. Она, пытаясь найти свою, природой данную форму, всегда впадает в крайности.

Миром правят законы сохранения.

Мальчишка с деловым видом пробовал педаль у только что купленного велосипеда. Рядом стояла его мама. Я узнал его…

Во всем земном я узнаю себя.

Женщины любят сильных мужчин. Мужчины — слабых женщин. Так положено природой.

Съезжая с Кировского моста к Марсову полю, думал — куда свернуть, и вдруг ясно представилось то, что раньше лишь ощущалось — Движение во времени — пространстве — движение по лабиринту, в котором встречаются пути, никуда не ведущие, пути, ведущие обратно, тупики, и есть единственная дорога, которую надо найти…

Все люди похожи, как две капли воды (хотя нет на свете двух одинаковый капель).

Назначение искусства — будить в людях их собственную душу.

Чувство юмора — мера совместимости характеров.

От образа к человеку.

Ночной автобус. Ясно так показалось, что мы все живем одним и тем же.

Каждое противодействие в настоящий момент и имеет свое действие в будущем.

Видеть надо далеко, смотреть — под ноги.

Счастье — когда ты живешь так, как это заложено природой.

Две фазы развития — детство и зрелость.

Наконец, в пятьдесят лет, он из мальчика превратился в юношу.

Все позади. Ясны мотивы поведения. И потому — это не повторится.

Книги — побочный продукт. Писатель — не профессия, это обязанность.

Как сделать себя человеком, который будет иметь право сказать.

Не мешать людям делать ошибки, а помочь им сделать правильные из них выводы.

Нельзя идти против природы. Только в единении с ней можно быть по-настоящему счастливым.

Если человек (общество) не будет бороться во внешней жизни, то он (оно) будет неизбежно конфликтовать внутри себя.

— И на камнях растут деревья.

— Если в их трещинах есть почва.

Зачем жить? Стоит ли этот вопрос того, чтобы мучаться.

Сны, неизменные спутники ночи,

Что говорите вы, синие птицы?

Вы открываете к сердцу замочек,

Ключ от которого в небе хранится.

Вы отголоски далекого прошлого,

Странники вечные, замки хрустальные,

Вы — все, что было на сердце хорошего,

И что заложено в нас изначального.

Почерневшие от времени дома с высокими крыльцами. Снег.

Женщина в темном платке… Она существует, эта память предков.

Проявляется ни с чем не связанными ассоциациями, воспоминаниями во сне (видимо, сон раскрепощает глубинные механизмы памяти). Слишком близко, почти физически ощущаешь то, чего с тобой никогда не было. Человек не рождается с чистой памятью и душой, человек просто продолжается, и опыт поколений передается физиологически (или более сложно).

Толпа всколыхнулась: «Идет! Идет». Он еще не появился, но было видно, как толпа раздвигается, рвется, как под напором воды. Он шел быстро, глядя вперед, сквозь толпу. Казалось — смотрел куда-то далеко, за земной предел, видел что-то там и шел туда. На нем был белый саван, как и у большинства, ростом был он чуть ниже остальных, но некая внутренняя сила, невидимое поле резко отличало его. Казалось, не человек это — Божество. Он шел, и люди расступались перед ним. Передние склоняли головы, задние поднимали взоры, тянули руки к нему, но не могли дотянуться, дотронуться даже до полы его одежд.

Таким привиделся мне как-то ночью Христос.

Хорошенькая дурнушка.

На него неумолимо наваливалась старость. Он становился стариком, так и не став взрослым.

Религия — отображение (перенесение в удобную для понимания плоскость) тех реально существующих сил и законов, которые правят всем.

Вселенная бесконечна. Жизнь — естественная форма существования материи. И поэтому в бесконечной вселенной — бесконечное множество жизни.

Соединиться с ней — наша высокая земная цель.

Все идет к одному и тому же. Только с разных сторон.

Земное счастье — быть с близкими тебе существами.

Смотря в бездонное, звездное небо, сжимается сердце, кажется, бесконечно тесен наш земной мир. Душа рвется туда, но рвется не в пустоту, а к существующей там жизни.

Высокое человеческое счастье — быть вместе со всем.

Многим удобно верить в Такого Бога. Отсюда — твердое нежелание познавать реальный мир, боязнь его познания. Они боятся, что станут мыслить по-другому.

— Бога нет. Есть твердые законы, которые правят миром и каждым человеком в отдельности. И каждый человек просто идет по своей дороге (судьбе).

— Но! Есть еще что-то!

Красиво то, что симметрично относительно нас.

— Птица, выпущенная на волю, погибает.

— Если она забыла о ней.

Сохранить свою молодость.

Он почти не изменился — те же светлые глаза, те же движения, жесты, та же легкая улыбка. Только морщины у глаз…

Это был совсем другой человек, хотя и имевший определенное сходство с тем далеким. Устремленность живых черных глаз превратилось в блеклое равнодушие (я знаю все про себя, и про вас тоже, и ничего нового уже не будет).

Осенью обнажаются деревья, как обнажается суть.

Мы (Союз) не движемся сами, а цепляемся сзади за общее движение.

— Папа, а в жизни есть чертики?

— Не знаю, сын, может быть и есть.

— Папа, а в жизни, наверное, нет чертиков?

— Может и нет.

— Папа, наверное, чертиков все-таки нет…

Странный вопрос — есть ли в жизни чертики?

Невозможно длительное время иметь температуру выше окружающей среды (второй закон термодинамики). К вопросу о работоспособности в СССР — здесь все еле движется.

Все люди — единое и неделимое целое. Их разделяет только неспособность мыслить естественно.

У нас в Советии патологическое неприятие всего красивого, естественного, гармоничного. Может потому, что все это не гармонирует с нашей социальной системой.

Старое мы разрушили. Новое так и не удалось построить. В сущности, все новое здесь — извращенный вариант старого. До сих пор страна жила запасами того старого, что было накоплено тысячелетиями в народе. Этот запас иссяк. Мы растратили себя. И уничтожив старое под корень, строили на оставшихся корневищах.

Теперь и они сгнили, засохли. То колоссальное здание, которое было воздвигнуто, оказалось пустым внутри, мертвым, безжизненным. И с отмиранием оставшихся корней, служивших хоть какой-то опорой, здание накреняется, дает трещины, рушится кое-где. Подпорки, которые ставятся под стены и под основу, тоже рушатся, так как они сделаны из того же пустого материала. И если общество — это организм, то до сих пор он жил благодаря заложенному предыдущими поколениями здоровью. Но он растратил себя, и сейчас это умирающий организм, живущий только на инъекциях (не до конца уничтоженные природные ресурсы и не до конца загубленная среда обитания). Но никакие инъекции (в виде займов у себя и у природы), никакие препараты (в виде призывов и лозунгов, принятия бесконечных решений, различных пертурбаций, косметики и т. д.) не спасут.

Необходимо срочное хирургическое вмешательство, с последующим лечением свежим свободным воздухом.

Выйдешь ночью на дорогу,

Лунный свет тебя согреет,

И ты станешь понемногу

Понимать…

Смерть отделилась от стены, прошлась по комнате. Лунный свет, проникающий через окно, делал ее серебристые волосы светло-пепельными…

У окна стояла кроватка, на которой спал мальчик, тихо посапывая во сне. Она остановилась рядом и нежно, чтобы не разбудить, стала гладить его по головке. Она любила мальчика, и ей не хотелось его будить. Но он вдруг неожиданно проснулся и сразу сел на своей маленькой кроватке.

— Кто ты? — спросил он, глядя на серебристую женщину. Она не отвечала и лишь ласково смотрела на него, перебирая его волосы.

Мальчик чувствовал холод, который шел от ее руки.

Она присела на краешек кроватки и положила голову на край подушки.

— Спи, малыш. Я люблю тебя.

— А я тебя нет. Ты холодная, — он отвернулся.

Смерть поднялась, лицо ее смешалось с темнотой, и она неслышно прошла сквозь закрытую дверь и растворилась в небытии, оставив после себя полоску колеблющегося лунного света, такого же холодного, как и она сама.

— Ты полюбишь меня! Ты полюбишь… — еще долго отражалось эхом от невидимых стен, — ты полюбишь меня…

От талантливых людей всегда рождаются талантливые люди, если не в первом, то обязательно в последующих поколениях (стержень рода).

Перекрестки. Серые стены домов.

Человек. Дождь косой. Ветер гулкий.

Детский плач. Вой бездомных котов.

Они свадьбы поют в эту ночь в переулках.

В синей дымке мосты

Над Невой, леденящей и черной,

И пролетов гигантские рты

Глубину черных вод поглощают покорно.

Свет ночных фонарей

В эту ночь охраняет весь город,

И один медный всадник на медном коне

Восседает особенно гордо.

Только окна горят

Тихим, ласковым светом за шторами.

Там покой и уют, там мечты и печали,

Которыми неизвестные люди живут.

Законы гармонии одинаковы для всех областей человеческой деятельности.

Снег летит косо, почти параллельно земле, завихряясь около зданий, он ложится на асфальт, тает, образовывая грязную жижу, ложится белым на газоны и крыши домов. Ветер раскачивает пустые деревья, с шумом пронося белые мокрые хлопья сквозь обнаженные ветки. Белый снег кружится…

Ленинград. Серые стены. Дворы-колодцы… Ничто не спасет нестойкие детские души, выросшие в этих дворах, в больших, темных коммунальных квартирах с высокими потолками, с почерневшими пейзажами и старыми безделушками на стенах, с существами, населяющими коридоры и комнаты, с нездорового оттенка лицами.

Бледная, чахлая душа, выросшая здесь, выйдя на свободу, не справляется с потоками солнца, ее не охватывает непонятное беспокойство, когда она слышит крики чаек в светло-голубом предзакатном небе. И она уползает обратно в серый гранит, облупившийся кирпич, растворяется в мелком осеннем дожде, в грязной снеговой каше, затекает в асфальтовые трещины, под фундаменты зданий и остается в вязкой болотной земле навсегда.

Кто не верит — пусть побродит ноябрьским поздним вечером по переулкам Петроградской стороны, по дворам Лиговки и Садовой. Поймет тот, почувствует — ничто не спасет нестойкую детскую душу.

Не пощадят серые стены и душу взрослого человека.

Гораздо проще доверять людям, чем постоянно их контролировать.

Вечный вопрос — есть ли в человеке что-нибудь, кроме мяса?

Уродуют природу — уродуются сами.

История человечества — история человека, становящегося взрослым.

Никогда чужого не берите.

Назначение искусства — будить в людях то высокое, что в них есть.

Заставить звучать по-новому старую мелодию.

Жизнь с годами оказывается гораздо проще, чем ее представляешь.

Откуда в нас эта вечная тоска, которая всплывает из глубины, когда мы смотрим в ночное звездное небо? Что оставили мы там, что хотим встретить, найти? И думаешь — ты пылинка в бесконечном пространстве и в то же время ощущаешь себя частью великого и вечного, чувствуешь неразрывную связь с ним.

Случай — видимая часть закономерности.

Проживая в настоящем, мы видим его изнутри и поэтому не можем охватить целиком. В дальнейшем, оглядываясь назад, мы видим прошлое объемно и чем дальше удаляемся, тем яснее проступают его формы. Мы движемся во времени (а не время идет). Прошлое не исчезло, не обратилось в ничто. Оно существует, просто осталось позади, на том отрезке пути (а не только в памяти, как считается). Есть Время-пространство. Мы переходим из пространства в пространство — пульсирующий характер нашего движения, протяженность момента — мы живем в нем некоторое время и потом переходим в другой момент (другое настоящее). И будущее тоже существует, и мы только приходим в него. И исходя из того, что связь между прошлым и будущем имеет причинно-следственную природу, вряд ли возможно изменить будущее, не изменив прошлого. Но изменить прошлое невозможно.

Выработал свой, природой данный потенциал. В 25 лет — старик.

Надо достичь больших вершин в развитии духа, чтобы форма перестала быть сутью, движущей силой. Они разрушили религию.

А между тем, это форма существования духа (пусть примитивная, но до большего люди еще не доросли), верная по сути, и без духовного существования в ней человек снова превращается в животное. Традиционные, веками создаваемые и природой развитые и живущие в народе формы (венчальные обряды, крещение, похороны с отпеванием, праздники и т.д.) методично уничтожаются, а то, что пытаются создать взамен — не живет, потому что не гармонирует с природой и человеком. И теряя связь с традициями, подвигающими к величию духа, человек перестает быть духовным, перестает ощущать себя частью великого целого, теряет чувство неразрывной связи с вечным и земным — живым. Он превращается в эгоиста, постоянно ищущего удовлетворения своих животных потребностей, и не удовлетворив их, будет искать извращений, будет уродовать все вокруг.

— Нельзя все огульно отрицать. Что возможно на Западе — невозможно в России.

Говорят, но не делают. И не потому, что отвыкли, а потому, что всякое естественное (верное по природе) действие неестественно для советской системы. Она органически не может его воспринять.

Чистая ложь лучше полуправды. У лжи всегда хорошо видна ее обратная сторона. Полуправда же создает иллюзию правды.

Седьмое доказательство — во мне. А идея самосовершенствования включает в себя основной смысл жизни. В нас совершенствуется Бог.

Мозг вреден для живого здорового тела (ровно, как и слишком здоровое тело для него). Большой интеллект всегда пожирает плоть. А в чересчур здоровом теле мало места для интеллекта.

Сталин и Россия. Что это было? Или может русскому человеку необходимо перед кем-нибудь преклоняться. От него отняли Христа, взамен стал Сталин.

В бесконечном море мелодий человеку всегда будут близки простые и мелодичные, которые гармонируют с ним. Так и в любом искусстве и литературе — близко то, что просто и где простота и примитивность — несопоставимые понятия.

Весенние деревья застыли в ожидании.

Белоснежные жирные чайки среди зловонной свалки.

Все материальные и моральные стимулы — наркотики, посредством который человек живет.

Весной не хочется в небо. Весной хочется быть на земле.

Осенью — в небо. По нему — бесконечная невыразимая тоска.

Обостряется мысль. Притупляются чувства. Знобит.

Женщина привлекательна тогда, когда ее тело закрыто. Но сквозь легкие одежды намеками проступают формы, когда лицо в тени и лишь блестят глаза и губы. Таким должно быть искусство. Голая физиология (философия) обычно, если не отвращает, то не вызывает должных чувств.

Материя и душа. Эти две крайности если и сходятся где-то в точке, то все же никогда не будут одним и тем же.

Существо человеческой природы находится под многими слоями (пластами). Слои эти прозрачны, можно различить, что под ними, можно даже прикоснуться к этой сути. Но все же добраться до нее, слиться с ней, можно только разработав лежащие на ней пласты-оболочки. Люди почти никогда не добираются до своей сути, застревая в верхних пластах. В сущности — каждый разрабатывает свой пласт.

Искусство — концентрат, который каждый разбавляет по вкусу.

Есть вещи, которые не вписываются в обычную человеческую логику, будучи сами по своей сути глубоко логичными. Их трудно обозначить, можно лишь глубоко ощущать.

Человек — клетка большого живого организма, живущего миллиарды лет и находящегося в постоянном движении и развитии. И в этом бессмертие человека. В этом его неразрывная связь с прошлым.

Мы учимся на ошибках прошлого. Они — естественный и необходимый элемент развития. Мы должны знать и помнить их, ибо только если они будут отзываться в нас живой болью — это не повторится.

Есть вещи, которые человеку никогда не дано будет осознать, так же как нельзя, например, измерить массу элементарной частицы при помощи торговых весов. Хотя мы знаем, что масса и вес разные вещи, или определить размер молекулы с помощью портновского метра.

Движение вперед возможно только обществом. Прорыв в вечное — под силу лишь одиночкам.

Только то, что стало мечтой (пусть о прошлом), может материализоваться на бумаге.

Место человека в мироздании?

— Несмотря на кажущиеся вольности, миром правят жестокие законы.

— И еще что-то.

Человек становится художником лишь тогда, когда по отдельному фрагменту (фразе, взгляду, движению и т.д.) начинает видеть всю вещь (цепь событий, человека…)

Мы становимся сильнее тогда, когда совершаем ошибки и исправляем их. Не верю в прямую дорогу — она в никуда.

Любовь к Родине — нечто большее, чем привязанность к месту, где родился. Это любовь к вечной жизни, к прошлому и будущему, пусть через смерть (в критические минуты это особенно проявляется).

Мечты — воспоминания о будущем.

Хочется сейчас — делай, не жди — быстрей будешь.

Любую книгу — с конца.

— Не делай вечером того, о чем пожалеешь утром.

— Делай все и ни о чем не жалей.

Самое сложное — начать мыслить самостоятельно.

Подрезаешь — растет вширь, не подрезаешь — ввысь. Что лучше?

И когда отворяются двери, от земли оторваться и ввысь, к непонятной, изломанной вере — кто есть мы и зачем родились.

Мы слишком разбросаны во времени, поэтому часто не понимаем друг друга (к вопросу о похожести людей). Среди нас нередко можно встретить неандертальца.

Любить людей сможешь только тогда, когда станешь выше и сильнее их, когда отнесешься к ним, как к детям.

Не любит животных тот, кто ниже их.

День как маленькая жизнь.

Каждый день как вся жизнь.

Великие — вехи на пути.

В темноте скомканная одежда приняла другие очертания: срезанный сверху череп, полуоткрытый рот, светящийся глаз…

Может быть он такой — Бог?

Атеизм. Ведь жизнь без Бога теряет смысл.

Ничего не может существовать без основы (авангард и т.д.). Основа всегда есть, только не всегда видна (во всем заложено предыдущее).

Не цепляться за прошлое, а отталкиваться от него.

Странно, что прошлое, или вернее то, что ушло, но было очень желанным, возвращается тогда, когда становится далеким и чужим.

Оно приходит, но оказывается то, что совсем недавно трогало, теперь совсем не нужно, хотя само идет в руки — на, бери…

Полуденный зной струился вверх от раскаленной земли. Но здесь, в полутемной каменной прохладе, не чувствовалось его дыхания.

На каменном полу, на ковре — прохладное вино в глиняных кувшинах, виноградные гроздья, таящие в себе янтарную сладость, свешиваются через края больших ваз. Рядом сидят женщины. Едва прикрытые упругие груди, похожие на виноградные гроздья, округлые бедра, чуть выпирающий живот. Их ноги прикрыты мягким шелковым покрывалом, подобраны под себя. Они доступны, но не сразу. Пройдут часы. Тонкий аромат обжаренного мяса оттуда, из тлеющей в углу жаровни, вдруг обратится в истекающие соком куски. Вино станет красным. Потом, под заунывные звуки инструмента, по кругу пойдет кальян. Женщины прохладными пальцами прикоснутся к пылающему телу, прохладные губы прижмутся к горячим губам…

Человек — функция, посредством которой высшее начало трансформируется в самое себя (совершенствуется).

Освободиться — найти себя.

Желание жить спокойно (нежелание, неспособность переживать) — причина той ублюдочной жизни, которую ведет большинство.

Если внутренние побуждения человека не зависят от внешних условий — он свободен.

Созвучие и несозвучие нот, как человеческих судеб.

У нашей русской аристократии (проживающей в Союзе) еще сохранилось благородное лицо, но грязные ноги и стоптанные туфли.

Больная почва не может приносить здоровые плоды.

Освободиться — избавиться от эгоизма.

Человека окружают его единомышленники, независимо от времени и пространства.

…и там, в конце бесконечно расширяющейся мысли, вдруг оказалось ослепительное, похожее на яркое весеннее солнце пространство.

Завтра ничего не бывает. Все случается сегодня.

Все настоящее (истинное, ценное) дается только через боль и преодоление.

Боль — необходимость, в которую поставлен человек, чтобы преодолевать себя. Ценно то, что необходимо в данный момент. Дорого то, к чему мы привыкл

— Ты никогда не будешь счастлива, потому что ты — злая. А вместо счастья будут мелкие удовольствия.

Стареет не человек, стареет и вырождается род.

Материализм верен так же, как и механика Ньютона — при нулевых скоростях.

Вороны на пустых деревьях. Вот она — осень.

Любая болезнь не исчезает совсем, а остается внутри и лишь затихает на время.

Тишина и покой,

Отпущенье грехов.

Сядь и времени пыль

Отряхни с сапогов.

Ты лесной тишине

Свою душу открой,

Все страданья свои

Излечи тишиной.

Тишина все поймет,

Тишина все простит,

И подарит покой,

И с тобой помолчит.

Оторвешься душой

От земной суеты

И с далеким собой

Снова встретишься ты.

Июль 1975

Сначала дорога долго петляла среди соснового леса, затем пошла в гору и, сделав резкий поворот влево, вывела к небольшому песчаному обрыву, укрепленному корявыми корнями невысоких крепких сосен. Внизу, под ним, шла молодая березовая поросль, а за ней, дальше к горизонту, темной пушистой зеленью холмился лес и виднелись разбросанные вдалеке домики, казавшиеся отсюда игрушечными. За ними, к северо-востоку, небо темнело, постепенно переходя в ночь, сливаясь на горизонте с землей. По другую сторону шоссе шел редкий сосняк, с седой местами подстилкой из мха и лишайника, дальше, за ним, по глубокому однообразному шуму и прохладному влажному воздуху, ощущалось море. За обочиной, отделяя ее от леса, тянулась, переплетаясь, ржавая, впившаяся в сосны, рваная, местами колючая, проволока, на редких бетонных столбах висели красные облупившиеся таблички, на которых проступало: «Стой! Запретная зона». Небо светлело в эту сторону, на юго-запад, виднелись уже на нем первые звездочки и вскинул свои рога прозрачный белый месяц.

Странно. Судьба забросила меня именно в эти места, места моего детства, в солдатской форме, за рулем зеленого армейского грузовика. Здесь знакомо все. Каждый камень на берегу моря, каждая тропинка в лесу, каждое старое дерево, сосновый, пьянящий воздух, запах смолы, гниющей тины, шелест сухой осоки, зовущий в даль горизонт, где море сливается с небом… И все это вызывало чувство щемящей, тупой тоски, которая, оставаясь где-то в глубине души, никак не могла выйти наружу, как будто все, что видели глаза, было бесконечно близким, но чужим, а он — совсем не он, а кто-то другой. Что было виной тому — военная форма, раздвоенное лобовое стекло перед глазами, молчаливый, грузный прапорщик, сидящий на сидении рядом? Или просто нужно было время, чтобы опять соединиться со всем этим?

А может другое. Наверное тогда где-то глубоко внутри начало ощущаться «нечто» непонятное и бесформенное пока, но сильное уже, вбирающее в себя, как губка, все внешнее и не дающее выйти наружу тем простым чувствам тоски, ностальгии.

Здесь прошло мое детство. Но тогда, за стеклянной перегородкой, отделилось от настоящего все то, что ушло и никогда не вернется. И сейчас, чем дальше отодвигалось прошлое, тем яснее, настойчивей поднимались оттуда, из глубины отдельные, до боли знакомые видения, ощущения, чувства той, уже прожитой жизни, почти физически ощущаемой теперь. Как будто все возвращается.

Отдельные картины складываются в ряд, и может перед самым концом все вернется. Но тот мальчишка останется там навсегда и лишь частью повторится в другом.

Сибирь. Белые стены. Белая дверь. Белая решетчатая кровать. Мужчина в очках. Мама. Снег. Дремучий лес, где кедры и медведи. Дощатый сарай. Куча угля. Тонкий лед на луже. Мокрые ноги. Магазин игрушек, зеленые вагончики на полке. Немка, немецкие стишки, манные оладьи. Серо-зеленый грузовик, вещи. Желтые стены вокзала, оса, вагон. Большое окно в темном парадном. Решетка лифта. Человек в длинном синем пальто и шляпе.

Ленинград. Темный длинный коридор. Прихожая, освещенная старинным светильником, висящим где-то под самым потолком. Слева на стене подвешен старый немецкий велосипед. По коридору можно бегать, можно ездить, отталкиваясь ногами, на железной машине, скрипящей колесами. Из прихожей налево — комната. Там живет соседка, швейная машинка которой непрестанно стучит. В конце коридора ванная с газовой колонкой. Когда открывают воду, синее пламя вырывается из круглого отверстия, производя звук, похожий на маленький взрыв. Если идти налево, то попадешь в кухню, большую, стены которой окрашены светло-желтой краской. В небольшой проходной комнате перед кухней стоит буфет с множеством ящичков и дверок, а также репродуктор и стол, покрытый синей в клеточку клеенкой. На нем иногда пьют чай, завтракают. На нем стряпает няня Агафья Ефимовна. Она добрая. Она никогда не сердится и всегда успокаивает теплой своей рукой, когда тебя наказывают. За окном, рядом с газовой плитой, воркуют голуби. Они сидят на большом деревянном ящике, который торчит на улицу и в который складывают продукты. Серая стена напротив уходит куда-то вниз. Смотреть туда страшно. Туда упал кот Кузьма. Он охотился за голубями. Его принесли живого и долго выхаживали потом.

На стене в проходной комнате висит большое треснутое старое разрисованное блюдо. Когда все затихает и за окном темно и холодно, блюдо издает монотонный дребезжащий звук. Считается, что так потрескивает мороз. В верхней части окна мерно завывает вентилятор. От его завывания хочется залезть под одеяло, свернуться в клубок и заснуть. Напротив кухни направо по коридору — большая светлая комната, именуемая спальней. Там стоят две белые старинные кровати, белый шкаф, белые кресла, два ночных белых столика, застекленный белый шкафчик, в котором стоит разноцветный хрусталь и серебряная чайная посуда. Все это называется белой мебелью. Высокая балконная дверь плохо закрывается, и ее заклеивают на зиму. На столике стоит аквариум, в котором плавают рыбки и среди них одна большая — золотая. Из спальни дверь в кабинет. В кабинете все заставлено шкафами с книгами. Книг очень много, они не умещаются на полках и лежат стопками на полу за большим дубовым письменным столом. За столом сидит дедушка. Он все время что-то пишет. На столе множество разнообразных вещей. Это старинные медальоны, фигурки из слоновой кости, корни деревьев, обработанные так, что превратились в загадочных животных, старые фотографии в темных рамках и много другого. Но самая интересная из вещей — тяжелый осколок артиллерийского снаряда, в который вставлен настоящий артиллерийский снаряд меньшего размера. Этот снаряд можно раскрутить. Внутри его лежат пыльные чугунные шарики. Но делать это лучше тогда, когда дедушка уходит в институт. Иногда в кабинете появляются люди. Они садятся в глубокие черные кожаные кресла и о чем-то долго громко говорят и спорят. В это время в кабинет заходить нельзя. Нельзя кататься по коридору на железной машине.

В коридоре, между кабинетом и столовой, на столике красного дерева стоит черный рогатый телефон, который часто звонит. Под телефон подложен синий шерстяной берет. Так посоветовали телефонные мастера — некие молодые люди, которые часто приходят и проверяют что-то внутри телефона. Они вежливо разговаривают и советуют не убирать телефон с синего берета. (КГБ) В столовой обычно в семь часов вечера накрывают обеденный стол. Здесь стоит маленький кабинетный рояль, на котором можно бренчать. Если круглый обеденный стол накрыть покрывалом, то получится дом, в котором темно и уютно.

Когда бывает Новый год, в столовой ставится елка. Она помещается в ведро с песком, которое покрывается белой скатертью, как будто это снег. Под елку ставится Дед Мороз. Дед Мороз дарит всем подарки на Новый год. За его плечами мешок, из которого торчит вата. Подарков в его мешке нет. Самое интересное, когда начинают украшать елку. На макушку прикрепляют большую красную стеклянную звезду, а на ветки развешивают всякие игрушки: белочек, зайчиков, самолеты, мельницы, шары, маленьких Дедов Морозов, Снегурочек, длинные стеклянные бусы, гирлянды.

В день перед Новым годом по всему дому разносится сладкий запах приготовляемых пирожных. Пышные золотистые эклеры достают из духовки и начиняют заварным кремом, а затем прячут в холодильник. Остатки крема разрешается доесть. Подарки приносит настоящий Дед Мороз и кладет под елку. Очень хочется увидеть настоящего Деда Мороза, но он всегда приходит, когда спишь.

Маленький четырехлетний мальчик осторожно спустился с крыльца и пошел, приминая сандаликами молодую зеленую травку, пробивающуюся сквозь прошлогодние бурые листья, к высокому, как ему тогда казалось, забору, сделанному из досок-горбылей с заостренными сверху и впившимися в землю внизу концами. Он нашел щелку побольше и приложился к ней глазом. Там ему открылся маленький мир, состоящий из грунтовой дороги, небольшой поляны, молодого леска за ней и уводящей вглубь его тропинки. Мальчишка был одет в шерстяную кофточку, по причине прохладной ещё погоды, и короткие, по щиколотку брючки, Бледное худое личико с тенью под глазами говорило о том, что появился он здесь совсем из другого мира, чуждого солнечному свету, чистому, пахнущему лесной прелью воздуху, шуму сосен и далекому, пока еще не виданному им морю.

Зона была запретной. По утрам, за завтраком в соснячке напротив можно было за несколько минут набрать кружку черники, чтобы съесть с утренней кашей. Каша от черники становилась фиолетовой. Днем можно было играть в деревянный большой грузовик. Кузов его доверху наполнялся (в качестве груза) небольшими крепкими темноголовыми боровичками. Искать их было несложно — черные головки повсеместно пробивались сквозь россыпь сосновых иголок.

Море. Сухой камыш, спутанная колючая проволока вдоль берега, домики из мокрого песка, отшлифованные прибоем осколки стекла — стеклянные камушки.

На берегу частенько находили трупы — утопленники или еще кто.

Тогда в поселке появлялись зеленые военные машины. Военные машины сворачивали по песчанке к заливу. Солдаты следили за тем, чтобы никто не выходил за ворота.

А весной, в разлившихся от талого снега канавках плавали маленькие ящерицы — тритоны.

Все ушло навсегда,

Далеко-далеко.

И с небес Млечный путь

Льет судьбы молоко.

Не вернутся опять

Убежавшие дни.

Как не хочется спать…

Только звезды одни.

Может там далеко,

Где безмерности мрак, —

Твой единственный друг

И единственный враг.

Отойдет в никуда

Все, что будет потом.

Светлых звезд города

И единственный дом.

Осеннее небо было синим, глубоким. Солнце уже не растекалось по нему, а светило обособленно, лаская последним теплом стены домов, потрескавшийся асфальт улиц. Высокие серебристые облака, как будто белые стаи, уплывали куда-то вдаль. Из листов старого зеленого картона при помощи скрепок и кнопок делался самолет с прорезью вверху, чтобы можно было сесть в него. Собирался и складывался провиант — сухой хлеб, печенье и пр. Потом, когда все было готово, мальчишка садился в него, и картонный самолет поднимался с балкона и, пролетев над Скороходовой, взмывал ввысь, выше серых и желтых домов, ржавых крыш, выше трамвайных проводов, трамваев, дымящих заводских труб — в небо, и все, все оставалось внизу навсегда, безвозвратно. Дома делались маленькими и скоро совсем исчезали, внизу желтеющим пушистым ковром стлался лес, блестело на солнце море, просторное и спокойное. Вот он — этот упругий, свежий ветер, бесконечное счастье полета, навстречу далеким, неведомым странам и белоснежным городам, которые, как казалось, уже виднелись сквозь голубоватую дымку… Навстречу далекой и неясной, пока, мечте.

За окном — застывшие белые деревья. Сквозь густую вязь заиндевевших веток в серой изморози — оранжевый, низко висящий шар. Из длинных труб вертикально вверх поднимаются клубы белого пара вперемешку с черным дымом. У него температура. Мама на работе. На подушке — «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова. На полу стружки и наполовину сделанный ружейный приклад. Сам он на кровати, а мысли и душа где-то далеко в лесу, где такие же белые деревья, где белый пушистый снег на широких еловых лапах и на далекой одинокой березе видны темные пятна — тетерева. К ним надо подобраться осторожно, чтобы не спугнуть.

Только что сделанный и еще не испытанный самопал. Приклад, из сосновой доски, к нему примотан ствол — стальная трубка, заплющенная с конца и залитая в этом месте свинцом. Сверху пропилено запальное отверстие. Заряд усиленный — на пробу. Приклад к плечу, правый глаз — вдоль ствола, за ним видна цель — тетрадный листок, пришпиленный к забору. Спичка у запального отверстия уже вспыхнула, но что-то заставило его убрать приклад с плеча и вытянуть руку. Отдача чуть не вырвала ружье из руки. Но пламя полыхнуло почему-то из другого — заплющенного — конца. Ничего не произошло. Рука еще держала раздробленный приклад, дерево почернело, а там, где должно было быть запальное отверстие, — не было ничего, кроме цветочка разорванного ствола.

Что-то теплое скатилось с виска, беззвучно упало в снег, потом еще и еще. Кровь. Царапина, пустяковая царапина от вылетевшего из ствола свинца, которым он был залит…

Птички не улетали и подпустили совсем близко, Порох — спичечные головки, дробь — мелко настриженная проволока. После выстрела одна упала, маленькая, серые крылышки, желтое брюшко. Она была жива, черные глаза — бусинки смотрели удивленно — «Зачем ты?» Видимо ее просто оглушило — заряд был слабый. Но Колька сжал ей горло, лапки и крылышки затрепыхались, тельце забилось в конвульсиях. Но он еще крепче сдавил ей горлышко и, чтобы быстрее довести дело до конца, — щелчки в голову.

— Ать, aть, — ему было интересно и смешно. — Ать, ать!

Потом она затихла, только крылья мелко-мелко дрожали, глаза потухали, затягивались белесой пленкой. До сих пор и на всю жизнь будет перед глазами и тупой иглой в сердце этот маленький, бессмысленно убитый комочек жизни. Он прощался с морем и здоровался с ним.

«Здравствуй, море», — говорил он ему, когда оно появлялось сквозь сосны.

«До свидания, море», — говорил он ему, уезжая. Почему он так любил его? Что тянуло его к морю? Тогда он не понимал и не задумывался над этим. Понял потом — великие дальние дали, светлые страны, мечты.

Волна усиливается, ветер гонит ее вдоль берега, тонкая капроновая нить впивается в руку. Лодку несет, перемет тащится за ней, цепляясь грузом за подводные камни.

— Все, отпускай!

Веревка, к которой привязан груз и кусок пенопласта, облегченно извиваясь, пошла в глубину. Ее было с запасом. Но она все опускалась и опускалась. От поплавка лодку уже отнесло, и тот, как бы чувствуя свою безнаказанность, вдруг стал боком и, влекомый грузом, исчез в глубине. Лодку несло от берега, ветер усиливался. Но беда не приходит одна: весла, предательски соскользнув с бортов, давно уже плыли сами по себе.

История заключалась в том, что в конце концов, когда их давно уже несло в сторону Финляндии, на землечерпалке, качающей песок со дна Финского залива, заметили фанерную плоскодонку и двух малолетних дураков, махающих руками. Был период бегов. Для любых конфликтных ситуаций был найден универсальный способ их разрешения. При любой мало-мальски серьезной ссоре он отправлялся в бега. Зимние холода в расчет не принимались, а единственным местом, куда бегать было безболезненно, была дача в Песках.

Для пущей уверенности в себе и чтобы уже наверняка «проучить» бедную мать, а заодно и деда с бабкой, ну и само собой нагуляться вдоволь, писался следующий документ: «Даю себе слово, что (число месяц год) убегу из дома. Будь я проклят, если не убегу. Подпись».

Подпись, для пущей верности, скреплялась кровью, выделенной из проколотого специально пальца. После подписания сего документа никакие обстоятельства (перемирие и т. д.) уже не могли повлиять на принятое решение, и точно в назначенный срок, прихватив кое-какие необходимые вещички и провиант, он покидал теплую ленинградскую квартиру.

12 марта 1969 г.

---

ДНЕВНИК

Убежал из дома из-за ссоры с матерью. В 15:30 сел на трамвай и поехал. Меня провожал Бышек. Все-таки он у меня лучший друг. Я ему только доверил свои планы.

В 18:00 прибыл на место. Залез в жилище (маленький чердак в сарае, о наличии которого никто не знает), зажег свечу.

Дождался темноты и пошел к Тольке. Я его встретил у ворот. Он собирался уходить, хорошо, что я вовремя подошел. Мы с ним пошли к Гоне. У него пробыли до девяти вечера. Потом разошлись по домам. Я пошел в жилище, в жилище холодно, но я закутался в старый матрац и стал читать книгу (я захватил с собой несколько книг). Потом задремал.

Проснулся ночью. Было холодно. Старался опять заснуть, но ничего не получалось. Сон не лезет. Встал, выбрался из жилища. В сарае нашел старую керосиновую лампу, там же нашел и керосин. Притащил лампу в жилище, зажег. Стало светлее и свечу можно было потушить. Пошел опять на улицу. Все небо усыпано звездами. В городе такого не увидишь. Воздух чистый, приятный. Пробую пробраться в дом. Не выходит. Пробую пробраться в парфенон (бывший коровник, переделанный для жилья). Окно поддалось. Вхожу. Нашел чайник, две керосинки, чашки, стаканы. Беру керосинку, чайник и один стакан. Воды нет. Засыпаю в чайник снег. Снег чистый, в городе такого нет. Все это волоку в жилище. Чайник вскипел быстро. Только хотел налить себе чаю, но оказалось, что ложки нет. Делаю из проволоки ложку. Чай на редкость вкусный, хотя это одна вода с сахаром, чая я не нашел. Делать нечего. Скучно, еще продолжается ночь. Пробую заснуть. Заснул. Под матрасом не так уж тепло, но все равно сплю крепко, без снов. В городе так не поспишь. Просыпаюсь — уже светает.

Опять засыпаю. И так раза три. Наконец почувствовал, что больше не засну. Встаю. На улице светло. Лампа еще горит. Выбираюсь на улицу. Воздух чистый, свежий. Нашел три коврика. Опять делаю вылазку в парфенон. На этот раз захватил с собой вторую керосинку, одеяло, кастрюлю, банку кофе. За один раз все не перетащишь, приходится за два раза. Вползаю в жилище, ставлю кофе. Согреваюсь. Затем принимаюсь за благоустройства жилища. Обиваю ковриками стены, чтобы не дуло и теплый воздух не выходил. Работу скоро закончил. В чайнике мало воды. Думал опять сделать вылазку. Только открываю дверь, как вижу, что у забора кто-то ходит. Быстро запираю дверь и забираюсь в жилище. Лампу почти тушу, только едва заметный огонек оставляю. Прилег. Прислушался. У калитки раздаются голоса, лай собаки. Думаю — конец, сейчас найдут. Но не теряю надежды. Лежу около часа. Сначала раздавались голоса, потом стихли. Кажется, пронесло. Кто знает, может они ушли за милицией. Но не буду гадать. По-прежнему тихо. Кажись, пронесло. Думаю так: поймают так поймают, а не поймают — хорошо.

Поставил кофе. Он быстро вскипел. Выпил все. Хлеб тоже кончился. Ну ничего, скоро должны прийти ребята, они принесут. В жилище по-прежнему холодно. Но мне тепло после горячего кофе. На улицу выйти боюсь — могут засечь. Скорее бы приходили ребята.

Пришли ребята — Колька и Гоня. Принесли чай, булки. Поставили чайник. Жилище быстро нагрелось, даже пар изо рта не идет. Заткнули все дыры, зажгли керосинки. Стало еще теплее, даже можно раздеться. Просидели ребята до полседьмого. Потом ушли. Сказали, что придут в восемь. Делать одному нечего, писать тоже. Поэтому буду писать летние воспоминания.

Летом было хорошо. Плавали на корытине (фанерная лодка). Однажды пошли мы с Колькой после воскресения, когда уезжают палаточники, по местам стоянок. Мы всегда ходили по воскресеньям. Палаточники всегда оставляют всякое добро. На одном месте мы нашли весла и топор. Пошли дальше. Увидели давнишнюю стоянку, рядом бугорок из песка, а на него навалена колючая проволока. Мы убрали проволоку и стали рыться. Вдруг руки наткнулись на что-то твердое. Раскопали. Там обнаружили железную дверь, на которой висел огромный замок. Мы его сорвали и открыли дверь. Оказалось, что это большая железная бочка, врытая в песок. В этой бочке могли свободно поместиться человек десять. Там мы нашли три сделанные из тракторных камер резиновые лодки, машинные насосы, снасти, плесневелый хлеб и много другой дряни. Достали лодки, надули. На них переправились обратно…

На сем дневниковые записи кончаются. Но если бы в те длинные ночи он не поленился бы продолжить их и был бы до конца откровенным, то написал бы, что ходили они не только по воскресеньям, но по пятницам и субботам тоже и брали не только то, что оставляли после себя несчастные туристы, но и то, что у них плохо лежало, и даже то, что лежало хорошо. Горе было тем незадачливым отдыхающим, которые оставляли свое хозяйство без присмотра и уходили погреться на солнечный бережок, горе было тем рыбакам, которые не брали с собой запасных снастей и уплывали половить рыбку, оставляя на произвол судьбы зажигалки, спички, сигареты и прочее. Табачок друзьями тогда уже потреблялся вовсю и до винца было недалеко.

Сельмаг. Светло-зеленая облупившаяся краска. Груды ящиков, битое бутылочное стекло, пробки, окурки. Они подбирали окурки, просматривали пустые сигаретные пачки, иногда находили там по нескольку штук. Сразу за магазином начинался лес. Там, за разросшимися кустами бузины и сирени, они учились курить. Там же собирали пустые бутылки, сдавали продавщице, а старшие товарищи покупали вино, наливали им. Так маленькие люди начинали познавать жизнь.

Стояло позднее лето. Солнце еще светило ярко и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно, сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи. Ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.

Перемет был девственен, наживка нетронута, и лишь на одном крючке красовалось золотистая упругая плотвица.

То было последнее лето детство.

Я родился в неволе, подчинен чьей-то силе,

Жил как все, видел то, что увидеть пришлось.

Только все, чем меня в раннем детстве кормили,

Может живо еще, просто не прижилось.

Я слоняюсь по клетке, я смотрю за решетку,

Ну а там, как всегда, только небо одно.

Прутья клетки моей обрисованы четко,

Что за ними, мне, видно, понять не дано.

Я уйти не могу, а ответить — не в силах,

И в страдании моем — несусветная ложь.

Кто же ты и зачем ты меня не спросила,

Заставляя искать то, чего не найдешь?

Но однажды, как в сказке, в вихре яркого взрыва,

Мне приснилась мечта, леденящая кровь:

Околдованный светом, я стоял у обрыва

И увидел ее — чистоту и любовь.

Июнь 1968

Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход от пристани. Затем буксирчик отцепился и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.

По узкому гранитному каналу миновали Кронштадт и вышли на свободную воду. Слева по курсу появилась серая лошадь, а справа — желто-зеленой полоской шел далекий берег. Где-то там стоял домик, в котором мальчишка жил летом. Он изо всех сил старался увидеть что-то на берегу, и ему казалось, что он видит рыбацкий пирс, баркас качается на воде, рядом черные большие рыбачьи лодки, дальше — мыс с маяком, на желтом песке загорают сейчас друзья или ловят рыбу, только их не видно. Он напрягал зрение, и ему казалось, что он видит их…

А потом солнце уже клонилось к западу, становилось спокойным и ласковым. Берега ушли, их уже не было видно. Зато за кормой летели чайки. Они хватали хлеб на лету, галдели. Когда хлеб падал, чайки бросались в пенящуюся, вздыбающуюся от винтов воду, некоторое время оставались на ней, заглатывали хлеб, но потом снова нагоняли корабль. А слева и справа оставались небольшие, поросшие сплошь лесом островки, неизвестно кому принадлежащие.

В кинозале показывали фильм про Страну Советов. Счастливые пионеры бодро шагали по улицам Москвы. Мальчишка сидел на ступеньках у входа (так как делать было все равно нечего) и смотрел через приоткрытую дверь. Молодой швед присел на ступеньку рядом с ним. Он смеялся — ему не нравилось кино про пионеров.

Вечером в банкетном зале играл небольшой ансамбль, состоящий их барабанщика, скрипача, басиста, гитариста и пианиста. Ослепительно красивая женщина (как ему тогда казалось), которая днем объявляла по радио на всех языках (кто она, русская, шведка?), теперь танцевала. Она была еще красивее, чем днем. Щеки ее играли румянцем. Все приглашали ее на танец, и она ни кому не отказывала. Чаще всех приглашал ее тот швед, которому не понравилось кино про пионеров.

Наутро он проснулся от того, что сильно качало. В иллюминаторе было только серое небо и серое море. Он вышел на палубу. Дул сильный ветер, и дверь в носовую часть была закрыта. А за кормой все так же летели чайки, но их было меньше. Навстречу шел грузовой пароход, видно было, как он зарывается носом. Задняя палубы была пуста. Только одна женщина, из тех, что веселились вчера в танцевальном зале, стояла, облокотившись о перила, и держала у рта полиэтиленовый пакет.

Днем вышло солнце, море серебрилось, а за кормой все также летели чайки.

На следующее утро море стало спокойным. Потянулись маленькие гранитные островки, на некоторых кустился лесок, стояли один-два аккуратных домика. Затем острова увеличились в размерах, сгрудились, море превратилось в проливы. По берегам появились металлические строения, похожие на склады, нефтехранилища, автомобильные стоянки, здания. К пароходу то и дело подходили катера, молодые люди и девушки в них весело перекрикивались с пассажирами на борту.

Когда пароход причалил, он увидел их — свою тетю и кузенов. Они стояли за заграждениями и махали руками.

Для мальчишек не существует других стран, а есть другие места. Через несколько дней он уже гонял на велосипеде, познавая окрестности. Пускал с малышней электрическую лодку в бассейне перед домом. Вставал он рано. Какой сон, когда солнце уже давно проснулось и светит в окна. Тетушка, пользуясь этим, посылала его в соседний магазин, где покупались, обычно, для завтрака мягкий батон в целлофане, апельсиновый мармелад, сыр, шоколад для питья и еще что-нибудь по указанию. При строгой отчетности в сдаче ему разрешалось каждый раз покупать пачку жевательной резинки, которые он складывал в коробочку, для того чтобы увезти это сокровище домой в Ленинград и угостить своих жаждущих друзей.

Бабушка с дедом просыпались несколько позднее. Бабушка делала зарядку, которая заключалась в бесконечном похлопывании себя по разным местам, начиная от щек и кончая ступнями. Это занятие продолжалось в течении получаса, затем шли физические упражнения, не поддающиеся описанию. Стеснительностью бабушка не страдала. Дед зарядки не делал, если не считать сгибания и разгибания ног в постели. Но зато после умывания и бритья он выходил на балкон и дышал перед завтраком свежим сосновым воздухом.

Мальчик любил ходить по старому городу, хотя сначала его не отпускали одного. Как ему хотелось увидеть все. Вокруг было ново и необычно. Но в любой части старого Стокгольма движение затруднялось множеством разнообразных магазинов и магазинчиков, которые бабушка с тетушкой преодолеть никак не могли. А ему с дедом оставалось прогуливаться и наблюдать за шведской жизнью. Закончилось дело тем, что он устроил скандал в ресторане, куда они зашли пообедать, до того поведение бабушки и тетушки ему надоело.

После больших уговоров удочка наконец была куплена (зачем тебе удочка, когда у тебя в Ленинграде десять штук). С этого дня дома его уже было совсем трудно найти. Но зато для домашних начались бесконечные рыбные дни. Рыба клевала здесь на берегу проливов не хуже, чем на берегу Финского залива в Песках, и однажды он даже выудил большого леща. Однако непредвиденной и отчаянной сложностью оказалось добывание червей — помоек в Швеции не было, а неимоверная ухоженность территорий не оставляла никакой возможности орудовать лопатой, добывая червей из земли.

Однажды, когда он возвращался домой, карманы у него были сильно оттопырены от груш, чуть ранее мирно висевших в саду каких-то доверчивых шведов, а полиэтиленовый пакет, предназначавшийся для рыбы, был набит маслятами, в изобилии росших на частных территориях. Получив за это хорошую взбучку, он выяснил для себя, что здесь не принято ничего трогать и брать, даже если это висит и лежит просто так и не отгорожено никакими заборами.

Метро зарывается в землю только в центре города. На окраинах вагоны идут по поверхности, лишь иногда ныряя в тоннели пробитые в скалах. Вдоль пути на открытых местах идет металлическая сетка, за ней иногда появляется скалистый ландшафт, сосны, утопающие в зелени виллочки. Если сойти на Estlandstoriet, то путь до дома короче, но надо все время подниматься в гору. Мальчик с дедушкой вышли на Blackberry. Возвращаясь домой, дедушке было легче идти по спуску — в последнее время у него все чаще болело сердце. Этот путь они шли долго. Приходилось останавливаться через каждые десять-двадцать шагов, чтобы отдышаться и подолгу сидеть на придорожных скамейках. Борис Павлович старался дышать глубоко, но воздуха не хватало, правая рука его все время массировала то место на груди, где находилось сердце. А мальчишку постоянно терзала одна и та же странная и какая-то дикая по своей сущности мысль: «Только бы не здесь, только бы не здесь…» Слово «умереть» он боялся произносить себе.

В последний день он был в городе один. Ему хотелось еще раз побродить по узеньким улочкам старого Стокгольма. Недалеко от Королевского Дворца у входа в собор немолодая женщина продавала белые, как бы мраморные, крестики с серебряным Христом, распятым на них. Мальчишка вошел вовнутрь. Полумрак. Деревянные скамьи, проход между ними. Лицом к алтарю стоял мужчина. Голова его была опущена. Еще несколько человек, видимо туристы, осматривали помещение, каждое слово и шаг гулко отдавались в каменной тишине, уносясь куда-то вверх.

Было здесь неуютно, холодно, каменно. Он вышел на улицу в теплый августовский вечер. У женщины, которая продавала крестики, он купил один — самый маленький.

По дороге к метро ему повстречался тот самый швед, который был тогда на пароходе. Он шел быстро, лицо его выражало сосредоточенность в себе. Наверное, он уже не помнил и кино про пионеров, и красивую женщину в танцевальном зале. Ехали в порт. И вместе с надвигающимся фиолетовым небом надвигалось и росло тяжелое чувство, хотя уезжать всегда легче, чем оставаться. В порт приехали, когда уже почти стемнело, лишь алела узкая полоска там, на западе, куда ушло солнце.

Таможня в вещах не рылась, даже не открывала и не смотрела их. Тетушка и кузены стояли внизу в толпе демонстрантов с плакатами «Советы, вон из Праги» и т. д. и провожающих, отделенных от корабля кордоном полиции. Дедушка с трудом пробился к борту, чтобы в последний раз увидеть дочь и внуков. Но из-за своего слабого зрения он не мог разглядеть дочь в толпе, хотя те кричали и махали руками.

Он тоже кричал, звал ее, был неестественно возбужден.

Мальчику вдруг стало неловко, и он одернул его:

— Да не ори ты!

И тот вдруг поник, опустился, обмяк. Он уже не кричал, лишь слабо махал рукой.

А город разноцветно сиял огнями. Напротив через пролив пароход медленно отходил. Его оттягивал разноцветный буксирчик. Дедушка сидел на скамейке у стенки на передней палубе. Он был бледен, или так казалось в сумерках приближающейся ночи, не говорил ничего, смотрел невидящими глазами на удаляющийся светящийся город и думал о чем-то о своем…

На следующий день было только море. Пустое серое море. Пароход был все тот же. Вечером в зале опять играл все тот же ансамбль. Не хватало пианиста и басиста. Та самая красивая женщина не танцевала. Она сидела на приступке у входа, с распущенными волосами и в стоптанных туфлях без чулок. Утро. Осень. Нефтяные разводы на воде. Доки. Портовые краны. Желто-серые здания. Солнце сквозь туман. Ленинград.

В ту осень, гуляя у Петропавловской крепости, он шел и оглядывался на этот лежащий на асфальте ярко-зеленый лист на фоне разбросанных по земле желтых листьев, и думалось ему: «Вот этот момент еще не ушел». Как будто оглядываясь и смотря на удаляющийся лист, он возвращался в то уже прошедшее время. Когда смотрел вперед и не думал об этом листе, казалось — там будущее, оно уже наступило, прошлое навсегда ушло. Но что-то заставляло его оглянуться, и опять вдалеке все так же лежал этот зеленый лист, и был тот же самый момент, когда он в первый раз видел его. И оказывалось, что прошлое продолжалось.

Кутает ночь звездной россыпью улицы сонные,

Бродит она по аллеям и парком пустынным.

Шпили соборов возносятся в небо бездонное,

Пробили полночь часы перезвоном старинным.

Тихо спускается ночь на уставшие клавиши,

Вечную музыку в наших сердцах сотворяя.

Тяжесть земной суеты в этот час оставляешь ты,

Душу свою неземную себе открывая.

Музыка льется откуда-то светлая, лунная.

Это нам звезды поют о мирах неизведанных,

И отзывается в нас она мягкими струнами,

Струнами нашей души и печалей неведомых.

Что-то хотят нам сказать эти звезды туманные,

Будто зовут нас они своим светом загадочным

В сказочный мир, где мы будем гостями желанными,

Словно нам счастья и жизни земной недостаточно.

Шляется ночь, превращая все в тени и странности,

Черная фея, в небесном своем одеянии.

Грезы нам шлет она светом далеких туманностей,

Дарит с великим и вечным земное свидание.

Что же ты, ночь, в этот час с нами сделала?

Что же ты мучаешь души людей неприкаянных?

Это тобою дорожка проложена белая,

Так уведи нас по ней на вселенной окраины.

Ночь опустилась, и стало все в мире таинственным,

Нам подарило душевное это страдание.

Вечное, то, что для нас всегда будет единственным,

То, что скитается там по путям мироздания.

Мы жили в маленькой деревушке на берегу озера. Школа была далеко. Иногда, когда мороз отпускал, снег становился мягким, тяжелым, сумка с тетрадями оставлялась в сарае, ружье висело на плече, а на снегу оставался лыжный след и бесчисленное количество заячьих…

1970. Был тот день, когда весна, вдруг вырвавшись на волю, обливает, обволакивает робким теплом замерзшую землю, постепенно освобождая ее от зимних пут. Капало с крыш, несмотря на легкий морозец, стекали еле заметные ручейки с дороги, крупные наледи на ней почернели, по обочинам протаивал себе путь к почве конский навоз, издавая неповторимый, дурманящий весенний запах. Чирикали воробьи, где-то пилили дрова, и всюду в воздухе раздавался тонкий аромат свежеструганных досок.

Он стоял на остановке и ждал автобуса. Поодаль стоял мужчина. Мальчик обратил внимание на него потому, что тот внимательно смотрел на него и отводил глаза, как только он оборачивался в его сторону. Лицо мужчины казалось мальчику знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел его.

Они разговорились в автобусе. Ему было почему-то так легко и просто говорить с незнакомым человеком, и он сразу рассказал все про себя. Расставаясь на вокзале, мужчина написал на обратной стороне телеграфного бланка свой адрес, имя и фамилию. Мальчишка знал это имя и эту фамилию. Она была в его метриках, в графе «отец».

Много позже узнал он и свою бабушку, Марию Ильиничну. Они с отцом приехали к ней в Волгоград, куда она переехала после ссылки из Сибири и где жила вместе с Виктором Федоровичем, другом и товарищем ее по лагерной судьбе, в доме старшей сестры. Высокие окна, ставни, почерневшие бревна. Внутри — металлические высокие кровати, две, три подушки стопкой, аккуратные кружевные накидки сверху, пожелтевшие фотографии на старом комоде, швейная машинка «Зингер», беленая большая печь, керосинки, запах керосина, старый, облезлый кот Васька, сад, обнесенный сплошным дощатым забором, несколько абрикосовых деревьев, виноградных кустов, старых яблонь. Через дорогу за обрывом — Волга, песчаные отмели на другом берегу, тихоходные баржи, белые пароходы, маленькие катера.

Странным казалась эта добрая пожилая женщина, детский врач, жена врага народа, лучших своих двадцать лет проведшая в тюрьмах и лагерях, ссылках, потерявшая мужа, расстрелянного в тридцать восьмом, потерявшая старшего сына, пропавшего без вести, а скорее всего тоже расстрелянного, под конец жизни нашедшая младшего, который не знал, кто она и что такое — мать, ни на мгновение не усомнилась она в верности строя, при котором жила и который был повинен в исковерканной ее судьбе. И сейчас, в восьмидесятых годах двадцатого столетия, в городе-герое Сталинграде, стояла она, старая женщина, написав свой номер на руке в километровой очереди, чтобы получить кусок сухого, жилистого мяса. Не усомнилась она в верности этого строя. Почему так? Тогда он не находил ответа. Думал — может это идея так сильна, что даже такое не могло пошатнуть веру в нее? Или может просто это уродливое детище слишком много крови стоило тем, кто растил и выкармливал его? Или просто темный, забитый народ так и не смог, не успел поднять голову, чтобы увидеть свободное небо? Он думал об этом и не находил ответа.

1985. Дом шел на слом. В ту последнюю осень юноша с отцом приехали к ней. И ему подумалось — память сохраняется во всем, она должна сохраниться и здесь. И он нашел ее — почерневшие бревна хранили в себе десятки пуль и осколков. Сначала исчез облезлый кот Васька. Потом сломали и сам дом. А зимой в маленькой квартирке на первом этаже большого блочного дома умер и Виктор Федорович…

Море книг. Он читает с середины, многие отзываются в нем, некоторые захватывают целиком. Он читает Соловьева и находит то самое — свое, читает Толстого — и оказывается не он один думал так (я думаю о том, что я думаю, а теперь я думаю о том, что я думаю о том, что я думаю…), ему близки Сомс и Джолион, скучна занудливость Достоевского, противен Чацкий и близок Печорин, душа его рвется туда, где по лунной дорожке вслед за Пилатом и Иешуа бежит лопоухий пес… Стихи Зинаиды Гиппиус — Я все услышу и пойму, но все-таки — молчи, будь верен сердцу своему, храни его ключи, я пониманием оскорблю, не потому, что не люблю, а потому что болен я, и я не ты, и ты не я… Из собрания Жюля Верна особенно протерта одна книга — «Таинственный остров», а Дюма пылится на полке. И давнишнее, что вспоминается, когда пальцы нежно листают пожелтевшие страницы: Эми и Гудвин, Железный Дровосек, Незнайка, Олененок Бемби… Где вы сейчас, с кем?

1965. Лето. Пески.

Случилось горе. Умер кот Кузьма. Его похоронили под яблоней. Умер скворец с раной под крылом. Зачем он посадил его в коробку тогда… Может быть, он не умер бы на воле.

Скворца хоронили у забора. Завернули в тряпочку, а на могилке поставили крестик из палочек.

13 июля 1973. Пустой Брод.

Небо было раскаленным и поэтому белесым. Сегодня (а не одиннадцатого) отмечали день рождения Бориса Павловича, потому что все приехали. Настроение у него было почему-то скверное, хотя все убеждали, что тринадцать — хорошее число.

Осень 1973. Лужская городская больница.

Первое, что поразило, когда он увидел деда, было то, что тот был не брит. Седая короткая борода, нервные, бледные с желтоватым оттенком руки. Он улыбался. Они разговаривали, больной с соседней койки мешал, постоянно встревая в разговор.

2 мая 1974. Ленинград.

Бледное худое лицо, сгорбленный силуэт, белые, как будто покрытые пленкой глаза… Последнее время у него участились затяжные приступы сердечной астмы. Они пошатнули его память, но его разум мучительно боролся с этим недугом. Он забывал имена, путал слова, но сразу чувствовал, что говорит не то, и старался поправлять себя, постоянно извиняясь за свои нелепые ошибки.

Таким запомнился он и его отражение в тусклом коридорном зеркале.

3 мая 1974. Сертоловская учебка.

Казарма. На стене плакат: квадратного вида мужчина сидит за рулем комбайна, внизу надпись «Партия — наш рулевой».

4 июня 1974. Сертоловская учебка.

Всех выстроили на плацу. Молодые воины должны были смотреть, как командир части раздает грамоты и пожимает руки отслужившим. Солдат стоял в предпоследнем ряду строя.

Зеркальце, маленькое зеркальце выскользнуло из рук и разбилось вдребезги об асфальт…

Мой поезд ушел… Я стою на перроне.

Стою и смотрю неизвестности вслед.

Два красных огня на последнем вагоне

Исчезли в тумане. Исчезли — их нет.

Я помню, как все в этот поезд садились,

Кто раньше, кто позже, друзья и враги.

Я помню их лица, они мне не снились:

Движенье, смятенье, улыбки, шаги…

Шаги неизвестности. Все мы шагали,

Сначала пеленки, потом сапоги.

Мы что-то хотели, о чем-то мечтали,

Но кончилось детство. И снова шаги…

Шаги в никуда, как потом оказалось,

Мы шли ниоткуда, пришли в никуда.

Шагали мы прямо — что нам оставалось?

Но что же осталось? Сорняк, лебеда.

А я опоздал. И стою на распутье.

Дороги неведомы, ноги разбиты.

На камне одно только слово — «Забудьте».

Насмешка одно — ничего не забыто.

И стало вдруг тихо. Тоска подкатилась.

И мне показалось — предел наступает.

И ноги больные мои подкосились,

И солнце в глазах, затуманенных, тает.

Сознание вдруг помутилось, и стала

Везде пустота — в голове и вселенной.

И сердце стучаться во мне перестало,

Лишь звезды на небе и гулкие стены.

Но вот показалось мне, слышу — бубенчик,

Все ближе и ближе он, тонко звенящий,

И звук его звонкий, веселый, беспечный,

О чем-то неведомом мне говорящий.

И вижу — кибитка, лошадка гнедая,

Как видно, уставшая — вся в мыльной пене,

Мальчишка сидит — голова вся седая, —

Ручонки свои положив на колени.

Но вот поравнялись. И стала лошадка.

Мальчишка поднялся, поправил уздечку:

«Ну, что же, тебе, как я вижу, не сладко?

Садись, для тебя здесь найдется местечко».

И тронулись. Тихо. Лишь стонут колеса,

И сами собой опустились ресницы.

А там за окошком холмы и откосы

И голос какой-то неведомой птицы.

Дорога вилась и стучали копыта:

Забыто, забыто, забыто, забыто…

Что было — забыто, что будет — то будет.

Нас прошлое судит, нас прошлое судит.

Что было — забудьте. И прошлого нету.

Ведь это всего лишь мгновение света.

Оно появилось — и кануло в Лету,

Как ветхие буквы святого завета.

Так долго мы ерзали, целую вечность.

Казалось, конца той дороги не будет.

Дорога вилась, уходя в бесконечность,

На ней появлялись и звери, и люди.

Но вот полустанок, глухой и дремучий.

Сюда привела нас дорога лихая.

Деревья сухие, кустарник колючий,

Прогнившие избы, земля неживая.

Мне странным одно только здесь показалось:

Как будто знакомым мне все это было.

Свиданье когда-то давно состоялось

С загадочным этим и сумрачным миром.

«Но кто же ты, спутник мой верный, скажи мне?

Стоим мы с тобой в неизведанном месте,

С тобой пережили мы грозы и ливни,

С тобою так долго мы ехали вместе…»

Спросил, посмотрел на него и отпрянул:

Старик, не мальчишка, большими глазами

Смотрел на меня детским взором упрямо,

С седыми, как лунная ночь, волосами.

Смотрел на меня он, и мне стало ясно —

Себя я увидел, свое отраженье.

Глаза мне сказали, что было — напрасно.

Что было — всего лишь к бессмертью движенье.

Вот поезд. И окон пустые глазницы.

И нет фонарей на последнем вагоне.

И те же, но мертвенно-бледные лица,

Которые были тогда на перроне…

А на улице опять была весна. Капало с крыш, солнце разливалось по оживающему, теплеющему воздуху, затекало в самые темные ленинградские дворы. Оно пробиралось сквозь пыльные стекла, оставляя в воздухе светлую полоску, в которой плавали пылинки. Но почему-то свежий живой воздух, проникающий через открытые форточки, не нес свежести темным комнатам, они делались холодными, пустыми, громадными. Душно мне! Душно! Хотелось вырваться из каменных клеток на волю. Но она была далеко. Далеко.

Потом уже отцветала черемуха, ее светлый запах после мягкого майского дождя сначала прикасался к нему, а затем и завладевал всем его существом. Но вместо ощущения свежести и красоты становилось еще душнее от бессмысленности и несоразмерности своего существования.

Зачем я живу?

И как на ладони представилось дальнейшее — никому не нужный человек, впоследствии — старик.

Душно мне! Душно! Свежая зелень тополей протягивает свои лапы. Последние капли с крыши стучат, замедляясь по перилам балкона, как часы — отбивают Время.

Опять предел — безвыходность тупая.

Уходят силы, на исходе день,

И словно вместе с ночью наступая,

Тяжелых мыслей наплывает тень.

Опять тупик. Не выхода, не входа.

Пусть мысли старые — ты новое надень.

Так близко до летального исхода,

Когда душевный на исходе день.

Упасть легко, но нелегко подняться.

Сказать: «Иди», — хоть силы нет идти

И хочется с самим собой расстаться,

Открыв себя для нового пути.

Но то был вечер. Утро настающее

Пришло ко мне. Явился смысл вновь.

Не высший тот, к чему стремится сущее,

А тот земной, в чем радость и любовь.

На остановке пустынно. Медленно летит тополиный пух, кружится, когда легкий ветерок подхватывает его. Он ложится на мостовую, на рыжую крышу старого особнячка напротив.

Показалось — на углу булочная «Бублики, баранки», проехала бричка, переваливаясь, разбрызгивая снеговую кашу вперемешку с грязью и увязая в ней. Мужик пьяный у забора. Падает снег и колокольный перезвон зовет к обедне… Белый снег кружится.

Белый снег кружится тополиный… Подошел трамвай, но мучительно не приходило остальное. Белый снег кружится тополиный…

Может быть это все? В этом — бездна?

Мне снится северное солнце,

Усталый челн на берегу,

Царевну-девицу в оконце

Целует всадник на скаку.

В необозримой синей дали

Горит Полярная звезда.

Под ней — победы и печали

И первой пашни борозда,

Гуляет в небе ветер звездный,

Пусть надежд уносит дым,

Еще не все, еще не поздно,

Осталось время — молодым,

А по утру затихнет вьюга,

Зарею загорится лес

И круглолицая подруга

Рассыплет золото чудес.

Деревенька на берегу озера. Та самая, где когда-то, закинув учебники в сарай, он уходил в лес искать заячьи тропы. Старые раскидистые липы, покосившаяся, почерневшая от времени часовенка в тени старого высокого дуба, но чисто внутри, иконка в углу, лампадка тлеется под ней, крест железный, витиеватый, на коньке. Праздник деревенский Спас, когда съезжаются со всей округи и гуляют широко с водкой, песнями, гармонями и танцами в клубе…

Совсем недавно было так. Ныне — покосилась совсем часовенка, нет иконы в углу и креста на коньке. Спас — напьется только полуприезжая молодежь да шляется ночью с охрипшим от натуги магнитофоном.

Зима. Слякотная, ненастоящая. Снег чернеет, тает, но сверху сыплется новый. И он превратится в грязноватую воду, уйдет в люки. Но издалека, как будто из светло-серого тумана, начинают вырисовываться, принимать реальные очертания высокие белоснежные облака, осколки голубого неба, блеклое, раскаленное солнце, запах сена, стрекотание кузнечиков, мычание коров, идущих с выпаса, неприметный ветерок заставляет трепетать листья осины, шевелит тяжелые, дотянувшиеся почти до земли ветви березы…

Тихо на улице. Сено душистое.

Листья колышутся ветром дыша…

И опять эти страшные сны. Что это — плод воспаленного воображения или нечто большее — отражение всеобщего, вселенского страха? Красно-черные вертолеты распыляли с блекло-серого неба ярко-оранжевое вещество. Оранжевые плотные тучи резко снижались, но их относило в сторону ветром. Возникала напряженность и жалкая какая-то мысль, может это опрыскивают поля?.. Появились серебристые самолеты-сигары. Летели низко, неспешно, удалялись, исчезали. День угасал, солнце клонилось к горизонту, было душно. И тяжесть, непонятная доселе тяжесть и напряженность вдруг разрешились: там, на юго-востоке, быстро стало светлеть, как будто всходило новое солнце, вспыхнуло ослепительно, обдало смертельным жаром и разрослось неимоверно. Потом начало медленно угасать, превращаясь в черный зловещий гриб.

Он бежал, мучительно бежал. Ноги не слушались, вязли в тягучем воздухе. Эпицентр должен быть где-то рядом, здесь, и он знал это. И он бежал туда, где был его дом, его дети, собака. Они были рядом, и надо только перебраться через мост, надо успеть, ведь они ничего не знают. Но бежать было невозможно. Ноги с трудом отдирались от земли. И он не успел… Где-то наверху ярко вспыхнуло. Он не увидел вспышки, но почувствовал ее каждой клеткой своего тела. Она была похожа на ту, что почудилась когда-то ему в самом конце стремительно расширяющейся мысли. Боли не было — ее уже нечем было ощущать. Вспышка угасла, превращаясь в темно-коричневую массу… Вот оно оказывается как… Его не стало. Не случится то, чего очень боишься. И не сбудется то, на что очень надеешься.

Грусть — когда физическое «я» приходит в согласие с душой. Каждому плоду свой срок. На одном дереве разные по форме и степени зрелости плоды, но по своей сути они все одинаковы. Насилие над одним человеком более преступно, чем насилие над обществом.

Лучший способ избавиться от болезни — переболеть ею.

Значит Бог у каждого свой?

Бог у всех один, но требует у всех по-разному. Тем выше ты, тем ближе к нему, тем больше от тебя требует.

Вдруг осознал, что умру. И это совсем не страшно: просто тебя не станет. Бессмертие души? Я слабо верю в это, во всяком смысле и в то, как это принято понимать. И моя душа, та, что неразрывно связана с телом, скорее всего умрет вместе с ним. Но я продолжусь в моих детях и в том, что стало мне бесконечно близким. И это — Радость.

Бога часто не замечают, потому что не противоречат ему в своей жизни. Они носят Бога в себе. Человек, прежде всего, часть природы и должен жить по ее законам. И если он противится природе (будем называть это «природой», хотя люди часто называют это по-другому), она его накажет одиночеством и безысходностью.

Поднимались вверх, заползали в сучки-тупички, оставаясь там. Он лез дальше по стволу. Но когда посмотрел вниз, вдруг закружилась голова, сделались ватными руки и пальцы обхватили дерево. Еще секунда — и туда — в свободном падении хоть мгновение блаженства. Пот выступил на висках, капля упала на плечо, вторая — вниз. Он удержался, обхватив ближайший сук. Вниз больше никогда не смотрел.

Я сегодня живу, лишь сегодня.

Что грядет мне в мечтаниях мило,

А назавтра летит в преисподнюю

То, что в мыслях сегодняшних было.

Я сегодня скажу, что желаю,

Сотворю из себя, что возможно,

Пусть страстей оголтелая стая

Поманит за собой осторожно.

Я сегодня живу так как надо,

Так, как голос сказал мне неслышный,

Самой верною будет награда,

Чем сегодня одарит Всевышний.

Душа так же далека от тела, как тело от одежды.

Одинокие. Глядя на звездное небо, подумалось: одинокие неизбежно обращаются к Богу. Это утешение, иначе жизнь теряет для них всякий смысл.

Если ты делаешь что-то, то совсем не обязательно, что за этим последует то или другое. Мир связан сложными функциями. Люди, чтобы жить совместно, не должны быть похожими, но у них должны быть похожими устремления.

Свойство ограниченности — отрицать то, чего не понимаешь. Человеку, чтобы жить полноценно, необходимо заполнить все уровни на пути развития (атом, находящийся в устойчивом состоянии). Если какой-то из нижних уровней не будет заполнен, то человек неизбежно и подсознательно будет пытаться заполнить его чем-то другим, чтобы иметь возможность двигаться дальше, тем самым нарушая равновесие всей системы.

Нельзя мешать людям делать ошибки. Они — вехи, опора на пути. Ошибки важнее, чем достижения. Достижения — результат последовательности ошибок.

Человек начинается тогда, когда он начинает смотреть на себя со стороны (я — есмь).

Искусство так же отличается от подделки, как любимая женщина от проститутки.

Искусство — качество — чистый продукт, который каждый разбавляет по вкусу.

…И кажется — трогает что-то душу: «Ну, проснись же, проснись!» И она, на мгновение открыв глаза, снова забывается долгим, тяжелым сном. Но сон этот уже не тот, глубокий и безмятежный. Она напряженно вздрагивает во сне, закрытые веки иногда чуть приоткрываются, а под ними неспокойно двигаются глаза, как будто пытаются различить что-то. Ей теперь не будет покоя. Она Видела…

Порядочный человек (в поведении) тот, который ничему не удивляется.

Остановиться. Отдохнуть. Оглянуться. Осмыслить.

Странно, но факт — обвиняя в чем-то другого, тем самым предопределяешь свою собственную судьбу.

Слабость — эгоизм — злость.

Обвинять других в своей собственной несостоятельности.

Они всегда будут — рано созревшие плоды. Но они не определяют уровня общей зрелости.

Ценно — то, что необходимо в данный момент.

Дорого — то, к чему мы привыкли.

Самая тяжелая боль — душевная.

Особый дар — уметь вовремя замолчать.

О человеке лучше всего судить по отношению к нему людей.

И все-таки я уверен, что, несмотря на опустошительные явления российского социализма, народ не потерял своего лицо. Все, что пытались убить — не убито. То, что, кажется, ушло навсегда, не ушло, а лишь затаилось на время (и хорошее, и плохое). И хорошее крепнет и растет где-то в глубине, и придет время, когда на пожухлой прошлогодней траве вспыхнут желтые одуванчики, проглянут подснежники в тени лесных зарослей, а потом согретая весенним солнцем земля вдруг расцветет великим множеством полевых цветов, и все вокруг зазеленеет, радостно запоют птицы, и в каждом полевом цветке отобразится великая в своей скромности красота живого мира.

Он — где солнце свободное светит,

Где звезда в бесконечность летит.

Что ни сделаешь ты — не заметит,

Лишь измены тебе — не простит.

В глубине — все то же чувство, и никогда ему не выйти оттуда.

…и о том, как Это вошло в мой дом. Уверен, что Оно не приходит с рождением, приходит потом, позже, когда начинаешь быть способным понимать и чувствовать это. Не верю тем, которые кричат об этом на всех углах.

Потери и достижения.

Нельзя построить новое, не перешагнув через старое и не оттолкнувшись от него. Нельзя душить и рушить религию. Она должна сама постепенно перерасти в веру. Поделки можно трактовать по разному. Настоящее — только та как оно сделано.

Ведь вопрос: «Есть ли Бог?» — просто иная формулировка вопроса о смысле существования. Зачем я живу? Что есть жизнь? Ошибка природы, нелепая случайность, образование взбесившейся материи? А я — всего лишь кусок это материи, в котором происходят различные физико-химические процессы. Придет время, погаснет солнце, исчезнет все живое, исчезнет человек, как будто его и не было. Материализм подразумевает именно такую перспективу. В этом случае Бога нет. И смысл существования — в удовлетворении своих потребностей. А может все не просто так. И все не кончается со смертью, а лишь трансформируется в другое, более высокое начало. В этом случае Бог есть. И смысл нашего существования — самосовершенствование. Теленок лизал шершавым языком мою руку.

В мире нет ничего вечного. Просто одни вещи стареют долго, другие быстрее, третьи рождаются старыми. Большое складывается из большого, мелкое — из мелочей.

Библейская сказка о ласточках. Человек подобрал ласточку с обломленными лапками и вылечил ее И ласточка потом принесла человеку зерна, из которых потом выросли плоды. И когда они раскрылись, то там оказались драгоценные камни. Другие люди узнали про это. Они поймали ласточку и обломали ей лапки, а потом лечили. Из зерен, которые принесла им ласточка, выросли и созрели плоды. А когда плоды вскрылись, то из них выползли ядовитые змеи и ящерицы.

Лес, да поле, да вьюга кружится,

Заметает следы на снегу.

Если выйдет опять мне– родиться,

Для другого уже — не смогу.

Природа живет по законам Ветхого Завета. Человек — по законам Нового. И чтобы преодолеть цепь — надо подняться над ней. И весна не может случиться раньше положенного ей срока, даже если в январе — тепло.

А законы? Они остаются. И предопределение тоже. Отличительная черта ума. Видно было, что Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя выразить всего того, что думаешь, и не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю, и все то, что я говорю.

Зацвела черемуха кистями душистыми,

Посмотрела, милая, ты глазами чистыми.

И цветенье сделало ягоды зеленые,

Было платье белое, были мы влюбленные.

И созрели ягоды, терпкостью напоены,

Ты смотрела, милая, взглядом успокоенным.