Бесплатный фрагмент - Проперчение кармы по методу доктора Шмурденко

Приветствуем Вас, дорогой читатель!

Доктор Шмурденко — знаковая фигура в оккультных кругах Чернигова 90-х, персонаж криптоапокрифа «МАНДРАПАПУПА, или Тропами падших комет» (2020), памятный, прежде всего, своей парадоксальной системой фата-морганического свойства, отражённой как в заглавии данного опуса, так и в ряде его материалов.

Относительно контента, хаотично разбросанного по разделам, можно уверенно сказать одно: тут нет как строго структурированного порядка, так и претензий на оригинальность, а есть лишь надежда, что местами проступающая ирософия будет воспринята в качестве противоядия от цинизма, в своей нарочитости играющего роль вуали, скрывающей милосердие.

Руководствуясь последним, пытливый искатель остриём ума сможет без боязни пронзать многослойные гностические пространства стихир и по мере чтения умнеть легко, но незаметно для окружающих, невзирая на специфику лакомства, рассчитанного на того особого ценителя, каковым читающий, вполне вероятно, уже является. Самое время перейти к дегустации.

Вэлкам ту зэ джангл, мучачос!

Мистика
кармодрочистики

***

Набил я трубку табаком,

поставил греться чай

и сел за стол писать о том,

что наша жизнь — хентай.

— Отнюдь! — воскликнула жена. —

Она, как в горле ком,

что канет выкриком «банзай»

у плахи с палачом!

Ей мама тихо говорит,

как будто невзначай:

— Ну да, морщины, целлюлит,

а жизнь — сплошной бонсай…

Но тут их папа осадил:

— Чего подняли хай?

Я в кайф настойку лет испил!

Что наша жизнь? Кампай!

И в этот миг из-под стола

сверкнула пара глаз

и кошка голос подала:

— Послушала я вас…

Хентай, кампай, базар-вокзал —

всё это ерунда.

По жизни скачет человек

из Нечто в Никуда,

из Ниоткуда в Нисюда —

бесцельной жизни путь.

Куда Ни Кинь с Куда Ни Шло

ведут в Туда-Нибудь.

Пусты попытки повернуть

судьбу и время вспять.

Живым из жизни не уйти.

Из ада не сбежать…

Мяучил голос под столом,

горел кошачий глаз,

и каждый думал об одном:

что кошки НЕТ у нас!

***

Мой хмурый и заспанный микрорайон,

пропитанный мглой перегара,

двенадцати тайным приспешникам он

обязан Аидовым чарам.

Двенадцать алхимиков мой кругозор

в ежовых корёжили крагах,

играя в бессмертных и прочий хардкор

на кладбищах, крышах, в оврагах.

Там Первый незримо умел обращать

сульфиты в весёлые грёзы,

а скуку на фаллосе мерно вращать,

блюдя метафизику позы.

Второй велемудрые зубы ментов

забалтывал, Мессинга круче —

«Зубровкой», от «зубров» до шустрых «кротов»,

все славили плута, как дуче.

А Третий, пройдоха по кличке Банкир,

легко, как тридцатку Иуда,

сшибал на любой кучерявости пир

пиастры с прохожего люда.

Четвёртая с Пятым, как два голубка,

в оконца, порой, вылетали

в пылу, на пердячем пару шмурдяка,

но души, выносливей стали,

тела подымали и в Нису несли

пылавших жрецов Диониса

сквозь терний хулы, что плели рагули

и прочие жертвы кумыса.

Шестой завораживать феечек мог,

да так, что ночами глухими

сбивались такси и троллейбусы с ног,

гоняясь за ними, нагими.

7-го июля не сладко пришлось

соседям в разгар воскресенья:

веселье пургой по району неслось —

справлял семерни появленье

подранок Фортуны, папаша Седьмой,

алхимик вольфрамовой воли,

чей разум храним в орифламме густой

священных даров аль-кохоля.

И вдруг у алхимиков всё отнялось:

кто оком не видит, кто зубом неймёт

и валит лавиной, как загнанный лось,

в гальюн галифе поминальный помёт.

Останки живого Седьмого они

швырнули в июльскую свежую грязь

и с криками «Боже, спаси-сохрани!»

метнулись в поля. А Семёрка, как князь,

слегка приподнялся на левом локте,

но вмиг поскользнулся о камень губой.

Оно-то понятно, ведь силы не те

и возраст Христа тому тоже виной.

Район покидая тогда, наблюдал

я их кутерьму в ирософской грязи,

но вида об этом ничуть не подал,

а кучеру по́дал команду «Вези!»

***

На коврах цветы не вянут.

В пряник пряности не прянут.

Камни цветом не цветут.

В сумерках рассвет не ждут.

Тень не ходит в одиночку.

Сын родить не может дочку.

Лишь с глаголом наше НЕ

уживается вполне.

Хвост не станет пистолетом.

Палец — хреном, осень — летом.

А конфетка из дерьма

не окажется вкусна.

Я бы долго вам тут некал,

(и два года, и два века),

только некай хоть вдвойне,

подсознанье xeрит НЕ.

Так природа порешила,

дабы НЕ нас не крушило.

И тому живётся классно,

над которым НЕ не властно.

И всегда ему везёт.

И аллах его пасёт,

как любимую овечку.

Любо жить сверхчеловечку!

Вот и всё. Мораль такая:

жря, куря, любясь, бухая,

прожигая житие,

НЕ окажешься в рае.

Коли НЕ вам по бую,

значит вы уже в раю.

И поэтому всегда

вместо НЕ твердите ДА.

***

Клоп влетел через окошко,

возле люстры закружил,

но в венчальную окрошку

ненароком угодил.

Кто библейские мотивы

в этом опусе узрит,

тот исчадие ешивы

или тайный телемит.

Или явный синагоголь,

или борзый мизантроп,

или центнеровый щёголь,

беспонтовый, аки поп.

Или пуп земли целинной,

иль бюджетный гражданин,

иль Феллини наш былинный,

Афродиты паладин.

Иль безбожный тайнопойца,

иль божественный бандюк,

что на свадьбу Розенкройцу

алхимический утюг

без зазрения вручает,

новобрачных величает

он по матери с отцом,

ударяя грязь лицом,

морду — током,

лик — салатом,

маску — едким ацетатом,

буйный дух его вдыхая

и в галюниках витая

наподобие клопа,

опа-опа-о-па-па!

***

Всё человечество, севши за парту,

сдуру играет не в школу, а в карты.

Людям краплёную карму раздали —

все в дураках. Вы ещё не устали?

Бездна, всегда побеждая законно,

трижды шестёрки швырнёт «на погоны»,

сверху ли, снизу ли, слева и справа

всех поимеет по самое Дао.

Так что не жульничать тут невозможно.

Хитрость ничтожная хоть и безбожна,

но позволяет оформить победу,

в стиле нагваля ныряя в albedo.

А зайди ваш ум за разум —

и конец земным заразам,

неприятностям — конец.

Рэбе — кушает хамэц,

каннибалец — овощное,

кришнаит — рагу мясное.

Давит бабочек буддист,

правит оргии баптист,

поп юродствует в ашраме,

веру вертит на лингаме

йог. Цветя и жня не сея,

сбросив иго фарисея,

из голов прогнав царя,

из-за гор грядёт заря.

Из-за леса, из-за гор

светит лик Жа Жа Габор.

А лисички-истерички

(те ещё эзотерички)

к морю синему пошли

и по-взрослому зажгли.

Запылало сине море,

как путёвка в город Гори.

Полыхнул Стамбул, Мадрид…

Вся Вселенная горит!

И к лисичкам из пожара

выбегает дон Хенаро.

Их он гасит, материт

и при этом говорит:

— Вызывали Астарота?

Получите с разворота!

Разбудили Белиала?

Огребите-ка в сусало!

А разумные дебилы,

сполоснувши карму мылом,

море кинулись тушить,

сыпя в волны fucking shit:

свечки, звёздочки, мандалы,

шастры, свастики, кимвалы,

панагии, пентаграммы,

золочёные лингамы,

зубы, кости, черепа…

Пламя стало на попа,

только жарче запылало

от обилия фекала.

Но промолвил Шива: — Ша!

Тихо шастрами шурша,

вмиг погасло сине море.

И на нём, как на заборе,

неизбежно и проворно,

ярко и нерукотворно,

впало, выпукло и поло

образ Ника Рок-н-Ролла

из пучины проступил

и истошно завопил

всем в умы, сердца и уши:

— Трите души! Трите души!

***

Я и раньше знал: любовь часто зла.

Но пятнадцатого только числа

Я решил: пора и вам это знать.

Взял тетрадку, ручку, начал писать.

Вот сижу, жую компот и пишу.

Вдруг подумал: а займусь-ка у-шу.

Да, у-шу — это класс. Решено!

Поклевавши напоследок пшено,

Побежал я в ушуистский кружок.

Прибегаю. Там народ — прыг да скок.

Друг пред другом они скок да прыг

И ногами так лихо — дрыг-дрыг!

А мордатый самый — ихний старшой.

Я ему:

— Хочу заняться ушой,

Чтоб, как вы, ногами делать вот так.

Он в ответ без лишних слов:

— Четвертак.

— Извините, я чуть на ухо туг.

Что за слово вы сказали, мой друг?

Он скривился, будто жабу ему

Я на морду положил. Почему?

Поспешил я свой вопрос повторить,

А он рожу продолжает кривить.

Мне подумалось: а что, если я

Вдруг скажу, что он есть хам и свинья?

Слово — дело. Про свинью сообщил.

Он в ответ свою у-шу применил.

Отдыхаю на полу в тишине.

А мордатый угрожать начал мне:

Мол сейчас сюда придёт его тесть

И они устроят кровную месть.

— С детства крови не люблю, — я сказал,

Покидая тренировочный зал.

На прощанье в раздевалку зашёл

И мордатовские шмотки нашёл.

Всё тройным морским узлом завязал

И поглубже в унитаз затолкал.

Победил я в этой битве со злом.

Рассчитался я

с мордатым

козлом.

1988.

***

Звездочёт

созерцает

на донышке,

как сверхновая

старый мир

в королевском

созвездии Лир

обращает

в горчичное

зёрнышко,

межпланетный

крутой гарнир,

галактический

сухпаёк —

попирует им

вдоль-поперёк

и глазами пожрёт

звездочёт.

Результаты

внесёт в отчёт,

и отметит

научный вклад

на свой вкус,

на салтык

и на лад.

***

НАКАНУНЕ ДНЯ ХУДОЖНИКА

В самом творческом союзе

наблатыканных митців

приглашали «любі друзі»

набухаться в коллектив.

День художника не буду

с этой швалью отмечать.

Тайной вечери иуды,

богавдушувашумать.

Лучше мы с женой и кошкой

в воскресенье буханём

шмурдяка столовой ложкой

и eбиcь оно конём!

***

Самоубийца Димка,

чем тебе мир не мил?

Рыжих ресниц снежинки

адский мороз смежил.

Зря ты пошёл в вакханты

чёрной тропой отца,

что выжигал таланты

жалом принца-шприца.

Крыльями створки-двери

хлопнули за спиной…

Выжрали сердце звери,

спрятали за Луной

душу.

Она сапфиром

из рудников Луны,

верю, вернётся миру

на корабле весны.

1989, февраль.

Герменевтика
маргинавтики

***

Косо-криво и глумливо,

поутру отринув пиво,

при отсутствии мотива,

без настроя, позитива

и без видимой причины

я в пучину капучино,

как в тоннель полночный поезд,

кинув плоть свою по пояс,

опростоволосился,

ведь нелепо бросился,

словно лось на льду в аду

(лабуду-белиберду

парафинить не впервой).

В рамках дружбы с головой

волос лысиной носился,

как капуста колосился

до пришествия лося,

чтоб ему икалося

и рыкалось капучиной,

и лоснилось лососиной,

и лепилося извне

непосредственно к спине,

как горбатому могила

и безрукому перила,

а сохатому урок

вне контекста этих строк.

Вот такая дураса

и всего за полчаса

отрыгнулась натощак

худо-бедно кое-как

на коленку между делом

и бездельем оголтелым

посреди того из дней,

что иных повыходней.

***

Внимание! Стоп! Это город мечты.

Закон от людей охраняют менты.

Зомби-ТВ формирует ваш сон.

Мозг — в Кока-Колу, сердце — в бетон.

Зубы — на полку, фигу — в карман.

Самое время мечтать, некроман.

Вон по ухабам старик ковыляет.

Ямы, траншеи такси огибает.

Оба мечтают — таксист и старик, —

чтобы подвесить того за язык,

кто им с экрана чесал без умолку

как установят на площади ёлку,

дабы поддатый под ней коллектив

пел про смэрэку, неся позитив

и перегар сквозь народные массы,

что гололёдом скользят мимо кассы.

Тряпка двухцветная в форточке реет.

А батарея зимой еле греет

с ведома смуглого сторожа кассы.

В холод сохранней активное мясо.

Мясу масштабно мечтать не пристало.

Пластик из маркета, гниль и бухало

в дряблом желудке — мечтаний предел.

И табачок, чтобы стул не редел.

Мясу настойчиво тыкают в уши,

в поры, в мозги, что должно оно суши

хавать и в Турции часто бывать,

чтобы соцсети потом заливать

пенным потоком восторженных фоток,

снятых на фоне объедков и шмоток.

Мясо отчаянно лезет из кожи,

в камеру строя утиные рожи,

жаря шашлык из гнилой мертвечины.

Вот они — жизни своей властелины!

Кто-то, мечтая оттяпать страховку,

потную харю трамбует в духовку.

Тот за мечтою в аптеку ползёт.

Этот мечтает, что джип подожжёт.

Кто-то с мечтой о развале державы

ездит бесплатно в троллейбусе ржавом.

Но, как обычно, пока вы мечтали,

вас мимолётно тайком нaгибaли.

Cлезьте с небес, шулера-симулянты.

Вас не спасут заклинанья и мантры.

Можно твердить бесконечно «халва»,

только, увы, несъедобны слова.

Пусть разотрёт их истории швабра!

Пусть растерзает их зверь чупакабра,

аки никчемный дырявый гaндoн!

И да обрушится Армагеддон!

***

НАСТАВЛЕНИЕ КОЛЛЕГЕ,

НАДОЕВШЕМУ СВОИМИ ЖАЛОБАМИ НА

ОДИНОЧЕСТВО И НЕВОСТРЕБОВАННОСТЬ.

Не скули, бедолага, что снова один.

Даже Ноя такое не парило.

А клепал он махину для парных скотин

без рабов и бригадного харива.

Имхо, ты-то не он, и ковчега Творец

не закажет тебе, рукожопу,

чей заказан венец, он же — делу конец

и начало хмельному потопу.

По-стахановски ныть — недостойнейший труд

по примеру сизигих сизифов,

что слова и секунды отчаянно трут

абразивами бросовых мифов.

Наказанье трудом — не за страха грехи,

не за совести злые угрызы,

а за то, что трудяг презирал от сохи,

раздирая по-ноевски ризы.

Одиночке сподручней себя претворить,

коль не лезут советчики в уши,

не мешают куражиться, петь и тупить

штык-перо о корявые души.

Посему оставайся, как Один, один-

одинёшенек. В поле — не воин,

во степи — не акын,

в кошельке — не алтын

и в сатоши-мошне — не биткоин.

Не до жиру, коль мяса — шаром покати,

не до сук одинокому волку.

Не шары подкати, а глаза закати,

если зубы — в стакан и на полку.

Но коль яйца повесишь на сук Иггдрасиль,

расписавши в пасхальные руны,

то на запах примчится сквозь тысячи миль

персональная фея Кицунэ.

***

Я спросил у Ясира:

дескать, наxepасе я

на террасе Терриной,

в космосе затерянной,

маюсь неприкаянно,

как икота Каина?

Ясир игнорировал

и в ответ лавировал

в недопонимании:

дескать, расстояние,

всё такое прочее,

слышимость неоченно…

— Ты спроси Уокена,

чокнутого джокера

из кино мудацкого

Голливуда, адского,

как муляж Мулявина

в закромах Халявина.

Я спросил Уокена,

перса пьес Сорокина:

— Xyли жизнь дурацкая,

как селёдка датская?

А Уокен сныкался

и в окошко выпался!

Слился до копеечки

в брендовой цигеечке,

шкарах адидасовых,

предрассудках расовых,

под шумок от «Поршика»

смылся, как от ёршика,

в унитаз истории —

прожигать калории.

Я спросил Уиллиса,

что без мыла мылился

и без бритвы резался:

— Сон ли мне пригрезился

али сказка ожила,

утро потревожила,

как олень упоротый,

пронесясь по городу

розовою клячею?

Или всё иначее?

А в ответ Уиллис-то

тоже слился с илистой

отмелью на кафеле,

ставши эпитафией.

Я тогда к профессору,

тайных дел процессору

в русле лемм Секацкого,

рупора номадского.

— Ты скажи, безбашенный,

славой не колбашенный,

ряженкой не суженный,

Буддой не разбуженный,

битый, но не срезанный

страхами, как фрезами,

блогеров болгарками,

хейтеров протезами,

цензоров ремарками

и патогенезами —

ты скажи по-честному,

по канону местному

и в реальном времени:

чьих мы роду-племени

и куда мы катимся,

коли так горбатимся,

морщимся и лысимся,

жрём и не насытимся,

тужимся, пузатимся,

а в конце — скопытимся!

Он ответил, преданный,

с солью не отведанный

бармен колумбария

с мордой агроария:

— Не у тех ты спрашивал

и мозги заснашивал

людям уважаемым,

в исполком сажаемым

вместо гладиолусов

ради вас, оболтусов,

лоховья и олухов,

психов и психологов,

всякоисцелителей,

целлюлиц носителей,

целлюля-кебаберов,

грёбаных бой-баберов.

Я, от них в отличие,

соблюду приличия:

не роня обличия,

отвечаю в личку я,

что твои терзания —

перхоть мироздания,

копоть привокзальная,

плесень заастральная

и пердёж голодного

в недрах преисподнего

накануне чествия

Третьего пришествия!

Плюнь на страх, живи легко

по заветам Лебедько.

Все вопросы отпадут —

как в астрале, так и тут!

***

Лети, почтовый страус,

в страну багровых туч,

а я, увы, останусь

среди навозных куч,

над коими нередко,

вернее, как всегда,

бельё своё соседка

развесит без стыда.

И языком плаката,

шершавым, как наждак,

сосед витиевато

за мизерный косяк

супруге попеняет,

помянет о былом

и резво погоняет

за нею с топором.

Беги рысцою, страус,

от эдакой игры,

а как примчишь на хаус,

скорей найди багры —

в стране багровотучей

без них не проживёшь,

как модница без Gucci,

как без солдата вошь.

Умелыми руками

унылые качки

орудуют баграми

и тучки рвут в клочки,

дабы дойти до точки

циклических синкоп,

за коей всяк синоптик

в итоге — сивый жлоб

и тырит всё, что плохо

на плоскости лежит,

но меч Фемиды лоха

карает, не дрожит

и сразу рубит руки,

чтоб неповадно впредь,

чтоб нечем было брюки

на брыкалки надеть.

До новых преступлений

их руки не дойдут

и грамоты почётной

не вручит рукоблуд,

не выйдет в руководство

и руку не пожмёт,

ручное производство

не сдюжит, сукин кот,

да даже похмелиться

уж будет не с руки,

рукоплескать по лицам,

ан руки коротки,

не шлёпнут, не приручат

и не прижмут к ногтю…

В стране багровотучей

все молятся дождю —

коль зацепить отважно

за облако багор,

тогда польёт на граждан

агдам или кагор,

а то и оба сразу

божественной росой.

Но чу! Похоже, разум

за ум заходит мой —

он, ангельски корпея,

чертовски хочет спать,

в угодиях Морфея

Орфеем возвещать

чудовищам о силе

и вечности основ.

А тем, кто всё осилил —

чудес и вещих снов!

***

Однажды ровно в полночь на 12-й этаж

поднялся я, как вор, что совершил 12 краж.

12 раз я тихо, осторожно позвонил.

12-й квартиры дверь никто мне не открыл.

Я бил ногами дверь 12 долгих минут.

Тут вижу: вверх по лестнице хозяева идут.

Они мне говорят:

— Как хорошо, что ты зашёл!

Как раз по телевизору любимый твой футбол.

А я футбол терпеть не мог с 12-ти лет.

От глупой беготни блевать охота в туалет.

Но я решил хозяевам той ночью угодить.

Они мне говорят:

— Входи скорей и будем пить!

12 литров пива — это всё, что есть.

И на закуску каждому лещей и щук по 6.

Сидим, жуём лещей и в телевизор глядим.

А на экране диктор — бледен и недвижим.

И тихо молвил диктор, что известен везде —

Двенадцатинатолий Бей-ага-оглы-заде:

— Почтеннейшие зрители огромной страны!

Уверен: как и я, вы все в футбол влюблены.

Но, чем смотреть на эту перекатную голь,

я сразу сообщу: продули мы 12:0.

Печально опустил свою он руку в карман,

достал какой-то кольт, а может даже наган.

И в лоб себе стрелял он (я считал) 12 раз.

Ни разу не попал, зато экран — погас.

Я выскочил за дверь и, не прощаясь, ушёл,

по-прежнему свирепо ненавидя футбол.

Прошло 12 лет, да только шок не прошёл —

в 12 раз сильней я ненавижу футбол.

12-ти котам 12 дюжин лет под хвост —

и грянет по миру Футболохолокост.

12 веков пронесутся, как сон —

угаснет прощальный Футболармагеддон,

в потопе пивном сгинут расы людей

и расцветёт эра щук и лещей.

1982, июнь.

***

Я по свету немало хаживал

и по тьме я изрядно шлялся.

Алко-хаджем по барам браживал,

сизым облаком в клубах являлся.

От пурги и от йоги ёжился.

Раздавал трандюлей бесплатно.

На чужом горбу не кукожился

да и свой пропил безвозвратно.

Доводилось расход приходовать,

обезличивать тити-мити.

Если весь архив обнародовать,

содрогнётся Чернигов-сити.

В городке с радиацией аховой

собирали мы пепел фениксов

с обаяшкою Дашкой Малаховой,

сомельяшкой английских пенисов.

В городке с радиацией аховой

из руин воскрешали павших

мы с сисястой Аришкой Маховой,

аниматоршей возбухавших.

Колесил по шальным околицам,

где загажено напрочь чисто,

где дублёный асфальт не мозолится

пешим шарканьем некро-туристов.

Побродил родными пенатами,

повидал я кругом такого,

что мне не о чем с вами, пернатыми,

лить в порожнее из пустого.

И с такими, как я, вездеходами

пил за нас, за небезуродов.

И подземными переходами

тихо шествовал крестным ходом.

Раз в Литве, у местечка Салакас,

проводил мастер-класс по у-шу

тайной школы «сикося-накось».

А к чему я всё это пишу —

а к тому, что пора настала

и сегодня назначен в гости

там, где раньше нога не ступала,

загулявшая в творческом росте.

Это дом, где в морозы злые

не шатаются шатуны.

Если ходят сюда чужие,

то всегда под себя, в штаны.

Чем приветит начальник стражи,

не прозреть мне без понта всуе.

Ни прознать, ни представить даже

интуиция не рискует.

Понадеясь, как встарь, на чудо,

я войду, сторонясь зеркал.

Пусть глазеют углы отовсюду

и по-детски претит овал.

Пусть у стен прорастают уши

и рентгеновые глаза

облучают нам злобой души.

Будь, что будет. Я всё сказал.

***

Здесь в поле вечность,

а в городе спешка, забав пустых беспечность,

здесь в лесу вечность,

а в городе нужда цепочкой бесконечной,

здесь в реке вечность,

а в городе корзина дум, как млечный,

скелетов тьма и просят лето,

обретая глубину земли — конечность

(И. Леонтьев).

Спешу проспектом, как скелет,

что нынче вырвался из шкафа.

И под кустом мне места нет,

и за углом не минуть штрафа.

Везде полиция, народ,

пестрят беспечные туристы.

А мочевой пузырь зовёт

в поля, где озимь колосиста.

А он зовёт меня в леса,

где всё зверьё, меньшие братья,

нет, не возвысят голоса,

коль буду рощу орошать я.

Я ощущаю зов реки,

её призыв пополнить русло.

Пускай глазеют рыбаки —

им не понять поэта чувство!

Отринув дум пустых толпу,

кляня постылую беспечность,

мечусь по городу в поту.

И каждая секунда — вечность!

***

«Негоже материться!» —

твердят и стар, и млад.

Мы вправе усомниться.

Заглянем за фасад,

а там привольно мату

в тылу и на войне,

где руготня солдату

привычнее втройне.

И каждый, кто узнает,

про что я тут пишу,

поймёт, что не канает

ни ушлое у-шу,

ни мода делать ставку

на сполохи и дым.

Военщину — в отставку!

Мы словом победим!

Огонь, передовая!

Орём, за строем строй!

Враг, уши затыкая,

окопы засыпая,

оружие бросая,

и пятками сверкая,

бежит с войны долой.

Домой к себе вражина

примчится в мыле весь.

А там жена-жлобина

его мешалкой — тресь!

— Чего пришёл так рано?

Не сварен твой омар!

Не штопана нирвана!

Не выкошен кошмар!

Не выкушен ни кукиш,

ни мякиш, ни кишмиш!

Их баш на баш не купишь,

не сбудешь за бакшиш!

Припала пылью плаха

с ленивым палачом,

слюнявящим аллаху

молитву ни о чём!

Нигредо не нагрето

ладонями лолит!

В полях не полот с лета

целинный целлюлит!

Не холена холера!

Не выпорот просак

ни за дары Венеры

и ни за просто так!

А выбесит беседа,

табло мне не долби

и грёбаным нигредо

мне в душу не груби!

***

Блогерня переживает,

что не ставят им плюсы.

Так, сердешные, страдают

без плюсов — хоть в очи ссы.

Без плюсов им нет отваги,

нет азарта без плюсов.

Без плюсов они, бедняги,

как дистрофик без трусов.

Говорят они:

— Конечно!

У тебя их тыща штук!

Ты в раю, а мы в кромешном

аде творческих потуг.

А вот были б мы с плюсами,

а была бы их орда,

вот тогда бы мы носами

задевали провода.

Вот тогда бы мы — по бабам!

Мы б тогда — по кабакам!

И писали б мы неслабо,

и цвели б не по годам.

И лакали б «Закарпатский»

спозаранку натощак,

а не этот, cyкa, блядский

николаевский шмурдяк.

Мы бы ездили в Европу

и на Каннский фестиваль.

И постылому укропу

предпочли бы сыр «Шанталь».

Мы бы джипы покупали

с канделябрами, с бидэ.

Мы бы их бы парковали

на газонах МВД.

Мы б затмили всех верленов,

всех вийонов и рэмбо,

и тебя бы непременно.

Но без плюсиков — слабо.

И в ответ на их пространный

минусовый крик души

молча я держу в карманах

красноречия шиши.

(вариант окончания помягче)

…И в ответ на их пространный

минусовый крик души

я дарю им постоянно

милосердные шиши.

(ещё мягче)

…я дарю им постоянно

драгоценные плюсы.

P.S.

Нынче коменты закрыты.

Время тратить недосуг.

В грудь не бей себя копытом,

мой парнокопытный друг.

На груди не рви волосья,

пепел ты не сыпь на лоб.

Вот такой вот, cyкa, лось я,

вот такой подлец и жлоб.

***

Проснулся в облаке халата.

Халатная хозяйка рядом.

Дышу духами и салатом.

Вчера командовал парадом.

Во мне последствия всплывают,

как надувные поросята.

В соседней комнате икают

дуэтом — форте и стаккато.

Хотя я походя отмечу,

что похоть не имела места.

В своём уме ушёл на встречу

с душой нетрезвый труп невесты.

Жених заделался джазменом.

С отягощённым водкой пузом,

импровизатор вдохновенный,

он унитаз озвучил блюзом.

Рыгал до Гершвина с балкона

на лысых. Но ему до фени

не дал флакон «Наполеона»

дойти. Уснул наш добрый гений.

Уснуло всё. Балкон обгершвен.

Звучат секвенции икоты.

Зал пуст, концерт давно завершен,

а в горле нагло першат ноты.

***

Спешат, спешат народы, как акушер на роды.

Торопятся, стремятся в одной толпе помяться.

Снуют полицанеры. В дубинках — полимеры,

в баллонах — остр и чёток, дух-перехватчик глоток.

Их взором ткнёшь, как xеpoм, тотчас прибегнут к мерам.

Полицией спалиться любые могут лица.

Страшна лица потеря испитой морде зверя.

Бредут врачи и бредят, и бреднями бере́дят

свои резные раны. Им ванны, как нирваны.

У них ума палаты, халаты, словно латы.

Их сёстры неродные, шприцы, как зад, тупые.

И снятся им ночами вредители с врачами.

Утюжат шаг матросы и маты гнут, как тросы.

И так просты их маты, как в бане демократы.

Чеканят шаг солдаты, не солоно поддаты.

Им от погон погано, во рту от пряжек пряно.

Идут вперёд ногами, пугая сапогами.

На них сержанты ржали и пулями пуляли.

Они солдат любили: то лупами лупили,

то плевами плевали, то уши ушивали.

Чеканят шаг солдаты по факту предоплаты.

Идёт печальный клоун по кличке Шерон Стоун.

Он жало вынимает, на жалость пробивает

сердца в бронежилетах, рыдая в туалетах,

за что был бит ногами, измазан в чуиньгаме,

и подле здравотдела возложен в виде тела.

И тут же в здравотделе все нищие прозрели,

слепых озолотило, глухим раздали мыло,

а вшивым туго в уши запыжили беруши.

При жизни не был клоун любовью избалован,

но стоило скончаться, все кинулись влюбляться.

Ах, как его любили! На грудь медаль прибили,

в валюте обваляли и в бронзе изваяли.

С тех пор на постаменте стоит по грудь в цементе,

а школьники к подножью несут букеты с ложью.

На них душа живая взирает, умирая.

Всё гаже и мерзей, средь этой шизи ей,

хотя такая шизь у вас зовётся жизнь.

***

Как жизни соль познал Синельник,

так стал он форменный бездельник.

Не пашет пахом, жном не жнёт.

Насущь сама к нему плывёт.

И нету круче той насущи.

Щербета слаще, каши гуще.

Как дым струится из лампады,

Так жизнь идёт путём и ладом.

***

Есть термин — «уходящая натура»,

обозначающий таких, как ты да я,

заставших те года, где политура

ещё была пригодна для питья.