Бесплатный фрагмент - Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Посвящаю этот роман моим друзьям, которые больше, чем просто друзья, и моей дочери, Ярославе.

Предисловие

Профессор истории Гейдельбергского университета, одного из старейших в Европе, Карл Хампе однажды сказал: «Die Geschichte kennt kein Wenn». Его фразу можно перевести на русский как: «История не знает слова если». Впоследствии эту фразу в разговоре с Эмилем Людвигом, писателем из Германии, использовал Иосиф Сталин. Он изменил ее, но смысл оставил прежним. В его интерпретации она звучит как «История не знает сослагательного наклонения». Со временем авторство немецкого историка позабылось, и в авторах расхожей фразы прочно утвердился Секретарь ЦК ВКП (б) Иосиф Джугашвили.

История такова, какова она есть. Изменить ее невозможно. Ее нужно знать. Но знание истории позволяет трактовать ее разным людям по-разному.

30 января 1933 года на фоне кризиса власти и упадка экономики, ставшего итогом результатов Первой мировой войны и мирового экономического кризиса, власть в Германии демократическим путем перешла к Национал-социалистической немецкой рабочей партии во главе с Адольфом Гитлером.

Национал-социалистам удалось оздоровить экономику, побороть безработицу, избавиться от наследия Версальского мирного договора, восстановить такие атрибуты независимого государства, как: армия, авиация, флот. Политика аккумуляции немецкого народа в единое государство с одной руководящей силой и одним лидером позволила объединить Германию с Австрией и Судетской областью, в которой преобладало немецкое большинство. Эта же политика сделала неизбежной Вторую мировую войну. Версальский мир, взваливший вину за Первую мировую войну исключительно на Германию, в сознании немцев был грандиозной несправедливостью. Особенно болезненным для Германии было объявление «вольным городом» под управлением Лиги наций немецкого города-порта Данциг и близлежащих к нему земель. В результате чего образовывался так называемый Данцигский коридор, разрезавший территорию Германии на две части. Восточная Пруссия была отделена им от остальной Германии и могла сообщаться с другими немецкими землями только по Балтийскому морю. Немецкое население нового «Поморского Воеводства» Польши подвергалось дискриминации со стороны польских властей, и многие немцы, потеряв все имущество, были вынуждены репатриироваться в Германию. Все предложения Германии, направленные к Польской республике, о решении спорного вопроса различными методами (создание автомобильной трассы, соединяющей территорию Рейха с Восточной Пруссией по территории Поморского Воеводства и др.) были отвергнуты Польшей. В августе 1939 года правительство Германии предложило организовать в Данцигском коридоре при посредничестве Великобритании плебисцит о судьбе спорных земель. Причем, Польской республике гарантировался в случае возвращении Данцига и окрестностей Германии выход к балтийскому морю и экстерриториальность польского города-порта Гдыня с автомобильным и железнодорожным сообщением с Польшей.

Все предложения были отвергнуты. 1 сентября 1939 года началась германо-польская война, переросшая впоследствии во Вторую мировую войну. 17 сентября 1939 года СССР вступил во Вторую мировую войну на стороне Германии, начав военные действия против Польской Республики, нарушив тем самым Рижский мирный договор 1921 года.

В ночь на 22 июня 1941 года немецкий посол в Москве, Вернер фон дер Шуленберг, явился в Кремль к министру иностранных дел СССР Вячеславу Молотову и вручил ему ноту об объявлении войны, только что полученную по телеграфу из Берлина. Вместе с основным документом Молотов получил от немецкого дипломата три дополнительных доклада — о фактах советских диверсий, враждебной Рейху пропаганде со стороны Москвы, а также — о сосредоточении сил Красной Армии против Германии. Утром того же дня вооруженные силы Германского Рейха и его союзников перешли границу СССР. Началась Немецко-Советская война.

Вторая мировая война продолжалась 2189 дней. Потери всех стран составили более семидесяти миллионов человек, причем более половины потерь пришлись на не комбатантов. Война в Европе завершилась безоговорочной капитуляцией вооруженных сил Германии 8 мая в 22 часа 43 минуты по центрально-европейскому времени. Но фактически боевые действия в Европе продолжались до 15 мая 1945 года. Германия была разделена на четыре зоны оккупации. Впоследствии немецкое государство было разделено на два марионеточных образования — ГДР (Германская демократическая республика, подконтрольная СССР) и ФРГ (Федеративная республика Германия, подконтрольная США и Великобритании), а также город-государство Западный Берлин.

Немецко-Советская война, получившая в СССР известность как «Великая Отечественная война», завершилась 25 января 1955 года изданием Президиумом Верховного Совета СССР указа «О прекращении состояния войны между Советским Союзом и Германией».

В резолюции от 22 ноября 2004 года Генеральная Ассамблея ООН провозгласила Дни памяти и примирения (8 –9 мая), которые посвящены памяти жертв Второй мировой войны.

3 октября 1990 года ГДР и Западный Берлин вошли в состав ФРГ. В настоящее время формально ФРГ имеет статус независимого государства. На территории страны действует принятая в 1949 году конституция ФРГ. В соответствии с Парижскими соглашениями 23 октября 1954 г. правительство ФРГ признавало и обязывалось соблюдать все заключенные ранее западными державами от имени Западной Германии международные договоры и соглашения. США, Великобритания и Франция сохраняли за собой право размещать свои войска на территории ФРГ, использовать территорию ФРГ для военных целей и т. д. С 1955 года, ФРГ вошла в состав Североатлантический альянса (НАТО). В настоящее время территория ФРГ используется для размещения 19 военных баз оккупационных войск (называемых теперь «союзными»). На 2018 г. общая численность иностранных войск на территории Федеративной республики Германии, примерно 40.000 человек, инфраструктура баз, позволяет многократное увеличение иностранных войск за сравнительно короткое время.

20 октября 1943 года в Лондоне из представителей семнадцати государств была создана «Комиссия ООН по военным преступлениям» (UNWCC), начавшая сбор и сопоставление информации о самих военных преступлениях и их участниках. В соответствии с заключенным в Лондоне 8 августа 1945 года между правительствами СССР, США и Великобритании и временным правительством Франции соглашении, организован Международный военный трибунал. Местом нахождения трибунала являлся Берлин, судебный процесс проходил в Нюрнберге. Подробнее о работе Международного военного трибунала, его итогах: http://militera.lib.ru/docs/da/np8/index.html

Такова вкратце история. В Российской Федерации, избирательно трактуются многие факты. Так вступление СССР во Вторую мировую войну 14 сентября 1939 года именуется «Освободительным походом». Напомню, что уничтожение польских военнопленных, осуществленных в СССР в соответствии с постановлением Политбюро ЦК ВКП (б) от 5 марта 1940 года, до 1990 года, приписывалось Германским властям, и имеет все признаки военного преступления, достойное своего Международного военного трибунала.

В Российской Федерации введена Федеральным законом от 05.05.2014 N 128-ФЗ в Уголовный Кодекс статья 354.1. «Реабилитация нацизма». По данной статье уголовному преследованию подлежит в частности:

отрицание фактов, установленных приговором Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси, одобрение преступлений, установленных указанным приговором, а равно распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны, совершенные публично;

распространение выражающих явное неуважение к обществу сведений о днях воинской славы и памятных датах России, связанных с защитой Отечества, а равно осквернение символов воинской славы России, совершенные публично.

Это правовая ДОГМА. Это не обсуждается. Делать этого нельзя.

Но слова немецкого историка и Джугашвили-Сталина о том, что «История не знает сослагательного наклонения» догмой не являются. Наверняка, многие задавали себе вопрос, а что было бы, если… Если бы Александр Македонский не умер в тридцать три года? Как развивалась бы история, если бы Аэций не смог остановить на Каталунских полях армию гуннов и германцев, а Карл Мартелл, проиграл Абд ар-Рахману битву при Пуатье? Что произошло бы, если после отречения брата Михаил Романов принял корону Империи?

К тому же, свобода мысли и слова — это фундаментальная свобода человека, которая предполагает право беспрепятственно формировать, придерживаться или менять свои взгляды и убеждения, право публично выражать свои мысли и мнения, а также право искать, получать и распространять информацию и идеи в любой форме и с помощью любых средств. Свобода мысли и слова признана во всех универсальных и региональных документах по правам человека как фундаментальное право человеческой личности. Я не стану их перечислять. Упомяну лишь, что это право гарантировано мне ст.29 Конституции Российской Федерации.

Вот и решил я ответить себе на вопрос, что если история первой половины ХХ века пошла иным историческим путем. В мире, где не было 27 миллионов погибших советских граждан, не было миллионов убиенных евреев, где мировая война, начавшаяся в сентябре 1939 года, не закончилась в сорок пятом. Прошу не обвинять меня в пропаганде каких-либо идей и в отрицании фактов. Я не принадлежу, к какой-либо партии или политической организации. Моя книга — художественное произведение. События в ней происходят в не существующем мире. Исторические личности в романе действуют иначе, чем это было в реальной истории ХХ века. Я вполне понимаю, что мой взгляд на возможную историю способен вызвать дикую ненависть определенного круга лиц. Ну что же, могу только советовать им, написать СВОЮ книгу, где они вправе будут предложить свое развитие событий. Да их уже написано немало. Книг, в которых «попаданец» научил Сталина и Берию, как победить Гитлера уже в сорок втором году, как оказавшийся в теле одного из Романовых, наш современник, повернул историю России по другому пути. А людям, не принимающим мой взгляд на возможную историю, могу только советовать не читать дальше, если моя история им не по нраву.

Многое, описанное мной, вполне могло происходить в реальности. Детство и юность мои прошли в СССР. Я очень хорошо помню и знаю, как жили в ту пору люди. Это нашло отражение в моем романе. Один из героев — участковый милиционер. Он носит фамилию реально живущего моего товарища по службе. Я начинал службу в милиции тоже при СССР, более десяти лет являлся участковым инспектором милиции, обслуживал семь деревень и поселков. И это будет на страницах книги.

История с партизанским отрядом «товарища Когана» выдумана. Реальные «народные мстители» представляли собой весьма разнородную массу, были среди них и герои, а была и конченая мразь. В датируемом июлем 1943 г. докладе Сталину «О развитии партизанского движения» руководитель Центрального Штаба Партизанского Движения П. Пономаренко упоминает «о перегибах» в отношении к жителям сел и хуторов: «Мародерство, а также отъем пищевых продуктов, необоснованные расстрелы и акты репрессий в отношении населения, непристойное поведение в отношении женщин во время пребывания некоторых отрядов в деревнях, продолжительное в них стационирование, попытки избежать столкновений с противником».

Рассказ старого чекиста Жабина герою романа об отношении к немецкому мирному населению в 1944–1945 годах — также плод воображения автора. Но мое воображение далеко не идет в сравнение с воспоминаниями очевидцев-фронтовиков, даже не упоминая английского историка и писателя Энтони Бивора, которого можно упрекнуть в предвзятости. Писал о зверствах РККА в поэме «Прусские ночи», лауреат Нобелевской премии Александр Солженицин. Писал о тех событиях драматург Захар Аграненко в своем дневнике, который он вел во время войны в Восточной Пруссии.

Страшно читать о происходившем в книге «Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941–1945» Леонида Рабичева.

Из песни слов не выкинуть. Что было, то было.

Генерал Кожевников и полковник Дубровин, противостоящие герою, вовсе не выставлены мною злодеями. У них своя жизнь, в которой есть место и любви, и ненависти. Они плоть от плоти системы, их породившей. Это чекисты времен конца «периода застоя». Уже не верящие в коммунизм и декларируемые СССР идеалы, но продолжающие по инерции выполнять свою работу. Ни один из них не станет предателем, как генерал Олег Калугин. Но их путь — дорога в никуда.

С уважением, Лихобор — Михаил Зверев.

Том первый Часть первая

Сны, которые в тебя не помещаются, становятся кусками жизни.

Глава 1. Лето 1979 года

Лето 1979 года было жаркое, столь же жаркое, насколько холодной были зимы предыдущих годов, когда в школах средней полосы России отменяли занятия, и падали, замерзая на лету, птицы. Дождей не было уже давно. Изнуряющая жара изводила все живое. Виды на хороший урожай, так радовавшие колхозников по весне и в начале лета, становились все призрачней. Василий Андреевич Лопатин, коего сельчане сроду звали не иначе как просто Андреич, не торопясь, ехал на своем Орлике по заросшему лесному проселку с пасеки в Чернево.

Лопатин уже неделю все никак не мог собраться в село, где расположилось правление колхоза «Борец». Дел на пасеке было не в проворот. Да и свое хозяйство у овдовевшего два года назад Андреича, отнимало все оставшееся после пчел время, хотя и сократилось после смерти жены Веры до коня, десятка кур, горластого драчливого петуха, собаки с котом и двух коз. Это раньше: две коровы и пять коз паслись с весны до осени на заросшем разнотравьем лугу в окружении смоленских лесов. А рядом — пасека, над которой до заката гудели трудолюбивые пчелы. Коровы давали изрядно молока, а взятые на откорм бычки к осени хорошо набирали в весе. Почти три десятка кур исправно неслись. Два раза в неделю Андреич ездил на колхозный рынок в райцентр, сдавал знакомым перекупщикам из местных молоко, творог, масло да яйца. Жили хорошо, не гневя бога. Да и много ли им надо было, двоим. Сын Николай ушел служить. Дочка, отучившись десятилетку, поступила в Смоленске в мединститут и жила там в общежитии, бывая в родном доме не часто, наездами. Это тогда.

Сейчас Василий, некогда крепкий пятидесятилетний мужик, сильно сдал. Гибель сына, подкосившая мать, — а через год, сведшая ее в могилу, — сделала его бирюком. И только любимая дочка Машенька была якорем, державшем Лопатина на этом свете. Никогда ранее не злоупотреблявший Андреич после всех свалившихся невзгод, запил. Водку с портвейном и бормотуху, составлявшие основу ассортимента черневского сельпо, он не признавал. Дома, на пасеке, был у него отменный самогонный аппарат, объект нескончаемых личных рационализаторских внедрений, дававший столь отменный напиток, что не стыдно было и председателя «Борца», Степку Бойцова, давнего приятеля Андреича, угостить.

Спиртное из Москвы или Смоленска в магазине бывало редко. А продукция районного спирт завода, поставлявшего в сельпо водку, оставляла желать лучшего. Лопатинский самогон, по словам Черневских мужиков, «делал в лепеху». Само собой, чего на пасеке всегда было в избытке, так это меда. Мед во всех его разновидностях и был основным ингредиентом лопатинских напитков, которые, возможно, живи он не в Советском Союзе, а на загнивающем Западе, сделали бы ему имя и состояние. Пчелы, как известно, не терпящие даже легкого запаха алкоголя, к Василию относились снисходительно. Наверное, потому что он настолько с ними сжился и пропах медом, что никакой самогон помехой не был. Да и как тут не сжиться с пчелами, если и пасека эта и дом, срубленный из кряжистых больших бревен в молодые годы его отцом, всегда принадлежали его семье. Пасека располагалась посреди больших лесов в Руднянском районе, почти на границе с Белоруссией, как язык, вдаваясь в чащобу. Слева, метрах в восьмистах, начиналась лесная речушка. Она дальше уходила в большое болото, которое в народе звали кто Чертовым, а кто — Ведьминым. И были на то свои причины. Они же в народной молве были и основой сказок, столь любимым всеми Лопатиными в далеком детстве. Еще в старые царские времена лопатинский мед ценился на Смоленской ярмарке выше всех прочих. А потом, уже когда Николашку с семьей поставили к стенке и на смену военному коммунизму пришел новый экономический порядок, а за ним и коллективизация, пасеку у Лопатинской семьи отобрали вместе с тремя добрыми лошадьми и четырьмя коровами.

Хорошо еще раскулаченных мироедов не порешили и не сослали за Урал. Так что грех было жаловаться, времена были такие… Но никто не мог управиться с пасекой, кого бы ни назначили. Пчелы устраивали сущие забастовки, а то и открыто объявляли трудовому крестьянству войну, безжалостно жаля пришлых пчеловодов. Не будь они пчелами, ей богу, ответили бы за контрреволюционную деятельность и саботаж! После двух лет мытарств колхозный люд понял, что без прежних хозяев пасеке конец. А медку-то хотелось. И Лопатины вновь вернулись в свой дом и на пасеку. Правда, уже как колхозные пасечники, сдавая весь выжатый по осени мед по заготовкам. Благо было одно: пасека располагалась в лесу, в двух с половиной часах езды по проселкам до Чернево, начальство беспокоило бывших кулаков и мироедов по минимуму.

Между Чернево и Лопатинской пасекой, в полутора часах конного хода, притаилась в лесах маленькая деревушка на две дюжины домов — Овражки. Как сожгли ее немцы в последнюю войну, так с той поры никто там и не отстроился. Пожарища за тридцать с лишним лет заросли. Только кое-где посреди почти скрывшего их подроста торчали пообвалившиеся печные трубы, и лишь опытный глаз мог опознать зарастающие пустыри.

Андреич, покачивался в седле, отпустив поводья. Орлик сам знал дорогу, шел ровно, а пускать его рысью по убитому проселку, да еще в такую духоту, — себе и коню дороже. Да и куда торопиться, раз уж выбрался в село, все равно день потерян. Одно Лопатина мучило, не взял с собой флягу с водой. По жаре весь взмок, вчерашняя дегустация очередной порции фирменной медовухи сейчас аукалась тяжелой головой. Примерно через час у погорелых Овражков появится родник, но это ж через час… Не в удовольствие были птичьи голоса и шелест листьев, так радовавшие жизнелюбивого Ваську Лопатина еще несколько лет назад. Сзади, в седельной сумке, лежали две бутылки отличного самогона, которые он вез другу Степке, для других сельчан — уважаемому председателю, Степану Ивановичу. Знались с детства, оба малолетками в военные годы партизанили в этих лесах. Работали связными: таскали партизанам в лес еду и самогон, до которого последние были весьма не дураки. Добывали как могли информацию.

— Хрен тебе! Одной обойдешься, — буркнул Андреич, доставая из сумки бутыль. Вытащил крепкими еще зубами пробку и, запрокинув голову, сделал большой глоток. Жажда не утихла, но голова гудеть перестала. Так, прикладываясь время от времени к бутыли, и доехал до погорелища. Половины бутыли как не бывало. Лопатин спешился и нетвердо ступая, ведя коня, пошел к роднику. Напился горстями, попоил в волю коня и, закинув за шею руки, потянулся… В какой раз пообещал себе завезти на родник какой-то ковшик или плошку. Глянул на солнце, стоявшее над опушкой, — до полудня еще часа полтора. «Как раз успею до обеда». Осмотревшись, Лопатин поправил на голове вылинявшую брезентовую кепку и на несколько мгновений замер, не мигая взирал на торчащие из земли почерневшие верхушки кирпичных труб.

Деревенька Овражки пополнила список многих сожженных фашистами деревень, но Андреич, с детства знавший, как все было на самом деле, относился к этому случаю особенно. Все происходило, если и не у него непосредственно на глазах, то, по крайней мере, рядом. Как и почему это случилось, знали многие селяне, что постарше, но предпочитали не вспоминать.

В Овражках, лесной деревушке о которой немцы и не подозревали, была база партизанского отряда товарища Когана. Отряд был маленьким, человек тридцать. Состоял из районных комсомольцев, активистов и окруженцев. Формально его возглавлял не Коган, бывший там комиссаром, а офицер из окруженцев — Максимов. Максимов, служивший в РККА на непыльной должности начальника складов вещевого имущества, не имел никакого боевого опыта, и, когда попал в окружение, не особо горел желанием пробираться к своим. Выйдя из лесов почти без оружия и боеприпасов с десятком солдат в Овражки, он решил переждать, посмотреть, что будет дальше. Основную роль в этом решении сыграл страх и предчувствие больших грядущих проблем. Живое воображение Максимова красочно описывало, как тяжелая рука особиста ложится ему на плечо. От немецких мотоциклистов-разведчиков, показавшихся на дороге, он и его бойцы сбежали так быстро, что не успели сжечь, согласно порученному приказу, вверенные им склады. Десятки тонн военного имущества, зимнего и летнего обмундирования, обуви и иной амуниции достались фашистам целехонькими. НКВД в то время и за много меньшие грехи ставило к стенке.

И все бы ничего, но недели через две в те же Овражки выбрались пара дюжин районых партактивистов и комсомольцев во главе с Лазарем Коганом, местным комсомольским вожаком. Эти были идейные и просто так отсиживаться не хотели. По крайней мере по первости. Окруженцы, чтобы не вызывать лишних вопросов, присоединились к местным партийцам. И формально Максимов как офицер РККА стал командиром, а товарищ Коган комиссаром партизанского отряда. Но, в отличии от инфантильного краскома, товарищ Коган был настоящим шилом в заднице и сразу занял в отряде место вожака. Железных дорог, как и шоссейных, которые партизаны могли бы заминировать в округе не было, как и немецких гарнизонов в окрестных деревнях. Они не представляли для оккупантов никакой ценности.

Первая и единственная попытка перенести пожар народной войны за пределы Чернево и окрестностей — атака на немецкий патруль на дороге в Шемячи — закончилась для партизан плачевно. У немцев потерь не было, а у партизан двое было убито, а одного солдата-окруженца, узбека Самидова, плохо понимавшего и говорившего по-русски, взяли в плен. Попытка допросить его кончилась для немцев крахом. Переводчик, понимавший по-русски, не многим лучше, чем Самидов, не мог ничего понять из истеричного бормотания пленника, перемежающегося слезами. Самидов без проволочек был повешен на рыночной площади в райцентре, словно бандит и разбойник. Теперь его фамилия выбита на бронзовой доске памятника Героям, павшим в Великой Отечественной войне, в райцентре, напротив райкома партии.

После столь неудачного начала партизанской войны, отряд товарища Когана не высовывался за пределы Чернева и окрестных лесных деревень и, по словам своего вождя, копил силы для решающего удара. Дисциплина среди партизан, и так не то что бы высокая, упала ниже некуда. Основной деятельностью народных мстителей стали рейды по окрестностям с целью добычи пропитания и выпивки. Местные, привыкшие к тому, что последние десятки лет их обирают то продотряды, то продразверстка, то колхозное начальство, относились к партизанам как к неизбежному злу. Время от времени партизаны задирали подол кому-то из баб, кто помоложе и посимпатичнее, но к этому так же относились как к необходимому в мире злу. Кое-кто из солдаток, да и молодых местных девок и вовсе были не против. Мужиков-то война из сел и деревень повычистила. К тому же, прокормить тридцать дармоедов было намного проще, чем Советскую власть в глобальном масштабе, даже с учетом того, что кое-что приходилось возить в район, немцам. В Чернево и окрестных деревнях жители выбрали старост, как правило, из серьезных хозяйственных мужиков в возрасте и такое самоуправление всех устраивало: и немцев, и партизан. Последним это давало формальное право обложить данью «фашистских прихвостней», и те были не против, лишь бы пореже, партизан видеть. Местные мальчишки из прежних пионеров играли роль гонцов и разведчиков, хотя разведывать ничего не нужно было, ибо все, что выходило за зону ответственности отряда товарища Когана, партизан не интересовало. Мальчишки, по глупости гордясь звучными словами «разведчик» и «связной» чаще всего таскали партизанам сало, яйца, хлеб и деревенский самогон. Среди них был и Васька Лопатин, которому в те годы шел тринадцатый год. Отца в первые же дни войны призвали, и ни слуху, ни духу о нем не было.

Каким-то до сих пор не ясным Лопатину образом удалось партизанам наладить связь с Большой землей, и к лету 1942 года, самолет сбросил им двоих радистов со всем нужным оборудованием. Радисты, парень и девушка, молоденькие комсомольцы, прошедшие ускоренную подготовку, немного не так представляли партизанский быт. Во вторую же ночь девушку-радистку, двое перебравших самогона «народных мстителей» изнасиловали. Она в ужасе от грядущих перспектив, открывшихся в жизни с тремя десятками вечно пьяных и охочих до женского пола мужиков, сбежала. Заливаясь слезами, добралась дурочка-комсомолка до Чернево, где ее пожалели, накормили обогрели сердобольные селяне, а потом отвезли от греха подальше в райцентр, где она и растворилась бесследно. Комиссар вызверился как мог в адрес проспавшихся насильников, вволю наорался, даже пообещал расстрелять, но дальше воплей и матерщины дело не пошло. Перегибать палку в отношении «бойцов» товарищ Коган откровенно побаивался. Напарник сбежавшей радистки выдержал подольше, но и он через неделю навострил лыжи, хотя на его комсомольскую задницу, вроде никто не покушался. Его поймали и поступили как в стародавние времена с кузнецами. Дабы больше не пытался убежать, набили морду и сломали ногу. А радиообмен с Центром происходил исключительно под плотным контролем товарища Когана или кого-то из особо доверенных комиссару партизан.

Так бы и пропартизанили бойцы отряда товарища Когана до самого освобождения Смоленщины Красной Армией, но в декабре 1943 года все изменилось. На дороге недалеко от Чернево сломался немецкий грузовик, перевозивший раненых солдат. Водитель с фельдшером дошли до села и решили временно разместить там двенадцать раненых солдат в Чернево, вняв уверениям старосты о том, что партизан в окрестностях нет. Обещали через два дня приехать и забрать своих. Староста поместил раненых в здании сельской школы. С начала войны уроков практически не было, так как все учителя, кроме старенького, еще земского, учителя математики, ушли с отступающей Краской Армией. Васька вместе с другими ребятами во все глаза смотрел на немцев, которых до этого и видел-то пару раз, когда ездил с матерью на рынок в район. Все почти были лежачие, в бинтах, двое только передвигались сами, да и те были все перевязаны. Уложили раненых немцев на полу на матрацы. С ними остался фельдшер, средних лет бледный немец со смертельно уставшим лицом, и красными от постоянного недосыпа глазами, с ним — молоденькая медсестра, лет двадцати, в серой двубортной шинели Германского Красного Креста. Медсестра в ореоле белокурых вьющихся волос остановилась рядом с ним и, улыбнувшись красивыми ямочками на щеках, погладила его по светлым вихрам со словами: «Du bist so ähnlich mein Bruder!» (Ты так похож на моего братишку!). В этот момент фашистка показалась Ваське настоящим ангелом. Такой он и запомнил ее на всю оставшуюся жизнь, с ямочками на щеках, улыбающуюся.

На беду, именно в этот день у бойцов товарища Когана кончился самогон, и двое партизан пришли в Чернево. Обратно они вернулись уже с новостями. Максимов, как всегда, хотел отговориться необходимостью скопить силы, но комиссара Когана, тревожевшегося об отсутствие результатов, о которых надо бы сообщать на Большую Землю, просто прорвало. Он, собрав партизан, произнес пламенную речь, основой которой был мат и призывы убивать. Слова упали на благодатную почву, алкоголь подогрел пыл, а знание того, что представляет из себя потенциальный противник придало сил. На следующую ночь, весь отряд выступил в Чернево вершить святую месть. Что было дальше Васька узнал через день, когда принес с пасеки мед и яйца в Овражки. Партизаны шумно пили, праздную первую хоть и запоздалую победу. Победа была полная, авторитет товарища Когана в своих глазах и в глазах его бойцов поднялся до небес. Немца-фельдшера застрелили сразу, как только он, защищая своих раненых, встал, раскинув руки перед партизанами. Раненых убивали смачно и с фантазией, не тратя патроны. Разбивая им головы, дробя ребра прикладами винтовок и пиная ногами. Только у одного немецкого унтера оказался пистолет, и он успел прострелить плечо одному из партизан, Кольке Мальцеву, по слухам, отсидевшему до войны пять лет за драку с поножовщиной.

Старосту Прокопыча, старичка-старовера, пытавшегося с наперстным крестом увещевать партизан смилостивиться и прекратить зверство, тоже пристрелили. Порешил его лично товарищ Коган, со словами: «Долго мы тебя терпели фашистский прихвостень! Получи мракобес!» Хуже всего пришлось медсестре… Ее насиловали скопом до утра, рассказы о том, что с ней творили, партизаны смаковали при Ваське с такими сладострастными подробностями, что он не выдержал, выбежал на улицу, не закрыв дверь, и долго блевал в сугроб под истеричный смех партизан. А перед его глазами стоял ангел с ямочками на щеках и гладил по голове…

Итог был предсказуем. Пока партизаны пили, чувствуя себя непобедимыми, а на Большую Землю летела радиограмма, о том, что отряд товарища Когана разгромил на селе большой, до зубов вооруженный немецкий гарнизон, в Чернево забрать раненых приехали немцы. То, что они увидели, даже на третий год войны повергло их в настоящий ступор, сменившейся яростью. Как знать, может, именно староста Прокопыч, умерший защищая безоружных раненых, смертью своей спас Чернево от участи Овражек. Местные, сами бывшие в шоке от «подвига» партизан, без зазрения совести сдали немцам, где стоят лагерем партизаны товарища Когана. На следующий день, на рассвете Овражки окружили каратели. Немцев в отряде было не больше дюжины, остальные сорок солдат были белорусы с «Погоней» на кокардах и хохлы. Более всего повезло товарищу Когану, который, пьяно шатаясь, как раз вышел из дома отлить на сугроб. Он умер первым и быстро. Остальных после страшных побоев заперли в избе, подперли дверь оглоблей, заколотили ставни и сожгли заживо. Сожгли и все дома в деревне.

Такая была правда. Товарища Когана чем-то посмертно наградили. Еще правдой было и то, что никто из местных, жителей Овражек, не пострадал. Чуйка у русского мужика всегда была развита отменно, узнав про партизанские подвиги в Чернево, местные сразу поняли, чем эти подвиги закончатся и, собрав, что могли, пока партизаны пили, разбежались кто по окрестным родственникам, кто просто в лес. Переждали карательную экспедицию, и все остались целы. На следующую весну несколько семей вернулись в Овражки. Хотели отстроиться на старом месте, благо лес вокруг, хату срубить не проблема, были бы руки. Но недели через две все уехали кто куда, невнятно говоря, что там теперь плохое место. Что они увидели и почувствовали никто не знал, но поверили, и никто больше в Овражках поселиться не пытался. Что еще интересно, командир Максимов тоже уцелел, был он трус, но совсем не дурак. Даже выпитый самогон не сделал его храбрым и безрассудным. Его чуйка оказалась не хуже, чем у местных мужиков, и он сбежал буквально за полчаса до окружения деревни карателями. С тех пор никто его из Черневских не видел, кто-то сказывал, что встретил его в Рославле на рынке, торговавшего каким-то барахлом, но, наверное, врали. За воспоминаниями дорога вилась незаметно.

К полудню Андреич тяжело сошел с лошади у нового кирпичного здания правления колхоза «Борец». Председатель стоял на крыльце, прикуривая Беломор, завидев Лопатина, приветливо махнул ему рукой со словами: «Ну наконец-то приехал!»

— Вась, давно хотел поговорить, Маша-то у тебя в этом году институт заканчивает? К нам в амбулаторию работать пойдет? — сразу спросил прямо с крыльца Бойцов подошедшего пасечника.

— Хрен ли ей тут делать в твоей амбулатории, она и в Смоленске работу найдет! — дыхнул перегаром Андреич.

Председатель недовольно поморщился.

— Все пьешь, Васька! Что-то ты последнее время никак не остановишься! Стыдно, партизан-орденоносец, сын покойный — герой, а ты вот бухаешь без остановки! Перед дочкой не стыдно?

— Ты мне, Степка, морали не читай! Без тебя тошно! На собрании колхозном пар свой выпусти, а мне мозги не еби! Пошли к тебе, у меня еще бутылка для тебя, да и разговор есть.

В большом председательском кабинете все окна были открыты. Небольшой ветерок приносил, хоть и малую, но прохладу. Лопатин, не спросясь, сел на первый попавшийся стул у стола, и молча вытащил из сумки поллитру, поставил в центр.

Председатель осуждающе покачал головой, но промолчал.

— Дай что ли папиросу, Степ! — Андреич потянулся к Бойцову. Тот молча достал папиросу, дал Лопатину, потом, достав из кармана спички, прикурил ему.

— Ты вот что, Степан, честно мне скажи, много ты в райцентре меда пообещал сдать по осени? — спросил Лопатин, глубоко затянувшись папироской.

— Ну поболе, чем в прошлом году, ты ж знаешь, как твой мед колхоз выручает! А что такое? — ответил председатель, доставая из ящика стола два стакана грамм по сто пятьдесят.

— А то, что не будет меда как в прошлом году! Видишь, жара какая! Пчелы сонные, и лета нет совсем. Надо было, как я тебе говорил, еще с десяток ульев в прошлом году ставить.

— Ты это, Василий, без ножа ж меня режешь! Как так меда не будет?! Ты ж это… — Бойцов нервно ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Как же так!

— Ну, я ж тебе не господь бог, погода видишь какая, пчелам твои обязательства перед райцентром по барабану. Одна надежда, что жара спадет, но и то, хорошо, если как в прошлом году меда накачаем, но я думаю, поменее будет. Давай что ли сюда стаканы, Степка. Прорвемся, первый раз что ли…

Глава 2. Авария

Что бы Герберт не делал, все было бесполезно. Хрономатрица отвечала на мозговые импульсы все слабее и слабее. Он уже понимал, что управление потеряно, но машинально продолжал делать все предписанное инструкциями на такие случаи. «Интересно, как такие инструкции писались?» — вертелись в голове мысли. Если хронолеты либо возвращались на Гельголанд всегда исправными, либо пропадали без всяких вестей, и что там случалось, ведали только боги. Было это очень редко, но сейчас от этого не легче. Свет в кабине стал моргать, то слепя глаза, то бледнея до сумрака. Пилот откинул голову на подголовник и закрыл глаза. Гауптштурмфюрер СС, Герберт Ролле, не испытывал страха. «Страх убивает сознание, угнетает мысль и делает человека животным», — в который раз повторил он себе. Но вот досаду на свою самоуверенность он сейчас чувствовал особенно остро.

Надо было отказаться от полета. Инструкции Исследовательского отдела общего естествознания и отдела «Н», серьезно относились к особым способностям пилотов хронокапсул, развитым учеными «Анненербе» до почти сверхъестественного уровня. Для отказа от полета достаточно было написать рапорт с указанием сильного негативного предчувствия и на две — три недели и саму хронокапсулу и пилотов взяли бы в оборот умники в белых халатах из отдела «Н». А ведь все основания были… И он, и его второй пилот (термин перешедший, как и большинство пилотов из люфтваффе, хотя второй член экипажа не управлял непосредственно хронокапсулой, а был скорее штурманом) чувствовали беспокойство перед полетом. Но, обсудив свои ощущения, сделали вывод, что уровень восприятия опасности низок и решили лететь. Торчать в лаборатории несколько дней, если не недель, отвечая на бесконечные тесты, желания не было. Теперь вот…

Задача была изначально проста. Надо было уточнить место катастрофы одного из первых хронолетов Рейха, пропавшего в одном из рукавов двенадцать лет назад. Недавно исследовательский отдел Ханса Роберта Скултетуса, называвшийся там по старинке, «метеорологии и геофизических исследований», установил, что местом аварии был участок Балтики, недалеко от Швеции. Балтика не отличается глубиной. Пройдет немного времени, и местные, наверняка, обнаружат объект. Допустить этого никак нельзя. Как уж большеголовые из научного отдела это выяснили, не известно, но все пилоты надеялись, что теперь любая авария перестанет быть билетом в один конец.

На каждом хронолете вот уже три года устанавливали автоматический сигнальный маяк, практически не уничтожимый, посылавший узконаправленный импульс через пространство и время в случае непредвиденной ситуации. Правда, с одним ограничением: его мог активировать только член конкретно этого экипажа. По слухам, маяк основывался на сверхсложных технологиях Высших, добытых в Тибете еще в сороковых годах. Пилоты не сильно вникали в технологии, к тому же этот цилиндр в полметра высотой был наглухо закрыт и не подлежал какому-либо ремонту. Он имел только разъем подключения к сети и одну единственную кнопку включения. Выключать было уже нечего, в ходе работы маяк самоуничтожался, расходуя самого себя на этот единственный импульс. За эти три года пропал всего один аппарат, но как Ролле знал, никаких сигналов так и не пришло. Комиссия, отрабатывавшая тот случай, пришла к выводу, что у экипажа аппарата, по-видимому, мгновенно погибшего, не было возможности нажать ту, единственную кнопку.

Не было возможности нажать ее и теперь. Для передачи координат нужно было сначала остановиться и сесть в конкретной точке пространства и времени, а именно с этим и возникла проблема. Их хронолет-разведчик, переделанный из сверхсекретного и надежного армейского «VRIL-Jager3», был изначально трехместным и имел около тринадцати метров в диаметре. Двигателем для него служил Schumman-Levitator, аппарат имел магнитно-импульсное управление. Он мог развивать скорость от 2 900 километров в час до 12 000. На полной скорости мог сделать разворот через правое крыло без вреда для экипажа, не зависел от погодных условий и имел стопроцентную приспособленность к космическим полетам. Однако, за счет установки на него хронокапсулы, аппарат потерял место третьего члена экипажа и сильно сократил, до 1500 километров, дальность полета. Да и столь дальние полеты были без надобности. Нужно только выйти по лей-линиям в нужную точку пространства, скорректировать время и, как правило, расхождение по местности не превышает 100–150 километров. Расчетных 1500 километров хватало бы за глаза. Если же что-то шло не так, надо было сразу возвращаться. Ну, если получится.

Идея множественности миров издавна существовала в философии. В Древней Греции она была связана с атомизмом Демокрита, Метродора Хиосского и Эпикура. Демокрит полагал, что в пустоте есть разные миры, очень похожие на наш, почти тождественные и даже полностью тождественные нашему, а были и кардинально отличные от нашего. Возможность сосуществования разных миров выводилась из принципа изономии — равнобытийственности, равновероятности. Пятнадцать лет назад, когда убежденные национал-социалисты: выдающийся немецкий физик, нобелевский лауреат, профессор Гейдельбергского университета, Филипп Ленард, незадолго до смерти теоретически обосновал многомерность миров, а его верный соратник, так же нобелевский лауреат, Иоганнес Штарк, продолжил работу, никто не знал, какое практическое значение может быть у этого открытия. Но только до тех пор, пока жутко засекреченные по сей день результаты второй экспедиции Эрнста Шефера в Тибет и Эдмунда Кисса в Боливию, не позволили перейти от теории к практике.

На юго-востоке Северного моря, на острове Гельголанд, в 1946 году вместо прежней базы Кригсмарине расположился под эгидой «Наследия предков» научно-исследовательский центр «Н», лично курировал директор «Аненербе», Вальтер Вюст. В сорок седьмом, уже после смерти Ленарда, так и не увидевшего практического подтверждения своих теорий, состоялся первый полет опытного хронолета на основе Фокке-Вульф.500 «Шаровая молния» Курта Танка. Пилотировал его прославленный ас — Вальтер Новотны. Полет дал такой огромный объем новых знаний, что большая половина теоретической физики с треском рухнула. Дальнейшие практические полеты приостановили почти на полтора года. Второй филиал центра «Н-Süden» в 1949 году появился в Новой Швабии среди антарктических льдов.

Политическая ситуация и наметившееся неустойчивое перемирие с США не давало возможности ученым обнародовать полученные данные, секретность проекта была просто невероятной. Но на волне этого научного прорыва Рейх сделал грандиозный научно-технологический скачок, чем спровоцировал возобновление военных действий, быстро, впрочем, закончившихся после разрушительных бомбардировок Нью-Йорка и Бостона весной 1950 года, вновь переведя военные действия в вялотекущие фазы столкновений в Африке и в вечно бурлящую переворотами и мятежами Латинскую Америку.

Мир, окружающий нас, оказался не только на диво многогранным, но и имел множество ветвлений или, как их назвали в «Аненербе», «рукавов» или «червоточин». Никто так и не знал, сколько существует этих иных реальностей, известно было лишь, что их очень много. Для того, чтобы оказаться в таком иномирье, нужно было только оказаться в нужном месте в нужное время. История человечества полна рассказов о пропавших совершенно при непонятных обстоятельствах людях в той мере, как и о неизвестно откуда появившихся странных чужаках. Но исследователи из «Наследия предков» с помощью таинственных помощников из Посвященных, сочетали современную германскую технику с тем, что ныне называли паранормальными способностями, а еще раньше попросту магией. Они научились открывать переход в иные рукава уже более упорядоченно. Установлено было, что место и время перехода непосредственно зависит от лей-линий.

Отцом термина «лей-линии» по праву считали Альфреда Уоткинса (1855–1935) — археолога-любителя, основным занятием которого являлось фотографирование. Прошло уже много лет с тех пор, как Альфред Уоткинс во внезапной вспышке озарения стал создателем идеи о леях. Археолог-любитель, фотограф и знаток сельской Англии, Уоткинс, посетил деревню Блэкуордайн в своем родном графстве Хирфордшир в один из летних дней 1921 года. Взглянув на свою карту, он с удивлением заметил, что несколько вершин холмов, увенчанных древними руинами, можно было соединить прямой линией. Им овладело странное чувство, ученые «Аненербе» называют его «голос крови»: когда сакральные знания предков вдруг просыпаются в обычном с виду человеке. Разыгравшееся воображение позволило Уоткинсу увидеть гигантскую систему прямых линий, соединявших все примечательные места в окрестностях.

Вершины холмов, церкви, стоячие камни, перекрестки дорог, средневековые замки, погребальные курганы, старинные колодцы и другие освященные временем места представали перед ним в переплетении линий, образующих сложную систему, похожую на паутину. Для Уоткинса понятие о системе прямых линий, соединяющих точки древнего ландшафта, было чем-то гораздо большим, чем игра воображения. Напряженная работа над составлением карт для Военно-геодезического управления и полевые наблюдения убедили его в том, что «особые места» древней Британии действительно были расположены вдоль прямых линий. К сожалению, судьба ученого была схожей с долей многих провидцев, опередивших время. Официальная наука не признала его открытий, авторитеты от естествознания травили его, отказывались печатать работы и всячески отравляли последние годы жизни. Печально, но Альфред Уоткинс умер, не дожив двадцать лет до того момента, когда ему поставили бронзовый памятник перед зданием отдела «Н» на Гельголанде, на котором пожилой ученый замер у громоздкой треноги фотокамеры, глядя вдаль.

Все известные проходы находились на лей-линиях, в определенных местах, как правило, отмеченных предками. Там были или места древних языческих храмов или капищ, городищ, или просто имели в народе стойкую славу «мест силы». Далее в дело вступала техника, и пилоты-навигаторы, которым были дарованы от природы и раскрыты учеными «Аненербе» силы называемые учеными «Врил», а в народных поверьях не иначе как — магическими.

Новотны, совершивший первый переход в один из ближайших рукавов, еще не мог сам открыть переход. Его корабль был помещен именно в нужное место и в нужное время, рассчитанное заранее головастыми учеными из отдела «Н». Он только на двенадцать кратких минут оказался в новом месте и, определив, что это не его привычный мир, сразу вернулся, выполнив тем самым поставленную задачу. Но теперь, специально подготовленные пилоты из «Зондербюро 13» сами выходили на место, и подбирали время перехода. При этом один из них непосредственно занимался местом, а второй пилот — временем. Видимо, со временем, как говорил руководитель проекта, директор Вюст, это сможет сделать и один, но пока нужны двое.

****

Что пошло не так в этот раз, гауптштурмфюрер Ролле не знал. Бытовало мнение, что непосредственно на переход влияет солнечная активность и геомагнитные или гравитационные аномалии, но точные данные только прорабатывались. Возможно, солнечная активность неожиданно усилилась, а может, скакнула по неведомой причине гравитация. Но такой тонкий прибор как матрица дал сбой. Выйти на Балтийский разлом так и не удалось. Но он смог нащупать стойкую лей-линию много юго-восточней. В их мире это было на самом востоке Рейха на границе с Россией, что будет тут, ведали только боги. Место скорее всего останется прежним, а окружающий мир мог быть непредсказуем.

Пока удавалось найти путь всего в два мира иной реальности, как не бились ученые. Но при явном бесконечном многообразии их поисков дальнейший прогресс, несомненно, был только делом времени. По оценкам немецких физиков-теоретиков, сторонников этой теории, параллельных миров может быть от десять в сотой степени до десять в пятисотой степени штук или вообще бесконечное множество. Второй пилот, обершарфюрер Юрий Кудашев, или, как на немецкий лад называл его Ролле, — Юрген, сейчас бился над стабилизацией корабля во времени. Мощность хрономатрицы была ограничена, но аварийная посадка во времена мамонтов или динозавров им не сильно улыбалась.

С самого начала исследований много копий сломано было над вопросом, что можно делать в иных реальностях, а чего нельзя. Первоначально опасались так называемого эффекта бабочки, когда любые, самые незначительные действия исследователей, могли повлиять на привычную реальность. Но когда стало ясно, что перемещение происходит в другой мир и взаимодействие с ним не сказывается на материнском мире путешественников, пилоты стали действовать активней. И тут снова стали возникать вопросы, что можно, и что нельзя. Причем вопросы уже возникали со стороны идеологии и политики. Первоначально появлялось страстное желание, хотя бы в другом мире, похожем на наш, внести коррективы исходя из своего мировоззрения. А давайте не допустим зверств Инквизиции, сохранив, таким образом ценную германскую кровь. Ведь ведьмы и колдуны во многих случаях это люди с сильными ментальными способностями и их потомки будут в силах изменить мир, требовали одни. А давайте изменим ход Первой мировой войны и поможем Тройственному Союзу одержать победу, мы не допустим Второй мировой, не допустим миллионов смертей лучших представителей расы, предлагали другие. Но Фюрер принял не простое, но как всегда верное решение, и оно было твердым. Не вмешиваться в исторический процесс действиями, которые могут его изменить. Взять с поля боя умирающего солдата можно. Но уничтожить его противника за секунды до того, как он нажмет на спусковой крючок уже нельзя… Чем ближе, по теории, исходя из двух известных миров, располагался рукав к нашему родному, тем более схожим был ход истории, чем дальше он был, тем большее расхождение с привычной реальностью имел другой мир. Но потом свели к минимуму и это вмешательство.

Это случилось после того, как спасенный унтер-офицер, которому у себя суждено было сгореть в танке в большом сражении в России в 1943 году, через полгода пустил себе пулю в голову. Он узнал, что его жена с тремя детьми сгорят заживо в Дрездене, который весной 1945 года разбомбит англо-американская авиация. На просьбу спасти их ему ответили, что это невозможно по каким-то ему непонятным причинам… Этот случай вошел во все закрытые инструкции и учебники для пилотов «Зондербюро 13» вместе с текстом предсмертной записки солдата: «Вы спасли меня, когда я умирал, хотя я и не просил этого, но теперь я умираю уже по своей воле. Этот мир для меня пуст без тех, кого я любил. Погибая в бою, я верил, что моя смерть — жертва ради жизни Рейха и моей семьи. Но сейчас я живу, зная, что все, кого я любил и чему верил, погибли… Вы отказали мне в спасении Эльзы и детей, но тогда зачем вытащили меня из горящего танка и обрекли на это бессмысленное существование?»

— Ну что там, Юрген? — повернувшись ко второму пилоту, спросил командир.

— Пытаюсь стабилизироваться в пределах допустимых погрешностей, командир, думаю получится, но что-то идет не так… Готово! — ответил пилот.

— Ну, только бы не к динозаврам, — устало пошутил Ролле. Шутка про мамонтов и динозавров была стандартной у хронолетчиков, уже никто не помнил, кто дал шутке жизнь, но любили ее все. «Упасть мордой в кучу дерьма диплодока» или «оседлать мамонта», весело звучало в солдатской столовой, под стакан шнапса или кружку пива, реальность же оказалась много серьезней.

Кудашев нервно улыбнулся и спросил:

— Что у нас с местом посадки?

— Самый край Восточной Марки, совсем рядом с русскими землями… сядем у тебя дома Юрген! Если сядем… — так же криво усмехнулся Ролле и потянулся к штурвалу.

— Чему быть, тому быть! Выходим в пространство!

Гул двигателя сменил тон, корабль тряхнуло пару раз и шторки иллюминаторов автоматически поползли вниз. Вокруг бушевала гроза! Молнии то и дело слепили глаза, хронолет болтало, серое, почти черное небо, не давало определить время, солнца не было видно, может быть было утро, возможно, день, или вечер. Ролле сжал штурвал, альтиметр показывал чуть больше трех километров, внизу чернел в разрывах грозовых облаков лес. Столь совершенная машина как их «VRIL-Jager3», являлась всепогодной и грозовой фронт был ей не страшен.

Гауптштурмфюрер СС Герберт Ролле облегченно выдохнул:

— Вышли! Мы с тобой теперь…

Сверхнадежный Schumman-Levitator вдруг снова изменил гул сорвавшись на разрывающий мозг ультразвуковой стон и замолчал. Хронолет замедлился, чуть замер и устремился вниз.

Глава 3. Похмельное утро

Из Чернево Лопатин вернулся уже в сумерках и не особо хорошо помнил — как. Конь дорогу отлично знал сам, и Василий просто дремал в седле, рискуя грохнуться и убиться о сухую землю. Рухнул он на постель, не раздеваясь, но утром оказалось, что все же ночью вставал, не иначе как по нужде, и одежду снял, раскидав по полу у кровати. Так же выяснилось, на автомате вчера лошадь завел в стойло и расседлал. А вот собака и кот смотрели на него с утра, как на полное ничтожество, да так, что Андреичу стало стыдно… «Надо завязывать», — поругал себя он, в который уже раз, ссутулившись, сидя на кровати. Ходики на стене тикали, мерные щелчки отдавались в голове колокольным звоном, да так, что хотелось зажать уши ладонями.

Светало. «Не иначе, как шестой час», — подумал Лопатин. Жара как будто немного спала, но парило. Пошатываясь, он вышел на крыльцо и пошел к нужнику. Налетел ветер, сильный. Порывы его гоняли по двору мусор, обрывки газет. «Свинарник, свинарником, а не двор», — пробормотал Андреич. Небо над лесом, со стороны Чертова болота стремительно темнело, словно наливалось ночной чернотой, с каждым порывом, ветра. Ведь только что поднималось яркое утреннее солнце, а теперь его поглотила грозная тьма, надвигаясь фронтом. Птицы в лесу затихли, лишь сильные порывы ветра с каждым разом усиливаясь, готовы были сорвать ветви с макушек деревьев на своем пути. Залаял откуда-то из-за сарая, переходя в вой, пес.

Первыми, далекими еще залпами ударил гром, и тут же, сразу, без какой-то паузы, водой как из ведра, зарядил ливень. Из нужника Лопатин припустил трусцой, крупные дождевые капли уже прибивали летнюю пыль по двору и барабанили по жестяной крыше дома и надворных построек, порывы ветра норовили свалить с ног. Словно упала с небес стена воды. Неба не видно, лишь отблески молний с треском чередуются с раскатами грома. Над лесом и болотом, как давно он заметил, грозы были не редкостью, но такой сильной не было давно. «Дождь, конечно, давно нужен, но уж это просто ураган какой-то!» — подумалось Василию.

Потемнело. Василий, вошел на кухню, взял с полки коробок спичек, протянул руку за керосиновой лампой, взмахнул и выругался. Пустая. Не иначе вчера как запалил, так и оставил гореть. Он подошел к старому буфету, который помнил еще царя-батюшку. В буфете стояла початая бутыль с самогоном. Лопатин было потянулся к дверце, но потом сглотнув кадыком, нахмурившись пробормотал: «Хватит…». Скоро должна была, как обещала, на месяц приехать дочь. Стало невыносимо стыдно, до чего он себя довел. Андреич сел на табурет у окна и в который раз дал себе слово, что в ближайшее время займется наведением порядка в доме и во дворе. Лоб Лопатина покрылся испариной, в горле было сухо как в Каракумах, и он с тоской посмотрел на буфет. «Ну только рюмашку, что бы сердце не остановилось,» — прошептал он и хотел было встать, но, откуда ни возьмись, на колени с трудом запрыгнул кот.

Лаврентий, как звали кота, был стар и знавал лучшие времена. Был он серой дымчатой масти, когда-то просто огромен и на редкость знатно давил крыс, но теперь, прожив на свете более пятнадцати лет, сильно сдал. Серая шерсть висела колтунами, оба уха были разодраны в кошачьих баталиях. Ходил Лаврентий Павлович, как звал его Лопатин, тяжело, а охота, по-видимому, была уже ему не по силам. Кот, громко заурчав, ткнулся лбом Василию в грудь, потом поднял морду и пристально посмотрел ему в глаза. Лопатин, который раз, до дрожи в теле поразился какой-то нечеловеческой мудрости в кошачьих глазах. Вспомнил, как Маша говорила, что один кошачий год — семь человечьих. Стало быть, Лаврентий был что тебе старик столетний… Лопатин погладил кота по голове, Лаврентий прижался к нему и застыл, как бы стараясь успокоить и утешить. Василий огляделся вокруг, взгляд скользнул по грязной кухне, в которой в беспорядке валялась посуда, перевел взгляд на стену, между окнами висела большая фотография, где он с Верой. Еще молодые и красивые, держали они на руках своего первенца. Слева — фото, с которого улыбалась Маша, снятая на выпускном вечере Черневской школы. И еще фото, с которого смотрел на него немым укором парень в черной морской форме с погонами мичмана.

Лопатин вдруг почувствовал себя таким же старым и больным, как сидевший на коленях кот. Все, сколько-нибудь хорошее и доброе, осталось в прошлом, острое чувство ненужности своего существования резануло душу, и по небритым щекам поползли скупые мужские слезы. Он прижал к себе кота и прошептал: «Ты только меня один понимаешь, Лаврюшка, одни мы с тобой остались…». Рвали душу милые лица с фотографий, сквозь слезы он смотрел на них, и они расплывались и желтели, как будто многие годы уже прошли. Хотелось ему оказаться на сельском кладбище и упасть на могилу жены, выплакать свои пьяные слезы и свою жалость к себе. Подумал и о сыне, которому и могилки-то не досталось…

Но потом снова посмотрел на фотографию дочери и, устыдившись, своих слов, стал вспоминать, когда она собиралась приехать. Получалось, что в следующую пятницу, через шесть дней. Посидев еще минут десять под звуками барабанившего по крыше ливня и под кошачье урчание, (кот давно не обласканный хозяином откровенно млел), Андреич поднялся и, собрав всю силу воли, принялся за уборку, стараясь не смотреть на буфет.

Уборка только кухни заняла больше часа, дождь, ливший как из ведра, унялся. Грозовые ливни при их обильности, как правило, не продолжительны. Лопатин, почти пришедший в себя, открыл окна. Затхлый, кислый дух, давно не убранного дома, вдруг стал ему донельзя противен. Небо по-прежнему было затянуто низкими тучами, хотя сильный западный ветер должен был вскорости разогнать низкие облака. Василий взял в сенях ведро и пошел к колодцу. На крыльце остановился. Глубоко вдохнул чистый после прибитой ливнем пыли, свежий воздух. Над лесом загрохотало, и Василий сначала принял этот звук за запоздалые раскаты грома, но потом увидал в разрывах облаков что-то большое, стремительно спускающееся, почти падавшее по пологой траектории. На самолет это «что-то» похоже не было. Да и местность была в далеко от пассажирских трасс, и самолеты тут не летали, сколько Лопатин себя помнил. Большая, похожая на тарелку штуковина, неслась, стремительно теряя высоту. Время от времени пыталась выровнять полет, но срывалась и опускалась все ниже. Каких-либо звуков она не издавала, тишина эта только наводило жути.

Пасечник, обалдело открыв рот, смотрел на этакое диво. «Е-мое, он же сейчас упадет…» — пробормотал он, когда штуковина эта, чуть не задев высоченные сосны, скрылась в стороне Чертова болота. Ведро, загремев, вывалилось из рук… Через несколько секунд раздался гул, слабо слышимый треск ломаемых деревьев и глухой удар, Лопатин вжал голову в плечи, ожидая взрыва, но его не последовало… Андреич заметался по двору, не зная, что делать. По всему выходило, что упала тарелка эта где-то километрах в полутора от дома, у самого края болота. Он вбежал в дом и стал лихорадочно одеваться, не попадая ногами в штанины брюк, в рукава рубахи и пиджака, путаясь в кирзачах. Потом схватил со стену старый карабин, все ж таки лес, и припустил в сторону упавшей с неба бандуры.

Солнце медленно, неспешными шагами поднималось над лесными макушками. Дождь только полчаса как закончился, было еще свежо и чисто в воздухе, но уже начало припекать, и день обещал быть, как и все предыдущие жарким. Тропинок в лесу в сторону болота он сроду не протаптывал, без нужды было, поэтому ломился через подлесок, словно лось с диким треском, собирая на себя всю оставшуюся на листве дождевую воду. Сразу же проклял, задыхаясь, все вчера выпитое. Мучаясь отдышкой, Лопатин пару раз упал, зацепившись то ли за валежник, то ли за торчащие корни. Перемазавшись грязью и сбивая на себя с деревьев целые ливни, до места аварии он добрался минут за сорок. Шел, шатаясь и ловя ртом воздух, опираясь на карабин как на клюку.

Упавший с неба предмет проделал целую просеку, метров в сто и стоял, завалившись на бок, под углом градусов в тридцать. Большой, метров пятнадцать диаметром диск на четверть уходил во влажную после дождя, болотистую землю. По счастью, пару сотен метров до болота диск не долетел. Вокруг валялись поваленные ели и осины в окружении сломанных веток и вывороченных корней. Лопатин ошарашенно остановился у края просеки, не веря своим глазам, тяжело дыша, ноги дрожали от сумасшедшего бега, сердце неистово колотилось в груди. Острое чувство нереальности происходящего накрыло его, как волна, с головой. Хуже всего было от шумевшего в деревьях ветра, крика растревоженных птиц, эти самые обычные лесные звуки, никак не вязались с тем чужим, что торчало перед ним из земли.

«Это что же такое творится…» — бормотал Василий, медленно обходя диск, опасаясь подходить к нему ближе. Серо-стальной материал его был тускл, сильно забрызганный грязью, но почти не пострадал от падения, что было странно. Выступ сверху имел круглые продолговатые иллюминаторы, и сразу было понятно, это — кабина. На выступе вились какие-то буквы, не на русском уж точно, и цифры. Чувство нереальности все возрастало. «Без военных тут не обошлось…» — подумал Лопатин, переводя дух. Может, космонавты какие… «Что-то не то, явно что-то не так», — билась в мозгу мысль. Казалось, что все это происходит не с ним. Пройдя еще немного вокруг, он увидел открытый овальный люк, как на авиалайнере, таком же, как когда лет восемь назад они с женой и дочкой летали летом на море в Урзуф.

Внизу, метрах в трех, на покрытой мхом земле, Андреич увидал двоих мужчин в серых комбинезонах, по-видимому, пилотов этого странного диска. Один полулежал, оперившись спиной на ствол поваленного дерева, безвольно запрокинув голову в шлемофоне с лицом, перепачканным кровью. Второй стоял перед ним на коленях, спиной к Лопатину, а рядом с ним на земле валялась шлемофон и защитного цвета сумка с красным крестом. Вокруг рассыпались упаковки с медикаментами и бинтами. До них было всего метра четыре, когда стоявший на коленях пилот, быстро обернулся к Василию, потом резко вскочил и выкрикнул на лающем чужом языке: «Halt! Kein Schritt nach vorne!»

У Лопатина подогнулись колени. На него смотрел русый, сероглазый, коротко стриженный молодой парень лет двадцати пяти, с правильными чертами лица, перепачканный кровью. Облачен он был в комбинезон, в ботинки с высокими голенищами. На поясном ремне висела открытая кобура, закрепленная еще и на бедре. А еще на Лопатина смотрел пистолет, направленный ему прямо в лоб.

С воротника комбинезона бросились в глаза Василию зловещие сдвоенные руны, а на левой груди его визави — орел, сжимающий в лапах свастику. Услышанный же язык был памятный с детства, со школы — немецкий. Тут Василия проняло не на шутку, он понял, что казалось ему таким странным. Он только что осознал, что на боку диска, черный прямой крест, как виденный в детстве, а потом неоднократно в кино, на фашистских танках и машинах. Буквы надписи были немецкими, написанными готическим шрифтом, а на овальной двери было изображение раскидистого ствола дерева на фоне свастики.

Разум лихорадочно пытался обнаружить хоть какое-то объяснение виденному. В голове промелькнула мысль, что снимают кино, но сразу, как унесенная порывом ветра листва, исчезла. Вокруг не было ни кинокамер, ни софитов, ни режиссера с оператором, шумел лес и в окружении поваленных деревьев, вывороченных корней, лежало большое металлическое блюдце еще недавно, как сам он видел, летавшее по небу. Слишком странным и не похожим на что-либо это выглядело. Более всего на свете хотелось оказаться где-то в другом месте или проснуться, если это был затянувшийся странный сон. Андреич заковыристо выматерился, а пилот, услышав эту не передаваемо цветастую фразу, опустил пистолет и опершись другой рукой на ствол дерева, на чисто русском языке произнес:

— Ты русский? Винтовку брось. От греха подальше, отец, брось.

У Лопатина, не ожидавшего от странного человека русских слов, сразу отлегло от сердца. Он выронил на мшистую, грязную землю карабин и судорожно выдохнул. Казалось, он не дышал с того самого момента, как выбежал из лесу на просеку, оставленную падавшим кораблем. В том, что это был летающий корабль, он уже не сомневался. Василий хотел что-то сказать, но слова просто не шли в голову, а язык, как прилип к небу. Пилот это заметил и попытался его успокоить, хотя видно было, что ему самому было до себя. Приложило парня, видимо, тоже крепко.

— Все, все, отец, успокойся, помоги лучше, — произнес он чересчур успокаивающе и, убрав пистолет в кобуру, пошатываясь, пошел к своему кораблю. Лопатин подорвался, радуясь, что хоть теперь можно заняться чем-то осмысленным. Видя, что он направился к телу второго пилота, парень в комбинезоне остановил его взмахом руки. — командиру уже помощь не нужна, легкого ему пути в Вальхаллу!

Пилот подошел к кораблю и хотел влезть в люк, но его скрутило болью, он зашатался и обессилено прислонился к серому, отливающему тусклым металлом боку.

Андреич, косясь на лежащее на мшистой земле тело, тело, у которого тоже на груди заметил орла со свастикой, и петлицы рунами СС и кубиками, все еще недоумевая, наконец-то более-менее обрел дар речи:

— Ты это… — начал он.

Но пилот его прервал, слабым, но твердым голосом:

— Все вопросы потом, не до этого сейчас… — собравшись с силами, вскочил на спускавшийся от овальной двери трап и скрылся внутри корабля. Через минуту высунулся из люка, окрикнул Лопатина, все еще стоявшего разинув рот.

— Принимай! — гаркнул он по-военному, начал подавать ему коробки.

Василий стал машинально складывать их на землю у корабля. Последним, пилот осторожно вытащил цилиндр, примерно метр длиной и сантиметров тридцать в диаметре и осторожно передал ему, выдавив сквозь зубы, что бы был с этой штукой по осторожней.

Потом выбрался сам, с кепкой на голове и с автоматом висящем на ремне через плечо. Лопатин в который раз подумал, что дело-то не шуточное.

— Как тебя зовут-то? — спросил, тяжело выдыхая, пилот.

— Василий Лопатин.

— А по батюшке?

— Э-э-э… Андреич я.

— Стало быть, Василий Андреевич… а меня можете звать Юрием. Вот что, я вам потом все объясню, постараюсь по крайней мере, пока пойми, что я не враг.

— Юрий… Как Гагарина, значит?

— Это кто такой? Князь? Ладно, не до Гагариных сейчас. Ты уж мне помоги…

Лопатин лихорадочно закивал, не сводя глаз с оружия.

— Тут есть рядом где-то овраг какой, или яма какая побольше? И вообще, откуда вы взялись тут? Леса же кругом?

— Есть, как не быть, когда бежал, перелазил, метров сто отсюда овраг. Пасечник я, пасека моя в лесу, один живу. В часе ходьбы отсюда… — быстро и сумбурно затараторил Андреич.

— За помощью нужно ехать в правление, в Чернево, я мигом вернусь, у меня лошадь, мигом, часа за три обернусь. — Голос его дрожал, как и ноги, прошиб холодный пот, одолевало дурное предчувствие. Перед глазами стояло черное пистолетное дуло смотрящее в лицо, кресты на боку корабля, кровь и мертвый летчик лежащий у диска, свастика и эсэсовские руны на форме. Он вдруг почувствовал себя вновь мальчишкой в военные годы, как будто и не прошло с конца войны более тридцати лет, вся жизнь мгновенно прошла перед ним, знакомство с Верой. рождение детей.

— А вот этого делать не надо, не надо никуда ехать, никому ничего сообщать. — Пилот поправил на плече оружейный ремень и пошатнулся.

«Все… убьет ведь, точно убьет», — ноги Лопатина подкосились и он, впав в ступор, безвольно осел с остекленевшим взглядом у поваленного дерева.

Пришел в себя он от похлопывания по щекам. В лицо ему смотрели серые глаза парня в форме. Потом взгляд остановился на черепе с костями на знакомой с детства кепке с отложными полями и пуговицей спереди, единственным и страстным желанием было вынырнуть из этого кошмарного сна.

— Ну что вы, право слово, не бойтесь, мне нужна помощь, я вам ничего плохого не сделаю, возможно, даже буду полезен, а сейчас Василий Андреевич, вставайте, пожалуйста. Потащили в овраг вещи.

У них ушло с полчаса на перенос нескольких коробок и контейнеров. Скорее носил Лопатин, странный этот пилот, назвавшийся Юрием, еле ходил и становилось ему, судя про всему, только хуже. Овраг был не сильно широкий, но глубиной почти три метра с пологим восточный склоном и крутым западным. По дну бежал ручеек с мутной, красноватой от болотного железа водой. Когда они опустили последний контейнер в овраг, сели отдышаться. Новый лопатинский знакомый, обессилено откинулся на склон и прикрыл глаза. Дышал от хрипло, а лицо непроизвольно морщилось от боли.

Лопатин немного успокоился и решил, что пора, наконец, узнать, что и как. Пилот видимо почувствовал это и слабо улыбнулся, не открывая глаз.

— Спрашивай уже, — тихо произнес он слабым голосом.

— Ты это… немец что ли? — выдавил, наконец, Василий.

— Нет, русский… и отец русский, и деды, прадеды.

У Лопатина заметно отлегло от сердца, но пилот продолжал прерывистым шепотом

— Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».

Андреич почувствовал, что начала болеть голова, да так сильно, что аж затошнило.

Кудашев будто почувствовал состояние мужика и, открыв глаза, недоумевающе посмотрел на него.

— Что это вас так перекорежило?

— Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот… как его… власовец, да?

Лопатина, наконец, прорвало, он вскочил на ноги и стал кричать, размахивая руками.

— Да я мальцом, еще против вас фашистов воевал! Вы ж, нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали.

Юрий молча смотрел на разошедшегося пасечника снизу-вверх, не пытаясь перебивать.

Лопатин выдохся от крика и вдруг замолчал пораженный донельзя.

— А что я ору-то — подумал он, — война-то более тридцати лет как кончилась. А парню этому от силы лет двадцать пять, как Кольке моему, какой он к хуям фашист? Русский, это точно, а я-то с ума схожу не иначе, допился, блять… Погоди, а форма, а самолет этот странный с крестами… Точно крыша съехала.

— Ну вы закончили истерику? — хрипло прошептал пилот.

— Скажи-ка мне, Василий Андреевич, — молодой человек словно специально переходи с официального обращения на фамильярное, когда считал нужным — не удивляйся только… Василий Андреевич, а какой сегодня день, год и где я нахожусь?

Лопатин не особо и удивился, не мудрено, парня приложило при аварии не слабо, раз из головы все вылетело, ишь вот чем дальше, тем хуже ему. Бледнеет на глазах, нутро поди все отбил. Он присел опять, рядом с пилотом.

— Отчего, скажу. Ноне 27 июля 1979 году, пятница. Смоленская область, село Чернево отсель будет километрах в пятнадцати. И добавил.

— Ты мне вот лучше скажи, что за глупость несешь, ты ж не можешь быть фашистом. Тут и родился-то после войны, что ты эту форму поганую на себя напялил? И что это за таз, на котором вы летаете, и откуда? И как это, никому сообщать не надо? У вас тут авиакатастрофа, и товарищ твой убился… А, может, кино какое снимаете? Хотя какое к лешему кино! Я ж сам видел, как вы летели… слишком взаправдашнее кино, получается!

Парень слабо махнул рукой, прерывая Лопатинский монолог.

— Ты действительно хочешь все это знать? Надо тебе это все? — а потом добавил, явно сам себе, а не Василию, — видимо, тут ничего уже не изменишь и надо рассказать… Вот и надо было тебе Василий Андреевич, тут оказаться…

— Да уж ты, мил человек, скажи, что тут стряслось.

— Сразу скажу, что от этого знания жизнь твоя станет только сложнее. И чем это для тебя обернется в будущем, самом близком будущем. Можешь мне и вовсе не верить, но в моем положении врать смысла нет… ты уже слишком много видел, да и я, не в том положении, чтобы врать.

— Вот и ладно, вот и говори.

— Я действительно никакой не фашист, — начал он, и Лопатин радостно закивал головой, — я национал-социалист, но в данном случае, месте и времени, роли это никакой не играет…

— Ты меня за дурачка-то не держи, молод еще издеваться! — Андреич вновь стал заводиться.

— Ты можешь не перебивать?! — снова начал тыкать ему Кудашев. — Тебе приспичило узнать, что и как, вот и слушай молча, а потом все и спросишь, что хотел! У меня сил и так не осталось почти, не иначе внутреннее кровотечение, а мне еще самое важное сделать надо.

— Ну, ну, ладно, говори.

— Зовут меня Кудашев, Юрий Николаевич, родился я в Тюрингии, в Германии в 1930 году, только не в твоем мире. Я понимаю, что тебе в это трудно поверить, но придется. Ты же правду хотел, а она такая… У нас, в моем мире, сейчас 1956 год, и, как я понимаю, многое не так, как в привычной тебе реальности… У нас тоже была Вторая мировая война, как и у тебя, более того у меня в мире она еще не окончилась… Но у нас все было по-другому. Поверь, я тебе не враг, ты главное запомни. Нам делить нечего и враждовать нет никакой причины.

Лопатин сидел сгорбившись, голова гудела как пустой котел, он чувствовал себя старым, усталым и очень глупым.

— Я не знаю, что не так по сравнению с моим миров, в вашем, но чувствую, что разница есть и немалая, — продолжал пилот. — Но, пойми одно, чего бы не было в твоей жизни, от моего мира это никак не зависит, и винить меня в чем либо, кроме сломанных в этом лесу нашим хронолетом, деревьев, нельзя, уж тем более в произошедшем у вас более тридцати лет назад.

Парень замолчал, переводя дух, Василий тоже молчал, переваривая услышанное.

— Я понимаю, что вопросов у тебя теперь еще больше, чем было, но все объяснения, уж извини, будут потом. А сейчас, помоги мне встать, мне надо вернуться к кораблю.

Лопатин, не вполне осознавая, что он делает, помог пилоту подняться и вылезти из оврага, хотел было идти с ним, но Кудашев велел оставаться в овраге.

— Я вернусь скоро, но, если не вернусь… — пилот криво усмехнулся, — ты, если беды не желаете, сидите тут в овраге, чем дольше, тем лучше. Да, хоть до вечера, а лучше не просто сидите, а лягте лицом вниз, глаза закройте, и голову прикройте. Как можно будет, выберитесь и бегите домой.

— А как я узнаю, что можно? — недоумевал Андреич.

— Ты узнаете, это я вам обещаю — снова попытался улыбнуться пилот. Он снял с плеча автомат и протянул Василию, — это, вот, возьмите, мне сейчас лишнюю тяжесть таскать не стоит.

Кудашев, пошатываясь, направился в сторону упавшего диска.

Лопатин сидел, тупо пялясь на темную воду болотного ручья. Влага струилась по дну оврага у самых ног, в воздухе, стремительно просыхающем после утреннего ливня, было еще свежо. День же опять обещал быть жарким. Щебетали птицы, лес жил своей привычной жизнью. А совсем рядом остывало тело неизвестного летчика в фашистской форме, и стоял, накренившись и завязнув в болотистой ночве, большой серый и странный самолет-блюдце с ненавистными немецкими крестами. Рядом лежали какие-то коробки, сваленные в кучу, с такими же, неуместными в смоленском лесу 1979 года, символами и готическими буквами. В голове было пусто. Хотелось влить в себя, не отрываясь, полбутылки доброй лопатинской медовухи. Думать ни о чем не хотелось. Василий Лопатин отнюдь не был тупым деревенским неучем, хотя и не пошел в тяжелые послевоенные годы учиться дальше Черневской восьмилетки. Бывало, любил и книжки почитать, если время выкраивал. Почитывал, что приносила дочка из Черневской библиотеки. Читал даже про полеты на другие планеты и про машину времени Уэллса. Но услышанное только что от незнакомого молодого пилота в голове не укладывалось. Вот Маша мигом бы поняла, что про что… Он покрутил в руках автомат, который дал ему пилот, совсем забыл, что держит его в руках. В свои годы он служил три года срочную в погранцах в Карелии. В конце пятидесятых служил с СКС, а потом с новым АК-47. В те времена все служившие офицеры и сержанты были фронтовиками, да и он сам, зеленый призывник, в часть приехал уже с медалью. Партизан, етить твою мать…

Модели оружия такого он не знал. Совсем небольшой, с коротким дулом, без привычного отдельного магазина, с откидывающимся в бок металлическим прикладом. Длинный магазин торчал из пистолетной рукоятки вниз. Чуть повозившись, Василий нашел защелку и вынул из рукоятки магазин. Он был полон патронами. Вставив магазин обратно, Андреич нашел на оружии штампованные буквы «CZ» и, видимо, год выпуска — 1951 с маленькой свастикой в ромбе. «Делаааа…» — протянул он

Сверху зашуршало. Лопатин поднялся, взглянул вверх. На краю оврага сидел этот странный израненный парень в пилотном комбинезоне с орлом и свастикой, вроде и русский, назвавшийся Юрием Кудашевым, в то же время сказавший, что служит в СС и национал — социалист. Он протянул вниз лопатинский карабин со словами.

— Вот, держи! — Василий, совсем забывший про него, оружие принял, помог спуститься летчику.

— Ложись! Сейчас… — скомандовал он и, подав пример, ничком рухнул закрыв голову руками. Лопатин, не зная, чего ожидать, молча последовал его примеру, зажмурился и закрыл руками голову. Они замерли. Шли секунды, ничего не происходило. Андреич приоткрыл глаза, пилот лежал по-прежнему лицом вниз, укрыв голову. Василий хотел уже его что-то спросить, но в этот миг земля дрогнула, заходила ходуном, загрохотало так, что слух отказал и в ушах зазвенело. Сверху пахнуло жаром и на них посыпались обломки деревьев, сучья и комья земли.

Земля еще слегка дрожала, пахло гарью и чем-то кислым. Василий встал на четвереньки и, как пес, отряхнулся. Пилот уже сидел, вернее почти лежал, безвольно откинувшись на стенку оврага.

Лопатин понял, что это был за взрыв, нет больше этого странного корабля, похожего на перевернутый таз, нет тела погибшего летчика. Про это, видно, говорил Кудашев: «еще самое важное сделать надо». Пилот, глядя ему в лицо и поняв, о чем тот думает, только молча кивнул.

— Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите. Я теперь от вас, как от отца родного завишу! Не знаю, поверил ли ты мне, но… — в груди Кудашева хрипело, он путал слова и сбивался. С угла губ показалась и стекла за воротник струйка крови, — я тебе, вам, тебе… правду сказал. Не враг я тебе, а ты мне, но, чем больше обо мне людей узнают, тем хуже для всех. Я-то тогда точно не жилец, но и ты тоже свидетель во властных органах будешь не желанный. Сам решай. Голова пилота поникла, он захрипел, сполз набок и потерял сознание.

Лопатин стоял и смотрел на тело пилота. В голове еще гудело от взрыва, но скорее всего от случившегося. Он не питал иллюзий на счет того, что Кудашев сильно сгустил краски по поводу ненужного свидетеля, он много повидал за свою жизнь и уж кем, кем, а радужным оптимистом, когда речь касалась НКВД-ОГПУ-КГБ, не был.

— Эх, парень, парень, наш мир, не наш мир, но фашист ты и есть фашист, в моем мире с вами один разговор, и тут мне никакой КГБ не указ. — Василий Лопатин поднял карабин, щелкнул затвором и направил ствол на поникшую голову парня в серой кепке с тусклым, ненавистным черепом.

Глава 4. Русский из СС

Он выжил. По всему не должен был. Боги его хранили, а спасло почти сверхъестественное умение Герберта Ролле управлять хронолетом. Его, Юрия Кудашева, спасло, а сам Ролле погиб. Ремни, которыми он был пристегнут к кресту не выдержали удара, гауптштурмфюрера бросило со страшной силой на приборную панель, превратив тело в мешок с переломанными костями. Он умер у меня на руках, думал Кудашев, смотря мне в глаза и пытаясь, что-то сказать, но так и не смог… Теперь Юрий понимал, причину беспокойства гауптштурмфюрера перед полетом, он чувствовал смерть, а я чувствовал, что выживу, и поэтому сказал, что беспокоиться не о чем. Теперь я жив, хотя тоже изрядно помят, но жив, а он лежит передо мной, на бревне, запрокинув голову, глядя в серое, грозовое небо невидящими глазами.

За три года, пока они работали вместе, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, и статус (Ролле был офицером, а Юрий только обершарфюрер), они стали для друг друга, больше, чем братьями. В СС никогда не было пропасти между офицерами и солдатами, как в старой Германской армии. К друг другу часто обращались просто Kamerad, не зависимо от звания и должности. Управление столь сложной машиной, как хронолет, требовало ментального контакта, как между матрицей, так и между собой. Иными словами, каждый из них знал, о чем думает другой, знал тончайшие эмоции, порывы и страсти.

Последние мысли Ролле были о Маргарет. Они были женаты уже десять лет и Кудашев за всю свою молодую жизнь не видел более любящей и счастливой пары. Маргарет подарила мужу, Рейху и Фюреру двоих милых девчушек шести и четырех лет. Теперь, к великой радости мужа, готовилась осчастливить его долгожданным сыном. Их небольшой домик в пригороде Магдебурге на Гусав-Адольф-штрассе, полный детских голосов, за три года стал для Юрия вторым родным домом. Приезжая на выходные и в отпуск из расположения части, он жил у них намного чаще, чем ездил к отцу с матерью, в маленький Тюрингский городок Херинген.

Маргарет вышла замуж за молодого пилота люфтваффе Герберта Ролле, в восемнадцать лет, влюбившись в него буквально с первого взгляда. Все эти годы была ему твердой опорой, любящей женой и верным другом. Она была живым воплощением новой немецкой женщины, и руководила молодежной группой национал-социалистического женского союза своего района, а также школой-интернатом для невест. Жена — это идеал женщины для национал-нациста. Не приветствовалось женщинам учиться в вузах, работать в офисах и на производстве. В далеком 1937 году в Германии открылись «Школы подготовки жен». Через них должны были проходить девушки, выходящие замуж за членов СС и функционеров НСДАП. В школах их учили домоводству, уходу за детьми и сельскому хозяйству. С тех пор многое изменилось, исчезла та ограниченность во взглядах, свойственная началу Движения. В Школах проходили обучение уже не только невесты партийных функционеров и служащих СС, но и обычные немецкие женщины. Одно правило оставалось твердым: арийское происхождение и не более одной восьмой еврейской крови. В начале пятидесятых не редко можно было встретить воспитанницу такой школы-интерната и в лаборатории института, и в офисе крупной фирмы, но неизменным оставалось одно — женщина Рейха, прежде всего любящая жена и счастливая мать, а не безликая, мужеподобная наемная работница.

Всего на несколько лет старше Кудашева, среднего роста, стройная молодая женщина с русыми вьющимися волосами до плеч, с голубыми глазами и лукавой ямочкой на подбородке милого, правильного лица Маргарет приковывала к себе внимание окружающих. А еще радовала мужской глаз роскошной грудью и сногсшибательной фигурой, как будто являлась ожившей скульптурой Арно Бреккера или Роберта Ульмана. Среднего срока беременность вовсе не портила ее. А вздернутый слегка носик Маргарет так и просился на картины Юлия Энгельхарта или Вольфганга Вильриха.

Она ждала мужа, когда он уезжал в часть, плакала тайком, рядом с госпитальной койкой, не отходя от него днями и ночами, когда он, сбитый стрелком «Летающей крепости» над Атлантикой, лежал без сознания в французском госпитале. Радовалась и гордилась его переходу в спецчасти СС, наивно думая, что служба в «Зондербюро 13», это — не боевые вылеты на перехват волн американских бомбардировщиков. Знала бы, как ошибалась…

Кудашев вспомнил, как за два дня перед последним полетом, они с Ролле провели вечер у них дома, и сидя за столом за бокалом белого рейнского вина, спорили, смеясь, что лучше, сладкое Auslese или более дорогое и еще более сладкое Trockenbeerenauslese. Вернее, спорили в шутку супруги Ролле, а Юрий развеселил их еще больше, сказав, что лучшее вино, это — пиво, и не какое-то, а именно Schwarzbier из Тюрингии. Маргарет, не стесняясь его, уселась мужу на колени и запрокинув голову млела в объятиях Герберта. Кудашев со своим сверхобостренным ментальным контактом с ним, дико краснел, чувствуя себя третьим в их постели. Еще сильнее смущали его более чем откровенные, бесовские, взгляды красотки Маргарет, великолепно знающей, что он чувствует все эмоции ее мужа, как свои собственные.

Сам Ролле только смеялся, видя смущение своего второго пилота. Потом Маргарет, мурлыча как кошка, села рядом, взяла за руку, нежно поглаживая его внутренней стороне ладони.

— Юрген, ты такооой красавчик! Давай я познакомлю тебя со своими девушками из школы! Они у меня все великолепные! Я их учу на совесть и многому — сама, — при этом она обворожительно улыбнулась и подмигнула. — Тебе уже пора давно найти невесту. Все. Решено. Я беру это на себя! Обещай мне, что вы с Ролле, как вернетесь, приедете ко мне в Шваненвердер (место, где располагалась школа невест). Не скрою, последнее время мои девушки без ума от вас, русских.

Кудашев, чувствуя ее эмоции и мысли почти так же хорошо, как и ее мужа, конечно, пообещал, ибо обещано было нечто…

Все это пролетело в его мозгу в те краткие мгновения, когда он чувствовал, как угасает мозг Ролле, Юрий в это мгновение ненавидел себя за то, что не мог ничего сделать. Травмы были не совместимы с жизнью. Кудашев, имевший квалификацию военного фельдшера, был бессилен так же, если бы оказался вместо него какой-нибудь маститый профессор, светило медицины. «Что теперь будет с Маргарет и девочками?» — содрогаясь, думал он. Не мог представить ее вдовой… Кудашев знал, что кто-то, скорее всего командир отряда, штандартенфюрер Денис Волль и его ординарец, приедут к ней с известием, что они не вернулись. Она знала, что бойцы из их подразделения или возвращаются, или нет, третьего не дано, пропасть без вести у них синоним умереть. Знал, что жизнь для потерявшей своего любимого Маргарет Ролле потеряет смысл и все краски. Да, она из поколения, про которое Фюрер говорил, что они — тверды, как «крупповская сталь». Маргарет будет жить ради Рейха и своих детей. Она будет видеть в них обожаемого Герберта, и, до последнего, не признаваясь себе в своих надеждах, что пилоты смогут вернуться. Рейх, Фюрер, товарищи из СС не оставят ее. Она и дети не будут нуждаться, но разве это будет ей утешением?

Сзади хрустнула ветка. Кудашев почувствовал за спиной чужого. Грудь болела, каждый вздох отдавал болью, рот заполнился железным привкусом крови. Отработанным движением в развороте он вскочил, и пистолет из кобуры сам скользнул ему в руку.

Перед ним стоял среднего роста, пожилой мужчина, растрепанный, задыхающийся от бега, одетый не броско. На голое тело — белая майка, поверх нее серый пиджак, на ногах — синие спецовочные брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Раскрасневшееся лицо, небольшая растрепанная борода, седой ежик коротких волос, серые, как и у него самого, русские глаза. В правой руке держал он карабин, но то, как он его держал, чувства опасности у Кудашева не вызвало. Больше того, буквально за мгновение, возникло предчувствие, что человек этот сыграет не последнюю роль в его жизни.

Когда чисто автоматически Юрий выпалил на немецком, что бы мужчина не подходил ближе, тот еще более опешил, и так же автоматически выдал цветастую фразу по матушке, которую, будь Кудашев немцем, он бы не в жизнь не смог перевести и понять. Не то, чтобы Юрий был знатоком и ценителем таких выражений, но после них о национальной принадлежности невольного свидетеля катастрофы гадать не приходилось.

— Ты русский? Винтовку брось. От греха подальше, отец, брось.

Его повело в сторону от резкого движения, и Юрий облокотился на ствол дерева.

Видно было, что мужик тихо дуреет от происходящего. Только боги ведают, что у него в голове, откуда он, и кто. Даже где он находится и в каком времени, обершарфюрер мог только предполагать, были серьезные сомнения, что они вышли в переход по лей-линии в то место и время, в которые собирались. Но мамонтов и динозавров тут точно нет, подумал Юрий, правда, шутка получилась совсем не веселая.

Карабин дед машинально выронил на землю. Хотя какой он дед, примерно возрастом как его отец. Он уставился на Кудашева как на диво, или вернее на приведение, побледнел и пытался что-то спросить, но, видимо, никак не мог собраться с мыслями. Пилот убрал пистолет в кобуру и, стараясь, успокоить мужика сказал:

— Все, все, отец, успокойся, помоги лучше — и, пошатываясь, пошел к хронолету. Он специально повернулся спиной, не чувствуя угрозы, зная, что это подсознательно успокоит незнакомца. Тот будто ждал этих слов, засуетился и было бросился к телу Ролле, но там помощь уже была не нужна…

— Эх… командир, командир, как же без тебя теперь… — думал Кудашев, забираясь в кабину.

Из-под залитой кровью приборной панели первого пилота он достал аварийный маяк, ставший бесполезным без электропитания, из боковой ниши снял специально разработанный для экипажей боевых машин и самолетов укороченный чешский автомат, выгреб свой подсумок и второй, командирский. За ними последовали укупорки с медикаментами и сухими пайками. Он передавал коробки мужику, а потом натянул кепку и, закинув автомат на плечо, осторожно вытащил аварийный маяк. Запитать его надо еще найти чем, но это был хоть и призрачный, но шанс выбраться домой.

Незнакомец тем временем увидев на Кудашевском плече автомат струхнул не на шутку. Глаза забегали, ноги заметно дрожали. Пилот спросил его имя.

— Василий Лопатин, — ответил мужик.

— А по батюшке?

— Э-э-э… Андреич я. Его голос дрожал.

Юрий попытался успокоить его, назвался сам, не самое хорошее место и обстоятельства для завязывания знакомства, но и тот, и другой ни времени, ни места не выбирали.

Мужик помянул, какого-то Гагарина, видно личность тут известную, но расспрашивать было некогда, обершарфюрер чувствовал себя на редкость скверно, грудь и бок справа все сильнее болели, то, что сломаны ребра, факт. Но судя по нарастающей слабости что-то было повреждено из внутренних органов. Надо было найти укрытие… а этот Василий Лопатин тем временем спекся окончательно, не сводил глаз с оружия и Кудашевской формы. Тоска смертная была в его глазах. Не понятно пока, чего он так испугался, хотя, конечно, стресс, но не до такой же степени. Другой мир, другие нравы, другие люди, но жить, все хотят одинаково.

Мужик с пасеки — вот ведь угораздило — вдруг засобирался в какое-то Чернево за помощью, чем не на шутку Кудашева встревожил. Один очевидец их появления уже был ему огромной головной болью, а извещать о его, Кудашеве, появлении и потерпевшем аварию хронолете, все местное население было недопустимо.

— А вот этого делать не надо. Не надо никуда ехать, никому ничего сообщать, — острая боль резанула грудь, и Юрий пошатнулся…

Пасечник не иначе понял его слова, как свой приговор, ноги подогнулись, и он безвольно опустился на мох.

Тут уже Кудашев матюгнулся сквозь зубы и, превозмогая боль присел рядом с ним, встретился взглядом с остекленевшими серыми глазами, похлопал мужика по щекам. Надо быть с ним поосторожнее, аккуратнее подбирать слова.

— Ну что вы, право слово, не бойтесь, мне нужна помощь, я вам ничего плохого не сделаю, возможно, даже буду полезен, а сейчас Василий Андреевич, вставайте, пожалуйста. Потащили в овраг вещи — пилот целенаправленно перешел на официальный тон.

Через несколько секунд Лопатин, видимо, понявший, что убивать не собираются, к великому облегчению пилота немного пришел в себя. Какое-то время у них ушло на перетаскивание коробок в находившийся метрах в ста от места крушения довольно глубокий, сырой овраг. Овраг был с крутым склоном и ручейком, текущим ржавой болотной водой по дну. Влажный после ливня лес испарял влагу, было тяжело и больно дышать.

Юрий обессилено откинулся на склон оврага, прикрыл глаза. Силы были на исходе, но надо было еще замести следы. Пасечник немного успокоившийся по поводу своей непосредственной участи, хрипло дыша, сел рядом, не сводя с Кудашева глаз. Он просто излучал нетерпеливое любопытство. Пора было, что-то объяснять и рассказывать… В идеале, как учили, о них, хронолетчиках, на заданиях никто не должен был знать, и их не должны видеть. Для работы в других мирах, сбора информации среди аборигенов внедрялась элита, считанные единицы специально подготовленных агентов, с идеально отработанной легендой и только после тщательного, негласного изучения мира, в котором предстояло работать. Сейчас же почти на голову этого деда свалился мой корабли с экипажем, из которых один погиб практически у него на глазах.

Конечно, все пилоты «Зондербюро 13» проходили углубленный курс «Психологии контакта», но доктор Рушер, читавший пилотам курс, не уставал повторять, что идеальный контакт, это отсутствие незапланированного контакта. Что я скажу, думал Кудашев? Хорошо попал не в средние века, перспектива окончить свои дни на костре инквизиции, перспектива не веселая, но вполне реальная. Ладно, буду плыть то течению. Мои ответы будут зависеть от его вопросов.

— Спрашивай уже, — тихо произнес он слабым голосом. Нужно попытаться сойти за «своего», этакого безопасного встречного….

Лопатин только этого и ждал.

— Ты это… немец что ли?

Хорошо, хоть за негра не принимает, подумал Юрий,

— Нет, русский… и отец русский, и деды, и прадеды… — от нарастающей слабости стала кружиться готова, но он продолжил. — Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».

Лопатин опять впал в ступор, хлопая глазами и приоткрыв рот, он рванул ворот рубашки так, что полетели пуговицы.

— Что это вас так перекорежило?

И тут аборигена прорвало.

— Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот… как его… власовец, да?

Лопатин вскочил, стал орать, багровея лицом и размахивая руками.

— Да я мальцом еще против вас фашистов воевал! Вы ж нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали!

Кудашев обессилено закрыл глаза.

Вот ведь повезло, — пронеслось в голове, — не знаю, при чем тут итальянские фашисты, но этот мир, видимо, тоже прошел через мировую войну, в которой большевистский СССР воевал с… Италией. Но я-то немец. И Гитлера упомянул, стало быть и немцы союзникам помогали. Ясно одно, любви я у местных точно не вызову. Двадцать миллионов просто так не забудут. Кто такой Власов, и что за власовец, тоже не ясно.

Исследовательскому отделу общего естествознания, были известны два мира существующие параллельно с их. Вся информация была покрыта максимальной завесой секретности, но пилоты хронолетов были теми, кто информацию эту добывал и проверял на своей шкуре. Для гражданских, да и для военных Рейха, не говоря уже о остальном мире, было только ощущение какой-то тайны и предвкушение того, что мир стоит на грани чего-то, способного перевернуть все мировоззрение человечества. Но отдел «Н» умел хранить тайны. Разведки мира, американская в особенности, сходили с ума, пытаясь вызнать секреты «Аненербе» получалось у них, признаться, не особо.

В обоих известных мирах история, до какого-то времени развивалась абсолютно одинаково. Один мир, получивший кодовое название «Видсид», отличался от родного мира Кудашева тем, что Первая мировая война началась не в августе 1914 года, а 25 июля 1913 года, там царь Третьего Болгарского царства Фердинанд Первый из Саксен-Кобург-Готской династии, терпя поражение в скоротечной Второй Балканской войне от объединенных сил Румынии, Сербии, Греции и Турции, обратился за помощью к Австро-Венгрии и Германии. Потом события развивались стремительно. На стороне противников Болгарии выступила Россия, к ней присоединилась Франция, а через пару месяцев и Великобритания. В то же время Савойская династия заключила пакт с Центральными державами, и Италия стала союзницей Германии и Австрии. Завершилась война победой Австро-Германского блока в августе 1917 года. Революций в России, заключившей сепаратный мир со своими противниками, так и не произошло. Дальше история все больше отличалась от знакомой реальности, но мир был в целом очень благополучным, если сравнивать с Кудашевским.

Вторая параллельная реальность, названная «Тивас». Первая мировая война, тоже закончилась там поражением в ноябре 1918 года. В 1916 году, один из многих, безвестный ефрейтор Адольф Гитлер, раненый в левое бедро осколком гранаты под Ле Баргюр в первой битве на Сомме, умер от сепсиса в лазарете Красного Креста в Белице под Потсдамом. Германия с 1918 по 1920 годы сотрясалась кровопролитной гражданской войной, инспирированной советскими большевистскими агентами и евреями, конец которой положила франко-британская оккупация. Участь того мира была кровавой и страшной.

Обершарфюрер молча смотрел, как этот пожилой мужик в старых сапогах и замызганном пиджаке выплескивает на него все накопившееся за день, да и, наверное, за всю жизнь. Судя по виду, войну они ту проиграли, ни один немецкий крестьянин не ходил бы в таком виде… Или война все еще идет? Тогда меня, не особо размышляя, пристрелят как врага! Вот ведь попал! Да еще сознание того гляди потеряю. Угораздило…

Мужик тем временем, по-видимому, устав орать, набычившись исподлобья смотрел на пилота тяжело дыша. Время! Вот что нужно выяснить, это сейчас самое важное. До тех пор не понять, куда я попал, что происходит вокруг. Повисла пауза, стало слышно, как шумит вверху в ветвях ветер и перекрикиваются лесные птицы.

— Ну ты закончили истерику? — тихо спросил Юрий.

— Скажи мне, Василий Андреевич, не удивляйся только, какой сегодня день, год и где я нахожусь? Юрий снова стал играть в рубаху-парня.

Вопрос этот, как и резкая перемена интонации явно сбили с толку Лопатина. Но на фоне остальных потрясений, странность была вполне безобидной. Он уселся рядом и стал рассказывать. Кудашев слушал не перебивая, сцепив зубы. Он узнал, что тут сейчас 27 июля 1979 года, опять его назвали фашистом, дались же им тут итальянцы, вроде вояки они всегда были не то что бы очень. Местный волновался и желал «сообщить куда надо» о случившемся, но судя по всему был достаточно вменяем, для того, чтобы узнать правду. Однако, попал я на двадцать лет в будущее, мотнул головой пилот, но зато место вроде то, куда и хотели попасть.

Кудашев решил, что терять особо уже нечего. Стоило начать врать, как тут же запутаешься в незнакомой истории и обстановке и навсегда потеряешь доверие местных. Он начал рассказывать. Всего, конечно, Юрий говорить не собирался, некогда было, да и не к месту. Как и предполагал, начало рассказа мужик встретил руганью и принялся по рабоче-крестьянски бычиться, но потом притих пришибленный очевидной правдой, которая в его голове пока не умещалась. Когда пилот закончил свой краткий рассказ, видно было, что как он и предупреждал, в Лопатинской жизни круто все изменилось. Но самому Кудашеву было не до его душевных терзаний. Надо было уничтожить корабль, пока были силы.

— Я понимаю, что вопросов у тебя теперь еще больше, чем было, — решил пока побыть «своим» Юрген, — но все объяснения, уж извини, будут потом. А сейчас, помоги мне встать, мне надо вернуться к кораблю.

Пасечник помог встать и выбраться из оврага, хотел было пойти с ним, но обершарфюрер отдал ему автомат и велел ждать тут в овраге. Только бы дойти до хронолета, слабость накатывала волнами, грудь и бок болели уже совсем не на шутку, глаза то и дело застилало пеленой. Пошатываясь, Юрий шел к кораблю, чувствуя спиной взгляд. Пули в спину он не ждал, уже наверняка зная, что от Василия Лопатина она не прилетит. Предчувствие ему не изменяло уже давно. Этот человек сыграет в жизни очень важную роль.

Эти сто метров дались большой болью и забрали почти все силы. Остатки сил ушли на то что бы подняться в кабину и поставить таймер системы самоуничтожения на тридцать минут. На обратном пути, он забрал из куртки Ролле документы, снял с его безымянного пальца обручальное кольцо. По дороге к оврагу, прихватил карабин Лопатина, скорее для того что бы опираться на него как на костыль.

В овраг Кудашев почти съехал, запас сил, четко отмеренный на самое необходимое, подошел к концу. Он дал команду залечь и прикрыть голову, через несколько минут земля запрыгала от мощного взрыва. Термический заряд выжег кислород в сфере радиусом десять метров вокруг корабля, расплавив в тысячеградусной вспышке все, что находилось внутри, и хронолет и тело командира, деревья, землю, оставив неглубокую воронку и оплавленный в стекло грунт. Точно рассчитанный заряд плазмы, результат новейших разработок ученых Рейха, основанных на древних знаниях Высших, не стал ни источником пожара, ни заражения.

Уже теряя сознание, Юрий вспомнил отца, ему сейчас столько же, как и Лопатину, пятьдесят с небольшим.

— Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите… — начал он, но что говорил потом уже не помнил, и даже не понял, как отключился.

Глава 5. Сын

Долго, слишком долго, палец лежал на спусковом крючке. И чем дольше лежал, тем яснее Лопатин понимал, что он никогда на этот крючок не нажмет, раз сразу не выстрелил. Понимал. Это если в бою, когда враг в прицеле, когда он в тебя стреляет, а ты в него, когда понимаешь, что если ты не убьешь, то он тебя уж точно. Парень в сером, летном комбезе, лежал ничком на грязной, влажной овражной земле, уткнувшись бледным лицом в покрытую редкой травой землю. Кепка с гадкой этой мертвой головой, сползшая с коротко стриженного затылка лежала рядом. Не будь этой формы, корабля-таза со свастикой и мертвого окровавленного второго летчика рядом, то парень, как парень, молодой, красивый.

Лопатинский сын, Коленька, как ласково называла его Вера, был ростом немного поменьше, но такой же крепко сбитый и жилистый, да волосы были чуть посветлее. Он навсегда остался в памяти Василия в черной морской форме в фуражке. Махал матери и сестренке из окна поезда, увозившего его на службу в Гаджиево, на Северное море. Лопатин помнил, как распирала его гордость на вокзале, за красавца сына, столь строго и по-мужски прекрасного в форме мичмана-подводника. Эх, судьба-лиходейка, чтоб тебя…

Три года назад, около полудня, поздней весной, когда Василий на дворе, щурясь от солнца, напевая, починял колесо на телеге, понял, что по проселку, через лес едет машина. Сначала — по птицам, взметнувшимся вдалеке над деревьями. Большой, как волк, серый с подпалинами его Серко с лаем кинулся к опушке. Они с котом жили мирно, но на удивление, уже несколько дней сходили просто с ума. Один — лаял, не переставая, выл по ночам, как по покойнику, а второй — орал благим матом, и даже не стал воровать сметану из крынки, забытую на столе тем утром Верой. Они с дочкой уехали к родне в Поныри. А ведь шельма мохнатая никогда не прощал раньше хозяевам такой оплошности. Лопатин положил молоток, которым набивал обруч на колесо, и выпрямился. Вдруг защемило сердце дурным предчувствием. Кого там несла нелегкая, ждать — не ждал никого. За женой и дочкой только завтра собирался ехать в Чернево к вечернему автобусу. А гости незваные, что русскому мужику завсегда известно, добрыми очень редко бывали. Завывая двигателем, на опушку выкатила председателева гордость, защитного цвета, колхозный, новый УАЗ-469 с брезентовым верхом. Остановилась машина, скрипнув протяжно тормозами, у плетня. Андреич удивленно отметил про себя, что за рулем не председателев водитель, шалопай, Мишка Колосков, а сам Степан Бойцов. В груди заныло еще сильнее, рядом с председателем, справа, сидел районный военком подполковник Макаров, которого они оба тоже знали с молодых лет.

Макаров вышел, провел рукой по редким седеющим волосам, надел фуражку, глянул на столб стоявшего Василия и отвел глаза. Он принялся усердно стряхивать с кителя какие-то не существующие пылинки. Бойцов, вылез из-за руля и тоже как-то вдруг стал что-то в кабине то ли искать, то ли поправлять под приборной панелью, даже не взглянув в его, Василия, сторону. С задних сидений вышли два офицера в черной морской форме. Первый — грузный, седой, представительный, с орденскими планками в полгруди, второй — молодой со щегольскими усами, с папочкой под рукой. При виде моряков в ушах Лопатина зашумело, как в большой ракушке, которую они привезли с Азовского моря. Ноги вдруг отказались держать тело, и он машинально сел на ту самую дубовую колоду, куда только что положил молоток. Колени дрожали, в голове было пусто кроме одной мысли: «Коля!»

Первым к нему подошел военком Макаров, сзади, как побитая собака, пряча глаза, — председатель. Моряки за ними. Военком, бледнея лицом, снял фуражку, вытер вдруг выступивший пот, опять фуражку надел.

— Тут такое дело, Василий Андреич, — начал он, но замолчал. Пауза затянулась. Тогда совсем невежливо отодвинув Макарова, вперед вышел старший моряк с большой звездой на погонах и отдал честь сидевшему на колоде Лопатину.

— Товарищ Лопатин! С недоброй вестью мы к тебе, брат! Уж, прости, меня, старика. Ваш сын, Василий Андреевич, мичман Лопатин Николай Васильевич, погиб смертью храбрых, выполняя задание Родины, Партии и Правительства!

Нижняя челюсть Василия затряслась, он попытался встать, но ноги не слушались, и он сел на колоду. Вдруг стало душно, он рванул ворот рубашки, оторвав пуговицу. Кто-то что-то говорил, и военком, и моряк, лез со стороны Степка Бойцов. Лопатин ничего не понимал, звон в ушах все заглушал. Только одна мысль билась в голове как птица о стенки клетки: «Колька!!! Как же так?! Колька?! Нет. Нет, не может быть, он в отпуск должен в июле приехать, матери обещал строганины привезти… Что за хуйню они все несут?!» Словно каким-то фоном он ловил обрывки слов «внештатная ситуация», «авария реактора», «спас корабль», «облучился — врачи не смогли ничего» … Постепенно жуткая правда стала пробиваться через защиту, которую пытался поставить разум. Его трясло.

Морской офицер, тот что помоложе, стал совать Лопатину какие-то бумаги из папки со словами: «Подпишите, это совершенно секретные сведения». Старший моряк, отмахнулся от него, мол, позже. Он сам не понял, как они оказались в доме. Весь ужас случившегося обрушился на Андреича, но глаза были сухи. Он сидел на стуле, глядя в одну точку на простенок. Как раз туда, где висело большое фото улыбающегося парня в черной морской форме. Бойцов сунул ему в руку стакан с самогоном, с мокрыми от слез щеками, наливал стакан и себе. Лопатин махнул сразу все двести грамм. Крепкий первач прошел, как вода, только пищевод обожгло.

— Ты, отец, плачь! — сел на стул рядом пожилой моряк. Тоже взял стакан. — Мужские слезы они для того и даны, чтобы не всякую мелочь обмывать, а вот для таких вот случаев. Я знаю, что говорю. Оба мои сына так с войны и не вернулись. Один — в августе сорок первого, когда Таллин эвакуировали погиб, на миноносце служил. Мы тогда за два дня семнадцать боевых кораблей потеряли. Моряк так же залпом опрокинул стакан, поморщился, помолчал немного, а потом продолжил.

— А второй, младший, в феврале сорок четвертого года взводом командовал в Нарвском десанте. Я сам их провожал. Моя лодка на следующий день на задание вышла. А когда вернулся, узнал, что весь десант полег…, и — мой Андрюшка со своим взводом. Только шесть человек потом через фронт перешли… со всего десанта.

Лопатин слушал молча, и чем дальше, тем больше хотелось орать в голос, бить посуду, переворачивать стол и стулья. В это время опять, откуда ни возьмись, появился молодой моряк с бумагами и стал вновь раскладывать их перед ним, бубня о тайнах и секретности. Рядом трубой иерихонской заорал адмирал:

— Иди на хуй отсюда со своими бумажками! Блять, я тебя сгною в гарнизоне, где-нибудь на земле Франца-Иосифа! Будешь там среди тюленей шпионов натовских выискивать! Подрочить не сможешь, руки к хую примерзнут! Пошел к хуям, я сказал! Забейся в уазик, чтобы я тебя не видел и не слышал!

Офицерик пулей вылетел из комнаты, чуть не сбив сомлевшего от начальственного крика военкома, который, судя по всему, тоже бы не отказался забиться в УАЗик и отсидеться там.

— Особист, еби иху мать, племя гнилое, — уже тихо проговорил старый моряк, стараясь отдышаться.

Верочка… Маша… как им-то сказать? — Лопатин со стоном опустил голову на руки.

Адмирал махнул председателю, кивнув на пустой стакан. Потом пыхтя, полез в карман:

— Вот! Я сам представление подавал! — Он положил на деревянный выскобленный стол красную коробочку, открыл ее. Василий краем глаза заметил блеснувшее эмалью красное знамя с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Спас твой сын своих товарищей и подводную лодку спас. Знаю, тебя и семью твою это не утешит, но такая уж у нас, солдат, судьба. Или самому умереть или товарищей хоронить, а наша с тобой доля отцовская и того горше.

После этого достал из оставленной особистом папки какую-то бумагу и прочитал: «За особые мужество и отвагу, проявленные при выполнении специального задания… посмертно…» Тут брат, ни фамилии, ни имени, ни отчества… только номер решения Правительства, все, блять, эта секретность!

Они снова вчетвером выпили по стакану.

— Вась, а Вера-то с дочкой где? — спросил Бойцов.

Лопатин всхлипнул:

— В Поныри, к сестре уехали. Завтра вечером должны вернуться с последним автобусом.

Председатель встал.

— Давай я за ними машину пошлю…

— Не надо, пусть для них Коля еще день живым побудет, — и слезы после этих слов неудержимо хлынули из лопатинских глаз.

Уезжал УАЗик уже в сумерках. Бойцов на ногах еле держался, но Василий знал, что уж кто, кто, а этот доедет. Военкома вырубило и особист затащил его на заднее сиденье. Тот пытался петь что-то веселое, но пара адмиральских оплеух его успокоили, он уснул. Адмирал крепко обнял напоследок Лопатина:

— Ты, Василий, если что нужно, мне пиши или звони. Вот, я телефон записал, мы, подводники, своих не забываем. Ребята приедут, помогут. Машина, взрыкнув мотором, дернулась пару раз и заглохла. Потом опять завелась и раскачиваясь на ухабах покатила по лесной дороге. Андреич проводил их взглядом и, пошатываясь, побрел в ставший таким пустым и чужим дом. Налетевший стылый ветер погнал в след уехавшим бумажку с телефоном и адресом адмирала…

Он сел на кухне на табуретку не зажигая свет, боясь войти в горницу, где лежала на столе привезенная моряками черная Колина фуражка и красная коробочка с орденом. Он не заменит ему сына. Василий налил себе в стакан остатки самогона. Но пить не стал. Откинулся назад, облокотился о стену и закрыл глаза. В душе было пусто, как в заброшенном выстуженном доме. Жену и дочь Бойцов пообещал завтра встретить и привезти на машине домой. Сейчас Василий пойдет в спальню и ляжет спать. А утром, проснувшись, с усмешкой вспомнит приснившийся вчера кошмар. Лопатин встал и прошел через светлицу в спальню, стараясь не смотреть на стол.

Но утром оказалось, что кошмар только начался. Весь день Василий с тоской ждал приезда жены и дочери. Не находя себе места, ходил по дому и двору, выходил на пасеку. Все валилось из рук, и больше всего хотелось, чтобы вечер не наступал. Весь день за ним ходили, как привязанные, кот и пес. Как только он присаживался, Серко садился рядом и клал голову ему на колени, кот терся о ноги. Лопатина прошибала слеза, он шептал: «Знали, да? Чувствовали, что Коленьки нет больше… Ах вы, засранцы». Он гладил их по головам, трепал по холкам и все поглядывал на ходики, висевшие на кухне.

Веру с Машей привез не Бойцов, а его шофер. Хорошо, что он не знал, о случившемся, иначе дорога до дома превратилась в пытку. Лопатин не вышел их встречать. Он сидел в зале опустив голову, смотрел в пол. В сенях послышался голос жены и смех дочери. Василий встал, потом сразу опять сел. Жена поняла все сразу, как только увидела фуражку на столе и лицо мужа. Вера схватилась за сердце и неловко опустилась на пол у дверного косяка. Дочка недоумевающе переводила взгляд с матери на отца, потом кинулась к столу, взяла в руки коробочку с орденом Красного Знамени покрутила ее в руках, уронила на стол, схватила листок мелованной гербовой бумаги с Постановлением Правительства. «Наградить п-п-посмертно…» — срывающимся голосом прочитала она и, кинувшись матери на шею, залилась слезами.

Эти воспоминания пронеслись у Лопатина перед глазами ночным кошмаром, за считанные мгновения, оставив в душе горечь и боль. В лежащем перед ним парне он увидел погибшего сына. «Твое счастье, что не немец», — пробормотал он про себя и поставил карабин к склону оврага.

Че ж делать-то? Ведь не по-людски просто уйти и сделать вид, что ничего не было, не видел, не знал. Да и не получится. Андреич окинул взглядом овраг засыпанной древесным мусором, кучу коробок с автоматом поверху, лежащего без сознания пилота. Потом, кряхтя, вылез из оврага и пошел к месту крушения. Деревья стояли голые. Листвы не было, как и мелких веток. Странно было видеть голые, как в конце ноября, деревья в июле. Трава и кусты под ногами пожухли и рассыпались под ногами. А сам летающий таз исчез… Метров двадцать выжженной и остекленевшей земли, небольшое углубление по центру которое и воронкой не назовешь. Василий сдвинут на лоб кепку, почесал затылок. Дела-а-а-а… блять… Он стоял, ссутулившись, запустив руки в карманы брюк, смотрел на выжженную поляну. Вот сейчас вернусь в овраг, а там — нет ничего. Ни барахла, ни парня этого. Ну тогда надо вещи собирать и в Чернево ехать. Получать у Кузьмича, фельдшера, направление в дурдом. Допился, еби вашу мать… Он показал головой. За свои годы не раз видел, как людей накрывает белая горячка, но, чтобы так заковыристо, с летающими тарелками, фашистами и параллельными мирами, это было в новинку. Пошел обратно, мозги работали тяжело и натужно, как мухи, ползающие в меду. На подходе к оврагу, прошиб пот, неизвестно что было лучше, осознание собственного помешательства или анализ реальности, которая была за гранью понимания.

Но к радости ли, к беде ли, в овраге все было по-прежнему. Так же, уткнувшись в мох лицом, лежал без сознания молодой пилот, свезенные в кучу вещи были там, где Лопатин их оставил. Он немного постоял, хмыкнул и принялся энергично забрасывать груду принесенных с корабля вещей сломанными после взрыва ветками, валявшимися вокруг. Закончив, подошел к пилоту и со словами: «ну терпи теперь, парень» взвалил Кудашева на спину и полез из оврага. Выбрал местечко, где склон не был таким крутым. Но все равно тащить здоровенного парня на закорках было тяжело. Василий смачно матерился и сопел пересохшим горлом все время, пока не оказался наверху. Отдышался, похлопал себя привычным жестом, по карманам и который раз вспомнил, что оставил сигареты со спичками на крыльце. Лопатин взвалил стонущего пилота на спину и тяжело побрел через лес к дому, от души матерясь и кряхтя. Ему, разменявшему шестой десяток мужику, хоть и крепкому, тащить дюжего парня через густые заросли было непросто. «Еб твою. Кто бы мне вчера рассказал, что я раненого фашиста домой тащу… по еблу железно бы отгреб! А ты, фашист, тяжелый…» Дорога до пасеки заняла у него почти два часа. Четыре раза Андреич останавливался передохнуть. Опускал на траву Кудашева, которого никак не мог перестать про себя называть фашистом, садился рядом и тяжело сипел, пытаясь восстановить дыхание. Ругал себя за то, что запустил за последний год здоровье, превратясь в сущую развалюху. Метрах в двухстах от дома, уже в подлеске, зацепился за торчащий корень и упал навзничь, придавив пилота. Потом испуганной припал к груди с нашитым нацистским орлом… Вроде дышит!

На околице его встретили пес и котяра. Серко, как ни странно, не стал брехать, хотя всегда чужих облаивал злобно и долго, а кот лез потереться о ноги. Василий с «фашистом» на закорках чуть не загремел о кота и покрыл животное многоэтажно по его кошачьей матери. Кот сбежал за угол и потом опасливо топорщил усы, выглядывал из приоткрытой двери конюшни.

Опускались сумерки. Когда Лопатин втащил пилота в избу и положил на свою кровать, так и не заправленную с утра, как раз ходики с кукушкой на простенке пробили девять вечера. Кукушка в старых часах, еще при НЭПе привезенных отцом из Смоленска, высовывалась из домика исправно, но голос свой давно потеряла. Василий обессиленно опустился на скрипучий стул рядом со столом, проводил ее движения бессмысленным взглядом. Устал он страшно. Ныла натруженная спина, обещая завтра утром прострел в пояснице. С трудом поднялся, прошел на кухню — только сейчас понял, как голоден. Достал из буфета краюху хлеба. Отмахнул ножом горбушку, идти во двор, лезть в ледник, где было сало и буженина, уже сил не было. Взял солонку, обильно посолил горбушку и закрыл дверцу. Постоял немного, потом снова открыл буфет налил граненый стакан самогона из стоявшей там бутылки. Махнул не отрываясь, в три больших глотка весь. Огненным ручьем скатилась медовуха в желудок, сразу согрев нутро. Накрыло почти сразу — сказался пустой желудок и длительный стресс. Андреич постоял еще немного, жуя горбушку, потом прихватив початую бутылку, взял стакан и пошел в горницу.

Сел на стул, пристально смотря на лежащего без сознания «фашиста», дожевывая хлеб, налил еще стакан. Надо ведь раздеть, перевязать, хотя… крови вроде нет, а с отбитым нутром лучше не ворочать его. Но все же встал со стула. Расстегнул на Кудашеве комбинезон, снял с ног добротные черные ботинки с высокой шнуровкой. Под летным комбинезоном оказалась белая футболка с небольшим черным кругом посередине которого, зловеще красовались сдвоенные эсэсовское руны. Он встал, вернулся к столу, залпом выпил налитый самогон. Потом опять подошел к лежащему на кровати пилоту и стал вынимать все, что было в больших нагрудных и внутренних карманах комбинезона, складывая вещи на стол. Вытащил из кобуры пистолет, мельком взглянул на узнаваемый с молодых лет Walther P38 и тоже положил на стол.

В голове уже вовсю шумело от выпитого. Василий взял первый попавшийся под руку документ, на ем были следы свежей крови. Развернул фото. С разворота, из-под орла, сжимавшего в лапах паучью свастику, смотрел на него строгий, красивый мужчина лет тридцати пяти. В его петлицах руны соседствовали с кубиками. Судя по всему, парень забрал документы погибшего пилота. Лопатин полистал книжечку с готической вязью строк, выпала небольшая фотография красивой молодой блондинки с двумя милыми, такими же светленькими девочками, одна меньше другой. «Ишь ты, блять… все у фашистов, как у людей, жена с детьми…» — пробормотал заплетающимся уже языком Андреич. Отложил в сторону. Взял следующую книжечку. Прочитал с трудом разбирая готическую вязь на обложке «Труппенаусвайс» — ясно… хули тут не ясного. На фото был Кудашев. В немецкой военной форме, но уже без комбинезона. Подпись: Yuri Kudashev. «Ну, не наебал хотя бы», — пробормотал Лопатин. Открыл бумажник, долго рассматривал купюры с изображением Гитлера в фуражке на одной и каким-то незнакомым мужиком на другой. Пять марок, Десять марок… посмотрел на свет, водные знаки были такими же: Гитлер и свастика. На одной бумажке год выпуска 1949, на второй 1953. Достал из кармашка два фото, с ладошку, с потрепанными, загнутыми краями. На одной, цветной, Кудашев, но помоложе. В фашистской своей форме. Рядом с привлекательной женщиной в синем платье лет сорока пяти и усатым мужчиной со строгим, породистым лицом, примерно его, лопатинского возраста. Мужчина тоже военный. Правда, форма другая, на немецкую не очень похожа. Она не серая, а защитного цвета. А еще — с широкими погонами, с наградами среди которых, к удивлению Андреича, соседствовали немецкий Железный крест и русский Георгий, но тоже с орлом и свастикой на груди справа. «Лицом на Кудашева похож. «Ага, папенька с маменькой, нашего фашиста… не иначе» — мелькнуло в голове.

На второй, судя по всему более старой карточке, совсем молодой парнишка, в старой русской военной форме, с офицерскими погонами, еще, наверное, царских времен, с саблей на портупее, в фуражке с овальной кокардой. Внизу витиеватые буквы и цифры «20 октября 1919 г.» Лопатин помнил, как отец в детстве показывал ему фото родственников времен еще царских и Первой мировой в такой же вот форме, но потом в середине тридцатых сам же сжег эти фото в печке, от греха подальше… времена были такие.

Он перевернул фото. На обороте, твердой мужской рукой со старыми ятями надпись: «Сынок! Помни одно, коли тебя убьют, мне, старику, больно будет. А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Кудашева, мне будет… стыдно!» Лопатин хмыкнул… где-то он уже эту фразу слышал или читал. «Вот ты какой, цветочек аленький! Из старорежимных, ты, фашистик, значит» … Он поднял глаза от фото и увидел, что лежащий на кровати пилот, не отрываясь, молча смотрит на него.

— Что? Очухался? Ты смотри, не помри у меня тут, я замудохался тебя сюда тащить, нет желания еще труп твой в лес обратно утаскивать да закапывать!

Кудашев слабо улыбнулся одними уголками губ и вновь закрыл глаза.

Василий встал, налил еще стакан, но, помедлив, пить не стал. Пошатываясь прошел в сени и там прилег на кушетку, как был, не раздеваясь и не снимая сапог. Уснул он моментально, как только голова коснулась брошенной в головы, свернутой телогрейки.

Глава 6. Набат

Бывают плохие сны, после которых на утро настроение дурное и все из рук валится. Бывают кошмары, от которых просыпаешься ночью с дико бьющимся сердцем и после которых до утра боишься сомкнуть глаз. Но самые ужасные сны — когда от ужаса сводит руки и ноги, холодный пот леденит кожу, сердце останавливается и не хватает воздуха для дыхания. И самое жуткое, когда этот сон не заканчивается, а разворачивается во всю ширь и каждый новый эпизод кошмара, много хуже предыдущего. Когда хочется проснуться, но не получается…

Лопатину в эту ночь довелось пережить эту жуть. Всю ночь его воспаленное сознание воевало против фашистов. Воспоминания военного детства соседствовали с фильмами, просмотренными в жизни, неосознанными страхами и самыми страшными кошмарами. Снилось ему, будто слышит он на улице топот, у окон — стук. Глянул, и видит: стоит у окна всадник. В том всаднике узнал Лопатин районного военкома, подполковника Макарова в буденовке и с саблей в руке.

— Эй, вставай! — крикнул Макаров. — Пришла беда откуда не ждали. Напали на нас из другого мира-измерения проклятые фашисты. Опять уж свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с фашистами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию.

Мордастые фашисты с челками и усами щеточкой, в касках с рогами, с засученными рукавами в его кошмарах насиловали на его глазах дочку и покойную жену. Причем Вера была молода и красива как в ту пору, когда они поженились. А он ничего не мог сделать, так как был почему-то без сил. Только кричал, потом и на него фашисты стали как-то странно посматривать… Огромные, до горизонта, колонны танков с крестами и марширующих солдат со свастиками на флагах шли на него под мелодию наступающих по льду Чудского озера псов-рыцарей из «Александра Невского». Над ними, так же застилая темное грозовое небо с бордовыми сполохами, нескончаемо летели летающие тарелки всех возможных размеров и форм с крестами и свастиками на покатых боках. А он бежал от них и не мог остановиться. Подходили, подъезжали и подлетали темные силы все ближе. Не мог Василий убежать от них, как ни старался. С ним вместе бежала, заливаясь бабьим, почти звериным визгом, разбитная продавщица Наташка из Черневского сельпо, строившая ему глазки, еще когда жена была жива. Эта Наташка в последнее время совсем уж потерявшая всякий стыд: чуть ли не вешалась на него, когда он заходил в магазин. Потом перед его глазами вертелась огромная свастика из факелов как в фильме Ромма «Обыкновенный фашизм», и бесноватый их фюрер с высокой трибуны визжал что-то по-немецки.

Приснился потом партизанский вожак Коган в ватнике и шапке-ушанке, но почему-то без штанов. Дюжие нацисты толпой, ругаясь и мешая друг другу, пытались запихнуть Когана в огромную русскую печь. Партизан упирался что было сил руками и ногами в загнеток, орал и картаво пел «Интернационал».

Длился этот дикий кошмар, не прекращаясь, до рассвета. Проснувшись, Андреич резво вскочил с кушетки, потом опять сел. Его бил озноб, перед глазами стояли жуткие сцены сна. Сердце было готово выскочить из груди, пробив рубашку, пропитанную холодным потом. Он откинулся на телогрейку, положенную вместо подушки и зажмурился. «Приснится ведь такое! Это же надо, сколько же я вчера выпил? Давно такого не было. Да что давно… никогда! Надо бы тормознуть, пока меня это пойло до сумасшедшего дома не довело. А то съедет крыша, буду по лесам голый бегать, грибников пугать, как леший, или как его, снежный человек, во…»

Лопатин встал, сходил во двор по нужде, достал из колодца ведро ледяной вкусной колодезной воды, напился. Свело от холода зубы и желудок заныл, напоминая, что вчерашняя краюха хлеба и самогон, слишком, для него малый паек. Выспаться с такими снами не удалось, он, пошатываясь, вернулся в дом и устало прилег, опять закрыв глаза…

А какой сон-то, как взаправду. Про летающую тарелку у Ведьминого болота, про фашиста русского и параллельные миры-реальности. «Стоп! Еби их мать, из чего я последний раз самогон то гнал?! Ишь как, втыкает-то не по-детски». Скрипнула входная дверь, на кровать запрыгнул кот, сел рядом, уставившись огромными желтыми глазами Василию в лицо. От взгляда кошачьих глаз почему-то стало жутко и тошно.

Да сон ли это был? Он вспомнил, как неправдоподобно реально оттягивал руки незнакомый немецкий автомат в овраге, вспомнил фотографии и документы на столе и зажмурился. Нет, нет, сон это, сон. Опять нахлынул кошмар, надвигающейся на фоне грозового неба огромной армии с крестами… Нет, глупости все это. Сейчас я встану и пройду в светлицу и там ничего нет. Нет на кровати раненого фашиста, нет на столе стопки бумажек и фотографий, не было вчера никакой летающей тарелки с крестом, ничего не было. Бухал я вчера и все тут. Все! Решено, приедет Машенька на каникулы, попрошу свозить меня вшить от пьянки, в наркологию, в район. Пока совсем мозги не пропил, это ж надо, такому присниться.

Но вставать он не торопился, отдавая себе отчет, что просто боится зайти в зал и увидеть, что сон частично, вовсе и не сон. О небритую щеку потерся кот, Лопатин приоткрыл глаза. Кот смотрел на него все так же пристально, потом спрыгнул с кушетки и, не торопясь, по-стариковски медленно, опустив голову с драными ушами ушел в светлицу, как бы приглашая последовать за ним.

Лопатин лежал, слушая через приоткрытую дверь ходики на стене, ненавидел себя за то, что боится зайти в зал и увидеть, что причина ночного кошмара реальна. «Ну все, ладно, мужик я или нет, в конце то концов». Василий никогда не отличался робостью, как и все дети войны, на своем горбу поднимавшие страну из послевоенной разрухи. В сороковые и пятидесятые в кармане всегда лежал лучший друг — остро заточенный нож-выкидуха, который в случае нужды без особых угрызений совести пускался в ход. Так и жили. Или ты или тебя. И посерьезнее оружие имелось. На месте боев его оставалось полно. Почти в каждом деревенском доме был хорошо припрятан, если не автомат, то винтовка-то точно, не говоря уж о пистолетах. Потом, конечно, от большинства трофеев от греха подальше, народ избавился, но далеко не от всего. Но теперь грозился рухнуть привычный миропорядок, это было действительно страшно до жути. Особенно после такой ночки.

Кряхтя, Василий поднялся. Спина побаливала. Он подошел к приоткрытой двери, за которую шмыгнул кот. Простоял немного, потом выдохнул, как будто хотел опрокинуть в нутро стакан, и распахнул дверь. Лопатин постоял на пороге всего несколько мгновений, после чего стремглав вылетел из зала. На столе рядом с оставленной им стопкой документов и фото, сидел кот, как ни в чем не бывало умывал лапой усатую наглую морду, а за столом, на кровати, виднелись тело пилота. Нет, не сон это был, Ночной кошмар с чувством дикого страха и безысходности вновь обуял его. Андреич подлетел к буфету, отворил дверцы и схватил початую бутыль самогона. Руки тряслись так, что он больше расплескал, звеня горлышком бутылки о стакан, чем налил. Так и не взяв почти пустой стакан, Василий, залпом, не отрываясь, влил в себя из горла все, что было в бутылке. Огненная жидкость обожгла пищевод и упала в пустой желудок, разорвавшись бомбой. В голове сбивая все иные мысли, билась одна. «Прилетели эти, прилетят и другие, с танками и пушками, неся смерть и горе. Опять война, опять смерть». Лопатин заметался по кухне, выскочил во двор. Захватил на бегу, сам не зная для чего оставленный вчера стоять у дверей карабин.

В конюшне трясущимися руками Лопатин седлал Орлика то и дело роняя то седло, то узду, матерясь и подвывая. «На помощь, на помощь надо звать… Народ поднимать!» Наверное, увидь сейчас себя в зеркало, он бы сам испугался. Растрепанная борода, бешенные глаза с красными белками, трясущиеся искусанные губы, рубаху он так и не застегнул, а майку, порванную вчера в лесу, давно надо было стирать. Никогда раньше такого ужаса он не испытывал, и на самом деле до помешательства рассудка был ему только малый шажок.

Стремглав взлетев в седло с закинутой за плечи винтовкой, Василий сразу с места пустил в галоп. Конь, отвыкший от такого экстрима, к тому же далеко не молодой, сначала заартачился было, но, видимо, понял, что у хозяина не все ладно, резво припустил по знакомой дороге на Чернево.

После вчерашней бури с ливнем, жара как будто малость спала, было не так душно, как в прежние дни, а встречный ветер порывами холодил лицо. То и дело хлестали по всаднику ветви разросшихся у дороги кустов и деревьев. Мелькали знакомые перелески, остались позади проплешиной с полуобвалившимися трубами Овражки, и на половине пути Лопатин стал остывать. Пустил коня шагом… Начал донимать сушняк, голова кружилась.

— Что же я делаю-то! А, может, это со мной, что? С моими глазами, с головой? А вдруг мне все это по пьяни мерещится? Вот тоже, пришла беда, отворяй ворота, жил себе и на знал заботы… Все-то после твоей, Воронько, смерти у меня через жопу пошло… — мысли в голове скакали с одного на другое, как блохи на шелудивой собаке. — а ведь приеду в Чернево, не поверит никто, дурак я, дурак, надо было хоть документы его забрать, да пистолет… Да и жив ли этот фашист или уже загнулся? Вчера то дюже плох был… а ну как его свои искать будут…

Тут Лопатина вновь накрыло как душной овчиной, ночным кошмаром, он дико гигнул и вновь ударив каблуками Орлика по бокам, пустил усталого коня в галоп.

****

Как всегда, по пятницам у председателя колхоза «Борец», товарища Бойцова, в десять утра, в правлении, началось совещание. Состав был обычный. Кроме самого председателя присутствовал сидевший справа от председателя, у открытого окна, счетовод-бухгалтер, Юрий Юрьевич Милонов, пожилой уже, очень грузный, лысый мужчина за комплекцию свою и походку в вперевалочку, получивший у местных прозвище — Колобок. Юрий Юрьевич страдал одышкой и вздутием живота, но человеком был в общении легким и веселым. Кроме того, в своем деле — компетентным, и Бойцов очень ценил Колобка, понимая, что хорошие бухгалтера в их дыре редкость.

По левую руку от Бойцова расположился завгар, Николай Павлович Хныкин, в постоянно замасленной куртке, несмотря на теплую погоду. Настоящий «Кулибин», благодаря которому весь автопарк и изрядное количество сельхозмашин, тракторов и комбайнов чаще работали, чем стояли в ремонте. За это Хныкина председатель уважал и прощал время от времени различные вольности, как нынешнюю. Завгар, несмотря на ранний час, был явно навеселе… В районе же Бойцовского технаря люто ненавидели за привычку всеми правдами и неправдами выколачивать у прижимистых снабженцев запчасти и ГСМ на свою технику. С техникой он ладил не в пример лучше, чем с людьми, был косноязычным и молчаливым.

Местный ветеринар и зоотехник, Тарас Николаевич Золотаренко, в вышитой украинской рубахе с расстегнутым воротом, блистал запорожскими усами подковой и молодецкой статью, но отличался тонким бабьим голосом, совсем не вязавшимся с его бравым видом. Впрочем, специалистом он был хорошим. Находившиеся в его ведении лошади справно жеребились, коровы телились и доились, свиньи поросились и быстро нагуливали вес. Подчиненные доярки и скотницы у Золотаренко так же регулярно беременели, не отставая от скотины. Продавщица Наташка из Черневского ПОСПО, не пропускавшая сплетен, особенно если они касались альковных тайн, хихикая рассказывала по секрету селянкам, про законную жену Золоторенка — Фиму, высокую, худую, изможденную пятью ребятишками, женщину с мешками под постоянно сонными глазами. Что, мол, она, ставила дома свечку под образами каждый раз, когда узнавала о новом увлечении мужа в свинарнике или коровнике, ибо ее здоровья на него явно не хватало. Местные же мужики, возможно, завидуя популярности Тараса у женского пола, язвили, что колхоз «Борец» мог смело благодарить Золотаренка и за личное участие в регулярном приплоде у кобыл, свиней и коров.

Агроном, Наум Иванович Маргулис, средних лет заумный еврей в роговых очках, постоянно всем говоривший, что Ивановичем его записали в свидетельстве о рождении Бериевские антисемиты, а на самом деле он что ни на есть Иосифович, сидел напротив председателя спиной ко входной двери кабинета. Попав лет десять назад в колхоз по распределению, Маргулис был довольно толковым специалистом, но в селе его не любили за заумность, постоянное нытье и неряшливость. Лет пять назад он пытался было съехать в Израиль, но получил от КГБ от ворот поворот, на основании русского отчества, а по сути, потому что агроном на селе человек нужный, а сионизм — зло. После этого он готов был постоянно стонать и жаловаться на все и вся, на притеснения, которым он, по его словам, якобы постоянно подвергается. Но местные же только пожимали плечами.

Совещание как совещание, воплощение рутины и повседневных забот. Было таких совещаний и ранее полно, и в будущем обещало быть не меньше.

Агроном Маргулис нудно перечислял слегка, картавя:

— На поле за рекой 35 гектаг, кукугуза на силос, из-за жары и отсутствия дождей массу набирает слабо, навегняка гасчетный угожай будет по меньшей мере на 20% ниже.

Милонов, по старинке не доверявший новомодным электрическим калькуляторам, защелкал лежащими перед ним счетами и громко хмыкнул.

Зоотехник откровенно скучал, от нудного голоса Наума Ивановича, его нестерпимо клонило в сон, и он подпирал буйную голову то одной, то другой рукой. Глаза сами собой закрывались.

— За Дугнихой, между овгагами и дорогой на Чернево, где мы в этом году решили посеять люпин и гапс, дела получше, — продолжал картавить агроном.

Завгар Хныкин, откинувшись на стуле, задумчиво выковыривал шплинтом из-под ногтей въевшуюся застарелую грязь, густо замешанную на мазуте и солидоле.

Сам председатель сидел ссутулившись, опустив голову на руки. Потирая рукой лоб, хмуро слушал агронома. Прикидывал, как осенью будет оправдываться в районе, а там не далеко и в обком на ковер. Про засуху оправдание не особо поможет… как всегда: «Вы, товарищ Бойцов нам эти сказки бросьте, засуха у всех, но они нам пятилетку не срывают и план, который Партия и Правительство установили, выполняют!» Врать будут в глаза.

Степан знал, как обстоят дела в других хозяйствах. У всех шло снижение, но, наверняка, то же самое скажут всем, мол, вы, бездельники и дармоеды, а другие, по соседству, молодцы и работяги. И так из года в год… Хорошо хоть теперь вместо саботажников и врагов народа, стали мы просто бездельниками и дармоедами, а не «партбилет на стол». Все лучше выбитых в НКВДшных подвалах зубов и сломанных ребер, а то и пули в затылок. А ведь недавно еще, на его Степкиной памяти, перед войной, председателя тогдашнего, после падежа в коровнике забрали прям с колхозного собрания, а, спустя месяц, расстреляли в Смоленске. Потом сельчанам на собрании зачитали его показания. Оказался, дядя Митяй, в Гражданскую Перекоп штурмовавший, так и таскавший в груди осколок снаряда оттуда, не хухры-мухры, а английским и португальским шпионом был, по заданию буржуев колхозных буренок сморивший. Потом, правда, в конце пятидесятых, его вроде оправдали, вроде и не шпион, а жертва культа личности, но как-то это все второпях, тихо и без колхозных собраний. Да и родни его на селе не осталось. Жену с двумя сыновьями двенадцати и шестнадцати лет, через две недели после него тоже арестовали. Сказывали, будто председатель сознался, что и жену вовлек в контрреволюционную деятельность, что ездила она в Смоленск с вражескими агентами встречаться и задания получать. Товарищи чекисты умели правду-матку вызнать. Ну а сыновей… не могли же не знать о измене родительской, а молчали, хоть и был один пионером, а второй комсомольцем.

С улицы послышался шум, топот лошадиных копыт и крики у крыльца. Бойцов отвлекся от бурчания Маргулиса, повернул голову к открытому окну, но крыльцо из окна было не видно, он отвернулся. В приемной загремело что-то. Неразборчивая громкая речь переросла в визгливые женские крики.

— Что там еще такое? — гаркнул председатель. Агроном, сам себя слушавший, ничего не заметил. Завгар и бухгалтер с интересом уставились на дверь кабинета. Тарас Николаевич тоже приподнял голову, сонно округляя глаза.

С треском, чуть не слетев с петель, распахнулась дверь из приемной. В кабинет влетела спиной вперед секретарша Танечка, аппетитная особа лет тридцати пяти, с ласкающей взгляд грудью приличных размеров и талией Людмилы Гурченко. Бойцовская секретарша, предмет вожделения половозрелого мужского населения Чернева и ненависти его женской части, спиной чуть не выбившая входную дверь истошно кричала. За ней, на пороге председателева кабинета, с карабином наперевес стоял пасечник Лопатин. Грязный, в разодранной одежде.

Бойцов, только позавчера после совместно распитой бутыли самогона, с ним простившийся, никогда не видел старого приятеля в таком виде. Васька Лопатин будто постарел за эти два дня лет на пять. Глаза ввалились, лицо посерело, а перегаром несло так, что стоявший за столом метрах в восьми от него председатель поморщился.

Лопатин хрипло заревел:

— Что?! Заседаете все! Поздно заседать! Поднимай людей, председатель! Война! — и передернул затвор карабина.

Танечка взвизгнула и обмякла, закатив глаза стала падать. Лишь чудом подскочивший Золотаренко успел подхватить ее бесчувственное тело, топорща плотоядно свои запорожские усы. Он был одним из самых ярых поклонников молодой женщины. Однако остерегался председателя, который явно питал к своей секретарше симпатию, выходившую за рамки деловых отношений. Словив этот подарок судьбы, он поволок ее на стоявший у стены диванчик, тонко, по-бабьи, что-то причитая.

Милонов, привставший было, смертельно побледнел, шумно и продолжительно испортил воздух и рухнул на стул, пытаясь выхватить из воздуха побольше кислорода и широко открывая рот, словно карась вытащенный из сельского пруда.

— Немцы в лесу! Фашисты! Эсэсовцы! Власовцы! На летающей тарелке из другого мира прилетели! Из этого, как его… параллельного! Теперь каратели придут! Опять сожгут все! — Андреич уже не кричал, но громким сбивчивым голосом выпалил все это, как ушат грязной болотной воды опрокинул на собравшихся в кабинете.

— Я видел, все видел, свастику и орлов на борту! Один разбился… второй раненый… теперь за ними каратели придут!

Тонкая душевная натура Наума Ивановича не выдержала. Генетическая память дала о себе знать на все сто процентов. Для него все стало ясно, как дважды два, раз к комнату, где находится еврей вламываются с оружием, разя перегаром, то вывод один — это погром! Встали перед глазами рассказы бабушки Фимы, о махновских погромах в Таврии. О том, как летом 1941 года, в Прибалтике, не дожидаясь прихода немцев, местные перебили всех евреев… Местные жидоненавистники в начале июля 1941 года, вычистили Ригу от несчастных евреев, и горделиво объявили вступившим в город немецким частям, свой город — Ю́денфрай, свободным от евреев. Хотя сама то бабушка Фима в июле 1941 года уцелела. Почти все еврейской население Риги сгинуло. Но не Фима Моргулис. В те времена еще совсем, совсем не бабушка. Она трудоустроилась с началом войны в местный бордель. Там Фима все время оккупации пользовалась невероятной популярностью как среди местных жителей, так и среди оккупантов. Причиной послужила неутомимость в работе и приверженность не частой еще в те времена «французской любви» благодаря чему за ней укрепилось прозвище «Saugende Kopf» (Сосущая голова) и «Zucker Schwamm» (Сахарные губки). Когда Красная Армия освободила Ригу, Фима сдала как «фашистских пособников» всех, кого только смогла, в первую очередь содержательницу борделя. При этом даже не вспомнила, что та, никому не раскрыла еврейского происхождении своей самой популярной девушки. Хотя понять можно. Да кто же режет курочку, несущую золотые яйца?

Маргулис, завывая, стал сползать со стула под стол и уже из-под стола срывающимся голосом, стал картаво кричать:

— Я и не евгей вовсе! У меня отчество Иванович! Меня и в Изгаиль поэтому не пускают! Не евгей я вовсе!

Один только Хныкин воспринял происшедшее спокойно и даже не поднялся со стула. Сам изрядно навеселе, он понял единственно по его понятию правильную причину случившегося.

— Все, допился Васька! — заявил он, треснув кулаком по столу! — Я знаю! Раз стал по лесам фашистов ловить и летающие тарелки видеть, факт! Знаю я! Белочку словил! Видел я уже такое… у меня тракторист Селиванов, когда запил, всем рассказывал, что в пруду за свинарником русалку поймал и трахнул, мы еще смеялись над ним, мол она с хвостом, в какую дырку он ее драл? Аха-ха-ха-ха! — Заржал Николай Павлович заразительно и продолжил. — А потом у него как башня на место встала, оказалось, что та русалка его сифилисом наградила! Аха-ха-ха-ха! Но ты Васька круче его чертей ловишь! Это ж надо! Да… заумно как про параллельные-то миры! И то, правда, самогон у тебя, не в пример лучше водки сельповской или там портвейна, от них только сифилис от русалок цеплять! Аха-ха-ха-ха!

Бойцов из-за стола вышел, ноги подгибались и руки тряслись, так что он вынужден был сжать кулаки.

— Вась, Вась, успокойся. Все нормально, это я, Степа Бойцов, помнишь меня ведь! Мы с тобой с детства вместе… дай мне винтовку-то… осторожно только, вот, вот, давай ее… — Он осторожно боком подбирался к Лопатину, разжав кулаки показывая ему пустые ладони, как будто от этого что-то зависело. Лопатин замолчал. Ошалело стал оглядываться по сторонам, как будто пытаясь вспомнить, кто он, где он, и что он тут делает.

— Вася, хорошо все будет… успокойся, брат, а винтовку мне давай… Председатель, наконец, оказался рядом с Андреичем и, взявшись за карабин, мягко, но настойчиво потянул его на себя. Лопатин разжал руки и Мосинский карабин образца 1944 года, оказался в руках Бойцова, который пятясь стал отходить от Василия.

Лопатин еще раз оглядел кабинет, словно, не понимая, что происходит. Смотрел на продолжающего хватать ртом воздух багроволицего Милонова, выглядывающего из-под стола Маргулиса, продолжающего хохотать завгара, и лихорадочно расстегивающего блузку на груди бессознательной секретарши. Василий сел у стены на корточки и закрыв руками лицо, зарыдал

Глава 7. Рожденный заново

Боль в разбитой груди была как сигнал, как звонок будильника. Она заставила очнуться и тут же, как змея, заползла внутрь и затаилась. Не исчезла бесследно, а осталась где-то внутри. Он понял, что она будет теперь с ним всегда. Не открывая глаз, Кудашев лежал. Раскинул руки в стороны и старался осознать себя. Себя, такого, каким он стал. Еще только приходя в сознание, Юрий понял, случилось нечто важное. И сейчас, постепенно осознавая происшедшие с ним перемены, поражался новым чувствам и миру, который открылся ему. Это было с родни чувству человека, стоящего на краю огромной пропасти и с ужасом смотрящего вниз. В то же время — чувство, схожее с восторгом птицы, расправившей крылья и устремленной в небесную высь. Восторг этот в душе смешивался с холодящим душу ужасом, соприкосновения с чем-то Высшим, доселе непостижимым. Боль в теле, была ничем по сравнению с торжеством духа. Он неожиданно понял, что может контролировать эту боль, загнать ее в самый дальний угол сознания, укротить. Но она неизбежна в нем. Она должна быть с ним, она теперь составляет часть его жизни. Так же, как ночь является частью суток наравне с днем. Как зима, являющаяся частью года, такой же равноправной как лето, весна и осень. Как жизнь не может существовать без смерти…

В Исследовательский отдел общего естествознания и отдел «Н» попасть было не просто сложно, а почти невозможно. Ученые «Аненербе» отбирали людей по им одним ведомым критериям, проводя бесчисленное количество тестов, изучая родословные кандидатов, и, казалось бы, проводя массу совершенно непонятных действий, схожих больше с магией и колдовством чем с наукой ХХ века. Предварительный отбор проводился по месту основной службы. Неожиданно моряка, летчика, пехотинца или танкиста, вдруг вызывали в штаб. Там, незнакомые офицеры с руной Sonnerad на рукаве мундира, по несколько часов задавали недоумевающим парням странные вопросы. О первых воспоминаниях детства, снах и фантазиях, дальних и близких родственниках, о которых, как оказывалось, незнакомцы знали чуть не больше чем сами кандидаты. Затем еще несколько часов в медицинской части полка, эскадры или флотилии другие офицеры, уже в белых халатах, брали анализы, образцы волос или ногтей и все задавали и задавали вопросы, странные и непонятные. А потом некоторым бойцам их недоумевающие командиры, хмурясь, выписывали командировочные удостоверения «в распоряжение лично Рейхсфюрера СС». Основной отбор, как правило, проходил в одном из центров «Аненербе», носивших название «Ультима туле», «Ариадна» и «Гиперборея». Через две недели нескончаемых тестов, анализов, бесед и непонятных экспериментов, один из десяти кандидатов получал одобрение ученых и руководителей Проекта. Остальные возвращались по месту службы. После чего, одобренного кандидата, подписавшего обязательство свято хранить государственную тайну, посвящали в часть знаний о предстоящей службе и давали возможность выбора. Служить в отделе «Н» могли только добровольцы, слишком специфической были полученные знания и необычными обязанности. Какая-то часть кандидатов, весьма, впрочем, не большая, отвечала отказом. Их никто не осуждал, на дальнейшей карьере их выбор не сказывался. Ибо даже для того, чтобы сказать «нет» в той ситуации, нужна была недюжинная сила воли.

Кандидатуру Кудашева, в ту пору двадцатилетнего эсесманна, одобрили в центре «Гиперборея», затерянного в Карельских лесах, после двухнедельных изнуряющих экзаменов. До этого он служил в полевой медицинской части резервного батальона одиннадцатой танково-гренадерской дивизии СС «Нордланд».

Последующие три года после одобрения прошли в закрытом для посторонних орденском замке в Восточной Пруссии. Сейчас эти годы летели перед его мысленным взором.

Юрье фон Гренхаген, худощавый, среднего роста моложавый мужчина сорока лет, с аристократическим, породистым лицом, в строгом мундире с петлицами оберштурмбаннфюрера СС на воротнике, вышел из-за кафедры. Заложил руки за спину, широко расставил ноги в начищенных сапогах.

Лекционный зал мог оказать честь любому германскому университету. Он, не торопясь, осмотрел сидевших на поднимающихся к верху амфитеатра скамьях курсантов второго набора. Те, недавно сменившие униформу всех родов войск Рейха на серую форму СС с нашитой на левом рукаве мундира руной «Тир», взирали на офицера благоговейно. Он начинал работать в «Аненербе» в 1935 году с самим Вайстором. Не будучи кадровым офицером, фон Гренхаген пользовался уважением, как известный ученый. А строевую выправку, получаемую в германских кадетских корпусах, с успехом заменяла наследственность и происхождение из старого северогерманского аристократического рода. С февраля 1937 до осени 1939 года Гренхаген возглавлял Исследовательский отдел индогерманских и финских культурных связей Аненербе. Но потом оставил административную работу. Недоброжелатели говорили, что ему не хватало навыков и образования для руководства отделом. На самом деле несколько экспедиций на север, в ходе которых он изучал местных колдунов и ведьм, полностью изменили его. Ставший к тому времени офицером СС, ученый полностью сосредоточился на этой теме. Что он увидел, услышал и узнал в Карелии не было известно широким кругам. Но уже то, что бригаденфюрер Карл Мария Вилигут придавал исключительное значение его исследованиям, а сам Генрих Гиммер, распорядился повесить у себя в кабинете некоторые привезенные из экспедиции Гренхагеном артефакты, говорило само за себя. Начало экспериментов отдела общего естествознания по переходу грани миров сразу привело молодого ученого в отдел «Н» «Аненербе».

Его лекции будоражили души курсантов, заставляли сердца биться от сознания причастности к сакральным знаниям и замирать от тревожных предчувствий. Лектор вскинул руку и медленно провел ею по рядам молодых парней, каждому казалось, что офицер указывает на него…

— Что есть элита!? Истинная элита!? Элита не только Германской — расы, а всего Белого человечества! — голос оберштурмбаннфюрера, отлично поставленный, обволакивал курсантов, заставляя их трепетать. — Кем была элита в старом мире?! В основном это были аристократы, превратившиеся в замкнутую касту и давно утратившие связь со своим народом. Без притока свежей народной крови они вырождались, и вырождение элиты губило страну. Погрязшие в разврате, роскоши и извращениях французские аристократы в конце ХVIII века по сути взлелеяли и допустили Французскую революцию. Она пожрала многих их них, отправив вместе с королем на гильотину. Только малая часть родовой аристократии стала бороться с гидрой масонской революции с оружием в руках. Бонапарт на осколках прежней монархии создал свою империю, укротив тем самым революционный хаос. Но в результате Наполеоновских войн, народ Франции потерял самых лучших своих представителей и до сих пор этот удар по генофонду не восполнен. — короткий вздох огласил аудиторию. Он продолжил:

— В начале нашего века в России, во время Великой войны, столь же погрязшая в политических дрязгах, роскоши и извращениях и так же оторвавшаяся от народа, русская аристократия, ничего не сделала, чтобы предотвратить торжество буржуазной революции. Ничего не сделала, чтобы предотвратить и последующий приход к власти жидов-коммунистов, возглавляемых Троцким и Лениным. Более того, даже члены Императорской фамилии ходили в феврале 1917 года по Петербургу с красными бантами. И так же, как во Франции, хаос пожрал эту псевдоэлиту. А революционный красный террор, во много раз более жестокий, ибо уже открыто возглавляемый жидами, залил кровью Россию. Кто же встал с оружием в руках, дабы противостоять Красному Хаму? Аристократы? Дворяне? Армия? Нет! Сын простого казака, генерал Лавр Корнилов, вокруг которого сплотились настоящие русские, юнкера, мальчишки-гимназисты, малое количество боевых офицеров и солдат! Они начали почти безнадежную Белую борьбу, но потерпели поражение и провели годы на чужбине. А что же эти аристократы, офицерство и гниль называвшая себя «демократическая интеллигенция»? Кто успел, сбежал, остальных уничтожили в застенках евреи-палачи, потому что они надеялись «переждать» и «отсидеться». И это вместо того что бы поддержать в борьбе реальную элиту, лучших из лучших, которых к сожалению, было слишком мало. Кровавая Гражданская война в России родила новую элиту, элиту по крови и духу, а не по рождению!

По интонации, которая набирала в себя металл и горечь с каждой произнесенной фразой, было понятно, что говорилось ему нелегко. Но он это всячески скрывал. Тяжесть слов все равно обрушивалась на слушателей, заставляя чаще биться сердца. Тем временем лектор снова сделал паузу. Недолгую. Замер. Обвел зал. Продолжил.

— Все вы знаете имена русских героев, во многих из которых текла германская кровь! Корнилов, Унгерн, Кутепов, Манштейн, Дроздовский, Келлер, Марков, Каппель, Дитерикс. Среди вас, господа, есть дети русских Белых воинов, есть и те, кто успел сам внести вклад в борьбу с большевизмом. Только совсем недавно, заплатив огромную цену кровью, русские, наконец воссоздали свое государство, которое потеряли из-за предательства этой «элиты». Сможет ли русский народ восстановить ту кровь, которая была пролита за тридцать лет жидо-большевизма?! Будущее покажет…

Говоря все это, Юрье фон Гренхаген, несколько раз прошелся по помосту у кафедры, провожаемый сотней горящих юношеских глаз. Помолчав немного, он, чувствуя нарастающую экзальтацию слушателей продолжил:

— Не миновал упадок и вырождение нашу Германию! Язва так называемой социал-демократии, порождения еврея Маркса, давно разъедала тело страны и душу ее народа! И пока лучшие сыны Германии из всех слоев общества проливали кровь на полях Фландрии, Шампани, под Верденом и на Марне, в тылу зрела измена! И вот, когда Германия, победила, наконец, на Восточном фронте и могла, перемолов войска Антанты в оборонительных боях, перейти в последствии в контрнаступление, нации был нанесен «дольхштосс» — удар в спину.

Гренхаген снова выдержал трагическую паузу, пристально вглядываясь в лица почти переставших дышать курсантов. Было видно, что они переживали. Насладившись, он продолжил:

— 11 ноября 1918 года социал-демократы, марксисты и евреи, за спиной Германской армии стоявшей на территории противника, заключили позорное перемирие, а потом и унизительный Версальский мир, рухнуло все, за что более двух миллионов лучших сынов Германии отдали свои жизни. В Германии началась поддерживаемая Советской Россией революция. Все вы знаете, что именно евреи выделялись своим активным, кровавым участием в этих событиях — в организации революционного хаоса. Именно этот хаос и это беззаконие положило начало новым преобразованиям, и в процессе создания республики. Еврей Курт Эйснер возглавлял «Республику Советов» в Баварии, еврейка Роза Люксембург сыграла ключевую роль в «восстании Спартака» в Берлине, еврей Бела Кун стал главой Венгерской республики, возникшей на развалинах империи Габсбургов.

— Вы знаете, господа, кто спас Германию?! Это сделали не аристократы и не те, кого называли ранее элитой. Германию спасли фронтовики! Те, кого предали евреи и марксисты! Те, кому в спину «Ноябрьские предатели» вонзили свой нож… После развала старой кайзеровской армии в 1918 году из ее обломков образовались многочисленные добровольческие формирования, основанные, как правило, патриотически настроенными офицерами. Под их знаменами объединились для борьбы с красными, как и в России, безработные! Это были вчерашние кадеты, гимназисты, студенты-корпоранты, остэльбские юнкеры и профессиональные солдаты, потерявшие, после возвращения с фронта, всякие ориентиры в гражданской жизни, но не потерявшие чести и видевшие свое основное предназначение в борьбе с внешним и внутренним большевизмом. Они стали новой элитой, спасшей страну… Большевизму не удалось тогда подобно Советской России, прийти к власти, но последовали долгие годы последующей борьбы под руководством НСДАП и нашего Фюрера Адольфа Гитлера, прежде чем хребет жидовскому большевизму в Европе был сломан!

— Оберштурмбанфюрер закончил свою речь и вскинул правую руку! «Heil Hitler!» И вся аудитория, все сто человек в порыве едином, вскочили и вскинули руки в приветствии; «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!» Ревели сотня молодых глоток… и не могли остановиться.

Кудашева захватил общий порыв, он кричал, вскинув руку и слезы восторженного воодушевления катились по щекам. Чувство единства с товарищами, офицером-преподавателем, Рейхом, ошеломляло его.

Фон Гренхаген поднял руку. Постепенно восторженные крики затихли, и он продолжал, теперь уже негромким спокойным голосом. Акустика аудитории была великолепна. Голос слышен был всем курсантам.

— Возможно, вы сейчас гадаете, зачем я все это вам рассказывал? Вряд ли вы, молодые воины Рейха, услышали от меня, что-то новое…

Преподаватель снова неторопливо прошелся по помосту, заложив руки за спину, повернулся к заполненным курсантами скамьям:

— Новый Германский Рейх создал новую элиту! Элиту, не разделенную сословиями, религиями и благосостоянием. Ученый трудящийся на благо нации в лаборатории, это элита немецкого народа! Солдат, идущий в атаку на врага в Африканской пустыне, это элита германской нации! Рабочий Рура, кующий оружие для победы над врагом, тоже часть элиты! Да, и, и — лектор слегка запнулсяя, — и крестьянин Швабии, выращивающий хлеб или Силезский шахтер, все они — элита нации.

Офицер остановился и плавным жестом обвел сидящих курсантов.

— Но вы, сидящие тут, особенные… Вы не просто молодая элита арийской нации! И не просто лучшая часть наших вооруженных сил, не просто те, кому предстоит преступить через порог пространства и времени… нет, вы нечто большее. Великогерманский Рейх давно отказался от национальной ограниченности, ибо ценность арийской крови важнее национально-государственных границ. Вас, не разделяют тут по национальности и происхождению!

Офицер указал рукой в зал:

— Вот во втором ряду я вижу Унтершарфюрера Вольфа-Кристофа фон Арнима, из старинного дворянского, маркграфского рода Альмаркена. А на четвертом ряду — его товарищ по оружию, штурман Рудольф Леманн, из Баварской крестьянской семьи. Рядом с Леманном, слева, — оберефрейтор Макс Пресслер, отец и дед которого — лесничие в Тюрингии. Юрье фон Гренхаген повернулся в другую сторону:

— Эсесманн Кудашев, потомок русского княжеского рода смотрит на меня с третьего ряда справа, а через одного человека от него роттенфюрер Йон Карсен предки которого — норвежские рыбаки.

Все вы прошли особый отбор, вы сами даже не представляете, какой он был жесткий, у всех вас задатки особых способностей, которые наши ученые помогут развить. Вас научат видеть невидимое, слышать не слышимое, чувствовать то, что не доступно, большинству людей. Именно о таких как вы, пророчествовал последний арийский провидец, Фридрих Ницше! Его слова известны всем вам, но вы и не предполагали, что они именно о вас!

Оберштурмбанфюрер сделал паузу, собираясь с мыслями, вскинув голову и устремив взор куда-то в потолок аудитории, продолжил наизусть:

— Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя, а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?

— Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

Ученый сделал паузу, сложил руки на груди и, опершись спиной на кафедру и улыбнувшись, продолжил:

— А ведь никто из вас, камрады, не предполагал, что каждого из вас с детских лет готовили к этому дню! Почти все из вас родились в последние годы Веймарской республики, этого уродливого политического образования на теле нашей Родины. Вспомните, как в десять лет вы, в день рождения фюрера, вступали в «Юнгфольк». Вам в те годы было неведомо, но не просто так проводилось тщательное изучение сведений о ребенке и его семье, и особое внимание уделялось его «расовой чистоте» и наследственности. Чтобы быть принятым, проходили вы так называемые «Испытания мальчиков» и врачебное обследование.

— В 14 лет, вы уже надели новую форму, форму «Гитлерюгенда», уже тогда вас начали готовить к сегодняшнему дню. Огромное внимание уделялось таким темам, как расовая теория, политика народонаселения, немецкая история и политическое страноведение. Вы стали хорошими спортсменами и научились стрелять. Как говорил Фюрер: «Вы не учились ничему другому, кроме как думать по-немецки, поступать по-немецки».

— Это был ваш первый этап инициации. Да, да, именно инициации. Мир, в котором теперь находит молодой германец, является миром священным. Между ним и миром существовал разрыв, нарушенная непрерывность. Этот этап посвящения вводил подростка в мир духовных ценностей и одновременно в законы нашего национал-социалистического общества. За этот период вы узнавали мифы и священные традиции нашей расы, имена богов и героев, историю их деяний, а также правила поведения, организацию Нового Германского государства. В процессе этого испытания, друзья мои, должны были вы доказать силу воли и духа, это должно было означать ваше присутствие в мире и ответственность за свои поступки. Вспомните, как по средам, вы, члены «Гитлерюгенда», собирались на так называемых «домашних вечерах», чтобы изучать германские героические сказания и легенды. Зачарованно слушали вы рассказы солдатской прозы Эрнста Юнгера, Вернера Боймельбурга, Франца Шаувекера и Фридриха Хильшера о героизме, самопожертвовании, храбрости в битвах Первой мировой войны… Вы все это прошли. Первый этап был пройден.

Преподаватель вновь размеренно зашагал вдоль амфитеатра, заполненного курсантами:

— Затем, господа, пути ваши расходились. Все курсанты, присутствующие сегодня в этой аудитории прошли «Napolas», «Adolf Hitler Schule», либо обучались в одном из четырех «Ordensburgen». Как особо ценный росток, взращивали вас, красу и гордость нордической расы, учили и воспитывали в духе национал-социализма. Это был второй этап Инициации. Он знаменовал переход индивида из одного статуса в другой, включение в некоторый замкнутый круг лиц, в элиту Великогерманского Рейха.

Мир наш изнемогает от длящейся уже шестнадцать лет мировой войны, и Родина призвала молодежь в ряды своих вооруженных сил. Кто-то окончил летную школу и служил в Люфтваффе, другой оказался в Кригсмарине, остальные одели форму СС и Вермахта. Это был последний этап Инициации Германской молодежи. Война — это смерть, ходящая рядом, это плечо товарища и ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь товарищей, за победу Германской расы. В столкновении с трудностями и болью, вчерашний мальчик, получал послание о том, что больше не может вернуться домой прежним. Это посвящение обычно включало тройное откровение: священный порыв к победе, близость смерти и познание сексуальности.

Но это был последний этап не для вас, друзья мои! Вы особенные! Это о таких как вы, говорил Ницше. Вам суждено стать этими сверхчеловеками, предчувствием появления которых, был беременен мир весь прошлый век и начало этого. Вас ждет иное, особая категория посвящения, подтверждающая мистическое призвание, которое на уровне первобытных религий представляет призвание шамана или вождя. Отличительной особенностью этой категории посвящения является более сильное, почти религиозное переживание, по сравнению с тем, которое выпадает на долю других членов нашего общества. Еще пару сотен лет назад это назвали бы магией…

Я и другие преподаватели многому научим вас за три предстоящих года, вы узнаете нечто, не укладывающееся в сознании обычного человека, вы познаете мир тайный и явный, но главное, зависит от вас. Переход от человека к сверхчеловеку, не происходит в аудитории учебного центра! Он не зависит от того, хорошо ли вы запомнили мою лекцию. Более того, я даже не могу знать, кому из вас суждено сделать этот шаг к высшему, а кто останется прежним. Наша задача дать вам шанс и подготовить к тому, что может ждать вас за гранью обыденного. И… За последний шаг вам придется платить! Возможно, для кого-то эта плата окажется чрезмерной… Должно произойти нечто. У каждого это свое нечто. Но одно точно, для того, кто найдет в себе силы пройти путь познания до конца, мир изменится.

Вспомним наши легенды! Всеотец Один, одноглаз — свой глаз он отдал Мимиру, чтобы испить из источника мудрости. Подобное самопожертвование во имя мудрости — не редкость для Одина. В частности, чтобы постичь силу рун, и принести это знание людям, он, принес самого себя в жертву, Девять суток провисел на стволе ясеня Иггдрасиля, прибитый к нему своим же копьем Гунгнир. Подумайте, каждый ли из вас найдет в себе силы пройти тяжкий путь страданий во имя мудрости?

Набрав воздуха, он продолжил:

— Вспомним недавнее прошлое! Первая мировая война… 15 октября 1918 года — под Ла Монтень в результате взрыва рядом с ним химического снаряда, простой немецкий солдат, в результате отравления, теряет зрение, слепнет. Это был очень смелый и отличный солдат, таких много было в нашей армии, награжденный многими наградами, до этого уже не раз раненый. В госпитале он, слепой, не зная сможет ли когда-либо видеть, пережил самое большое горе и потрясение своей жизни. Этот солдат, узнал о капитуляции Германии и свержении кайзера. Узнал о том, что весь мир, которым он жил до этого, рухнул! Вот, что он пишет об этом — Юрье фон Гренхаген встал за кафедру, взял со стола книгу, открыл заложенное место и принялся читать, хотя по тому, как редко он заглядывал в книгу, видно было что он знает текст почти наизусть:

— В глазах опять потемнело, и я только ощупью смог пробраться в спальню и бросился на постель. Голова горела в огне. Я зарылся с головою в подушки и одеяла. Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. В дни моей юности, когда судьба была ко мне особо немилостива, это только закаляло меня. В течение долгих лет войны на моих глазах гибло немало близких товарищей и друзей, но я никогда не проронил ни одной слезы. Это показалось бы мне святотатством. Ведь эти мои дорогие друзья погибали за Германию. Когда в самые последние дни моего пребывания на фронте я пережил особенно горькие минуты, стойкость не покидала меня. Когда газом выело мои глаза, и сначала можно было подумать, что я ослеп навеки, я на одно мгновение пал духом. Но в это время некий возмущенный голос прогремел в мои уши: несчастный трус, ты, кажется, собираешься плакать, разве не знаешь ты, что судьба сотен и сотен тысяч немецких солдат была еще хуже твоей! Это был голос моей совести. Я подчинился неизбежному, и с тупой покорностью нес свою судьбу. Но теперь я не мог больше, я — заплакал. Теперь всякое личное горе отступило на задний план перед великим горем нашего отечества.

Итак, все было напрасно. Напрасны были все жертвы и все лишения. Напрасно терпели мы голод и жажду в течение бесконечно долгих месяцев. Напрасно лежали мы, испытывая замирание сердца, ночами в окопах под огнем неприятеля, выполняя свой тяжкий долг. Напрасна была гибель двух миллионов наших братьев на фронте. Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Не восстанут ли от вечного сна мертвецы, чтобы грозно призвать к ответу родину, которая теперь так горько над ними надсмеялась? За это ли умирали массами немецкие солдаты в августе и сентябре 1914 года? За это ли пошли вслед за ними в огонь полки немецких добровольцев осенью того же года, за это ли легли семнадцатилетние юноши на полях Фландрии? За это ли страдали немецкие матери, когда они отрывали от сердца своих дорогих сыновей и посылали их на фронт, откуда они уже не вернулись?! Для того ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны…

Итак, ради этого наш немецкий солдат терпел зной и холод, голод и жажду, усталость и муку, ради этого не спал ночами и совершал бесконечные переходы по участкам фронта. Итак, ради этого солдаты наши неделями лежали под адским огнем неприятеля, вдыхали ядовитые газы, боролись и не сдавались, не отступали ни на шаг, памятуя, что они обязались отдать свою жизнь, чтобы оградить родину от вторжения неприятеля. Ведь и эти безымянные герои бесспорно заслужили надгробный памятник, на котором было бы написано: «Странник, идущий в Германию, когда ты придешь туда, скажи нашей родине, что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность святому долгу».

Ну, а наше отечество — чем ответило оно? Но ведь и это еще не все. Ведь мы теряли также все то хорошее, что было в прежней Германии.

Разве нет у нас долга по отношению к нашей собственной истории?

Достойны ли мы теперь даже только того, чтобы вспоминать о славе прошедших времен? Как осмелимся мы смотреть в глаза будущему?

Жалкие презренные преступники!

Чем больше в эти тяжкие часы я продумывал все совершившееся, тем больше бросалась мне в лицо краска стыда, тем глубже было охватывавшее все мое существо возмущение. Что мучительная боль глаз в сравнении с этим?!

За этим последовали ужасные дни и еще более тяжелые ночи. Мне стало ясно, что все потеряно. Возлагать какие бы то ни было надежды на милость победителя могли только круглые дураки или преступники и лжецы. В течение всех этих ночей меня охватывала все большая ненависть к виновникам случившегося.

Спустя несколько дней мне стала ясна моя собственная судьба. Теперь я только горько смеялся, вспоминая, как еще недавно я был озабочен своим собственным будущим. Да разве не смешно было теперь и думать о том, что я буду строить красивые здания на этой обесчещенной земле. В конце концов я понял, что совершилось именно то, чего я так давно боялся и поверить чему мешало только чувство.

Император Вильгельм II, первый из немецких государей, протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что у негодяев не может быть чести. Уже держа руку императора в своей руке, они другой рукой нащупывали кинжал.

Никакое примирение с евреями невозможно. С ними возможен только иной язык: либо — либо!

Мое решение созрело. Я пришел к окончательному выводу, что должен заняться политикой.

Оберштурмбанфюрер закрыл книгу и замолчал. Тишина стояла в большом зале лектория, каждый курсант, ставя себя на место автора, переживал в душе услышанное, давно уже знакомое, ибо книгу эту уже читал каждый из них.

— Да, этот ослепший солдат, переродился в тот день, в горниле высочайших душевных страданий, для другой жизни, для великого предзнаменования. Звали этого солдата… Адольф Гитлер!

Офицер не понял кто из курсантов первый вскочил и вскинув руку заревел «Heil Hitler!», казалось, что все присутствовавшие в аудитории разом вскочили и багровея лицами кричали, вытянув правую руку в партийном приветствии «Heil Hitler!», «Heil Hitler!», «Heil Hitler!».

Обершарфюрер Юрий Кудашев лежал все это время с закрытыми глазами, воспоминания нахлынули столь яркие, будто он сейчас вновь пережил все, там, в Восточной Пруссии, со своими товарищами.

— Ты долго еще валяться будешь? — услышал вдруг Кудашев и открыл глаза.

Глава 8. Отрезвление

Спал Лопатин в запертой комнате при сельском опорном пункте, который в Черневском ДК занимал две комнаты с тыльной стороны здания. Сельский участковый, старший лейтенант Горохов, привел его из правления колхоза к себе в опорный пункт и, укоризненно качая головой, запер со словами; «Проспись, дядя Вася!» Андреич, до нельзя уставший, весь на нервах, от всех передряг последних дней, да еще и пьяный в добавок, несмотря на то, что время было всего около четырех часов дня, рухнул на топчан и отключился, как в яму провалившийся, без всяких снов. Ночью проснулся по нужде и справил ее в стоявшее рядом с топчаном ведро. Залпом выпил кружку противной теплой воды, стоявшей на тумбочке у стены, и помянул участкового добрым словом.

Сергей Горохов, Черневский участковый, был лучшим и неразлучным другом покойного Кольки. С детства они были вместе почитай каждый день, ходили в один класс, вместе шкодили, вместе за шкоды свои отвечали. Вместе полюбили одну девчонку, одноклассницу Лену, но общее это увлечение, как ни странно только укрепило их дружбу. И один, и другой, не желая переходить лучшему другу дорогу, готовы были уступить первую юношескую любовь товарищу, и так втроем и ходили, Колька, Серега и Ленка, откровенно млевшая от такого необычного внимания. Потом, пришла пора, идти в армию, и тут вышла неувязка. Хотели друзья, и служить вместе, но видно — не судьба. Коля Лопатин попал на три года в Северный флот, а Сергей Горохов, коренастый крепко сбитый, смешливый парень, отслужив срочную в ДШБ ЗГВ в Германии, вернулся домой на год раньше закадычного друга. И Лена, уставшая к тому времени от неопределенности, хотела уже простого девичьего счастья, потому ответила Горохову: «да». Основную роль в ее решении послужило письмо от Коли, в котором он просил прощения и желал ей счастья с другом, а сам домой пока не собирался, подав к тому времени документы в школу мичманов. Свадьбу сыграли веселую, к тому же Коля Лопатин как раз в отпуск приезжавший, был на той свадьбе свидетелем, разбив не одно сердце подружек невесты своим черным, строгим и красивым кителем с мичманскими погонами. С тех пор уже почти четыре года прошло, семья Гороховых жила дружно в Чернево, но детей пока, к их печали так и не нажили.

Проснулся Василий по привычке рано и лежал на жестком топчане, закинув руки за голову, тупо смотря на беленый потолок и на стены. Утреннее солнце пробивалось сквозь давно не мытые стекла зарешеченного оконца, бросая блики на окрашенную темно зеленой краской стену напротив топчана. На стене кто-то из местных молодых оболтусов, накарябал чем-то острым схематично женскую фигуру с густой порослью меж ног и большими грудями, а рядом нацарапал не вязавшиеся с изображением слова: «Петруха пидар». Так же какой-то не в меру остроумный и озабоченный сельчанин, прямо над входной дверью, написал карандашом предложение сотрудникам милиции вступить с ним в половую связь. Причем в самой что ни на есть извращенной форме. При этом сам, намереваясь играть активную роль, а горемыкам-милиционерам оставил роль пассивную…

В голове у Лопатина было пусто, как в старом покинутом пчелами улье, и ему, уставшему от всех свалившихся последнее время передряг, пустота эта нравилась. Мучал только дикий сушняк, и в животе урчало, желудок крутило от голода, за последние два дня пил он много, а вот не ел почти ничего. В который раз Василий корил себя за то, что стал не умерен в выпивке и вновь клялся «завязать».

В коридоре за дверью послышались шаги, а за ними звон ключей, и замок двери открылся. На пороге стоял лейтенант Горохов, рыжеватый, коротко стриженный, начинающий солидно набирать вес, но отнюдь не склонный к полноте молодой мужчина.

— Выспался, дядь Вась? — голос у него был совсем не строгий, а интонации скорее родственные, чем начальственно-официальные, — пошли ко мне в кабинет.

Опорный пункт охраны порядка в Черневском клубе был маленький, крохотный кабинет участкового со столом, старым сейфом на котором громоздилась печатная машинка и тремя стульями вдоль стены и дальше по коридору шагов в пять, та самая комната с топчаном, в которой отсыпался Андреич.

Участковый сел за стол, а Лопатин сиротливо примостился на краешке стула, ближнего к столу, зажав кисти рук между коленями и тоскливо глядя в окно. На Горохова он старался не смотреть, было дико стыдно. Сергей с улыбкой глянул на него, потом поморщился от Лопатинского перегара, молча налил из стоявшего на подоконнике графина, граненый стакан воды и протянул ему. Василий схватил стакан, и чуть не расплескал, руки трясло. Вода была теплой, кипяченой и давно не менянной, но Лопатину показалась божественным нектаром. Потом так же молча, лейтенант достал из стола газетный сверток и вытащив оттуда добрый ломоть черного хлеба с двумя кусками нарезанного сала, протянул Андреичу. Тот схватил бутерброд и жадно стал есть, от стыда и жалости к самому себе глаза покраснели и наполнились слезами. Этот обычный кусок хлеба с салом, заботливо собранный женой на работу Сереге Горохову, казался ему самой вкусной едой, о которой только мечтать можно.

— Ты, Василий Андреевич, ешь и слушай, что я тебе скажу, — уже официальным тоном начал Горохов, — чудил ты вчера по полной, и смех, и грех. Но по уму рассудить, смех то плохой. В уголовном кодексе твои чудачества не иначе как хулиганство называются и под статью 206 УК РСФСР подходят, да еще и как «злостное хулиганство» трактуются. А это, дядь Вась, от 3 до 7 лет… Это уже не 15 суток, по «декабрьскому» указу, это уже уголовка! Ты ж сам подумай, надо было такое учудить, никуда-нибудь, а в правление колхоза, с оружием ворвался, сорвал заседание, секретарша Танька до сих пор, наверное, заикается, материл всех, пургу какую-то гнал про войну и немцев…

Лопатин, прожевавший к тому времени бутерброд, услышав про «войну и немцев» встрепенулся было, но потом слабо махнул рукой, и опустил буйную голову на руки уставился в дощатый, давно не крашенный пол кабинета. А участковый продолжал разнос…

— Тут место происшествия — государственное учреждение, а действия твои — нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, да еще с оружием. Мне, дядя Вася, тебя, отца моего лучшего друга, стыдно вот так отчитывать! Право, как малолетнего придурка, который в клубе на дискотеке по пьяни другому такому же обормоту зуб выбил и стекло в окне разбил… Тебе уже шестой десяток, и я тебя уважаю, как отца родного, но ты сам пойми, перешел ты «красную черту».

Василию, у которого и так кошки на душе скребли, стало совсем погано, он готов был провалиться в преисподнюю вместе со стулом, на котором сидел, прошиб уже холодный пот и стал бил мелкий озноб.

— А виной всему твое последнее время неуемное пьянство. Я, конечно, тут и сам виноват, надо было давно завести мотоцикл и приехать к тебе, твой самогонный аппарат топором изрубить, да забрать, все некогда было. Я понимаю, какие на тебя беды свалились, и с Колей история эта, тетя Вера, земля ей пухом, с ее болезнью. Но будь ты мужиком! Я слышал от Степана Ивановича, дочка на днях на каникулы приезжает. И каково Маше будет узнать, какие ты тут коленца по пьяни выкидываешь? Стыдоба ведь на все село, если не на район!

Лопатин не выдержал и взвыл:

— Все, Сережа, понял я все, замолчи, без ножа режешь! Не позорь ты меня, старика, не могу я больше тебя слушать, уж лучше от трех до семи получить, чем муки такие терпеть! Горохов, видя, что Андреич и правда на грани срыва, не лукавит, а и впрямь проняло его, вышел из-за стола и сел на стул рядом с ним. Приобнял одной рукой за плечи и крепко сжал другой Василию предплечье.

— Ну что ты такое, дядь Вась говоришь, какие три, какие семь, ты же мне, как батя умер, отца заменил, ты мне, не считая Ленки, самый родной человек.

Лопатин уткнулся участковому в плечо и заплакал, вываливая всю скопившуюся тоску и боль в прерывистых фразах, всхлипывая и прерываясь: — Да вот ведь, Сережа, все через задницу… как Колька погиб… Вера умирала, я все надеялся… а потом и вовсе свет не мил стал… Только вот Маша и держит… в давно бы, не будь ее в петлю влез… а теперь и не знаю…»

Сидели они, обнявшись минут десять, Василий постепенно успокаивался, а Сергею самому было жалко до слез этого большого, доброго еще недавно, мужика. Василий действительно заменил ему отца, когда его родной, уехав рыбачить на Михайловские озера, сгинул бесследно. Было тогда Сереге, оставшемуся круглым сиротой, всего десять лет, и друг Колька, переживая за товарища, попросил отца с матерью что бы он пожил с ними.

Через полчаса, лейтенант Горохов, дал Василию расписаться в объяснении и напоследок добавил:

— Дядя Вася, ты ж еще не старик, тебе там в лесу одному совсем тоскливо с одними пчелами. Маша институт закончит не будет на пасеке жить, уж точно… Ты бы, может, нашел себе кого, тут я, конечно, не советчик тебе, молод еще, но подумай… Слышал я, Наташка, продавец в магазине нашем, все в твою сторону посматривает.

Горохов смущенно потупился. А потом уже официальным тоном продолжил:

— Я пока карабин твой у себя оставлю, а ты денька через четыре за ним приезжай, у тебя же еще двустволка дома есть. Коня в колхозной конюшне забери, не переживай, мужики его расседлали и овса задали… И вот еще, дядя Вася, председателю спасибо скажи, он вчера вечером домой ко мне приходил, о тебе толковали, просил за тебя… Только не вздумай сейчас к нему идти, злой он на тебя, пусть отойдет малость. Потом сходишь, поблагодаришь.

Лопатин поднялся со стула, помялся и, всхлипнув, произнес кратко:

— Спасибо, товарищ лейтенант! — и вышел из кабинета.

Горохов посидел минуту, откинувшись на спинку стула, потом выдвинул ящик стола, достал исписанный листок бумаги, перечитал его. Затем сложил в четверо и порвал на несколько частей. Бросил обрывки в стоящую рядом со столом урну. Было это заявление, написанное агрономом Маргулисом, о привлечении алкоголика и дебошира, Лопатина В. А. 1928 года рождения к уголовной ответственности за хулиганство. Именно об этом вел речь приходивший вчера вечером к участковому домой, Бойцов. Наум Иванович Маргулис очень близко к сердцу воспринял случившееся вчера в правлении. И если другие участники более-менее успокоились, то он напротив, чем дальше, тем больше распалялся. В результате вчера во второй половине дня, пришел в опорный пункт с заявлением на Лопатина. Отдал заявление, да еще прочел Горохову лекцию о социалистической законности и приплетя туда Партию и Правительство, и решения ХХVсъезда КПСС.

На самом деле, товарищ агроном, так сильно испугался, что обосрался под председательским столом, из-за чего долго еще отказывался из-под него вылезти. Только через некоторое время, после того как вызванный участковый увел хулигана в опорный пункт, Маргулис Из-под стола вылез. Грязный и вонючий, с расплывшимся светло-коричневым пятном на белых холщовых брюках, со стекающим по худым ногам и просвечивающим через штанины дерьмом, долго орал что он «этого так не оставит и посадит негодяя». Так и родилось в тот день у него прозвище — «Дрищ». Народ-то русский не злобливый, но на язык остер. И как не пробирался агроном домой огородами, да разве ж шило в мешке утаишь?

Время уже было около полудня, Василий шел по усадьбе за Орликом к конюшне, расстегнув почти до пупа рубаху, сняв пиджак и закинув его на плечо. Припекало, не так, как дня два назад, но тоже ярилось солнце во всю, хотя и ясно было, жара пошла на убыль. Народу на улице было немного. Но почти все местные, все знакомые ему с детства люди, казалось, открыв рты глазели в его сторону и тыкали пальцами. А может, и не глазели, может, и не тыкали, шел Лопатин потупившись, глядя под ноги, от стыда сгорая и не смея поднять глаза. Проходя мимо магазина, с открытыми по-летнему окнами, все же глянул в окно. Наташка, до этого никогда не лишавшая себя удовольствия высунуться из окна и перекинуться с Лопатиным словом, другим, на этот раз, увидев его, отвернулась. Василий заметил мельком что глаза у нее покрасневшие, как будто заплаканные. Он тяжело вздохнул и зашагал дальше, думая про себя, что раз уж и продавщица так на него реагирует, совсем дела поганые. А ведь на трезвую голову и сам понимал, поделом. Пугало, пугалом, брюки и пиджак грязные, рубаха с оторванными на груди пуговицами, сам грязный и вонючий, несколько дней по такой жаре не мывшийся, а уж баню неделю не топил, да и не бритый… Что на такого оборачиваться. О том, что ждет дома, старался вообще не думать.

Уже почти у самой конюшни, со стороны сельской амбулатории послышался резкий, как воронье карканье крик:

— Васькааа! Ну-ка, подь сюды!

Лопатин затравленно оглянулся. На скамейке под раскидистыми кустами сирени сидел, сложив руки на клюке дед Архип.

— Ну что стал, как столп соляной, иди-ка сюды!

Архип Кузьмич Головкин был местной достопримечательностью. Сколько ему лет не знал точно никто в округе. Иной раз мужики, выпивая в мастерских, или бабы в очереди у магазина спорили: разменял ли дедушка Архип, как уважительно его звали, сотню лет или нет. Но сколько Васька Лопатин себя помнил, Архип Кузьмич всегда был стариком. Не помнил уже и сам Архип Головкин своего возраста, но, говаривал, что еще Александра Второго Освободителя застал.

Был он сухоньким старичком, среднего роста. Годы его согнули, и он ходил, опираясь на клюку, но ходил резво, иной молодой мужик отставал. Морщинистое лицо с выдубленной, смуглой от солнца и прожитых лет кожей величала копна даже не белых, а пожелтевших от старости волос, уже редких, а обрамляла — окладистая седая борода до середины груди. Несмотря на свой Мусафаилов век, был дед довольно бодр, ел до сей поры своими зубами, хоть и предпочитал уже давно еду не жесткую. Сохранил Архип и трезвый рассудок. Да и читал без очков, своими по-детски голубыми, молодыми глазами. А жил у правнука Матвея Головкина, тоже уже не молодого человека, в другом конце села, у разрушенной старой церкви.

Еще в Первую мировую, уже будучи человеком не молодым, Архип Кузьмич как ушел служить в 1915 году, так и вернулся домой только в 1925 году. Где и как его носила судьба эти десять лет, не ведомо, а сам он рассказывать никому ничего не стал, как ни выспрашивали земляки. С Советской властью у него тоже не заладилось с самого начала. А когда вдруг, темной мартовской ночью, в 1930 году, сгорела изба вместе с ночевавшими в ней двадцатипятитысячниками, приехавшими из Смоленска организовывать колхоз, в НКВД забрали именно Архипа. Уж очень он накануне пожара возмущался на собрании, отговаривая сельчан идти в коммуну. Да прилюдно грозил пришлым партийцам расправой. Ходили потом слухи, что оказывается в Гражданскую, Архип Головкин у Колчака служил, и потом отступал с белыми до самого Владивостока, так ли это или нет, то не ведомо. Но десять лет лагерей за контрреволюционную деятельность дед Архип получил. По тем временам, считай, повезло, и то, потому что как товарищи чекисты не старались, твердил Архип только одно: «не делал, не видел, не знаю». Вернувшийся перед войной домой, к не чаявшим его уже видеть живым родственникам, жил дед Архип, тише воды, ниже травы. При немцах, предлагали ему, как «пострадавшему от Советской власти» идти в старосты, да он, сославшись на преклонные годы и немощь отказался. И то верно, уже ходил с палочкой, и борода вся была седая, лагеря то Советские, как известно не санаторий.

— Иди, иди, присядь со мной стариком, — дед Архип, похлопал рукой по скамейке рядом с собой, подошедшему Лопатину. Тот, поздоровавшись вежливо, сел, угрюмо глядя в землю.

— Да, Васька… ужо наслышан я про твои геройства у председателя! Совсем говорят мозги пропил, тебе годов то сколько? Ааась… Шестой десяток разменял, а мозгов как не было, так и нет… Молчи! Я еще отцу твоему задницу, за шкоды его хворостиной драл! Может, и тебе березовой каши отсыпать? Ты не смотри что я с палкой согнувшись хожу, этой клюкой и отхожу тебя детину этакого, — дед Архип не давал и слова Василию вставить. Да тому и сказать нечего было. Сидел Андреич молча, пил горькую чашу стыда будто хмельную брагу, аж в ушах шумело…

Немного выпустив пар, старик Головкин сбавил тон.

— Мне старику и то за тебя стыдно стало. Я вас Лопатиных, весь род знаю, дед твой Герасим, земля ему пухом, со мной в Империалистическую на фронт уходил. На моих глазах ему снарядом в Галиции ноги оторвало, так у меня на руках и отошел. Отца твоего, когда крестили, я восприемником был. И тебя с детства знаю, мужик ты всегда был справный да хозяйственный, мед ваш Лопатинский зело хорош и спасибо, что ты меня старика не забываешь, привозишь медку то, — дед Архип помолчал, растроганный воспоминаниями, смахнул скрученной артритом ладошкой светлую стариковскую слезу.

— Про беды твои тоже знаю! Про сына знаю, что жену схоронил, тож знаю… Так жизнь то она продолжается, внучек, я вот знаешь, скольких уже схоронил, со счета сбился, а вот все Господь не дает упокоения, знать я ему еще здеся, на земле нужен. Уж не знаю и зачем. Да не зря говорят, что нам его замыслов не постичь.

У Лопатина опять задрожал подбородок, он вывалил старику все, что лежало на душе, про безнадегу, про тоску смертную, что и жить не хочет. Хотел и про последних дней дела рассказать, да вовремя себя остановил, хватило уже позора.

Дед молча его слушал, не перебивал, глядел своими молодыми глазами куда-то в даль, наверное, в глубину своих прожитых лет. Андреич подумал, что за долгую свою жизнь дед Архип столько всего повидал в войнах да лагерях, что его проблемы кажутся совсем мелкими да никчемными.

— Да, паря, тяжко тебе сейчас, — сказал ему в ответ Головкин, — то беда ваша, всего поколения вашего, от старого-то отказались в свое время. С мясом и кровью его вырвали, церкви поломали. Да повзрывали. Народу уйму русского погубили… Оно, конечно, и в церкви не все так было. Но хоть какая-то у человека вера была, а теперь вот что? Плохо, Вася, плохо… нельзя человеку без веры, душа-то она стремится вверх, а вы ее как цепями сковали.

— И что же мне теперь, дедушка Архип делать? Жить как? — тихо спросил Лопатин.

— Перво, наперво, Вася, ты отчаяние-то в себе побори, самый страшный грех, отчаяние-то. Оно тебя к такому толкнет, что хуже и быть не может. Со спиртным тоже надо тебе кончать, оно тебя не утешит и бед твоих не уменьшит, а вот до еще большей беды, как этот раз, доведет запросто. Дочка вот у тебя красавица, я помню, видел ее, когда она последний раз приезжала, ради нее живи!

Архип, снял картуз, пригладил рукой редеющие волосы и продолжил: — И вот еще… ты ж на пасеке своей, как медведь в чащобе живешь, разве что не в берлоге. Бирюк бирюком… полно супружницу оплакивать, да тоску в медовухе топить. Найди-ка себе бабу, знаю, что говорю.

— Архип Кузьмич, да мне уже годов-то сколько… шестой десяток, а вы про бабу, — смутился Василий, отмечая про себя, что дед почти слово в слово повторил то же, что и Горохов.

— Ой и дурак, ты, Васька! — дед Архип задорно глянул на Лопатина голубыми, как весеннее небо глазами, скрытые в бороде губы тронула улыбка.

— Да ежели бы мне сейчас лет 30–40 скинуть, я бы половину сельских баб обрюхатил! А ты ноешь! Я вашу лопатинскую породу знаю… за тобой, поди, любому тридцатилетнему в ебле не угнаться… Здоровому мужику без бабы нельзя, а бабе без мужика. Вот хоть продавщица наша, Наталья Соколова, я же вижу, давно она на тебя глаз положила. Баба самый сок, ей сорока еще нет, вдовая, детей ей боги не дали, а естество-то так и прет наружу… Сегодня как к фельдшеру шел мимо магазина, видел, стали Нюрка Лепенина с Андреевой бабой, не помню, как ее уже и звать, в магазине сплетничать про твои вчерашние похождения в правлении. Так Наташка их выгнала из магазина да такими матюками крыла, что и мне старику было в диковину. А потом плакала.

— Так она же… — начал было Андреич.

— Ты и взаправду дурак, Васятка, — махнул обреченно рукой дед, что она с виду, такая шалавистая, то у каждого своя защита от бед, кто-то угрюмый ходит, да самогон жрет как ты. А другие, наоборот, виду стараются не показать, как на душе плохо, хорохорятси… А на самом деле, ох, и нелегко ей… а к себе-то, она особо никого не подпускает, а если и говорят, что, брешут, поверь мне старику, брешут!

Лопатин задумался. Про себя давно он замечал, что нет, нет, да и приходили ему мысли в голову такие, да мало ли что подумается ночью одному-то на широкой кровати. А ведь дед дело говорит. Они посидели немного, каждый думал о своем, и оба молчали. Наконец Лопатин стал вставать, благодаря старика за науку, и обещая взяться за ум. Но Архип взял его за руку и потянул вниз, Лопатин опять сел на скамейку.

— Не торопись, Василий, — сказал дед, посмотрев ему пристально в глаза, — не знаю, как тебе сказать, как объяснить. Старый я совсем, но ты мои слова не как блажь старческую прими, а серьезно. Чувствую я что-то, случиться должно, что-то страшное, великое и очень серьезное, вот сидит во мне это, а как тебе объяснить, слов таких у меня нет. Если я сейчас тебе рассказывать начну всю историю, то слишком много придется говорить и долго, так что ты просто поверь мне старому! Что-то грядет Вася, странное и чужое, и у тебя это будет. — старик замолчал, и по щеке его вновь поползла слеза, но он уже не стал ее вытирать,

— Наверное мой срок близок, и давно, далеко отсюда, дано мне было обещание узреть… его…, а может и нет, может, живу я так долго для того что бы тебе все это сказать… как знать… Я уже ничего не боюсь, осталось только увидеть, узнать, что там, за этой гранью.

Василий почувствовал, как его, не смотря на теплый день, вновь знобит, а волосы на голове шевелятся и поднимаются, пробила дрожь. Старик тяжело вздохнул.

— Ну иди Василий, иди, да хранит тебя, — но так и не закончил фразу.

Лопатин, сам не зная, как, добрался до конюшни, молча, не отвечая на подначки конюхов вывел из яслей Орлика, оседлал и, вскочив на коня, тронул не быстрым шагом к лесу. Домой, не смотря на голод, не торопился, дорогой было что обдумать и обдумать крепко…

Глава 9. За гранью

— Ты долго еще валяться будешь? — услышал вдруг Кудашев и открыл глаза. Повернул голову на голос. Сбоку, у стола, застеленного давно не меняной льняной скатертью, на стуле сидел парень лет двадцати пяти в синей форменной хлопковой куртке, с такими же брюками, с черными погонами с белой выпушкой и двумя звездочками. На левой груди куртки, на карманном клапане белая полоска с какими-то буквами и цифрами, а ниже, на кармане большие буквы — РБ. Из-под расстегнутого ворота выглядывала полосатое бело-голубое нижнее белье, кажется это называется — тельняшка. На столе, рядом с парнем, сидел большой черный облезлый кот с драными ушами и оба пристально смотрели на Юрия.

Парень был похож на хозяина дома, Лопатина, такие же глаза, сильный подбородок. Короткий ежик темно русых волос. Кудашев попробовал привстать, опираясь на локоть, но грудь прострелила острая боль, такая, что в глазах потемнело. Он опять откинулся на подушку, за это мгновение, парень вдруг пропал, Юрий сам не понял, как это возможно, только что был тут, и вдруг уже нет. Он стал восстанавливать сбитое болью дыхание по тибетской методике, которой учили в орденском замке. Учили хорошо, не прошло и минуты, как боль вновь стала уводить куда-то в глубь сознания, дыхание выровнялось, взор прояснился. Краем глаза справа Кудашев заметил движение, скосил глаза, на стуле, где только что сидел молодой моряк, клубился белый как молоко туман постепенно принимая форму человека. Того самого парня в синей форме.

Обершарфюрер завороженно смотрел на происходившую метаморфозу, удивляясь своему полному спокойствию. Он многое знал о мире, три года их учили и учили на совесть, но одно дело книжные знания о мироустройстве, а другое дело увидеть настоящего призрака в первый раз. А знание само собой скользнуло ему в голову, и много большее чем вложили в него в «Аненербе». Неупокоенный! Этот человек, на стуле передо мной, после смерти все еще остается привлеченным материальным миром и держится поблизости от него в своем, эфирном теле. Да, он точно из неупокоенных! Почему же мне совсем не страшно, задал себе вопрос Кудашев, дух может оставаться на Земле среди живых (будучи невидим и неощутим, но, возможно, сохраняя способность воспринимать окружающее или даже влиять на происходящее) до тех пор, пока не исчезнут тревожащие его явления и люди, либо пока тело умершего не будет погребено. По-видимому, он умер не тут, он моряк, а до морей и океанов, отсюда далеко, он вернулся домой. Но я-то его вижу, новый я. И я знаю откуда-то, что бояться не стоит, наоборот, я ему нужен.

Может, даже и говорить с ним смогу.

— Ты сын хозяина? Лопатина? — спросил Кудашев. Парень улыбнулся доброй красивой улыбкой.

— Ага, Николай Лопатин, вот и познакомились! Тебя я уже знаю, я много про тебя знаю, Юрий. Ну и история. У бати крыша прям едет. Я бы и сам не поверил. Раньше. Теперь-то я много чего повидал и узнал, после того как… умер.

Лопатин младший помрачнел и замолчал, но продолжалось это не долго, он вдруг опять оживился:

— Ты даже не представляешь, как это здорово, что я могу с кем-то из вас говорить. Ты, конечно, можешь и не говорить, если больно, мы друг друга можем понимать и без слов, но я, признаться, стосковался по обычному общению, уж извини. Я тебя, наверное, слишком гружу, а? Если бы сам лет пять назад привидение увидел, наверное, испугался до смерти. Я тут давно, почти сразу после того, как меня, то есть тело мое, ну, это… сожгли. Я не в обиде на наших, я ж фонил и светился, как новогодняя елка после реактора. А, вижу не поймешь, что к чему? Я чувствую, что не то несу. Пойми, меня же до тебя никто не мог видеть и слышать тут. Кот только, да Серко иногда, но редко. Это пес наш. Да с котом-то, даже с таким особенным, как наш Лаврентий, много ли поговоришь? Так что несет меня, чувствую сильно. Николай Лопатин, вновь улыбнулся, но на этот раз как-то жалостливо.

Кудашев прерывисто вздохнул, боль кольнула опять, правильно учили, боль делает слабым, а слабость угнетает дух, то-то я этого неупокоенного перестал чувствовать, когда встать пытался. Юрий медленно поднялся, сначала отперевшись на локоть, а потом, так же осторожно сел. Глаза затуманились, голова закружилась от слабости. Но сознание было ясным.

Николай более не пропадал, наоборот с интересом смотрел на Кудашева, как он устраивался сидя на кровати подложив под спину подушки.

— Здорово тебя приложило! Когда отец тебя притащил, я признаться подумал, что ты не жилец. Ну, думаю, нашему экипажу пополнение. — Николай усмехнулся — но, похоже, душа у тебя гвоздями к телу прибита. Здоров, чертяка! А уж ночью-то с тобой вовсе странные вещи творились, я не особенно и понял, но силы над тобой такие были, что я, признаться, испугался и подальше отсюда убрался. Хотя, кажется, чего уж мне бояться то? Все. Ан нет, даже не знаю, как и объяснить. Только стал ты уже другим человеком. И человеком ли.

Видно было, что парень никак не может остановиться, если все так, как он говорит, оно и понятно, когда тебя только кот и воспринимает, будешь дико рад, наконец найти собеседника. Обершарфюрер так и не перестал удивляться своей более чем спокойной реакции на сидящего напротив призрака хозяйского сына. Лопатин младший, при жизни был, видно, отличным парнем, душой компании, остался таким и в небытии, он как-то сразу понравился Юрию, как ни дико это было по отношению к бесплотному существу. То ли еще будет, чувствовал Кудашев.

— Ты теперь вроде как… колдун или маг? Я много чего узнал, о чем и подумать не мог, так что не удивляюсь, но такого, как ты, за эти три года вижу впервые, хотя знал, что есть они. Про ваш мир тоже знаю, ну, вернее, не про ваш, а про то, что их много, но отсюда никак до него не добраться, ну или я не знаю, как, — Николай поднялся со стула и переместился, не прошел, а именно проплыл что ли к окну, — да, у меня от этого всего просто ум за разум заходил, хорошо, что с ума сойти уже нельзя.

— А как ты… Ну, что с тобой случилось, Николай? Ты пойми, я сейчас сам не очень себе доверяю, я же до сего дня неупокоенных не видел и знал о вас, только по книгам. Кудашев поднялся повыше и сел уже прямо, опершись на подушки.

Неупокоенный все тем же плывуще-скользящим движением вернулся к столу, поднес руку к голове кота как бы гладя его между ушами. К удивлению Юрия, кот поступил как самый обычный кот которого погладили. Задрал нос вверх, немного оскалился и громко замурлыкал.

— Слово-то какое, неупокоенный, — удивился моряк, — хотя, кажется, очень точное.

Он помолчал немного, потом начал рассказ:

— Я на Северном флоте служил, на подводном ракетоносце, ха, долго рассказывать, я и забыл, что ты можешь не только ушами слышать и глазами глядеть. Ну-ка попробуй закрой глаза и постарайся ни о чем не думать. Николай Лопатин опять сел на стул напротив Кудашева. Юрий расслабился и закрыл глаза.

Неожиданно его как волной накрыло чередой очень четких, реалистичных образов. Лопатин в парадной морской форме, держа руку под козырек, вытянувшись в струнку, рапортует какому-то пожилому офицеру. Заснеженные скалы под хмурым северным небом, пронзительный ветер гонит густые облака, большая подводная лодка отходит от причала, тесные кубрики, боевая работа, другие моряки, матросы и офицеры, то тревожно сосредоточенные, то весело разговаривающие и смеющиеся. Их сменили огоньки приборов, шкалы, циферблаты, тумблеры, тревожный зуммер боевой тревоги, мигающий красный свет, страх в глазах моряков, дверь боевой рубки с нанесенным на ней символом радиации. Кудашев напрягся, увидел лихорадочно одеваемый ОЗК, огонь, лижущий панель приборов, оранжево — красные языки, вылетающие из щелей, снятые перчатки и противогаз, лопающиеся волдыри на руках крепко держащих раскаленный контрольный блок, треск зашкаливающего дозиметра, слезы в глазах товарищей, огонь.

Некоторое время они сидели молча. Кудашев никак не мог отдышаться и прийти в себя, настолько реальным было то, что он видел и чувствовал. Лопатин, переживший все вновь и, наверняка, не в первый раз сидел, опустив голову, бесплотная рука его лежала на столе, пройдя прямо через свернувшегося калачиком Лаврентия, который полуприкрыв желтые свои глаза смотрел, то на одного, то на другого.

— Вот оно как, значит… а парень-то герой! Доброго сына воспитал этот Лопатин, настоящего русского солдата, — думал пилот.

— А где отец-то, Николай? — Кудашев вдруг забеспокоился.

— Знамо дело, батя поехал за помощью, очень он перенервничал от всего случившегося. Теперь уже поди в Чернево, будет народ поднимать, он, когда выпьет, дюже шобутной, да и не мудрено, не каждый день такое узнаешь. спокойно и даже немного весело произнес неупокоенный.

Кудашев встревожено завозился и попытался встать, морщась от боли в груди.

— Ты чего? Да ладно тебе, — младший Лопатин пренебрежительно усмехнулся, — ты ему вчера верно все сказал, не поверит ему никто, я наших Черневских знаю, кончится тем, что, Серега Горохов, дружек мой старый, ему мозги прочистит. Он участковый у них. Да и давно пора, слишком папенька на медовуху налегать начал.

— Что за участковый? — удивился незнакомому слову, Юрий. Николай объяснил:

— Вроде урядника полицейского или нашего немецкого участкового жандарма.

— Урядник, жандарм. — слух режет прям, дивился неупокоенный.

Кудашев все не мог перестать воспринимать неупокоенного, как обычного человека, так он естественно себя вел.

А тем временем, организм стал напоминать обершарфюреру о физиологических потребностях, а особенно о том, что последний раз он ел утром перед вылетом на задание. Лопатину ничего говорить не пришлось, он все понял и так.

— Ну раз голодный, значит, брат, на поправку идешь! Я сам понимаешь, тут тебе не помощник. — Николай улыбнулся, на этот раз совсем не весело, — нужник во дворе найдешь, хлеб в шкафу на кухне, не очень свежий, правда, отец его раз в неделю привозит с села. В ледник спустись, там щи в кастрюле стоят, да посмотри сало в бочке осталось еще. В курятнике посмотри, яйца лежат. Отец их несколько дней не собирал.

От перечисления яств, желудок Кудашева скрутило. Он поднялся, пошатываясь от слабости, стянул с себя форменную куртку, кинув ее на спинку стула и медленно, пошатываясь, побрел к выходу, крутя головой по сторонам. Дом хоть и из добротного кругляка, но явно знавал лучшие времена, светлица с тремя окнами, потом вход в кухню, большую, выполнявшую и роль столовой. на грани видимости и восприятия, он чувствовал присутствие неупокоенного, гадая про себя, будет ли тот сопровождать и в нужник.

Сил на то что бы греть щи не было. Его трапезу составляли: принесенные из ледника шмат сала и кусок колбасы, краюха суховатого хлеба, луковица, порезанная на кухне ножом. В сенях стояло ведро колодезной воды, чему Юрий обрадовался, сил идти к колодцу уже не осталось. Простую еду эту, Кудашев в тот момент не променял бы ни на какие ресторанные изыски, стоявшую на кухонном столе початую бутыль самогона он решительно отставил в сторону. И так не сильно пристрастный к выпивке, он после последних событий, никакого желания пить чего-то кроме воды не имел.

Поев, вернулся в светлицу, тяжело опираясь на стол, подошел к простенку, посмотрел на большое фото молодого моряка с такой знакомой уже улыбкой, навечно молодого. От фото веяло сильной аурой, горячей и сильной, как огонь и кровь. Кудашев, провел рукой по рамке фотографии, впитывая эту силу. Рядом висело такое же большое фото молодой красивой девушки с длинными русыми волосами и с такой похожей улыбкой. Тот же волевой подбородок, смешливые глаза. Юрий залюбовался, почувствовал тепло исходящее от фото и умиротворенность, сердце, почему-то забилось сильнее, он вздохнул и прошел дальше. Следующее фото — Лопатин старший с женщиной. По-видимому, с женой. Характерные черты привлекательного лица, передавшиеся детям. Обоим лет по 35–40, фото было не новым. От него веяло смертью и смертью плохой, болью, мукой и пустотой. Женщина на фото, без сомнения, была давно мертва. Желающий было дотронуться до фото Кудашев, отдернул руку.

Он подошел к столу, сел на тот самый стул, где впервые увидел неупокоенного. Не успел он устроиться на стуле, как рядом, но уже на кровати, где ранее полулежал Юрий, материализовался Лопатин младший, кот к тому времени ушел, по ему только ведомым делам.

Обершарфюрер пододвинул к себе стопку лежавших на столе документов. Взял лежавшее сверху удостоверение, пролистал. Взял в руку фото Маргарет и девочек. «Как вы там, милые, одни теперь», отложил в сторону. Следующее фото было его, пятилетней давности, с семьей. Кудашев всмотрелся в милые лица матери и отца, сердце защемило тоской. Он попробовал, сосредоточиться на фото, положил руку сверну и прислушался к ощущениям. Ничего. Ни тепла, ни холода, просто пустота.

В этом мире их нет. Хотя, может и живут до сих пор где-то, Эльза Деринг и Николай Кудашев, но это совершенно другие люди, с иными судьбами.

А может, нашла большевистская пуля семнадцатилетнего добровольца Колю Кудашева, в августе 1920 года на Тамани. Вдруг, не спасли его истекающие кровью в арьергардных боях, прикрывая эвакуируемый десант генерала Улагая, юнкера. И ноябрьским вечером 1928 года не оказалось его рядом в Веймаре. В тот день озверевшие «Ротфронтовцы» на вокзале, напали на пожилого инвалида Первой мировой, Ульриха Деринга, который с дочерью возвращался домой в Херинген и крикнул марксистским боевикам, проходя мимо их митинга, что они — предатели Германии и жидовские прихвостни.

В том, привычном ему миру, раненому вольноопределяющемуся Кудашеву несказанно повезло остаться живым практически единственному из всего своего 135-го пехотного полка. Вернуться в Крым, окончить Крымский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище за рубежом. Стать поручиком 12-го гусарского Ахтырского полка. Потом была работа в РОВС, бои с красными в Испании, Вторая Мировая и Освободительный Русский поход. Но это было потом, а в промозглый ноябрьский вечер 1928 года, неведомо как, молодой русский офицер, оказался на железнодорожном вокзале немецкого Веймара. Отходя от кассы, остановившись пересчитать полученные на сдачу марки, соображая, хватит ли их на хоть самый скудный ужин, услышал недалеко женский крик. Четверо молодчиков в кожанках, с красными повязками на рукавах, молотили ногами оседающего по стене однорукого инвалида, а молоденькая, худенькая девушка с разбитой бровью, пыталась защитить отца, громко крича, взывая о помощи. Красные везде одинаковы, в России, Испании или Германии, Николай Кудашев, жалел только, что не было с собой другого оружия кроме кулаков. Не ждавшие отпора со стороны, да еще от человека, для которого продолжалась его война и имевшего свои счеты с марксистами, «Рот Фронтовцы» сбежали. Оставив инвалида хоть и крепко избитым, но живым, как и его дочь, смотрящую на нежданного спасителя, как на спустившегося с неба ангела. И не веря своим глазам. А вот поручика русской армии, Николая Всеволодовича Кудашева с ножевой раной в боку, которую он поначалу пытался скрыть.

В себя Николай Всеволодович пришел уже в доме уважаемого Херингенского пивовара, Ульриха Деринга, бывшего некогда вахмистром у Маккензена, которого 9 сентября 1916 г. осколок румынского снаряда при штурме Силистрии оставил без левой руки. И первым что увидел, придя в себя Кудашев, были прекрасные глаза шестнадцатилетней Эльзы Деринг, Прекрасное лицо, не испортила ни разбитая бровь, ни багровеющий справа синяк. Так и остался он там, а через два года, его жена, княгиня Эльза, урожденная Деринг, родила ему сына, которого они назвали Юрием.

Сейчас обершарфюрер СС Юрий Николаевич Кудашев, держащий в руках фото строгого офицера с седыми висками и статной красивой женщины в синем, так ей любимом платье, чувствовал щемящую сердце грусть. Увижу ли я вас когда-нибудь, родные мои. Юрий представил, как в дверь их дома позвонят. Если откроет отец, сам старый солдат, он, увидев стоящих перед дверью, со строгими лицами, офицеров СС в парадной форме, поймет все сразу. А если мать.

А этот мир, такой чужой и новый в своей странности. Юрий молчал, с тоской глядя на фото. Лопатин младший, как про себя стал называть неупокоенного Юрий, чувствовал настрой пришельца и на этот раз тоже молчал, понимая каково сейчас Кудашеву. Всю глубину его одиночества, человека, оставшегося не только без родственников и друзей, но и вообще без каких-либо корней в чужом, непривычном мире. Неизвестно, понял ли он все, о чем думал пилот, или только почувствовал его эмоции, но поднялся и молча поплыл в сторону двери. У выхода, оглянулся.

— Я оставлю тебя, Юра! Тебе сейчас надо в себе разобраться, примириться с тем, что ты есть и где ты есть. Я знаю, каково это: вдруг оказаться таким, как ты сейчас, осознать себя. Я по-другому, но прошел через это. А ты тут располагайся, идти тебе все одно некуда. Батя, знаю, сегодня не вернется, да и завтра не раньше, чем к обеду… Ты вон в комнате у сестренки, на полке, учебники по истории глянь. Может проще будет разобраться, что тут у нас и как.

Кудашев поднялся из-за стола:

— Да ты не выдумывай, что тебе одному-то…

Николай Лопатин, пристально посмотрел на Юрия:

— Кто тебе сказал, что я один?

Прежде чем обершарфюрер, понял смысл его слов, призрак растаял в воздухе.

Глава 10. Когда глаза открыты

Андреич вернулся домой уже ближе к четырем часам дня. Мог приехать и на час раньше. Но чем ближе к заимке, тем более он придерживал коня. Он уже не думал о том, что все происшедшее дурной сон или пьяная блажь, но было от этого не легче. Что теперь делать с этим парнем, которого он притащил домой? Да и жив ли он, уж больно плох был… Перспектива найти дома труп, тоже не добавляла прыти. Но ежели жив, то пока раненый, гнать из дома было как-то не по-людски, а потом видно будет. Хотя… вспоминал Василий пистолет на столе и закиданный ветками в овраге автомат с запасными обоймами. Правда, в то, что этот странный летчик, русский он или немецкий, что-то ему плохое сделает, он уже не верил. Мог бы и сразу пристрелить, позавчера, когда я на него с винтовкой из леса вылез, думал, мерно покачиваясь в седле, Лопатин.

А с другой стороны, через пять дней Маша собиралась приехать, что я ей скажу, она, конечно, не в пример мне, девчонка умная и образованная, но кто его знает, как тут быть. Тоже вот загвоздка. А ежели до властей дойдет, кто у меня дома лежит? Скажут, шпиона прячу. Времена, положим, сейчас не Сталинские, но чем черт не шутит. Такие мысли сопровождали Василия всю дорогу, выворачивали тревожно душу наизнанку. Горохов отдал ему чуть початую пачку «Пегаса». Андреич почти всю выкурил — одну за одной под свои невеселые мысли. Из головы не выходили разговоры с участковым и дедом Архипом, они только добавляли тревоги. Но в то же время, слова деда о Наташке, заставляли ухмыляться в всклоченную, давно не стриженную и не чесанную бороду. Может, и взаправду, следующий раз, когда на селе буду, зайти потолковать. Лесная дорога с накатанной колеей петляла среди деревьев. Тенек спасал от вновь установившейся жары, хотелось пить. Наконец, уже показалась за поворотом пасека. Лопатин опять, в который раз, отметил про себя, что подлесок уж очень близко подобрался к забору, пора и повырубить. Нарочито не торопясь, Василий спешился у ворот. Завел во двор коня, бросив поводья, прошел к колодцу, зачерпнул ведро и жадно, не отрываясь, напился студеной воды. Так же медленно, оттягивая время, когда нужно будет войти в дом и увидеть, что там, расседлал и завел в денник коня. Повесил сушиться вальтрап и потник, положил на бревно седло с оголовьем. Постоял немного, хотел еще закурить, но во рту уже противно и горько было от никотина, в животе голодно урчало, он махнул рукой и вышел из конюшни, щурясь от яркого солнца.

Прямо перед ним, на крыльце дома стоял, опершись на столб у двери, «фашист» и самым наглым образом улыбался. Выглядел летчик не то что бы здорово, лицо осунулось, синяки под глазами, но на покойника, которым его боялся застать Лопатин, Кудашев явно не походил. Был он в форменных своих штанах, в футболке, некогда белой, но которую давно пора было стирать. Босиком.

— Здорово, хозяин! Я тебя уже заждался, прости, немного похозяйничал у тебя не спросясь, на стол вот накрыл, тебя жду к ужину.

****

Обершарфюрер спать лег далеко за полночь. По совету Лопатина младшего, он в соседней комнате уселся за стол и спалил почти весь керосин в лампе, листая учебники и книги. В комнате лежал изрядный слой пыли, по которому было ясно, что пасечник не заходил туда неделями. Начал он с большого альбома с семейными фотографиями. Перед Кудашевым прошла почти вся история Лопатинской семьи за последние семьдесят лет. Благообразные бородатые крестьяне на фото, сделанном в начале века на Смоленской ярмарке, сменялись другими людьми с встревоженными лицами. Часть фото явно была и вырезана из других, более полных фото. Оставалось только гадать, кого и почему вырезали. Были и пустые страницы с рваными следами приклеенных раньше фотографий. Юрию недоуменно рассматривал эти страницы, гадая, что заставило людей так кромсать историю страны и своей семьи. Из рассказов отца, да и из виденного самим, он знал, что творили большевики, в их мире. Знал про все эти продразверстки, продналоги, расказачивания, раскулачивания, чистки. Прав был отец, говоря, что красные везде одинаковы, в России, в Германии, в Испании… в другом мире. Но сейчас, видя изрезанные фото и пустые, ободранные страницы Лопатинского альбома, воспринимал недавнюю историю и этого, иного мира, особенно остро, сжимая кулаки и чувствуя, как ненависть застилает глаза багровой пеленой. Можно было только гадать, кто раньше смотрел с этих страниц, с изрезанных фото. Чьих фото так боялись, что вырывали и вырезали, опасаясь, что они попадутся на глаза посторонним и приведут к большой беде. Уже только за это стоило ненавидеть большевизм дикой ненавистью.

Только последние пару десятков лет перестали попадаться листы без фото и явно несимметричные фото с обрезанными краями. Вот совсем молодой худощавый парень, в котором без труда узнавался хозяин дома, уже после службы. Вот грустное фото. Лопатин у гроба, хоронит, как понял Кудашев, мать. Вот он с молодой, красивой девушкой, потом несколько фото с их свадьбы. Потом много фото с детьми, погодками, мальчиков и девочкой. Листая альбом, Юрий видел, как дети растут, как превращаются во взрослых.

Вот Николай Лопатин — школьник в галстуке, вот — в группе одноклассников, уже постарше. Много было его фото с другим парнем и часто с ними рядом девочка. Парни взрослели, девчонка на фото становилась привлекательной девушкой. Кудашев положил руку на страницу альбома, замер на секунду и откуда-то изнутри пришло понимание, уверенность, что эти парень и девушка с фото, живы и где-то неподалеку. Самого же Николая Лопатина среди живых не было, используя свои новые способности, он, чувствовал это явственно, но и холодом, как от изображения его матери, не веяло. Вот значит, как. Дочь Лопатиных, которой любовался Кудашев на большом фото в зале, также на страницах альбома, росла и расцветала из малюсенькой пигалицы с пухлыми щечками до красивой девушки, с толстой русой косой через плечо.

Последними были два фото, одно большое, во всю страничку, Лопатин старший в нелепо сидящим костюме с супругой, рядом в парадной морской форме Николай и сестра в милом платьице в горошек, лет уже 17–18, с косой уложенной по-взрослому в пучок на затылке. Кудашев отметил, что обязательно нужно узнать у брата или отца, как зовут сестренку. Вторым было ее же фото, но уже совсем взрослой девушки, лет 22–23, в светлой блузке, с печальными глазами, но столь же обаятельными ямочками на щеках, обрамленными длинными, дивными, ниже плеч вьющимися волосами. Оба фото не были вклеены в альбом, а просто лежали между страниц. Юрий взял фото девушки и прочитал на обороте: «Милому папочке! Люблю, целую! Твоя Машенька. Смоленск, 23 октября 1978 года». Он вновь перевернул фото и пристально посмотрел в лицо, в груди разлилось тепло. «Машенька», повторил Кудашев в слух, как бы смакуя имя на вкус, как добрый глоток хорошего вина.

Из интересующих его книг нашел Кудашев только учебник «История СССР» 1952 года, под редакцией какого-то профессора А. М. Панкратовой. Лучше бы не читал. Несколько раз бегло просматривая его, он в раздражении откладывал книгу. Но потом, собирая волю в кулак, все же продолжал читать этот сочащийся коммунистической пропагандой панегирик товарищу Сталину и КПСС. Тем не менее, основные вехи местной истории он узнал. Двадцатый век в Лопатинском мире был не менее кровав, чем и в родном мире. До тридцатых годов, все было так же, знакомо. А чем дальше, тем больше дикого и странного узнавал. В этом мире так же была Великая война, прозванная в марксистской книжке «Первой империалистической», основные события совпадали с привычными и известными Кудашеву, потом в 1917 году революции и гражданская война. И, конечно, судя по этой тошнотворной книжке, победили в гражданской войне большевики потому как — Партия большевиков «организатор победы» и — Большевистская партия, Ленин и Сталин создали кадры военных комиссаров, которые политически воспитывали бойцов Красной Армии, цементировали ряды красноармейцев и командиров и насаждали среди них дух дисциплины, революционного мужества и боевой отваги. Иного вывода от учебника, изданного в большевистском государстве, и не стоило и ожидать. У Юрия, страшно разболелась голова, сама терминология вызывала дрожь и ощущение нереального.

Дальше, как и следовало ожидать, были описаны бесконечные происки внешних и внутренних врагов, империалистов, белогвардейцев, белополяков, белофиннов, троцкистов. В сентябре 1939 года началась Вторая мировая война. Кудашев так и не понял, с какого момента все пошло не так как в знакомом ему мире. Не мудрено — с таким-то источником. Но уже к концу тридцатых, все было иначе. В учебнике худо, бедно рассказывалось о событиях в России или, вернее в СССР, но, что происходило в остальном мире, не ясно было абсолютно. Невнятно было написано о заключении пакта о ненападении между Германией, в которой оказывается, у власти были фашисты Гитлер с Риббентропом и СССР. Похоже, в этом мире фашизм возник в Германии, а не в Италии. Потом Сталин и СССР, благодаря «мудрой внешней политики Советского правительства», оттяпали восточные районы у «панской» Польши. Бессарабию — у Румынии, где она страдала «под гнетом румынских бояр» и Карелию у «белофиннов», само собой, по причине «провокации финляндской военщины». Такая же участь ждала Литву, Латвию и Эстонию. Правительство Сталина потребовало изменения состава правительств этих государств и свободного пропуска в них частей Красной Армии для «защиты безопасности границ СССР». Литовский, Латышский, и Эстонские народы с огромной радостью встретили Советскую Армию. То, что с национальной государственностью в этих странах было покончено и то, что вместе с Красной Армией пришли евреи из НКВД, развязавшие красный террор, в учебнике не упоминалось. С удивлением прочитал Юрий, про то, что Германия, оккупировавшая всю Европу к 1941 году, установила в завоеванных странах рабство и крепостное право, немцы занимались людоедством, связанным почему-то с расовой теорией, а также «покрыли Европу виселицами». Читая эту дурь, он просто отказывался верить написанному.

Летом 1941 года, в этом мире Германия напала на большевистский СССР. Война длилась до 1945 года, стоила большевикам больших жертв, но закончилась, в союзе с Англией и США, уничтожением Германского государства. Теперь Кудашеву стала ясна показавшаяся столь странной, два дня назад, реакция Лопатина на хронолет со свастикой и его, обершарфюрера форму. Германия была уничтожена, условия капитуляции были намного хуже Версальского мира. В том же году была разбита и Японская империя так же, как в привычном Юрию мире, бывшая союзницей Германского Рейха. Большевики отобрали у поверженной Японии Сахалин и Курильские острова.

Сталинский СССР, «освободив» Европу от фашистов, установил коммунистические режимы в Польше, Венгрии, Чехословакии, Югославии, Болгарии, Румынии оккупировав их Красной Армией. А вот с бывшими союзниками отношения как-то не заладились. В самом СССР Каких-либо изменений не произошло, по-прежнему насаждался марксизм. «Руководителем и организатором советского народа в его борьбе за коммунизм является великая партия Ленина- Сталина. Вооруженная знанием законов общественного развития, революционной теорией Маркса-Энгельса –Ленина-Сталина, партия успешно решает задачи «социалистического строительства». По привычке уже и, видимо, от скуки уничтожались внутренние враги, на этот раз «антипатриотическая группа безродных космополитов».

Заканчивался учебник 1951 годом. С тех пор прошло более двадцати лет, и что за это время произошло, только Боги ведали. Сталин, скорее всего, давно умер, но, судя по тому, что живет обычный русский мужик, Василий Лопатин, совсем не богато, если не сказать бедно, большевики по-прежнему у власти, как бы они себя сейчас не называли. Кудашев закрыв учебник и крепко задумался. Перспективы были далеко не радужные. Он застрял без всякой надежды на возвращение в настоящем сумасшедшем доме планетарного масштаба, причем, находился, в самой что ни на есть, палате буйно помешанных. После этого большевистского учебника вопросов меньше не стало. Основной, не дававший ему покоя, был — что и когда пошло не так в сравнении с привычной историей своего мира? Это нужно было выяснить, во что бы то ни стало. Очень хотелось знать! Но в его ситуации знание это ничего не меняло. Для Кудашева очевидным стало одно, тут он жить не сможет, а деваться некуда.

Спать Юрий ложился уже в утренних сумерках, долго не мог уснуть. Мысли были самые мрачные, одолевала тоска, но сон, крепкий, без сновидений, все же одолел и тоску, и невеселые мысли.

Поднялся, тем не менее, он часов в восемь утра, болела разбитая грудь, но раскисать обершарфюрер не привык. Медитация по тибетской методике, потом легкая разминка, все через боль. Мир раскрывался перед внутренним взором новыми красками, каждый предмет обретал свою ауру. Постепенно Кудашев учился видеть окружающее по-новому. Обошел дом. Во дворе заглянул в конюшню. Пустой коровник, давно не чищеный птичник. Остро чувствовалось отсутствие в хозяйстве женских рук. Совсем не богато жилось хозяину в этом «рае для рабочих и крестьян». День стоял, как и предыдущей, солнечный, жаркий. Несильный ветер время от времени налетал порывами и неторопливо подгонял по голубому небу бег легких облачков. Прошел на пасеку. Тут царил относительный порядок, видно было, что Лопатин знает и любит свое дело. Большая, вдающаяся, как язык, в лес проплешина-луговина, заставленная аккуратными рядами ульев. Пчелы, почуяв чужака, сначала сердито гудели, но потом присмирели и вновь занялись своими пчелиными делами. На пасеке, под навесом, стоял большой стол и лавки. Кудашев присел, закрыл глаза и некоторое время наслаждался теплом, свежим воздухом душистыми запахами леса и трав. Тишину нарушал только легкий, на грани восприятия, пчелиный гул.

Расслаблено откинувшийся на лавке обершарфюрер присутствие неупокоенного почувствовал сразу. Вдруг явственно стало холоднее, словно мимолетная тень прошла мимо закрытых век.

— Я уж думал, куда ты запропал, Коля, — мысленно произнес Кудашев, не открывая глаз, удивляясь который раз себе, будто всю жизнь имел дело с призраками.

Они так же, без слов, поговорили ни о чем. Лопатин младший поведал, что отец возвращается, но вряд ли будет раньше четырех по полудню. Юрий поблагодарил за совет на счет учебника по истории и посетовал на то, что бардак у них тут, по сравнению с его привычным миром, великий. Расспросил про эти места. Неупокоенный, явно радуясь собеседнику, рассказал, что знал. Про себя отметил Кудашев слова Николая о «месте силы» посреди болот, недалеко от места крушения их хронолета, куда неупокоенный почему-то показываться опасался. Летчик, зная про схождение в этих местах лей-линий, ставших ориентиром их прыжка, отметил, что надо будет разведать. Так в этом странном разговоре скоротали часа полтора.

Незаметно полетело время, в полдень Юрий, вернувшись в дом, перекусил оставшейся колбасой и хлебом, и стал ждать хозяина, листая снятую книгу с книжной полки «Хождение по мукам» А. Н. Толстого. У себя, ни писателя такого, ни книги Кудашев не помнил. Листая, зачитался. Первая часть о русской жизни перед Второй Отечественной, увлекла, неведомый автор был хорош, а сестры Булавины предстали как живые. И сам не заметил, что уже два по полудню.

Не торопясь, превозмогая боль в груди и слабость, набрал в сарае картошки, принес из ледника еще сала, достал там же из кадушки соленых огурцов и грибов. Почистил картошки, в курятнике взял полдюжины яиц, отварил вместе с картошкой, укутал кастрюлю в одеяло, чтобы не стыла. Опустил взятую в кухонном шкафу бутыль самогона в ведро с холодной колодезной водой. А минут через пять уже скорее почувствовал, чем услышал подъезжающего к дому Василия.

Лопатин, буркнув что-то не разборчиво, прошел на кухню. Окинул взглядом стол, отметил про себя, что незваный гость его, похозяйничал не спросясь, вполне к месту. В животе голодно заурчало. Помыв руки и умывшись, от висевшего в кухне умывальника, хмуро глянув исподлобья на Кудашева уселся за стол. Тот сел напротив. Андреич после небольшой паузы пододвинул к себе стаканы, откупорил бутылку, молча разлил грамм по сто и пододвинул один стакан так же молча сидящему летчику.

— Ну, фашист, или кто бы ты там ни был, давай за встречу и за знакомство! По нашему обычаю! — Лопатин поднял стакан и, все так же хмуро взирая, протянут руку к Юрию. Тот тоже взял стакан. Чокнулись, выпили. Василий, не моргнув глазом, зацепил вилкой маленький грибок, отправил его в рот. Кудашев, также махнул залпом. Дыхание перехватило, пищевод обожгло, аж слезы выступили. Смачно захрустел соленым огурцом. Немного помолчали. Затем, глядя на смурное лицо пасечника, Юрий улыбнулся, сказал участливо:

— Что, не поверили тебе Василий Андреевич местные? Не мудрено, ты и сам-то еще, наверное, не совсем своим глазам веришь? Ну да ладно, что не делается, все к лучшему.

В ответ Андреич только хмыкнул.

Лопатина после ста грамм пробило на еду, сказались два последних дня. Кудашев тоже с аппетитом жевал. Через несколько минут Василий вновь разлил, самогон. Этот, настоянный на прополисе, был хорош, не зря он душу вкладывал в аппаратуру и сам процесс. Опять выпили. Через небольшое время повторили. Кудашев почувствовал, что пьянеет и налег на картошку с салом.

— А знаешь, немец, я ведь тебя тогда в овраге чуть не пристрелил. А вот теперь сидим, пьем как ни в чем не бывало, — язык у Василия начинал заплетаться, он откинулся на стуле и, пристально глядя в глаза обершарфюрера, продолжил:

— Сына ты мне напомнил.

— Давайте, Василий Андреевич, сразу договоримся, не называйте меня больше немцем и фашистом, — ответил ему Кудашев тоже немного заплетающимся языком, — я русский дворянин, хотя и служу в частях СС Германского Рейха

— Етить твою мать! Дворянин он, понимаешь! Ничего, что я, сидя с вашим благородием, разговариваю? Ась?! Ты поди барон или граф какой. Куда мне, мужику лапотному, супротив тебя. Дворянин он!

Лопатин, багровея лицом, сжал кулаки, облокотился обеими руками на стол и подался вперед.

Юрий спокойно посмотрел на взбешенного Андреича, не торопясь, потянулся за самогоном и разлил содержимое бутылки по двум стаканам до последней капли.

— Вообще-то, я князь, — вставил он, глянув почему-то на пустой стул.

— Ебааать! Княяяязь! — Лопатин аж подпрыгнул на стуле, — может, у их сиятельства и именьице с крепостными имеется? И почему это, князюшка, у тебя порточки и мундирчик-то немецкие?

— Полноте, что вы так, господин Лопатин, разнервничались? Это большевиков благодарить можете за то, что миллионы русских людей погибли и полтора миллиона, в том числе мой батюшка, оказались на чужбине. А что касается мундира, то и многие немцы верно и честно служили России. Так почему русскому не служить Германии? — ответил Кудашев, пожимая плечами. Добавил уже чуть заплетающимся языком:

— Вы знаете, ваш самогон, великолепный. Поверьте, мне есть с чем сравнить. Он не уступает шотландскому «Glen Clyde» и ирландскому «Old Bushmills, в моем мире вы могли бы с этим напитком стать весьма состоятельным человеком.

Сбитый с толку лестной оценкой своего самогона, Лопатин осекся. Потом взял стакан, всмотрелся в его содержимое, будто первый раз видел, чуть помедлил, протянул руку со стаканом через стол. Они с Кудашевым чокнулись и опять выпили. Василий, — как всегда в один большой глоток, а его гость, — не торопясь, смакуя.

— Ну ты шельма, князь! Как ловко разговор-то перевел, — Василий взял с тарелки яйцо, оббил о край стола, медленно стал чистить, — Так ты и взаправду — князь, не брешешь? Видел я твои карточки в документах, пожалуй, верю. Из старорежимных ты.

Лопатин почувствовал, что захмелел. По старой привычке потянулся было в шкаф, за еще одной бутылью, но — передумал. Слишком свежо в памяти было сказанное ему в Чернево Гороховым и дедом Архипом.

Кудашев, в голове которого изрядно шумело, все смотрел через стол, на стоящий справа от Лопатина стул, на не видимого хозяину дома, призрака его сына, который то проявлялся, то вновь клубился туманом. Спиртное мешало его новым способностям видеть невидимое. Надо учесть на будущее.

— А про сына твоего, Николая, я знаю. Геройского сына ты вырастил, Василий Андреевич. Он был настоящим человеком, с большой буквы человеком! Всю недолгую жизнь, до самой смерти. Знаю, что говорю! Не каждый сможет, как он, не задумываясь, пойти на смерть, страшную смерть. Вытащил голыми руками из крепления раскаленный блок в идущем в разнос ядерном реакторе. Спас всех товарищей, свой корабль и кто знает, что еще. С радиацией, Василий Андреевич, шутки плохи. — Юрий потупился, продолжая бросать взгляды мимо Лопатина.

Андреич ошарашено сидел, приоткрыв рот, не сводя глаз с собеседника, не зная, что и думать.

— Откуда, черт тебя дери, ты все это знаешь? Ну по фото на стене, я понимаю, можно было понять, что это Колька мой, ну в секретере документы на орден… но откуда остальное-то? — сдавленно, прочти прошептал Лопатин.

Кудашев, не отрываясь, пристально смотрел в сторону. Василий с недоумевающим выражением лица повернулся по направлению его взгляда, посмотрев на пустой стул, пожал плечами. А обершарфюрер, все так же, смотря в никуда, покачав головой, произнес:

— Нет, мой друг, нет, я просто не смогу. Завтра! — и, повернув голову к хозяину, устало произнес, — Давайте ляжем спать пораньше, Василий Андреевич, ваш великолепный напиток меня сразил, и поверьте у нас с вами завтра очень сложный день.

Глава 11. Отец

Спать легли действительно засветло. Лопатин на своей постели в зале, а Кудашев, спросив разрешения, — в комнате дочери. Оба в первый раз за три дня нормально поевшие, да и выпившие, уснули быстро. Проспали эту ночь более-менее спокойно.

Василий встал рано, не завтракал, только хлебнул воды и прихватил краюху хлеба. Высоко в синем небе слабый ветерок гнал редкие белые облачка. Погода стояла солнечная и теплая, хотя приятное тепло грозилось обернуться после полудня обычной уже жарой. Но не оставляла надежда, что наконец, после грозы и ливня, напитавшего землю, погода войдет в обычное русло. За эти дни на пасеке, да и по хозяйству дел скопилось много. Пчелы вовсю роились, начался медосбор, зацвел в округе и на опушке леса кипрей и иван-чай. Который раз корил себя Лопатин за распиздяйство и потраченное в пустую, по пьянке, время.

Кудашев встал немногим позднее, здоровье шло на поправку. Боль в груди осталась, но по-прежнему пряталась в глубине. Временами вовсе не давала о себе знать, а временами — вырывалась стоном через стиснутые зубы. Слабость еще осталась, но Кудашев с ней боролся. Полчаса медитации, потом легкая разминка во дворе. Вчера еще заприметил Юрий во дворе у овина турник, видимо, еще Лопатиным младшим в молодые годы сделанный. Подошел, подтянулся пару раз. В глазах потемнело и скрутило все естество болью. Понял, еще рано. Прошел к пасеке, посмотрел, как Лопатин, снимает с дерева на опушке леса длинным шестом с закрепленной рамкой и темной сушью привитый рой. Видно было, что в деле этом Андреич мастак, а смотреть, как работает профессионал, всегда приятно. Осторожно перенеся шест с роем к улью, Василий, медленно опустил рамку внутрь. Обернулся, увидел стоящего у плетня обершарфюрера. Медленно подошел, разглядев на боку и груди огромный синяк, покачал головой и хмуро поздоровался.

— Здорово у вас, Василий Андреевич получается. Помощь не нужна случаем? — спросил Кудашев.

— А чем ты мне поможешь-то, мил человек, тут привычка и сноровка нужна. К тому же сейчас, пока рои из ульев выходят, пчелам рядом чужой человек не нужен. Они хоть и не должны сейчас жалить, с медом летают, но смотри.

— Оно так, конечно, ваша правда.

— Шел бы ты, князь, чайку скипятил, я через пол часика приду, позавтракаем.

Кудашев вернулся в дом, налил воды в большой чайник и поставил на примус. Сходил в комнату и вновь взял «Хождение по мукам», уселся было у раскрытого окна — читать. Но не удалось. Опять повеяло холодом, заклубился туманом и появился Лопатин младший. Заметный перепад температуры, как знал Юрий, следствие взаимодействия двух видов материи. То было самым явным признаком нахождения рядом неупокоенного.

— Я смотрю, понравилась тебе книга эта, — просто и буднично сказал призрак, — я признаться, так и не осилил ее в свое время, это Маша у нас читатель-то главный. Любила тоже ее, а я все больше с техникой возился.

— Да, знаешь, понравилась, этот первый том, о той России, которую я не застал, но которую так любит мой отец, он много рассказывал мне. Хотя он сам, только в детстве все это видел. Потом война. Мировая, Гражданская, эмиграция. Автор не известный у нас, но пишет толково.

— Да, об отце, — встрепенулся Николай, — ну что, сможешь?

Еще вчера, дух младшего Лопатина, попросил показать его отцу, полагая, что раз может его видеть Кудашев, сможет, с его помощью и Лопатин старший.

Но Юрий, опасался, что для разменявшего шестой десяток мужчины, который и так за последние пару дней узнал столько, что некоторым маститым профессорам и за всю жизнь не узнать, это может быть слишком сильным ударом.

— Теоретически, Коля, зная теорию и практику медиумов, это возможно, но ты представляешь, каким это будет ударом для отца, — Кудашев отложил на стол книгу и потер задумчиво лоб. — А если сердце у него прихватит? Три года прошло с твоей гибели, человек в душе уже отчасти смирился с потерей, и вдруг он узнает, что ты все это время находился рядом.

— Я батю знаю, — не унимался неупокоенный, — выдюжит, ему наоборот легче будет, да и мне тоже, к тому же насчет тебя с ним потолкую.

— Ну я думаю, не сдаст он меня в НКВД, хотя… — все еще сомневался Юрий.

— Да нет уже у нас давно никакого НКВД, они теперь называется — Комитет Государственной Безопасности, сокращенно КГБ. — пояснил Николай.

— Да хрен редьки не слаще, — сказал Кудашев невесело. Он отлично понимал, что ему, застрявшему тут без документов, денег и вообще каких-либо дальнейших перспектив и планов, с советскими спецслужбами знакомиться было незачем. А как раз местному жителю, не сдавшему чужака кому следует, этот поступок мог сильно, если не смертельно осложнить жизнь.

— Возможно, ты, Николай, прав. Но я сразу предупредить должен, я теоретически представляю, как все должно быть. Но в реальности такими делами никогда не занимался. Свои способности новые, я толком не знаю еще, но — готов попробовать. Отец с минуты на минуту вернуться должен. Позавтракаем и попробую.

Поздний завтрак, во время которого доели вчерашние вареные яйца и картошку, прошел в тягостной атмосфере. Кудашев не знал, как подойти к тому, о чем просил Николай, а Лопатин не знал, как быть дальше со всем происшедшим. Но все разрешилось на удивление просто.

— Ты вчера про сына моего говорил, — не поднимая глаз, смотря себе в тарелку начал Андреич, — отколь ты знаешь все это? Я тебе не мог рассказать, а откуда тебе было узнать, ума не приложу.

Ну по крайней мере я не «немец» и не «фашист», уже хорошо, подумалось Юрию, и он как в омут с головой, выдал:

— От него самого и узнал! — и не отрываясь, пристально посмотрел в глаза хозяину дома.

Лопатин поднял голову, глаза его стал заволакивать гнев:

— Ты над чем шутить вздумал? Над бедой моей и горем? Да кто ты такой, мать твою.

— Погоди, Василий Андреевич, выслушай меня. — перебил его Кудашев. И было что-то такое в голосе его, что Василий сразу вспомнил деда Архипа с его «случиться должно, что-то страшное, великое и очень серьезное». И, глянув в глаза сидящего перед ним парня, увидел в них что-то, от чего присмирел и замолчал.

— Каждому, кто рожден, на роду написано умереть, — продолжил медленно, мучительно подбирая слова обершарфюрер, — умирали и уходили в иной мир наши предки, умрем мы с тобой, и потомки тоже рано или поздно умрут. Но смерть, Василий Андреевич, это еще не конец. Далеко не конец. Жизнь у всех разная, и воздаяние за эту жизнь тоже разное.

Юрий потер ладонью лоб, собираясь с мыслями, он и не предполагал, что объяснить кратко суть мироздания, будет так сложно.

— А ведь и смерть бывает разная. И жалкий раб умирает, и герой тоже умирает. Вся суть в том, как они умирают. Мы арии, да. Да, не удивляйся, мы русские и немцы имеем одни корни. В своей вере, той, исконной, еще до иудейского Христа, чтили геройскую смерть. Если воин умирал в доблестном бою, не выпуская оружия из рук, и если валькирии признавали его достойным, то он становился Эйнхерием, и пройдя через Биврест — радужный мост, под которым несет воды бурный поток Тунд, вступал в Вальхаллу. Это небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов. Бог Один всегда сам встречал героев, будучи одетым в золотой шлем и вооруженным магическим копьем, всегда попадавшим в цель. У нас, руссов, место это называлось Ирий. Путь в него ведет через реку Смородину по Калинову мосту, пройти по которому помогает мужественным и честным людям, друг — черная собака.

Ошарашенный словами своего странного гостя, Василий сидел остолбенело, выпучив глаза и приоткрыв рот. В голове все перемешалось. Вальхалла, Ирий, эйнхерии, Смородина, Биврест, собака.

— Что за хуйню ты несешь… — шептал он сдавленно.

— Понимаю, что для тебя, человека, выросшего в Совдепии, да и вообще в ХХ веке, это звучит, как сказка или бред. Но вера предков справедлива, и у нас руссов, и у немцев она по сути одинакова. Этот мост у германцев — радуга, у славян — Млечный путь на ночном небе, даже у ариев в Иране есть такой мост, он зовется Чинват… Кудашев, поднялся из-за стола, оперся на столешницу и навис над Лопатиным.

— Твой сын, Николай, умер смертью героя. Он, не задумываясь, пожертвовал молодой жизнью своей ради товарищей. Умереть с оружием в руках, выражение образное, он же как раз умер с оружием в руках и достоин стать эйнхерием. Юрий пододвинул стул и сел рядом с Василием, накрыв его лежащую на столе руку своей ладонью.

— Но так получилось, что путь по Калинову мосту в Ирий — Вальхаллу, ему закрыт. Ты можешь не понять, да и скорее всего не понимаешь, но сила ритуалов огромна. Если бы его похоронили по христианскому обряду, не видать ему Ирия, но он вознесся в пламени как истинный воин-арий. Но что-то пошло не так. И ни одна из двенадцати валькирий не смогла его забрать. Он остался между мирами. Не принадлежа уже этому миру, герой, которому не место в Нави или владении Хель, но и Воротами мертвых — Вальгринд пойти не могущий. Он сейчас здесь, рядом с нами.

Ошалевший Лопатин молчал. Человек он был мирской и прагматичный до мозга костей. В советском детстве, военном отрочестве и послевоенной юности далекий и от христианства и тем более от всякой эзотерики, он просто не мог вместить в свой разум все услышанное. За последние дни устоявшееся мировоззрение его дало трещину, но верить в параллельные миры было много проще чем в Асгард с Ирием.

«А князек-то фашистский, вижу, не только грудью приложился при аварии, а и голову ушиб», — пришла ему наиболее правдоподобная мысль. И хотя вслух он ничего не сказал. Однако с лица его Кудашев все прочитал, как с листа бумаги.

Он грустно улыбнулся:

— Не веришь. Я и не ждал от тебя другого. Но сейчас я попробую тебе показать то, что обычно человек видеть не может. Попробую, потому что никогда раньше этого не делал, только слышал от людей.

Василий опасливо покосился на пилота, отодвигаясь на стуле подальше.

— Я не могу тебя, Василий Андреевич, принудить к этому. Что бы я дальше не сказал, будет бесполезно, ты не поверишь мне, пока своими глазами не увидишь. И то, глазам тоже не все верят. Пойми, это не только моя просьба, но и его.

Кудашев старался, чтобы его голос звучал как можно более убедительно.

От слова «его» Лопатина вдруг прошиб холодный пот, странный в это теплое летнее утро.

— Я сейчас возьму твои ладони в свои и буду держать их, а ты постарайся освободить голову от всех мыслей, а особенно от страха. — с этими словами Юрий придвинулся к Андреичу и протянул к нему руки с раскрытыми ладонями. Несколько секунд тот недоумевающе переводил взгляд с лица Кудашева на его руки, а потом медленно и нерешительно, как будто против воли, протянул свои заскорузлые крестьянские руки к его ладоням.

Прикосновение обожгло Василия, но тут же почувствовал, что руки его гостя, наоборот, холодны как лед. Легко сказать: освободи голову от мыслей. Некоторое время ничего не происходило, только холодная эта хватка становилась все сильнее. Глаза Кудашева вдруг стали закатываться и зрачки почти скрылись, а тикающие на стене старые ходики, мерно отбивавшие свой обычный такт, неожиданно остановились. Тишина стала пронзительно звенящей. На Лопатина пахнуло стылым холодом, будто спустился он во дворе в ледник. За спиной «фашиста» стал сгущаться туман. Он, уплотняясь, все явственнее принимал образ человеческой фигуры.

Отросшие сверх меры, сильно поседевшие волосы Василия зашевелились на голове от ужаса, и он дернулся, пытаясь вырвать руки, но Кудашев держал крепко. Во рту пересохло, а сердце, то готово было остановиться, то стучало как ненормальное. Туманная фигура приблизилась, и он увидел, это — мужчина, а через мгновение будто навели резкость в бинокле. Перед ним стоял его погибший три года назад сын Коля в синей морской форме, из-под которой выглядывала тельняшка. Лицо было бледным, строгим, а глаза… глаза были глазами столетнего старца. Была в них строгая мудрость, усталость и невыразимая глубина.

— Здравствуй, отец! — сказал сын, и голос этот, почти забытый уже, вдруг разорвался в голове Лопатина бомбой, губы задрожали, и из глаз хлынули слезы. Он понял, что видит призрака. Опять попытался вырвать свои ладони, но вновь без всякого успеха.

— Я так давно хотел с тобой поговорить, папа! Очень было тяжело видеть вас всех и не иметь возможности дать о себе знать. Прости меня, папа. За все прости! Я знаю, что вы пережили. Что мать так и не смогла перенести моей смерти. Но так было нужно, отец, и, если бы можно вернуть все вспять, поверь, я поступил бы так же. — голос сына как будто шел изнутри его, Василия, головы, и одновременно окружал со всех сторон. Весь мир вокруг просто перестал существовать. Лопатин не знал: день сейчас или ночь, какое время года и где он находится. Все остановилось, он будто выпал из своей реальности и оказался в месте, где нет ничего, ни времени, ни места. Возможно, прошли часы, а, может, мгновения, но роли это уже не играло. Только он и его сын в новой ипостаси.

— С-с-сынок… — шептал Андреич, и по щекам текли слезы — как же ты так.

— Что теперь говорить, бать, что случилось, того не изменить, не сделай я того, что сделал, погибли бы все, и я тоже, а так… Ребята целы остались, не плачь, ты уже отплакал свое, — призрак переместился ближе к отцу.

— Понимаю, как вам тяжело было, когда мама заболела и умирала, я рядом был, а сделать ничего не мог. Только, когда она уже на пороге была, увиделись мы с ней, держал за руку до последнего вздоха, и проводил потом.

Лопатин, не особо поняв, как это «на пороге», вдруг очень отчетливо вспомнил, как Вера страшно мучилась умирая, а он сидел рядом полный ненависти к себе за то, что не может не то, чтобы помочь, но даже ослабить малую толику ее мук, взяв их себе. И как потом, ее лицо, уже принявшее восковую бледность близкой смерти, вдруг разгладилось, а искусанных губ коснулась улыбка. И она, шепча: «Коленька…», протянула руку куда-то в угол, и, положив руку на одеяло, словно держа кого-то, отошла, шепча не слышное ему, но тихо, без стонов, улыбаясь…

— Понимаю, у тебя сейчас весь привычный мир рухнул, ты узнал то, о чем и помыслить не мог. Отец, уж поверь, это только малая часть того, что есть на самом деле, — звучало в голове Василия, а он не мог выговорить ничего только всхлипывал.

— Так вот вышло, что остался я промеж миров, и ничего поделать не могу. Может, ты, зная, что я рядом, умеришь в себе эту боль, а то до добра она тебя не доведет. Да ты и сам понимаешь, что, то, как ты живешь, не дело это… Ты бы послушал, что тебе дед Архип говорил… про Наташу.

— А ты откуда, — лишь и смог выдавить изумленный Лопатин.

Неупокоенный улыбнулся той простой и доброй улыбкой, которая сразу так понравилась Кудашеву.

— Знаю, папа, я теперь много и могу, — и тут же его губы скривила жесткая складка, — но, наверное, еще больше, чего уже не могу.

— Сейчас не о мне речь, папа. А вот об этом вот парне, который тебе почти на голову свалился. Ты уж мне поверь, он теперь в твоей жизни много значить будет. Если бы я был жив, то счел за счастье назвать его другом. Он особенный, таких людей в мире единицы остались. Вырождается человечество. Мне иной раз страшно, хоть я уже над всем этим вознесся, над страхом, болью, над страданиями. Не за себя страшно, за вас, оставшихся, за всех.

Лопатин младший кивнул в сторону Кудашева, который бледный сжимал руками ладони Василия и явно ничего не видел, и не слышал из происходящего, находясь в трансе.

— Он сейчас самый одинокий человек на планете. Потому что ему тут все чужое. Не то что родных и близких нет, он вообще — чужой чужак. Ему еще предстоит узнать, что тут и как. А без твоей помощи ему не выжить.

— А и кто его звал сюда? — встрепенулся Лопатин, — что ему у себя не сиделось, он же фашистам служит, немцам, эсэсовец он… А если за ним сюда еще прилетят, война опять, да?

— Эх батя, батя, ошибаешься ты, я даже не могу тебе описать, как ошибаешься. Слов таких нет, надо знать, и знание это, не книжное. Прошу мне поверить… Смерть всех уравнивает и немцев, и русских, и иных. Если жил с честью, и умер с честью, всех она мирит и всех в чертог Вышний примут. Вот ты помнишь, как партизанил, ты мне многого не рассказал при жизни, да я уже после узнал все… И кто по-твоему герои, те ублюдки которые в Чернево раненых немцев убили? Или староста Прокопыч, который с крестом и молитвой пытался их остановить? И так во всем… а помнишь, как немецкая девушка с белокурыми волосами ниже плеч, тебя по голове гладила, потому что ты на ее брата очень похож? Она заслужила то, что с ней сделали? А война… она война всегда была, и будет всегда. Организовывают войны не те, кто потом стрелу или пулю в горло ловит, не те, которых мечами рубят или кто в танках горит.

Василий молчал смущенный таким напором, да и, признаться, спорить не решался. Особо поразило его, что сын откуда-то узнал про то, что случилось с партизанами в декабре сорок третьего года. Именно правду, а не официальную выхолощенную версию. И особенно то, что кроме него, Василия, никто знать не мог.

Николай, горько усмехнулся и кивнул головой:

— Да, отец, теперь мне ведомо многое, да и есть от кого узнать то, что ты не знаешь. Рядом с сыном закружилось вихрем еще одно туманное облачко, которое мгновение спустя превратилось в человеческую фигуру, но уже в женскую. А еще мгновение, и узнал Василий, ту белокурую девушку — ангела с ямочками на щеках, в двубортной шинели. Девушка доверчиво прижалась к сыну, обхватила его левую руку, голову положила ему на плечо. А ведь все годы, прошедшие с войны, снилась она ему. И вот — стоит рядом и смотрит в глаза с немым укором.

Из глаз Лопатина старшего опять хлынули слезы, он тихо заскулил.

Глава 12. Между небом и землей

Никогда еще Юрий Кудашев не чувствовал такой усталости и опустошенности, как в тот момент, когда его руки, сжимавшие ладони Лопатина, разжались. Он плохо помнил, что происходило, когда через него, сила потустороннего мира стала взаимодействовать с миром живых. Глаза застилала багровая пелена, он чувствовал, как из носа течет что-то теплое. Поднес и дотронулся рукой, взглянул, ладонь была в крови. Обершарфюрер встал, опершись руками в стол. Как разрывы бомб на скобленые доски упали три крупные капли крови и разбились в багровые пятна. Даже не глянув на Лопатина, Кудашев пошатываясь побрел к двери из дома. На крыльце он чуть не упал, судорожно ухватившись за перила. Жаркое послеобеденное солнце слепило глаза до боли, хотелось упасть где-то в тени и уснуть. Страшная слабость. С трудом, опираясь о стену конюшни, вяло перебирая руками и еле переставляя ноги, Юрий дошел до навеса, под которым стояла телега. На плотно утрамбованном земляном полу было рассыпано сено. Медленно он сполз по стене и ничком упал на душистое, не высохшее еще в полной мере сено, перевернулся на спину, запрокинул голову и закрыл глаза.

Кто бы мог подумать, что это будет так тяжело. Кудашев вспомнил леденящий холод и дрожь, не зря боги разделили миры, ой не зря, подумал он. Но получилось! У него получилось, и теперь Юрий знал, что дальше, в следующий раз, будет уже легче. Остро чувствовалась нехватка знаний. Он попытался расслабиться, восстановить дыхание, постарался сконцентрироваться на ощущениях, внутренних образах и эмоциях. В орденском замке учили восстанавливаться с помощью медитации, и он вполне освоил эти практики, но сил на привычную для медитации позу не было. Едва дыхание стало ровным, Кудашев отключился в забытье.

Лопатин пережил не меньший, если не больший стресс. С той только разницей, что физически весь негатив впитал, видимо, его гость, а на его долю достались недюжинные психические переживания. Он чувствовал, как голова готова была взорваться от переполнявших хаотичных мыслей. Жил себе и жил. Да, дерьмово жил. Особенно последнее время, после того, как с сыном эта беда приключилась, да и болезнь Веры, и смерть. Но последние несколько дней, заставили взглянуть на прожитое с иной, ранее неведомой стороны. Василий чувствовал себя не пожилым уже, много чего повидавшим мужиком, а младенцем, только начавшим познавать мир. Делавшим первые шаги и учившимся произносить осмысленные звуки в мире, оказавшимся поистине огромным, столь отличным от того к которому он привык.

Что он видел и узнал за свои пятьдесят лет? Голодное детство, полная нужды юность. На службе в Карелии побывал, потом, уже после женитьбы, — разок в Москве. Бывал частенько в Смоленске, в райцентре, своем и соседних. Разок с женой был на Азовском море в Урзуфе. По сути и все. А мир-то вона какой… И не один он, оказывается. Миры! И другие есть, в котором, странные русские, немецкую форму носят и не стыдятся этого! А в его привычном мире призраки и боги, не просто христианский рай и ад, а все много чуднее. А оплаканный и сгинувший в безвестной северной могиле Коленька, он тут рядом, но уже и не человек, дух, призрак. Накатила на Андреича жуть страшная. Он застыл, сидя у стола, впал в ступор. Смотрел, как встает, шатаясь, этот странный молодой русский-немец и с залитым кровью лицом, роняя алые капли. Видел, как, опираясь о стены, идет к выходу. Несколько минут он сидел недвижно. Часы на стене снова пошли и отбивали привычный за многие годы ритм. Тик-так, тик-так, тик-так.

Решение пришло стремительно, было оно уже за годы привычным. Лопатин рывком вскочил, на подгибающихся ногах быстро прошел к буфету, достал початую бутыль самогоны, быстро налил в граненый стакан грамм сто пятьдесят и залпом выпил. Ни вкуса, ни крепости не почувствовал. Почти сразу принялся наливать еще. Но неожиданно открытая дверца шкафчика вдруг сама по себе с силой захлопнулась, зазвенели стекла. Василий от неожиданности расплескал самогон и, поставив трясущимися руками на стол стакан с бутылкой, стал пятился назад. Он шел, пока не уперся спиной в стену. На его глазах дверца серванта сверкнув стеклами опять сама собой медленно открылась во всю ширь и, чуть помедлив, резко захлопнулась с пронзительным стуком и звоном стекла.

Стремглав кинулся Андреич из дома во двор, не зная, куда бежит. Он себя пришел только на пасеке. Сел за стол под навесом, обхватил ладонями голову, упершись локтями в стол, застыл. И что дальше? Как жить с этим новым знанием в мире среди призраков, богов, валькирий и Ирия с Асгадром? С чужаком из другого мира, которого сам и притащил по дури домой? Как легко жилось в старом привычном мире с хоть серой и бестолковой беспросветной, но обыденной жизнью, с воспоминаниями о былой радости и счастье.

****

Сон-забытье продлился недолго. Минут через двадцать Кудашев уже пришел в себя, сел посреди разворошенного сена и обхватил руками колени. Голова еще кружилась, но гораздо меньше. Он снова почувствовал в глубине своего естества что-то новое и понял, что поднялся на еще одну ступень в духовном росте. Знания вливались в него мощной неудержимой волной, много большее, чем мог обершарфюрер предполагать и помыслить годы назад в орденском Прусском замке. Юрий поднялся, скривившись от боли в груди. Опираясь на стену, уже более твердой походкой дошел до колодца. Умылся из стоящего на скамейке рядом ведра, смывая с лица подсохшую, стянувшую кожу кровь. Не зная, как и почему, но был уверен, что Лопатина найдет на пасеке, и пошел туда.

Зашел под навес, придвинув колоду, сел за стол рядом с Василием и молча стал ждать. Пасечник так же молча подвинулся, через несколько долгих секунд нарушил молчание.

— Ты прости меня, старика, если что! Коля мой всегда хорошо в людях разбирался, это я завсегда знал. Да и люди к нему всегда тянулись. Я много чего тебе наговорил, поверь не со зла.

— Верю, Василий Андреевич, верю. Понимаю и ничего не имею против. Видимо боги наши судьбы связали крепко. — кивнул ему Кудашев.

Они просидели почти до самого заката. Слово за слово, перед Юрием раскрывалась жизнь простого русского мужика, Василия Лопатина, а в ней вся эпоха с начала века. Многое, ой, многое было не так, по-другому, полностью противореча тому, к чему Кудашев привык с детства. До полного осознания, что тут и как, было еще бесконечно далеко, но дорогу, как известно, осилит идущий.

Простой русский мужик, тоже удивлялся, слушая своего собеседника. Узнавал он от сидящего напротив молодого красивого парня поистине дивные вещи. Про семью, отца с матерью, про войну, про жизнь. И все это было не так, непривычно, и расскажи ему кто другой, да при других обстоятельствах, ни в жизнь не поверил бы. Но, слушая, переспрашивая, а порой и увлеченно перебивая собеседника, Андреич постепенно избавлялся от былой неприязни к Кудашеву. Стал называть по имени.

Вечерять сели уже в крепких сумерках. Выпили чаю с Лопатинским медом прошлогоднего урожая. Обершарфюрер без всякого лукавства сказал пасечнику, вставая из-за стола, что ничего лучше и вкуснее в жизни не пробовал. Уже в темноте вышли вместе во двор. От дневной духоты не осталось следа, ее сменила прохлада. Тишину нарушали привычные звуки: пели цикады, фыркал, переступая в конюшне конь, в лесу за околицей редко ухал вылетевший на охоту филин. Легкий ветерок приятно обнимал, трепал слегка волосы. Над головами, в высоком черном небе бесчисленные яркие звезды складывались в созвездия. Нет, нет, да пролетал яркой полоской метеор. Василий молча достал из кармана почти пустую пачку «Пегаса», протянул Юрию, тот жестом отказался. Лопатин, чиркнув спичкой, закурил, и глубоко затянулся. Нарушать тишину ни тот, ни другой не хотели. Кудашев почувствовал знакомый, пробирающий до костей холод, но оборачиваться и что-либо говорить не стал.

На утро Кудашев почувствовал себя совсем почти здоровым. Привычно загнал боль в глубь сознания, провел полчаса в медитации, не переставая удивляться образам и чувствам открывшего новые горизонты сознания. Физические упражнения во дворе. Вновь турник, на котором на этот раз, пересиливая себя, подтянулся осторожно, не торопясь с полдюжины раз.

Лопатин с раннего утра пропадал на пасеке, а после обеда собрался священнодействовать со своим самогонным агрегатом. А Кудашева занимали более важные дела. После завтрака он надел комбинезон, пилотку, опоясался ремнем с кобурой и ушел в лес. Благодаря вчерашним расспросам Андреича, довольно быстро нашел место аварии. Чем ближе подходил, тем явственнее замечал голые, с обломанными ветками, а то и совсем без листьев деревья. У самого эпицентра даже кору с сосен сорвало, и уходили в небо их белесые столбы. Постоял в центре выжженного круга, в неглубокой воронке, на спекшейся в стекло земле и почувствовал, как его с головой накрыло волной отчаяния. Неожиданно остро кольнула сердце потеря товарища, ставшего ему за три года больше, чем братом. Но он был уже другим, сжатые кулаки, окаменевшие скулы, дерзкий взгляд в синее небо и данная самому себе клятва — выбраться, вернуться. Юрий присел, прислонившись спиной к изуродованному взрывом дереву, закрыл глаза. Он постарался расслабиться и постепенно пришло чувство спокойствия, а за ним и новые способности.

Он чувствовал, как метрах в двухстах слева шуршит барсук и что-то еще живое позади, не ближе ста метров. Почувствовал впереди сырость болота, хлюпанье и стон трясины. Посидел еще немного, продолжая как бы слой за слоем снимать покров реальности и вдруг, неожиданно для себя, осознал внутри какую-то силу. И чем больше он концентрировал внимание на своих ощущениях, тем более странными казалось это чувство. Осознание большого, не живого, и не мертвого, но напитывающего все вокруг, как волнами, силой было зыбким. Дать внятное описание обершарфюрер пока не мог. Это шло со стороны болота, из его глубины. Эта сила одновременно влекла и в то же время пугала. Как же много вокруг странного, ранее скрытого, подумал Кудашев, смогу ли я постичь все это новое, ведь я — солдат, а не ученый. Сколько он сидел у дерева, так и не понял. От напряжения начала болеть голова. Кудашев сбросил это наваждение и вернулся в привычный мир с обычными лесными звуками. Минут пять, глубоко дыша всей грудью, морщился от боли в груди, прорезавшейся на самом пике вдоха.

Овраг, в котором они прятались и куда стащили вещи их хронолета пришлось поискать чуть дольше. Приличную кучку амуниции, которую венчал его автомат, укрытую ветками с пожухлой листвой, нашел там, где и рассказал ему Лопатин. Не торопясь, он стал перебирать оставшиеся вещи. Автомат с подсумком на четыре снаряженных магазина, и цинк с восемьюстами патронами, четыре русские РГ-42 в гранатной сумке. Мало конечно, но воевать Кудашев и не собирался. Но если уж судьба так сложится, то жизнь свою он большевикам постарается продать подороже. Аптечка, перевязочные пакеты, салфетки и вся медицина, которую он растормошил еще несколько дней назад, безуспешно пытаясь спасти командира. Четыре суточных сухих пайка, две фляги со спиртом, плащ-накидка, смена белья, все компактно упаковано и уложено в два небольших ящика. Наконец, цилиндр импульсного сигнального маяка, тяжеленная матово-стальная штуковина, — последний шанс, если не вернуться, то хоть попробовать позвать на помощь. Правда, для активации нужна энергия, где ж ее взять… Над этим придется еще поломать голову, но просто так он не сдастся.

До заимки пасечника пришлось переносить все за три ходки. Сначала, осторожно, — маяк, второй ходкой — оружие и боеприпасы, и уже потом все остальное. Устал страшно. Оружие и боеприпасы отнес в дом, и, как заранее обговорил с хозяином, спрятал в погребе. Вход в него был прикрыт толстой циновкой. Маяк поставил в угол спальни, и аккуратно прикрыл вязанным, пестрым ковриком. Любой посторонний и не придал бы значения стоящей в углу болванке. Аптечку и пайки пока оставил в углу сеновала, закидав сеном. Утором припрячет понадежней. Под рукой оставил только пистолет на всякий случай.

Вечерело. Лопатин, изрядно пополнивший запасы спиртного за время отсутствия своего постояльца, разобрал предмет своей гордости из нержавейки. Как и сговаривались накануне вечером, Василий затопил старую рубленую еще по молодости баньку. Обоим давно не мешало помыться, да и известно, что баня любую болезнь из тела гонит и все грехи смывает. Оба хотели смыть с себя не только грязь и пот, но и все недоговоренное, а также тяготившие мысли и сомнения.

Андреич подошел к сидевшему на крыльце Кудашеву. Тот молча подвинулся, и пасечник сел рядом. Достал сигареты и, не предлагая, задымил.

— Все притащил? — спросил Василий. Пилот молча кивнул.

— Голодный, поди?

— Еще какой, — ответил ему Кудашев, устало потирая лоб.

— Теперича терпи! В баню на сытый желудок не ходют, а после бани, попомни мое слово, тебе уже не до еды будет, до подушки только сил дойти хватит. Хотя… чайку то с кипреем, будет не лишне. Минут через десять пойдем, вода покуда нагреется, — и, окинув взглядом форменную куртку с немецким орлом и рунами в петлицах, не удержавшись поморщился.

— У вас там, в твоем мире… в Германии, бани-то есть?

Обершарфюрер улыбнулся:

— Есть, конечно, Василий Андреевич. Да и не только в Германии, я, когда был в Финляндии, в их сауне парился. Был и в турецкой бане, они ее хамам называют. И в русской был. Четыре года назад, когда с отцом в Россию приезжал.

— Хм… Хамам говоришь? Устрою я тебе сейчас и хамам дубовым веником и Сталинградскую битву! С Курском в одном флаконе! Пошли.

В предбаннике, пока раздевались, Лопатин опять неодобрительно покосился на немецкую форму.

— Надо тебя, Юра, приодеть. Твоя форма, твое дело, но сам понимаешь, оно, твое прошлое, там осталось. У Кольки несколько рубашек старых висят в шкафу. Рука не поднималась продать или отдать кому. Ты его повыше, рукава то, пожалуй, коротки будут, но сейчас по-летнему и завернуть можно. Завтра глянешь.

На том и порешили.

Парились отчаянно. Баня была хоть и старой, но пар держала отменно. Печку в свое время выложил хороший мастер, и за пару десятков лет Василий ни разу не пожалел отданных за нее денег. Веники, хоть прошлогодней вязки, тоже были хороши. Сначала, как водится, прогрелись, посидели на среднем полке, вдыхая аромат самой бани и запаренных в шайке веников. Хозяин немного поддавал, но не сильно. Потом отдышались в предбаннике, за столиком. Выпили по кружке черного ржаного квасу, немного забродившего, который Андреич загодя принес с ледника.

А потом Василий с прибаутками и присказками в клубах пара охаживал двумя вениками крепкое тело Кудашева, приговаривая:

— Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься — не ожгись, поддавай — не опались, с полка не свались! Банный веник душу тешит да тело нежит.

Не торопились, парились в волю. Баня торопливых не любит.

В дом вернулись уже в темноте, ближе к полуночи. Лопатин стал было на примусе кипятить чай, достал варенья и меда из шкафа, но, принеся кружки на стол в зале, понял, что возня его напрасна, обершарфюрер СС, второй пилот хронолета, управления «Н», князь Юрий Николаевич Кудашев сладко спал, сидя на стуле, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки.

На следующий день Лопатин поднялся на рассвете. Утро провел в хлопотах на пасеке, а к полудню собрался ехать в Чернево. В отличии от прошлой своей сумасшедшей поездки, на этот раз собирался не торопясь. После вчерашней бани, привел себя в порядок, подбрил как умел, глядясь в облезлое зеркало, бороду. Расчесался, надел чистые брюки и почти новые яловые сапоги, рубаху с по-летнему расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Потрепал по голове крутящегося под ногами кота. Не раздумывая, оросил голову одеколоном «Шипр», флакон которого не открывал, наверное, года три. Примирившись, наконец, за последние дни сам с собой и происшедшим, стал опять степенным, ладным мужиком, хоть уже и не молодым. Более того, появилось что-то в нем новое, что бывает в людях, когда открывается им нечто неизведанное, или находят отгадку заковыристой задачке, над которой давно бились. Иное выражение лица, спокойная уверенность и невозмутимость, говорившая будто: «Да мне теперь сам черт не брат!»

Намеревался Василий и к Бойцову с повинной зайти, прощения просить у председателя за устроенное в правлении пьяное представление. Потом к Горохову заехать за карабином. Решился, наконец, поговорить серьезно с Натальей, задумав для этого прийти в магазин под самое закрытие, дабы разговор этот без посторонних глаз и ушей состоялся. Последнее дело его более всего и беспокоило, и влекло, но и заставляло нервничать, как сущего юнца…

Кудашев, благодаря бане видимо, отоспался за все последние дни особенно хорошо. Сон был снова без сновидений. Перекусив, спустился в погреб, еще раз проверил, хорошо ли сложил оружие. Не торопясь, тщательно вычистил автомат, разобрал и убрал с глаз подальше оставшееся вчера на сеновале имущество. Потом, взгромоздив в светлице на стол цилиндр маяка, стал разбираться с техникой. Часа хватило на совсем не веселые выводы. Сельских 220 вольт, да и 380, которыми располагали, со слов Лопатина, колхозные гаражи и скотный двор, было недостаточно. Счет шел на тысячи. Откуда взять такие мощности обершарфюрер понятия не имел. Маяк напрямую запитывался от двигателя хронолета, а там уже речь шла о мощностях, сопоставимых с ядерным реактором.

Василия, оседлавшего Орлика, Кудашев вышел проводить. Сразу заметил и обрадовался происшедшей в нем перемене. Чувствовал, что перемена в пасечнике столь велика, что и сам Лопатин пока ее не совсем осознал.

Стоя у околицы, смотрел в след скрывающемуся за поворотом лесной дороги всаднику. Юрий остро чувствовал всю глубину одиночества. Он тут более одинок, чем Робинзон на затерянном в океане острове. К острову когда-то может прийти корабль, а его отыскать смогут с вероятностью обнаружения иглы в огромной копне сена… С такими невеселыми мыслями Кудашев отправился к дому, но так и не дошел.

У крыльца привычно уже обдало его мимолетно пронзительным холодом, столь резким посреди жаркого летнего дня. Обершарфюрер устало опустился на ступени крыльца. Лопатин младший, к удивлению Юрия, был не один, три дымчатые тени, стремительно густея, превратились в три человеческие фигуры. Первая — стройная девушка с длинными вьющимися светлыми волосами, одетая в двубортную шинель. В шинели Кудашев с изумлением узнал старую форму германского Красного Креста. Рядом — небольшого роста сгорбленный старик с окладистой седой бородой до середины груди. Старик был в картузе, в синей косоворотке, сером пиджаке и валенках, странных в летнюю жару.

— Принимай гостей, герр летчик! — как всегда бодро и весело начал Лопатин младший. — Мы тут, пока бати нет, решили наведаться. Вчера еще собирались, да ты занят был, почитай весь день арсенал свой таскал.

Кудашев, уже не особо и удивляясь, подвинулся к краю крыльца, жестом показывая на освободившееся место. Больше по привычке, ведь призраку без разницы, сидеть, стоять, летать.

Николай, улыбнувшись, кивнул на ступеньку девушке. Та, облачком скользнула и устроилась рядом с Юрием на крыльце. Бледное ее лицо с милыми ямочками на щеках выражало самое искреннее любопытство. Она просто пожирала его глазами. Кудашев про себя отметил, что они с Николаем диво как подходят друг другу… Эх, судьба-злодейка…

— Знакомься! Марта… Моя валькирия! — представил девушку младший Лопатин.

— Sehr erfreut, Sie kennenzulernen, mit so einem bezaubernden Mädchen! — совершенно искренне ответил обершарфюрер.

— Вы даже не представляете, как я рада знакомству, вы столь необыкновенный человек! И мне столько хочется у вас спросить и узнать! — Голос Марты, звучащий в голове Юрия, был звонкий и очень женственный. Он уже понял, что может и не отвечать, транслируя мысли. Но был просто рад немного поговорить на привычном немецком.

— Ну мы то просто поболтать к тебе, а вот у Прокопыча похоже к тебе разговор серьезный, — кивнув на старичка, сказал Николай.

Старик был явно из местных, обершарфюрер не знал ничего о происходивших в округе во время войны событиях, но уважительно поздоровался:

— Здравствуйте, дедушка!

— Эх маладеж, я за тобой, паря, давно поглядываю, до сюль со стороны. Вижу в силу входишь! Добро! Вещий ты теперича человече. Добро! Посель к тебе и дело.

Голос у деда был глухой, но на удивление звучный, а непонятные слова, звучали как музыка, смысл-то и так Юрий понимал и без всяких слов. Но говор деда был непривычен, видимо, какой-то местный архаичный диалект, решил Кудашев,

— Ну да я обожду малек. Марта извелась вся, как с тобой хочет сречься, не стану Колькину кинягиню кривдить, я ей сулил дать с тобой поболакать.

Девушка сразу же набросилась на Кудашева с расспросами:

— Расскажите, господин обершарфюрер, как там у вас все? Мне Коля такие странные вещи говорил, что я решила, что должна у вас сама все узнать!

Юрий улыбнулся, привычно уже отбросил иные мысли, расслабился и его накрыло волной образов, звуков и чувств. Маленькая девочка идет за руку с отцом, очереди у магазинов, чувство голода. Угрюмые лица прохожих, очереди за хлебом. Большой дом, солнечное утро, шум, праздник, флаги со свастикой. Люди кричат, вытягивая вперед и вверх правые руки, марширующие колонны людей в коричневой форме. Девочка тянет букетик цветов проходящим людям в форме, вот один из них, улыбаясь, наклоняется и берет из детских ручек букетик. Школа. Уже не девочка, а девушка в темно-синей юбке, белой блузке и черном галстуке с кожаной заколкой — форме Союза немецких девушек. Война. Газеты и радио, отец в серой солдатской форме на вокзале, плачущая мать. Сталинград, седая прядь в матерински волосах, морщинки на лбу и слезы, фотография отца в траурной рамке. Курсы медицинских сестер. Восточный фронт, боль, слезы, большие палатки полевого госпиталя. Взрывы бомб, раненые солдаты на носилках, все в бинтах, трясучая машина, занесенная снегом русская деревня. Кружка с водой у рта раненого, распахнутая ударом дверь, выстрелы, грязные, не бритые мужчины с оружием и дикими глазами и… ужас, ужас, боль, отчаяние…

Кудашев отшатнулся к стойке крыльца, в глазах потемнело, контакт прервался, он никак не мог вздохнуть всей грудью. То, как закончилась жизнь этой девочки, находилась за гранью добра и зла. Это было нечто невыносимо гадкое и тошнотворное. Люди не должны так поступать даже на войне! Воспринимая чувства неупокоенной, он будто за считанные мгновения пережил всю ее жизнь и смерть. Марта сидела рядом на ступеньке, потупив глаза. Рядом, положив ей руку на плечо, стоял Николай, нежно смотря на девушку. Обершарфюрер вздохнул. Сказать было нечего, все слова были не достаточны и излишни.

— Спасибо, — прошептала Марта, — ваш мир, герр Кудашев, намного лучше нашего. И он совсем другой. В нем тоже большая боль, но вы там счастливы! Оказывается, в тот миг, когда он жил ее воспоминаниями и чувствами, она познавала его мир, его мысли, чувства и душу.

Николай взял Марту за руки и оба поднялись.

— Еще раз спасибо! Слишком много эмоций и чувств! Мы вас оставим. Легким ветерком оба неупокоенных подернулись рябью и растаяли.

Рядом, на ступеньке, оказался дед Прокопыч. Причем так неожиданно, что Кудашев, смотревший на то место, где пропал младший Лопатин со спутницей, вздрогнул.

— Ты, паря, ноне уже не простой человек и чувствуешь, видишь, мир наш грешный совсем другими глазами, душой своей ушлой, — заговорил дед, — намедни, когда у болоту ходил, чуил что необычное, кощное?

— Было дедушка, как будто огонь там горит, где-то в глубине болота, но не простой огонь, глазами его не видно, но вот если иными чувствами, то сразу начинало, как будто ветром горячим веять.

— Ну не ошибся я в тебе. Не трызнится тебе это, а верны чувства у тебя, чую дальше большее тебе откроется, что сокрыто до времени, — закивал дед.

— Расскажу я тебе, князь, что в моем роду из-покона известно, от отца к сыну передавалось. Я-то, может и позабыл, что из рассказанного отцом и дедом. Но как мир этот бренный покинул, а в иной, видно, грехи не пускают, много что познал. От предков своих, открылось мне заветное.

Кудашев затаил дыхание, откуда ни возьмись, появился драный Лопатинский кот и с хода заскочил ему на колени, ткнулся лобастой головой о руку.

— Давно это было, старики сказывали что еще задолго до того, как вывел Моисей народ, избранный из Египта. Под Полярной звездой, на Севере, страна была и народ великий жил. Называлась та страна Ариана, в Авесте, изначальной книге книг-то поведано…

Глава 13. Головная боль

Николай Иванович Кожевников как всегда вышел из подъезда в восемь утра. Пожилой консьерж, тоже из бывших комитетчиков, вскочил из-за стола и кинулся открывать входную дверь. Генерал, махнул ему рукой:

— Сиди уже.

Он остановился на крыльце подъезда. На улице, несмотря на утро, было жарко. Лето в этом году, в конце июля распалилось во всю. Николай Иванович снял пиджак, перекинул его через предплечье левой руки, ослабил узел дорогого немецкого галстука.

Служебная ГАЗ-24, сверкая черными, свежевымытыми боками, как всегда ждала у подъезда. Лезть в машину для того, чтобы проехать два квартала до управления, не хотелось.

— Никита, я пешком, — бросил Кожевников водителю и, не торопясь, пошел по Чуриловскому переулку до улицы Дзержинского, мимо музыкального училища и кукольного театра. От дома на ул. Дохтурова до областного управления КГБ было минут двадцать пути неспешным шагом. Чуть позади, медленно, ехала черная «Волга».

Николай Иванович шел по переулку, не замечая ни редких прохожих, ни поливальную машину сбивавшую тугой струей летнюю пыль с дороги и тротуаров. Своя же служебная «Волга» давно уже превратилась для него в нечто привычное, как тапочки у кровати, в которые утром ноги попадают как бы, само собой.

Любой советский чиновник, проработавший с десяток лет на серьезной должности, вырабатывает некое подобие предчувствия неприятностей, но он же был не просто чиновником. Профессиональный разведчик, начинавший карьеру молодым, зеленым лейтенантом в военные годы в СМЕРШе, потом боролся с лесными братьями в Прибалтике и бандеровцами в Западной Украине. Потом был опыт нелегальной заботы в Западном Берлине, участие в Чехословацких событиях в 1968 году, и уже на склоне лет — руководство Управлением в Смоленской области. Сейчас он шел по улице, а на душе было тревожно и гадостно… Жизнь развила это чувство до максимальной остроты. А самое странное, какой-либо определенной причины тревожиться — не было, но именно это чувство, в молодые годы настойчиво звало «рвать хвосты», «ложиться на дно» и, затаив дыхание, с испариной на лбу и пересохшим горлом ждать развязки, сжимая в потной ладони рукоять пистолета.

А началось все банально. Уже вечером, поужинав с женой, позвонив сыну в Москву, в Академию, Кожевников предвкушал как почитает перед сном, на английском, «Крестного отца» Марио Пьюзо, привезенного неделю назад из США знакомым дипломатом. Намечавшуюся идиллию разрушил телефонный звонок по ЗАСу из Москвы. Не абы кто, а начальник Второго Главка лично.

— Здравствуй, Николай Иванович, не разбудил, надеюсь? Если что, ты уж не серчай.

— Нет, товарищ генерал, — лейтенант, я тут только…

— Ладно, Николай, не суть важно. Завтра в первой половине дня нарочный прибудет с документами, лично к тебе. Дело приоритетное, по линии оперативно-технического управления, курируется лично Юрием Владимировичем.

— Так точно, понял, товарищ генерал-лейтенант, — Кожевников почувствовал, как начало дергаться веко.

— Своих, никого в курс дела не вводи, изучи бумаги, организуй выход на место. Вот еще что, управленческих спецов к этому не привлекай, задействуй погранцов, они уже в теме, выделят тебе ДРГ. Главное условие: полная скрытность. Местные ничего знать не должны. Доклад лично мне, но, чтобы без вариантов. Лучше не торопись, если информация подтвердиться, что бы было с чем мне к Самому на доклад идти.

— Понял! Будет исполнено!

Вот так. Ничего конкретного, раз даже по защищенной линии только общие фразы, стало быть, дело важное. Спал в результате Николай Иванович отвратительно. Часа в три, устав ворочаться, встал, вышел на балкон и в душной летней ночи стоял, дымя сигаретой и слушая ночной город. Потом на кухне махнул рюмку коньяка и опять полез под одеяло к жене.

Погруженный в свои мысли, тем не менее, разведчик по пути отмечал детали. Большой плакат — Слава КПСС «авангарду прогрессивного человечества» на фасаде музыкального училища, висит кривовато, что не есть хорошо. На афише кукольного театра анонсировался с 15 июня спектакль «Приключение Буратино», какой-то местный криворукий маляр нарисовал на афише Буратино с совершенно семитским профилем, или это из-за залома плаката. Но уж точно, пучеглазый Карабас-Барабас — вылитый Фридрих Энгельс, поручить бы узнать, кто рисовал.

А мысли все время возвращались к вчерашнему звонку из Москвы.

На улице Дзержинского, в доме 13-а, в бежевом пятиэтажном здании с балконами, напоминающими корабельные надстройки, в проходной Управления, генерала уже ждали. Дежуривший прапорщик вытянулся в струнку:

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор! Кожевников кивнул и поднялся в кабинет. Проходя мимо секретарши, бросил:

— Леночка, будь добра, кофе мне принеси.

Оперативное совещание Николай Иванович провел быстро. Замы, видя, что мыслями шеф где-то далеко, особо не грузили. Рутинные вопросы решили быстро, и он всех распустил по рабочим местам. Развернул было свежий номер «Правды», но читать не смог, глаза постоянно косились на стоящие в углу кабинета большие напольные часы, еще старой немецкой работы.

В одиннадцать тридцать зазвонил внутренний телефон. Генерал несколько мгновений смотрел на аппарат, только потом взял трубку. Секретарша тоже само собой человек при погонах, красивая сорокалетняя женщина, обладала помимо прочих достоинств еще и приятным голосом:

— Николай Иванович, пакет с нарочным из Москвы.

Кожевников, от нетерпения уже изведшийся, только кратко сказал:

— Пусти!

Худощавый капитан, лет тридцати пяти, с совершенно не приметным лицом, про какие говорят: «увидел — забыл», с портфелем в левой руке, подошел к столу и представился:

— Капитан Ливенцов! — Правая рука метнулась под козырек фуражки. — Товарищ генерал-майор, позвольте ваши документы!

Правила, есть правила. Кожевников достал из внутреннего кармана пиджака служебное удостоверение и протянул в раскрытом виде капитану. Тот долго его рассматривал, потом вернул и поставил портфель на стол. Николай Иванович заметил, что от ручки до запястья капитана протянулась темная титановая цепочка. Не торопясь, нарочный извлек из портфеля, большой конверт из коричневой пергаментной бумаги и ведомость о передаче документов. Конверт он положил перед генералом, ведомость — сверху. Кожевников расписался о получении и вернул бумагу капитану. Тот так же, не торопясь, убрал ее, отдал честь, через левое плечо развернулся и прошел обратно к двери. Все это спокойно и четко, без малейшего подобострастия, уже привычного в окружающих.

Кожевников знал, что таким молчаливым капитанам и старлеям сам черт не брат, им без разницы, кто перед ними, полковник, генерал или маршал. Они как бы находились над всей окружающей суетой, и авторитеты у них были свои. Как правило, детдомовские, одинокие, без семей… Их делали особенными и независимыми триста грамм пластита в портфеле и кнопка «активатор» на ручке. И генерал знал, при реальной угрозе захвата, офицер, не раздумывая эту кнопку нажмет, превратив портфель с содержимым, себя и окружающих в кровавые ошметки.

Николай Иванович взял в руки конверт, покрутил, прикинул по весу, что там может быть. В верхнем правом углу лицевой стороны конверта стоял синий оттиск: «Особой важности» и чуть ниже — «Серия К». Документы «Серии К» вскрывались только лично адресатом. Он поднял трубку: «Лена, я занят, никого ко мне не пускай, пока я не скажу! Да! Без разницы, кто бы ни пришел!» Положив телефон, Кожевников взял нож для бумаги и принялся вскрывать конверт.

Несколько машинописных листов, несколько фотоснимков, ну и стоило ли это всех волнений? Не подвело ли старого чекиста чутье? Он углубился в чтение. На ознакомление и беглый просмотр ушло минут пятнадцать. Генерал, прочитав, откинулся на спинку удобного кожаного кресла, сосредоточенно посмотрел в окно. Потом прочитал все еще раз, на этот раз уже не торопясь, вдумчиво. Через полчаса у Леночки зазвонил внутренний телефон, голос шефа был строг и сосредоточен:

— Лена, соедини меня с погранцами, потом дай аналитику по Руднянскому району, да… полную справку, как обычно, предприятия, оборонка, воинские части, особенности, по нашим сотрудникам в районе. Справку жду через час, в первую очередь дай связь с пограничниками.

Кожевников развернул кресло, вытянул ноги, сложив руки домиком, смотрел в открытую балконную дверь на голубое летнее небо.

Два дня назад в чертовом лесном углу, где и не живет-то никто, на самой границе с бульбашами, с Дубровенским районом Витебской области, утром во время грозы с ливнем ПВОшники засекли вдруг чужака. Взяться ему было абсолютно неоткуда. Первая линия ПВО никого не засекала, сигнал был необычный, не свойственный НАТОвским самолетам, да и летел странно. Странно по всем параметрам. И по скорости, и по потолку полета, по траектории. На метеорит какой-то не похоже, по траектории судя, явно управляемый объект. И потом, где-то посреди лесов и болот, сигнал пропал. И вот, еби их мать, не мог он в Белоруссии где-то, в Витебской области, грохнуться, всего-то километров пять- шесть до них. Нет, судя по всему, завалился у нас. Но потом уж совсем интересные вещи… Николай Иванович вновь взял один из листов. Рапорт сотрудника оперативно-технического управления и справки. Часа через три что-то там взорвалось. И не просто взорвалось. По данным со спутника, вспышка была вполне соответствующая термоядерному взрыву средней мощности, посильнее, чем американцы Хиросиму и Нагасаки облагодетельствовали, килотонн 25–30. Но, если все было так, Кожевников бы не из Москвы об этом узнал. Такие вещи не скроешь, не спрячешь, давно бы уже все на ушах ходили, а то и до войны не далеко. Весь юго-запад Смоленской области и восток Белоруссии был бы зоной ЧП, неведомо, куда бы погнал ветер облако радиоактивных осадков. Взрыв был необычный. Наземный. Огромная температура в эпицентре, согласно справке, спектр характерен для 10.000.000 градусов, но… ни характерного гриба от ядерного взрыва, ни ударной волны, ни радиоактивного заражения, ни электромагнитного импульса. Ничего, только выжженный круг, диаметром пятьдесят метров. Уже через три часа на место взрыва был послан вертолет с командой РХБЗ, но все приборы на борту не показали каких-либо существенных отклонений от нормы, только выжженный круг в лесу на краю болот. Посадка на месте изначально была запрещена, вертолет улетел, а теперь, это была уже его, Кожевникова, головная боль.

Николай Иванович спецом был настоящим, на должности оказался не потому что лапу рядом с Политбюро имел, а на своем горбу тащил с молодых лет безопасность Советского государства. Поэтому сразу сообразил, что полученная в работу информация — только верхушка айсберга. Если это янки летели или их европейские союзнички из НАТО, и они распылились на атомы, это — одно. Будут делать морду кирпичом, мол знать ничего не знаем. Уже их такую реакцию проходили. Но ведь ладно, если летели, летели, упали и взорвались! Сразу. Ан нет, с момента потери засечки на ПВОшных радарах и взрывом, генерал еще раз взглянул в рапорт, да, прошло почти три часа. Похоже на операцию внедрения с последующим уничтожением летательного аппарата. Это уже проблема, большая проблема! Кого искать?! Где искать?! Шпионы? Диверсанты? Сколько их? Что является объектом? Вот ведь суки, эти американцы, не живется им мирно, все стараются СССР обставить… За два прошедших со взрыва дня, они могут уже в Москве быть… А если не они? То-то в оперативно- технического управлении и управлении «Т» взбеленились. Да и сам Кожевников понимал, нет у вероятного противника таких технологий. Хм… взрыв с параметрами ядерного, но без поражающих факторов ОМП. Странно… А если не НАТО? То, кто?! У американцев на орбите тоже спутники, она с территории нашей страны глаз не спускают… Значит тоже взрыв засекли, не могли не засечь! Значит в ЦРУ сейчас тоже репу чешут, что это у русских за испытание нового оружия? Да еще в Европейской части СССР, не в Семипалатинске, не на Новой Земле и не в Казахстане! Вывод очевиден. Вся НАТОвская агентура, какая ни есть, будет брошена теперь к нему генерал-майору Кожевникову, в Смоленск. Будут рыть землю своим поганым рылом, как кабан в поисках желудей! Расконсервируют, наверное, даже самых секретных, мхом поросших, со времен оккупации агентов… Вот ведь, блядская напасть! Головная боль!

В 16.00 Кожевников уже сидел в кабинете за столом, застеленном картой области, с Генштабовскими картами 1:500 и полковником погранцом, начальником разведки.

— Повтори задачу, Борис!

Коренастый, крепкий пограничник устало потер лоб:

— Николай Иванович, задача поставлена странная, я не совсем понимаю цели.

— А ты делай то, что приказано, понимать я буду. Доклад мне сразу, как группа вернутся, это вчера еще нужно было сделать… Сейчас, на ночь глядя, смысла нет выдвигаться, там лес и болото, в трясине сгинете. Выход на рассвете. Возглавишь группу сам, или уже жирком зарос? Жду повторения боевой задачи, полковник!

Пограничник угрюмо насупился:

— Подготавливаю группу из восьми наиболее подготовленных бойцов, включаю в группу двоих спецов из химвойск. На рассвете высаживаемся с вертолета за пять километров от цели. Затем вывожу группу в указанный район 56—17, — он ткнул пальцем в одну из карт, — задачей группы является проведение РХБ разведки, проведения дозиметрического и химического контроля, оценка РХБ обстановки после применения вероятным противником ОМП, а также возможных разрушений (аварий) радиационно, химически, биологически опасных объектов. Так же приказано соблюдать максимальную степень секретности, исключить обнаружение группы местными жителями, вплоть до ликвидации случайных свидетелей. Полковник помолчал, потом мотнул головой и срывающимся голосом страстно продолжил:

— Товарищ генерал-майор, Николай Иванович, но там же наши советские люди, как же так — ликвидация случайных свидетелей? Мы же на своей земле!

— Ну, ты еще истерику мне тут устрой! Ты офицер, коммунист, это задание тебе Партия доверила, или ты в ней сомневаешься? Думаешь, я это все выдумал? — перебил его Кожевников, — а вот чтобы не было этих случайных свидетелей, ты уж, Борис Андреевич, постарайся, чтобы о твоем рейде ни одна душа не прознала, тогда и ликвидировать никого не придется!

Генерал встал из-за стола, подошел к балконной двери. Разведчик молча ждал. Кожевников развернулся и продолжил:

— Если на местности есть следы какого-либо заражения, превышающие нормы, приказываю обследовать и обозначить на карте его границы, связаться со мной и осуществлять охрану зоны заражения до прибытия сил оцепления. Тут уже будет не до секретности. Может эвакуация местных потребоваться.

Николай Иванович прекрасно понимал, почему пограничник так приуныл. Знал он его не первый день, знал, как хорошего спеца в своем деле и далеко не дурачка. Полковник чувствовал, что его и его людей разыгрывают в темную, а этого никто из людей их профессии не любил

«Эх, Боря, Боря, не могу я тебе всего рассказать, ты уж извини»…

И продолжил все тем же непререкаемым тоном:

— Может быть и так, что никакого заражения нет. Вот именно на этот случай ты и твои люди мне нужны. Тебе предстоит обследовать территорию, самым тщательным образом осмотреть все, чтобы исключить операцию внедрения со стороны вероятного противника. Ищи все, что тебе покажется странным, обследуй каждую корягу, осмотри каждый куст! Каждое дерево! Найдешь медвежью берлогу, залезь туда и загляни медведю в задницу! Но чтобы была уверенность, что там нет, и не было чужаков! И повторяю, секретность операции на высшем уровне! Если окажется, что там замешаны местные, преследование и задержание запрещаю! Будет кому этим заняться без вас! В этом случае придерживайтесь режима радиомолчания, доклад лично мне по прибытию. Огонь на поражение открывать исключительно для самообороны и только при явном нападении. Все понял?

— Так точно, товарищ генерал-майор! Разрешите приступать?

— Иди, полковник, приступай! И… удачи тебе!

В 18.00 Кожевников собрал замов. Те встревожено перешептывались, известие о нарочном из Москвы и визите начальника разведки местного погрануправления уже обошла Управление. Не представляя еще в чем дело, они, будучи людьми системы, уже понимали, что их машина заработала в ином режиме, набирая обороты и скрипя всеми шестернями.

— Товарищи офицеры, с сегодняшнего дня я ввожу повышенный уровень боеготовности по всей области!

Кожевников кивнул заму по службе:

— Петр Петрович, для личного состава с 18.00 двенадцатичасовой день, возможен перевод на казарменное положение. Подготовьте приказ о откомандировании в распоряжение Управления на неопределенный срок оперативников из Вязьмы, Сычевки, Гагарина, Рославля, Сафонова, в количестве тридцати человек. С коллегами из Белоруссии я сам переговорю. С их стороны вся необходимая помощь будет.

Обратился к заму по оперативной работе:

— Ты, Николай Павлович, ориентируй агентурный аппарат на получение информации о всех подозрительных приезжих, особенно интересующихся западными районами области, в частности Руднянским. Усилить охрану режимных предприятий и почтовых ящиков! Дать шифровки по особым отделам воинских частей, предусмотреть внутренние контрразведывательные мероприятия, не исключены попытки вербовки.

— Ну а тебе, комиссар, — обратился он к замполиту, — активно ездить по ушам общественности и товарищам партийцам, с завтрашнего дня во всех газетах — объявления о учениях гражданской обороны, лекции организуй, о Свердловской апрельской эпидемии Сибирской язвы пусть упомянут, помнишь, была ШТ… нагони немного жути, но, смотри, не переборщи. Паника нам не нужна. Вопросы, товарищи офицеры?

Поднялся заместитель по оперативной работе.

— Николай Иванович, я даже и не знаю с чего начать. Что случилось-то? Мы уже, что?

Кожевников молча протянул ему пустой большой конверт из плотной коричневой бумаги, тот взял, мимолетно глянув на лицевую сторону, передал полковнику замполиту, тот, так же лишь взглянув, протянул конверт третьему заместителю.

Синий оттиск «Особой важности» и чуть ниже «Серия К» дали понять: чтобы ни случилось, начальник промолчит.

Глава 14. Все так не просто…

Домой Лопатин в тот день не вернулся. Да Кудашев не особо и ждал, было чем заняться. Пытался опять разобраться с маяком, безрезультатно. Он по сути не утратил работоспособности, но для активации нужен был огромный импульс, взять столько энергии было по сути негде. Нужно было обмозговать услышанное от Прокопыча. Выходило, что тысячи лет назад, на месте болота была излучина полноводной реки, омывавшая приличный остров на котором стоял город, или не город, но поселение сильной расы, иной цивилизации, от которой и следа не осталось. Хотя, нет, предки старика были из тех, кто хранил память о прошлом, а то, что он в умертвлении своем оказался между мирами, дало родовой памяти проснуться и знания предков пришли из глубины веков. Юрий поверил ему сразу. Зачем неупокоенному врать? Да и собственные ощущения во время последнего посещения места аварии тому были подтверждением. К тому же, вспомнил он вдруг, выходя из вневременья в этот мир, перед аварией, засек и воспользовался как пеленгом необычно сильной аномалией на пересечении лей-линий как раз в этом лесном районе. А уж то, что рассказывал Прокопыч, точно требовало наведаться на место города, посмотреть, что там осталось. Да и может действительно удастся то, о чем старик просил.

Но ближе к ночи обершарфюрер вдруг стал чувствовать нечто гнетущее. Так сгущающиеся на дальнем горизонте багровые тучи в жаркий летний день предвещают грозу, так и это, новое чувство, могло предвещать только что-то тревожное. Угрозу… Беду… Еще только постигая новые свои экстрасенсорные способности, он не мог толком разобраться в чувствах, но понимал, что приближается что-то серьезное и отнюдь не радостное.

Уже в сумерках Юрий вышел к пасеке, остановился у плетня и, скрестив руки на груди, следил, как последние лучи скрывшегося за лесом солнца, теряются в багровом закате, постепенно сменяющемся темнотой. Нахлынувший со спины холод дал знать о появлении призрак. Кудашев, не оборачиваясь, бросил:

— Рассказывай!

Младший Лопатин скользнул к плетню и стал рядом.

— Почувствовал, значит, — не то спросил, не то подтвердил неупокоенный, — по твою душу приходили.

— Кто?

— Серьезные, в камуфляже, я так думаю погранцы, не простые, разведка…

Обершарфюрер, потер рукой ноющую грудь… Как он мог быть так самоуверен? Как мог подумать, что его появление в этом мире пройдет незамеченным, не засекут корабль средства ПВО, не заметят взрыв самоликвидатора. Несколько дней он потерял, наивно полагая, что он просто потерялся, что война для него, в обозримом будущем закончилась

— Сколько их?

— Разведчиков восемь и двое технарей с аппаратурой. У воронки все крутились, замеряли, пока погранцы периметр держали. Потом, как выяснили, что излучения нет, осмелели. Весь овраг облазили, где вы с батей прятались, да и почти до пасеки добрались. Но сюда не пошли. Думаю, приказа не было Убрались. Их у Седого бора вертолет подобрал. Там как раз поляна есть большая. Километров пять-шесть отсюда.

— Прости Коля, все же создал я отцу твоему проблемы и немалые. Они вернутся. Знаю, вернутся.

Неупокоенный обошел-облетел плетень и стал перед пилотом.

— Что теперь об этом? Чему быть, тому не миновать. Придут. Я тоже знаю. Но уже другие… Что делать думаешь?

— Что тут думать, убегать, шкуру спасать? Поздно, пожалуй. Как пить дать, обложили уже. Это нужно было вчера еще уходить, и то могло быть поздно. Да только некуда мне. Чужак я на этой земле. Стало быть, тут, обершарфюреру СС, князю Кудашеву, последний бой принимать. Надо уходить, отец твой мне помог сильно, надо от него беду отвести. Да и в лесу меня им не так просто взять будет. Живым чекистам не дамся, — Юрий, расправил плечи, гордо вскинул подбородок. Трудно принять решение, но, приняв, уже много легче, горечь приближения неминуемой смерти, сменилась разгорающейся в груди ярости берсерка.