Бесплатный фрагмент - Пробуждение

Пробуждение. Заметки анестезиолога

Предисловие

Что-то здесь я приукрасил, что-то — преувеличил, кое-что (невыгодное для меня) — преуменьшил, о чём-то вообще умолчал. Кое-что произошло не совсем так, как было, а кое-что, вполне возможно, и вообще не случилось на самом деле. Во-первых, я — писатель, и могу сочинить всё, что моей душе угодно, а во-вторых, я — человек, могу что-то и забыть. В-третьих, что-то произошло, возможно, вообще в другой, параллельной реальности. Так что, уж извини, дорогой читатель. Моё дело изложить факты, а твоё — выбрать, какие из них правда, а какие — немножко вымысел. Главное, чтобы ты понял, что реальностей много, выбираешь свою реальность только ты и какую ты выберешь, в той тебе и жить. Как-то так…

Первый раз я проснулся после девятимесячного сна, изгоняемый сильной и непреклонной мышцей из уютного и теплого маминого живота навстречу розовому рассвету некоторой надежды 60-х. Я тогда еще ничего не понял, кроме того, что мир вокруг меня сильно изменился и надо как-то привыкать жить в нем. В меня сразу ворвался поток ощущений — зрительных, слуховых, тактильных, вкусовых и еще Бог знает каких — и во всем этом надо было как-то разобраться. И еще не раз мне приходилось переходить в новую реальность. Я перебирался из одного подмира в другой: то, сопровождаемый сухой рукой бабушки, в реальность детского сада, то, ведомый на первых порах тёплой и родной рукой мамы, а потом — долгом ученика — в интересную и скучную, влекущую и отталкивающую, лживую и откровенную параллельную реальность школы. Я думаю, что реальность школы была все-таки параллельной. Если бы она была перпендикулярной — было бы совсем плохо. Потом в один прекрасный день, не без усилия уже своей воли и старания, я пробудился уже студентом и, уже будучи им, осваивал новые реальности ускоренных и перестроечных 80-х.

Из института я вышел анестезиологом-реаниматологом. Я уводил пациентов в глубокий сон и потом пробуждал их к новой жизни. Я был хозяином их снов. Мне это нравилось. Нравилось наблюдать, как пациент уходит глубоко в себя, как сужается его зрачок, делая пульс анестезиолога ровным и спокойным и обеспечивая ему его собственный спокойный сон в ближайшую ночь. Правда, сны в наркозе пациентам очень редко снятся. Но всё-таки это был сон, после которого следует пробуждение. Человек проваливается в забытьё, где не чувствует ничего, что с ним происходит и затем выныривает в этот мир немножко новым, без желчного пузыря или с новеньким блестящим тазобедренным суставом. Жизнь идёт дальше. Пациент не так много пропустил и сумеет быстро её нагнать. Правда, бывало и другое. Пациент не просыпался вообще. Такое иногда случается, к сожалению. Если человеческий дух бывает необычайно силён, то человеческая плоть предательски слаба и беззащитна. Какие-то несколько граммов свинца или пара ударов ножом способны превратить здоровое и крепкое тело, ещё час назад жившее и хотевшее жить, в бессмысленный мешок мяса, лежащий на операционном столе, из которого катастрофически быстро утекает жизнь, несмотря на все старания хирургов и анестезиолога. Тогда в отчаянии зрачок человека начинает расширяться, чтобы впустить как можно больше света в угасающий мозг и пробудить его. Если жизнь навсегда покидает тело, зрачок становится бездонной чёрной дырой, в которой можно увидеть только смерть. Смерть всегда абсолютно чёрная, потому что поглощает любой свет и оттуда нет никакого ответа. В этих редких, слава Богу, случаях мне хотелось верить, что смерть забрала только тело, а несколько Джоулей души улетели далеко, туда, где все время светло и где её уже не достанут ни свинец, ни нож, ни какая-либо другая грязь этого мира.

Вступив в большую жизнь и начав работать, в один прекрасный день я с удивлением для себя понял, что она, оказывается, обладает очень интересным свойством — она становится все сложнее и сложнее. Ты узнаешь всё больше и больше, умеешь что-то делать лучше и лучше, но это не упрощает твою жизнь, а только усложняет. Если пытаешься в ней разобраться, она обрастает всё большими знаниями, деталями, условиями, обстоятельствами и вопросами. В уравнении жизни появляются все новые и новые составляющие и коэффициенты, которые надо прибавлять, вычитать, умножать и делить друг на друга. К этому прибавляется ещё и опыт ошибок, висящий камешком на твоей шее. Вдобавок к этому, в этот период мутных реалий 90-х я пару раз на время проваливался куда-то вбок ещё в другую предметность, с искривлённым временем и пространством — гадкую больничную. Этот переход, отрезвляюще неприятный, произошёл, когда я нащупал вдруг у себя лимфоузел размером с пол-яйца (так было написано в гистологическом анализе биоптата на атипичные клетки, взятого из него). И это было не пробуждение, а наоборот, ступор. На сей раз причиной перемен был исключительно я сам, а, вернее, какой-то странный процесс, медленно, но непреклонно происходивший внутри меня, причем абсолютно без спросу. Такое иногда бывает, что организм начинает что-то делать, что идет в разрез с твоими планами — то зуб разболится ну совсем некстати, то спину потянешь или ещё что-нибудь. И вот, ты, беспомощный, пытаешься отдать команду своим мышцам, ищешь спасительную позу. Когда внешний мир живет не по твоим законам — это понятно и объяснимо. И даже когда твой собственный внутренний мир, твои собственные органы работают по-своему, это расстраивает, но ты знаешь, что с больной спиной или зубом можно справиться известными средствами. Но на этот раз в организме шёл непонятный процесс, который нельзя было уговорить анальгином, грелкой или ипликатором Кузнецова. Ты практически беспомощен перед тем, что сидит в твоём теле. Что является частью тебя, но чуждо тебе. В конце концов, искусные руки хирурга, а также достижения в области фармакологии вернули меня в нормальную жизнь, правда протащив через этап тошноты и рвоты. Но это бывает, на плохой дороге укачивает. Помогали соленые огурцы, квашеная капуста и церукал. Это нормально.

Затем жизнь вроде стала налаживаться и даже появились какие-то направляющие рельсы, чтобы не сбиться с пути, но так уж устроен мир, что ничего постоянного не бывает. Стечение обстоятельств, не без участия моей доброй воли, вновь привели к смене реальности. Заботливая рука свыше перебросила стрелку и рельсы привели меня в Германию, где я работал два года. Родина далёких и забытых предков серьёзно повлияла на мою психику и жизнь, сначала перемешав всё внутри, а затем расставив многое по местам. Примерно так происходит трансформация из куколки в гусеницу и далее в бабочку. Гусеница, нажравшись до отвала, уходит полностью в себя, чтобы переосмыслить прошлую жизнь и начать новую. Причём переосмысливает настолько кардинально, что превращается, как я прочитал в одной умной статье, буквально в бульон внутри кокона. Наверное, природа придумала такой трюк специально для полного стирания памяти, чтобы будущая бабочка, сотворив себе из белкового киселя не только новое тело, лапки и главным бонусом красивые крылья, но и новую память, могла свободно и легко летать, забыв навсегда про ползучее прошлое. Люди, к сожалению, не бабочки, и все воспоминания о предыдущей жизни на Родине остались при мне, правда во многом изменили оценку и эмоциональную окраску. Смена страны, не вызвав во мне особо сильных ностальгических реакций, произвела кое-какие существенные и необратимые структурные изменения. Вряд ли до этого я был похож на яйцо, но в Германии я стал гусеницей-эпикурейцем, радующейся жизни и уверенно и планомерно набирающей вес. Бабочкой с крыльями я стал потом, когда я попал во Францию. Но об этом позже.

Пока же, для прохождения стадии гусеницы, я начал работать анестезиологом-реаниматологом в больнице одного северо-западного немецкого городишка. Город был тихим и небольшим, по московским меркам. Обойти его можно было за час. Если растягивать удовольствие, кушая по дороге мороженое и читая все таблички на домах о принимающих адвокатах, советниках по налогам и врачах — за два. Но больница была внушительная, районного масштаба. И в ней занимались практически всеми макро- и микропроблемами организма, доступными для выявления качественными немецкими приборами и точной немецкой лабораторией. Не было только кардио- и нейрохирургии. Как любая работа в Германии, работа врача представляет собой конвейер. Но хорошо налаженный и обеспеченный. И, как ни странно, работа на таком конвейере своей высокой эффективностью существенно повышает самооценку на определённом этапе развития человека. У меня был как раз такой этап и гусеница, подпитываемая сознанием собственной важности и умелости, развивалась очень успешно. Она толстела, в комфортных условиях оттачивала трудовые навыки, учила язык и в свободное от радостного труда время потребляла благотворно воздействующее на весь организм и на лимбическую систему добротное пиво и познавала окружающий мир с доступной ей высоты. Окружающий мир радовал предсказуемостью, сравнимой с графиком отливов и приливов, который знает наизусть любой житель любого приморского города. Упорядоченность, возведённая в ранг закона, была во всем — расписании движения автобусов, воскресных прогулок соседей, открытия магазинов, уборки улиц. Изредка, конечно, случались сбои. Человеческая жизнь, даже немецкая, пока далека от совершенства космических циклов. Кто-то внезапно заболевал, где-то случался пожар или авария и тогда размеренный статус города нарушал тревожный и чуждый вой сирены. Город бросал нужные силы на устранение деструкции, восстановление заведённого порядка и расписания, трудолюбивые немецкие пчёлы в красивой униформе пожарных, врачей, полицейских или рабочих выстраивали повреждённые ячейки местной кристаллической решетки мироздания, сирена смолкала и вскоре жизнь текла, как и прежде, степенно и величаво, как Рейн в районе Майнца.

Немецкая реальность нравилась мне, пожалуй, больше всех предыдущих. Внешний порядок очень способствовал установлению внутреннего порядка. Очутившись в Германии, в данности, отличной от российской, вдруг понимаешь, что существует, оказывается, нормальная жизнь с нормальными закономерностями. Гусеницам открываются заманчивые и, самое главное, хорошо предсказуемые перспективы. Они понимают, что деревьев и кустов хватит на всех, пусть не элитных сортов, но обычной, средней калорийности, и их счастливая насекомая старость обеспечена. Есть, конечно, определённые проблемы, но алгоритмы их решения тоже изучены и налажены. В этом ключе я и обживался, старательно работая, как и положено настоящему немцу. В свободное время я ездил по Германии, заезжал тройку раз к родственникам в других городах и общался с немцами. Последнее, учитывая, что я приехал в Германию совершенно один, не только доставляло мне удовольствие, но и было жизненной необходимостью, особенно на первых порах. Моя не очень коммуникабельная натура, перемещенная в чуждое по рождению, воспитанию, устройству и языку государство и испытывавшая в начале сильный дискомфорт и фрустрации, сумела-таки мобилизоваться и найти удовольствие от общения с немцами. Этому немало способствовало положительное и внимательное отношение большинства их ко мне, за что я очень благодарен им до сих пор, особенно Аньес и Штефи. Я, конечно, тешу себя надеждой, что и они с положительным настроем (а Аньес и Штефи с чуть учащенным сердцебиением) вспоминают время, проведённое со мной. Но это уже неважно. Новая реальность часто стирает своим ластиком старые дорожки и путает след. Оглядываешься назад, и понимаешь, что иногда бывает трудно рассмотреть прошлое через тот бурелом, который ты прошёл по дороге из одной реальности в другую. Оно было, это светлое прошлое, но сделало своё светлое дело и прошло. Кстати, в Германии я понял одну истину. Женщина в Германии такая же женщина, как и у нас. Она всегда даст больше, чем её просят. И в хорошем и в плохом. Это её неотъемлемое свойство.

В больнице сложилась одна компания молодых людей, в которую меня со временем приняли. Она получилась интернациональной, так как там оказались кроме меня и десятка коренных немцев ещё два поляка, серб и словак. Общались мы свободно, никого не волновала национальная принадлежность, хотя без шуток в национальный огород каждого не обходилось. Но шутки были безобидные. Все были равны. Периодически компания ходила по пятницам в бар. Обычно пили пиво, но по особым поводам переходили на текилу. Я не всегда присоединялся к ребятам, потому что часто дежурил по пятницам. Помню, на второй раз моего участия в посиделках, на этапе присматривания ко мне, разговор зашёл о России, политике, водке и прочих российских атрибутах. Немцы осторожно изучали меня с нерабочей стороны. С жизнью в России в целом они уже были в основном знакомы по рассказам иммигрантов, работавших в клинике кто врачом, кто санитаром. Я лишь закрашивал некоторые оставшиеся белые пятна в знаниях немцев о далекой холодной стране. После того, как мы подробно выяснили, как, с чем, с кем и по какому поводу надо пить водку, что пить на следующий день и как остановиться, с водки мы перешли на баню и потом на русских женщин. Юрген, больничный ловелас и врач-уролог без комплексов, близко знакомый с половиной медсестёр в клинике, спросил, как охмурять русских девушек и как они вообще в сексе. Тут я вспомнил фразу какой-то нашей женщины на одном из первых телемостов между СССР и США о том, что в СССР секса нет. С делано грустным лицом я её повторил. Повисла неловкая тишина, но я быстро объяснил ситуацию. Компания ржала долго. На следующий день фразу об отсутствии секса в России знала уже вся больница и ещё пару недель мне в шутку сочувствовали, кое-кто предлагал помощь в этом деле, адреса и т. д. Я подыгрывал и говорил, что это было в СССР и что сейчас, после падения железного занавеса ситуация потихоньку нормализуется и что, в принципе, я, знакомый с успехами Германии в съемках видео на эту тему (только понаслышке, конечно же), и приехал, чтобы восполнить пробелы в прошлом и основательно перенять богатый немецкий опыт.

Часто я ходил в кафе в другие районы, где меня никто не знал. Я садился в углу, делал заказ — что-нибудь лёгкое с бокалом пива или вина — и наблюдал за людьми. Отсутствие знакомых освобождало меня от необходимости вести разговор и делало меня сторонним наблюдателем жизни, текущей пред моими любопытным глазами. Играла музыка, люди общались между собой, вспоминали прошлое или сегодняшний день, строили планы, заводили знакомства, иногда выясняли отношения. Они общались словами, глазами, движениями. Всё тело и даже часть пространства вокруг человека преобразовывались и представляли собой маленький живой театр при свечах, где играли ещё не написанную пьесу. Невидимый автор писал текст на ходу, и пьеса игралась только один раз. Тёплый свет свечей подчеркивал игру актёров, музыка тихонько подыгрывала действию, официанты быстро и умело, как фокусники, меняли реквизит, разговор тек невидимыми потоками, улетая вверх. Завтра будут другие актёры, другие драмы, другая микрореальность. Это жизнь. Это нормально.

Иногда вечерами или даже ночью, если на следующий день у меня был выходной, я просто гулял по городу. Город напоминал мне спящего великана, распластавшегося на огромной кровати. Как всякий спящий человек подаёт во сне признаки жизни — храпит, подрагивает ногой и ворочается, так и город давал о себе знать то сиреной скорой помощи, то свистком полицейского, то звуком закрывающейся двери или мусорного бака. Это тоже нормально. Любое одушевлённое существо подаёт признаки жизни. Город тем более. Но кроме этих звуков ничто больше не мешало мне изучать его ночную сторону жизни. Люди запирались в своих домах и город уходил в себя. Пустые улицы удивлённо встречали блуждающего одиночку, но пускали прогуляться по своим извилистым маршрутам.

Я любил такие прогулки в одиночестве. Одиночество! Я мог бы написать о тебе поэму. Я благодарен тебе, как величайшему дару, не сравнимому с золотом самой богатой сокровищницы. Одиночество, отделяя меня от мира себе подобных, стирало границу между миром фантазий и реальным миром и открывало мне врата в другое пространство — без времени и направлений, без начала и конца. Одиночество научило меня думать и не думать. Молиться и медитировать. Одиночество посылало мне крепкий ветер свободы в лицо, я расправлял крылья, делал шаг в пропасть и парил в восходящих потоках вдохновения высоко над землёй, там, куда не может подняться ни одна тварь земная ни наяву, ни во сне.