Бесплатный фрагмент - Про жизнь, про слёзы, про любовь

Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать. Евгений Евтушенко

Сёстры

— Све-е-еточка, Све-е-еточка! Бе-бе-бе-бе-бе-бе!..

Блямс! — Томкин портфель взлетел к потолку, по пути выплёвывая из себя все внутренности, и, спикировав на широкий подоконник, звякнул металлическим уголком о стекло. Ещё бы чуток и как раз в «ваньку мокрого» угодил. Уж тогда бы ей угла не миновать. А виновата она, что ли, что ей портфель купили? Был бы ранец, как у Светочки, она бы тоже его берегла. Но летом к школе в их посёлок завезли только такие портфели, вот и ходят все первоклашки с одинаковыми оранжево-крокодиловыми квадратами. У Томки в классе только у одной девчонки розовый ранец с ну-погодишным зайцем, ей бабушка из города привезла…

— Что там такое, Томка? Люську разбудишь. В угол захотела? — раздался из кухни сердитый голос матери. Томка насторожилась: нет, мать не видела её броска, она продолжала громыхать посудой за большой голландской печкой.

— Бе-бе-бе! — уже потише передразнила Томка, высунув свой острый язычок. — Мамиха-карамиха!

Однако книжки и тетрадки, разметавшиеся по всей комнате, быстро подобрала и сложила на столе. Покривлявшись ещё немного в сторону двери, нехотя открыла букварь на страничке, где «ма-ма мы-ла ра-му».

До школы Тамара читать не умела, и это тоже было поводом для взрослых ставить ей в пример старшую сестру, которая научилась читать в пять лет и с тех пор всё время ходила с книжкой. Она и Томку хотела научить, да та отказалась. Зачем тогда в школу ходить? Уж за десять-то лет всяко читать и писать научишься.

Простым карандашом Тома дорисовала букварной маме две косы с бантиками. Нет, бантики надо красные. Как у Светки. Оглянувшись на дверь, из Светочкиного ранца — прежде погладила его и завистливо вздохнула: красивый какой, как новенький! — достала фломастер. Свои она давно потеряла, но матери сказать боялась. Опять будет выговаривать: «Вот почему у тебя, Томка, всё не как у людей? Почему Светочка ничего не теряет?»

— Све-е-еточка, Све-е-еточка! Бе-бе-бе-бе-бе-бе! — опять завелась Томка и, со злостью переломив красный фломастер, схватилась за зелёный. За этим занятием мать её и застала.

Стоя в углу, Томка отковыривала штукатурку и бросала ошмётки в цветочные горшки. Да и никакие не горшки это были. Мать связала крючком смешные белые юбочки и надела их на жестянки из-под повидла, в которых сидели разлапистые герани, фикусы и «мокрые ваньки».

— Ну, хромоногий, ну, быстрее же! — Томка нетерпеливо всматривалась в круглое лицо потрёпанного будильника, потерявшего ногу из-за своей настойчивости при побудке отца с тяжёлым похмельем.

Дзззинннь!

От звонка в дверь Люся вздрогнула: даже незваные гости сначала заявляли о себе по домофону.

— В глазок посмотри, — командирский голос мужа прозвучал одновременно с лязгом задвижки, Люся была торопыгой.

— Томка?! — удивилась-обрадовалась Люся. — Что стряслось, Томка? Ты откуда?

Люся с тревогой смотрела на сестру и не узнавала её. Тамара всегда выглядела подтянутой. Люся ни разу не видела, чтобы она вышла на улицу без макияжа. Сейчас же перед ней стояла поникшая женщина, похожая на раненую птицу: стриженая голова на тонкой шее склонилась вправо, под глазами тёмные круги, усиленные размазанной по лицу тушью.

— Приехала вот, — Тамара неловко ткнулась Люсе в плечо и вдруг крепко обняла её. От неожиданной ласки обычно суровой сестры Люся, у которой с детства были «слёзки на колёсках», заплакала.

— Ну, что у вас тут, сестрички? Хоть дверь-то закройте. Здравствуй, Тамара, проходи давай, — весёлым голосом Лёня явно пытался разрядить обстановку, — А ты, Люсь, чаю бы поставила, что ли. Или винца какого достань. Сестра ж приехала…

— Я к вам, это… не знаю, на сколько… — Тома провела рукой по глазам, размазывая остатки туши. — Не прогоните?

— Да о чём ты говоришь? Давай проходи на кухню. Будь как дома…

— … да не забывай, что в гостях, — тихо продолжила Тома и, улыбнувшись, пояснила, — Так наша бабушка говорила.

— Ну-ну, всё нормально! — Леонид, поймав глазами взгляд жены, вопросительно поднял брови: что, мол, случилось? Люся пожала плечами: не знаю.

Чаепитие обстановку не разрядило. Тамара молча смотрела в свою чашку, забывая сделать глоток, а у Люси как будто слёзный краник открылся: время от времени она быстро проводила салфеткой по щеке. Устав безрезультатно развлекать жену и свояченицу, Лёня допил чай и вышел из кухни. Сёстры остались одни.

Люся видела, что у Томы что-то случилось, однако расспрашивать не решалась. Тамара, в свою очередь, понимала, что должна как-то объяснить свой неожиданный приезд, но подходящих слов, чтобы начать, не находила…

— Знаешь, Люсь, — заговорила наконец, — бабушку я часто вспоминать стала. И всех нас в детстве. Вот сейчас я как будто опять в баньку убежала вместе со всеми. Помнишь, как бабушка нас там от отца прятала?

Угол между окном и дверью в комнате, считавшейся детской и бабушкиной, был местом отбытия наказания для всех сестёр, но чаще всего там стояла Томка. Как-то раз часа два простояла — мать просто забыла про неё. Хорошо, что Света принесла ей втихаря кусок хлеба с маслом, а потом ещё постояла вместо неё, пока Томка сбегала в уборную. С тех пор мать, когда наказывала дочку, завела моду ставить перед ней будильник, чтобы по его звонку Томка сама могла выйти из «заключения».

Срок её стояния подходил к концу, но стрелка двигалась всё медленнее, а на последней минуте совсем остановилась…

— Томка, — влетела в комнату испуганная Люська, — бежи скорее в огород, бабушка велела. Папка пьяный домой идёт…

Не дослушав сестричку, Томка стриганула из дома. Отца она пуще всего боялась. Трезвый он был хмурым и молчаливым и всё время книжки читал. А пьяному на глаза лучше не попадаться. В воскресенье тётя Ира не доглядела, так у Томки до сих пор плечо побаливает.

Тётя Ира жила за стенкой. Вечерами она сидела у окна, выходящего на дорогу, и ждала с работы своего мужа дядю Витю. Завидев высокую худую фигуру Томкиного отца, прихрамывающего и шатающегося из стороны в сторону, тётя Ира громко стучала в стенку. Пьяного отца боялись все, даже соседи. Он мог схватиться за ружьё и начать палить из окна. А больше всего его боялась Томка: под пьяную руку отец её лупил. Только её, Томку, и лупил. А Светочку свою любимую ни разу не стукнул. И Люську тоже не бил. Но Люська всё равно отца боялась, даже когда была совсем маленькой. Как он на Томку закричит, у малышки губёнки сразу синеют и трясутся, и бабушка её тут же уводила в огород. И Томка за ними бежала. А мать всегда ещё раньше пряталась — сразу после тёти Ириного стука в стенку и убегала. Потому что уж мамушке-то первой всегда доставалось.

За огородом у них стояла банька — кособокая избушка из почерневших от сажи брёвен, сколоченная отцом сикось-накось, как говорила бабушка. Там они и прятались. Электричества в бане не было, в предбаннике под лавкой стояла керосиновая лампа. Однако, когда там скрывались от отца, свет зажигать боялись. На гвоздях висели старые тулупы и какие-то тряпки, в них можно было завернуться и переждать «грозу». Иной раз девчонки прямо на полках и засыпали, и тогда бабушка, чтобы не будить их, оставалась с ними до утра.

Отец никогда не пытался их разыскать или преследовать на улице, гонял он их только в доме. Видимо, выгнав семью, он уже чувствовал себя победителем, хозяином, а больше ему ничего и не надо было. Когда, накуролесившись вдоволь, отец заваливался спать, домочадцы выбирались из убежища.

Бывало, что отец приносил поллитру с собой и выпивал её дома, в такие дни он был весёлым, и никто никуда не бежал. Отец сидел за столом, на котором стоял стакан с водкой, лихо наяривал алюминиевыми ложками по своей коленке и красивым волнистым тенором затягивал:

«Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская,

А деда мой Калинин Михаил.

Мы жили весело в Москве на Красной площади…»

Томке нравилось слушать, как поёт отец, хотя открыто проявлять свой интерес она не решалась: слушала заливистое пение отца из своей комнаты.

Бабушка рассказывала девочкам, что отец «сидел в лагере». Внучки наперебой расспрашивали: как это — сидел? А в каком лагере? В летнем, что ли? А туда, что ли, больших тоже принимают? Или он, что ли, маленький был?

— Ну, вас, девки, — отмахивалась бабушка, — малы ещё. Смотрите, при нём чего не ляпните! Тише, — прислушивалась вдруг бабуля, — не Ира шумнула?

— Я часто думаю, Люсь, как хорошо, что у нас была бабушка. Если бы её не было, нам бы совсем плохо было…

Их бабушка — неграмотная деревенская женщина, ещё не старая, ей было в то время чуть за 50, была их щитом и мечом, их ангелом-хранителем. Она не боялась зятя и храбро бросалась на защиту своей единственной непутёвой дочери и, как могла, оберегала своих внучат. Со всеми своими вопросами, со всеми детскими радостями и бедами девчонки бежали к бабушке, и она им объясняла, рассказывала, убеждала, отговаривала. На своём, деревенском, не всегда понятном языке.

— Том, а я сейчас вспомнила, — Люся попыталась улыбнуться, — как ты у бабушки что-то про отца всё выспрашивала. Я хотела подслушать, да Светка меня прогнала. Уж я щипала её, царапала и даже укусила, но она всё равно меня из кухни утащила…

— Бабушка-а-а, а почему меня папка не любит? Светочку-то с Люськой лю-ю-юбит…

— Ну, дак ить… — бабушка стала рьяно помешивать в кастрюльке, стараясь увести разговор в сторону. — Ну вот, заболталась с тобой, чуть суп не уплыл…

— Ну, ба-а-абушка-а-а, ну почему-у-у? — Томка отступать не собиралась.

— Ну, дак… Почему… Потому что Светочка старшая, а Люська мала ещё. И походят они на него… Да кого он любит-то? — рассердилась вдруг бабушка, — Он и себя-то только по праздникам любит! Ты бежи, Томка, играй, недосуг мне с тобой тут. Да и мала ты ещё…

Томка нехотя отступила. Оглянувшись и прислушавшись, убедилась, что дома никого нет, и тихонько зашла в родительскую комнату.

Их щитковый дом представлял собой прямоугольник, разделённый на четыре квартиры: две входные двери с крылечками с одной, короткой, стороны прямоугольника, две — с противоположной. По длинной стороне прямоугольника шли окна: четыре окна двух квартир выходили на улицу, другие четыре смотрели в сторону леса. Когда соседняя квартира освободилась, отец вырубил в стене дверь, и теперь у них было целых четыре комнаты паровозиком, все окошки с видом на лес и два крыльца по разные стороны дома.

В комнате родителей у окна висело зеркало. Чтобы заглянуть в него, Томке пришлось подтащить табуретку и взобраться на неё. Из блестящего квадрата на Томку глянула веснушчатая мордашка с серыми глазами в пушистых ресничках и пухлыми губёшками, вытянутыми от усилия в трубочку. Собранные в пучок на макушке волосы-соломинки выбились из-под резинки и торчали в разные стороны. Бант развязался, и один его конец спадал на лоб. Не понравившись себе в зеркале, Томка спрыгнула с табуретки и опять побежала к бабушке на кухню:

— Бабушка, а что такое небаская?

— Небаская-то? Ну, не больно красивая, значит.

— А я, что ли, небаская?

— Кто тебе сказал?!

— Я слышала, как тётя Ира тебе говорила, что я у вас небаская.

— Дак слушай ты её больше! Тётю Иру-то… У неё девок-то нет, вот она и мелет чё ни попадя. — Бабушка распустила ленту, пригладила пятернёй Томкины вихры и завязала бант. — Да ты у нас, Томка, красавица! Стрясённая только…

Томка вприпрыжку понеслась на табуретку и стала вновь критически разглядывать в зеркале корчившую рожицы девчонку с нахмуренными бровями: нет, Светочка всё равно лучше. У неё две косы. И ленточки красивые, красные. И учится она на пятёрки. И отец её любит. А всё потому, что она старшая.

— Тома, а ты помнишь, как звали соседского мальчика, который утонул? Когда его хоронили, такой запах противный стоял: смесь тройного одеколона и хвои, до сих пор не переношу эти запахи. Потому и ёлку живую не люблю дома ставить…

— Томка-а-а, ну, То-о-омка! — Тома стояла на табуретке и внимательно вглядывалась в зеркало, не обращая внимания на Люсю, теребившую её за подол.

— Томка же! — Люся больно ущипнула сестру за ногу. — Пошли скорей на улицу, там уже Вовку хороняют.

Услышанная новость заглушила боль щипка. Соседский Вовка, Томкин одноклассник, утонул несколько дней назад. Его долго искали по всей Каме и нашли только вчера. Томка колобком скатилась со своего постамента и рванула на улицу.

Перед соседним домом собрался почти весь посёлок. В доме в голос выла Вовкина мать. Протолкнувшись в сени, Томка чуть не задохнулась от удушливого до тошноты запаха свежей хвои и одеколона, которым обильно поливали всё вокруг, чтобы хоть как-то заглушить смрад, идущий от Вовкиного полуразложившегося трупика.

Тётя Ира держала за руку Вовкину сестрёнку и, поглаживая другой рукой по кудлатой головёнке, приговаривала:

— Не плачь, Надёна, ты теперь старшая…

Вечно сопливая Надёна и не думала плакать, она с любопытством оглядывалась, наматывая на кулак зелёную верёвку и утирая руку о подол. Честно сказать, Надёна была даже рада, когда Вовка пропал. Он вечно колотил её по спине и заставлял сидеть дома с младшим братом. «Хоть бы его совсем не находили, — думала Надёна, — А то полежит, полежит в красном ящике, да как встанет да как ткнёт в спину».

— Томка, — обрадовавшись подружке, Надёна выдернула руку из тёти Ириной и, ткнувшись склизким носом Томке в ухо, зашептала — А Вовка правда больше не оживёт? Честно-честно? Тётя Ира сказала, что я теперь старшая. Теперь буду Петьку лупить.

Толпа, качнувшись, стала медленно подаваться из дома. Над головами плыл обтянутый красной тряпицей гроб — маленький, как будто не всамделишный. Из него свисали берёзовые ветки, еловые лапы и редкие полевые ромашки. Тётки вывели под руки Вовкину мать. Она была маленькая и смешная, как утица: спереди необъятных размеров грудь колесом, а сзади — такой же величины оттопыренная задница. Она уже не рыдала, а лишь судорожно и протяжно всхлипывала, из глаз, как будто стеклянных, тонкой струйкой безостановочно вытекали слёзы.

— И эта здесь! — оказавшаяся рядом бабушка, крепко державшая за руку Люсю, строго глянула на внучку. — Чё вы здесь потеряли? Отец увидит, прибьёт. Ну-ка, бери Люську и марш домой. Светочка дома, она вас накормит.

— Светочка, Светочка, — сложив губы куриной жопкой, начала было Тома, но замолчала. Бабушку дразнить ей не хотелось. Перехватив руку сестры, сердито потянула за собой. Люська стала было упираться и щипаться, но Томка наподдала ей разок, и та покорно пошла следом, размазывая по щекам слёзы.

— Тома, — боясь взглянуть на сестру, спросила Людмила, — а со Светочкой-то… это же в тот день случилось?

— Ага… — Тамара помолчала и вдруг посмотрела сестре прямо в глаза. — Люсь, это ведь я её…

Тёти Ирины слова, что теперь, когда Вовку похоронили, Надёна стала старшей, крепко засели в Тамариной голове. Весь вечер она тихо сидела у окна, подперев левую щёку рукой. Бабушка решила, что на неё так повлияла смерть Вовика, но Томка давно о нём забыла. В её бестолковой на учёбу, но сообразительной на шалости головёшке зарождалась не по-детски коварная идея.

— Только бы не уснуть раньше всех, — переживала Томка, выглядывая из-под одеяла в ожидании, когда сёстры угомонятся, и бабушка потушит свет. Родителей дома не было: у соседей на Вовкиных поминках уже орали пьяные песни.

Июньские вечера в северном посёлке на Каме светлые, темень занавешивала окошки только ближе к полуночи. Поэтому, когда в детско-бабушкиной комнате стало слышно лишь сонное сопенье, Томка вынырнула из-под одеяла, по привычке осторожно подоткнула им спавшую рядом с ней на кровати Свету и на цыпочках направилась вдоль окон в сторону кухни.

Идти было страшно. За окнами был лес, который даже светлым солнечным днём пугал своей загадочной тенистостью и разными непонятными звуками. Лесом детей пугали, чтобы, не дай бог, не забегали туда. Пугали водившимися там волками и медведями, топкими болотами и трясинами, вероятностью заплутать и никогда оттуда не выйти. Сейчас, в полутьме, лес выглядел и вовсе зловеще: то высвечивался полной луной, появлявшейся из-за туч, то вновь погружался в глубокую черноту. Разгулявшийся за окнами ветер резвился с сонными облаками, вынуждая их перемещаться под его напором то в одну, то в другую сторону. Он нахально заигрывал с тоненькими берёзовыми листочками, и те пугливо трепетали в его дыхании.

Путь от кровати до кухни показался вечностью. Томка открыла заслонку, из печки полыхнуло жаром. Печка топилась и летом: на ней бабушка варила обеды, ужины и завтраки. Да и от леса к ночи тянуло прохладой, если не топить, спать было бы холодно. А дрова — вот они, лес рядом. С трудом подняв тяжёлую кочергу, сунула её в горло печи: там всё ещё поблёскивали искорки былого огня. Томка завороженно смотрела на маленькие язычки пламени, обволакивающие чёрную ногу кочерги. Она почти успокоилась, забыв и про окна, и про лес, и про всё остальное.

— Ку-ку! — проснулась и выглянула из часов кукушка. Томка вздрогнула и быстро зажала себе рот, чтобы не закричать. В груди что-то сильно застучало. Томка быстро ухватила кочерёжку бабушкиным фартуком, вытянула её, и, с трудом удерживая перед собой, медленно пошла в комнату. Стало ещё темнее: тучи полностью закрыли небо. Ветер завывал, как мультяшный волк, только ещё страшнее. Тяжёлая кочерга жгла руки даже сквозь тряпку. Хотелось её бросить и бегом кинуться под одеяло к Светочке. Но Томка, упрямо сжав губёшки, твёрдо шла к своей цели.

Занесённая со всего маха кочерёжка опустилась на голову спящей сестры. Светочкин вскрик и запах палёных волос разбудил только бабушку. Люська, вздрогнув во сне, повернулась на другой бок и опять тихо засопела. Томка в испуге отбежала в угол и вжалась в него. Бабушка включила свет, и они обе с ужасом смотрели, как от Светочкиной головы ползёт блестяще-тёмная змейка…

Люся еще в школу не пошла, когда отец уехал к своей сестре в город.

— Хоть бы уж не возвращался, жил бы себе там, — приговаривала бабушка.

Отец и не вернулся, устроился в городе на работу, но вскоре стал настойчиво звать к себе семью. Мать тут же засобиралась, как бабушка её ни отговаривала. Сама бабушка ни за что не хотела с ними ехать, да девчонок стало жалко. Здесь, в городе, мать с отцом года через два всё-таки разбежались. Каждый стал устраивать свою личную жизнь, а девочки остались с бабушкой. Так и выросли без отца, без матери. Худо-бедно, но бабушкиной заботы и любви хватило на всех.

— Виновата я, Люсь, перед Светочкой. Она ведь знала, что я её кочергой убить хотела, но ни разу никому об этом не сказала. —

Тома помолчала и тихо добавила:

— Я и в самом деле могла её убить…

— Ты же чуть не убила сестру. Что ж ты творишь-то, Томка? — только и сказала ей бабушка. — Слава богу, что силёнок не хватило выше кочергу-то занести.

Рана оказалась небольшой, кочерга лишь скользнула Светочке по затылку, но крови было много. Бабушка сбегала за тётей Ирой, которая была медсестрой, и они, быстро обработав рану, заклеили её пластырем. Правда, на затылке пришлось выстричь клок волос, и Света долго заплетала волосы в одну косу, отдав вторую красную ленточку Томке. Но радости от красивой ленточки Томка не испытала.

Бабушка велела им обеим тогда молчать, отцу-матери ничего не рассказывать.

— А то ить отец её точно убьёт за тебя, — сказала, обращаясь к Светочке.

Они и не подозревали, что маленькая Люся от крика Светочки проснулась, но по привычке крепче зажмурила глазёнки и притворилась, что спит. Пока бабушка и тётя Ира копошились возле Светочки, Люся приоткрыла один глаз и взглядом наткнулась на сидевшую в углу под окном Томку. Она сидела там непривычно тихая и испуганная, и Люсе стало так жалко её, даже жальче, чем Свету. Люся закрыла глаза и перед тем, как действительно заснуть, повторила про себя, как клятву, бабушкины слова: нельзя никому рассказывать, а то отец Томку убьёт.

Ни отец, ни мать так ничего и не узнали. А у Светланы у основания черепа навсегда остался небольшой шрамик, вокруг которого не росли волосы…

— Как хорошо, что я с тобой поговорила, Люся. Жалко, со Светой вот не успела. И с бабушкой… — сонно проговорила Тамара, когда Люся заботливо подоткнула ей одеяло.

Люся зашла на кухню и стала убирать со стола. На душе было тревожно — сестра так и не сказала причину неожиданного приезда, да и вела себя как-то странно.

Заметив лежащую на столе сложенную вчетверо газету, Люся машинально развернула её: из траурной рамки на неё смотрела старшая сестра.

— Све-е-еточка-а-а-а!

Без вести пропавший…

— Бабы, Анфиску не видали? — Близоруко щурясь, Роза вглядывалась в толпу женщин, каждый вечер ожидавших письмоносицу у кромки поля.

Стояла глубокая осень, но картошка была ещё не вся выкопана, и женщины дотемна ковырялись в холодной грязи, стараясь поспеть до заморозков. Рабочих рук явно не хватало, все мало-мальски здоровые мужики были на фронте. Четвёртый месяц шла война, и хоть деревня была невелика, всего-то десятка два дворов, однако уж три похоронки пришли. И из соседних деревень чуть ли не каждый божий день ветер доносил отголоски протяжных женских рыданий.

Услышав Розин вопрос, каждая из женщин облегчённо выдохнула: сегодня беда прошла мимо.

— Анфиска дома сёдни, свёкор у неё совсем плох. Чё стряслось-то? — Запоздало крикнула Ульяна, но Роза уж убежала далеко вперёд, часто припадая на левую ногу.

Беда-бумага пришла в избу на другом конце деревни, там в голос ревела Анфисина свекровь: её сын Павел пропал без вести. Обессиленный болезнью свёкор молча смотрел в угол с иконами, только по морщинистым щекам его катились слёзы. Анфиса же ни слезинки не уронила, только как каменная сделалась.

— Ты бы поревела, Анфиска, полегчает, — уговаривала её Ульяна.