Бесплатный фрагмент - Призванные к другой жизни

Призванные к другой жизни

«Иди к нам, ты нам подходишь»

Я — русский. И значит, категорически не француз, не японец, не мексиканец. А каждый из них категорически не русский. Я всем им противопоставлен. Есть мы, русские, и есть все остальные: эскимосы, немцы, перуанцы, зулусы. Все они противопоставлены русским. А русские противопоставлены всем этим народам вместе и каждому из них в отдельности. А вот насколько справедливо это в отношении белорусов и украинцев? В какой-мере: ведь мы, например, все-таки не до конца, не до тонкостей понимаем язык друг друга. Однако, не всегда улавливая оттенки, мы всегда уразумеем смысл родственной славянской речи. Отчасти мы противопоставлены, но в большей степени комплиментарны. Комплиментарность — это подсознательная симпатия. «Иди к нам, ты нам подходишь», — могут сказать русские украинцу и белорусу, украинцы — белорусу и русскому, белорусы — русскому и украинцу. Никому другому мы — ни по отдельности, ни вместе — сказать этого не можем. Никому! Не только далекому австралийскому аборигену, но и славянину южному — македонцу, болгарину или славянину западному — поляку, чеху.

Впрочем, не подходить друг другу мы попросту не можем. Мы части одного целого, ветви одного древа. Сему этническому дереву, как говорят историки, две тысячи лет. Они считают с первых славянских памятников, а они известны со II века. Были ли славяне до этого? Скорее, были праславяне, которых византийцы называли антами, а древнерусские летописцы — полянами, был маленький народ, который, выйдя из карпатских лесов, умножился и распространился со временем до берегов Балтийского, Эгейского и Средиземного морей, залил весь Балканский полуостров, а главное для нас, осел на Днепре. Славянская экспансия, по свидетельствам исторических источников, началась в IV веке, длилась до середины VI века и закончилась слиянием с племенами, которые уже жили на Днепре.

К концу VIII века оформился древнерусский этнос и скрепляющее его древнерусское государство. В ХII веке Киевская Русь фактически сошла с исторической сцены. Раскол древнерусского этноса произошел в ХIV веке. Северо-восточные русичи слились с мерей, муромой, вепсами и тюрками из Великой степи — образовались русские. Юго-западные перемешались с литовцами и половцами — образовались белорусы и украинцы. Три народа стали тремя ветвями единого древа, древнерусский этнос вырос в российский суперэтнос, ему снова понадобилась общая политическая, военная, экономическая организация, которая сложилась тогда, когда в ХVII веке в состав русского государства постепенно втянулись Белоруссия и Малороссия.

Куда подробнее историческая канва изложена в исторических сочинениях. Однако многочисленные и красочные подробности былого совершенно неоднозначны. Серьезные, проверенные факты иллюстрируют мысль о единстве наших народов, об общности нашей судьбы. Не менее значительные примеры свидетельствуют об обратном. Возьмите хотя бы историю воссоединения Украины с Россией. К каким умозаключением она должна нас подтолкнуть?

Ни расчета, ни обиды, ни мести

Богдан Хмельницкий, как и казачьи вожди до него, не раз обращался к России с просьбой о присоединении терзаемой поляками Украины, однако московское правительство колебалось. И понятно, почему. В Речи Посполитой видели союзника в борьбе со Швецией, закрывавшей России выход к Балтике. Уважить просьбу Украины означало превратить сильную Польшу из союзника в злейшего врага. Москва копила силы для войны со шведами в Прибалтике, а тут пришлось бы воевать на два фронта!..

Для решения головоломной задачи созываются два Земских собора. Собор 1651 года уходит от решения, Собор 1653 года высказывается за принятие Малой Руси «под высокую руку государя всея Руси» — вопреки насущной необходимости «прорубить окно в Европу». Едва окрепшая Россия вступает в четырнадцатилетнюю войну с Польшей Удар царских войск в белорусском направлении отвлекает основные польские силы, что позволяет казаком очистить от шляхты всю Украину.

А дальше случается измена. По призыву преемника Богдана Хмельницкого гетмана Выговского к самостийности малороссийские города изгоняют москалей. Как и следовало ожидать, самостийность мгновенно оборачивается зависимостью от Польши. Все возвращается на круги своя. Рада сбрасывает Выговского, избирает гетманом Юрия Хмельницкого, бьет челом перед царем о возобновлении «статей» Переяславской рады и о помощи против Речи Посполитой. Московское войско опять вступает на Украину и… опять случается предательство — на сей раз казацкой верхушки.

Измен будет еще много. Еще много раз будут собираться Рады. И новых гетманов будет много. Под их властью растерзанная междоусобицами Украина превратится в сплошную руину. Выйти из смуты без помощи России Украина уже не могла. Она снова просит московское правительство ввести войска, но Москва, ссылаясь на прошлые «воровство и измены», отказывается. Тогда малороссийские мещане соглашаются на правление царя «по всей его государственной воле» — так же, как и всеми прочими землями и городами царства. Украина готова войти в Россию на условиях безусловного подчинения и только на таких условиях Россия возвращается на Украину.

Первый и главный вывод из этой истории таков: она, история, не могла бы разыграться, скажем, в британском мире, в отношениях, допустим, между Англией и Шотландией. Там, где нет друзей или врагов, есть только интересы, подобное немыслимо, там главенствует прагматизм, целесообразность, соображения государственной выгоды — все то, чего не обнаружишь в отношениях между Москвой и Малороссией. В них не заметно ни расчета, ни обиды, ни мести. Москву не однажды предают, но ни разу она не становится в позу оскорбленной гордости, ни разу не требует компенсации. Москва терпит и прощает. Так один брат ждет, когда наконец перебесится второй, а что перебесится, вернется домой, займется общим — отцовским — делом, сомнений нет, ведь деваться ему некуда. Это не юридические отношения, отношения договора или контракта. Это отношения крови, судьбы. Это связанность миссией, а в терминах Даниила Андреева, — долженствованием сверхнарода, три части которого составляют белорусы, украинцы и русские.

Планетарное предназначение

Сверхнарод этот, на языке Даниила Андреева, или суперэтнос, на языке Льва Гумилева, предназначен Всевышним для выполнения неповторимой задачи в масштабах планеты. Эту мысль трудно оспаривать. Она неоспорима, как всякая метафизическая истина. И все-таки… Суперэтнос, сверхнарод, да просто народ — это нечто реальное или собирательно-ирреальное? С одной стороны, народ — мифологическое обобщение, с другой, это все мы. Все вместе мы и составляем сверхнарод. Наше высшее предназначение нам не очень, а честно говоря, совсем не понятно. Какую-то роль в мировом, особенно, в евразийском процессе мы играем и должны играть дальше, так-то оно, конечно, так, но в чем конкретно она состоит, нам тоже не известно. И это в порядке вещей. Миссия суперэтноса приоткрывается немногим его представителям — философам, провидцам, поэтам и выражается через них, правда, обычно в символической форме. Однако бывают и исключения. Иногда удается выразить характер миссии словами, представить ее ментально, рационально.

Вот что пророчествовала в книге «Судьбы наций» Алиса Бейли, следующая после Е. П. Блаватской официальная провозвестница Шамбалы: из России выйдет новая магическая религия; это будет именно великая и духовная религия, а не политическая идеология; она зальет мир лучами Солнца Справедливости, оправдает «распятие» великой нации, явив себя «сфокусированной в великом духовном свете, вознесенным ввысь жизнетворным русским проповедником истинной религии — тем человеком, которого ожидают столь многие и который явится исполнить древнейшее из пророчеств».

В тексте Алисы Бейли, написанном в первой половине ХХ века, под Россией понимается Советский Союз, а под великой нацией — российский сверхнарод, тот современный суперэтнос, в который входят русский, белорусский и украинский этносы. И в то же время, тот самый сверхнарод российский, который в ХVII веке, после объединения в одно государство, зачем-то двинулся на Восток. «Какими именно социально-экономическими условиями побуждаемый, — спрашивает Даниил Андреев в „Розе Мира“, — русский народ, и без того донельзя разреженный на громадной, необжитой еще Восточно-Европейской равнине, в какие-нибудь сто лет усилиями отнюдь не государства, а исключительно частных людей залил пространство, в три раза превышающее территорию его родины, пространство суровое, холодное, неуютное, почти необитаемое, богатое только пушниной да рыбой, а в следующем столетии перешагнул через Берингово море и дотянулся до Калифорнии?»

Но никаких конкретных социально-экономических побуждений для этого не существовало. Смысл, причем, метаисторический, был в другом. Экспансия на Восток превратила Россию из окраинной восточно-европейской страны в великую евразийскую державу, «заполняющую все полое пространство между Северо-западной, Романо-католической, Мусульманской, Индийской и Дальневосточной культурой (то есть между почти всеми культурами, ныне существующими) «… Можно догадываться, что это имело отношение к всемирно-историческому назначению России и что эти пространственные резервы должны послужить ареной для тех творческих деяний сверхнарода, свидетелем которых явятся ХХI и ХХII века. Культура, призванная перерасти в интеркультуру, может осуществить свое назначение, лишь тесно соприкасаясь со всеми культурами, которые она должна ассимилировать, объединить и превратить в планетарное единство.

По Даниилу Андрееву, миссия России (а он, как и Алиса Бейли, имел в виду единую — советскую — а не распавшуюся страну) — это создание интер-культуры. Есть и третье пророчество. Оно связано с явной склонностью нашего суперэтноса к социальным экспериментам. Ни одна страна в мире никогда не рвалась строить новую социальность с таким энтузиазмом, как Россия, — то ли евразийскую многонациональную империю, то ли всемирное братство трудящихся, и непременно с человеческим лицом, а лучше — с ликом ангельским, истинное царство справедливости, царство Божие на Земле. (А. и Б. Стругацкие) Ни разу это не удалось и не могло удастся, но кто рискнет утверждать, что эксперименты остановлены навсегда? Может быть, они продолжаются? Может быть, разбегание наших народов по разным квартирам с последующим строительством новой российско-белорусской, не исключено, что и российско-белорусско-украинской государственности и есть такой эксперимент? Может быть, подспудно идет становление идеального общества?..

Посвятительный импульс

Итак, сверхнароду российскому, российскому суперэтносу поручено Провидением создание сверхрелигии. Или сверхкультуры. Или сверхобщества. Или же миссия наша — в чем-то другом?..Так или нет, выполнять ее всем нам вместе. Миссия сверхнарода падает на каждую из его ветвей. Потому что генетически, энергетически, геополитически, цивилизационно мы — одно. Мы одно и то же в сокровенном, сакральном плане. Доказательства? Они есть.

За два века до выхода славян на историческую сцену, а он, судя по сохранившимся историческим памятникам, пришелся на II век, праэтнос испытал пассионарный толчок, получил энергетический импульс, запускающий эволюцию, переводящий еще не структурированную, дремлющую, созревающую людскую массу в активное состояние, сообщающий волю и страсть вождям, первопроходцам, творцам новых идей и строителям новых городов. («Пассионарий» буквально означает «пламенный», «пассионарность» — это «пламенность», толкающая к недостижимым, идеальным целям, говорил Л. Н. Гумилев, обогативший этими понятиями науку.)

Пассионарный толчок, запустивший эволюцию славян, согласно изысканиям Л. Н. Гумилева, случился аккурат в нулевом году. И о нем возвестила знаменитая Вифлиемская, евангельская звезда, знак рождения Христа. Астрономически она являет собой тройное соединение на небосводе Марса, Юпитера и Сатурна и появляется раз в 400 лет. Четыре века — это Вифлиемский ритм. Его вычислил Иоганн Кеплер в 1608 году, во время очередного наблюдения евангельского светила. И оказалось, что воссияние звезды совпадает с климатическими потрясениями, этническими стрессами и массовыми поражениями психики.

Именно это и наблюдалось в начале ХVI века в Европе и в Китае. В России катаклизм принял форму общего умопомешательства и породил двенадцатилетнюю великую Смуту, годы «безумного молчания народа», как назвал их Авраамий Палицын. Похожее поражение психики наблюдалось спустя почти 400 лет в Чернобыле. Не после взрыва на АЭС, а до него. Царило «коллективное сумасшествие» — неадекватность поведения, некритичность с потерей самоконтроля, потеря инстинктов самосохранения и сохранения рода, утрата смыслов и логики происходящего. Видимо, такое же сумасшествие наблюдалось в Беловежской Пуще, где три неадекватых президента со свитами невменяемых помощников убили большую страну, чтобы полновластно править на развалинах. Всеобщее помешательство, да позволится об этом сказать, поразило Украину, на референдуме проголосовавшую за «незалежность и самостийность» — вопреки историческому предназначению народа, вопреки его миссии?

Пассионарный толчок, случившийся в нулевом году, настроил древнерусский этнос и произошедший от него суперэтнос на «вифлиемский» ритм, на 400-летнюю периодичность развития. Уходящий период 1600—2000 годов можно назвать европейским, это время ориентации на Запад. Период 1200—1600 годов — татарским. Предыдущий период, занявший 400 лет от 800 до 1200 года, считается византийским. В эти столетия Русь отрекается от язычества, разбивает идолов, принимает православие. До этого длился норманский период (400—800 годы) — с призванием князей, с оформлением государственности, с военной славой, добываемой такими полководцами, как Святослав, потрясший Византию и уничтоживший извечных врагов хазар. Ну а что за период был на Руси до норманского, чем отмечены 400 лет, начиная с Рождества Христова? Медленным дозреванием славян до начала славных дел, собиранием сил, после чего началось движение к морям и на Днепр.

Пассионарный толчок нулевого года сообщил праславянскому племени не просто энергетический, а посвятительный импульс. Через тысячу лет Владимир Святой, выбирая для Руси веру, предпочтет ту, которой не противилась душа, что казалась доброй, пристойной, достойной. Выбор православия был сделан по нравственным критериям, по принципу этического соответствия. Круг замкнулся.

Земля, лес, река

К моменту раскола в ХIV веке эволюция древнерусского этноса закончилась. Крещением Руси подтвердилась настройка на вифлиемский ритм. Закрепились за русичами пограничные, промежуточные равнинные земли между Востоком и Западом, испытывающие постоянное давление со всех сторон. Прессинг Европы и степи станет обязательным, неустранимым фоном нашего существования, а задача снятия давления или хотя бы его отвода в безопасные области — вечной заботой российской власти. Ставить плотины на пути нашествий с Запада и с Востока будут и князья, и московские цари, и российские самодержцы. Не случайно же при царе Алексее Михайловиче расходы на оборону почти равны бюджету страны. И все же завоеватели то и дело бесчинствуют на Восточноевропейской равнине. Она обильно полита русской, белорусской, украинской кровью, ее отбивали у монголов, у тевтонцев, у ливонцев, у поляков, у шведов, у французов, у немцев.

Русская земля — объект почти сакральный. В «Слове о полку Игореве» это синоним самой Руси, Родины. И в то же время это равнина с лесами, полями, реками и болотами. Это вмещающий этнос и кормящий его ландшафт. Мы, русские, белорусы, украинцы, народ не морской, не горный, не степной, не пустынный. Мы не южане и не северяне. Мы даже не совсем европейцы, но, конечно, и не азиаты. Мы народ лесной, отчасти лесостепной, речной, озерный, болотный — изначально глухоманный, потаенный народ.

«Лес сыграл крупную роль в нашей истории, — пишет В. О. Ключевский. — Он был многовековой обстановкой русской жизни: до второй половины ХVIII века жизнь наибольшей части русского народа шла в лесной полосе русской равнины… Лес оказывал русскому человеку разнообразные услуги — хозяйственные, политические и даже нравственные: обстраивал его сосной и дубом, отапливал березой и осиной, освещал его избу березовой лучиной, обувал его лыковыми лаптями, обзаводил домашней посудой и мочалом…» Несмотря на большие услуги, продолжает историк, лес не был искренне любим. Тяжкая работа топором и огнивом, какою заводилось лесное хлебопашество, утомляла и досаждала. Так что отношение к лесу было двойственным. Как и к степи. Ее «доброе историческое значение», по Ключевскому, заключалось в раннем и значительном развитии хлебопашества на открытом черноземе, табунного скотоводства на травянистых пастбищах, а также в ее близости к южным морям, через которые днепровская Русь рано вошла в непосредственное соприкосновение с южно-европейским культурным миром. Но там же, в степи, обитал тысячелетний враг — «хищный азиат». Зато на реке наш народ оживал и жил с ней душа в душу. Он жался к реке, на ее берегу ставил свое жилье, село или деревню. Река в бездорожном лесном краю заменяла дорогу, приучала прибрежных обитателей к общению и общительности, «воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение».

Лес, степь, лесная или степная река… Их виды отличаются мягкостью, неуловимостью очертаний, нечувствительностью переходов, скромностью и даже робостью тонов и красок… Нет, лучше сказать — умеренностью. Мы — умеренный народ, народ умеренного климатического пояса, склоняющегося к северной суровости, но не к южной благодатности. Мы должны укрываться от мороза, обогревать жилища, носить шубы и ездить на санях. Нам свойствен сезонный ритм жизни с зимней спячкой и летней бессонной активностью. Мы кормимся от пашни, от коровы (больше, чем от овцы), от реки и от леса. У нас навыки охотников, землепашцев, садоводов-огородников, рыбаков, бортников.

Тип эволюции

Ландшафт, среди которого Творец помещает народ, конечно, дается ему не случайно. Наш сверхнарод волей Всевышнего помещен на волнообразную плоскость, как характеризовал ее В.О.Ключевский, равняющуюся более чем девяти Франциям. На этой плоскости нет значительных гор ни меридианального, ни поперечного направления, поэтому «ветры, беспрепятственно носясь по всей равнине и мешая воздуху застаиваться, сближают в климатическом отношении места, очень удаленные друг от друга по географическому положению». Самая заметная черта Восточноевропейской, то есть, русско-белорусско-украинской равнины, подчеркивает историк, — это ее однообразие. Именно эта монотонная равномерность задает тип и скорость эволюции. Такие бескрайние разреженные пространства можно уподобить пологой волне без крутых подъемов и спадов, без резко выраженных гребней и впадин. Это ненапряженные структуры. Здесь эволюция идет качественно иначе, чем в естественным образом, от природы напряженных.

Внутренней энергетики напряженных структур достаточно для того, чтобы эволюционный процесс шел размеренно, если не сказать, планомерно, и, как это ни парадоксально, плавно, как регулярно заводимые часы. Изменения, рассчитанные на века, и занимают века, нигде чрезмерно не тормозя и не набирая хода. Развитие идет магистральным путем, не поворачивая вспять, не забредая в тупики. Попытки насильственного вмешательства отбрасываются, их последствия нейтрализуются. Все появляется в срок — ростки феодализма, капитализма, социализма, ростки парламентаризма — и в срок оформляются в феодализм, капитализм, демократию, социализм, парламентаризм, индустриальное общество, постиндустриальное, информационное, сетевое… Это — Европа.

Собственной энергетики ненапряженных структур не хватает для размеренной, последовательной, шаг за шагом эволюции. Чтобы подтолкнуть процесс, структуру надо напрячь. Сжать, как пружину… которая потом распрямится. О плавности хода тут говорить не приходится. Тут не часовая пружина, вращающая изящные колесики, тут могучая стальная спираль. Тут так: застой-рывок, застой — рывок. Застой долог, тягуч. Рывок короток, сокрушителен. Застой — апатия, рывок — анархия, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный»…Это — Русь. Киевская, Московская. Это — Россия. Вместе с Малой Русью и Русью Белой. Это — СССР. Вместе с Украиной и Белоруссией, естественно.

Тип эволюции проявляется в характере и результатах реформ. По-видимому, первым неудачливым русским реформатором был князь Владимир, крестивший Русь в 988 году. Русь приняла православную веру, но за тысячу лет наш народ так и не стал истинно христианском народом, христианство разбавлено у нас язычеством, магическими культами, не говоря уж о сильном мусульманском, иудаистском и буддистском влиянии. Реформа Владимира Святого оказалась половинчатой. Реформы Петра I тоже осуществились лишь частично. Не доведена до конца ни одна из двух десятков крупных российских и советских реформ. Их обломками усеян весь исторический путь сверхнарода…

Но давайте уйдем от линейности и посмотрим на вещи иначе. Будем считать, что означенные попытки преобразований — это не оборванные реформы, а короткие и мощные эволюционные рывки. Причем, настолько мощные, что быстро удавалось приблизиться к педантично шагавшему Западу, а то и догнать его. Почти. Всегда — «почти» и всегда — «догнать». И в каких сферах? В военной технике. В образовании, в медицине. Может быть, в городской культуре. В быту. Но не в экономике. Не в уровне и качестве жизни. С точки зрения Запада, это неизменно догоняющий тип развития. С этой точки зрения, Запад неизменно демонстрирует опережающий тип. А вот с позиций эволюции напряженных и ненапряженных структур, это два равно возможных типа, два параллельных пути развития.

Этническая матрица

Хотим мы или не хотим, у нашего сверхнарода все-таки свой путь, прочерченный еще в период Киевской Руси. К моменту первого раскола должна было сложиться — чтобы потом клонироваться в каждой из относительно обособившихся ветвей — этническая матрица Руси-России. Она проста, всего три клетки на три. Что в них значится?

В клеточке «социальный биотип» записано — вожаческая стая, то есть — стадо (не в уничижительном, а просто в содержательном смысле). В клетке «социальный генотип» — традиционное общество, основанное на постоянно воспроизводящихся солидарных патриархальных отношениях типа семейных. А так как семья иерархична по природе, то по пирамидальному принципу организованы и все общественные ячейки — что дружина, что ватага, что купеческая гильдия, что мануфактура, что церковный приход, что колхоз, что государство. Так как традиционная семья нуждается в незыблемом авторитете главы, патриарха, российский сверхнарод выдвигает авторитеты, ориентируется на них, охотно признает их власть, более того, нуждается в опоре на власть авторитета. Им может быть как формальный лидер, например, династический правитель, так и неформальный вожак, как например, Ермак, за которым шли первооткрыватели далеких земель, выдвинувшийся из стаи когтистый, зубастый, сообразительный атаман типа Пугачева, наконец, нравственный учитель, каким был для современников Лев Толстой.

Теперь займемся клеткой «глубинно-социальный психотип». Каков он по природе, русский, украинец, белорус? Открыт. Нерешителен. Терпелив. Снисходителен. Неприхотлив — на грани аскетизма. Умерен — на грани бедности. Готов к предельному самоотречению, то есть способен умереть за правду, за веру, за «други своя», за любовь, за землю и волю… Склонен к самокопанию, к самобичеванию, к «выворачиванию себя наизнанку», в том числе (нередко) публичному, — так то и дело рвут на груди рубахи и мазохистски обнажатся персонажи романов Достоевского.

В клетке «доминирующий архетип» значится — континентальный аграрно-военный народ. Несомненно континентальный, несомненно аграрный. А вот военный ли? Несомненно и это: и Русь, и Россия, и Советский Союз всегда воевали, причем не только обороняясь, но также и нападая. Святослав брал Византию, Иван Грозный — Казань, Петр Первый — Азов, Александр Первый — Париж. При Александре началось покорение Кавказа, закончившееся в 1864. С 1867 года империя присоединяет Среднюю Азию, по-тогдашнему — Туркестан. Сталин присоединил Прибалтику, Западную Украину, взял Берлин. Ельцин и Путин брали Грозный.

Осталось заполнить две клетки матрицы. В них должны найти отражение происхождение сверхнарода и его культурно-духовная сущность. Что до первого, российский суперэтнос есть, понятно, евразийское сообщество, сформировавшееся в длительном взаимодействии русского ядра с окружающими племенами, народами и народностями. Наконец, его культурно-духовная сущность оформилась в результате сращения языческого и православного религиозного чувства с исламской и буддисткой культурами.

Раскол? Нет, клонирование

Мог ли изменить эти корневые свойства сверхнарода раскол ХIV века? Нет. Мало того, что они неизменны, что этнический, этический код постоянен (он сродни генетическому), ведь, к тому же, раскол был на самом деле не чем иным, как усложнением структуры. Народ раздвинул свои жизненные границы, разветвился. Разбегание привело к тому, что на месте одного этноса появился суперэтнос — группа этносов, одновременно возникающих в определенном регионе, взаимосвязанных экономическим, идеологическим и политическим общением и проявляющая себя в истории как мозаичная целостность. Суперэтнос определяется не размером, а исключительно степенью межэтнической близости. Он, как и этнос, противопоставляет себя в лице своих представителей всем прочим суперэтносам. Принадлежность к сверхнароду, как и к народу, воспринимается человеком непосредственно, а окружающими констатируется как фундаментальный факт, не подлежащий сомнению. В основе этнической диагностики лежит ощущение отталкивания или симпатии, как в нашем случае. «Иди к нам, ты нам подходишь», — говорит белорус украинцу и русскому, русский — белорусу и украинцу, украинец — русскому и белорусу.

Раскалываясь, этнос как бы сам себя клонирует. Это необходимо, чтобы повысить сопротивляемость внешним ударам, чтобы и в самых жестоких обстоятельствах сохранить путеводную идею, чтобы увеличить число носителей той программы, что вдохнул Творец, — программы планетарной миссии. Растроение древнерусского этноса, ввиду сложности и ответственности предназначения, нам на роду написанного, ввиду общечеловеческой важности миссии сверхнарода (пусть ему самому и неведомой), — растроение это имело характер необходимости. И, что не менее важно, неизбежности. По причине радикального изменения планетарной ситуации. Предполагается, что именно в ХIV веке совершенно сознательно был повернут ключ эволюции человечества и сознание человека перешло в новое эволюционное состояние. На смену созерцательной культуре древнего мира, окончательно выдохшейся к концу Средневековья, пришла динамичная культура интеллектуального индивидуализма.

Поразительно, но именно на рубежный ХIV век приходится очередной пассионарный толчок, придавший российскому суперэтносу новое ускорение. Интервал между посвятительной инвольтацией и ее видимым проявлением составил, как и в событиях полуторатысячелетней давности, 200—300 лет. Энергетический импульс воспринят суперэтносом в ХIV веке, объединение трех ветвей сверхнарода под крышей единого государства началось в ХVII веке. Пассионарный толчок подвигнул украинцев и белорусов к возвращению в отчий дом. Они возвращались с таким чувством, будто из него и не уходили. Так, часть древних русов после раскола попала в самую гущу ляхов, промучалась в чуждой среде два века, не ассимилируясь, храня этническую чистоту, чтобы вернуться на пепелище Киевской Руси и в конце концов, уже под именем малороссов, добровольно и на условиях полного подчинения сложить незалежность к подножию трона московского царя.

Имперский ритм

Вернувшись под руку самодержца, Белая и Малая Русь включаются в имперский ритм. Это ритм не этнический, а государственный, ритм русской государственности. Он разворачивается не по законам периодических процессов, а в виде так называемых имперских рывков длительностью 144 года. Это, в сущности, время решения какой-то исторической задачи, причем, минимально потребное историческое время, за меньший срок справиться с проблемами не удается ни одному государству. Первый рывок совершала Киевская Русь, в продолжении 144 лет решавшая задачу становления русской государственности. Второй рывок начался в 1353 году — в переломном, «осевом» ХIV веке, сообщившем нашему сверхнароду новый импульс развития. В это 144-летие ему предстояло освободиться от монголо-татарского ига, обустроить Московское царство, превратиться из куколки в бабочку — из древнерусского этноса в российский суперэтнос. Сойдясь под крышей единого государства, он в 1653 году приступил к строительству великой евразийской империи — и за 144 года довел его до конца, а если бы даже и захотел бросить дело на полдороге, то не смог бы: из цикла нельзя выйти раньше времени, не достигнув поставленной цели, его надо отработать сполна.

Первооснова имперского ритма — прочно встроенная в мироздание, объективно существующая 12-элементная энергетическая структура. Она известна человечеству с незапамятных времен как «круг животных». Двенадцать «звериных лет» образуют 12-летний цикл, называемый у нас обычно восточным Зодиаком или восточным гороскопом. Этот цикл базируется на космических закономерностях. За двенадцать лет Юпитер — «планета счастья» — совершает полный видимый оборот относительно звезд на земном небе. Юпитерианский ритм задает ритм «звериного круга». К этому последнему привязаны ритмы истории, которые, таким образом, привязаны к ритму Юпитера. Стало быть, это ритмы Солнечной системы, ритмы космические. Стало быть, имперский ритм в российской истории — ритм космический. Стало быть, наша общая российская, русско-украинско-белорусская история — явление космическое.

Клуб на мосту

В согласии с космическим сценарием в ХVII веке окончательно определяется геополитическое местоположение империи: она утрачивает значение буфера между степняками и рыцарями и преобразуется в мост между Востоком и Западом. Исторически Россия, конечно, не Азия, но географически она не совсем и Европа, это переходная страна, посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала ее с Европой, но природа наложила на нее особенности и влияния, которые всегда влекли ее к Азии или в нее влекло Азию. Эти слова с намеком на всемирное предназначение России и ее сверхнарода сказал не современный поборник идеи евразийства и не метаисторик Даниил Андреев, а традиционный историк Владимир Ключевский.

То, что России самой природой отведена роль моста, не может не иметь отношения к миссии. Мост не место для войн, для драк, для выяснения отношений. Сражение на мосту — это опасно, конструкция может обрушиться. Другое дело торговля… хотя и торговать все-таки лучше на предмостных площадях — на западной и восточной. По мосту должны ходить караваны. На мосту надо встречаться. Да, это евразийский клуб, место для контактов, для обмена идеями, для диспутов, для культурного взаимопроникновения, для интеграции — идейной, культурной, технологической, экономической, когда европейские высокие технологии объединяются с азиатским отношением к работе.

Жизнь на мосту — особая жизнь, иная, чем жизнь на западном и восточном берегах, иная, чем жизнь на предмостных площадях, и поменять ее на чисто европейскую либо чисто азиатскую невозможно. Мешает этический код сверхнарода.

Этический код

По утверждению Н. Бердяева, это самый небуржуазный народ в мире. Он боится роскоши, не хочет никакой избыточности, не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства, с большой легкостью преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякой нормированной жизни. Бердяев писал об «упоенности русским бытом, теплом самой русской грязи, вражде ко всякому восхождению». Купцы, промышленники хотят оставаться «на равнине», быть «как все». Чтобы взять барьер буржуазности, превратиться в степенных бюргеров, в сознательных представителей класса, создающего благополучие и устойчивость общества, они должны были преодолеть непреодолимое, перестать быть детьми своей страны, своего народа. Ибо, по словам Бердяева, «слишком ясно, что Россия не призвана к благополучию», что она «никогда не сколонялась перед золотым тельцом».

На Западе и на Востоке молятся на сундуки с золотом. А вот на Руси молиться на них было не хорошо, не принято, не достойно. «Там царь Кащей над златом чахнет», — читаем у Пушкина. Но кто такой «кащей»? Отверженный, отщепенец, изгой. Отщепенец тот, для кого злато самоценно. Чахнуть над ним может только тот, кто не понимает истинного смысла богатства, которое не цель, а средство для достижения гораздо более важных целей. Богатство — оно всегда для чего-то. Оно даровано свыше, вручено для хранения и распоряжения. Его дает в пользование Бог и Он же требует отчета… Скопить, чтобы пожертвовать, набить сундук золотом и отдать его на строительство больницы, водопровода, храма — вот что было естественным, вот в чем реализовывалось жизненное предназначение. Причем жертвовать полагалось тайно. Жертвователь помнил слова Христа: раз ты рассказал о своем добром деле, то уже получил мирскую награду и Бог тебе ничем не обязан, Он помогает тем, кто творит добро молча.

Наш народ — молчаливый народ. Потаенный. Народ с тайной… Народ, который не может одновременно служить Богу и мамоне (богатству). Эти слова Христа восприняты восточным христианством глубже, чем западным. Как и слова апостола Павла, что корень всех зол — сребролюбие. Стяжание считалось в православии одним из самых тяжких грехов. И вообще, экономическая деятельность признавалась служением низшего типа. Рационализация всей жизни — и производственной, и бытовой, и внутренней, и внешней, расчет каждого дня по минутам, подчинение принципам «время — деньги» и «пфеннинг к пфеннингу», то есть, как раз то, что составляет сердцевину западного бизнеса, согласно православной морали, не возвышает человека, не приближает его к святости. В православных святцах вы найдете имена воинов, монахов, но имен купцов там нет. Их уважали за инициативу, как, например, Афанасия Никитина, проторившего путь в Индию, а не за успехи в торговле.

«Призвана» или «не призвана» к благополучию страна, зависит от неизменного и консервативного этического кода сверхнарода. Это такой же серьезный, постоянный и неотменимый эволюционный фактор, как ландшафт. Для нас сродни генетическому православный этический код. Да, букве христианства мы действительно следуем не всегда. А вот духу… Взгляните на нашу историю. Периоды погруженности в материальное коротки и вроде бы случайны, зато периоды отрешенности от него длинны и кажутся закономерными. Ни один народ в мире никогда не пытался строить земную жизнь по небесным проектам, против этого предостерегал Сам Христос, говоря: «царство Мое — не от мира сего». Русь, Россия предостережению ни разу не вняла. Она ведь тоже несколько «не от мира сего», она ведь недаром зовет себя «Святой Русью».

Что ж, наша культура, наша история, наша небуржуазность дают основания для возвышенных размышлений. Но уместны они только там, где речь о явлениях верхнего уровня: своеобразии цивилизации, национальном характере, национальной идее, миссии сверхнарода. На этом уровне евангельская этика служит отличным регулятором поведения и отдельного человека, и общества. На этом уровне естественная «высокая» аргументация. Богу — Богово. А кесарю? И кесарю свое отдай, вот ведь в чем дело. «Мирское», «дольнее» требует почтения. Относиться к нему следует со всей серьезностью. Пренебрежение материальным не прощается. Православная отрешенность от земного наказуема. Духовное и телесное равно правят жизнью, однако на разных этажах. Разделить эти уровни, казалось бы, несложно. Смиренно возложите на алтарь причитающееся Господу, отдайте кесарю кесарево. На практике за тысячу лет российский сверхнарод не научился разделять уровни. Мешает этический код, неизменный и консервативный.

В этом наше горе и наше счастье. На алтарь Всевышнего мы несем что ни попадя, кесарю явно недодаем. Служение Отечеству почитается честью со времен князя Игоря, рать которого «полегоша за землю Русскую». Но ведь кроме той страны, которой служат, ради которой умирают, о которой печалятся, слагают песни и которую бесконечно возрождают и спасают, есть и другая страна — с вымирающими деревнями и отравленными полями, с воровством, пьянством, бедностью, убожеством и ложью. Кроме Святой Руси есть и не призванная к благополучию страна, не умеющая отделять зерна от плевел, расколотая правителями вопреки воле десятков миллионов людей, разграбленная, униженная. Ей не надо возвышенно служить. Здесь требуется черная работа, скучная и противная расчистка помоек. Но существовать вне служения отмеченный Вифлиемской звездой сверхнарод органически не способен.

Поиск места

Служение — это наш путь к Богу. Но следствием эволюционного поворота ХIV века стало равноправие всех оттенков служения, а их ровно столько, сколько служителей. Каждый странник должен выбрать свой собственный неповторимый путь к Богу. Эта мысль, уже практически усвоенная Европой, пробилась в соборное сознание российского сверхнарода лишь теперь, спустя шесть веков. Еще каких-то 10—15 лет назад она была для нас абсолютно чуждой. А в середине, в начале прошлого века, во времена империй, коммунистической или царской — просто дикой. Потому что в империи, в соответствии с ее природой, казенный интерес всегда стоит выше личного, во все времена человек остается винтиком державной машины, а психология «винтика», разумеется, державная.

Развал советской империи привел к кризису соборного сознания, к потере самоидентичности. Люди перестали понимать, в какой стране они живут, какое место их страна занимает в мире, что ее ждет, на что рассчитывать гражданам. А понимать все это человеку совершенно необходимо. Когда рвется связь времен, подступает сумасшествие.

Теперь гражданам трех самостоятельных государств, возникших на развалинах общего, предстоит заново искать свое место и место своих стран, и эти поиски окажутся очень непростыми. Однако время простых, однозначных оценок и выводов безвозвратно уходит — реальность неизвестного расширяется, усложняются представления о мире, все более изощренным, многослойным, символическим становится его описание. Новое отношение к вещам, говоря словами Даниила Андреева, становится личной, житейской, будничной необходимостью. Не вооружившись новыми знаниями, не освоив новые подходы, просто не понять и не объяснить того, что происходит в наших странах. Линейная логика и рациональный анализ тут зачастую бессильны. Научные концепции, прекрасно зарекомендовавшие себя при объяснении ситуаций и прогнозировании процессов «у них», «у нас» отказывают. Ошибаются традиционные политэкономия, социология, политология. «Хотим в Европу!» — скандирует белорусская оппозиция, и аналитики расценивают это как «выступления народа против режима Лукашенко». Стереотипы не позволяют разгадать истинный смысл происходящего. А он имеет отношение не к злобе дня, а к вечности. На самом деле движение в сторону Европы означает достройку, расширение и укрепление западной оконечности моста между Востоком и Западом. Оппозиция даже не подозревает, что работает на общую миссию сверхнарода.

На Восточноевропейской равнине «все не так, как надо». Экономики развиваются по кому-то извилистому до дикости пути, который и в страшном сне не привидится западным экспертам и консультантам. Следуя высоколобым советам, все мы стараемся сделать как лучше, а получается как всегда и еще хуже. В этом безумии, бесспорно, есть своя система. Но какая?.. Нынешняя ситуация вообще на грани жутковатой мистики: советская империя разрушена, а три постсоветских государства — Россия, Украина, Белоруссия — живут в ее ритме, по сути, в ритме фантома! Таковы уж исторически-космические закономерности: входили мы в четвертый имперский рывок все вместе в 1881 году, большую часть 144-летнего пути прошли вместе. А как придется выходить из рывка в 2025 году — порознь или снова вместе? Так или иначе, наши страны (вместе или порознь) обречены жить по имперским законам еще четверть века, потому что раньше срока из цикла не выйдешь. Дело тут не в имперских амбициях России, дело в объективных закономерностях.

И украинцам, и белорусам, склонным иной раз обвинять русских в имперском мышлении, оно, сие мышление, тоже свойственно. Иначе и быть не может: 300 лет в составе империи даром не проходят. Да и как может мыслить тот, кто жил и живет в имперском ритме? И психология у украинцев с белорусами такая же державная, как у русских. Иначе и быть не может: все мы в недавнем прошлом были державными людьми. Разве социоцентричность — ориентированность сперва на общественные, и только потом на личные интересы — не наша общая черта? Разве наше общинное сознание не космоцентрично? Разве не сидит в нас крепко подсознательное убеждение, что сотни миллионов индивидуальных сознаний — всего лишь сотни миллионов листьев единого космического древа? А листику, как бы и о чем бы он ни шелестел, пристала скромность. Листик должен знать свое место в мире. Самодовольный, выпячивающий свое ничтожное «я» листочек? Это просто смешно, а если всерьез, неэтично. Пытающийся вырваться за границы «этического коридора» подражающий «отвязанному» американцу русский, белорус, украинец садится не в свои сани, напяливает сюртук с чужого плеча, короче, выглядит так, как выглядел бы он, раскрасившись наподобие африканского воина или вдев в нос увесистое кольцо.

Все пригодные для нашего сверхнарода варианты развития лежат в границах «этического коридора», все непригодные находятся за его пределами. Кажется, у нас может полыхнуть вроде бы на ровном месте, там, где в других культурах никогда ничего не случится. На Западе и на Востоке хорошо известны и с успехом применяются разнообразные социальные огнетушители, главные из которых — закон и деньги. Но мы всегда ставили благодать выше закона и денег, всегда шли своим особым путем. «Что русскому хорошо, то немцу смерть», — предостерегает народная мудрость, подразумевая справедливость обратного: что хорошо немцу, скверно для русского.

Вот исторический казус. Известно, рекламу изобрели русские предприниматели. Изобрели исключительно затем, чтобы двигать торговлю, самореклама практически исключалась. Купцы, промышленники вели себя всего лишь естественно. Русскому человеку не идет рекламировать себя, расписывать свои достоинства, выпячивать собственное «я», точно подметил Сергей Аверинцев. Поэтому, подражая в саморекламе раскованным американцам, мы выглядим неестественно и глупо. То, что выгодно для американцев, для нас убийственно. В чем дело? В глубинно-социальном психотипе, подталкивающем к самоотречению и рефлексии. Наш человек не самодовлеющ. В каком-то смысле он не самодостаточен, ибо органически ощущает себя частицей огромного целого. Неизмеримо большего, чем семья, коллектив, община, страна. Принадлежа к этим общностям на «дольнем» уровне, на «горнем» он принадлежит ко всему миру, к Космосу. Выражением этого мироощущения и стала философия русского космизма. Свой вклад в нее внесли мыслители, считающиеся по рождению украинцами и белорусами.

Так космоцентричность наряду с православием этически кодирует сверхнарод.

Цивилизационная генетика

Никто, верно, не решится отрицать, что выбор пути впрямую зависит от таких вещей, как национальный менталитет, национальный характер и национальный психотип. Они не просто важны, а первостепенно важны для бытия страны и ее народа.

Помните? «Что русскому хорошо, то немцу смерть». Народная мудрость предостерегает об этом не зря, не зря одновременно подразумевая справедливость обратного: что хорошо немцу, скверно для русского. Вот исторический казус. Известно, рекламу изобрели русские предприниматели, но изобрели исключительно затем, чтобы двигать торговлю, восславление самого производителя или самого продавца, то есть самореклама не входила в их намерения и почти не практиковалась. Сегодня это может показаться странным, но купцы и промышленники вели себя всего лишь естественно. Русскому человеку не идет рекламировать себя, расписывать свои достоинства, выпячивать собственное «я», точно подметил Сергей Аверинцев. Поэтому, подражая в саморекламе «отвязанным» американцам, мы выглядим неестественно и глупо — садимся не в свои сани, напяливаем сюртук с чужого плеча. То, что выгодно для американцев, для нас убийственно. В чем дело? В глубинно-социальном психотипе, подталкивающем к самоотречению и рефлексии.

Если сказать иначе, так, как сформулировал Н. А. Бердяев, Россия всегда ставила благодать выше закона и денег и в этом смысле всегда шла своим особым путем. Что это, как не наследственная черта?

Вопрос о выборе пути бесконечно тревожил Россию. Это вечный вопрос русского ума и вечная проблема нашей цивилизации. Кто мы — Европа, Азия, мост между Востоком и Западом или просто ни то, ни се, какие-то промежуточные земли? В чем наша миссия — если она существует? Какова всемирно-историческая роль страны (вот в том, что уж она-то у России есть, причем одна из главных в мире, у нас, наверно, никогда не сомневались)? Пока мы мучились над этими вопросами, соседи по планете, чуждые рефлексии, старались устроиться на ней поуютнее. В том числе — за наш счет. И так как нас использовали не раз и не два, так как каштаны из огня таскали нашими руками не только сильные, но и слабые, зато хитрые и наглые, то поневоле закрадывалась мысль, что мы в этом мире чужие, что мы к нему не приспособлены и не сумеем приспособиться… И то, небуржуазная страна не может быть своей в буржуазном окружении, а Россия — самая небуржуазная страна в мире, утверждал Бердяев, она боится роскоши, не хочет никакой избыточности, а сам русский человек не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства, он — странник, с большой легкостью преодолевающий всякую буржуазность, уходящий от всякого быта, от всякой нормированной жизни… Бердяев писал об «упоенности русским бытом, теплом самой русской грязи, вражде ко всякому восхождению». Купцы, промышленники хотят оставаться «на равнине», быть «как все». Чтобы взять барьер буржуазности, превратиться в степенных бюргеров, обеспечивающих стабильность общества, они должны были переступить через непреодолимое, перестать быть детьми своей страны, своего народа. Ибо, по словам Бердяева, «слишком ясно, что Россия не призвана к благополучию», что она «никогда не склонялась перед золотым тельцом».

…В октябре 1922 года, когда с российских просторов исчез даже призрак «золотого тельца», В. И. Вернадский записывает в дневнике: «Научная работа в России идет, несмотря ни на что…» А через полгода, уже в письме из Франции, усомнившись в идеалах эмиграции, не видя в ней силы, пишет: «А сила русская сейчас в творческой культурной работе — научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства, и русской мощи».

Свойственная России творческая сила — обнадеживающая эволюционная черта. Но часто это сила перемешана с силой отчаяния. Как очистить творчество от отчаяния? Как сделать российскую жизнь такой, чтобы творец не стоял на последнем рубеже, словно стойкий оловянный солдатик, не ложился на амбразуру, не спасал свое дело бегством за границу, не отстаивал достоинство и честь ценой жизни, а дышал полной грудью, творил на благо страны? Наверно, это можно сделать единственным путем: трансформацией цивилизационных особенностей.

О них принужден говорить каждый, кто хочет всерьез говорить о России. Более того, только о них, по сути, ему и придется говорить. Какие бы черты он ни собрался рассмотреть — те, что тормозят развитие страны, выбивают опору из-под ног, или, наоборот, те, что могут послужить основой для развития, — это, во многом, наследственно обусловленные черты. Неразделимая пара «национальный менталитет — национальный характер», порождающая дочерние взаимообусловленные пары противоположностей, такие, например, как «ресурсная избыточность — коммерческая недостаточность», видимо, задана России генетически. Поэтому наши цивилизационные особенности нельзя отменить, забыть, преодолеть, поменять на чужеродные. Нельзя за какие-то двадцать-тридцать лет «перестройки», «демократии», «капитализма» превратиться из умирающих в нищете кулибиных в преуспевающих эдисонов, и это грустно, но ведь нельзя также, хвала Господу, из пушкиных превратиться в дантесов.

Отменить наследственные черты нельзя. Приглушить мешающие, хуже того, позорящие страну, или наоборот, развить ценные можно, но не сразу и лишь до какого-то предела. А трансформировать? А трансформировать — необходимо.

Фактор «железной руки», генетическую склонность к деспотии — в сильную государственную власть при безусловном уважении к праву, соблюдении закона и равенству перед ним человека и государства в лице чиновника, бюрократа, любого — без исключений! — должностного лица.

Фактор территориальной экспансии, благодаря которой была создана великая империя — в фактор технологической и экономической экспансии на собственные территории, на окраины, на «медвежьи углы», в их ресурсное, культурное, экологическое, демографическое освоение, вовлечение в хозяйственный оборот, вообще — в жизнь страны.

Фактор генетической пластичности, восприимчивости России (ее «женское начало», «вечно бабье в русской душе» — по Бердяеву) — в умное, грамотное, результативное заимствование и приспособление лишь того, что соответствует нашей цивилизационной матрице.

…И так далее…

История с географией

Какие наследственные черты можно и нужно развить и усилить? Свойственные нашему народу-государственнику энтузиазм, самоотверженность, бескорыстие. Теперь вроде бы смешные, к тому же явно пропитанные идеологией куплеты из патриотических песен — «прежде думай о Родине, а потом о себе», «жила бы стран родная, и нету других забот» — для нас, тем не менее, не пустые слова. Сейчас лучшие черты народа, включая патриотизм, оболганы, осмеяны, над ними вдоволь поиздевались «демократические» политики и публицисты, эстрадные юмористы и сочинители сценариев к сериалам. Вместо них насаждается грубая, примитивная и бессмысленная жажда наживы. Их надо вернуть в число социально ценимых и поддерживаемых общественным мнением, общественной моралью качеств.

Или возьмем географический фактор. Нам просто никуда от него не деться — в прямом и в переносном смысле. Россия — страна огромная, из-за своей огромности уникальная и такой останется. Огромность — предмет нашей постоянной великой заботы, которой нет ни у одной другой страны, ни у одной другой нации. Сотни лет народ сначала в лице землепроходцев, казаков, а потом и переселенцев-пахарей осваивал земли, обширность которых превосходит воображение, ученые на протяжении двух с лишним веков исследуют их с компасом, теодолитом, геологическим молотком, составляют карты, гербарии, этнографические коллекции, гидрографические схемы, геологические разрезы и миллионы научных документов, а работа еще не закончена, ее хватит еще на век, а то и больше. В российских недрах может скрываться еще много неоткрытых богатств. Страна необозрима, климат суров, поэтому Восточная Сибирь, Дальний Восток, Север еще недостаточно изучены.

К тому же, Россия — сырьевая держава. Экономическая, энергетическая, продовольственная, экологическая, а в целом, национальная безопасность страны фактически определяется состоянием природных ресурсов и, прежде всего, состоянием минерально-сырьевой базы. А оно отнюдь не блестяще — запасы не вечны. Оно, безусловно, требует внимания, контроля, вмешательства государства. Интересы добывающих компаний совпадают с интересами государства лишь до определенных границ. Капитал, эксплуатирующий доставшееся ему месторождение, совсем не любопытен, он не рвется изучать территории, расположенные за пределами лицензионных площадей. Компании в большинстве своем еще не готовы вкладывать огромные средства в отдаленную перспективу. Поэтому государство, в экономике которого преобладает сырьевой сектор, не может надеяться на частный капитал. Иначе неизбежно сокращение реальных ресурсов, что и наблюдается в России. Наши запасы совсем не бесконечны, это миф. Сейчас совершенно ясно, что их не хватит на сотни и даже на десятки лет. На сколько же? Никто не знает. Точных данных нет, хотя их обязано иметь государство.

Учреждая в России первое ресурсное, вернее, горное ведомство, Берг-коллегию, Петр I дозволил «всем и каждому» отыскивать, добывать и обрабатывать металлы и минералы, «дабы Божие благословение под землею втуне не оставалось». Государевы льготы и привилегии привлекли к поиску природных кладовых любознательных и предприимчивых людей. Отечественная практическая геология началась с Урала, а почти за два столетия потомки первых рудознатцев добрались до глухих углов империи. Там, где находили месторождения, начиналась новая жизнь, возникали поселки и города, прокладывались дороги, рождалась индустрия, которая не только догоняла европейскую, но нередко и превосходила ее. Развивалась типичная цепная реакция, возникающая с появлением геолога и приводящая к системному эффекту.

Со времен Петра запасы в России готовились для будущих поколений — это тоже цивилизационная особенность страны, сознательно развитая из каких-то первоначальных задатков. Мы же, к нашему стыду, ее глушим, проедая то, что оставили нам предки. Мы не выполняем свой долг перед потомками. Пока. Но, вернувшись на путь развития, начнем выполнять. Придет срок — проявится политическая воля, найдутся деньги, структуры и люди. Никуда не денемся…

Никуда не уйти нам и от наведения мостов, и не только для соединения разбросанных по миру частей Русской Ойкумены, но и для того, чтобы связать в нашей собственной стране Север с Югом, Магадан с Калининградом, тундру со степью, а кроме того, прошлое с настоящим, настоящее с будущим, будущее с прошлым. Это первостепенный долг русского ума и коренная задача развития.

Принцип этнической терпимости

Никуда не уйти и от многонациональности России — такой она была и такой останется. Российская цивилизация полиэтнична. Поэтому государству, хочешь, не хочешь, всегда приходилось заниматься национальными проблемами и иметь национальную политику. Причем, надо признать, весьма успешную.

Во времена московского князя Ивана Калиты принципы национальной политики фактически переросли в новый принцип строительства государства. Л. Н. Гумилев назвал его «принципом этнической терпимости». И поскольку страна наша, скажем еще раз, в обозримом будущем, а то и навсегда останется этаким «Вавилоном», плавильным котлом языков и народов, нам необходимо сегодня внимательно приглядеться к принципам Калиты. Они тоже из тех наследственных черт, которые надлежит беречь, развивать и использовать. Именно принципиальная этническая терпимость, как полагают исследователи (например, А. Жарников), позволила Москве закрепить свое лидирующее положение среди русских княжеств, получить поддержку не только с их стороны, но и со стороны самых разных народов Евразийского континента, стать для них на многие столетия истинным центром притяжения.

Иван Калита и его последователи стали набирать служилых людей исключительно по деловым качествам, независимо от племенного происхождения, разреза глаз или оттенков кожи. Все они — и славяне, и выходцы из Орды, и литовцы, и представители северных племен на княжеской или государевой службе были абсолютно равны. У них были одинаковые права и обязанности, равные шансы сделать карьеру и положить начало новому московскому роду, одинаково доброжелательное расположение начальства и самого государя.

Для поступления на службу необходимо было принять православие. Принявшие становились полностью своими, полноправными членами единой общественной системы, существующей и развивающейся как большая семья. Но и не придя к православной церкви, можно было спокойно жить на Москве, заниматься своим делом, здравствовать и богатеть, — никто никого по религиозным или конфессиональным мотивам там не преследовал, только вот на государственную службу иноверец поступить не мог. Все вершилось сугубо добровольно: хочешь быть нашим, русским — милости просим, ты нам подходишь; не хочешь — никто тебя не неволит, огнем и мечом в свою веру не обращает. Но и ты уважай иную веру и своих обычаев никому не навязывай.

Простые, мягкие и уважительные принципы терпимости оказались очень привлекательными. Со всех концов Евразийского континента потянулись в Москву люди особого склада: активные, непоседливые, ищущие, главным образом, не богатства, не сытого покоя, а возможности проявить себя с полным размахом. Да и что мог предложить им московский князь? В лучшем случае — дать «корм» с небольшой деревеньки. Зато на службе можно было развернуться по-настоящему, и пришлый народ поступал на службу. Именно служебный долг, государственные обязанности делали для них Московское княжество своим, а государство переставало воспринимать их как наемников. Государство не интересовало этническое происхождение человека и его прошлое, интересовало лишь его качество

Вот так, благодаря стечению объективных обстоятельств и сознательно проводившемуся в жизнь принципу этнической терпимости, на Москву потянулись разноплеменные пассионарии, готовые браться за сверхзадачи и способные терпеть сверхнапряжение, требуемое для их выполнения. Люди иного, непассионарного склада здесь обыкновенно не приживались, они были не нужны зарождающейся империи, да и она сама не представляла для них интереса. А вот прижившиеся пассионарии внесли заметный вклад в возвышение Москвы. Во многом их трудами она сумела обойти более богатых, родовитых, сильных соперников. Больше того, стала ядром новой российской государственности. В Москве возникает и быстро разрастается когорта деятелей, наделенных энергией, отвагой, а главное, неукротимой волей к объединению. Пассионарное ядро будущей России — поначалу этнически разнородное, но со временем переплавившееся в общем «котле» и отлившееся в новые формы — начинает ощущать себя единым целым. И неотъемлемой часть мироощущения «целого» стала этническая терпимость.

Она вошла в плоть и кровь России и послужила решающим фактором создания могучего многонационального государства, когда «под руку белого царя» пришли уже не отдельные пассионарии, а целые народы. Они веками жили бок о бок и продолжают жить сейчас, не тяготясь соседством. Правители — другое дело. У них свой интерес, свои резоны. И у так называемых «элит» — свои. А у народов интерес все тот же — общий. И общие заботы. И общие постсоветские проблемы. Народы без сожалений о «независимости» вернулись бы в общую многонациональную страну, как возвращаются в милый сердцу отчий дом.

«Не насиловать народного быта…»

Развитие торговли на Руси, то есть превращение обмена в экономическое явление, сопутствовало процессу собирания земель под руку Москвы, хотя сама торговля, разумеется, существовала испокон века. Знаменитый путь «из варяг в греки» был торговым путем. На торговле держалась вся Киевская Русь, пишет в своей книге «И есть и будет» Георгий Федотов — мыслитель из плеяды вынужденных эмигрантов первой половины ХХ века. Федотов превозносит великое прошлое торгово-промышленного класса России, «купеческий дух», внесший огромный вклад в русскую культуру, напоминает, что в ХУI — XУII веках иностранцы поражались коммерческим способностям русских и их страсти к торговле. Действительно, было чему поражаться: еще в 1662 у нас году появился первоначальный зародыш капиталистической биржи — так называемый Новый Гостиный двор в Москве.

Петр Первый, познакомившись с европейской жизнью, задумал строить в России биржи по голландскому образцу и тем самым начать организованное построение капитализма в России… которое не окончено до сих пор и неизвестно, будет ли закончено вообще. Нам, современникам, свидетелям и участникам третьей попытки, это не ясно, и некоторые из нас допускают, что капитализму у нас появиться не суждено… Не суждено генетически. Другая цивилизация, и все тут. Купеческий дух, торговля — одно, либеральный дух, спекулятивный капитализм — другое… Но поживем — увидим, а сейчас вернемся к капиталистическим планам Петра.

К первой попытке пересадки европейских порядков на российскую почву (что тоже приходится признать наследственной чертой Отечества) приступили в 1703 году, когда появилась эта самая «проголландская» биржа. Она оставалась единственной на протяжении почти столетия, что, согласитесь, говорит об интенсивности процесса капитализации. Следующие пять бирж открываются лишь в ХIХ веке. Одна из них, Рыбинская, оказывается мертворожденной, ее никто не посещает, она тихо сходит на нет, ее со временем приходится открывать снова — так следует из обстоятельного труда Л. Зайцевой «Биржа в России, или падение Святой Руси. В документах и публикациях конца ХIX — начала XX века», выпущенного в 1993 году Институтом экономики РАН.

Империя не приняла европейских планов императора. Ни экономически, ни нравственно она не нуждалась в капитализме и в его форпостах — биржах. «Душа биржи — спекуляция», — утверждал российский экономист Ю. Д. Филипов в 1912 году. Поэтому не возникает резонанса между ней и «душой России» — в понимании Н. А. Бердяева. Настоящее повсеместное развитие бирж начинается после 1861 года, когда стране буквально силой навязывают капиталистический путь, а точнее, в конце ХIX — начале XX века. Только с 1905 по 1913 год их появилось больше сорока. Русских купцов, фактически принуждением, загоняют в биржевые здания. Мало того, всю деятельность бирж подчиняют государственному контролю и регламентации. Несмотря на это, купцы воспринимают их своеобразно, как свои профессиональные собрания, «клубы», способствующие «успешнейшему движению торговых дел»… и продолжают их игнорировать. В докладе министру финансов, поданном в 1902 году, сообщается, что из 17 проверенных бирж только 10 имеют более-менее посещаемые собрания; на 14 биржах наблюдается уклонение торговцев от записи в члены биржевого общества. В докладе предлагалось принять против уклоняющихся от капиталистического пути купцов определенные воспитательные меры.

Да, в результате реформ Александра Второго страна на этот путь встала. Освобождение крестьян, введение независимых судов и местного самоуправления позволили создать не только благоприятные условия, но и определенные правовые гарантии для развития рыночной экономики. Но… Это «но» неизменно присутствовало и присутствует во всех капиталистических делах, делавшихся и делающихся в России.

Последовавший за реформами бурный рост промышленного производства, темпы которого не имели равных в истории страны, не был естественным продолжением внутреннего хозяйственного развития, а явился результатом правительственной политики, направленной на «пересадку» в Россию западных капиталов, техники, форм организации индустрии и предпринимательства. Но политика правительства была оторвана от общего течения народной жизни. Понятно, что европейские формы не могли безболезненно у нас прижиться — слишком велика была разница в государственном устройстве, в устройстве социальной жизни, экономики, финансовых институтов, в уровне развития технологий, квалификации населения и прочем. Преобразования быстро устремились к какой-то своей, особой, непонятной для народа цели.

Вот, казалось бы, хорошее дело — железные дороги. Надо их строить? Казалось бы, надо. Но! Российская, преимущественно аграрная экономика, державшаяся на крестьянских хозяйствах, гораздо больше нуждалась в развитии грунтовых и водных путей сообщения. Из-за отсутствия хороших грунтовых дорог доставка грузов к железнодорожным станциям на подводах обходилась дороже, чем, например, доставка их морем из Одессы в Англию. Это приводило к снижению сбыта сельскохозяйственных продуктов, что серьезно сказывалось на доходах землевладельцев.

С развитием сети железных дорог стали сокращаться и натуральные запасы крестьян. Вытягивая из них деньги на развитие капиталистического производства, правительство вынуждало их продавать хлеб на корню, а проданное зерно по железным дорогам вывозило за границу. За счет русского хлеба европейские страны получили возможность сократить низкодоходную зерновую отрасль и сосредоточиться на развитии животноводства. Россия кормила своим хлебом 30 миллионов иностранных потребителей и, вдобавок, их скот, ежегодно посылая за границу ради поддержания торгового баланса 60—70 миллионов пудов дешевых интенсивных кормов — отрубей и жмыхов… Вобщем, история со строительством железных дорог развивалась по известному «закону Черномырдина». Все получилось «как всегда». Начав создавать железнодорожную сеть, Россия, несмотря на огромные вложения, оставалась по ее протяженности и качеству далеко позади передовых стран.

Жизнь русского крестьянина после отмены крепостного права во многом стала определяться стремлением «добыть денег», к чему он был совершенно не готов. Он был абсолютно не готов к капитализму, его духовный облик ни в коей мере не соответствовал условиям капиталистического общества. Исследователи крестьянского вопроса в пореформенной России отмечали у крестьян «полное отсутствие самодеятельности, полное и всецелое безграничное подчинение тому, что происходи извне…» Это ни в малейшей степени тот инициативный, организованный и ответственный «гомо экономикус», без которого, по Максу Веберу, капитализм невозможен.

Но никем иным русский крестьянин быть просто не мог. Он был насильно вовлечен в мировое рыночное хозяйство и не получил никакой действительной, реальной пользы от упорно продолжаемой правительством «пересадки западноевропейской промышленности и цивилизации» на отечественную почву. Да и какая, в самом деле, могла тут быть польза, если крестьянин ничего не мог купить из продуктов капиталистической промышленности? Какая могла быть польза народу от биржи, которая по сути своей есть спекулятивное «дело фиктивной изобретательности игроков-финансистов», а их среди русских было раз, два и обчелся, если в сельском хозяйстве создание ценностей происходит совсем иначе, чем на бирже?.. «Спекуляция есть дело не народное», «для России биржа есть учреждение противогосударственное, вредное», — к таким выводам, судя по публикациям конца ХIХ века, пришла русская общественная мысль.

«Народному хозяйству России нужны не потуги государственного капитализма, не экономические экспромты…, ему нужна целесообразная деятельность правительства с учетом будущих возможностей и правильным соответствием требованиям данного времени», — говорилось в докладе на Съезде представителей промышленности и торговли вскоре после отмены крепостного права. При другом направлении государственной политики российское население за счет «домашней индустрии» могло бы без особых забот и хлопот наладить отечественное производство и стать верной опорой государственной власти. Однако правительство пеклось лишь о внедрении частнокапиталистической промышленности и об интересе финансистов, преимущественно иностранных, и поэтому прошло мимо очевидной и естественной возможности. (Здесь нельзя не отметить, что точно так же мимо очевидных и естественных возможностей преодоления нынешнего кризиса прошло и нынешнее российское правительство. Оно тоже пеклось главным образом об интересах финансистов. Будь иначе, кабинет Путина в первую очередь стал бы спасать не банки и тем самым биржевых спекулянтов, а реальный сектор экономики… Вот и сомневайся после этого в законах социальной генетики!)

Между тем в России мелкие формы производства были очень живучи, так как имели сильную опору в сельском хозяйстве. Они составляли необходимый, хотя и побочный промысел крестьян, объединенных в организованные ремесленные артели. Они специализировались какая на шитье сапог, какая на изготовлении мебели, какая — гончарных изделий. Несколько семей, занятых одним делом, имели свои лавки в крупных городах или на ярмарках. Домашняя промышленность составляла коренную народную особенность, так как была выгодна для крестьянина, обладавшего незначительным капиталом. Артельный труд не требовал высоких начальных затрат, как того требовали биржи и акционерные общества, и имел практически неограниченное поле приложения сил. Кроме того, круговая порука повышала доходы артельщиков.

Артель была самобытным проявлением народного духа, союзом лиц, имеющих равные обязанности, пользующихся одинаковыми правам, участвующих в общем промысле своим трудом. Но… опять «но». Государственная власть на протяжении десятилетий относилась к этой важной отрасли народного труда с полным пренебрежением. Индустриализация, идущая снизу вверх, непосредственно вытекающая из национальных форм не встречала поддержки, наоборот, тормозилась.

Разумная экономическая политика требовала, чтобы правительство, отказавшись от неприемлемого для населения предпринимательства, существовавшего за счет иностранных капиталов и насаждения промышленности западного образца, взяло под свою защиту все лучшее из обычаев своей страны, не нарушая при этом сложившихся нравственно-бытовых начал. Так, что называется, по идее, и предполагалось действовать после освобождения крестьян. «Не насиловать народного быта, а напротив, приноравливать свои предположения к укоренившимся обычаям», — было сказано в Манифесте 19 февраля 1861 года. Но! На практике дело обернулось принуждением страны к капитализму. Россия упустила прекрасный случай избежать всех превратностей рыночной стихии, совершенно чуждой духу русского человека и далекой от его представлений о жизни.

Сила слабости

Того же требует разумная политика сегодня. Но! На практике дело опять обернулось принуждением страны к капитализму. Он навязан России вместе с бедностью, сверхсмертностью, разрушением всего того, на чем держится достоинство народа, его самоуважение и даже самое народная жизнь. «Насилие над народным бытом» приобрело в ходе третьей попытки капитализации еще более жестокие формы. Вовлеченные против воли в мировое рыночное хозяйство, мы не можем оценить его прелестей — они доступны, в лучшем случае, трети населения. Мы не в состоянии прочувствовать преимущества демократии — они сожраны коррупцией, вредный побочный эффект многократно перекрыл пользу лекарства. Мы не понимаем, какой прок будет нам от появления гражданского общества, потому что нашим существованием в большом и в малом правит закон силы, а сила в руках чиновников.

Зачатки гражданского общества, по сути же, какой-то общественной жизни появились в России после декабристов, заметил когда-то Ю.М.Лотман. С тех — николаевских — времен она по существу изменилась поразительно мало. И это дало повод К. Крылову, размышлявшему над особенностями и перспективами русской цивилизации, предположить, что нам, русским, свойственно острое ощущение чуждости и неподлинности всех форм общественной жизни, политического устройства, какие только есть на свете, словно той формы, того устройства, которые нам необходимы, органичны, еще на свете нет. И это делает нашу общественную жизнь, социальную сферу страны очень слабыми, вялыми, вторичными, а гражданское общество — именно таким, каково оно есть, бессильным и ни на что не способным. В чем причина? В слабости врожденных социальных инстинктов, говорит К. Крылов, ибо в социальной сфере человек, как правило, руководствуется в большей степени инстинктами, а не разумом.

Мы — народ со слабыми социальными инстинктами. А коли они ослаблены, то перестают влиять на практическое поведение масс, что и наблюдается в России. Любой народ с нормальными социальными инстинктами безошибочно определяет, что нужно, полезно и выгодно для страны и в два счета заводит это у себя. В России, практически лишенной социальных инстинктов, эпопея внедрения какого-нибудь элементарного новшества может тянуться десятилетиями, хотя его нужность, полезность и выгодность никем не оспаривается, напротив, охотно признается.

То место, которое у других народов занимают социальные инстинкты, занято у нас интеллектуальными конструкциями — так называемыми убеждениями, начиная от политических и кончая нравственными. И в этом, ясно, наша слабость. Инстинктивное действие всегда точно, быстро и не вызывает сомнений, ведомый инстинктом народ действует «в едином порыве», «как один человек». Наш народ так не может. С другой стороны, в «социальной бездарности» — генетическая сила России. Она обеспечивает огромную социальную пластичность (замечательно уловленную Бердяевым как «вечно бабье в русской душе»). Мы готовы понимать, обсуждать и принимать разные социальные идеи и превращать свою страну в полигон для экспериментов, чтобы осуществить, наконец, общественный идеал человечества — построить совершенное, основанное на разуме общество, с подлинными формами социальной жизни, с подлинной политикой и с подлинной экономикой, о котором столько говорили и писали мечтатели всех времен и народов.

Отдельные черты «общества разума и справедливости» уже видны. И эмоционально комфортная, причем не только для самих русских, русская дружба, и отношения в русских коллективах, основанные не столько на иерархии господства и подчинения, сколько на синхронизации усилий, резонансе умов и воль — все это существует уже сейчас. Россия проиграла другим странам в индустриальную эпоху, фундамент которой составляли иерархически организованные корпорации и конвейерные технологии. Наступающая сетевая, ноосферная эпоха, выдвигающая на передний край творчество малых групп и талантливых одиночек, — идеальная среда для русского ума и русского дела. Они становятся естественными — и решающими! — преимуществами России…

Поэтому хватит ломать шапку перед «цивилизованными странами», посыпать голову пеплом и рабски подражать чужим образцам, относя себя к варварским и отсталым племенам. «Эта страна», наверно, и в самом деле не может считаться цивилизованной: в цивилизованной стране к своей родине так не относятся, не говорят о ней с пренебрежением или, хуже того, с презрением. А вот Россия — страна цивилизованная, со своей собственной цивилизацией — древней, своеобычной и мощной. И со своими цивилизационными особенностями — приятными и не очень. Склонность к самоуничижению, самобичеванию, давняя черта России, — не из числа приятных. Она описана еще в «Повести временных лет»: «Приидите править и володеть нами, ибо земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет…» Ура-патриотические историки упорно отвергали это место в летописи, насмерть сражались со «смрадным духом норманизма», но ведь дух-то этот — вовсе не норманнский, а русский. Это ведь мы звали на княжение варягов, а не наоборот…

В эпоху ноосферы необходимо распрощаться с психологией отсталости, второсортности, национальной несостоятельности и цивилизационного убожества. Ну, в самом-то деле: мы образованны и умны, имеем превосходные интеллектуальные, научные, инженерные школы; мы создали могучую литературу и всеохватную, красивую, плодотворную философию; мы вооружены историческим опытом; мы понимаем происходящее в мире; наша лучшая молодежь патриотична и готова трудиться на благо страны. Наконец, сама наша земля — велика и обильна. Но…

Но порядка в ней нет — на протяжении тысячелетия или больше. Но у нас почти фатально получается «как всегда», хотя желаем, понятно, «как лучше». Почему? В чем же дело?..

Работа для знающих

Отчего же обычно выходит плохо? Потому, что делают не так? Да, оттого, что, как всегда, воруют, халтурят и прочее. Но не только. Главное, наверно, в том, что делают не то. А почему? Потому, что не того хотят. А это, в свой черед, оттого, что не знают, чего хотеть. И потому ставят не настоящие цели, а ложные, псевдоцели, принимая по незнанию цивилизационной генетики второстепенные, третьестепенные, а то и совершенно ложные проблемы за актуальные проблемы страны. Такой абсолютно ложной проблемой и, следовательно, ложной целью было, например, уничтожение сложившейся системы управления страной под лозунгом «департизации» и «десоветизации» — это означало обрыв связей, а обрыв связей приводит к обеднению бытия, его примитивизации, тогда как подлинные реформы призваны обогащать его новыми благами.

Сделать это можно только в развитии. Только развиваясь. И только при условии правильной постановки цели. А правильно поставленные цели всегда согласованы с потоком реальности. И их, что чрезвычайно важно, не может быть много. Наоборот, их должно быть немного. Поток реальности, как показывают исследования постсовременной, или интегральной науки, на две трети не зависит — причем, абсолютно, категорически! — от деятельности человечества: от идеологических доктрин, организации экономики, личностных качеств президентов даже великих держав, составов кабинетов министров и всего того, что кажется нам ужасно важным, но на самом деле ничтожно в сравнении с мощью космических сил. Влиять можно лишь на треть этого потока, и то при условии, что не идешь поперек течения жизни. Поэтому коридор, в котором разворачиваются реформы, достаточно узок. Поэтому вероятность ошибок, вызванных незнанием и непониманием, гораздо выше, чем может показаться. Поэтому, начиная любые преобразования в России, необходимо выяснить очень многое.

Во-первых, необходимо получить точные базовые данные по стране. К ним относятся, например, показатели численности населения, его возрастного и национального состава, его здоровья, вплоть до степени алкоголизации; экономические показатели — уровни благополучия, бедности, средний уровень, количество денег на руках у населения, размер утечки капитала в целом и по годам; социально-экономические параметры — уровень коррупции, уровень преступности, уровень криминализации власти, число криминальных организаций; социально-политические характеристики — число сторонников открытого общества, коммунизма, монархии, идеи особого пути России и многие-многие другие.

Во-вторых, не обойтись без гораздо более тонкой, но столь же достоверной информации о качестве жизни, природе и характере негативных факторов, действовавших в истории России, о доле и соотношении внутренних, внешних и планетарных факторов, влиявших на ее судьбу, и многих других, на первых взгляд, неочевидных, но, тем не менее, вполне ощутимых, конкретных вещах.

В-третьих, надо изучить и обобщить разнообразные модели неизбежно ожидающей страну настоящей реформы, проанализировать возможные пути развития, варианты последующего перехода к устойчивому развитию. Общие точки, точки пересечения моделей, совпадения маршрутов, скорее всего, укажут на действительно насущные задачи, на ту область, где успех наиболее вероятен, иными словами, на то, чего и в самом деле стоит хотеть.

В-четвертых, придется заняться вещами, процессами и обстоятельствами, которые мы, возможно, и не хотим, однако попросту обязаны учесть. О них обычно не имеют никакого представления ни наши «государственные мужи», ни «политтехнологи» и их заказчики во власти, но тем хуже для них… вернее, для всех нас, для страны.

Что и говорить, разобраться во всех этих вещах, ответить на все вопросы — а их будет очень много! — совсем непросто. А если честно — чрезвычайно сложно. Но «раз-два взяли» здесь не получится. Решить эту невероятно трудоемкую задачу на энтузиазме тоже вряд ли удастся. Она по силам только лучшим умам страны, собранным для мозговой атаки и вооруженным исследовательскими технологиями нового поколения, а главное — точным знанием.

Оно становится главной опорой, стержнем современного мира, мотором его развития. Чтобы построить «экономику знаний», «индустрию знаний», «общество знаний», надо очень много знать. Цена ошибок на этом пути высока, а избежать их позволит только знание. Мы не можем допустить очередного издевательского эксперимента вслепую типа ваучерной приватизации. И вообще, не хватит ли экспериментов, пусть и ставящих высокие цели наподобие построения идеального общества? Россия не раз превращала себя в экспериментальный полигон (и это тоже цивилизационная черта), ставила на себе опыты по построению капитализма, социализма, коммунизма, снова капитализма, опробовала экспериментальные режимы и хозяйственные формы, переходила к экспериментальному быту, вернее, к экспериментальному существованию…

В чем должны были убедить нас эксперименты, так это в том, что сию генетическую особенность надо постараться по возможности приглушить. Лимит вивесекций в России исчерпан. Цель эксперимента — получить ответ, рассеять туман неведения, добыть знание. Хотелось бы думать, что Россия в результате череды безоглядных и часто жестоких, кровавых опытов поняла хотя бы то, что ни социализм, ни капитализм в любой упаковке нам не подходят, что нам нужны новая социальная и экономическая аксиоматика, другой путь развития, иная эволюционная модель. Эксперимент — инструмент незнающего. Знающий не экспериментирует, а действует, опираясь на знание. Он делает именно то, что нужно, и именно так, как нужно, ибо знает, что и как.

Развитие — это наше

Работа для знающих — непростая работа. И, к тому же, долгая. Но цель можно определить и не дожидаясь ее окончания. Что это за цель? Мы ее уже обозначили: развитие. Развитие — это наше. И тоже генетическое.

Путем развития Россия шла последние 500 лет своей истории, утверждает философ, историк, политолог, эксперт «Горбачев-Фонда» Валерий Соловей, автор нашумевшей книги «Русская истории: новое прочтение». И не просто утверждает, но приводит доказательства. «Развитие во всех смыслах и отношениях» — фирменная, скажем так, черта России, великолепное достижение страны и народа. Здесь и «относительно мирная колонизация огромных территорий, создание разветвленных структур высокой цивилизации и государственности; высокая (вплоть до 50-х годов XX века) демографическая динамика, успешная интеграция и ассимиляция других народов; формирование мощной и конкурентоспособной экономики, а также (в советскую эпоху) социального государства и массового общества, по потреблению и благосостоянию уступающего Западу, но превосходящего практически весь не-Запад; создание и массовое распространение „высокого“ литературного языка, формирование полноценной и влиятельной национальной культуры. Несмотря на срывы и катаклизмы, страна становилась все сильнее, а каждое новое поколение русских жило дольше и лучше, чем предшествовавшие».

Поэтому «надо избавиться от полонившего нашу культуру гнетущего комплекса неполноценности и увидеть очевидное: история России — одна из самых успешных среди историй многих стран и народов, — пишет В. Соловей. — Предвижу, что определение нашей истории как „успешной“ вызовет непонимание даже среди русских патриотов, готовых считать ее героической, драматической, трагической, но никак не успешной. А ведь на протяжении последней полутысячи лет Россия являла одну из наиболее успешных в мировой истории стран».

Гигантским, если не главным достижением России, можно считать сохранение национальной независимости — в отличие от почти всего неевропейского мира, оказавшегося в колониальной зависимости от Запада. «Наводившая ужас на Европу Османская империя сжалась до Турции и оказалась в унизительной зависимости от Запада; фактически европейской полуколонией стал „желтый колосс“ — Китай. Россия не только выстояла, но и успешно развивалась».

Огромным достижением стало также политическое и военное доминирование в Северной Евразии. «Значение России как военно-стратегического и геополитического фактора с начала XVIII века постоянно возрастало. Она стала главным театром военных действий и сыграла решающую роль в битвах за мировое господство, разворачивавшихся в XIX и XX веках (наполеоновские, Первая и Вторая мировые войны)».

На исходе ХХ века развитие России прервалось. Страна переживает сегодня очевидный упадок, хотя внешние факторы и обстоятельства развития более благоприятны, чем, скажем, четыреста лет назад. Поэтому возврат на путь развития потребует серьезных усилий. Но прежде всего страну нужно, скажем так, встряхнуть. Разбудить. И даже, извините, пришпорить. России придется сбросить апатию. Может быть, нам надо просто… проснуться. И взяться, наконец, за дело.

Насколько можно судить, идея развития, с одной стороны, ни у кого не вызывает аллергии, с другой, никто не пытался ее присвоить, объявить собственностью какой-то партии, группы, политической силы. Никто не заявлял о своем принципиальном неприятии развития, несогласных с ним не нашлось ни среди политиков, ни среди чиновников, ни среди бизнесменов, ни среди промышленников, ни среди военных и силовиков, ни среди ученых, ни среди деятелей культуры и искусства, ни среди рабочих и крестьян, ни среди пенсионеров и студентов.

Системно мыслящие ученые, экономисты, политики, да просто все серьезные, ответственные, здравомыслящие люди понимают, что без развития не может быть безопасности государства, сохранения народа, что государство, общество, личность могут существовать только в условиях развития. Идея развития — единственная идея, в отношении которой в обществе наблюдается консенсус, причем, пожалуй, естественный, а не показной. Это понятно: ведь развитие органично для России.

Вернувшись на путь развития, Россия станет развивающейся страной. И этого не надо пугаться — речь не о клейме третьесортности и патологической отсталости. Мы будем понимать под этим термином не совсем то, что понимается в современном мире, стандарты восприятия и оценок в котором задают идеологи «золотого миллиарда».

Развивающаяся страна — это не страна «третьего мира», погрязшая в нищете и болезнях. Развивающаяся страна — это страна, идущая по пути развития всех сфер жизни, всех планов существования, вот и все. В этом смысле к развивающимся странам следует отнести и США, и Францию, и Китай, и Иран, и Казахстан, и Белоруссию, и все те страны, которые называют себя цивилизованными и являются ими по критериям уровня и качества жизни. Такой развивающейся страной может и обязана стать Россия. Причем, не просто развивающейся, а устойчиво развивающейся страной. То есть сознательно, целенаправленно эволюционирующей. Ведь устойчивое развитие — это управляемая эволюция.

Наследие космизма

Развивая, совершенствуй, — гласит космический закон развития. Россия, чуткое космическое ухо Земли, ближе к Беспредельности, чем остальные страны. Наше первенство в космических полетах — не случайность. Это знак предопределенности. Выход в космос потребовал гигантского напряжения сил и стоил огромных денег. Другие, по трезвому расчету, потратили бы их на земные дела, на материальные заботы, на благосостояние. Мы, повинуясь иррациональному зову, взялись мостить дорогу в небо, считая это чуть ли не национальным предназначением. Чуть ли не национальным пророком стал у нас скромный учитель из Калуги, предложивший едва ли не стратегический план прорыва: «Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а потом завоюет себе все околосолнечное пространство».

Однако К. Э. Циолковский отнюдь не только чудаковатый мечтатель, не только «отец космонавтики», придумавший использовать для передвижения в безвоздушной пространстве ракеты. Он философ единственной в своем роде космической философской школы планеты — русского космизма. И для философа-космиста Циолковского характерна активная приверженность эволюционной идее. Он убежден в восходящем развитии мира и самой природы человека, разум и сущностные силы которого становятся сознательным орудием такого восхождения.

Управляемое развитие, или активная эволюция — коренная идея русского космизма, уникального направления научно-философской мысли, зародившегося в России в середине ХIХ века и широко развернувшегося в ХХ столетии. Активная эволюция должна сыграть решающую роль в исторически неизбежном переходе от биосферы к ноосфере: собственно, она определяет новый сознательный этап развития мира, когда человечество направляет его ход в ту сторону, в какую повелевает разум и нравственное чувство.

Эти идеи разделяли в России представители точного знания, известные, признанные в академической среде ученые. Первый русский физик-теоретик, профессор Московского университета Н. А. Умов разрабатывал концепцию «силы развития», направляющей все живое, в согласии с антиэнтропийной сущностью жизни, ко все большему совершенствованию сознания. (Умов даже предлагал ввести третий, «антиэнтропийный» закон термодинамики, приложимый к области жизни и сознания.)

Призыв Н. А. Умова к творческой регуляции эволюционного процесса находил отклик в России. «Философия общего дела» Н. Ф. Федорова открывала перед человечеством невиданные дали, звала к титанической работе: «В регуляции же, в управлении силами самой природы и заключается то великое дело, которое может и должно стать общим». Признав умовскую внутреннюю направленность природной эволюции в сторону все большего усложнения и, наконец, появления сознания, Федоров приходит к мысли, что цель человечества — всеобщим познанием, трудом и опытом овладеть стихийными, слепыми силами вне и внутри себя, выйти в космос для его активного освоения и преображения, обрести новый, бессмертный космический статус бытия. Сознательное управление эволюцией, согласно Федорову, состоит в последовательной цепочке задач: регулирование «метеорических», космических явлений; превращение стихийно-разрушительного хода природных сил в осознанно направленный: создание нового типа организации общества — «психократии» на основе сыновнего, родственного сознания; работа над преодолением смерти, преображением физической природы человека…

Интересно, что почти одновременно с Федоровым его современник, знаменитый драматург А. В. Сухово-Кобылин попытался обосновать будущее космическое действие человечества. Более 20 лет он отдал философскому синтезу эволюционного учения Дарвина и диалектики Гегеля. На смену нынешней земной (теллурической) стадии развития придут солярная (солнечная), когда земляне расселятся в околосолнечном пространстве, и сидерическая (звездная), предполагающая проникновение в глубины космоса и их освоение, однако такое будущее возможно лишь при колоссальном эволюционном прогрессе человечества.

Теория ноосферы — под различными словесными обличьями — является неотъемлемой принадлежностью круга идей философов-космистов. Почти одновременно с Эдуардом Леруа, который ввел в обиход сам термин «ноосфера», близкое понятие предлагал П. А. Флоренский. В письме к В. И. Вернадскому он высказал мысль «о существовании в биосфере или, может быть, на биосфере, того, что можно было бы назвать пневматосферой». У Федорова «регуляция природы», выполняемая «существами разумными и нравственными, трудящимися в совокупности для общего дела», представляет собой принципиально новую ступень эволюции. У С. Н. Булгакова в «Философии хозяйства» утверждается, что «хозяйственный труд есть уже как бы новая сила природы, новый мирообразующий космогонический фактор», что «эпоха хозяйства есть столь же характерная и определяющая эпоха в истории Земли, а через нее и в истории космоса…»

Больше других сделал для объективного изучения складывающейся реальности ноосферы В. И. Вернадский. В ХХ веке, по его мысли, возникли серьезные материальные факторы перехода к новой эпохе.

Во-первых, человечество стало вселенским, то есть полностью подчинило интересам людского рода биосферу. Вся Земля не просто преобразована и заселена до самых труднодоступных мест, но человек проник во все стихии — землю, воду, воздух (а сейчас осваивается в околоземном пространстве).

Во-вторых, решающим фактором для создания ноосферы, по мысли Вернадского, может быть единство человечества. Это фактор не политический, не социальный, не экономический и не нравственный, а природный: «биологически это выражается в выявлении в геологическом процессе всех людей как единого целого по отношению к остальному живому населению планеты». Стихийное, природное явление пробивает себе путь, несмотря на все объективные социальные и межнациональные противоречия и конфликты. Единство человечества во многом стало «двигателем жизни и быта народных масс и задачей государственных образований». Созидается общечеловеческая культура, возникают сходные формы научной, технической, бытовой цивилизации. (И этот процесс, видимо, набирает силу. По наблюдениям этнологов, современная городская культура, в которой живет подавляющее большинство населения России, представляет собой «периферийный вариант обобщенного стандарта городской общеевропейской культуры». Это общемировая, а не только отечественная тенденция. Судя же по современной молодежной культуре, любые национальные остатки в культуре новых русских поколений вскоре полностью исчезнут.) Самые отдаленные уголки планеты объединены быстрыми средствами передвижения, линиями связи (а теперь и Интернетом — всемирной информационной сетью).

Третьим фактором Вернадский считал вовлечение в общественную, историческую жизнь все больших масс людей, получающих реальную возможность сознательного влияния на ход государственных и общественных дел.

Наконец, четвертый фактор — рост науки, превращение научного знания в мощную «геологическую силу», главную силу создания ноосферы: ведь научная мысль — такое же закономерно неизбежное явление, возникшее в ходе эволюции живого вещества, как и человеческий разум. Поскольку эволюция усиливала и оттачивала разум, то прирастала и мощь сферы разума — ноосферы. Ноосферный вектор избран самой эволюцией, а раз так, то нравственной, более того, объективной обязанностью человека является соответствие этому вектору.

Русский космизм утверждал необходимость активного сотрудничества с эволюцией в деле становления ноосферы. Для вхождения в ноосферную реальность нужна стратегия, говоря языком Н. Ф. Федорова, глобальная стратегия «общего дела». О ней же — с поправкой на понятийный аппарат эпохи — говорил в конце ХХ века академик Н. Н. Моисеев. А синонимом глобальной стратегии является устойчивое развитие, которое есть не что иное, как маршрут пути к эпохе ноосферы.

Обреченные на свой путь

Можно утверждать, что устойчивое развитие — это русский космизм, учение Подолинского, Вернадского, Федорова, Умова, Циолковского, Соловьева, Бердяева, Флоренского, Булгакова, Чижевского, других блестящих умов и великих душ России, поставленное современной российской школой (прежде всего в лице П. Г. Кузнецова, Б. Б. Большакова и О. Л. Кузнецова) на прочный научный фундамент. Современные исследования показали, что Земля является открытой, волновой, резонансно-синхронизированной, динамической системой, очень возможно — «идеальной машиной», подчиняющейся универсальным законам природы. Поэтому рассматривать развитие государства, общества, политики, экономики, наук и искусств в отрыве от этих законов некорректно, а с точки зрения самих ученых — «принципиально недопустимо».

Развитие может быть устойчивым, доказывают они, хотя обыкновенный здравый смысл нашептывает, что развитие, то есть, движение, нарушает состояние устойчивости, а то, что устойчиво, не движется, и оттого тут, как говорится, «или-или». Но здравый смыл здесь не подсказчик, ибо устойчивость развития понимается в контексте общих законов природы. И за примерами далеко ходить не надо. Пример — вся человеческая история: ведь исторический процесс не прерывается, двигаясь при этом от прошлого к будущему, то есть изменяясь и развиваясь. Другой пример — сама жизнь, жизнь как космопланетарный процесс: она демонстрирует удивительную способность сохранять развитие. Значит, застой противоречит законам жизни, общему закону природы. Значит, возобновив развитие, Россия вновь вольется в магистральный естественно-исторический процесс, в поток космической реальности.

Делая шаги вперед, наследники космистов бережно сохраняют философскую сердцевину учения, его неповторимый пафос, его деятельный настрой (устойчивое развитие видится активной, управляемой эволюцией). Сохраняется наша приверженность «общему делу», почти генетический интернационализм. «Общей», планетарной (и одновременно национальной) мыслится необходимая России цель — не равная, конечно, грандиозным замыслам космистов, однако все-таки соизмеримая с ними.

Можно буквально сквозь мелкое сито просеять западное интеллектуальное наследие, но так и не обнаружить в нем чего-то похожего на идею активного сотрудничества с эволюцией, тем более, на идею «общего дела». Это естественно: умственная культура России и Запада различна. Подчас различие просто бьет в глаза, иной раз оно заметно не сразу, потому что заключено в чрезвычайно тонких моментах, в ускользающих от восприятия нюансах. Вспомним И. А. Ильина: касаясь волевой и умственной культуры католиков, он говорил, что она «выросла исторически из преобладания воли над сердцем, анализа над созерцанием, рассудка во всей его практической трезвости над совестью, власти и принуждения над свободой», а у нас «соотношение этих сил является обратным». Или: даже беглое знакомство с трактатами идеолога протестантского капитализма М. Вебера и идеолога «космического хозяйства» С. Н. Булгакова показывает резкое различие между ними в подходах и в языке.

За полтора — без малого — столетия вопрос Рогожина из «Идиота» Достоевского («Ну, буду я на бархате сидеть, а дальше что?»), оказывается, не потерял злободневности. В феврале 2007 года социологи Левада-центра и Евросоюза провели опрос с целью выяснить, что же такое, наконец, эти несносные русские. Считают они себя европейцами или нет? Так вот, 71 процент опрошенных заявили, что не считают, три четверти из них мыслят Россию «особым государством» и не разделяют так называемые «европейские ценности». Они полагают, что у России свой путь, и этот путь — не в капитализм.

Экстраполировав ответы респондентов на всю народную толщу, социологи пришли к выводу, что большинство не принимает в качестве базовых ценностей «демократию и рынок» и убеждено, что в России они должны быть трансформированы «под нас». Ведь «у нас вся культура — иная, своя, и притом потому, что у нас иной, особый духовный уклад, — писал И. А. Ильин. — У нас совсем иные храмы, иное богослужение, иная доброта, иная храбрость, иной семейный уклад; у нас совсем другая литература, другая музыка, театр, живопись, танец; не такая наука, не такая медицина, не такой суд, не такое отношение к преступлению, не такое чувство ранга, не такое отношение к нашим героям, гениям и царям».

Вот и наша национальная философия — русский космизм — иная, чем западная. В ней ясен активный элемент (активная помощь эволюции), но нет элемента волевого. Космизм не навязывает свое понимание, свою волю, не претендует на власть, не ломает «под себя». Он угадывает, прозревает и — подстраивается. Но подо что? Под вектор вселенской эволюции! Он органически вписывается. Но куда? В поток космической реальности! Наследующая космизму концепция устойчивого развития согласована с этим потоком. Устойчивое развитие, в понимании российской школы, — это эволюционная работа, опирающаяся на знание природных закономерностей и умение использовать природные механизмы.

Двуединый проект

К этим последним, по-видимому, нужно отнести и цивилизационные, наследственные механизмы, действующие в пространстве и времени России. Вот еще один из них — механизм, по которому нация, страна останавливают свой взгляд на масштабных, планетарного уровня проектах. Именно такие проекты интересуют нас более других, без обычного внедренческого скрежета принимаются к воплощению и удаются нам лучше всех прочих. Именно поэтому мы первыми вышли в Космос, но так и не сумели сделать приличный автомобиль, приличный телевизор и приличную стиральную машину.

Примеров таких проектов в российской и советской истории предостаточно. Гигантское территориальное расширение за счет присоединения Сибири, а затем и Средней Азии; рывок вдогонку Европе, осуществленный Петром; социалистическая индустриализация… А космический и атомный проекты? А энергетический, позволивший накрыть единой электрической сетью шестую часть суши? А геологический, результатом которого стало создание одной из трех мощнейших геологий мира и, главное, превращение СССР в ведущую сырьевую державу?…

Подобный модернизационный проект, одновременно национальный и планетарный, имеющий две взаимосвязанные, взаимно дополняющие друг друга цели — преобразования внутри страны и общемировые преобразования — нужен нам и сегодня. Пример? Ну что ж, таким проектом может быть выработка глобальной стратегии вхождения в ноосферную реальность. О ее необходимости писал в конце ХХ века эволюционист и эколог академик Н. Н. Моисеев. Самая насущная задача для коллективного интеллекта человечества, полагал он, — разработка «новой экологической доктрины» или «оптимальной стратегии эволюции». Ну, а ее «домашней» частью, внутренней половиной, собственно российским маршрутом движения в сторону ноосферной цивилизации должен стать конкретный проект устойчивого развития.

«Есть все основания думать, — писал Моисеев, — что близки к исчерпанию возможности любых современных цивилизаций… и соответствующих им «миропониманий потребителей природных богатств». А может быть, уже и исчерпаны: стремление к властвованию на основе представления о безграничной неисчерпаемости природных ресурсов привело челове­чество на грань катастрофы.

Это означает не только то, что новый экологический кризис общепланетарного масштаба неизбежен, но и то, что человечество стоит перед неизбежной цивилизационной перестройкой — перестройкой всех привычных нам начал. По-видимому, и менталитет человека, и многие характеристики его психической конституции уже не соответ­ствуют новым условиям его жизни и должны быть изменены. Точнее, преодолены соответствующим воспитанием.

Значит, стихии развития должна быть противопоста­влена некая общая для человечества разумная СТРАТЕГИЯ. Вот почему единственной альтернативой действию стихийных сил, если угодно, «общепланетарного рынка» я вижу разумное целенапра­вленное развитие планетарного общества…»

По мысли Моиссева, цивилизационная перестройка на основе разумной общепланетарной стратегии должна начинаться без промедления и включать:

1. Изучение некой «идеальной ситуации», которая при современном уровне техники способна обеспечить режим совместного развития биосферы и человека.

2. Разработку вариантов СТРАТЕГИИ и их анализ с позиций реализуемости.

3. Анализ возможных общественных устройств, спо­собных реализовать СТРАТЕГИЮ.

4. Построение основ новой политэкономии.

5. Просвещение общества…

Наряду с изучением и решением этих общих проблем, не дожидаясь получения более или менее законченного результата, надо инициировать очень будничную работу. Прежде всего:

1. Разрабатывать варианты технологического перево­оружения производительных сил.

2. Анализировать современную модернизационную во­лну, ее перспективы и оценивать возможные реакции тех или иных цивилизаций.

3. Резко усилить роль государственного начала в упра­влении рыночной экономикой».

Кто, кроме нас, способен с энтузиазмом взяться за такое дело как за собственное, кровное? Пожалуй, никто. А для нас оно естественно, генетически предопределено. Потому что, как определил Бердяев, русский человек не самодовлеющ. В каком-то смысле он не самодостаточен, ибо органически ощущает себя частицей огромного целого, неизмеримо большего, чем семья, коллектив, община, даже большего, чем страна. Принадлежа к этим общностям на «дольнем» уровне, на «горнем» он принадлежит всем миру, космосу. Выражением этого мироощущения и стала философия русского космизма. Соборное сознание космоцентрично. Оно наиболее подготовлено к вхождению в ноосферу. Поэтому-то самые продвинутые современные мыслители, скажем, Хосе Аргуэльес, и утверждают, что Россия серьезно опережает по духовному развитию другие страны и больше всех готова к ноосферной фазе эволюции.

Это будет наш мир. Словно созданный для России. Россия не призвана к благополучию. Она призвана к какой-то другой жизни. Шанс построить ее существует. Свидетельство тому, как ни покажется парадоксальным, — нынешний кризис. Однако все закономерно. Ведь предназначение породившего кризис пассионарного толчка вовсе не в том, чтобы сломать старое. Это попутная, подчиненная задача. Главное — дать импульс для нового витка развития.

2002—2009

Будущая Россия О. Павла

Реформы в России не окончены. С этим никто не спорит. Больше того, есть мнение, что они, по существу, еще не начинались, их нам только предстоит провести, хотя кажется: чего-чего, а уж реформ-то на наш век хватит. Тех, что мы знаем, что испытали на себе, — конечно. Но речь идет об истинных, подлинных реформах, а к ним нельзя отнести те процессы, что идут в стране начиная с горбачевской перестройки. Ни преобразования Михаила Горбачева, ни преобразования Бориса Ельцина, ни преобразования Владимира Путина не отвечают критериям, сформулированным лучшими умами России.

В 1949 году в Париже вышла книга русского философа Семена Людвиговича Франка «Свет во тьме». В ней представлена итоговая позиция философии русского космизма относительно того, что считать реформами. Какие из попыток улучшить или просто изменить российскую действительность следует считать реформами в истинном смысле слова? Отвечая на этот совсем не простой вопрос, философия космизма, что очень важно, не ограничивала реформы политическими или экономическими переменами. Речь шла о несравненно большем — реформах жизни, реформах бытия. И не случайно: ведь исторический путь России усеян обломками несостоявшихся, не доведенных до конца политических, экономических, социальных, правовых, судебных, военных и прочих реформ.

Только начиная с 1550 года и только крупных их насчитывается не меньше полутора десятков. И все они были прерваны контрреформами или попросту заглохли, растворились в стагнации. Вот красноречивая деталь: суд присяжных впервые появился у нас четыре с половиной века назад, а сегодня его вводят в четвертый раз. Землю крестьянам давали и вновь отбирали. Вводили и отменяли местное самоуправление… История России свидетельствует, что страна всегда была открыта реформам, жила в постоянной готовности к ним и постоянно их проваливала.

Почему? Этот вопрос неизменно и закономерно волновал русских мыслителей. Может быть, потому, что все планы реформ не учитывали генетических особенностей России? Поэтому еще раньше С. Франка, в 1933 году философ-космист Павел Александрович Флоренский, он же о. Павел Флоренский разработал национально особую программу реформ. Собственно, это не просто программа, а своеобразный философско-политический трактат. Отец Павел написал его в следственной тюрьме НКВД под угрозой смерти, при тюремных пытках и издевательствах за несколько дней и закончил 26 марта 1933 года. Вероятно, это последняя цельная философская работа Флоренского. Она называется «Предполагаемое государственное устройство в будущем».

В этом «предполагаемом устройстве» важны следующие элементы:

1. Государственный строй.

2. Аппарат управления.

3.Образование и воспитание.

4. Религиозные организации.

5. Сельское хозяйство.

6. Добывающая промышленность.

7. Перерабатывающая промышленность.

8. Финансовая система.

9. Торговля.

10. Кадры.

11. Научные исследования.

12. Народное здравие.

13. Быт.

14. Внутренняя политика (политическое управление).

15. Внешняя политика.

Кроме того, Флоренский обдумывает «Общие положения», «Исторические предпосылки» и вопросы «перехода к обсуждаемому строю».

«Устройство разумного государственного строя зависит прежде всего от ясного понимания основных положений, к которым и должна приспособляться машина управления», — пишет философ. В число этих положений, с его точки зрения, не входит «священная корова» демократии. Ибо задача государства состоит не в том, чтобы возвестить формальное равенство всех его граждан, а в том, чтобы поставить каждого гражданина в подходящие условия, при которых он сумеет показать, на что способен. Поэтому нет никакой необходимости втягивать людей в политику: политическая свобода масс в государстве с представительным правлением есть обман и опасный самообман, отвлекающий от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство. Демократический принцип представительства вреден: он ведет к господству случайных групп и всеобщей продажности, пресса погрязает во лжи, судопроизводство становится инсценировкой правосудия. Вся жизнь цивилизованного общества становится внутренним противоречием. Кроме того, ни одно правительство, если оно не желает краха, не может опираться на решения большинства, вносит в них свои коррективы и по существу не признает демократии, но пользуется ей для прикрытия. К чему правительство должно быть чутко, так это к голосу специалистов, ученых. Выслушивая всех тех, кто этого достоин, правительство, тем не менее, должно поступать по собственному разумению и брать на себя государственную ответственность.

Глава государства должен получать обширную информацию и обсуждать проблемы с экспертами до тех пор, пока не добьется окончательной ясности, но решает он сам и за свое решение тоже отвечает сам. «Это он виноват, если материал, ему данный, оказался недостаточно полным или недоброкачественным: его дело выбирать себе советчиков». Вообще, по Флоренскому, роль лидера государства уникальна и определяюща. «Никакие парламенты, учредительные собрания… не смогут вывезти человечество из тупиков и болот, потому что тут речь идет не о выяснении того, что уже есть, а о прозрении в то, чего еще нет. Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество». Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми. Что ему необходимо, так это гениальная воля, «воля, которая стихийно, может быть, даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели еще не обозначившейся в истории… Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели… На созидание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право — сила гения, сила творить этот строй. Право это, одно только не человеческого происхождения и потому заслуживает названия божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества».

Государственный строй, по Флоренскому, должен базироваться на началах не демократии (что ясно и из предыдущего), а диалектики. Государственная политика должна быть решительно отделена от конкретных проявлений отдельных сторон и направлений жизни общества. Во всем, что должно быть единым, требуется предельная централизация; напротив, во всем том, что, не затрагивая целостности государства, может и должно быть многообразным, что своим многообразием обогащает государство и делает отдельные его части нужными и интересными друг другу, необходима децентрализация, но опять-таки на принципе единоначалия, а не на демократическом принципе. При полной унификации основных политических устремлений всякий район страны должен творить свои ценности, нужные всему государству, и нивелировать эти возможности значит лишать великое государство смысла его существования. Найти каждому из народов свою функцию в великом сотрудничестве, к его удовлетворению и в то же время наиболее рационально использовать местные особенности, а именно, климат, характер почвы, богатства недр, этнические моменты — задача не из легких, но для чего же еще существуют правители, как не для решения трудных задач?..

Из всех естественных богатств страны наиболее ценное богатство — ее кадры, полагает Флоренский, так что не исключено, что государство будущего станет гордиться не сейфами с золотым запасом, а списками имен своих работников. Аппарат управления — как общегосударственного, так и частного — должен, по убеждению философа, формироваться сверху вниз, а не снизу вверх, то есть через назначение должностных лиц (при самом широком и тщательном рассмотрении кандидатур и при контроле специальных инспекторов), а не через их выборы. Несоответствие назначений будет в значительной мере предотвращаться малой связью между зарплатой и должностью: зарплата должна быть связана с конкретным лицом, а не с должностью, так что должность сама по себе не будет заманчивой для неподходящих лиц, а повышение зарплаты должно быть обусловлено стажем и социальными заслугами.

«Государство, начинающее будущую культуру, смотрит вперед, а не назад, и свои расчеты строит на будущем, на детях», — такими словами открывает Флоренский раздел о воспитании и образовании. Согласно его предложениям, дети должны как можно дольше оставаться детьми, а для этого их надо изолировать от политических тревог, от дрязг жизни. На первом месте в школе должно находиться воспитание, а не учеба. Воспитание привычки к аккуратности, к точности, к исполнительности, взаимного уважения, уважения к высказываниям и чувствам товарищей, вежливости, привычки не рассуждать о том, чего не знаешь, критичности по отношению к себе, половой чистоплотности, преданности государству и своему долгу, интереса к делу, наблюдательности, вкуса к конкретному, любви к природе, привязанности к своей семье, отвращения к хищничеству по отношению к людям, животным, природе, наконец, физическое развитие — таковы элементы, внедрением которых в школе необходимо озаботиться первым делом.

Начальная и средняя школа должны находиться под ведением местных организаций и по возможности быть децентрализованными. Единство школы отвергается, напротив, допускается разнообразие типов, программ и способов обучения при соблюдении минимума необходимых государственных требований. Средние учебные заведения желательно размещать в малых городах, в усадьбах, среди природы. Высшие следует распределить по всей стране. Это повысит общий культурный уровень, создаст более здоровый быт, свяжет институты с местными условиями, с природой, повысит воспитательные возможности. Кроме того, поместить профессоров и преподавателей в спокойные, здоровые, как бы специально предназначенные для творчества места — значит предоставить им возможности роста и научного плодоношения.

Школа призвана готовить здоровых телесно и душевно людей — без этого нет надежд на лучшее будущее. Проявлением их внутренней жизни является, в числе прочего, и религиозное чувство. Флоренский, безусловно, согласен с тем, что религия должна быть отделена от государства — как в ее интересах, так и в интересах государства, которое не просто терпит различные религиозные организации, но оказывает им содействие и вправе ждать содействия себе с их стороны. Государство равно допускает свободу религиозной и антирелигиозной пропаганды, если ни та, ни другая не затрагивают сфер его ответственности, и пресекает ту или другую в противном случае. Государство выступает арбитром во взаимоотношениях религий и исповеданий, по формальным правам не имеющим никаких преимуществ друг перед другом, в том случае, если одна из сторон допускает правонарушения.

Взбудораживший современное общество вопрос о преподавании основ православия в школах богослов Флоренский решает как человек светский. «Религиозное образование, — пишет он, — разрешается в общественном порядке лишь по достижении совершеннолетия, а в домашнем — для небольших семейных или дружеских групп — только по усмотрению родителей». Ибо «когда религию навязывают — от нее отворачиваются… Но когда религии не будет, тогда начнут тосковать».

Экономическое направление предполагаемого государства Флоренский мыслит как государственный капитализм. Под ним понимается такая экономическая организация общества, при которой орудия производства принадлежат непосредственно государству. В сельском хозяйстве основной производственной единицей должен быть колхоз, ввиду своей наибольшей выгодности, но наряду с ним допускается существование артелей, личных хозяйств и других хозяйственных организаций. Колонизация, специальные или редкие культуры, особенности местного ландшафта могут привести к появлению хозяйств в особых формах.

Говоря о добывающей промышленности, Флоренский вводит мысль о государстве будущего как о «по возможности самозамкнутом, независимым от оценок и цен внешнего мирового рынка». С современной точки зрения проповедь самодостаточности, изоляционизма звучит весьма странно, как, впрочем, и отрицание философом представительной демократии. Но у философа, к тому же — философа-космиста свой, существенно отличающийся от нынешнего взгляд на вещи. О. Павел вообще имел репутацию консерватора, лояльного по отношению ко всякой власти, в том числе коммунистической, чем его не раз корили (например, его постоянный оппонент Николай Бердяев). Однако дело, по-видимому, не в веках «гнета и покорности», нашедших свое выражение в мировоззрении Флоренского. Философ придерживался принципа «принятия данности», признавая за данность историческую реальность, из которой следует исходить всякому истинному политику. Поэтому Флоренский и пишет, что «порядок, достигнутый советской властью, должен быть углубляем и укрепляем, но никак не растворен при переходе к новому строю».

Так что в «Записке» речь идет не об идеальной, а о достаточно реальной модели — в условиях данной исторической реальности. А идеальная модель для Флоренского — средневековый тип иерархической власти и государства как монархии, где не могло быть никакой демократии и никакого равенства между людьми. Наоборот, средневековое миросозерцание строилось на представлении о том, что каждый человек имеет свое предназначение, свой долг перед Творцом и потому — свое место в жизни.

Вот и у Флоренского государственная политика будущего государства должна обеспечивать не политическое равенство, а разделение сфер деятельности и специализацию. Иерархический строй, устраняя всеобщее равенство, дает возможность многоступенчатого самовыявления в разных сферах — национальной, культурной, научной, хозяйственной. Такое государство не нуждается в каких-либо партиях. «Оппозиционные партии тормозят деятельность государства, партии же, изъявляющие особо нарочитую преданность, не только излишни, но и разлагают государственный строй, подменяя целое государство, суживая его размах, и в конечном счете становятся янычарами, играющими государственной властью. Разумной государственной власти не требуется преторианцев, в виде преданности желающих давать директивы».

Понятно, что появись такое «государство Флоренского» в современном мире (даже в современном философу мире 70-летней давности), оно выглядело бы совершенной «белой вороной» со всеми вытекающими последствиями. Поэтому Флоренский и говорит о желаемой «самозамкнутости» этого государства, что обеспечит ему независимость от внешнего рынка, то есть от импорта сырья, товаров, продовольствия и уделяет добывающей промышленности особое внимание. К ней он относит лесное дело, горное дело, добычу продуктов моря. Развитие этих отраслей должно идти путем углубленного изучения и индивидуализации, а не копирования заграничной практики, то есть, по убеждению философа, следует двигаться не по направлению западного типа, пусть и с обгоном, а по самостоятельному направлению, вытекающему из особенностей страны. У нас есть много того, чего нет за границей, и нет многого, что есть там. Чутко присматриваясь к зарубежному опыту, мы должны решать свои задачи и — своими средствами.

Флоренский, наверно, и помыслить не мог, что спустя 70 лет Россия будет балансировать на грани превращения в сырьевой придаток Запада, что сырье станет основным источником притока в страну валюты. Он полагал, что ввиду внешней политики, направленной в сторону самоизоляции от мирового рынка и отказа от вмешательства в политическую жизнь других стран, потребность в валюте будет небольшой, а в перспективе — стремиться к нулю. При этом промышленность будет интенсивно развиваться благодаря децентрализации с вытекающей отсюда конкуренцией — как между госпредприятиями, так и между ними и остальными предприятиями. Особо нужно будет заботиться о развитии небольших предприятий, которые могут идти впереди больших заводов, — научно-экспериментальных, изобретательских, где проявляется инициатива и техническое творчество. Местная индивидуальная промышленность получит от них материал, который трудно и дорого получать на больших государственных предприятиях.

Воплощение технических идей, признает Флоренский, дело весьма непростое, даже когда сама идея вполне созрела, и часто проходят долгие годы, прежде чем удается наладить соответствующее производство. Поэтому необходимо создавать как можно больше специальных «воплощающих» предприятий (сейчас их называют внедренческими, венчурными, малыми научными и т.д.), причем они не должны входить в зону государственной ответственности, включаться в государственные планы: в этом случае «развитие их быстро прекратится», ибо «прогресс в технике всегда основан на свободной игре инициативы и выживания немногих направляющих комбинаций».

А так как современная экономика всецело зависит от техники (если Флоренский сказал подобное о современной ему экономике, что же говорить о нынешней?), а последняя обусловлена научными исследованиями, то в самозамкнутом государстве, прокладывающем путь к новой культуре в новых природных и социально-исторических условиях, науке принадлежит решающее значение. Поэтому чрезвычайно важна ее эффективная организация. Выстраивая ее, необходимо помнить, «что творчество идет путями прихотливыми и непредвиденными заранее, что у каждого созидающего ума имеются свои подходы и свои приемы». А признание индивидуализации творчества подводит к выводу, что нежелательно собирать творцов в какие-то большие скопления, что исследовательские учреждения не должны быть громадными, централизованными, собранными в одном месте. Это вредно не только науке, но и всей стране, поскольку обескультуривает ее и нарушает равновесие между центром и периферией.

Значит, надо идти путем создания многочисленных, сравнительно малых, весьма специализированных по задачам и индивидуализированных по научным кадрам исследовательских учреждений, рассеянных по всей стране, внедренных в самые глухие уголки, и тесно увязывать их с местными условиями, направлять на реализацию местных возможностей, заинтересовывать конкретной, жизненной работой на благо страны. Это серьезно поможет общей децентрализации культурно-экономической жизни, которая должна быть проведена государством во всех областях. В каждой области, таким образом появятся свои специалисты в том круге вопросов, которые представляют особую важность для области, причем специалисты узкие, лучшие в стране, возможно, лучшие в мире. Принимая непосредственное участие в делах края, хотя и только научное, зная их досконально, эти специалисты смогут стать действительно компетентными экспертами, деятельность и советы которых помогут интенсификации хозяйства и культуры.