Бесплатный фрагмент - Принятие

Начало

Зовут меня Аленушкой, мне семь лет, и еще я отличница. Только на пятерки учусь, потому что я послушная и хорошая. Так мама сказала, когда объясняла, что хорошие девочки учатся только на пятерки. Папа тогда вдобавок хотел что-то сказать, но мамочка ему не разрешила. Поэтому я стараюсь изо всех сил, много занимаюсь сама, чтобы оставаться хорошей. Что будет, если вдруг я плохой окажусь, я не знаю.

Папочка у меня большой начальник, у него есть своя машина, и он меня очень любит. Кажется, даже сильнее мамочки, потому что она мне никогда не говорит, что любит, а папа часто. Это очень приятно слышать — ну то, что меня любят, потому что плохих девочек не любят. У нас в классе есть одна девочка, она, наверное, плохая, потому что ее не любит ее мама, а папа вообще бросил. Наверное, не смог выдержать и ушел к другой тете. Эту девочку зовут Саша, как мальчика, и она очень злая. Поэтому я от нее подальше держусь, чтобы не запачкала мою школьную форму. Если запачкаться, то мамочка будет очень сердитой, и тогда надо будет думать над своим поведением. А я не люблю думать над своим поведением, потому что это больно.

Папа везет меня в школу, чтобы я не запачкала школьное платье. Ну я так думаю, потому что он никак не объясняет это. Папина машина большая, черная, у меня в ней есть специальное кресло, потому что так положено. А раз положено, то спорить бесполезно. Я не спорю, ведь я хорошая девочка, а хорошие девочки не спорят, держат рот закрытым и говорят, только если спросят.

Вот и мой класс, я во втором классе уже! Тут меня не очень любят, потому что я отличница, а еще молчу и повторяю что-то постоянно. На перемене не играю и не бегаю. Во-первых, мне повторять надо, а во-вторых, мне не бегается. Даже на физкультуре плохо бегается, и я часто сажусь, когда учительница не видит, потому что у меня дыхания не хватает, а когда видит, я терплю, потому что я отличница.

Сегодня у меня математика первым уроком. Я здороваюсь со всеми, но они, кажется, этого не замечают, и сажусь за первую парту. Достаю пенал, учебник и тетрадку, а потом немножко смотрю в окно. За окном осень, она холодная, потому что ноябрь заканчивается. Значит, скоро каникулы и надо будет учиться дома. Школа от дома отличается тем, что в ней есть перемены и можно хоть чуть-чуть отдохнуть. Мама не любит, когда я бездельничаю, потому что так я свою хорошесть теряю.

— Здравствуйте, дети, — в класс входит Светлана Митрофановна, это наша учительница. Ее отчество очень трудно произнести, а еще она нас не любит, наверное, поэтому и отчество такое ей придумали. Вот у меня простое и легкое — Олеговна, а у нее вон какое, сразу понятно, что злюка. — Сегодня у нас контрольная работа.

Пугаются, по-моему, все, но я быстро беру себя в руки, потому что я хорошая девочка. Сейчас нужно сосредоточиться и все правильно сделать, хотя, судя по улыбке учительницы, контрольная будет сложной, и нужно быть очень внимательной. Ей почему-то нравится, когда дети плачут, злюка есть злюка.

— Даже не пытайтесь списать! — вдруг выкрикивает она, отчего у меня сердце убегает в пятки и ручка из рук вываливается.

Светлана Митрофановна нас любит пугать неожиданными криками, а еще кого-то из мальчиков, говорят, после уроков оставляла, но те ничего не рассказывают. Меня после уроков не оставишь, потому что папа в класс за мной приходит, а учительница наша его, по-моему, боится. Ну он умеет быть страшным, потому что большой начальник, у него даже есть красный пиджак. Только у больших начальников он есть, таких, как папа.

Я вздыхаю и принимаюсь решать примеры и задачи, которые в контрольной работе. Я знаю, что здесь обязательно какая-то хитрость есть, но, прочитав все учебники, уже не боюсь непонятных слов. Я вижу, конечно, что одна задача — она из конца задачника, но молчу. Как ее решить, я знаю, а если начну искать правду, то сама же виноватой останусь. Уже было такое — Саша рот открыла, теперь больше не открывает и вообще боится, по-моему. А бояться нельзя, потому что Светлана Митрофановна — она как собака, если ее боишься, то броситься может.

— Пять минут! — опять выкрикивает учительница, и все прямо подскакивают. Даже я, хотя уже все решила.

Я проверю еще раз, стараясь найти ошибку, но она не находится, и точно по звонку закрываю тетрадку, чтобы ее сдать. Светлана Митрофановна проходит по рядам, буквально вырывая тетрадки у других школьников, а потом уходит, хлопнув дверью. Девочки и мальчики убегают из класса, а мне нужно посидеть, потому что у меня руки дрожать начинают. Это я представляю, что где-то ошибку не нашла и теперь будет не пятерка, отчего очень страшно становится.

Мама говорит, что у меня может быть только пятерка, а все остальные оценки — они как двойка, и что я не хочу знать, что будет, если я их получу. Мама же понимает, как правильно, значит, так оно и есть. Я сейчас подрожу немного, а потом в туалет пойду. Главное, чтобы там не было старших девочек. Они меня очень не любят и могут запачкать форму или попытаться утопить в унитазе, но меня пока проносило, а вот Машу, она с нами училась в первом классе, ее почти утопили, но испугались и убежали. Только она все равно после этого разучилась ходить и разговаривать, поэтому ее родители забрали и больше не приводили. Ну, в школе же надо разговаривать…

Сейчас у нас будет английский. Мне надо перестать дрожать, потому что меня обязательно спросят. У меня с языком все хорошо, но все равно страшно не пятерку получить. Учительница это знает, ее это радует. Ну то, что я боюсь, конечно. Она меня называет непонятными словами и улыбается, когда я дрожу. Но если много дрожать, то может свет выключиться, у меня так однажды было, только чудом платье не запачкала.

А после школы меня папа заберет. Или домой повезет, или к себе на работу, где добрые дяди будут учить меня компьютеру. Играть в игры мне немного страшно, поэтому они меня учат про-гра-мми-ро-ва-нию! Вот какое сложное слово. А еще дяди на папиной работе рассказывают, как компьютеры устроены, и это очень интересно. Мне нравится слушать и запоминать, потому что это мне обязательно пригодится.

Все, пора в туалет, а то я от страха могу… ну… понятно, что могу. А это совсем нельзя, и что за это будет, я и знать не хочу.

***

Я открываю глаза оттого, что меня подбрасывает, еще что-то громко визжит где-то под потолком. Где я нахожусь, не понимаю, потому что вижу мутное марево, только угадываю голоса, говорящие что-то про пульс. Что случилось? Не помню почти ничего, пытаясь сосредоточиться.

— Вот так, дыши, дыши, маленькая, — слышу я чей-то голос. — Не надо умирать…

Умирать? Нет, я не могу умереть, у меня домашка не сделана еще! Мне надо… И тут перед глазами встает тетрадка с оценкой. Самая страшная оценка стоит перед глазами, мешая мне вдохнуть. Я не вижу, за что мне поставили четверку, но уже ощущаю сильный холод. Перед глазами темнеет, кто-то очень нехорошими словами ругается.

Я ничего не чувствую, будто плыву в чем-то напоминающем кисель, и в этот момент что-то больно бьет меня. Раз, другой, третий… Какая-то сила выдергивает меня из темноты, но на этот раз меня не подкидывает. Глаза отчего-то не открываются совсем, а еще плакать хочется. Незнакомые голоса то приближаются, то отдаляются, я пытаюсь расслышать, о чем они говорят.

— …прямо на уроке, едва успели… — этот голос чуть заикается.

— …нестабильна, едва приходит в сознание и сразу останавливается… — а этот чем-то недоволен.

— …Дэ-эм-жэ-пэ… Сэ-эн двойка, как только ходила… — это тетенька, она ласково говорит.

— …На стол!.. — вот этот выкрик меня пугает. Представляется, что меня сейчас будут есть, потому что зачем еще нужно на стол?

Но в этот момент что-то происходит, мне становится тепло, а потом я вижу звездочки. Они очень красивые, разноцветные, но совсем не такие, как в мультиках. Наверное, я все-таки умерла, потому что четверку получила. От одной мысли об этом становится очень страшно и хочется туда, где нет мамы, потому что я не знаю, что она со мной за четверку сделает. Это первая моя четверка за почти два года, а я даже попросить пересдать не успела…

Теперь я, наверное, уже плохая девочка, потому что четверка же. У хорошей девочки не может быть такой плохой оценки, значит, я уже нехорошая и дома будет больно. Не хочу больно, но знаю, что все равно этого не избегу, поэтому хочу хоть немного еще полетать там, где нет людей, ведь они меня точно к маме отведут.

Я вижу красивый шарик, похожий на планету из мультика, и лечу к нему, чтобы рассмотреть поближе. Все ближе и ближе подлетаю я к нему, а потом вдруг хлоп — и в комнате оказываюсь. Она круглая, а в ней странные люди. Я понимаю, что это люди, хотя они больше на осьминогов похожи. У них есть голова, целых три глаза, четыре щупальца, но еще и ноги, они короткие; одеты эти люди во что-то серебристое, на платье похожее. И в память о том, что когда-то была хорошей девочкой, я здороваюсь с ними.

— Здравствуйте, — улыбаюсь я, потому что они непохожи на тех людей, которые вокруг живут, значит, к маме, чтобы было больно, меня сейчас не отведут.

— Здравствуй, дитя иного мира, — отвечает мне один из этих людей. Он еще щупальца поднимает. Наверное, у них так здороваются, надо запомнить. — Что привело тебя к нам?

— Ну, я, наверное, умерла, — объясняю ему. — Потому что четверку получила.

— Ты совершенно точно не умерла, юный творец, — я чувствую, что он улыбается, этот людь. — Расскажи нам, что такое «четверка» и почему ты думаешь, что умерла?

— Меня зовут Аленушка, и я была хорошей девочкой, — тут я всхлипываю, потому что жалко же, что я теперь нехорошая.

Они меня расспрашивают о том, почему я себя считаю нехорошей, и об оценке еще, а потом тот первый людь говорит, что я его могу называть Арх, потому что он слишком сложно для маленьких девочек зовется. Я киваю и отвечаю, что мне очень приятно, ну и дальше рассказываю.

— Получается, дитя запугали? — удивляется другой людь. Он девочка, я чувствую.

— Получается, Краха, — делает щупальцами какое-то движение Арх. — И она настолько не хотела оказаться средь людей, что пробилась к нам.

Он говорит, что они живут в совсем другом мире, поэтому мне не надо бояться. Я соглашаюсь не бояться — он же большой, значит, лучше знает. И вот рассказывает он мне, что я творец, значит, могу миры творить и менять еще, если меня научить, а пока не могу, потому что маленькая. Зато могу видеть другие миры во сне. И вот тут они начинают меня учить, как это делать.

— Ты будешь приходить к нам во сне, — это Арх объясняет. Он учитель, только очень добрый, а не как у нас. — Мы тебя научим всему, что знаем, договорились?

— Договорились, — киваю я, хотя мне очень не хочется возвращаться туда, где мама, потому что больно же будет. Но, наверное, уже надо.

— Тебе пора просыпаться, — произносит он, погладив меня по голове. Я в первый момент сжимаюсь, а потом улыбаюсь, потому что это приятно, оказывается.

Перед моими глазами опять звездочки, они становятся бледнее, и вот я уже слышу тонкий писк. Открываю глаза, обнаружив себя в белой комнате, но мне очень тяжело шевелиться, и еще больно в груди. В комнату входит тетенька, она в зеленое нечто одета, я пока еще не могу разглядеть, во что именно.

— Проснулась, слава Богу, — радуется эта тетенька, а потом очень ласково со мной говорить начинает. — У тебя сердечко разболелось, поэтому его прооперировали, понимаешь?

— Значит, я не умерла? — удивляюсь я.

— Ты почти, — признается она. — Но уже все хорошо. Вот полежишь у нас, подлечишься и будешь снова бегать и играть.

Я останавливаю себя, чтобы не сказать… Ну, что я не бегаю и не играю, потому что мне учиться надо. Потом тетенька становится вдруг злой и страшной. Она говорит, что сейчас маму мою позовет, а мне от этого жутко становится, и я засыпаю. Наверное, я сразу же просыпаюсь, потому что вижу папочку, а мамочки нет. Значит, пока можно еще чуть-чуть хорошей девочкой побыть.

— Чего ты так испугалась, малышка? — с тревогой спрашивает меня папочка, а я решаюсь признаться, потому что все равно узнают и только хуже будет.

— Четверка… — шепчу я, зажмурившись.

— Никакая оценка не стоит твоей жизни, Аленка, — качает папа головой, а потом обещает поговорить с мамой.

Он сидит со мной все время, рассказывая, что теперь все точно будет хорошо. Но я же понимаю… Я же перестала быть хорошей из-за четверки, поэтому ничего хорошего уже не будет. Но хоть немножко еще не думать о том, что случится, мне можно, поэтому я наслаждаюсь, ну а то, что грудь болит — это не страшно, это я перетерплю.

Больное сердце

Ой, у меня такие новости! Оказывается, я хорошая девочка, потому что оценку мне неправильно поставили! Папа во всем разобрался, учительнице сделали а-та-та и исправили мою оценку, а потом меня в другую школу переведут, чтобы злюка-училка не отомстила. А еще оказалось, что у меня сердце остановилось, когда я увидела четверку, и от этого всей школе не очень весело, но мне уже все равно, потому что меня переводят туда, где и нездоровые дети есть. Это называется «инклюзивная» школа. За мной там первое время присматривать будут, вот только мама…

На людях мама показывает, что любит меня, но, когда никто не видит, смотрит так, как будто у нее животик болит, и мне от этого очень хныкательно. Но думать о том, что мама меня разлюбила из-за неправильной четверки, я себе запрещаю. Тут еще оказывается, что на физкультуру мне нельзя совсем, что огорчает, — потому что как же оценки?

— Не будет у тебя оценки по физкультуре, — объясняет папа. — Это как пятерка в уме, понимаешь?

— То есть она будет, но не написанная? — удивляюсь я. — Тогда хорошо, я согласна тогда.

— Вот и умница, — гладит он меня по голове. — На Новый год тебя уже выпишут…

— Ура! — радуюсь я, хотя знаю, что поиграть в снегу мне будет пока нельзя, но я перетерплю, потому что главное же — дома. С папой я ничего не боюсь, даже мамы.

Каждую ночь я бываю в той комнате, рассказывая новым друзьям о том, как живу. Они за меня радуются, а потом учат еще. Я не очень понимаю, что такое «разные миры», но тот людь, который Арх, очень терпеливый. Еще мне рассказывают о математике, потому что она во всех мирах почти одинаковая, отличаются только основания — ну это когда циферка становится нулем. Это очень интересно и просто сказочно!

— Ты говоришь, твоя мама смотрит необычно? — спрашивает меня Краха. Это девочка там, которая, наверное, тетя, ведь я не знаю, сколько им лет. Она очень умная, поэтому, я думаю, тетя, но я ее все равно по имени называю, потому что она так сказала.

— Ну, как будто у нее животик болит и скоро вырвет, — объясняю я.

— Брезгливость это называется у людей, — объясняет Арх, а потом гладит меня щупальцем по голове и продолжает: — Среди содружества миров есть и люди, подобные тебе, но приглашать мы их не стали, чтобы не пугать такую хорошую девочку.

— Спасибо, — улыбаюсь я ему. — Мне очень спокойно с вами и совсем не страшно, что заставите думать над своим поведением.

Тут они просят рассказать, что я имею в виду. Я рассказываю и показываю еще, потому что им непонятно. А меня в ответ Краха на руки берет. Ну щупальцами, но все равно понятно, что на руки. Она еще раз спрашивает, правда ли, что мама так делает, а я киваю, не понимая, что тут такого. Обычное же дело, только коленки болят, ну и потом долго тоже не успокаиваются, но это же для меня делается, чтобы я хорошей оставалась!

— Дикий мир получается, учитель? — интересуется у Арха она, на что тот согласно щупальца поднимает.

— Надо учить ее переходу, — отвечает он девочке, которая, наверное, тетя. — А то может случиться стихийный, и кто знает…

Краха соглашается, поэтому мне начинают рассказывать, как правильно уйти, если совсем плохо станет. Но мне же не плохо, мне обычно, я даже и не беспокоюсь, хотя немного страшно от мысли, как мама меня накажет за то, что я не в школу хожу, а в больнице. Но я все-таки надеюсь, что никак, потому что я уже наказанная, наверное, и четверка была не взаправду…

Я просыпаюсь, и тут оказывается, что нам можно ехать домой. Я прощаюсь с докторами, которые меня спасли, и с тетеньками-медсестрами, которые очень добрыми были, а потом уже хочу встать, но папа не разрешает. Он меня на руках носит, чтобы я не переутомилась. Ну так папа говорит, а как правильно, я не знаю. Но если папа говорит, значит, так правильно?

Ходить мне немного тяжело, но я гуляю с папой, а мама со мной гулять не хочет. Она очень занятая, поэтому у нее не было времени ко мне в больницу приехать. Хотя в первый раз мне же сказали, что маму позовут? Не помню, но лучше я буду думать, что маме просто некогда было, потому что представить, что она не хотела, мне хныкательно. А плакать пока нельзя, так доктор сказал.

Елочка дома уже очень красивая стоит, а мамочка с папочкой часто спорят. Я слышу, как они спорят, но сижу тихо-тихо, чтобы им не мешать. Я же хорошая девочка, потому не должна лезть в спор, хоть мне от него очень страшно почему-то становится, просто так страшно, что в туалет хочется. И приходится красться в туалет, чтобы не замочиться.

Наверное, надо было потерпеть. Это я понимаю, когда выхожу из туалета. Мамочка такая страшная по коридору идет, а потом видит меня и становится Бабой Ягой — злющей-презлющей. Просто очень злой, у нее даже глаза, по-моему, красным огнем загораются. Она говорит плохое слово, которое нельзя повторять, а потом я вдруг лечу и ударяюсь об стенку. Это так неожиданно, очень больно и совершенно непонятно, что случилось. Но подумать я не успеваю, потому что засыпаю, не совсем, а так, как будто свет просто выключили, и все.

Я просыпаюсь в папиных руках. Он меня обнимает, а я, кажется, на кровати своей лежу. Раскрыв глаза, я оглядываюсь, уже желая спросить, но тут сильно начинает голова болеть, поэтому я молчу. Папа же гладит меня и говорит, что я его самая любимая девочка. От этого очень тепло на душе становится, наверное, еще потому, что я маму не вижу.

— Папочка, а мамочку заколдовали? — тихо спрашиваю я его. — Она такая страшная была, как Баба Яга.

— Заколдовали, — кивает папа, гладя меня по волосам, отчего голова почти не болит. Ну я просто представляю, что от этого. — Папа маму расколдует, не бойся, — улыбается он. — Вот заблокирует ей карту, и мама у нас вмиг расколдуется.

Я слышу в его голосе угрозу, но она, кажется, не на меня направлена. Стараясь не испугаться, я наслаждаюсь папиной лаской, потому что мамочка же заколдованная пока, значит, не надо к ней лезть. Папа рассказывает, что впереди у нас Новый год, он хотел нас отвезти в горы, но не получится, потому что у меня сердечко полностью не выздоровело и ему плохо будет. А еще папа говорит, что я очень хорошая девочка и он меня очень любит. Я его тоже очень люблю, очень-очень просто!

***

Новый год проходит незаметно, потому что я больше лежу. Оттого, что я упала о стенку, во мне что-то сломалось, и почти до самой школы надо лежать. Зато мамочка расколдовалась! Она снова добрая, улыбается и даже, кажется, не сердится на меня. Хотя мне почему-то немного страшно, когда она улыбается, но я не показываю этого, чтобы не обидеть мамочку.

Моя новая школа находится немного ближе, чем предыдущая, она иначе называется, но мне неважно, какое название у нее. Папа все равно возит меня в школу на машине, потому что он меня любит. Мама меня тоже любит, наверное… Нет, точно любит, она же мама, только иногда почему-то страшно становится после того раза.

Машина останавливается, но папа не просто высаживает меня, а идет со мной в школу. Утром он раньше просто высаживал, а в класс приходил, чтобы забрать. Не знаю, почему так, но сегодня он меня ведет за руку, а я оглядываюсь по сторонам. Школа выглядит новой, здесь почти нет ступенек, что меня радует. Я на ступеньках задыхаюсь, и приходится останавливаться, чтобы не уснуть и не запачкать платье.

Он стучит в какую-то дверь, я не вижу, что на ней написано, потому что высоко, и заводит меня внутрь. Там тетенька обнаруживается, она мне сразу улыбается, но не зло, а как-то по-доброму. Мне не становится холодно от ее улыбки — я так определяю, когда человек хочет улыбнуться, а когда хочет что-то плохое сделать.

— Вот и наша Аленушка, — радостно говорит эта тетя. — Очень хорошо, что ты пришла! Пойдем, я познакомлю тебя с классом…

Она встает из-за стола, за которым сидела, и протягивает мне руку. Я, чуть помедлив, беру ее руку и прощаюсь с папочкой, а тетя говорит, что все будет хорошо. Папа кивает и уходит, а я иду в свой новый класс. Я помню, что волноваться и плакать мне вредно, но оно само волнуется как-то. Мы идем по коридору не очень быстро, а тетя рассказывает мне о школе. Это очень интересно, потому что она необычная, эта школа… Но вот некоторые слова я не понимаю просто.

— Вот и твой класс, Аленушка, — мягко говорит эта тетя.

Она заводит меня внутрь. Там сидят дети. Некоторые смотрят на нее со страхом, а другие… никак не смотрят. И вот эта тетя говорит, что я после операции на сердце и она надеется, что меня никто обижать не будет. У нее голос при этом злым становится, и мне даже страшно немножко делается. Но потом я сажусь за первую парту, вытаскиваю пенал, учебник и тетрадь. Надо учиться, чтобы радовать мамочку.

— Здравствуйте, дети, — в класс входит другая тетенька. Она сразу видит меня, улыбается, но не по-доброму, а как будто ее заставили. — Меня зовут Венера Михайловна, а ты у нас Аленушка, да?

— Здравствуйте, — говорю я, кивнув и встав, потому что нужно стоя приветствовать учителя, меня этому в предыдущей школе научили.

— Садись, пожалуйста, — просит она меня.

Я сажусь, и начинается урок. Я к нему, конечно, готова, поэтому тяну руку каждый раз, когда Венера Михайловна спрашивает что-то. Она меня спрашивает и хвалит потом за ответ, а следом и к доске вызывает. Я вижу глаза одноклассников, и кажется мне, что они благодарны за что-то. А за что, я не понимаю, поэтому не думаю об этом. За уроком наступает перемена, но я не бегу на нее, потому что привыкла же.

— А ты не идешь играть? — интересуется учительница, подойдя ко мне.

— Нет, — улыбаюсь я. — Я лучше повторю, потому что я целый месяц пропустила, а нужно же хорошо учиться, чтобы радовать мамочку и папочку.

Она объясняет, что перемена для отдыха, а я папу цитирую, ну, когда он говорит, что лучший отдых — это чем-то другим заняться, вот я и занимаюсь. Венера Михайловна хвалит меня, повторяет, что я хорошая девочка, и уходит куда-то. А я беру учебник и читаю его, чтобы к следующему уроку подготовиться. Тут ко мне подходит девочка из класса и вдруг говорит:

— Спасибо тебе, — она замолкает, будто слезы давит. — Ты сегодня многих спасла.

— Как это? — не понимаю я.

И тут она рассказывает, что многих дома за оценки наказывают, а учительнице нравится, когда плачут. Я вызывалась постоянно отвечать, и поэтому других не спросили. Тут я понимаю, что эта школа от других не отличается и ко мне учителя добрые ненадолго. Хотя, может быть, папочка всех просто напугал, и все. Но мое дело учиться, а не думать о том, почему что-то происходит. Я просто знакомлюсь с девочкой, ее зовут Лера. Она ничем не болеет, но очень боится своего папу. Наверное, Лера не любит учиться, поэтому ее ругают и часто заставляют думать над своим поведением.

После уроков за мной приезжает папочка. Он внимательно смотрит на учительницу, она почему-то его пугается, но улыбается все равно. Папа спрашивает обо мне, ну как у меня получается. Венера Михайловна в ответ хвалит меня, на что папа кивает и забирает меня домой. Он мне говорит, что я очень хорошая девочка и большая молодчина, а я улыбаюсь от папиной похвалы, потому что приятно.

— Мы заедем в одно место, — говорит мне папочка. — Ты посидишь тихо, а я с пацанами перетру.

Это значит, что у папы разговор по работе. В папины разговоры лезть нельзя, потому что я все равно ничего не понимаю, хотя рабочий папин язык уже понимаю за столько лет. Но ему знать не нужно, что я понимаю, потому что он тогда меня с собой брать перестанет, а мне хочется… И боязно немного без него домой.

Мы приезжаем к ресторану, папа вынимает меня из своей большой машины и ведет внутрь. Сейчас мне дадут обед и тортик обязательно. Я буду есть и притворяться глухонемой, но всё, конечно же, услышу. Ресторан явно дорогой, поэтому тут может быть проверка — как я себя вести умею. Но это не страшно, потому что меня правильно себя вести учила одна тетенька, только по пальцам била больно, когда я ошибалась. Но я больше не ошибаюсь, потому что я хорошая девочка.

Так и случается: мне приносят рыбку с соусом, но вилки для нее нет, поэтому я прошу дядю официанта правильную принести, потому что эта для мяса. Он улыбается и приносит, а я начинаю кушать. Медленно и осторожно, чтобы не запачкаться. Ну и слушаю, что вокруг говорят.

— Нехорошо пахнет, — говорит дядя Серый, он папин друг. — Могут зачистить под шумок.

— Не бзди, — коротко отвечает папочка. — Не будет никакого шухера, батоном кидаться дурных нет.

Это они не о еде говорят, а о своей работе. Ну я для себя перевожу те слова, которые знаю, а которые не знаю, они так остаются, поэтому мне это и слышится. Я понимаю, что ничего интересного они не скажут, а будут о работе говорить и решать, кого почистить, а кого надо заставить помыться… Замочить — это же помыться, правильно?

Страшный день

Я рассказываю о произошедшем за день и чувствую, что Арху не нравится мой рассказ, как и училке в школе, поэтому замолкаю, сразу поинтересовавшись, а почему ему не нравится.

— Скажи, дитя, ты хотела, чтобы мама была обычной? — интересуется он в ответ.

— Очень! — честно отвечаю ему. Ну кто же не хочет?

— При этом ты ей не веришь… — вот тут Арх не спрашивает, он будто сам с собой рассуждает.

— Учитель! — восклицает Краха. — Вы хотите сказать, мир созданный?

— Похоже, — кивает он, сделав щупальцами странное движение. — И юная творец его меняет. Юная, травмированная матерью…

Я не очень понимаю, что он имеет в виду, но тут Краха берет меня в свои щупальца, качает в них и начинает рассказывать, что я самая хорошая и милая девочка, поэтому только добрые вещи должна постараться думать. Я говорю, что постараюсь. Арх рассказывает, что я могу немного влиять на то, что меня окружает, поэтому, если я хочу чего-то хорошего, то нужно о хорошем думать.

— Я попробую, — обещаю ему, хотя не знаю, как это сделать.

Мне почему-то кажется, что они хотят сказать что-то важное, но я просто не понимаю… И не знаю, как понять, а уже пора просыпаться, потому что в школу ехать нужно. У нас сегодня две контрольные, а потом папочка меня заберет на работу к себе. Он собирается кого-то разбирать, наверное, конструктор? Жалко, что я девочка и конструктор мне не положен.

Я открываю глаза, еще желая остаться там, но осознаю, что нужно вставать. А еще у меня ощущение внутри неприятное какое-то. Я вспоминаю, что надо думать о хорошем, и начинаю представлять все вокруг конфетами. Одеваюсь, умываюсь и представляю изо всех сил, но тут мимо проходит мама, как будто не видит меня. И от этого внутри холодно становится. Я забываю представлять все конфетами, а просто стараюсь не бояться.

— Встала? — интересуется папа, кивая мне. — Отлично, иди поешь, а потом поедем.

— Да, папочка, — отвечаю я, идя на кухню.

На завтрак у меня два бутерброда и какао, это значит — папа завтрак делал, потому что мама кашу бы дала. Но это же неважно, кто завтрак приготовил, правильно? Я ем, еще раз попытавшись думать обо всем хорошо, но почему-то не получается. Как будто что-то большое и темное надвигается, поэтому мне просто страшно становится. Хочется, чтобы этого не было, а еще — чтобы все по-старому было, но я не знаю, как можно сделать, чтобы… ну…

После завтрака я беру портфель и иду за папочкой. Нас лифт ждет и гараж подземный, а потом мы поедем уже. Папа устраивает меня в специальное детское кресло, потом садится за руль, и мы уже едем. Я пытаюсь понять, почему мне страшно, и не могу. Это страшное точно не в школе, но оно будто большая резинка, желающая меня стереть, как-то так я его ощущаю. Только посоветоваться не с кем, потому что папа мои фантазии не любит, а мама… В школе я советоваться ни с кем не буду, это неправильно.

Папа меня выгружает возле школы, и я иду в свой класс, потому что нужно учиться, чтобы радовать мамочку, которая меня, кажется, больше не любит. Наверное, я стала плохой девочкой, когда заболела сердечком, и поэтому теперь придется быть без мамы. Я не хочу, но меня, наверное, не спросят. А еще я знаю, что сегодня случится что-то страшное, и очень этого не хочу. Я просто чувствую это всей собой, представляя, что отодвигаю черную тучу, а она все не отодвигается, как будто становится сильнее… Наверное, поэтому на уроке я не очень внимательная, но Венера Михайловна не ругается, а подходит ко мне после урока.

— Аленушка, — говорит мне учительница, — ты сегодня очень бледненькая, ты себя плохо чувствуешь?

— Мне страшно, — признаюсь я.

— Пойдем тогда со мной, — вздыхает Венера Михайловна, протягивая мне руку.

Она ведет меня по коридору, но не по лестнице, а просто вперед, пока мы не доходим до белой двери. Учительница стучится и входит туда, ведя меня за собой.

— Ира, — обращается она к кому-то, — у Алены оперировано сердце, она сегодня все утро бледная, и страшно ей.

— Хм… — задумывается незнакомая врачиха. Ну раз в белом халате, значит, врачиха.

Она достает стетоскоп, начинает меня слушать, почему-то прямо сквозь платье, при этом качает головой. А я чувствую, что сейчас плакать буду. Эта тетенька, которая доктор, укладывает меня на кушетку, а потом оборачивается к учительнице.

— Если я права, ей сейчас станет полегче, — говорит она. — Пусть полежит пока тут.

— А мне почему-то плакать расхотелось, — произношу я, и хочу уже спросить, но тетенька врач меня просто гладит.

Я себя вдруг такой уставшей чувствую, что просто не передать словами, поэтому совсем неожиданно для себя засыпаю, успев только услышать, чтобы папу послали к врачихе, потому что у меня сердечко себя плохо ведет. Но подслушать у меня не получается — я как-то очень неожиданно оказываюсь в той комнате, где ночами с осьминожками встречаюсь. В первый момент я никого не вижу, а потом вдруг появляется Арх.

— Малышка? — удивляется он. — Ты уснула днем?

— Да, — киваю я, садясь на пол, потому что даже во сне трудно стоять.

Я начинаю ему рассказывать, что мне очень тяжело сегодня, и про тучку еще, конечно. И о том, что пытаюсь, не получается ничего. Он меня берет в щупальца, совсем как Краха, и внимательно слушает. Я же стараюсь объяснить, что у меня не получается хорошо думать, потому что там туча, от которой очень страшно. Он меня покачивает и задумывается. Я чувствую, что он о чем-то размышляет, только не знаю, о чем, но я же хорошая девочка, значит, должна быть терпеливой.

— Если предположить… Хм… — он опять задумывается, но продолжает затем объяснять мне свои мысли: — Представь: у тебя есть домик, в котором помещаешься только ты, и там все устроено, как тебе нравится. Представила?

— Да! — улыбаюсь я, потому что очень хотела бы такой домик.

— И вот… — Арх очень ласково со мной говорит, я чувствую его интонации, — в нем вдруг появляется кто-то еще, кто может отнять твой домик. Что бы ты сказала?

— Поговорила бы, а вдруг мы дружить можем? — сразу же отвечаю я.

— Малышка, — хвалит он меня. Ну он с такими интонациями говорит, как будто хвалит. — А если это не ты, а кто-то другой, и ты не можешь уйти. Ну, например, твоя мама, тогда что было бы?

И тут я понимаю, о чем он говорит. Мама же стала злой, а вдруг она думает, что я хочу у нее домик отобрать? Ведь может же быть такое. Арх еще говорит, что если мама, например, не понимает, что это ее домик, а просто чувствует себя хозяйкой, тогда она может… может… может…

***

Папа забирает меня из школы, прямо у тети Иры, которая врачиха. Она говорит ему, что меня надо доктору показать, но он только кивает. По-моему, папа задумчивый сильно, а я опять чувствую эту тучу, которая надвигается. Арх не знает, как меня спасти, и еще не уверен в том, что рассказал. А я не знаю, поэтому решаю, что вечером подойду к маме и попрошу ее, чтобы она меня не душила, потому что очень страшно, когда туча надвигается. Арх же сказал, что это мама или папа могут быть, потому что у творца всегда творец рождается, хотя это очень странно. Ну он говорит, что странно, потому что творцы обычно добрые, а злые только когда с ума сходят. А мама нормальной выглядит… по-моему.

Мне не хочется верить в то, что мамочка хочет, чтобы меня не было, но я вспоминаю ее взгляд сегодня утром и понимаю… Она меня больше не любит, а вот почему, я не знаю. Поэтому, когда папа сажает меня в машину, я решаюсь его спросить. Ну, может вдруг, он знает? Тогда он может мне сказать, как все исправить, наверное. Хотя мне кажется, что я сплю просто, потому что такого не может же быть! Что, если я просто сплю, у меня страшный сон, а потом я проснусь — и мамочка меня снова погладит?

— Папочка, — обращаюсь я к папе, — а может так быть, что мамочка меня больше не любит?

— Попозже поговорим, принцесса, — отвечает он мне, и я понятливо замолкаю.

Папа машину ведет и не хочет, чтобы я его отвлекала. А раз назвал принцессой, значит, мне новости могут не понравиться и я буду плакать. А это означает… Может так быть, что мамочка… Не хочу в это верить! Не хочу! Не хочу! Я сейчас буду плакать!

Сдерживаюсь, конечно, чтобы папочку не отвлекать, а черная туча все ближе и ближе. Я даже не знаю, как мне спастись, но Арх сказал, что он подумает, и когда я в следующий раз спать буду, то обязательно найдет решение, потому что «дети превыше всего». Такой ситуации у него еще не было, похожее только очень давно когда-то в их мире случалось. Следующий раз — это вечером, совсем немного подождать осталось, а потом все-все решится, я верю. Я очень сильно верю, хоть и страшно мне…

Папа поворачивает к своей работе, а я вижу, что там много машин, значит, меня опять отдадут дяденькам и тетеньке, чтобы учить кнопки нажимать. А большие дяди будут о чем-то очень важном разговаривать, чего маленьким девочкам знать не нужно. Почему у меня такое ощущение, как будто я сейчас двойку получу? Откуда оно? Мне очень страшно, и плакать еще сильно хочется, поэтому я молчу, стараясь не заплакать, ведь я же хорошая девочка. Вот папа припарковывается и вынимает меня из машины. Он молчаливый и задумчивый, поэтому я тоже ничего не говорю.

Мы подходим к папиной работе — это дом такой большой, в нем сидят много разных дяденек и тетенек. Папа сразу же передает меня тете Вере, я ей радостно улыбаюсь, ну и она мне тоже.

— Позаботьтесь об Аленке, — говорит он, и мне опять не по себе становится — в его голосе только тревога, но нет доброты, как обычно.

— Пойдем, малышка, — улыбается мне тетя. — Что-то ты у нас сегодня бледненькая…

— Мне в школе не очень хорошо было, — объясняю я, а сама чувствую себя так, как будто на меня сейчас небо упадет.

— Странно, почему не к врачу… — негромко говорит она и зовет кого-то: — Саша! Саша! Смотри, кто к нам пришел!

Они необыкновенные — я им совсем чужая, а они радуются мне вовсе не потому, что я дочка их начальника. По-моему, им дети нравятся, поэтому мною сразу начинают заниматься, рассказывая, какая кнопка что делает, как нужно задавать программу, как ее запускать и как результат смотреть. Мне жутко интересно, настолько, что я забываю о черной туче.

— А если я не знаю, какие слова есть? — интересуюсь я, когда дядя Саша рассказывает, какими словами можно сказать компьютеру, что делать.

— Тогда делаешь вот так, — он нажимает кнопку, и на экране появляется текст. — Тут все слова есть.

— Ой, как интересно! — улыбаюсь я, с головой погружаясь в новые знания.

Мне показывают, как что включать, как сделать так, чтобы печатало, я даже и забываю о времени. А потом дядя Саша уходит, как он говорит, «на перекур», и со мной остается только тетя Вера. Вот тогда я решаюсь спросить, потому что, получается, просто некого больше.

— Тетя Вера, а можно спросить? — разрешение надо всегда спрашивать, ведь я же хорошая девочка.

— Спрашивай, малышка, — улыбается она мне.

— А может так быть, что мама больше не любит? — тихо произношу я, с надеждой глядя в ее глаза.

— Ты чувствуешь, да? — вздыхает она, погладив меня по голове. — Такое бывает, малышка, я не стану тебя обманывать. Только не плачь!

— Мне нельзя, — грустно отвечаю я, потому что получается, она что-то знает, что-то плохое. Мне опять становится страшно.

— Твой папа наверняка все исправит, — говорит мне тетя Вера, только на этот раз у нее фальшиво выходит.

Я киваю, конечно, потому что я хорошая девочка. Но если меня мама разлюбила, тогда это значит, что плохая. А как узнать, хорошая я или нет? Наверное, надо спросить мамочку. Я ее обязательно сегодня спрошу, хоть и страшно это очень, потому что наверняка больно будет.

Тут приходит папа. Он очень хмурый и, кажется, злится еще. Надеюсь, что не на меня. Папа берет меня за руку, отводит к машине, но идет быстро, отчего я задыхаюсь немного. Он опускает меня в мое кресло, тщательно пристегивает и усаживается за руль. При этом он что-то говорит, и я против воли даже прислушиваюсь.

— Заказать она меня хочет, — зло выплевывает папочка и добавляет много плохих слов, которые нельзя повторять.

А потом еще говорит, что «она будет в ногах валяться». Он не заводит машину, а телефон в руку берет и звонит куда-то. Папа очень сердито кому-то приказывает что-то сделать с карточкой или карточками и кого-то откуда-то вычеркнуть, только я не понимаю, что такое «второй вариант», а потом кладет мобильник — так телефон называется — на сидение рядом и тут уже включает мотор.

Я папу таким злым еще ни разу не видела, но мне сейчас не просто страшно, а жутко. Черная туча уже совсем рядом, чтобы задушить меня. Она касается меня своими отростками, отчего мне очень холодно делается. Я закрываю глаза от страха, ощущая себя так, как будто какой-то монстр страшный уже готов в меня вцепиться. И в этот самый момент я слышу громкий хлопок, потом папин крик, а следом мне кажется, что все вокруг взрывается. Мне становится очень больно, и я, кажется, умираю.

Почти одна

Я плачу в щупальцах Крахи, а вокруг стоят другие ученики, с сочувствием глядя на меня. Просто сказать ничего не могу, потому что сначала даже двигаться от страха не могла, а потом больно очень стало. Я не знаю, что происходит и что сейчас будет. Арх показывает щупальцами, что ему тоже непонятно.

— Твое тело живо, — произносит он наконец. — Но произошедшее выбило твое сознание сюда. Возможно, ты повреждена, тогда тебе нужно будет вернуться.

— Там страшно очень, — сквозь слезы объясняю я. — Просто невозможно как!

— Если не вернешься, то просто исчезнешь, — объясняет мне другой дяденька. — Ты не можешь долго быть без своего тела.

— Но я… — и я понимаю, что он прав, потому что если я умру, то совсем умру. — Можно мне еще чуточку здесь побыть? — спрашиваю я.

— Можно, — отвечает Арх. — Вот, творцы, что бывает в диких мирах, особенно в созданных. Творец в своем мире почти всемогущ, но только в своем. В чужом он становится другом, если второй обладает разумом, или добычей, если нет.

— Мы можем что-то сделать? — тихо спрашивает его Краха.

— Ищем, — коротко отвечает учитель.

Они начинают рассказывать мне об «управляемом переходе». Так называется, когда хочешь убежать, но, оказывается, просто куда угодно не убежишь, нужно сосредотачиваться и специальные действия со-вер-шать. Ну так Арх говорит, а я никак не могу в себя прийти. И еще мне кажется, будто все хорошее в моей жизни закончилось, но разве так может быть?

В этот самый момент мне становится больно. Меня как будто током бьют, отчего я всхлипываю. Краха гладит меня, говоря, что они обязательно найдут меня и как помочь тоже, а пока мне важно держаться, что бы ни случилось. Но мне не хочется держаться, я тут остаться хочу. Арх поднимает одно щупальце — он так прощается, и в этот самый момент я просыпаюсь.

— Есть пульс, — слышу я спокойный незнакомый голос. — Завелась, малышка.

— Где я? — пытаюсь спросить, но у меня отчего-то не получается.

— Ты в больнице, не надо нервничать, тебе вредно, — продолжает свою речь все тот же дядя, потому что голос такой. — Сейчас ты еще поспишь, а потом мы поговорим, — и уже кому-то другому командует. — Давай на стол!

На стол? Меня, получается, хотят съесть? Но я не хочу! Я невкусная и вообще вредная! Я пытаюсь это сказать, даже что-то хриплю, и тут чувствую чье-то дыхание и руку еще. Меня, похоже, гладят, а я все прошу не есть меня.

— Кто ребенка так запугал, хотел бы я знать? — спрашивает кого-то дядя, а потом начинает объяснять, что операция нужна, поэтому я посплю, но есть меня не будут.

Слово «операция» мне знакомо, мне сердечко совсем недавно же оперировали, поэтому я только киваю и закрываю глаза. Мне очень хочется оказаться у Арха, чтобы рассказать, что я не умерла, но пока у меня не получается. Я чувствую, что меня перекладывают, отчего очень сильно простреливает болью ноги, так сильно, что я сразу же оказываюсь в уже знакомой комнате, закричав. Меня сразу же подхватывают теплые щупальца Крахи и прижимают к ней. Она успокаивает меня, так что через некоторое время я могу уже рассказать, что произошло.

— Сначала меня хотели на стол, но я очень попросила, и кушать не стали, — объясняю я, как поняла сама, а у Арха все три глаза становятся большими-пребольшими. — И сейчас мне что-то оперировать будут. Это когда режут и зашивают.

— Дикость какая… — шепчет Краха, гладя меня по голове. — Учитель, мы не можем нащупать след?

— Пока нет, — вздыхает он. Ну он не по-настоящему вздыхает, а щупальцами такое движение делает. — Но мы можем показать малышке, как выглядят звездолеты. Возможно, она сможет шагнуть туда, где они есть, а звездолеты — это…

— Развитые расы, — заканчивает за него дядя, который школьник, кажется.

И вот тут становится интересно — мне показывают разные картинки, на которых и диски, и иглы такие вытянутые, и еще что-то… Рассматривать их очень интересно, а Арх говорит мне, что, когда получится этот самый «переход», надо будет стремиться туда, где есть хоть один такой… звездолет. Ну, как на картинке, и тогда меня проще найти будет.

Это все похоже на сказку, потому что очень много новых слов я слышу, хоть и не все понимаю. А еще я спрашиваю его, почему он думает, что у меня получится? И вот тогда Арх рассказывает мне, что есть такой дар — творца. Можно самой делать какие-то «миры», а можно еще по ним путешествовать, и вот этот самый дар — он очень важный, но ищут они меня не поэтому, а потому что «чужих детей не бывает». Вот эту фразу я не понимаю, но послушно киваю. Хотя мне все равно кажется, что я во сне просто в сказку попадаю.

— Тебе нужно быть сильной, — всхлипывает Краха, когда я рассказываю, почему у них быстро оказалась. — Наверное, у тебя изранены ножки, а дикие… Кто знает, как они относятся…

Этого я тоже пока не понимаю, но киваю, потому что я же послушная девочка. Она говорит, что я очень хорошая девочка, и это мне очень нравится, да так, что просыпаться совсем не хочется. Наверное, я понимаю, что если меня поранило, то с папой все плохо может быть. Ну, он заболеть может надолго, а если мама меня не любит, то может заставить думать над своим поведением, хотя я ничего плохого не сделала же.

Мне так не хочется уходить, потому что я боюсь того, что меня ждет там. Я боюсь того, что папа заболел, что мама может теперь со мной что угодно сделать, а еще мне страшно от той самой тучи. Я не знаю, что случилось, только боль помню, но она недолго была, потому что я тут оказалась. Наверное, меня сейчас пытаются починить доктора, чтобы я снова могла бегать, но мне все равно страшно.

— Помни, у тебя есть я, — тихо произносит Краха. — Даже если будет очень плохо, я у тебя есть. И еще твой дар, только тебе в него надо поверить.

Я понимаю: если не веришь в чудо, оно не случится, но даже не знаю, как объяснить свои ощущения, а Краха меня просто гладит. Она что-то знает или чувствует, но не может почему-то сказать. Я же страшусь, кажется, просто мысли о том, что с папочкой что-то случилось, потому что я же тогда одна останусь. Ну, с мамой, конечно, но все равно… Странно, а почему я не помню ни бабушек, ни дедушек? Этот вопрос меня отвлекает от страха и, пока меня держат в щупальцах, я не пугаюсь ничего.

Возвращаться все равно придется, я осознаю это, но мне так не хочется…

***

Мне кажется, я живу только во сне, где меня обнимают щупальца Крахи. Здесь же, в больнице, со мной постоянно боль — очень ножки болят, но что с ними, я даже увидеть не могу, потому что очень слабая. На мои вопросы не отвечают, ничего совсем не говорят, только уколы делают, от которых меньше больно и спать хочется. Доктора как будто чего-то ждут, но непонятно чего. Наконец через много-много дней приходит мама. Она смотрит на меня так, как будто ее прямо тут вырвет, но не разговаривает.

— Мама! Мамочка! Что случилось? Где папа? — спрашиваю я ее, а она сразу злой становится, как Баба Яга.

— Сдох твой папашка, а ты безногая калека! — выплевывает она, делая такое движение, как будто хочет меня ударить. — Это ты во всем виновата! Дрянная, поганая девчонка! Ты! Всю жизнь мне изгадила! Будь ты проклята!

Мама быстро уходит, а я даже сначала не понимаю, что она сказала. Я замираю, пытаясь осознать, но не могу, и еще что-то тонко пищит. Прибегают врачи, начиная что-то со мной делать, а я все слышу злой бабаежкин голос тети, которая просто не может быть моей мамой. Наверное, это кто-то на нее похожий? Но доктора говорят между собой, поэтому я решаюсь спросить:

— Папа… папы больше не будет? — я всхлипываю, потому что очень боюсь произнести слово «умер».

— Да, Алена, — кивает незнакомый доктор, одетый в зеленый костюм. — Твоего папы больше нет, но о тебе будет кому позаботиться.

Мне кажется, на меня падает потолок палаты, где я лежу; я вскрикиваю и засыпаю, чтобы вновь оказаться там, где меня обнимают Арх и Краха. И только в привычных уже теплых щупальцах я горько плачу. Я не хочу понимать услышанное и принимать не хочу, но меня вряд ли кто-то спросит. Так бы и убежала от всех людей в сон, жаль, что этого сделать нельзя.

— Повтори, пожалуйста, что сказала тебе ма… похожая на маму особь, — просит меня Арх, и я послушно повторяю.

Я повторяю, надеясь на то, что мне все показалось, привиделось, но щупальца его опадают, и я уже знаю, что это значит — учитель грустит. И все вокруг меня грустят, потому что это правда. Я осознаю, что это правда, и опять плачу, просто не желая возвращаться туда, где уже точно никому не нужна, ведь мама меня… ведь она…

— Нам надо учить малышку выживать во враждебном мире, — вздыхает Арх. — Безумно тяжело видеть это и не мочь вмешаться.

— Учитель, получается, что в том мире… — начинает Краха.

— Да, — кивает он, согласно взмахнув тем щупальцем, что справа. — Нарушение основных законов.

— А что это значит? — спрашиваю его я.

Они мне объясняют что-то о правилах и законах, но я совсем не понимаю их, слишком много сложных слов. При этом Арх говорит, что обо мне скорей всего позаботятся, поэтому мне нужно привыкать к себе в «новом качестве». Ничего не поняв, я тем не менее киваю, потому что во сне я хорошая девочка, а «там» — еще не знаю. Краха говорит, что я хорошая, а она просто лучше знает, поэтому я ей верю.

Единственное, что я смогла понять, — скоро все закончится, и я окажусь в каком-то другом месте, если выживу, конечно. Надо только немного подождать, и тогда все будет хорошо. А еще Краха повторяет, что я могу быть в совсем ином месте, и тогда они меня не найдут, а чтобы нашли, надо представлять «звездолет», когда все закончится. Я обещаю, что постараюсь, хотя не понимаю совершенно ничего из сказанного мне.

Мне кажется, что от разговоров с Архом я немного старше становлюсь, но этого, конечно, не может быть. Он говорит мне, чтобы я не думала о сказанном мне тетенькой, похожей на маму, потому что могу сойти с ума, а тогда я не смогу в сны ходить и останусь совсем одна. Поэтому мне нельзя с ума сходить, а прямо сейчас надо просыпаться, что я и делаю. Я могу немного управлять этим — просыпаться или нет, но только немного. Открыв глаза, я вижу дядечку. Он одет в черный костюм и смотрит на меня так, как будто я не тут.

— Здравствуй, Алена, — произносит этот дяденька, садясь рядом с кроватью моей. — Олег Петрович оставил указания на случай, если с ним что-то случится.

— Какие указания? — не понимаю я, потому что переход ото сна к разговорам слишком резкий. Чуть погодя понимаю: папа оставил какие-то указания на случай, если он… если его… если мама…

— Так как ты осталась одна, — не отвечает он на мой вопрос, — то для тебя будет подобран очень хороший интернат. Одежда, принадлежности и коляска также будут оплачены из денег, выделенных на этот случай.

— Коляска? — не понимаю я.

— Твои ноги ампутированы, — поясняет он мне, а затем, заметив, что я не поняла, поясняет: — Их нет.

Где-то внутри себя я кричу, просто вою оттого, что это оказалось правдой, но само тело почему-то совсем не хочет устраивать истерику. Мне уже все равно, хотя и непонятно почему. А дядя рассказывает, что денег у папы много, хватит на то, чтобы у меня было все самое лучшее. А зачем мне папины деньги, если… если его нет?

— А мама? Она тоже ам-пу-ти-ро-ва-на? — по слогам произношу я незнакомое сложное слово.

— Тоже, — кивает он и затем начинает мне рассказывать о том, что скоро придет за мной тетенька, чтобы забрать туда, где все незнакомое. В мой новый дом.

Наверное, если бы не Краха, я бы точно умерла. Потому что все, что происходит сейчас, мне кажется просто страшным сном. Я не могу понять, в чем дело, почему все так изменилось, но мне представляется, что меня все еще обнимает эта волшебная тетя, отчего мне совсем не страшно. Я не хочу думать о том, что все происходит со мной на самом деле! Не хочу! Не хочу!

Я много плачу, когда меня не видят. Почему-то мне не хочется, чтобы чужие дяди и тети видели мои слезы, потому что им все равно. Я же не стремлюсь чего-то добиться, не желаю жалости, мне просто страшно и грустно. Если бы не Краха, было бы еще и одиноко, но я просто чувствую ее щупальца постоянно, и от этого успокаиваюсь — я не одна. Я совершенно точно не одна, потому что там, где-то далеко, меня любят. И сейчас, когда папа… папы больше нет, я осталась совсем одна.

Я боюсь этого нового, неизвестного мне мира, не желая в нем оставаться. За это время в больнице я уже, кажется, тысячу раз пробовала сделать этот самый «управляемый переход», но ничего не выходит. Просто совсем ничего, хотя я, наверное, знаю почему. Скорее всего, перейти может только хорошая девочка, а хорошая я только во сне. Ну раз та тетенька, похожая на маму, так сказала, значит, здесь я плохая девочка, вот и не получается…

Страшные люди

Я привыкаю к коляске. Она удобная, да и помогают мне. Колеса сделаны так, что мне несложно их крутить руками, а еще меня учат пересаживаться, мыться, ухаживать за культями и за собой. Сначала я много плачу от этого, но, наверное, я это заслужила, став плохой девочкой, ведь хорошая я только когда сплю. Мамочки больше не будет, так сказал тот дядя в черном, и папочки тоже. Теперь мне надо учиться быть одной, потому что Краха у меня есть лишь во сне. Она старается сделать так, чтобы я не плакала, разговаривает со мной и обнимает.

Эта тетя появляется через неделю. Она входит в палату, глядя на меня странно. На лице у нее улыбка, но глаза какие-то непонятные, она будто ждет чего-то хорошего, но оно все не наступает. Я уже одета, и платье заправлено так, чтобы не видеть, что от ножек осталось, потому что это плакательно очень.

— Тебя зовут Алена, — говорит эта тетя. — Меня — Варвара Александровна, я воспитательница интерната «Летняя радуга».

— Здравствуйте, Варвара Александровна, — здороваюсь я, как хорошая девочка, потому что вдруг она не знает, что я плохая?

— Ты пойдешь со мной, — информирует меня Варвара Александровна. — Твое пребывание оплачено.

Я понимаю, что меня не спрашивают, к тому же не очень хорошо понимаю, что она говорит. Но тетеньке воспитательнице все равно, что я думаю, потому что она командует мне следовать за ней. И вот я еду по коридору, прощаясь с медсестрами, смотрящими на меня с жалостью. От этой жалости мне просто больно, хочется, чтобы она пропала, исчезла, но с этим я ничего не могу сделать.

Мы спускаемся вниз и попадаем в микроавтобус. Меня пересаживают в кресло, а потом дяденька какой-то забирает коляску. Варвара Александровна совсем ничего не говорит, но стоит нам поехать, оборачивается ко мне. У нее какое-то злое, по-моему, лицо, а глаза, как у мамы. Ну у той тети, которая похожа на маму.

— За тебя заплатили, — сообщает она мне. — Но это не значит, что ты можешь вести себя, как хочешь. У нас есть правила. Кроме того, ты должна хорошо учиться, иначе пожалеешь.

— Хорошо, Варвара Александровна, — отвечаю я, испугавшись ее уже.

— У меня есть указания сделать из тебя достойного члена общества, — как-то по-книжному говорит она, но при этом у нее лицо такое, будто животик вдруг разболелся. — Поэтому у тебя будет идеальное поведение и оценки.

Она совсем не спрашивает, а только… По-моему, она мне угрожает, отчего страшно немного становится. А затем эта тетенька воспитательница начинает мне рассказывать, что никто со мной нянчиться не будет, ведь я никому не нужная, хоть и богатая. Но мое богатство мне не поможет, потому что я теперь совсем одна. Мне очень хочется плакать от этих слов; кажется, Варвара Александровна ждет, что я заплачу, но я держусь. Просто вспоминаю, как меня Краха обнимает, и держусь, потому что тетенька врет. Она просто хочет моих слез.

— За беспорядок в комнате ты будешь наказана, за опоздание в школу, плохую оценку и любую жалобу на тебя, — Варвара Александровна начинает злиться, я вижу это, но вот почему — не понимаю. Неужели все из-за того, что я не плачу?

Микроавтобус останавливается, едва проехав железные ворота. Меня совсем неаккуратно вытаскивают из него, плюхнув в коляску, а потом быстро ведут внутрь. Варвара Александровна становится все злее, ее будто раздражает факт моего присутствия, а я только и успеваю, что оглядеться по сторонам. Встреченные девочки и мальчики сильно пугаются тетеньку воспитательницу, они прижимаются спиной к стене и чуть не плачут. Значит, она страшная не только со мной, но и вообще.

В небольшую комнату Варвара Александровна меня почти вталкивает, а потом молча разворачивается и уходит. Мне это странно, но я вспоминаю, что она говорила об опоздании, и понимаю: она хочет мои слезы увидеть, а я не хочу при ней плакать, хотя, наверное, все равно придется. Но сейчас мне нужно осмотреть мою комнату, как однажды учил меня папин охранник. Ему было скучно, поэтому он рассказывал мне, пока мы ждали папочку… Папочка… Я только чуть-чуть поплачу, и все…

От двери… Ой. На двери висит расписание, а над дверью большие противно тикающие часы. До обеда еще час, значит, можно не спешить. Если ехать влево от двери — вешалка стоит, до которой мне будет трудно добраться, потом дверь в туалет и душ, за ней шкаф. Серый железный шкаф, одежды в нем много, только как добраться до зимней, я пока не знаю — она высоко слишком для меня. Потом окно, выходящее на серую стену, и стол рядом с ним. Обычный деревянный стол, под ним шкафчик, и еще стул есть. А с другой стороны аккуратно застеленная кровать и тумбочка с зеркалом наверху. Пол выглядит мягким, а возле кровати ведро стоит, наверное, чтобы убирать. Ой, стены забыла — они светло-коричневые, как какашка.

Комната в два, по-моему, раза меньше, чем та, что у меня дома была, зато я внезапно обнаруживаю моего Филю — это плюшевый щенок, мне его папа подарил. Это все, что у меня от папы осталось, даже фотографии нет, совсем просто ничего, и поэтому я опять немного плачу, но потом замечаю время и выкатываюсь из комнаты. Надо ее запомнить, но это легко, потому что номер у нее тринадцатый. От этого номера мне тоже всхлипывается, но уже плакать нельзя.

На столовую направлена стрелка-указатель, поэтому я еду в том направлении, стараясь двигаться побыстрее. В коридоре никого нет, отчего у меня нехорошие мысли возникают, но, доехав до столовой, я понимаю, в чем дело: я просто слишком рано приехала, тарелки только расставляют. Запах стоит не очень вкусный, но у меня больше нет выбора, потому что я, наверное, уже не хорошая девочка, а совсем наоборот. Мне кажется, Варвара Александровна это хочет поскорее исправить и поэтому злится.

— Здравствуйте, — я подкатываюсь к толстой тетеньке, расставляющей тарелки. — Простите, пожалуйста, а куда мне сесть?

— Новенькая? — равнодушно спрашивает она. — Из какой комнаты?

— Из тринадцатой, — отвечаю я ей, потому что секрета в этом нет.

— Тогда… — она задумывается, а потом катит меня к дальнему столу и добавляет непонятно: — Глядишь, не заметит тебя гестаповка.

Я киваю и благодарю, потому что я послушная девочка, даже если уже и не совсем хорошая. От хороших девочек мамы не уходят, я точно знаю, а если моя ушла, значит, я уже нет…

***

Краха меня пытается убедить в том, что я всегда хорошая девочка, но я же знаю, что это не так. Мне это очень хорошо показывают в интернате, когда неожиданно коляску толкают старшие мальчики. Почему-то только мальчики хотят, чтобы я заплакала, а девочки как будто мертвые. Они ходят как тени и всего боятся. И вот Арху это не нравится, он говорит о том, что так может быть только в том случае, если их «сломали». Но они вроде бы целые, поэтому я не понимаю.

В школу меня везет тот же микроавтобус, да и школа та же. Там ко мне хорошо относились, поэтому я спокойна. Можно сказать, что с коляской я смирилась, потому что выбора у меня никакого нет. Почему-то дружить в интернате со мной никто не хочет — просто убегают, как будто я заколдованная. Это и убеждает меня в том, что я плохой стала. А дядя водитель меня бережно усаживает в кресло специальное, наверное, это потому что нет тетеньки воспитательницы. И у школы осторожно высаживает, не бросая в коляску, а мягко очень пересаживая.

— Не знаю, за что на тебя Варвара так взъелась, — тихо говорит он. — Но постарайся быть осторожной.

— Я буду, дяденька, — отвечаю я ему и благодарю еще, а у него глаза такие тоскливые становятся, как будто он сам заплакать хочет.

Наверное, он что-то знает и хочет меня предупредить. Поэтому я въезжаю в школу, внимательно оглядываясь по сторонам, но ничего не происходит. Тогда я двигаюсь в сторону своего класса и вот теперь вижу девочек. Радостно поздоровавшись, уже хочу к ним подъехать, но они смотрят так, как будто у них теперь животик болит. Я же чувствую, что сейчас заплачу, потому что не понимаю этого, но все осознаю. Я догадываюсь, что теперь я плохая и со мной противно даже говорить, поэтому не плачу, а заезжаю к столу, где обычно сидела. Ощущать, что я совсем-совсем одна, как-то страшно и холодно.

— Здравствуйте, дети, — в класс входит Венера Михайловна. Она видит меня и усмехается, как будто ей нравится, что я без ножек. — Ну что же, Алена, иди к доске. Ах да, ты же не можешь идти, у тебя ног нет! — и она заливисто смеется.

А у меня… такое чувство, что земля из-под ног уходит. Ведь она смеется надо мной, над тем, что я стала такой, и от этого вдвойне больно. Но я не буду плакать, я потерплю. Нельзя радовать моими слезами, потому что все вокруг почему-то хотят, чтобы я плакала. Но почему? За что?

Тем не менее она спрашивает меня, даже из конца года, то, что еще точно не учили. Я все отвечаю, потому что знаю же, но на этот раз учительница совсем не радуется моим знаниям. Она морщится, затем прерывает меня на середине и оправляет на место, теперь уже начиная спрашивать других. Вот тут и начинается ужас, мне даже самой страшно, потому что училка над ними просто издевается, стоит только запнуться. Она какая-то сильно разозленная, отчего девочки вскоре плакать начинают…

Почему Венера Михайловна вдруг становится такой злой, она сама объясняет мне — меня просто некому защитить. Раньше все папочку боялись, а теперь меня защитить совсем некому. Я никому не нужная… Ну, кроме Крахи во сне, но вот здесь и сейчас совсем никому, поэтому и страшно. Она сама мне говорит, что теперь я в ее власти. Это значит, что она что угодно может сделать со мной, и никому дела не будет.

— Это из-за тебя нас спросили! — кричит один мальчик на перемене. Он налетает на меня и больно бьет в плечо, а потом… переворачивает коляску, и я падаю на пол, сразу же заплакав.

А они все вокруг смеяться начинают, потому что платье задирается и мне больно еще. Почему они вдруг такие злые? Почему? В чем я виновата?

Тут в класс входит первая тетенька, и смех моментально прекращается. Она все понимает, молча оглядывает класс, пока я пытаюсь успокоиться, а потом увозит меня в коляске. Я узнаю дорогу — это к тете Ире, которая врачиха. Вот она молча довозит меня до того кабинета, открывает дверь, и я оказываюсь внутри.

— Ира, пусть у тебя побудет, — усталым голосом произносит эта тетенька. — Затравят ее там. Посмотри, не расшиблась ли.

— Хорошо, Алевтина Витольдовна, — кивает докторша, а потом аккуратно берет в руки, и вот тут я плачу уже по-настоящему. — Озверели все…

— Озверели, Ира, еще как… — вздыхает Алевтина Витольдовна, Я, наверное, и не запомню такое отчество длинное. — Пусть сегодня тут полежит, а я пойду, напугаю Венеру до мокрых трусов. Травлю она открыла…

Почему-то эта тетенька считает, что Венера Михайловна разрешила меня бить и вот это все делать, я не знаю почему, а тетя Ира меня гладит, уговаривая не плакать, а потом раздевает до трусиков, покачав головой. Она смотрит на меня, потом чему-то улыбается и начинает мазью мазать.

— Тебя здесь не любят, Аленушка, — ласково говорит она. — Твой папа платил всем деньги отдельно, а теперь его нет, понимаешь? Венера Михайловна хочет тебе за это отомстить.

— Но я же не виновата, что папы нет… — тихо отвечаю я.

— Просто она хочет сделать тебе больно, — непонятно объясняет мне она. — Старайся держаться, маленькая, хорошо? Не все здесь звери…

— Больно… — шепчу я, принимая этот факт.

Мой папа был богатым, поэтому теперь, когда его нет и мамы тоже нет, больно хотят сделать мне. А за что? За то, что я потеряла ножки? Люди очень страшные. И даже хотя тетя Ира, кажется, не такая, они все равно все страшные, просто жуткие! Я очень хочу туда, где нет людей, так хочу, что просто не в силах терпеть это… не хочу людей! Как попасть туда, где нет людей, как?

Я лежу в этой комнате, а хочется просто исчезнуть, потому что теперь так будет каждый день — очень злая училка, ненавидящие меня одноклассники и неизвестно что еще в интернате. Но совершенно точно ничего хорошего больше в моей жизни не будет. Со смертью папочки все хорошее закончилось…

Меня не отпускают до конца уроков, а потом за мной приезжает тот же микроавтобус. Дядя шофер видел, что меня тетя Ира вывезла и только вздохнул, когда сажал в машину. И вот я еду обратно в тюрьму… Наверное, это тюрьма для девочек и мальчиков, которые перестали быть хорошими. И теперь в этом месте нас будут исправлять. Мне отчего-то кажется, что очень скоро я узнаю, правда это или нет.

Завтра мне в школу не надо, потому что суббота, и я могу еще немножко не так сильно бояться. Но я не хочу бояться, я просто очень-очень хочу туда, где нет людей, потому что без папочки и мамочки, оказывается, очень страшно на свете жить.

Замученная

Вечером ко мне в комнату входит Варвара Александровна, едва только я выезжаю из душа. Я не одета, поэтому взвизгиваю, потому что нельзя быть голой перед чужими, и уже хочу натянуть на себя трусики, но она вырывает их из моих рук, а потом грубо хватает меня, и я оказываюсь лежащей на животе.

— Пора тебе показать, почему нельзя нарушать правила, — говорит она мне. — Назовем это профилактикой.

И вот тут мне становится так больно, как никогда прежде, даже когда мама заставляла думать над своим поведением, так больно не было. Мне кажется, меня перепиливают пополам, отчего я кричу изо всех сил. Я кричу, но боль становится только сильнее, а воспитательница рычит что-то про дрянную девчонку и что я надолго запомню. Она крепко держит меня, не давая выкрутиться, а я почему-то все не засыпаю. Только когда боль становится очень сильной, свет наконец выключается.

Мне кажется, что я умираю и все никак не могу умереть, но свет опять включается, а Варвары Александровны уже в комнате нет. Мне очень больно, я даже пошевелиться не могу, а еще не понимаю — за что? Но теперь мне очень, просто жутко страшно оттого, что она вернется. И вот так, дрожа, я засыпаю, чтобы оказаться в щупальцах Крахи.

— Что с тобой сделали, малышка? — озабоченно спрашивает она, а я могу только шептать «больно», и все. — Что с ней, учитель?

— Малышку-творца начали мучить физически, — отвечает Арх. — Видимо, ей осталось недолго…

— Нет! — восклицает Краха. — Мы должны что-то сделать, просто обязаны!

— Нужен Совет, — непонятно произносит он, но я просто наслаждаюсь теплыми объятиями вместо боли.

— Нужно обратиться к Тем, — говорит она в ответ, погладив по голове.

— Нет, Краха! Это опасно! — пытается запретить учитель, но она все равно говорит, что сделает.

Что она хочет сделать, я не понимаю, я просто вбираю в себя ее тепло, понимая, что не хочу возвращаться. Но тут Краха шепчет мне на ухо… то, что она шепчет, делать совсем запрещено, но мне нужно пожелать, чтобы не было людей. Очень-очень пожелать, когда мучить будут, а пока она качает меня на щупальцах, успокаивая.

Открыв глаза, я чувствую только боль, но при этом осматриваю себя, насколько могу. Я теперь, получается, тигра, потому что вся полосатая. Вот, значит, как будут делать меня хорошей… Я, наверное, не выдержу такого, так и умру плохой девочкой. Встать и куда-то поехать я не могу, потому что при попытке сесть больно так, что в глазах темнеет. Почему мне так больно, я не понимаю, но осознаю, что, кроме как лежать, больше ничего не могу. Поэтому я лежу и плачу, только затем сумев натянуть платье, чтобы пойти на обед.

В этот раз в коридоре есть мальчики и девочки. Они почти все дрожат и очень медленно ходят, а у девочек глаза мокрые. Значит, их тоже делали хорошими. Наверное, если я что-то натворю, то меня просто убьют, и… может, так будет лучше. Надо только узнать, что натворить нужно, чтобы точно убили, и тогда все закончится, потому что я не могу среди людей жить. Арх и Краха — они такие хорошие, добрые, и теперь я понимаю, почему — они не люди. Хочу туда, где нет людей…

Я сажусь за обед, краем уха слыша разговоры всхлипывающих девочек. Сегодня никто не хочет толкнуть меня или перевернуть коляску, потому что всем больно. Я вижу это очень хорошо и не понимаю, зачем делают именно так. Мы все должны бояться быть плохими?

После обеда я возвращаюсь в свою комнату, чтобы сделать уроки и поплакать, потому что боль никуда не девается, и если кто-то может есть стоя — я видела, то у меня выхода совсем нет. Мне опять кажется, будто я во сне или в телевизоре, потому что все это не может происходить со мной! Не может! Спасите меня кто-нибудь…

Я плачу, я сегодня очень много плачу, потому что сильно хочу стать хорошей, чтобы не было так больно, и понимаю, что я же уже плохая, поэтому теперь так будет всегда. Но я не хочу такого, чтобы всегда, я домой хочу! Чтобы мамочка и папочка! Пусть будет больно, но домой! Верните меня домой, я не хочу быть тут!

Наверное, действительно папа умер из-за меня, и теперь меня будут за это наказывать всю жизнь. Папочка… как все вернуть? Как сделать, чтобы этого не было? Я не помню уже, что было в тот день, но почти уверена уже, что все случилось из-за меня… И теперь очень злые, страшные люди будут мне за это мстить. И за папочку, и за мамочку, пока я не перестану быть плохой…

— Ты не явилась на завтрак, — слышу я за спиной страшный голос воспиталки. — Наверное, я тебе вчера плохо объяснила!

Меня хватает грубая рука, но я пугаюсь так сильно, что становится больно в груди, и в следующее мгновение осознаю себя в щупальцах Крахи. Она требовательно смотрит на Арха, и тот складывает щупальца в знаке согласия.

— Малышку забьют, — озвучивает она, прижимая меня к себе. — Мы обязаны это сделать.

— Хорошо, — соглашается с ней Арх. — Малышка, запоминай…

Он очень не хочет что-то делать, но рассказывает мне, как правильно поступить. Я должна оказаться вне комнаты, где-нибудь на улице, а потом сделать что-то непонятное, потому что я совсем не понимаю, что при этом случится, но послушно все-все запоминаю. Он гладит меня щупальцем и повторяет несколько раз, что именно надо делать и как.

— Юная творец использует силу своего дара, — завершает Арх свою речь. — Это значит, что у нее долгое время не будет хватать сил пробиться к нам. Не пугайся этого, малышка. Если все получится, ты будешь в безопасности.

— А если нет? — тихо спрашиваю я, но в ответ оказываюсь прижатой к Крахе.

Она ничего не говорит мне, только гладит и еще прижимает к себе сильно-сильно, отчего я успокаиваюсь. Я готова сделать то, что мне сказали, потому что во сне я хорошая девочка, а хорошая девочка должна слушаться. Теперь мне только проснуться надо и попасть куда-нибудь вне комнаты. Я стараюсь это сделать, но у меня не получается, отчего я удивляюсь, конечно.

— У меня не получается, — жалуюсь я Крахе.

— Значит, ты не спишь, а происходит что-то другое, — отвечает мне Арх. — Надо подождать.

Подождать я согласна, даже очень согласна, потому что тогда я смогу еще немного понаслаждаться лаской и мне не надо будет сдерживаться, чтобы не кричать от постоянной боли. Мне не нужно будет пугаться из-за людей вокруг, и я улыбаюсь. Пусть подождать надо будет совсем немного, а потом все опять будет плохо, но пока…

***

Я открываю глаза в темноте. Воздуха, кажется мало, но мне нужно выбраться. Раз я лежу, значит, получается, ночь? Я тянусь руками, чтобы нащупать коляску, но упираюсь ими в стенку, и надо мной тоже стенка, и с другого бока… Я что, в ящике? Попытавшись закричать, понимаю, что могу только хрипеть, что произошло? Где я? Что со мной? Страшно так, что я ничего не соображаю.

— Закапывайте эту мерзость! — слышу я, и что-то ударяет сверху.

Это что, меня в землю зарывают? За что? Нет! Я не хочу! Не надо! Я хриплю, пытаюсь стучать, но все без толку, и тогда я вспоминаю слова Арха. Я не могу выйти на улицу, но у меня нет выбора. В минуту наивысшего страха я начинаю проговаривать шепотом то, что мне сказали, двигать руками, изображая показанные мне жесты, и представлять, что тепло утекает в руки. В первые мгновения ничего не происходит, но потом все вокруг будто взрывается. Я слышу крик, полный боли, кажется, это Варвара Александровна, но я не знаю… Мне страшно, жутко просто, и я очень хочу туда, где нет людей!

Внезапно становится темно, и я падаю на острые камни, только сейчас сообразив, что одежды на мне никакой нет. От новой боли я хриплю, но дышу, потому что раз есть камни, то я не в ящике больше. Может быть, здесь нет людей? Я так надеюсь на это, что тихо начинаю хныкать, насколько вообще выходит у меня сейчас. Значит, у меня получилось? Значит, я совсем уже не там, где меня хотели… убить именно так?

Я хныкаю, потому что плакать не получается, мне очень больно, но при этом совсем не страшно, потому что я людей не вижу. Глаза постепенно начинают что-то различать — какие-то груды камней, и все. Сейчас я доплачу, успокоюсь и поползу, чтобы спрятаться.

— Гин, стой! — слышу я тетенькин голос. — Тут ребенок!

— Хумансы небось замучили, — отвечает ей какой-то дядя. — Оставь ее, пусть покоится с миром.

Но тут что-то происходит. Меня подхватывают на руки и бережно прижимают к себе, куда-то унося. Я очень боюсь того, что это опять люди, хоть они меня и не бьют. Не понимаю, где я и кто эта тетенька, а она меня, по-моему, спрятать хочет, так это выглядит. Мы вдруг оказываемся в каком-то коридоре, но я уже устала бояться, поэтому решаю — будь что будет.

— Тише, тише, маленькая, — говорит эта тетенька, бережно прижимая меня к себе. — Не дай Адиан, увидит кто…

Арх говорил, что я буду понимать каждого в том «мире», куда приду. А вот почему — не сказал, но я об этом потом подумаю. Сейчас мне совсем не думается, потому что я очень сильно напугалась, и еще больно мне… Тетенька несет меня куда-то, потом поворачивает, что-то шипит, и я вижу маленькую комнату. Ну как моя комната в интернате. Кровать тут одна, и стены серые. А она, та тетенька, что принесла меня сюда, поворачивает в сторону, кладя меня затем на что-то холодное и очень твердое.

— Вся в крови… — шепчет тетенька. — Я тебя помою, постарайся не кричать.

Тут есть свет, поэтому я вижу, что тетенька выглядит совсем как человек, — ну почти. У нее на голове ушки, как у кошечки, только маленькие и пушистые на кончиках, а еще носик не как у людей. Значит, она не будет меня мучить. Я даже улыбаюсь, несмотря на то, что очень больно.

— Я не буду кричать, — хриплю ей в ответ. — Потому что ты не людь.

— Потому что я не хуманс, — повторяет она за мной, иначе называя людей. — Звери просто…

Она начинает меня мягко мыть из шланга, а я вижу, что вода красная, потому что от крови. Наверное, Варвара Александровна меня сильно побила, пока я была у Крахи в щупальцах, а потом подумала, что убила, и решила закопать. Крови много, а тетенька, которая не людь, меня моет и всхлипывает. Ей меня жалко, а я хочу ее успокоить, поэтому тянусь рукой, чтобы погладить, но тут замечаю, что и рука у меня в крови, как будто ее резали. Может быть, меня в мясорубку хотели засунуть, а я не влезла, потому что большая ведь уже девочка? Я задумываюсь об этом, не обращая пока внимания на режущую боль, возникающую время от времени.

— Меня зовут Ли-а, — произносит тетенька. — Сейчас я малышку заверну и отнесу в комнату, а там уже полечу мою хорошую, ладно?

— Я Аленка, — пытаюсь прохрипеть ей в ответ, а Ли-а просто заворачивает меня в… По-моему, это бумага… Заворачивает и выносит из ванной.

— Сейчас мы нашу девочку полечим, — улыбается она мне, поглаживая по голове, а я тянусь за ее лаской, потому что не во сне меня давно никто не гладил.

Она меня начинает чем-то действительно мазать, отчего боль становится меньше, а сама рассказывает, почему мне нужно тихо себя вести. Они… Ну, Ли-а так говорит — «мы»… в общем, они прячутся от хумансов. Кажется, так здесь люди называются. Потому что хумансы очень хотят всех убить. Из-за того, что прячутся, у них правила непростые, и по этим правилам меня надо было оставить умирать, а если меня теперь найдут, то убьют, потому что я… ну вот такая, без ножек. Но Ли-а меня не даст в обиду, она говорит, что я хорошая.

— Самое главное, — объясняет мне она, — чтобы тебя блюстители не увидели, потому что тогда будет плохо. Твое имя очень отличается от наших, я тебя буду звать Ла-а, хорошо?

— Хорошо, — улыбаюсь я, а потом тихо-тихо спрашиваю. Ну, она же мне имя дала, а имя может только один человек дать, я знаю! — Ты теперь будешь моей… мамой?

— Да, котенок, — уверенно кивает она, и я вдруг чувствую себя так, как будто действительно домой вернулась. Ведь у меня мама есть! Мама! Я больше не плохая девочка! Я теперь хорошая… Ну, пока прячусь, потому что если меня найдут, то плохо будет.

— Мамочка… — я тянусь к ней руками, а она меня вылизывает, как настоящая кошечка, и мне от этого так тепло делается, так спокойно, что я просто затихаю и не шевелюсь.

Тут оказывается, что покормить меня можно только маленькой булочкой, которую мне мама отдает, но я все равно разламываю пополам еду, с мамой же обязательно поделиться надо, потому что так правильно. Она улыбается совсем волшебно, гладит меня рукой, а потом укладывает поудобнее на кровати.

— Завтра поищу, из чего тебе сделать платье, — сообщает мне мамочка. — А сейчас надо засыпать, мне рано утром на работу.

Я себя уже очень уставшей чувствую, поэтому послушно закрываю глаза, решив подумать обо всем завтра, а сейчас меня Краха ждет же, и Арху надо все рассказать!

Кошкин дом

Мне совсем не снится Краха, зато я чувствую себя опять в том самом ящике. Опять меня засыпают землей, но я ничего не могу делать, только слышу, как стучит земля по крышке, осознавая, что навсегда останусь здесь, и кричу изо всех сил, просыпаясь в мамочкиных руках.

— Тише, тише, маленькая, — шепчет мне Ли-а, согласившаяся стать моей мамой. — Это сон, этого уже нет, успокаивайся.

— Прости… — шепчу я, потому что не могу же говорить.

— Тебе не за что извиняться, малышка, — вздыхает она, принявшись опять меня вылизывать, отчего я как-то очень быстро засыпаю.

В этот раз мне совершенно ничего не снится, я даже немного расстраиваюсь, потому что очень хотела рассказать Арху о том, что у меня новая мамочка. Пусть даже меня могут убить, но за то, чтобы у меня была мама, пусть и ненадолго, я согласна совершенно на все. Поэтому я будто плыву в черной реке, и мне совсем не снится, как меня закапывают.

Проснувшись, я вижу, что мамочка быстро собирается. Я смотрю некоторое время на нее. При свете лампы она выглядит необыкновенно. Я ее и не рассмотрела вчера. Мне уже не больно, только говорить я совсем еще не могу.

— Доброе утро, мамочка, — шепчу я.

— Проснулась, маленькая, — улыбается она. — Сейчас я тебя умою, накормлю и устрою так, чтобы никто случайно не нашел, хорошо? А ты будешь тихо-тихо сидеть.

— Да, мамочка, — киваю я.

Вся проблема со мной в том, что меня почти замучили. Если бы я просто не могла говорить, то это не страшно, но мамочка сказала, что из-за того, что мне ножки отрезали, я теперь считаюсь… ну… неправильной, и поэтому меня если увидят… закончат то, что не успела сделать Варвара Александровна. Я киваю, потому что ничего не могу изменить — ножек у меня действительно нет. А вот если придут хумансы — они убьют всех. Ну, так мама сказала, а она же точно знает. Зато меня никто бить не будет, а убьют — так убьют… Я устала от всего, и от людей устала.

Мамочка для меня тайную коробочку приготовила, с мехом пушистым, она говорит — это специально для котят, а еще у нее есть целых две книжки, которые я могу почитать, и мне не будет очень уж скучно. Она кормит меня лепешкой, потом гладит по голове и уходит. Я только слышу, как звонко щелкает замок, и остаюсь одна.

Наверное, Варвара Александровна не просто так меня закопать захотела, ведь тетя Ира говорила что-то о деньгах. Или это не она говорила? Но люди за деньги готовы кого угодно убить, я это очень хорошо знаю, поэтому могли же ради этого. Но теперь я в другом совсем месте, где не будут пугать и мучить, а если найдут, то просто убьют. Наверное, у меня что-то сломалось, когда я лежала в том ящике, потому что мне уже совсем не страшно. Может быть, я просто перебоялась и пока больше не могу бояться.

Я открываю книжку, в которой написано, что это для самых маленьких. Буквы в ней нерусские, но я почему-то все понимаю. Арх говорил, конечно, что при таком переходе я сразу же стану понимать язык, но вот то, что я и читать могу — это для меня сюрприз. Если я когда-нибудь Арха увижу, то обязательно спрошу, почему так, а пока я открываю книжку, чтобы погрузиться в чтение.

Это книжка о том, как устроен мир, причем она для котят, поэтому начинается с того, как котенок устроен. Оказывается, у мамочки еще и хвостик есть небольшой, он обычно спрятан, только иногда вылазит, а у котят он постоянно, потому что они часто радуются. Значит, хвостик показывает радость, надо это запомнить. Дальше про ушки… Они настроение показывают, я уже поняла, и, если их почти не видно, значит, страшно котенку. Интересно…

За описанием тела следует рассказ о том, что и как устроено в этом мире. Тут так и написано — Мир, с большой буквы. И вот теперь я начинаю читать очень внимательно, потому что надо же знать все то, о чем малышам тут рассказывают. Вот я и читаю, интересно же.

Много лет назад мамин народ жил счастливо и радостно, пока откуда-то издалека не пришли злые хумансы. На картинке они очень страшные, огромные и зубастые. Хумансы очень любили есть котят, поэтому мамы принялись прятать малышей, а злые и страшные звери в отместку разрушили города и заставили всех жить в норах под землей. Ага, значит, мы под землей и люди нас тут не найдут.

Иногда хумансы спускаются с неба, чтобы поохотиться на глупых котят, потому что они очень вкусные. Бр-р-р. Жутко как… Разве же можно есть детей? Вот стали бы Венера Михайловна или Варвара Александровна кушать кого-нибудь из нас, если бы им разрешили? Подумав, я понимаю — еще как… Значит, это правда… Не хочу людей, они страшные!

Странно, но в книжке ничего не написано про пап, только мамы. Мне кажется, что у маминого народа вообще нет слова «папа». Но они же как-то деток делают? А для котят нужен папа, я это точно знаю! Но тут ничего нет, и это странно очень. Надо дальше читать, может быть, еще во второй книге что-то хорошее написано? Пока что я читаю первую, потому что нужно одно за другим изучать.

У каждой семьи есть своя нора, но взрослые все должны работать, а дети им помогать. Вот только о самой работе ничего не написано почему-то. Просто «работа», и все, но у каждого же своя должна быть, или… нет? Может ли так быть, что здесь у всех одна и та же работа? Интересно, а какая она? В этот момент я слышу щелчок замка и замираю, стараясь даже не дышать. Если это мамочка, то она голос подаст, но пока все тихо — дверь только открывается, потом закрывается и опять щелкает. Значит, это может быть кто-то нехороший.

Я приподнимаю голову, но никого не вижу. Немного успокоившись, потому что хочется плакать, возвращаюсь к книжке. Оказывается, я еще могу пугаться. И кушать хочется, но я терплю. Мамочка оставила мне кусочек хлебушка, который я не трогаю. Если совсем-совсем невмоготу будет, тогда я его возьму, а пока потерплю, потому что не знаю, когда мамочка придет.

Я чувствую, что Ли-а не предаст. И мамой ее уже чувствую. Может быть, это и неправильно, но мне так хочется, и она не возражает быть моей мамой. А раз она подтвердила, значит, так правильно, и не надо много думать, лучше я буду книжку читать.

Я переворачиваю страницу, а там написано, что плохих и непослушных котят отдают хумансам. Нарисована ракета, в которую, наверное, и кладут таких… детей. Значит, они могут отдать на съедение своего ребенка? Только потому, что он непослушный? Но… но… но…

***

Наверное, странно выглядит, что я так быстро мамочку приняла… Но она мамочка, и больше думать об этом я не хочу. Хоть чуть-чуть поживу так, как будто я хорошая девочка. Вот сейчас я читаю книжку и жду мамочку, стараясь не думать о том, что уже сильно кушать хочется. Не выдержав, беру маленький кусочек и сосу, отчего вдруг становится не так голодно. Значит, можно брать по кусочку и сосать, как конфету.

Мамочка приходит, когда я уже думаю немножко поспать, но боюсь, потому что плохие сны снятся. Она выглядит очень усталой, но сразу же мне улыбается, подойдя к коробке, где я сижу, и беря меня на руки. Не говоря ни слова, она начинает меня вылизывать, отчего мне опять становится очень тепло и спокойно. Только жалко, что я урчать не умею, а то бы сейчас точно заурчала.

— Как ты, маленькая? — спрашивает меня мама, усадив себе на колени. — Сейчас поедим.

— Я хорошо, — отвечаю ей. — Книжку почти прочитала, только у меня вопросы есть.

— Спрашивай, малышка, — предлагает она мне, вытаскивая полторы лепешки, ну это хлеб такой маленький. Наверное, у нас ничего больше нет, поэтому я не спрашиваю.

— Тут написано, что котят, которые капризничают и не слушаются, отдают хумансам, — я перехожу на знакомое маме название людей. — А… как так?

— Ни одна мать не позволит забрать ребенка! — твердо отвечает она мне. — Это пугают так, чтобы дети послушными росли.

— Страшно пугают, — соглашаюсь я. — А еще ничего о папе не написано…

— А что это такое? — удивляется мамочка.

Я начинаю объяснять, как понимаю сама, а мамочка очень сильно пораженная сидит. И тут вдруг оказывается, что пап не бывает. Когда кошечка хочет деток, к ней приходит самец и делает так, чтобы детки родились, а потом уходит. При этом нельзя выбрать, кто придет, а о любви я даже не спрашиваю, потому что понятно же…

Мне очень странно такое отношение, но я молчу и слушаю о том, что рассказывает мамочка. Оказывается, и работу выбрать нельзя, она может меняться, а кормят совсем по чуть-чуть. Мясо бывает только по выходным, а какая-то «сладкая трава» только в день рождения, только не мамин или мой, а «Великого Кота». Кто это такой, не знает, кажется, даже мамочка. Зато она рассказывает мне обо всем, что днем произошло.

— А потом нас послали землю пересыпать, — рассказывает мне мамочка. — Лопаты давно испортились, а пересыпать много земли нужно, чтобы свод починить.

— А как тогда? — не понимаю я.

— Руками, малышка, — объясняет она мне. — А земля мелкая, как пыль, и ее надо нагрузить полную вагонетку, чтобы получить хлеб.

Она мне что-то не хочет рассказывать, я вижу, поэтому расспрашиваю очень аккуратно. Мамочка моя никогда хумансов не видела, ну, кроме меня, но я просто совсем непохожа на страшного кровожадного зверя, вот она и приняла меня, наверное. Но есть еще «блюстители», они любят подгонять и «стимулировать». Мне только нужно понять, что это такое, потому что не очень здесь все хорошо, получается. Наверное, это от того, что я нарушила правила и принялась делать те движения прямо из ящика.

Так проходит несколько дней. Я читаю не очень быстро, поэтому мне есть чем заниматься, а мамочка уходит на работу утром и возвращается очень уставшая вечером, но все равно находит время для меня. Она и вылизывает, и разговаривает, а я ее уже очень-очень люблю.

В книжках много странного написано. Они очень пугают хумансами, это люди. Так вот, людям мы нужны как еда и как игрушка еще. Они играют нами, особенно котятами, а потом начинают мучить — и в суп. А взрослых, таких, как мамочка, они еще для чего-то используют, только я не понимаю, для чего. Мамочка эту тему закрыла, потому что мне еще рано, я маленькая. Ну, мамочка же лучше знает, как правильно, поэтому я соглашаюсь.

А потом наступает выходной. Мамочка не уходит на работу с утра и не спешит просыпаться, поэтому я лежу тихо-тихо, чтобы не разбудить ее. Ей очень надо отдохнуть, потому что она сильно устает на работе. А еще хлеба стало немного меньше. Мамочке все сложнее шевелиться, и она еще больше похудела, да и я, наверное, тоже, поэтому я стараюсь есть поменьше, чтобы больше ей осталось, хотя она замечает и почему-то плачет.

Вот сейчас ее глаза открываются, я пытаюсь ее даже вылизать, хотя не умею, ну и язычок у меня не кошкин, но я все равно очень стараюсь! Она смешно отфыркивается, сразу же принявшись со мной играть. Я смеюсь тихо-тихо, чтобы не услышали, но это же весело, несмотря даже на то, что мне не очень хихикается почему-то.

— Встаем, котенок, — командует мамочка, на что я киваю, сползая с кровати. Я уже хочу сама поползти умываться, но она меня ловит и несет в ванну.

Сейчас меня умоют, и у нас будет кусочек хлеба на завтрак, а мяско — ближе к вечеру, так мама говорит. И тогда мамочка сможет сделать супчик, чтобы на подольше хватило. Она очень умная и самая-самая лучшая на свете. Хорошо, что она у меня есть. Ну а то, что кушать постоянно хочется, это не так страшно, ведь меня прямо сейчас не убивают, и мама есть… А это важнее всего.

— Сейчас мне надо будет ненадолго уйти, — говорит мне она, погладив по голове. — Но не на работу, а просто так нужно, понимаешь?

— Я буду ждать мамочку, — киваю я, потому что меня же информируют просто.

— Маленькая моя… — вздыхает мама, прижимая меня к себе.

Я ем медленно, отщипывая по маленькому крохотному кусочку, чтобы растянуть маленькую лепешку на подольше. Это я заметила тоже — если есть медленно и очень маленькими порциями, то кажется, что еды много. Мамочка, глядя на меня, так же есть начинает, а потом еще хвалит меня, хотя это я должна ее хвалить, ведь она последним со мной делится, лепешки ведь только для нее выдают, потому что обо мне никто не знает. Но это же мамочка, она просто волшебная же.

Мама объясняет, что в воскресенье ей нужно ходить на какую-то «отбраковку», потому что всем нужно. Но что это такое, она не рассказывает, а мне почему-то страшно спрашивать. Очень слово злое, я так его чувствую, поэтому просто буду ждать мамочку, надеясь на то, что скоро ее увижу. Я не буду бояться без нее, ведь у меня есть книжки.

Вот мамочка уходит, как всегда оставив мне хлеб. Ну а я сижу тихо-тихо в коробочке и читаю книжку о том, что только какой-то Великий Кот способен всех спасти от злых хумансов, а еще наступит день — и начнется священная война против всех, кто обижает нас. Очень много непонятного в этой книжке, надо будет мамочку спросить, вот!

Побег

Мамочка возвращается задумчивой, ее что-то очень беспокоит, но я пока молчу, чтобы не отвлекать ее от мыслей. Она вздыхает, а потом обнимает меня крепко-крепко, прижимая к себе, и я понимаю — что-то плохое случилось. Мамочка некоторое время гладит меня по голове, а я к ней прижимаюсь, чтобы разделить ее тревогу.

— Нам надо бежать, — наконец произносит она. — На следующей неделе начнутся осмотры личных помещений, и тебя найдут.

— И убьют? — спрашиваю я ее.

— Нет, — качает она головой. — Я не дам тебя схватить. Ты мой котенок.

— А как мы будем убегать? — интересуюсь я, прижавшись покрепче, ведь она действительно моя мама.

— Я подумаю, — мягко улыбается она мне. — Ничего не бойся.