Бесплатный фрагмент - Приходят сны из лабиринтов памяти

От автора

«Хотя мыслей и планов у меня очень много, но наверно это будет моя последняя книга! Дай Бог дописать её до конца».

Так я думал когда начал писать эту книгу. И вот она написана. И, может, кто-то думает, что душа моя ликует и радуется? — Ничуть не бывало! Наоборот, я ещё более опечален, чем тогда, когда издавал свою предпоследнюю двенадцатую книгу. Опечален тем, что мыслей ещё много, а мне без двух месяцев исполняется девяносто четыре года. — Возраст был совсем не писательский, когда я начал писать — мне исполнился восемьдесят один год! В это время все люди уже кончают все житейские дела и лишь наблюдают над реакцией прожитых жизней.

И тем более печально, что когда бы ты не писал, у тебя нет права ссылаться на возраст! Да хоть двести лет — но произведённое тобой должно быть достойно тех людей, что возьмут в руки твою книгу, даже лишь, чтоб подержать её в руках.

Вот думаешь и гадаешь, вольется ли она в струю текущей жизни?!

И еще есть один печальный факт! Уже общий и на мой взгляд. — Люди разучились читать художественную литературу! Разучились набираться по ней жизненного опыта, чтоб жить красиво и благородно! Сейчас красота жизни, к сожалению, заключается лишь от наполнения твоего кошелька, от тех ресторанов, которые ты посещаешь, от того домашнего очага, который ты себе с большой помпой строишь! От тех людей, пусть самого низкого пошиба, но богатых, с которыми ты встречаешься. И не важно как этот, твой кумир, набил свои карманы — откровенным грабежом, или обманом доверчивых людей!

Может я грешу?! Может всё хорошо и так и нужно жить в современном обществе? — А я здесь что-то выдумываю. Может это и есть та высшая ступенька жизни к которой, наконец-то, пришло человечество?!

Тогда я перед читателем, если такой найдётся попрошу прощения, потому, что я в своей книге придерживался взглядов вошедших в мою жизнь от Лермонтова, Пушкина, Льва Толстого, Гоголя, Белинского и Писарева. И я не могу быть удовлетворённый лишь журналистскими репортажами с забоев угольных шахт, от токарных станков крупных заводов, военных действий на поле брани и встреч великих людей, заключающих торговые сделки, или сделки от войны и мира. Отсюда и некоторый сарказм в моих рассказах. — Честь имею!

КОНОПЛЯНИКИ

«…О всех ушедших грезит конопляник»
С. Есенин

Все огороды, по правой стороне сельских строений, если идти к сельсовету при Советской власти, или к деревенской ставке Петлюры или Скоробогатского, властвующих чуть раньше, заканчивались зелёным лугом, отгороженным густыми порослями здоровенных верб, от огромной, переходящей вдали в синюю дымку обширной левады.

Левадой назывался клин земли, гектаров в восемьдесят, вытянутый вдоль села по правую руку. Посреди левады испокон веков был выкопан колодец, огороженный внутри от ила деревянными цебринами, с высоким журавлём. Возле колодца длинное деревянное корыто. Там поили скотину. И был вечный гвалт!

Но то уже за пределами частных лугов. А здесь, где огороды кончались сочной травой и вечно влажной почвой, у каждого хозяина огорода имелась так называемая, копанка, метра четыре в ширину и метров шесть в длину. Она представляла собой небольшое выкопанное частное озерцо, покрытое зелёной ряской так, что воды и не было видно.

Странное дело. Каждую весну копанка представляла собой небольшое болотце с размытыми краями. И уже тогда, когда засадят огороды, хозяин копанки, или её хозяйка, подобрав подол юбки со всех сторон ног, и закрепив его, подол этот, на поясе, брали лопату и расчищали свою личную копанку. Выравнивали её края, чтоб были ровненькие и углубляли своё озерцо примерно на сто — сто десять сантиметров.

Уже в начале августа там, не весть откуда появлялась рыбёшка и её, в основном дети десяти — двенадцати лет, ловили сплетёнными из лозы корзинами. Попадался небольшой, не успевший вырасти карасик, но в основном вьюны, где-то грамм по пятьдесят-восемьдесят каждый. Размер и вес считались съедобными.

Как рыба туда попадала наверно и сам Бог не знал. А хозяева копанки такими ненужными сведениями и не интересовались. Главное, что она там была, эта самая небольшая рыба.

Конечно, ловили её не каждый день, но за всё лето, примерно до сентября месяца раз восемь-десять ловили. Всего-то улов составлял грамм семьсот за один приём… не больше, а то и меньше, но её с радостью чистили, жарили на сале и это был семейный праздник. Рыба считалась своей, как и курица, выращенная в собственном дворе.

К концу июня водное зеркало копанки, как мы уже говорили, было сплошь покрыто ряской. Дети её вылавливали теми же, плетёнными из лозы, корзинами, клали в полотняные торбы, ложили в тени, а сами, раздевшись догола, купались. Весёлые крики раздавались на всю леваду.

Дети группировались по полу. Из нескольких семейств мальчики собирались в чью-нибудь отдельную копанку, а девочки занимали другой водный рубеж, через пустую копанку. И это был закон. Закон для детей не писаный, но жёстко соблюдающийся! И не дай Бог, когда какая-нибудь девочка пожалуется родителям, что Володька из соседнего двора подсматривал за девочками! — Ему, этому Володьке, попадало от своих родителей, как говорят, по первое число!

Но это ещё не беда. Беда наступала потом. Когда он шёл по селу, на него все показывали пальцем и стыдили его. А потом продолжали стыдить ещё и в сентябре, когда он приходил в школу.

И, странное дело, когда такой поступок совершала смелая, или, не в меру хулиганящая девочка, — ей всё сходило с рук! И мальчишки даже не жаловались на такую девочку. — Джентльмены!

В обед мальчики и девочки шли домой обедать, приносили добытую с поверхности воды ряску и отдавали её уткам. Утки наперебой ряску поедали! — Была в ряске для уток какая-то сладость. После обеда кто приходил к копанке, а кто — нет. Всё дело в том, что ребятишки шли к воде не просто, чтобы искупаться и поозорничать, а с определённой целью. Их посылали родители набрать ряски для уток. А уже купание — то был побочный продукт и само вознаграждение за труды праведные.

Но ещё было у ребят одно правило. — Если девочки и мальчики вымажут себя грязью из глины, или чернозёма с ног до головы, не оставляя ни кусочка голого тела, то считалось, что ничего зазорного нет в их обнажённой встрече. Но, к такому методу обращались очень редко. — По вынужденным обстоятельствам. Например — если кто из девчонок поранит об осоку ногу и нужно её перебинтовать теми же стеблями, но уже пахучей осоки. Ну и другие непредвиденные обстоятельства.

Огороды кончались, за небольшим исключениям грядкой капусты. Капусту нужно поливать и это было удобно, если такая грядка недалеко от копанки. За капустой, если считать следом от копанки, посеяна объёмная грядка конопли. О конопле мы расскажем подробно. А сейчас о десятилетнем Володьке, посмевшем посмотреть с близкого расстояния на обнажённых купающихся девочек.

За огромным обеденным столом, поставленным в саду из яблонь, вишен и груш, купающемся в их аромате, и, в их умиротворяющей прохладе, семья из четырёх поколений готовилась обедать. Уже был нарезан хлеб, в мисках налит наваристый борщ и возле каждой миски лежала деревянная ложка. Осталось прочитать предобеденную молитву. Все стояли возле лавки с одной и другой стороны и шевелили губами. Читали шёпотом.

Володька, в конце молитвы повысил чуть свой голос и проговорил: «… Отца и Сына и Святого духа, аминь!» А сам подумал: «Господи, пронеси меня, чтоб мамка перед обедом не рассказала о моём прегрешении, а после обеда я постараюсь смыться» — и уже вслух, ещё раз — «Аминь!»

Но семья после молитвы села, как ни в чём не бывало, и заработала ложками. Ели смачно, всё своё внимание уделяя ароматному борщу.

После борща мать Володьки, с молодой невесткой, уже беременной, Катей, и малолетней сестрой Володьки, Тамарой, собрали миски и ложки, чтобы помыть их и приготовить для каши. Можно было после борща миски не мыть, если бы каша была заправлена жаренными шкварками. Но каша на сей раз пшённая, приготовленная с молоком. Пришлось сполоснуть.

Получился небольшой перерыв и Володькина прабабушка Парасковья, еще дебелая для своих лет, женщина, с красным ожерельем на шее, заговорила —

— А твой правнук, Никанор, пошел в тебя! … ишь озорничает уже в эти годы —

Володька покраснел, как-то съёжился и постарался задвинуть голову в плечи. Но не получилось.

Прадед Никонор, почти столетний мужчина, совсем лысый, но с крепкими зубами, способными перекусывать не сильно толстые ветки вербы, озорно улыбнулся в седой пышный ус, подмигнул Володьке и ответил —

— Да, было дело! А ты что хотела? — Чтобы я в свои годы бабой стал? — немножко помолчал и добавил — дайте парню спокойно пообедать. — И второй раз подмигнул Володьке. У Володьки отлегло от сердца. — Есть защитник!

Пока семья кушает кашу, а после каши полагается ещё что-то попить, мы расскажем про необыкновенный случай деда Никонора.

В прошлом году, как раз в это время дед Никанор пришёл к соседней леваде и залез на молодую раскидистую вербу, чтобы срезать пару веток для черенков кнута. Верба была раскидистая и ветка на которой сидел дед Никанор нависала над водой копанки.

К копанке пришли четыре женщины разного, но продуктивного возраста искупаться. Дед всех их знал. — Дальние соседи. Он хотел их окликнуть, чтоб засвидетельствовать своё присутствие, но одна из молодух уже разделась и дед Никанор ахнул! — Старый, а туда же! В груди заколотилось сердце! — «Фу ты, чёрт возьми, как будто я баб не видел! — А колотится зараза!» — проговорил своей душой дед и остался на ветке вербы невидимым.

Конечно он с мужским интересом рассматривал выточенные гениальным резцом женские тела и душа его млела. Но одно, самое интересное и самое молодое тело было в углу копанки, а проклятая ветка вербы, самая пушистая, закрывала его.

Так повелось, что недоступное и есть — самое интересное. Поэтому дед Никанор, после нескольких минут обозрения, вдоволь насладившись красивыми пропорциями, потерял интерес к трём доступных глазу гуриям, решил поставить главную точку наслаждением четвёртой красавицы, закрытой проклятой веткой!

Деду захотелось чуть отодвинуть дополнительную ветку, но для этого нужно было сантиметров на двадцать продвинуться вперёд. И он решился. На основную ветку, а на ней сидел дед, нагрузка увеличилась и бедное дерево не выдержало. Ветвь обломалась и дед всей своей особой рухнул вниз, почти в центр копанки, как чёрт из табакерки. Женщины, не успев испугаться такой неожиданности, узнали деда, сразу поняли в чём дело и хором рассмеялись. —

— Дедушка молоднячка захотел! — крикнула самая старшая. — Ладно насладишься! Девки вытаскиваем деда, свяжем его, положим возле копанки и пусть он наслаждается глазами пока мы купаемся. —

Дед возражать не стал, а сразу подчинился. В этой операции не приняла участия самая молодая, из-за которой он и свалился. Она быстро оделась и ушла.

Женщины продолжали купаться, невольно показывая себя деду на все триста шестьдесят градусов. А дед лежал связанный и уже не смотрел на них. Сейчас они были обыкновенными людьми женского пола, в какой-то степени даже неприятными.

Они искупались, оделись и сказали —

— Пока дед! Развяжешь себя сам, мы связали тебя непрочно —

Дед ничего не ответил. В это время он уже думал, что у коренной лошади оборвалась подкова. Нужно идти к кузнецу. Ещё немного полежал. Солнце грело и трава под ним была теплая.

Когда он шевельнулся, чтобы принять какие-нибудь действия, верёвочки с рук и с ног сами по себе слетели. Дед встал, левадой прошёл до своего огорода и когда он уже ступил на свою огородную стёжку, его встретила жена — баба Парасковья. Ей сообщили.

— Ты не очень ушибся? — спросила она и стала обирать из его мокрой рубашки и штанов прилипшие листики ряски. Молча пришли домой и баба Парасковья налила ему полчашки браги. Он выпил.

Только через пол года жена ему шутя напомнила его приключение и они посмеялись. Сейчас за обедом она напомнила второй раз. И видимо она же так обработала всю свою многочисленную семью, что Володьке даже никто не заикнулся о его проступке. Так ведь… дело мужское.

Теперь о конопле. На южных землях Малороссии и в причерноморских землях России, в деревнях, конопля занимала чуть ли не главное место. Из конопли делали полотно, а из полотна шили повседневную одежду. О том, что конопля являлась наркотиком, никому и в голову не приходило, да и слово такое — наркотик — было в диковинку. Поэтому в каждом индивидуальном хозяйстве, на его огороде обязательно выделялся клин для конопли. Ведь нужно было обшить огромную семью.

Стебли конопли растут выше человеческого роста, с характерным только конопле зелёным цветом.

Все семена конопли ничем не отличаются друг от друга, но при всходе и росте выделяются мужские и женские особи. (И здесь, чёрт побери — мужские и женские особи!).

Мужские особи, немного ниже женских, имеют очень тонкий стебель, в июле месяце они цветут и приобретают ярко жёлтую окраску. Примерно в это же время цветут и женские особи и резко увеличиваются в росте и толщине стебля. Они всегда зелёные.

При цветении мужских особей их срывают, вяжут в снопы и погружают в копанки, чтобы сгнила древовидная часть. Копанки для этого и копают — для конопли. И они назывались в это время конопляники. Уже на второй, или третий день, все оставшиеся в копанке рыбёшки всплывают животиками вверх. Конопля их отравила.

Женские особи конопли срывают когда созреют их зёрна. Их отделяют от конопли, стебли вяжут в снопы и тоже мочат в копанках, чтоб сгнила древовидная часть, а она у женских особей очень прочная.

Зёрна конопли являются большой пищевой ценностью. В них много сбалансированных витаминов группы «Б». Из них делают конопляное масло и оно играет очень важную роль в здоровье сельских жителей.

Стебли вымоченной и высушенной конопли разбивают специальной ручной дробилкой, удаляют из неё щепу. Потом волокна чешут раньше на крупной, потом на мелкой щётке, таким образом получая из неё прекрасный очень прочный материал для изготовления конопляной нити. Что характерно из мужских стеблей получается очень тонкая, почти шёлковая нить и ткань из этой нити идёт на нижнее бельё, на мужские рубашки и женские блузки.

Нить из женской особи конопли более грубая и ткань из неё идёт на верхнюю одежду сельских жителей.

Почему-то сложилась такая практика, что взрослые девушки и молодые женщины, шесть-семь особ собираются в избе одной из них рано-утром, когда ещё и не начало сереть. И там при одной свече, или керосиновой лампе прядут веретеном нитки из конопли. Там они поют задушевные песни про женскую долю очень нежные и трогательные. И нить получается напетой, очень близкой к душе, сердцу и телу. Потом носить такую рубашку, или брюки, вытканные с участием женского усердия, очень комфортно.

Пряли нитки из конопли и ткали полотно уже глубокой осенью и зимой, когда все полевые и огородные дела закончились, а урожай лежал в сельских закромах.

После обеда вся Володькина большая семья ложилась в саду на часик отдохнуть. Кто на принесённом топчане, кто на простеленном рядне, а кто просто на пушистой и тёплой траве.

И странное дело — под одной кровлей уживались, да ещё как уживались, за редким исключением, четыре поколения и никто не мешал друг другу жить. Наоборот друг без друга семья была ущербная и менее успешная. Даже совсем старенькая бабушка одной рукой гладила ласковую кошку, а другой качала люльку и напевала счастливому маленькому человечку, вместе с кошкой напутственные песни.

Наверно потому, что во всех углах висели иконы, и не важно есть ли Бог, или его нет, иконы строго смотрели каждому в глаза, и строго спрашивали за его добрые, или злые дела. Не могла устоять человеческая душа перед иконой — каялась и добрела.

Не мог сельский житель додуматься до такого понятия — как дома пристарелых! Не мог Бог, присутствующий в его душе допустить до этого!

Это только в городе, в этом вертепе Дьявола, где собрался конгломерат богатых и нищих, злодеев и негодяев, не сумевших построить гармоничную жизнь сельского лада, придумали богадельни. Чтобы видеть и наслаждаться мучениями престарелых, обедневших членов общества собранных в одном месте. — Так видней!

Города, они и создавались для того, чтобы клепать орудия войны, орудия пытки человека человеком, чтоб выпотрошить всё человеческое из души человека и наслаждаться такой антигуманизацией!

Не может в городе молодая семья с единственным отпрыском жить вместе со своими старыми родителями и смотреть на их увядание. Зачем такой душевный дискомфорт? — Пусть они живут отдельно, в отдельной ячейке, или в той же богадельне названной сейчас домами престарелых.

Я не имею права говорить, что это плохо. Меняется человек, черствеет, да и звереет, в самом худшем исполнении характера зверя.

Может ли человек, если он создан Богом, с радостью восклицать — «Мы уничтожили сто тысяч противников! Радуйтесь!». — А противник восклицает — «Мы тоже уничтожили сто тысяч противников, тех кто уничтожил сто тысяч наших! — Так что баланс! Радуйтесь!» Да, баланс! — Так на так! — Ничья!

Не ткут полотно сейчас женские нежные руки, оставляя на каждом сантиметре ниточки свою женскую ласку. Не носят рубашки из такого полотна наши современные мужчины.

Хоть на ткацких фабриках в основном работают женщины, но там ткут полотно Дьявольские мастодонты, а их обслуживают входя в этот общий ткацкий невыносимый грохот уже не женщины а дьяволицы. Не может женская душа слушая нечеловеческий грохот остаться до конца в этом аде, настоящей милой женщиной.

Не может мужчина, вталкивая снаряд в жерло пушки, а потом, чуя его выстрел и взрыв, не превратиться в Дьявола. — Не может!

В это время он не может оставаться человеком, зная, что там, на другом конце будет кровь женщины ребёнка, старика.

На той стороне… там тоже мужчина — такой же Дьявол!.. И пока он заталкивает снаряд в жерло пушки он не может быть человеком!

Но это мой личный взгляд. Точка зрения, может, уже глубокого, девяносто трёх летнего, маразматика.

Может быть ваша точка зрения, рафинированных современностью, более молодых, воспитанных в другом духе людей, намного правильней! — Не буду спорить! Убивайте друг друга! Воюйте! Ведь кому-то, всё-таки, это надо! — Иначе — было бы по-другому…

Честь имею — Н.Колос.

МАРУСЬКА И ВОЛОДЬКА

Маруська в ситцевом, вчера только постиранном, но уже испачканном платье с прорехой на животе, держала, крепко прижимая к груди рыжего с белыми пятнами котёнка. Котёнку явно не нравилось быть в Маруськином плену и он то и дело старался вырваться на свободу. Маруське, в свою очередь, не нравилось неповиновение котёнка, и она его прижимала крепче, каждый раз проговаривая —

— Сиди, зараза! —

«Зараза» при этом крутил головой то вправо, то влево, ища брешь в Маруськином очень жёстком бдении.

Напротив стоял Вольдька в штанишках из домотканого не крашенного полотна на одной шлейке, смотрел на Маруську и котёнка и пока ничего не говорил. Маруська тоже ничего Володьке не говорила. Они так и стояли молча и смотрели друг на друга.

Наконец, Володька то ли осмелился, то ли решил, что пора завязывать беседу — сказал —

— Дай подержать котёнка.

— Ты его не удержишь, видишь как он вырывается — ответила Маруська. — Потом прищурила глаза, полагая, что сделала строгую и злую гримасу, и продолжила. — Моя мама сказала, что твоя мама ведьма, и если ещё хоть раз мой отец пойдёт твоей маме дрова рубить, то моя мама твоей маме выцарапает глаза! — Вот!

Володька был обижен. Он постоя в нерешительности, шмыгнул носом, вытер его рукавом такой же полотняной, как и штаны, рубашки, повернулся и убежал к своему дому, только пятки его засверкали.

— Чего ты?! На, бери котёнка! — Сказала в догонку Маруська, но Володька уже ничего не слышал.

Володька прибежал домой и начал искать мать. Она была в конце огорода и закапывала сдохшего сегодня утром маленького поросёнка. Бедный поросёнок прожил не больше недели. Его принёс от колхозной свиноматки Маруськин отец — бригадир колхоза. Он сказал, что поросёнка выделил колхоз как семье погибшего конармейца защищавшего Советскую власть. Но приказал, чтобы мать об этом молчала.

Когда Володька подошёл к матери, она уже закончила свой похоронный процесс и счищала босой ногой прилипшую к лопате землю. Разумеется на ногах маникюра у Володькиной мамы не было! Володька вытирал рукавом слёзы. Мать спросила

— Чего ты, сынок?

— Маруська сказала, что ты ведьма, и что её мать выцарапает тебе глаза, если дядя Петя прийдет к нам, чтоб нарубить дров. — И он посмотрел в такие милые мамины глаза, представляя как Маруськина мать будет выцарапывать их, и ещё больше заплакал.

— Цыц, мой мальчик, Маруська просто неумно пошутила.

— Ага, пошутила! — Она мне даже котёнка не дала подержать.

— Пойдём в дом, я напою тебя козьим молоком с оладушками —

Всё дело в том, что у Володькиной мамы однорогую чёрную корову забрали в колхоз, несмотря на то, что это была семья погибшего конармейца. Шёл 1935 год. Говорили, что нужно подымать колхозное хозяйство, чтобы все жили очень зажиточно и счастливо, поэтому и всё забирали. — В колхоз!.. Чтоб было общее!

Ещё Маруськин отец привёл ночью Волдькиной маме козу и сказал, что её выделил колхоз, но она должна говорить что им козу пригнала мамина сестра, жившая в соседней деревне. А Володька вообще не должен ничего говорить, чтоб не запутаться. — Володька ничего и не говорил. — Не знал, потому что.

Володька кусал ржаной оладушек и запивал его козьим молоком, и в своём маленьком мире пытался распутать сложившуюся ситуацию. У него ничего не получалось. И он спросил. — Ну, чтоб распутать…

— Мама, а почему у Маруськи есть отец, а у меня нет?

— Потому, что твой папа погиб в борьбе за Советскую власть, чтобы все хорошо жили. — Казалось, этот ответ удовлетворил Володьку, но когда он допил козье молоко и доел оладушек вдруг спросил. — Прежде подумав…

— А почему тогда Маруськин папа не погиб, чтоб все хорошо жили? — и вдруг своей детской душой испугался инстинктивного вопроса и втянул голову в плечи. Мать помолчала и ответила —

— Потому, что Маруськин папа, твой родной дядя, был командир и он находился на возвышенности и вне досягаемости вражеского палаша, чтоб видеть поле сражения и отдавать команды. А твой папа выполнял команды. — Он был храбрый конармеец! — Здесь Володькина мама своими ответами окончательно запутала Володьку. Он понял так — если выполнять команды, то будешь убитым. И дальше вопросов не задавал, чтобы не заплакать.

Потом Володькина мать сказала —

— Маруська твоя родственница, твоя двоюродная сестра. Разве ты не знаешь? Возьми оладушек, поди и угости её. —

После того, как Маруська зажмурила свои глаза, чтоб было страшно, Володьке было боязно к ней подходить. Но он вспомнил про очень заманчивого котёнка, взял оладушек и через лаз пошёл по протоптанной тропинке в огороде к Маруськиному дому.

Во дворе его встретил не очень большой и не страшный для Володьки пёс — они были знакомы. Пёс норовил выхватить у Володьки оладушек, но Володька поднял руку вверх и, хоть пёс и подскакивал, но оладушек был спасён.

Привычным жестом Володька открыл дверь в тёмные, без единого оконца сени и оттуда между его ногами шуганул рыжий с белыми пятнами, знакомый котёнок. Котёнок не ожидал, что встретит пса. Он на секунду остановился, выгнул спину, взъерошил шерсть, пугающе зашипел, тут же поменял курс и шуганул на чуть покосившийся забор, а оттуда на ствол рядом растущего вяза. Уже оттуда стал наблюдать за происшествием. Володьку это развеселило и уже улыбающимся он открыл дверь из сеней в прихожую, что служила одновременно кухней, и столовой.

Маруськина мать стояла возле печи, опершись на ухват.

— О, кого это к нам принесло? И не заблудился ты часом? — Твоя хата рядом!

— Я принёс Маруське оладушек. — И он протянул его Маруське, которая сидела за столом на лавке. Маруська заулыбалась и протянула руку, но Маруськина мать в белой, с огромными цветами, кофте, и в красном крупном ожерелье, выхватила из Володькиных рук оладушек. Ожерелье заколыхалось на её упитанной шее и издало звук похожий на звук гальки перекатываемой волнами. Ничего не говоря, она бросила оладушек в печку на горящий огонь. Оладушек издал сначала шипение, потом треск и замолчал навеки. А Маруськина мама сказала

— Туда ведьмино зелье. —

Володька стоял и не знал, что ему делать, а у Маруськи появилась улыбка, которая сменилась гримасой не похожей на улыбку, а потом покатилась слеза. Видно Маруське жалко было оладушка.

Маруськина мама сказала Володьке, чтоб шёл домой. Но дверь открылась и появился Маруськин папа, Володькин дядя Петя.

— О, а у нас гость! — Он взял Володьку и подбросил его под потолок. Потом сказал — садись, вместе обедать будем. — Но Маруськина мама возразила и сказала дяде Пети, что-то Володьке непонятное, но неприятное.

— Ладно — сказал дядя Петя — иди домой, завтра у тебя день рождения — я принесу подарок — и выпроводил Володьку за дверь. Когда Маруськин папа закрыл двери, Маруськина мама сказала —

— Только попробуй! — Будет с твоей пассией то же, что с подаренным тобой поросёнком!

— С какой пассией! Что ты буровишь?! — Так это ты его отравила?

— Да, я. Следующей будет, даренная тобой коза, а потом и жена твоего брата!

— Ты что — с ума сошла?

— Нет! Я защищаю свою честь и своё семейное счастье, имеющимися у меня средствами! Ты же защищал честь Красной Армии и Советскую власть от разной корниловщины и белого движения имеющимися у Советской власти средствами. Без стеснения и угрызения совести! — И защитил… И передал мне опыт. Так что, Петенька, забудь…

Маруська долго не могла уснуть. Не могла переварить события сегодняшнего дня. А папа с мамой были в другой комнате и она не могла предположить о чём они говорят. Но ей очень не хотелось остаться без папы, так как остался Володька.

Володькина мама сняла с Володьки штанишки и одела длинную рубашку из домотканого полотна и очень жалела, что не успела пойти в район, купить в пром-маге краску чтобы, к Володькиным шести годам, покрасить его штанишки в синий цвет. Потом намазала своё лицо жирным козьим молоком, чтоб не заветривалась кожа на колхозных работах и легла к Володьке под бочок. Дай им Бог здорового сна…

МЁД ДЛЯ ОБИТЕЛИ БОГА

(Списано с натуры)

Дед Трофим с очень жиденькой и уже седой бородкой и такими же, с темнинкой усами, смотрел на тридцати шести литровый алюминиевый бидон полный меда и думал: «Это ж сколько самогонки можно нагнать из этого мёда»!

Он только что пришёл с рыбалки и в небольшом цинковом, десять раз погнутом и столько же раз рихтованном ведёрке принёс три небольших карася и одного пескаря.

Не ловится проклятая рыба — ушла в глубину! А ты поди и докажи своей бабе, что рыба ушла в глубину. Он, на всякий случай, вынул из кармана плоскую, чуть согнутую по нужному радиусу, тёмно зелёную пустую бутылку, открыл пробку, понюхал, посмотрел по сторонам и поглубже засунул в копну сена, стоящего во дворе.

Может быть рыба потому и ушла в глубину, что его родная, много лет хранимая бутылка, вначале утренней путины была полная. И даже сейчас издавала приятный спиртовый дух.

В то время, когда он подсчитывал сколько самогона можно выгнать из такого количества мёда, скрипнула дверь и из хаты вышла ещё дебелая, хоть и вся седая баба Фрося.

Баба Фрося служила старостой в сельской ладно сложенной кирпичной церкви. Но так как здание церкви выполняло отнюдь не церковные функции, и служило то дровяным складом, или конюшней в стране Советов, то вся штукатурка вместе с нарисованными Богами внутри отвалилась, стены и сводчатый потолок хвастались лишь хорошо сложенной кирпичной кладкой. — Умели люди, хоть и давно это было!

Наловил?! — спросила баба Фрося.

— Наловишь тут! Всю рыбу разогнали проклятые сухогрузы! — То туда, то обратно! — А что осталось рыбке? — В глубину уйти!

Баба Фрося на его аргументы ничего не ответила, только посмотрела в ведро, поморщилась и определила —

— Разве что коту будет…

— Сдохнет твой кот! Уже четвёртый раз хожу на рыбалку, и хотя бы один жареный хвостик достался!

— А ну ка! — дохни на меня!

— Ладно, пусть будет коту…

— То-то! Заходи кушать борщ. — Любка сварила, только что ушла.

— А внука оставила?

— Нет, не оставила, он от тебя и так паршивых слов нахватался! Сдержаться не можешь при внуке чёрт лысый!

Дед Трофим погладил свою голову и подумал: «Да, лысый, но ты же мне эту плешь и проела… Однако борщ вкусный, но не тобой же сваренный!»

— Добавь ещё половник, а то и полтора —

Баба Фрося взяла миску и молча добавила. Налила и себе. Посмотрела как дед Трофим пополоскал в нём красный жгучий перец и откусил пол зубчика чеснока — поморщилась и подумала: «А крепкий же, чертяка, только не того… да оно и мне уже ни к чему».

Дед вытер полотняной салфеткой усы и начал сворачивать из домашнего, им же выращенного табака, самокрутку. Сигарет он не признавал. Говорил: «Сплошной яд!». Не докрутив самокрутку, остановился, глянул на свою жену и робко спросил —

— Ефросинья, а нельзя ли из того мёда, ну хотя бы из трёх килограмм сварить медовуху. Ты помнишь, когда я держал пчёл, какая хорошая медовуха была? —

Баба Фрося посмотрела на него и ничего не ответила, даже ничего не подумала. Она доедала борщ, стараясь его пережёвывать правой стороной — на левой стороне рта почти не осталось зубов.

Дед докрутил самокрутку, прикурил её от зажженной спички, пустил дым в потолок и подумал: «Нужно зайти с другой стороны». Потом спросил —

— Слышь, а тебе мёд по весу привезли, или на глазок? — Если на глазок, то там точно килограмма три будет лишнего.

Баба Фрося и на этот вопрос ничего не ответила, но так посмотрела, что дальнейшей попытки задавать вопросы, уже не хотелось. Дед Трофим успокоился, только посмотрел через открытую дверь в сени, как там огромный рыжий кот уплетает его карася. Ну, что тут скажешь?!

Шла перестройка. Уже сложившиеся, или ещё начинающие бизнесмены и олигархи говорили: «Куй железо — пока Горбачёв!». И ковали — это железо! Прибирали к рукам, что плохо лежит, и даже то, что хорошо лежало! Прибирали всё к рукам, не брезгуя даже кровью. Скорее нужно было грабить — Горбачёв не вечен!

И как-то все новоиспечённые законные грабители стали глубоко верующими людьми. К кому не зайдёшь, на самом видном месте лежит библия! Да что там законные грабители! — У всех трёх секретарей горкомов и райкомов партии, у вчерашних стопроцентных атеистов — на столе лежит библия! — Стали верующими в мгновение ока!

А ведь такого закона сверху, от того же Горбачёва не спускали… Не приказывали! — Стали верующими самостоятельно! К чему бы?! — Грехи, что ли, замаливали? А раз так — то они у них были… эти грехи…

— Да какие грехи?! — Сказал Станислав Николаевич — мода такая пошла… на библии! — Разве наши грехи можно замолить?

Станислав Николаевич — хозяин и начальник одного городского предприятия, которое перешло от государства в его личную собственность… Так повелось. — Был директор — стал хозяин! Он сейчас ехал в, нами озвученную, церковь и вез с собой проектировщика и председателя строительного кооператива, чтобы обсудить восстановление оной.

Восстанавливать церковь его никто не уполномочивал — он это делал по личной инициативе. Проектировщик слушал и думал: «Видно есть за что в духовной ипостаси копаться. Почему-то никто не хочет восстановить городское гнилое водоснабжение, а туда же — в церковь!».

Автор не называет фамилий и географической точки — действующие лица, слава Богу, пока все живые.

Приехали. Их уже ждали. Баба Фрося — староста церкви, её дед — числившийся сторожем церкви, сам батюшка Николай, в длинной чёрной рясе, но еще с очень короткой бородкой и коротким волосом — не успели отрасти, пономарь в подряснике и тоже с короткой бородой и волосом, и… сама председательша сельсовета — женщина в летах, но не старая и её молоденькая секретарша — чтоб протокол вести. — Значит и в сельсовет тоже глубоко проникла Божья вера. Во всяком случае, Библии лежали на их рабочих столах. Здесь без никакого упрёка — председатель сельсовета должен знать, что в пределах его досягаемости и власти делается.

Конечно Станиславу Николаевичу нужно отдать должное, и вот в чём. — Он нашёл эту церковь, «воссоздал» священника, пономаря, старосту церкви — бабу Фросю, а уже баба Фрося устроила своего деда сторожем. И вообще проявлял бурную деятельность, тем, что везде, во всех кругах, во всех компаниях, на собраниях и при личных встречах говорил о ней, подчёркивая свой личный актив.

Уговорил бабу Фросю, уговорил священника и пономаря — того и другого из бывших коммунистов, потому, что оказывается, если притереть поплотнее, да покопаться, то и то, и другое является служением некоему культу. И уговорил же!

Церковный приход населённого пункта мог быть большим. Дворов было много и сама церковь могла вместить 500 — 550 прихожан. Она была рассчитана на полк донских казаков, раньше расквартированных и имеющих казацкие конюшни в этом населённом пункте.

Баба Фрося посчитала, а она умела считать, что если придет ежедневно только 60 процентов населения, то на одних восковых свечах можно в день заработать рублей 600, естественно в месяц — 18 000. В 1992 году — деньги не малые. На всех хватит!

Пока это были только маниловские мечты, но Станислав Николаевич сумел внушить такую маниловщину. Четвёрка служащих потирала руки и считала свои прибыли, хотя они пока были журавлём, высоко парящим в небе, и еле заметным невооружённым глазом.

Станислав Николаевич перекрестился, обнялся с отцом Николаем и не своим, а каким-то гундосым голосом певуче проговорил: «Спаси нас Господи и царица небесная, оцени и окропи успехом наше начинание»! — Отец Николай снял с шеи увесистый крест, повернулся к фасаду церкви, перекрестил её и на распев, очень протяжно протянул писклявым голосом — «Ам-и-и-и-и-нь!». Пономарь, баба Фрося и её дед перекрестились. Остальные от любого, даже церковного жеста, воздержались.

Говорить начал Станислав Николаевич —

— Господа, все мы собрались здесь, чтоб делать одно доброе дело — возвращать заблудшую паству в лоно церкви и под покровительство нашего Господа Бога и Иисуса Христа. Много грехов накопилось у нашего народа, пока это здание, где концентрировалось всё светлое и прозрачное как слеза матери над убиенным сыном — здесь он прервал свою речь, обвёл всех взглядом и продолжил — пока это здание по велению некоторых товарищей являлось конюшней, а иногда и свинарником… Здесь его прервал проектировщик и сказал — Станислав Николаевич, пока вы здесь толкаете свою речь, а она, похоже, будет длинной, я залезу наверх и проверю кровлю, перекрытие и, заодно звонницу. Чтоб успеть. —

Станислав Николаевич недовольно изобразил жестом руки — «иди». Проектировщик ушёл и Станислав Николаевич, откашлявшись намеривался продолжить свой спич! Уже даже сказал с какой-то новой проникновенной окраской голоса — «Господа!» — как будто новая окраска голоса должна проникнуть в самое сердце каждого слушателя… Но не проникла — окраска голоса. Его прервал новоиспечённый священник. —

— Стас! Чего ты дурью маешься, опять заговорить нас хочешь?! Ты обещал сегодня привезти зарплату мне и моему другу, в данном случае — пономарю, за те шесть месяцев, что мы здесь гной вытаскивали и утвердить мой сан священника епархиальным архиереем в Ростовской Епархии… Где это всё?!

— Постой, постой! — Не кипятись! Во первых уже лёд тронулся! — Не так давно, а дней десять назад я уже прислал бидончик мёда! — Тридцать шесть литров! —

У бабы Фроси ёкнуло сердце в каком-то предчувствии, и она незаметно шепнула своему деду, чтоб бежал домой и перепрятал бидончик. Дед незаметно исчез. Станислав Николаевич продолжал —

— Вот и староста церкви подтвердит — и он глянул на бабу Фросю. —

— Было дело — пробурчала баба Фрося и скрестила руки на груди как невинная козявочка.

— Вот — тридцать шесть литров — а это килограмм пятьдесят — я тебе скажу! Ты, отец Николай, не кипятись! Обойди приход свой, внуши прихожанам Веру Христову, и они копеечки понесут, а из копеечки… там и рублики сложатся — сам понимаешь! — Сколько лет на руководящих, хоть и сельских, должностях торчал при Советской Власти!!! Ну кончилась Советская Власть! — Похоронили! А тут у тебя и приход свой… Бац — и есть. Благодаря моему рвению! За тебя же, дурака, стараюсь и за прихожан чтоб в грехах не варились.

— Свои грехи, Стас, хочешь отмолить?! — Не получится за бидон мёда! — Кто сюда молиться придёт… в бардак этот? — кипятился отец Николай — ни иконостаса, ни тебе икон! Всё разрушено, с потолка кирпичи валятся, до сих пор конским навозом воняет! Ты обещал всё отремонтировать! Конечно, и твоя доля была бы, если б всё пошло… договорились же!

— Так зачем же я сюда привез председателя строительного кооператива! — Вот он всё — чин чинарём! — Да и проектировщика подцепил. Он там всё меряет, считает, работа пойдёт! — Я ещё мешка полтора сахарочка подкину! — Председатель кооператива чуть заметно улыбнулся. Вставил слово пономарь —

— Это чтоб кишки слиплись — сахарочка?!

— Я с батюшкой разговариваю — огрызнулся Станислав Николаевич. Председательша сельсовета чуть отошла в сторону, давая понять, что она здесь лишь орбитр.

Тем временем вернулся проектировщик и уже открыл рот, но его одёрнул за полу Станислав Николаевич —

— Тебе дадут слово. Мы пока решаем организационные вопросы. — Однако проектировщик был не из разряда заговорщиков и продолжил —

— На прикидку — проектно изыскательские работы потянут на сто тысяч, строительно-восстановительные работы — чуть больше миллиона в ценах на январь 1992 года, помножьте на вечно меняющийся коэффициент. Я вынужден написать предписание, чтоб мне не отвечать как человеку проведшему исследование, что во внутрь заходить опасно. Может обрушится кровля, хоть она и куполообразная. — Это он сказал председательше сельсовета, как гаранту власти данного посёлка!

— Ты что такое буровишь?! — Крикнул Станислав Николаевич. — Ты что, сговорился с кем-то? Я тебя выведу на чистую воду! — И обратился к председателю кооператива — Леонид Петрович, дай своего проектировщика, а то здесь какая-то мафия. — Обещаешь? — Вот приедет другой проектировщик и запоёт по-другому. —

— Если я буду работать, то только по проектам проектного института — это не частная квартира и… при перечислении на мой счёт пятьдесят процентов оговоренной суммы. — ответил председатель кооператива.

— Да вы что, все против меня?! — Так!.. Я вас здесь не держу! Очистите двор святой обители! — Вон! —

Председатель кооператива не возмущаясь, позвал проектировщика в свою машину, заурчал мотор и они уехали.

Во дворе церкви осталось шесть человек как облитых холодным душем. Отец Николай уже не церемонился и стал выражаться матом. И он, и пономарь поняли, что их обвели как котят, плюс они ещё за свой счёт пошили себе рясы. Станислав Николаевич чуть опомнился, пришёл в себя и заговорил —

— Так, ребята, без хипиша! — Обойдёмся малой кровью! Найдём маляра, пусть он из пульвелизатора все стены и потолок покрасит известью. Будет беленькая — как заиграет святым солпышком! Отец Николай — вы пройдёте с пономарём по домам, попросите взаймы хоть полтора десятка икон, да и у меня пару штук где-то валялось. Развесите по науке и всё будет как в лучших домах! И повалит народ свечечки покупать. Я вам гарантирую! — Но вмешалась председательша сельсовета. —

— Никто не повалит! Я здесь повешу амбарный замок, до приезда строительной организации, если она приедет. Я отвечаю за жизнь людей! Баба Фрося, замок на твоей ответственности.– И они с секретаршей ушли.

Осталось четыре человека. Все кипели и мужики выражались матом. Баба Фрося молчала. Станислав Николаевич обратился к бабе Фросе —

— Так, мёд никуда! — им будем рассчитываться с малярами. Он ещё хотел развить какую-то судьбоносную мысль, но баба Фрося его перебила.

— Ты, милок, хоть и большой начальник — по рассказам сам про себя, но для меня наша председательша главный авторитет. Слыхал же — амбарный замок повесить!

— Это я ещё поеду в епархию и там посмотрим кто кого! А сейчас раздай мёд святым отцам. Бидон мне вернёшь.

— А мёда-то нет уже, милок, кончился…

— Как это понимать?

— А так понимать. Я работаю шесть месяцев, и дед мой сторожем — шесть месяцев. Итого двенадцать месяцев — день в день. По три литра мёда в месяц — вот твои тридцать шесть литров! — Баланс! —

Станислав Николаевич, отец Николай и пономарь широко открыли глаза и что-то кричали.

Не будем их слушать! — Тем более, что отец Николай — бывший председатель небольшого совхоза, и самый яростный безбожник в прошлом, схватил Станислава Николаевича за грудки!..

ЧУЧЕЛО

Из сеней в комнату открылась дверь и повеяло холодом, так как уличных дверей тоже никто не закрыл. На пороге появилось нечто ростом под сантиметров семьдесят, похожее на огородное чучело, отпугивающее ворон, только очень маленькое. Хотя всё на нём было отрицательно полуотталкиваюшим, но самым отталкивающим была огромная капля зелёных соплей свисающих с носа на верхнюю губу. «Чучело» шмыгало носом, стараясь втянуть сопли обратно, но они активно сопротивлялись. Из угла комнаты послышался неопределённый по половым признакам голос —

— Мама, да закройте же дверь — весь дух выйдет! —

Согнутая старуха с веником, а это и была мама просившего закрыть дверь, сказала: «Сейчас, сейчас!» — прошла мимо «Чучела» и закрыла обе двери. Она, с веником, ещё больше склонилась над «Чучелом» так, чтоб заглянуть ему в мордочку и воскликнула —

— О, господи! — взяла грязный мешок, что валялся у печки, нашла самое чистое место и убрала у «Чучела» сопли. Потом ещё поискала чистое место мешка, схватила за носик и приказала —

— Сморкайся! — Послышался звук булькающих соплей, а потом что-то среднее между посвистыванием и визжанием поросёнка. — Во, слава Богу — носик чистый! — Чего ты пришла в такой холод? —

На «Чучеле» были большие рваные опорки на босу ногу и окутывал голову рваный но шерстяной платок, с переходом через подмышки на спину, и завязан сзади. «Чучело» очень замёрзло и посиневшими губами пролепетало что-то. Баба Ася подставила ухо и всё прослушала. Она знала язык «Чучела» и перевела его так: «Чтоб ты сдохла, век бы тебя не видеть, уходи отсюда!». Потом баба Ася ещё спросила за что её мама прогнала и перевела его лепет так: «Пришёл дядя с наганом и они в каморе на топчане кувыркались, а я надъела его сало, зашла и смотрела».

— Ну понятно! — Резюмировал с угла комнаты тот же голос неопределённой половой принадлежности. Это был горбатый сын бабы Аси с отсутствием двух передних верхних зубов. Поэтому он говорил немного с шипением и посвистыванием. Он сидел за сапожным столиком и ремонтировал чьи-то сапоги. — Сапожник!

— Мама, может вы Верку раскутаете и посадите на лежанку, чтоб согрелась … (значит знакомые) — а потом тихонько ругаясь, продолжил своё. — Как тут их отремонтировать весь верх возле подошвы сгнил. Дратве не за что зацепиться. — Они думают что я волшебник!

— А ты союзки поставь — вмешалась баба Ася — она ж принесла тебе черевики на союзки.

— Мама! Вы что не видели эти черевики?! — Там только один кожаный, а второй парусиновый! И оба возле подошвы сгнили. А потом, вы что — хотели, чтоб я на кожу поставил парусиновые союзки?! — Кто меня тогда за сапожника посчитает? А тут ещё эта проклятая дратва — вся в узлах! Мама, у кого вы эти нитки брали? Они ж не из мужских особей конопли, а из женских, грубых, да ещё и костра в нитках попадается.

— Так ты ж проверь нитку когда дратву делаешь, а после просмоли, да повощи её, чтоб легче ходила.

— Мама, может вы сядете чоботы ремонтировать, если с таким разумом.

— А что, и сяду. Вот проедет жид с барахлом, я у него за дрянные мешки очки выменяю — и сяду! — Как мы с отцом твоим!

Говоря это баба Ася посадила Верку не раскутывая на тёплую лежанку, только приказала чтоб не двигалась до вмурованного в лежанку котла. Там сейчас распаривалась сечка нарубленная топором из старого соломенного покрытия покосившегося сарая. Кормить скотину нечем — беда! На земельном полу валялась колода, на ней баба Ася рубила сечку, топор, выщербленный с одной стороны и почти гнилая солома с покрытия сарая.

— Ты бы мне, Адамчик, хоть топор наточил, чтоб солому рубить. Сдохнет же корова.

— Ага, наточишь тут! Я сапожный нож еле-еле точу, все бруски заилены.

— А ты их с водичкой точи!

— А вы думаете с чем я их точу — с самогоном? Так вы ещё, мама, не выгнали самогон. Вы ещё даже брагу из бураков не заквасили… Вы же здесь возле моего стола не подметайте. Тут могут железные гвозди попадаться, что я из старых черевик вытаскиваю. А то чем я буду набойки на подборы прибивать? Если б был магнит, то я бы их мигом собрал.

— Зачем тебе самогон, ты даже не лижешь его! — Весь в отца… С того — тоже никакого толку… А из бураков я не собираюсь брагу делать. Там есть пол мешочка буряков — для чая будет. — Цукру-то нету. А так испечёшь его и с чаем в прикуску. —

— Во, видите мама, я уже два согнутых гвоздя нашёл, а так бы вы, мама, вымели — сказал Адамчик.

— От горе! При НЭПе можно было хоть гвоздей в лавке купить! — А сейчас — ни тебе ситца, ни тебе гвоздей! Ни тебе лавки! А ещё говорят, что весной корову заберут в колхоз. Вот забирали бы сейчас, да и кормили там! — А то — нет! — Да ещё говорят, что если сдохнет корова, то это будет саботаж против Советской власти.

— Мама! Вы лучше помалкивайте! — Что, в Сибирь захотели?!

— Да может оно в Сибири и лучше! Там в тайге хоть орехов наберёшь… и говорят… бесплатно.

— А вы, мама, что, за ту картошку, что садите в огороде деньги платите, когда соберёте её?

— Да мы и при царе за неё не платили, и при НЭПе не платили, и сейчас не платим.

— Так чем же вам плоха Советская власть? — У вас же огород не отобрали и из халупы не выгнали. А что корову заберут, так где ж колхозу коров набрать?!

— Вот дам тебе пшённой каши без молока, посмотрим что тогда запоёшь? — Ладно, разболталась тут с тобой! Наберу воды в баняк, поставлю в печь согреть да Верку искупаю в деревянных ночвах, а то мордашка её — как будто она сажу трясла.

— А ночвы-то с трещиной — вода убежит! — вы что не видели? — Поиздевался Адамчик.

— Видела, Адамчик, я ту трещину давно законопатила, даже в ночвах твои портки постирала, что ты сегодня одел. Небось хорошо в чистеньком?!

— Какие чистенькие, мама, без мыла стиранные, все серые какие-то.

— Так я ж с золой их стирала, а зола-то хоть и серая, но щелочная. Где мыла взять? Когда был НЭП — пошёл и выменял за яички.

— Что вы, мама, всё НЭП, да НЭП, вы ещё где-нибудь похвалите НЭП — и борща сварить мне будет некому.

— Типун тебе на язык! — И баба Ася стала купать Верку, да приговаривать, чтоб росла да не болела. Тельце её хорошенькое гладила рукой. Приятно руке стало. Хорошо, хоть чужая приходит! — думала баба — С Адамчика, с его горбом — не дождёшься. Хотя вот Никита, что живёт за вербами — горбатый, но троих детей имеет. Правда, там и она — горбатенькая…

Одела после купания баба Ася Верку во всё своё, давнишнее, еще при царе приобретённое, посадила на лежанку чистенькую, согретую, уже улыбающуюся и дала ей в кружечке тёпленького молочка с кусочком хлеба. И как будто в хате солнышко засияло!

Даже Адамчик оторвался от рваных чужих чобот и залюбовался. Так хорошо стало — и Верке, и бабе Асе, и Адамчику! И даже паук в углу, в своей паутине не стал на какое-то время издеваться над мухой! — Минута благоденствия!

Вместо конфетки баба Ася давала Верке по кусочку запечённого буряка. — Сладенький! — А конфет?! — где их взять?! — Так и растут малые детки без конфеточек…

Верка освоилась, искала Адамчику гвозди в мусоре, что валялся на глиняном полу, а бабе Асе подавала картофельную, немного сыроватую ботву, для поддержания огня в печи. Сыроватая ботва вначале трещала, а Верке так хотелось посмотреть, что там трещит. Баба Ася подхватывала её как пёрышко и подымала, чтоб та смогла заглянуть в печь. Ботва горела плохо, окутывалась чёрным дымом и из печи заворачивала в дымоход. Иногда, видимо от порыва ветра, тяга менялась и вонючий дым вместо дымохода нахально прорывался в светлицу. От него слезились глаза и Верка убегала, пряталась за сапожный верстак Адамчика. Так мирно и хорошо они прожили два дня.

На третий день дверь открылась и зашла Веркина краснолицая мама.

— О, а у вас хоть дымно, но тепло. — Сказала она.

— А ты что — печь не топишь? — спросил Адамчик.

— А чем топить? — Ботва картофельная мокрая, а за соломой вон куда надо ходить. А там если поймают — лиха не оберёшься.

— А что твой ухажёр не посодействует? — С наганом же ходит…

— А! — Он по другой части.

— Да оно понятно.

— Я чего зашла… когда ты, Адамчик мои чоботы залатаешь?

— Когда союзки принесёшь.

— Так я ж принесла тебе черевики на союзки!

— Ты смотрела на те черевики? — они ешё больше рваные, чем твои сапоги.

— Мне их Митька принёс, говорил, что пригодятся.

— Засунь своему Митьке их в одно место! Вон они валяются, посмотри на них. —

Галина, так звали Веркину маму, подошла подняла черевики, покрутила их и бросила.

— От гад, а сказал что пригожие, а я не посмотрела! — Она повернулась и хотела уходить.

— А ты больше ничего не хочешь спросить — сказала баба Ася.

— Вы про Верку? — Так я ж вижу, вон она под рядном прячется на лежанке.

— Так-так! — мама называется! Ну про Верку — ладно! А вот что тебе до сих пор Митькина жена зад не налатала, да пакли на голове не оборвала?!

— Не имеет право! Не то теперь время! — Колонтай сказала — всё общее и мужчины и женщины, и любовь свободная.

— Рассказывали мне про Колонтай, но она далеко, а Манька, жена твоего Митьки, живёт через две хаты — заметила баба Ася. — Галина махнула рукой.

Шёл 1934 год. Ещё не было Сталинской конституции, ещё не было развёрнутого троцкизма, значит и расстрелов троцкистов пока не было. Но уже ушёл из жизни товарищ Ленин, уже свернули рога НЭПу, который провозгласил тот же Ленин. Уже пережили страшную голодовку из-за неурожая, и продразверстки. Уже вовсю организовывались колхозы и они давали, примерно, по девять центнеров зерна с гектара. Люди отдавали своих коров и лошадей в колхоз… не по согласию, конечно! Но, с чего-то ж нужно начинать. Уже комбеды послали своих комбедцев в ликбезы, чтоб ставить их начальниками! Главное — чтоб каждый начальник был революционно настроенный, и сжимая в своих руках холодную рукоять нагана, мог бить безжалостно контру! До мировой революции, о которой мечтали товарищ Ленин, товарищ Сталин и товарищ Троцкий, было ещё очень далеко, однако страна становилась на рельсы социализма.

Но подкладка под шпалы, на которые ложились рельсы социализма, была ещё царская. И как бы не укреплялась эта прокладка расстрелами троцкистов и псевдотроцкистов в 1937 году, страна всё равно летела в 1941 год — страшный год!

Верка была ещё маленькая, но так и осталась у бабы Аси, и помогала Адамчику собирать на полу железные, хоть и ржавые, сапожные гвоздики. Конфетами ей служила вкусная запечённая сахарная свёкла. А Адамчику ещё долго прийдётся делать дратву из нитей конопли, изготовленными вручную.

Когда Верка подрастёт, то на её хрупкие плечи ляжет 1945 год — чтоб выбираться из послевоенной разрухи на те же рельсы социализма.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ВЕРДИКТ, ИЛИ — КОЛОСКИ

(Списано с натуры)

Еще не старый, но уже обрюзглый, с плохо выбритой щетиной на лице, Никита — отец пятерых детей, когда все поели пшённую кашу, заправленную недоеденным борщом, обвёл взглядом своё семейство и остановился на девятилетнем Павлике.

Шёл 1936 год.

— Ты это, Павлик… возьми торбу и пойди в поле собирать колоски, пока их не запахали и птица всё не поела. —

Павлик в это время доедал положенный ему кусочек хлеба, растягивая удовольствие. Он насупился и сказал —

— Батько, я лучше пойду в ступе просо колотить на пшено.

— В ступе просо колотить пойдут Женька с Манькой, они уже большие — в поле с колосками они могут и батогов получить. —

В разговор вмешалась мать. —

— А что, Павлику батогов не дадут? Бригадир ваш как Дьявол! Позавчера Нюрку так исполосовал — а она меньше Павлика.

— Не дадут! Сегодня, с утра кастрировали лошадей в колхозе, то там начальство нажарило яиц конских, купили казёнки в лавке, а может и самогонка была, и будут пьянствовать. Самый раз ходить за колосками.

Здесь полагается пояснение. — Было ли такое постановление центрального комитета партии большевиков, или это выдумка придурков районного партийного начальства, чтобы выслужиться — деревня не знала. Но суть заключалась в том — не дать населению собирать оставшиеся после жнивья на поле колоски, дабы лишить повода богатеть.

Богатство Советской властью того времени, да и другого времени — презиралось. В почёте была бедность! — А дети, собирая колоски, могли увеличить продовольственный бюджет семьи за осень — килограмм на пятнадцать — восемнадцать пшеницы, или ржи. Учитывая тот факт, что, например, мать автора этого рассказа, работая целое лето на колхозном поле могла заработать всего килограмм пятнадцать пшеницы, то… это считалось богатством. (Чтоб не быть голословным — автор говорит о селе Плоском, Таращанского района) — Селяне, в основном, питались со своего огорода. Поэтому оставшиеся на поле колоски нужно было или сжечь, или сгноить, но ни в коем случае не отдать населению в качестве дополнительного дохода. Автор полагает, что если центральный комитет партии и не издавал такой указ, то не знать об этом — он не мог. Поэтому тенденция запрета на сбор колосков и существовала, говорили, что повсеместно.

Местным начальством того времени были выходцы из комитета бедноты, а они до прохождения ликбеза были полуграмотные, то такой акт запрета приобретал, к сожалению, уродливые формы.

На печи сидела бабушка Павлика. Ей кушать подали туда. Она опустила ноги с печи, отдала миску своей дочери, худющей Одарке, жене Никиты и тоже вставила свою лепту в общую семейную беседу.

— Раньше мы серпом убирали урожай! — Левой рукой захватишь горсть ржи, или проса, а правой чик его и аккуратненько в стопочку, пока на сноп не наберётся. А вечером уже на ток, на обмолот. Никаких колосков в поле не оставалось, мы их сразу подбирали. — Она немного помолчала, проследила глазами за мухой, что кружилась раньше над её миской, а сейчас над её головой — и продолжила рассуждать. Её не перебивал никто. — Традиция там всеобщая. — А сейчас сделали адскую машину. Косилка называется. Бога не боятся! Где это видано, чтоб лошади таскали это чудо, а оно само косило, да ещё огромными граблями в снопы делило. Вот и остаются колосочки разбросанные по всему полю. Дьяволу на пироги. —

Внеся в семейное обсуждение веский аргумент, она втянула ноги обратно на печь и закрылась занавесочкой. Так на печи она и доживала свою жизнь, делясь сама с собой, явно, только хорошими воспоминаниями. Старость её уважали и старались не возражать, потому что уже никакие возражения ничего изменить не могли. Она же, в свою очередь, считала, что навела в семье порядок и поставила последнюю, очень жирную точку, и будет так!.

Павлик знал, что отцу возражать бесполезно, взял полотняную торбу, видавшую виды, повесил её на плечо и пошёл к своему другу и однокласснику Андрюхе. — За колосками ходить вместе не так боязно, да и веселей. Тем более, что скошенное поле было сразу за огородом Андрюхи. А в случае чего — можно спрятаться в бузине, что отделяла Андрюхин огород от колхозного поля.

Андрюха сидел на лавке за большим деревянным столом и старался щелчком послать по столу не совсем созревшую вишню так, чтоб попасть её в другую, такую же не созревшую вишню. — Бильярд называется. — Андрюхина мать сидела на топчане с зажатой между коленками макитрой. Она в макитре макогоном растирала мак для поливки маковой юшкой, коржей. По запаху чувствовалось, что коржи допекаются в печи, хоть печь и закрыта заслонкой.

Макитра большая, поэтому Андрюхиной маме пришлось широко расставить ноги, а для этого нужно задрать повыше юбку.

Павлика в душе что-то дёрнуло и он, как кролик на удава, засмотрелся на ноги Андрюхиной мамы. От них веяло ему не виданной новизной, негой и привлекательностью. Андрюхина мама перехватила его взгляд, чуть улыбнулась и постаралась как можно больше натянуть юбку чтоб закрыть ноги. А сама подумала: «Взрослеют наши мужички — но это хорошо!».

У Андрюхи отца не было. Вернее он, в общем-то был — как же без отца?! — Но он жил на сахарном заводе с другой тёткой в её, тёткином доме. Андрюха отца в живую не видел, а только на малюсенькой выцветшей фотографии, где трудно было понять где глаза, а где губы. Мать старалась о нём с Андрюхой не говорить. Видно обида была большая.

Андрюхина мать согласилась, чтоб её сын пошёл с Павликом собирать колоски. — Хоть и маленькая, но это подмога в доме. Андрюха уже два раза ходил за колосками и каждый раз получалось грамм по восемьсот чистого зерна.

— Ну, хорошо, идите — сказала Андрюхина мать — а прийдёте, как раз будут готовые коржи с маком. Полакомитесь. —

У Павлика потекли слюнки. Он хоть и пообедал, но молодой желудок требовал больше.

На поле, недалеко от Андрюхиного огорода уже были три девочки ихнего возраста и тоже собирали колоски. Увидев мальчиков они запротестовали.

— Это наш участок, потому что мы пришли сюда первыми! — Крикнула одна девочка. — Идите вот туда поближе к скирде, там и колосков будет больше! —

Явная конкуренция. Колосков на убранной пашне было строго определённое количество. — В смысле — они сами по себе не прибавлялись, а был лишь тот процент, что существующая технология уборки урожая, не желательно, но оставляла на поле.

По стерне босыми ногами ходить трудно и больно, но дети приспособились. Они как бы скользили. Раньше своей ножкой, движением вперёд, сгибали колючую стерню и потом лишь опирались полностью всем весом. — Тоже своеобразная технология, вызванная необходимостью. Павлик с Андрюхой собирали почти час. Сумки не совсем, но наполнились. Одна девочка ушла, две другие остались. Пожадничали. А напрасно.

В это время, в колхозе жареные лошадиные яички быстро были съедены, казёнка выпита и бригадиру хотелось поозорничать, или проявить рвение в служении Советской власти. Он вскочил в седло уже оседланной лошади, и галопом поехал проинспектировать подвластный ему участок поля. Чувствовал, что кто-то обязательно будет обворовывать государство и собирать колоски. Хоть те колоски и сгниют, но они государственные — а кому какое дело как государство обращается со своей собственностью. Не твоё — не трожь! — Прямо библейская постановка вопроса! — Хоть библию, как и всё «церковное мракобесие», Советская власть не признавала!

Бригадир увидел детей и душа его возликовала! Вот сейчас он проявит революционно пролетарскую бдительность: «Ишь, кулачьё недобитое на государево добро зарится»! — С негодованием крикнула его душа. Чтоб дети не могли сбежать в заросли бузины, у него тут же сработал план и он отрезал им дорогу к отступлению. Остановил коня возле бузины и направив его морду на детей, крикнул. —

— Все с торбами ко мне! Быстро! —

Одна девочка со страха бросила свою торбу.

— Поднять торбу! — Все сюда! — Догоню и батогом исполосую! — Дети подошли.

— А теперь высыпайте из торбы всё в одну кучу!

Дети высыпали.

— Свои торбы положите на общую кучу!

Дети повиновались. Душа бригадира, сдобренная казёнкой, ликовала! — Он пресёк контрреволюционную деятельность! Потом заставил детей назвать свои фамилии. Они назвали. Девочки плакали…

— Я запомню! — Отвечать будете! А теперь смотрите! —

Он слез с лошади, вынул спички и поджёг общую кучку колосков. Всё было сухое и огонь тут же поднялся вверх.

— Ещё суньтесь за колосками, то и вы можете сгореть — не ровен час! — Все дети заревели. —

— Не реветь! Марш по домам! Завтра будут отвечать ваши родители! —

Было бы всё терпимо. Отделались бы испугом! Но ветер дул в сторону скирды. Огонь по стерне побежал как бешеный, окутываясь чёрным дымом, и вырываясь языками пламени, то, минут через десять пылала уже скирда.

Дети убежали, а бригадир на лошади постоял, и минут пятнадцать проследил за огнём.

— Чёрт! Не рассчитал! — «Ладно — побочное явление подавления контрреволюционной деятельности! Главное ростки её я пресёк»! — подумал он и уехал.

Андрюха с Павликом пришли к Андрюхиной маме расстроенные. Она обняла их обоих и прижала к своей груди.

— Ладно — сказала — может пронесёт и поставила на стол полную миску коржей с маком.

На следующий день собралось правление колхоза, пришёл председатель сельсовета, и позвали директора школы. Если б сгорели только собранные колоски, тут бы про всё забыли! Но сгорела скирда соломы — а это корм для скотины. Позвали родителей детей.

Председатель колхоза предоставил слово бригадиру, как самому осведомлённому лицу.

— Товарищи! Чему нас учит революционная сознательность?! — Революционная сознательность нас учит в корне пресекать контрреволюционную деятельность! Потому, что враг не спит! Враг затаился и только ждёт момента … — Его перебил председатель сельсовета. —

— Ты давай по делу!

— А… по делу — ответил бригадир — сейчас! — Товарищи, как же так! — Сегодня он украл у государства колосок, а завтра он украдёт колесо от трактора в нашем колхозе. А он государственный и у нас единственный… Но не выдержал тракторист —

— Ты что буровишь?! Да чтоб украсть колесо от трактора, его прежде нужно снять! — А для того, чтоб снять нужно поддомкратить. А домкрата нет! Да и ключей нет таких, чтоб всё открутить — нужно ехать в район, в МТС — только там есть ключи. —

Конечно, тут же вмешался председатель колхоза — его прислали из центра. Он был проверенный член партии, настоящий ленинец и раньше работал на заводе слесарем. Почти год он уже председательствует в колхозе.

— У тебя что на самом деле нет ключей? — А если что случится — тогда как?!

— Да ничего не случится, товарищ председатель, колесо железное и прикреплено намертво. А потом… ну украдут… и что с ним делать? —

Бригадир тут же перехватывает инициативу —

— Да ножей наделают, а потом отдадут их цыганам для продажи по сёлам!

— Где ты видел цыган? — спросил бухгалтер колхоза. — я после голодовки ещё не видел ни одного цыгана. — А потом… кто наделает ножей, наш кузнец? — Он мне тяпку отремонтировал — стала ещё хуже. Не тяпка, а посмешище! — Критики кузнец не выдержал. —

— А тебе что, Савелий Савельевич, красота нужна? — Так почаще ходи к соседке — она очень красивая (все засмеялись) … или тебе огород тяпать нужно?

Бухгалтер махнул рукой и отвернулся. — Кузнец продолжал

— Не обязательно же цыганам, у многих сельчан хороших ножей нет! Но, вы себе представляете как в наших колхозных условиях разрезать это колесо на ножи?! — Председатель колхоза опять решил проявиться как специалист.

— Можно порезать ножовкой по металу. Правда это долго, но порезать можно.

— Это да, — сказал кузнец — Только какие будут ножи из этой стали? — Одну картофелину почистишь и точить нужно! За месяц весь нож источится. — Бухгалтер опять не выдержал и решил блеснуть дополнительными познаниями.

— А ты сталь кальцинируй, дурья голова! — Не кузнец, а так…

— Люди добрые, чего он несёт?! Может он хотел сказать цементируй и превращай в углеродистую сталь, так в нашем горне это не получится. — И он обвёл взглядом всех присутствующих, ища поддержки. Его поддержала только Андрюхина мама. — Она похвалилась, что кузнец так наточил ей лопату, что сама огород копает. Не все присутствующие ей поверили, но кто-то съязвил — «это он только тебе так точит — а может и огород по ночам копает!». И началось толковище — уже про что угодно, только не про колоски! Говорили все одновременно. Их перекричал председатель сельсовета —

— Товарищи, мы что обсуждаем, как калить сталь, или незаконно собранные колоски? — Собрание мгновенно затихло. Председатель продолжил — Моё предложение такое — нужно было не сжигать колоски, а доставить их в колхоз, в общую копилку. Но здесь я частично поддерживаю и бригадира! — Не могла его душа, истинного адепта революционного движения, смотреть на такое безобразие — как растаскивание государственной собственности, вот он и не выдержал. И здесь виноваты все пять человек, со всех и спрос. Но слово взял директор школы. —

— Товарищи, школьников — будущих большевиков и строителей социализма, а сейчас они пионеры, я беру под свою защиту. Они неподсудны, потому, что никому не исполнилось двенадцать лет. В сентябре, когда они придут в школу для продолжения учёбы, мы на общем школьном собрании вынесем им соответствующий вердикт. А сейчас я, как член партии большевиков… повторяю — как член партии большевиков и член районного совета большевистской организации, иногда председательствующий, предлагаю на свой риск и под свою ответственность разрешить собирать колоски всем школьникам, приучая их к труду, но пятьдесят процентов собранных колосков отдавать колхозу. От этого семьи их не разбогатеют, а колхоз получит солидное пополнение хлеба. — Директор школы сел.

Его предложение было похоже на взрыв бомбы! Как же так?! Чтоб вот так запросто да разрешить. Воцарилось гробовое молчание. Через пять минут молчание нарушил председатель сельсовета.

— Товарищи, предложение директора школы умное и своевременное, но я не могу во вверенном моей власти селе позволить такое нововведение, без высшего согласования. Я сделаю запрос в область. Согласуем вопрос и тогда… если область одобрит — то пусть собирают. Только кто будет проверять сколько они оставили дома и сколько принесли в колхоз? — Вы, товарищ директор школы?

— А это доверим совести собирающего колоски — ответил директор.

— Это ж как?! — Я как бухгалтер — не позволю! Ещё товарищ Ленин сказал — «Доверяй, но проверяй!».

— Вот вам и карты в руки! — Бухгалтер успокоился.

Сделал ли такой запрос председатель сельсовета, и пришёл ли ответ — никто не знает. Но пошли дожди, колоски сгнили и это уже было не актуально.

СОРОКОТЯГИ

По дорогам развёрнутого социализма шёл 1953-й год. Уже не было товарища Сталина, но ещё был товарищ Берия, объявивший амнистию. Поэтому по той же дороге шел и двадцатитрёхлетний молодой человек, пропахавший в местах не столь отдалённых восемь годков, начиная с пятнадцати лет от роду. Он по весям страны развёрнутого социализма, искал работу. Но если у развёрнутого социализма все документы были чин-чинарём, то у юноши в паспорте имелась приписка: «И положение о паспортах».

Хоть она и была затеряна между печатными буквами паспорта, но… сволочи кадровики на них обращали внимание и, не глядя в глаза, говорили: «Нет, не пойдёт — поищи в другом месте! У нас таких вакансий нет!» — Срабатывал синдром Сталинизма.

Доходило до отчаяния! — Хоть петлю на шею! Или разбей магазинную витрину, чтобы вновь уйти в места не столь отдалённые на казённые хлеба. Но в самые тяжкие минуты — Бог миловал. Подворачивалось частное лицо, которому нужно было покрасить забор, или почистить навоз в коровнике. — Тоже работа, но… разовая.

Таким образом его занесло в Сорокотяги. — Село в стороне от большака Белоцерковского района, Киевской области.

Парень слез с попутки и грунтовой дорогой, заросшей посредине бурьяном, пошёл в сторону синеющего марева. Марево чем-то влекло. О том, что дорога ведёт в селение, затерянное меж, ждущих созревания хлебов — ему подсказал шофёр грузовой разбитой таратайки. В напутствие он сказал —

— Давай парень! — Должно повезти. К сожалению я тебе помочь ничем не могу. Закурить я дам — хочешь? Но парень был некурящий. Шофёр, похлопал паренька по спине, заревел старым двигателем и скрылся в дорожной пыли.

Километра через три «пилигрим» входил в деревню, утопающую в зелени. По двум сторонам дороги примостились небольшие домики, или совсем без заборов, или со следами былых изгородей. Не нужны, значит, были заборы. Домики ориентировались к дороге торцами с одним, или двумя небольшими чернеющими окошками. Протоптанная дорожка вела во двор, к входной двери, но ни у одного домика не было видно людей, только шастали куры и кошки. Метров через пятьсот дорога разветвлялась. — Вправо через пятьдесят метров от разветвления дорога очень расширилась и образовалось что-то вроде площади.

Справа от площади примостились два одноэтажных, закрытых на висячий замок, обшарпанных здания неопределённого назначения. На фасаде ни одно строение не имело окон — второе строение не имело окон вообще. Слева от площади красовался двухметровый по высоте забор, из фасонной кирпичной кладки. — Не забор, а кружево, выложенное на просвет небольшими крестами. За забором, вторым ограждением, густо росла уже отцветшая сирень, а за сиренью возвышалось культовое строение — церковь.

Парень, назовём его Сашей, подумал: «Тридцать шесть лет Советской власти, а церковь уцелела. — не дошла, знать, сюда Советская власть, затерялась в бесконечных своих просторах».

Из ворот церкви вышел пожилой мужчина в чёрной сутане — знать священник. — Первый человек встретившийся путнику в этом селе. К нему Саша и обратился

— Прошу прощения, Вы не подскажете, где у вас клуб и магазин. —

— Так вот же они перед тобой. Только магазин открывается утром часа на два, и то не каждый день, а то и совсем не открывается, потому, что там ничего нет, а клуб открывается когда привезут кино.

— Но в клубе наверно ведутся какие то работы. Или как?

— Приходит иногда уборщица, она же и заведующая клубом. А тебе зачем клуб, танцевать собрался? — Так здесь народ не танцует.

— Я хотел поработать. Написать афиши, может быть задник написать для сцены, оформить что-то…

— Ты художник?

— Да.

— Что заканчивал?

— Видите ли, я отбывал наказание и там у художников брал уроки рисования.

— И ты так запросто признаёшься. — Не боишься? Как попал в наше село? — Хорошо ли рисуешь?!

— Рисую… Хорошо ли? — Судят другие.

— И икону можешь нарисовать?

— Икону не пробовал, но думаю что смогу. Сам может быть не придумаю, но по иконописным материалам — почему же нет.

— В клубе ты едва ли найдёшь работу. А если и найдёшь, то там платят трудоднями через колхоз. — Зарплата только к осени. А вот в церкви кой-какая работа есть — если сможешь и согласишься.

— У меня нет выбора! Я вынужден смочь и согласится, и был бы очень признателен.

— Тогда по рукам!

— По рукам! Теперь мне нужно здесь найти ночлег.

— Пойдём к нам. Матушка накормит и спать уложит. Я тебе поверил. — У Саши отлегло от сердца.

Утром после яичницы и чая Отец Сергей (Священника звали Сергеем) повёл новоиспечённого художника в церковь. Показал, что по-возможности нужно реставрировать, плюс изготовить четыре хоругви. Он же назвал и цену, которую церковь может заплатить. — Не густо, подумал Саша, но если на всём продовольственном обеспечении — то терпимо.

Отец Сергей собрал прихожан и дал задание кормить живописца.

Кормление на удивление было обильное. Как будто кормили роту солдат. Утром — литр молока и шесть пирожков. В обед — наваристый борщ, затолчённый старым салом, булка домашнего хлеба и варёная курица, плюс пол литра самогона. Вечером — яичница из восьми яиц и десять блинчиков. Плюс ко всему — одна живая курица и десять сырых яиц передавали матушке, как бы для живописца. — Для разведения красок.

Прихожанам продовольственный гнёт не был накладен, потому что за сорок пять дней, которые он там проработал, верующим приходилось снабжать его только один день. Отец Сергей так распределил.

Саша шутил про себя. — «Они наверно думают, что ко мне приходят ангелы и мы вместе пируем». — Если так думали, то были не далеки от истины. Перед вечером приходил отец Сергей, проинспектировать проделанную за целый день работу, выпивал бутылку самогона и уже вместе с Сашей доедали курицу и блины. Живописец не пил. Шли домой на ночлег сытые. Матушке не нужно было заботится. А тех кур и яички, что приносили вживую, матушка возила в Белую Церковь и сбывала на рынке.

Отец Сергей Саше поверил. И уже через неделю батюшка с матушкой уехали к родственникам в Белую Церковь, а его оставили на хозяйстве.

В день их отъезда Саша заработался, кушать было что, и он остался в церкви ночевать. Однако, почему-то было жутковато. Высоко расположенные окошки пропускали узкие пучки синеватого тусклого света Луны и рисовали на полу фантастические картины. На иконах выделялись только глаза, Они казались огромными, и будто горели чёрным огнём, сверлящим душу, ища в ней греховное начало и хоть какой-то выход из воспалённого разума. Самое страшное — в этих глазах горели белки, то вспыхивая, то потухая. Непонятно был ли это сон, или бред! Саша знал, что это галлюцинации воспалённого ума, но по всему телу пробегала дрожь. Он подумал зажечь спичку, а потом испугался такой мысли. — Ведь он выдаст себя! Почудилось, что из-под купола опускается и крутится как юла огромный глаз и проникает в его душу. Что-то как будто толкнуло его. Он вскочил и, не контролируя своих действий, выскочил на улицу. На улице, как тяжёлый груз, страх свалился с его души. Но вовнутрь сейчас он уже не пойдёт. Постоял у двери, закрыл её на потайной засов и вышел за ограду.

Неожиданно возле калитки слабый женский голос просил помощи. Саша испугался и побежал, но его догнал тот же, еле слышный голос, и он как будто прирос к земле. Голос просил помощи. Саша Вернулся. — Возле калитки лежала женщина.

— Помогите дойти до дома священника, вам за это заплатят — слабым вымученным голосом сказала она.

Луна вышла из-за туч и осветила женскую фигуру, явно беременную со страдальческим лицом.

— Кто вы? — спросил Саша.

— Помогите, я вам всё расскажу.

Оказалось — женщина была свояченица отца Сергея и ехала к нему в деревню чтобы в тиши рожать. Водитель коммунист и ярый атеист, узнав, что она родственница священника, выбросил её у развилки, сказав: « Пусть тебе Бог поможет!» — и уехал.

Но уже в машине у неё начались схватки и она попросил Сашу пригласить фельдшерицу, пояснив, где та живёт. Саша нашёл дом и постучал. Мужской голос через форточку рявкнул. —

— Кого там чёрт принёс в такое время?! — Саша объяснил.

— Жена спит — рявкнул ещё более сердито тот же голос, — пусть ждёт до утра! — А нет — так через два дома живёт бабка повитуха. Иди туда. — Ещё раз постучишь — спущу собаку.

Повитуха шла рядом охала и ахала и читала какую-то молитву. Пришли. У ног женщины уже пищал ребёнок, а она сама лежала без сознания. Повитуха перегрызла пуповину и приказала бежать в сельсовет, — там есть телефон, чтоб вызвать из Белой Церкви скорую помощь. А сама развела огонь, чтоб согреть воды и помыть ребёнка.

Скорая помощь приехала часов в десять утра, забрала обоих. Женщина была без сознания. Через час, после отъезда скорой помощи пришла фельдшерица.

— Это такой тяжёлый случай, я бы всё равно ничем бы не помогла. — Сказала и ушла. Повитуха поохала и тоже ушла.

Саша чувствовал себя побитым и почему-то виноватым. В этот день в церковь он не пошёл — лёг отсыпаться. Во сне увидел тот же огромный глаз, что почудился в церкви. Проснулся расстроенным.

Приехавшие из Белой Церкви батюшка с матушкой уже всё знали и сообщили что малыша назвали Сашей, в честь спасителя, хотя малыш оказался девочкой.

Отец Сергей по вечерам, отхлёбывая из бутылки самогон, любил поговорить: «Из искры возгорится пламя! — говорил он. — Церковь ещё покажет свою силу и необходимость в её существовании! Такие очаги, как наша церковь, для того и затерялись по всей России, чтоб как Феникс, возродится из пепла!» — Нужно заметить, что описываемые события происходили на Украине, но в общем, для всех было ясно, что это Великая Россия!

Однажды, при какой-то дискуссии Саша сказал — Сила вашего Бога, отец Сергей, находится в большом пальце человеческой руки. И только лишь в нём! —

Отец Сергей подумал и ответил —

— Очень странное место ты отвёл для Бога! — Даже не хочу дискуссировать… Объясни.

— Наверно в какое то далёкое историческое время, во времена катаклизмов, или катастроф, произошла мутация и у примата один палец, как уродство, оказался противостоящим остальным четырём и сгибался в противоположном направлении!

— Допустим… ну и что?

— А то, что такой рукой, уже человек, благодаря большому пальцу мог привязать камень к палке. С лапой тигра, или даже с рукой обезьяны камень к палке не привяжешь! Примат получил преимущество и дополнительное свободное время от добычи пищи. Благодаря этому у него появилась творческая мысль, а потом пошло поехало, вплоть до самолётов!

— Возможно я с тобой соглашусь! — Но это тоже промысел божий, устроить такой катаклизм!

— Тогда другой пример. — Наверно вы читали, или слышали про случаи, когда человек воспитывался в зверином прайде, или стае.

— И читал, и слышал — бедные дети!

— Тогда объясните мне, почему такие дети, даже со своим большим пальцем, остаются зверьём, и руководствуются звериным инстинктом. — Всего лишь!

— И как ты это объясняешь?

— Для того, чтоб стать человеком нужен социум, а социум — это принуждённая мера для выживания! Его организовывает человек и Бог здесь не при чём!

— Я с тобой не хочу спорить — у нас разный сан! Но я тоже кое о чём задумываюсь. Так вот твой социум и создает церковь, значит она нужна как воздух, не зависимо от того кто из нас прав! А раз так, то общество будет вынужденно прийти к помощи церкви! … Тогда… когда, к сожалению, вырастут у него большие клыки… у этого общества!.. Чтоб не быть зверем… и чтоб избавится от очень больших клыков, и нужна будет церковь! И возродится она!

Такие дискуссии повторялись. Однажды в церковь зашли председатель сельсовета и милиционер, в звании младшего лейтенанта. — Донесли, что в церкве и селе — чужой человек. Младший лейтенант проверил документы Саши и сказал —

— В уголовном аспекте ты ничего не нарушил — претензий нет. А вот в идеологическом, ты не советский человек. Ты помогаешь выращивать дурман для народа — помогая церкви. Иди в клуб и пиши плакаты про превосходство Советской власти! Мы тебе спасибо скажем!

— Я рад! Но клуб не кормит. А мне, чтоб работать, нужно есть —

— Аргумент? … — и милиционер посмотрел на председателя сельсовета.

— Я здесь первый раз — ответил председатель — но, всё что я увидел — перестало удивлять, почему сюда народ валом валит, а в клуб не ходит. Здесь уютно, чисто и красиво! А в клубе… того… ну нет у меня денег на клуб, я даже схитрить не могу. Всё проверяется до единой копейки! — Я лишь могу через колхоз оплатить трудоднями, а за них расчёт только осенью. И то если везде баланс.

Председатель и милиционер, постояли минут пять, повернулись и ушли. При этом присутствовал батюшка, но он не проронил ни слова.

Саша рассказал батюшке о своём страхе, оставшись в церкви ночевать. Батюшка молчал долго, потом ответил —

— А знаешь, я бы не решился ночевать в церкве один.

— Интересно… Почему же?

— Дай собраться с мыслями…

— Хорошо, я пока загрунтую место рисунка на хоругви.

— Было давно — начал рассказ батюшка — больше двухсот лет назад. Белоцерковщина являлась территорией польского воеводства. Кажется господствовал на ней польский магнат Браницкий. Польская шляхта считала местный народ обыкновенной скотиной и быдлом. Мало кто мог выдержать их гнёт, но деваться некуда. В то время здесь были сплошные леса.

Однажды, вначале 1700-го года, нашёлся предводитель, фамилия не сохранилась, врать не буду — организовал несколько семей и они ушли в леса, но угнали с собой сорок лошадей. — Сорок тяг. Вначале построили землянки. А в течение пяти лет обустроились, завелись домишками. Обрабатывали свободные от леса земли и мирно жили. Вот на этом месте соорудили из брёвен церквушку. — Ведь нельзя без Бога!

Через пять лет их обнаружили поляки и послали солдат. Для них бежавшие — были гайдамаками. — Угонщиками скота. Подстерегли, когда весь маленький посёлок поголовно молился в церкви во имя Иисуса Христа. Польские солдаты закрыли двери и подожгли церковь. В те времена так делали многие. Сгоревшие мученики здесь и остались. Дожди, морозы и зной стёрли их с лица Земли! Но! — дух, видимо остался!

Только лет через сто пятьдесят, а то и больше, когда вырос вновь и окреп посёлок, уже без поляков, построили на общие народные сборы эту церковь, где ты реставрируешь иконы. Может те, кто на этом месте поплатились своей жизнью и приходят ночью помолиться и пожаловаться человеческой живой душе, в это время здесь присутствующей. — Вот такие дела.

В день когда батюшка рассчитался с Сашей, приехала из Киева его дочь. Она там училась в сельхозинституте.

Уехала из Сорокотяг она вместе с Сашей. Явно друг-другу симпатизировали.

Эпизод не выдуманный.

РОЖДЕНИЕ МУЖИКА

Саша шёл за добычей. Винтовку, и к ней патроны оставили красноармейцы, ночевавшие в их доме, когда гнали немецких солдат обратно в Немецию из Украины. Саше четырнадцать лет с маленьким хвостиком. Винтовка тяжёлая, в магазине пять патронов.

В доме хлеба не было вообще, а картошку ещё не сварили. Саша пошёл голодный. Он рассчитывал, что через пару часов принесёт подстреленную утку и вся семья будет пировать.

Не нужно удивляться. — Шёл 1944-й год. Война вытянула все соки не только из Сашиной семьи. Голодны были все. А воевать ещё целый год!

Место охоты находилось километра за четыре от Сашиного дома, и за полкилометра от конца села. Вначале рос небольшой лесок. За леском раскинулось тоже небольшое болото, заросшее местами камышом, осокой и многолетним кустарником. Было и открытое зеркало воды.

Вначале Сашу встретил дед Юхим. Он привязывал верёвкой доску к своему забору. Гвоздей не было.

— Куда, вояка, идёшь так рано?

— Попробую уток пострелять. — Если что, то мамка юшку сварит.

— А попадёшь из винтовки? — Это не дробь, а одна дробина, хоть и большая.

— Не знаю… как кости лягут. Вообще, то я попадаю за тридцать метров в диск диаметров в пять копеек.

— Ишь ты! А знаешь, что сейчас они гнездятся — утки то, несут яйца, чтоб вырастить утиное потомство. Охота то запрещена!

— Дед Юхим, кто её запрещал?! — Идёт война! — Выживать то надо! — Вон людей сколько погибает, а вы мне за утку!..

— Так — то оно — так! Ладно иди… Мать то знает куда ты ушёл.

— Нет, она ещё спала.

— Не хорошо… где искать тебя? — И дед Юхим махнув рукой, начал привязывать доску.

Последний домик с чернеющими окошками стоял без забора. Там во дворе, наклонившись что-то делала тридцатилетняя Ганзя. Она приехала из Киева в начале войны к своей престарелой, хромой на одну ногу матери. У матери уцелела корова. Ганзя увидела Сашу с винтовкой и выпрямилась. Юбка с одной стороны у неё было подоткнутая и показывала красивую, упитанную, почему-то очень розовую ляжку. Саша взглянул, вздрогнул, в душе покраснел, опустил глаза и хотел пройти мимо.

— Нехорошо, вояка! — сказала Ганзя — хотя бы поздоровался!.. А то идёт и не глядит. Может молочка зайдёшь… правда хлеба нет, но я какие-то блины испекла. — Услыхав про блины и молоко у Саши потекли слюнки.

Он бы с удовольствием зашёл, но взрослые мужики, и солдаты, рассказывали, что после блинов, а именно там и тогда — когда и где мужиков нет, хоть катком покати — нужно совершать ещё кое какие действия. Вот этих действий Саша и боялся. — В диковинку ему!

— Спешу, может в другой раз — и он пошагал быстрее.

— Ну уж в другой раз ты от меня не отвертишься — вдогонку, но тихо сказала Ганзя! — Недаром мою мать в селении ведьмой называли!

А что? — Парень ростом под метр, восемьдесят сантиметров, идёт война — кто там эти годы считает?!

Ганзя отца не помнила, лишь знала, что он затерялся где-то в лабиринтах становления Советской власти, конечно не в качестве оппонента, иначе дом бы разнесли в пух и прах! Дед и прадед служили лесниками царскому правительству, но им Советская власть простила за неимением уже их в живых. Сама Ганзя уехала в город рано. Хозяйкой дома и в качестве лесника оставалась хромая мать. — Женщина полна сил и воли. Огород её ежегодно вскопан и посажен, да еще и в лесу на отдельных полянах росла пшеница, рожь и просо — дело рук её.

Селяне удивлялись и ходили слухи, что к ней по ночам приходит Вельзевул отрабатывать за некие женские услуги. Вельзевула никто не видел, хотя каждый слышал, как рассказывал кто-то другой. Но, врать же не будут… про такое дело… страшно! — Значит правда!

Немцы тоже её не тронули. Ведьма ведь! — проходили мимо. Тоже, ведь, ходили слухи, что их Гитлер занимался оккультными науками. Даже посылал экспедиции к горе Кайлас, что находится в Тибете. Он считал, что это не гора, а пирамида и в ней хранятся семена будущих цивилизаций в виде загадочных наших предшественников, на случай катастрофы планетарного масштаба, чтоб возобновить её — эту цивилизацию. Его солдаты, его же апологеты, в большинстве своём заряжённые гитлеризмом, тайно думали — лучше от греха подальше! Потому и дом Ганзиных предков остался никем не тронутым. — А Советская власть ещё не успела. Будем ждать!