Бесплатный фрагмент - Пригород. Город

Земфира

(записанный сон)

Еще нет холодных дней, зима только наблюдала, примерялась, будто считала дни до своего прихода. Нетерпеливое ожидание ледяной волшебницы чувствовалось в пронзительной синеве неба и тишине, которая вдруг завладевала городскими парками в начале осени. Отголоски прошедшего лета ощущались везде. Они не изгладились из памяти, оставив приятное послевкусие: беззаботное время, случайные знакомые, друзья. Не забыть этот рай, и трудно подчиниться новым ритмам жизни. Нет желания просиживать штаны в аудиториях. Ждешь одного: скорей бы закончились пары — и домой. И так каждый будний день.

Ты — подросток, но уже не ждешь чудес от мира. Легкая грусть и легкое разочарование горько-сладким привкусов осталась в душе. Но надеешься: чудеса есть, они случаются.

И вот, когда волшебство приходит, воспринимается оно как нечто обыденное и само собой разумеющееся. Много есть событий в жизни. Некоторые из них останутся непонятными и туманными, другие — яркими, запоминающимися. Почему? Ты не найдешь ответа.

Что-то промчалось в жизни мимо, не оставив следа, похожее на удивительный калейдоскоп эпизодов из прошлого. Сколько раз уже — тысячу, не меньше — я вспоминал минувшее и не верил памяти ни на грош. Но это случилось со мной. Это было много лет назад. Тогда двадцатилетний юноша встретил девушку. Мало ли какие знакомства случаются. Чему удивляться? Что тут особенного? Но в первые мгновения я не осознал неповторимости встречи. «Неповторимость встречи» — звучит беспомощно, ибо трудно подобрать синоним. Мистика? Потустороннее? Пожалуй.

Земфира — так звали девушку…

…

Занятия кончились. Я быстро сбежал по ступеням института, машинально оглянувшись по сторонам. Невдалеке заметил пеструю группу девчонок. Всех их узнал, кроме одной. Она, казалось, была с ними, но в тоже время стояла в стороне, точно прибившийся случайно к берегу корабль, занесенный волнами из иных краев.

Я невольно замедлил шаг, рассматривая ее, и определил: «Нет, не из нашей группы». И будто кто-то шепнул на ухо: «Да и учится ли здесь?»

Девушка меж тем сделала жест — попрощалась и, не спеша, стала уходить. Я подошел к одногруппницам и, бросив взгляд в сторону незнакомки, произнес:

— Привет, девчонки. Кто она?

— Привет, Жень. Ты о ком? О ней? Случайно встретились, но если ты хотел замутить, то зря. Она странная.

— А может, я люблю странности.

— Но не такого рода же? — они рассмеялись.

— То есть?

Я внимательно посмотрел на девчонок, а затем перевел взгляд в сторону незнакомки. Она повернула за угол института. Мысль приняла ясные очертания. Я хочу познакомиться.

Девчонки что-то говорили о ней, гадая и обсуждая, только напрасно. Их догадки я пропустил мимо ушей. Да и стоило ли слушать? Может, одногруппницы ошибались.

Попрощавшись с ними, я чуть не побежал за девушкой, и волнение, возникшее то ли от предстоящей встречи, то ли от тайны, что выдумал, завладело душой.

Нагнав ее, произнес:

— Привет.

— Привет, — ответила она буднично, и совсем не удивляясь.

— Похоже, ты меня не заметила? — пытался я продолжить разговор.

— Почему? Заметила. Ты подходил к ним. Я видела.

Откуда? Она даже не бросила короткого взгляда в нашу сторону, когда уходила, или, может, это я такой невнимательный?

— Верно, подходил.

Она сосредоточено поглядела на меня, словно я что-то не то сказал, но лицо ее не выразило ни удивления, ни надменности. Девушка посмотрела открыто. Взгляд оказался нежным и мягким, как первые весенние лучи. Кажется, я даже почувствовал их физически: ослепительные, струящиеся и успокаивающие.

«Она красивая», — решил я. Даже бледная кожа не портила впечатления. Внешность ее, вроде, обычна, но было что-то еще, неуловимое. Мне пришло на ум сравнение с нежным растением, которое покачивается на ветерке.

Но больше всего удивился себе. Ведь никогда такого не случалось, а теперь, ловя мгновения, пытался сберечь их в памяти, словно завтра не наступит никогда.

— Как тебя зовут?

— Земфира.

— А меня Евгений.

— То есть Женя.

— Да.

Нет, это какое-то колдовство. Слова как слова, глупые и в тоже время они — запечатленные звуки на нотном стане жизни.

— Не обращай внимания на то, что они говорили обо мне, — сказала она.

— А откуда ты знаешь, что они говорили?

— Не трудно догадаться.

— Ну, я не разделяю их мнения.

Земфира, остановившись, протянула руку:

— Пока. Мне надо идти.

— Уходишь? Может, мы еще встретимся?

— А ты хочешь?

— Конечно.

— Завтра жди меня у института.

— Можно я тебя провожу?

— Нет.

В ее голосе прозвучал испуг. Я чуть-чуть удивился, но обещание будущей встречи сгладило это удивление. Я не настаивал.

На прощание нежно взял ее холодную кисть. Она утонула в ладони. Такой маленькой показалась кисть в ту минуту. И когда смотрел Земфире в след, то думал о свидании, но в душе отчего-то зародилось беспокойство. Ах, ну да, отказ. Я ему не придал значения, решив, что это не повторится. Что ж, кто знает, возможно, сегодня она занята, мало ли.

Но на следующий день, когда я заговорил о том же, Земфира вновь произнесла решительно: «Нет». И опять в голосе ее прозвучала тревога. И опять она не хотела, чтобы я провожал ее до дома.

Мы виделись почти каждый день. Ожидание встречи с ней — самые приятные минуты. Я вспоминал ее голос, глаза и фигуру, но беспокойство не покидало меня даже в эти солнечные мгновения. Я не мог избавиться от него. Если же вычеркнуть тревогу из всей гаммы ощущений, то, казалось, все хорошо. Но «хорошо» — не то слово. На земле не существовало языка, способного выразить мое состояние.

Каждый раз узнавал Земфиру заново. Будто по новой проживал один и тот же день. Я ощущал себя персонажем древней легенды. Героем, который старается найти выход из мрачного подземелья, а Земфира оказывалась тем источником света, что указывал путь на поверхность. И вот, вроде, достиг цели. Лучик, словно нить Ариадны, в руках. Скоро закончатся мрачные катакомбы, но мгновение спустя, видел, что путешествию нет конца. Слабый и манящий луч вел дальше.

Милая Земфира, как хотел бы я быть ближе к тебе. И казалось, что был. Так миновал месяц. Мы продолжали встречаться и говорить.

Но беспокойство не оставило меня. Понятно, что она скрывает свою жизнь от посторонних глаз, но я хотел знать причины этого.

…

Простившись с Земфирой недалеко от института, посмотрел ей вслед. Она ни разу не обернулась. Я любовался, как изящная фигура девушки уплывала дальше и дальше.

Вот Земфира прошла через ворота и скрылась. Пора. Я устремился за ней быстрым шагом. У ворот остановился. Огляделся. Девушка мелькнула в толпе, удаляясь. Продолжил преследование, держась как можно дальше, но не выпускал из вида. Меня удивляло, как она может так быстро идти. Будто не шагала, а скользила, словно лодка по глади вод. Я еле успевал.

И вот, потеряв счет времени и не обращая внимания на прохожих, видел перед собой только ее фигуру. Мир выпал из привычных ритмов и жил своей неясной жизнью, а я скользил по его поверхности.

Мы миновали шумные улицы. Стало безлюднее. Тишина и покой разлились в воздухе. Деревья, украшенные увядающей листвой, попадались чаще. Солнечные лучи нарисовали ажурные узоры на земле. Бетонные здания сменились деревянными постройками. Покосившиеся домики с облупившейся краской сиротливо взирали сверху вниз мутными стеклами и грустно вздыхали. Повеяло сказочным.

Земфира зашла в подъезд. Я ускорил шаг. Оказался внутри дома и прислушался. Ни единого звука. Бросил взгляд наверх. Девушка все быстрее и быстрее поднималась по лестничным маршам. Она поняла, что преследуют, но мне было все равно.

Машинально отсчитывая этажи, побежал по ступеням. Миновал первый этаж. Второй. На секунду остановился перед последним пролетом. Подумал: «А не окликнуть ли?» Но край платья мелькнул и исчез. Преодолев последний отрезок, встал перед дверью, переводя дыхание.

Девушка будто растворилась. Я не услышал звука закрывающейся двери. Смесь удивления и испуга заполнила душу. Неужели так увлекся погоней, что ничего не заметил?

Еще раз осмотрел дверь. Звонка не было. Два оголенных проводка змеиным язычком торчали из штукатурки. Постучал. Открыла женщина средних лет.

— Здравствуйте, позовите Земфиру.

— Здравствуйте, — ответила женщина и осуждающе поглядела на меня. — А, вы тот молодой человек? Евгений?

— Да.

— Земфира говорила мне о вас. А она не просила…

— Я хотел проводить ее, — бесцеремонно прервал я женщину.

— А она разве не говорила, что не нужно этого делать?

— Земфира мне сказала, но не объяснила причин.

— Почему вы такой нетерпеливый? Но теперь что уж, проходите.

Я удивился поведению женщины. На ее месте я взял бы и выдворил нахального юнца, который ломится в квартиру, да еще и не желает слушать.

Прошел внутрь. Меня насторожила квартира. Она произвела впечатление нежилого места. Неуютно. Полумрак. Воздух тяжелый.

— Проходите в зал, — сказала хозяйка квартиры. — Сейчас появится Земфира.

Нехорошее чувство зашевелилось в душе, как будто попал в переплет, а теперь лихорадочно думаешь, где выход и что дальше делать.

Мы сели на диван. Земфира явилась неожиданно. Я не сразу понял, что случилось. Сознание было во власть квартиры — сонной, неуютной, сумрачной. Она довлела над мыслями и ощущениями. Они смешались. Мгновение спустя, осенило: Земфира вышла из стены.

— Теперь вы понимаете? — спросила женщина.

— Да, — испуганно ответил я, хотя не желал в это верить.

— Она призрак.

— Женя, я хотела, чтоб ты не провожал, — сказала Земфира умоляюще.

— Но меня мучило беспокойство… — оправдывался я.

— Я бы рассказала. Позднее или раньше. А теперь мне нужно уйти.

— Нет, не уходи.

И тут я совершил глупый поступок: подошел к Земфире, встал на колено и обнял ладонями холодную кисть девушки.

— Нет, не уходи, — повторил я.

Земфира растворилась в воздухе, но я почувствовал ее присутствие рядом. Бесплотное тело девушки вновь появилось. Земфира плакала и говорила:

— Я не покину тебя, даже если ты меня не увидишь. Я буду с тобой здесь и здесь.

И Земфира коснулась пальцем моего лба и груди там, где сердце. Нежный огонь затеплился внутри.

…

Женщина рассказала, что Земфира умерла в марте две тысячи четвертого года. Ей было четырнадцать лет. Когда подросток оказался на том свете, то попросил хоть ненадолго вернуться на Землю. Земфиру спросили: «Зачем тебе туда?» Девушка ответила, что не знает человеческой любви. Конечно, родители ее любили, и она хотела бы с ними встретиться, но это другая любовь. Она хотела знать о любви, которая приходит к человеку в юном возрасте. Ее желание исполнили. Так душа Земфиры оказалась на Земле.

— Но странно, зачем же она об этом молчала? Почему не сказала сразу? — спросил я женщину.

— Странно? Разве не странны вы, живые, уставшие от жизни, и при этом боящиеся смерти? Земфира — призрак. Хочешь ли ты признавать или нет, но она — вестник потустороннего мира, мира смерти. Так понимают призраков живые люди. Она не хотела тебя пугать.

Я промолчал в ответ.

Потом женщина рассказала о кладбище, где похоронили Земфиру.

Через неделю я побывал там и отыскал могилу. Только у ее могилы осознал, что сбылось обещание. Земфира жила со мной, в моем разуме и сердце.

Потерявшие солнце

23:37

Город похож на распластавшегося дракона, летящего над вечностью. Он сверкает шкурой, кажется мертвым, но там, под его кожей по холодным сосудам течет жизнь.

Солнце зашло. После заката город тонет во мраке и будто засыпает, а на самом деле рождается новая жизнь. Иная, чем днем. Мегаполис переливается огнями, и многоэтажные коробки стоят так неестественно, будто их создал не человек, а существо из иного мира. Жилые дома засыпают, а пробуждаются в блеске реклам ночные рестораны, кафе, бары. Продолжают свою работу магазины. Наступает то время, которое нельзя назвать ночью. Это иное, потустороннее, пришедшее из другого мира. Нечто живущее между вчера и завтра. И то ли безвременье, то ли ночь заставляет насторожиться горожанина. Ему чудятся огромные пустые пространства. Небытие скользит между домами. Ночь не приносит успокоения.

Беспредметное беспокойство. Оно толкает людей совершать бессмысленные движения, перемещаться из одной точки бытия в другую. И так повсюду. Иногда словно океанским прибоем их выбрасывает в ночные заведения.

В кафе за столиком сидят молодой человек и девушка. Они познакомились только что, поэтому разговор особо не клеится. Молчание часто окутывает их. Они ждут официанта.

Наконец, он подходит. На лицо надевается маска гостеприимства, нарочитая улыбка, жест, будто он марионетка и невидимый кукловод дернул сейчас за нить.

— Здравствуйте. Приветствую вас в нашем кафе. Заказ делать будем? — И не дожидаясь согласия, протягивает меню.

— Да, — отвечает юноша.

Он, на секунду задумавшись, передает меню девушке.

— Нет, я не буду смотреть. Сладкий кофе со сливками и крекер есть? — интересуется она.

— Есть. — И любезная улыбка официанта в ответ.

— Хорошо. Тогда принесите, пожалуйста.

— А вы, что закажите? — спрашивает официант.

Молодой человек быстро пролистывает меню и произносит:

— Салат из курицы. И… — Он пробегает глазами по строчкам. — Кофе. Без сахара.

Официант, приняв заказ, уходит.

Парень и девушка снова молчат и разглядывают друг друга.

Она в серой футболке с абстрактным рисунком на груди, синие потертые джинсы, серые кроссовки. На спинке висят белая с красным бейсболка и черный свитер.

Он одет в льняные бежево-зеленые брюки, рыжие ботинки, такого же цвета ремень, черная футболка с надписью «MARCO MASINI».

— Не будем молчать? — спрашивает юноша.

— Да, пожалуй.

— Итак, мы определились. Алексей. А тебя все-таки как зовут?

— Алина.

— Замечательно. Разговор начался.

— Кстати, а почему ты на дискотеке подошел ко мне?

— Вопрос с умыслом. — Он натянуто улыбается. — Просто захотелось.

— Так не бывает. И… — Девушка осматривается: нет ли лишних ушей. — Я же не собиралась танцевать.

Алексей мгновение молчит, неопределенно пожимает плечами и спрашивает Алину:

— А если бы я предложил потанцевать, что ты ответила?

— Сейчас не знаю. Может, отказала. Я не люблю танцевать.

— Странно… Для девушки.

— Ну а разве это танцы?

— Согласен.

Кажется, они боятся сболтнуть лишнего, опасаются сделать неверный шаг и разрушить затянувшуюся неопределенность.

— А что ты делал на дискотеке? — спрашивает Алина.

— В том-то и дело, что ничего.

— Маялся от безделья?

— Нет, не совсем. Так, случайно зашел. А вообще мне интереснее побродить ночью по городу. Знаешь, такое увлекательное время — ночь. Огни мелькают. Прохожие. Машины. Мне нравится. Что-то есть в этом таинственное.

— Не боишься?

— Нет. Боюсь совсем другого.

— Чего?

— Ну, это так, бред один. Безудержная фантазия воспаленного мозга. Стоит ли говорить?

— Нет уж, рассказывай.

— Лезут в голову разные мысли, пока шляешься. Ну, например. Вот скрылось солнце, а люди продолжают жить. Настает утро, но светило не спешит подниматься над горизонтом, на самом деле оно не взойдет никогда, и люди, потерявшие солнце, ничего не замечают. Они так погружены в свои маленькие миры, в свои заботы…

— Ну, это, действительно, страх и только. Дурные мысли. Каждое утро солнце всходит.

Официант принес заказ и вновь удалился.

Девушка отпила кофе.

— Все же ответь более определенно. Ты подошел ко мне на дискотеке, почему?

— Ты мне понравилась.

— Да? А рядом ведь стояли и другие девчонки, ты разве не заметил?

— Я понял намек. Хочешь, развею сомнения?

— Валяй.

— Ответь мне на вопрос, но только хорошо подумай. Что такое красота?

— Есть у меня старшая сестра. Вот она, я думаю, эталон красоты. А что красота вообще я, конечно, понимаю, но описать словами не могу.

— Вот, — растягивая слово, произносит юноша.

— Что? В смысле? — Девушка пытается отыскать ответ в глазах Алексея. — То есть я забила себе голову всякой чепухой?

— Да. Ты не смогла дать определения и вспомнила свою сестру и сказала о ней, как об эталоне красоты, так?

— Ну…

— В этом случае ты приговорила ее, красоту, к расстрелу. Порой мне кажется, что люди сошли с ума. Они мерят красоту линейкой. Девяносто на шестьдесят на девяносто и определенный тип лица — вот это хорошо, но, когда выбранные таким образом девушки собираются вместе, это безликость.

— Тебе бы книги писать.

— Думаешь? Лучше просто говорить.

— Все равно, сильно сказано: «приговорить красоту к расстрелу». Так ты считаешь, что она не есть нечто внешнее?

— Посуди сама. Большинство красавец доживут до старости, и что же с ними будет?

— Превратятся в сухофрукты. — И Алина рассмеялась.

— Вот именно. Красота внутри человека. Она одухотворенная сущность, а не физическая оболочка. Красота внешняя — не главное, главное, чем ты отличаешься от других. Это куда важнее. Поэтому ты — красивая девушка, и, чтобы там не говорили, не слушай. Ну, как? Я вызвал в тебе гордость? Самомнение? Ощущаешь, как оно растет? — улыбаясь, спросил Алексей.

— Знаешь, если поверить в твою философию, то… Да.

Девушка взглянула на электронные часы, висевшие на стене.

— Скоро полночь, — произнесла она.

И слова зависли в воздухе. Они замерзли, как капли, упавшие в ледяные объятия зимы. Слова стали мертвыми и холодными.

Молодой человек следит за ее взглядом, обращенным в сторону.

— Представляешь, — говорит Алина. — Полночь. Скоро начнется отсчет новых суток. Время обнулено, но часы встанут на этой отметке и все. Больше никуда.

— Тогда часы просто сломались. И не провоцируй.

— Значит, ты уже не боишься, что солнце не взойдет?

— Ты рассказала мне о моем страхе, а я тебе объяснил красоту.

— И все в порядке?

— Да. И поскольку все в порядке, я хочу спросить: ты пойдешь домой?

— Нет, не хочется, а ты?

— Тоже.

— А к чему вопрос?

— Сейчас. Погоди.

Алексей смотрит на часы. Кажется, время остановилось. Заведение перестало быть живым существом. Разговоры умолкли, движения прекратились. Все замерло в зыбкой неопределенности. Искрится и сверкает жизнь, но она не видится от этого настоящей, подвижной и живой. Все искусственно. Эти люди за столиками, дефилирующие официанты, человек за барной стойкой — это надумано, натянуто, неестественно. Отчуждение витает в воздухе. Кажется, каждый кусочек вселенной пропитан им. Человек, приходящий в кафе, будто случайно попадает в эту точку пространства. Он проходит в эти двери. Так же случайно он исчезает, не оставляя следа в памяти людей.

Алексей продолжает смотреть на часы, потом переводит взгляд на девушку и произносит:

— Все в порядке. Одна минута первого. Новый день начался. Часы работают.

— Я даже не почувствовала. Так к чему был задан вопрос?

— Предлагаю прогуляться. Кстати, а для чего тебе чувствовать время?

— Просто, чтобы знать, а то все дни похожи.

— Можно придумать свой отсчет времени, не по циферблату, а по важным событиям.

— Ну, тогда у меня время стоит.

— Не поверю. Все равно есть же важные даты?

— Не знаю. Не помню. Какие-то события происходили, но они словно растворились. Мне кажется, что я плыву по реке времени. Она течет прямо, без изгибов, и все вокруг одинаково, поэтому сложно понять, сколько прошло времени.

Алексей оставляет реплику без ответа. Он смотрит, как Алина допивает кофе и доедает крекер.

Они молчат. Действительно наступил новый день. Незаметно. Исподволь. Только сейчас это не имеет никакого значения.

Город похож на оживший рекламный плакат. Он движется и светится, но ничего не происходит. Все стоит на месте.

Алексей произносит:

— Пойдем?

— Это приглашение на свидание?

— Да.

— Куда?

— Хотя бы в парк.

Алина соглашается, надевает бейсболку, накидывает на плечи черный свитер, завязывая его рукава узлом на груди. Молодой человек расплачивается за скромный ужин.

01:09

Уже настает второй час ночи, когда они оказываются в парке. Он старый и заросший, со своими вековыми деревьями, неухоженными кустарниками и разнотравьем. Серые ленты дорожек произвольно петляют. Скудное освещение создает впечатление заброшенности. Воздух свежий и прохладный. Пахнет прелой землей и зеленью.

Алина и Алексей идут по тротуару. Не сговариваясь, они направляются к скамейке и садятся. Это место в парке освещено тусклым фонарем. Он бросает жидкий сноп белого света. Кружит мошкара и ночные бабочки.

— Послушай, — начинает Алексей. — Расскажи о себе.

— Это, наверно, будет не интересно. Вот ты бы стал рассказывать о себе?

— Ну, если б попросили, то в общих чертах.

— Кажется, что жизнь посторонних людей намного увлекательней, чем своя собственная. Какой смысл ее рассказывать?

— Можно придумать историю.

— Нет, я так не могу, а ты?

— О, я бы наплел что, на самом деле я путешествую во времени.

— А для чего бы ты врал?

— Просто…

— Хорошо. Итак, ты — путешественник во времени. Зачем ты это делаешь?

— Я неважно учил историю в школе, так как протирать штаны за партой меня обламывало. Вот и путешествую.

— На машине времени?

— Нет. Я открываю двери и попадаю туда, куда нужно.

— Интересный получился бы разговор.

Они на мгновение замолкают, но потом Алина произносит:

— А все-таки мы с сестрой разные.

— В каком смысле?

— Если бы ты оказался путешественником во времени и предложил мне пойти с тобой, например, в прошлое, то я бы согласилась.

— И тебя здесь ничего не держит?

— Нет. А вот моя сестра осталась бы.

— Она что, не любит путешествовать во времени? — спросил Алексей шутя.

— Она бы не поверила тебе! — С укором восклицает девушка, словно ее собеседник не понимает очевидных истин. — Хотя ей, возможно, до лампочки такие приключения.

— Тем вы с сестрой и отличаетесь?

— Да.

— А чем она занимается?

— Сначала училась в школе и подрабатывала моделью, наверно, и сейчас тоже моделью работает.

Алина замолкает. Она не хочет рассказывать о сестре и меняет тему:

— Родители объясняли мне: красивой быть не пришлось, так хотя бы учись, может, что и выйдет. Училась я хорошо. Самой приятно получать «пятерки» и «четверки», но по вечерам лезут в голову дурацкие мысли. Смешно и стыдно потом становится. Вот думаю, ну, я закончу школу. Затем куда-нибудь поступлю, а дальше? Иногда кажется, тебе это нафиг сдалось. А что необходимо? — Не пойму. Будто стою на перепутье, и дует холодный ветер. Знаю, спрятаться надо, а куда? И каждый раз приходят беспокойные мысли. Понимаешь?

— Угу.

— В общем, у меня с сестрой не заладилось. Кстати, она в школе училась хорошо, в институт поступила. Вот и все.

Кто-то зашуршал под скамейкой. Затем чихнул. Мурлыкнул. И вот на свет вылез белоснежный кот.

— Кс, кс, кс, иди сюда, — поманила Алина.

Кот запрыгнул на скамейку и сказал: «Мррр».

— Есть хочешь?

— Мррр, — ответил кот.

Он начал прохаживаться по скамейке и тереться то о девушку, то о парня, заглядывая с любопытством в их лица, будто говоря: «Давненько я не встречал людей в парке в это темное время. Каким ветром вас сюда занесло?»

— Кс, кс, кс.

— Мррр? — спросил кот.

Алина достала из кармана шоколадные вафли в бумажной обертке.

— Он это есть будет? — спрашивает девушка.

— Будет, если голоден, — отвечает Алексей.

Девушка осторожно снимает обертку. Хрустящий звук привлекает кота. Уши животного навострились, кот стал водить носом. Алина крошит лакомство, высыпая его на ладонь, и подносит коту. Он начинает есть. Парень и девушка молчат. Они смотрят на кота. Сейчас самое интересное в мире — поедание котом вафель.

Мы наблюдаем за сидящими. Ненадолго ослабляем внимание, ибо ничего не может произойти и потревожить эту тишину, кроме аппетитного хруста.

Кот доел вафли. Он некоторое время бегает по сидению, ластится к людям, потом прыгает на спинку скамейки и удобно располагается. Животное подбирает лапы, закрывается пушистым хвостом. Глаза его зажмуриваются. Он хрунит.

— Может, пойдем? — спрашивает парень, не отрывая взгляда от кота.

— Домой хочешь?

— Да, я бы отправился к себе.

— Тогда вперед. По пути расскажешь.

— О чем?

— О себе.

— Стоит ли?

— Почему бы и нет.

— Слушал твою историю и сделал вывод: мой рассказ будет такой же. Школа. Институт. Да, и вспоминаются не те знания, которые получил, а веселое время с друзьями из группы.

Алина и Алексей встают. Кот открывает глаза и внимательно рассматривает людей. Они уходят. Животное спрыгивает со скамейки и следует за ними.

Алина и Алексей приближаются к выходу из парка. Белоснежный кот бежит за людьми. Через пару минут он скрывается в кустах.

— А ты чем занимаешься? — спрашивает девушка.

— Если не считать того, что работаю, то ничем.

Они снова идут молча.

А в это время, не зная отдыха, по коммуникациям города бешено неслась информация. Она различна. Это телефонные разговоры, телевизионные сигналы круглосуточных программ, позывные вечно не спящих FM-радиостанций, переговоры. В темное время суток их меньше. Когда всходит солнце, плотность передачи информации возрастает, а ночью она идет на убыль. День и ночь. Ночь и день. Это похоже на морские приливы и отливы. Информация появляется, словно из ниоткуда и растворяется. Чем ближе человек к человеку, чем плотнее люди живут друг к другу, тем сильнее чувствуешь опустошенность. Потоки информации лишь заполняют городской вакуум.

Алина и Алексей проходят по тротуару. Они на окраине мегаполиса, где живет молодой человек.

02:56

Они почти теряются среди домов. Мы обгоняем их, зная, куда направятся они. Поднимаемся вверх и смотрим на те улицы, где им предстоит пройти. Мы парим.

Итак, длинный тротуар. Вдоль него посажены кустарники. Тротуар пересекают множество дорожек, стремящихся к проспекту. Скоро юноша и девушка пройдут здесь, но мы двигаемся дальше. Наш взгляд скользит. Мы поворачиваем и оказываемся перед группой домов. В одном из них квартира Алексея. Он живет на пятом этаже. Мы парим вверх по балконам и оказываемся внутри.

Прихожая. Рядом с входной дверью на стене вешалка, на полу — обувь. Налево два прохода: один в большую кухню, а другой в спальню.

На кухне, слева — мойка, плита, низкий холодильник. На стенах висят шкафы. Потолок белый, на полу линолеум с абстрактным рисунком в виде бежевых клякс. Кухонная мебель цвета топленого молока. Справа лишь стол. Над ним полка, заставленная всевозможной мелочью.

В спальне мы видим большую кровать и книжный шкаф. Эти элементы интерьера кажутся нам неестественными, будто они гости здесь.

Мы снова стоим у входа. Пред нами три двери. Одна из них ведет в гостевую, две другие — в ванную комнату с туалетом. В большой комнате расположились стенка, диван, телевизор и кресло. Здесь нет того, что выдает характер хозяина.

Есть еще один проход. Он справа от тех трех и ведет в комнату, где Алексей проводит большую часть времени. Обстановка более чем скромная. Вдоль одной стены расположились книжный шкаф и письменный стол. Они из темного дерева. Над последним висит полка. На столе — монитор, системный блок, клавиатура, подставка с карандашами, ручками и ластиками. Есть и другие непонятные предметы. У противоположной стены — разложенный диван-книжка и напольный торшер.

Происходит движение. Входная дверь открывается, молодой человек и девушка оказываются в квартире.

— Понятно, что ты работаешь, — говорит Алина. — Но по вечерам нужно все-таки что-то делать. Вечер ведь длинный.

— Да. Бываю на дискотеке, а то остаюсь дома, слушаю музыку или просто читаю. В общем, ничего интересного.

— Это, смотря, что читать.

— Если мне скучно, придумываю легенду.

— Это как? — удивляется девушка.

— Ну, я уже тебе говорил, что путешествую во времени.

— А ты странный, мне кажется.

Они снимают обувь и направляются в кухню. Парень открывает холодильник и достает две бутылки пива. Девушка заглядывает через плечо Алексея и обнаруживает, что холодильник пуст, почти пуст, если не считать еще двух бутылок.

— Ты чем питаешься?

— Святым духом и пивом.

— Нет, я серьезно.

— Просто сегодня я не ходил в магазин.

Они садятся за стол. Алексей брелоком открывает бутылки. Девушка начинает вести непонятную игру.

— И для чего ты путешествуешь во времени? — спрашивает Алина.

Алексей не понимает к чему вопрос, но потом, вспомнив, говорит:

— Хм, ну, просто путешествую и все, духовная жажда. В общем, о таких вещах лучше не рассказывать. Я говорю лишь о легенде. Пусть она будет нерасшифрованной. Для чего рассуждать: почему, откуда, куда и как? Верно?

— Иначе смысл духовной жажды теряется?

— Точно.

Он отпивает из горлышка.

— И где ты был во времени? — спрашивает девушка.

— А ты все играешь?

— Я развиваю легенду.

— Ты тоже странная.

— Допустим, меня привлекает странность.

— Но это не всем людям нравится.

— Обычные люди боятся.

— А ты необычная?

— Хотелось бы так думать.

Теперь она делает глоток из бутылки. На короткое время воцаряется тишина.

— А если бы ты действительно мог попасть в прошлое, ты б его изменил? — спрашивает Алина.

— Нет. Я бы просто наблюдал.

— Ради чего?

— Чтобы запомнить и все записать, чтобы рассказать людям о прошлом.

— А куда бы ты отправился вначале?

— В Палестину, когда жил Христос.

— И ничего бы не изменил?

— Нет. А откуда мне знать, как должно.

Они снова молчат и пьют. Когда пиво заканчивается, девушка встает и открывает холодильник.

— Непривычно? — спрашивает Алексей.

— Да. Хотелось бы заполнить пустоту.

— Что ж поделаешь.

— Я видела тут рядом с домом круглосуточный магазин. Мог бы купить кое-чего.

— Завтра.

— Пойдем сейчас. Деньги есть?

— Есть.

Квартира вновь погружается в тишину, когда люди покидают ее. Она становится бесприютной. В мгновение этот клочок пространства оказывается забытым на краю вселенной. На кухне так же, как и до прихода молодого человека и девушки. Изменения мы видим только у стола. Рядом с ним, на табурете лежит свитер Алины. Он еще хранит ее тепло. Две бутылки. В воздухе чувствуется запах пива.

Сколько времени проходит, неизвестно. Квартира вновь оживает. Алина и Алексей возвращаются из магазина. Тишина уползает в потаенные щели, и тьма уходит. Квартира рада, что жизнь вновь теплится в ней.

— Я сейчас приготовлю, — говорит девушка.

Они проходят на кухню.

— Ты есть хочешь? — спрашивает она.

— Не сильно, но съел бы.

— В магазине хило, так что королевский ужин не обещаю.

Она загораживает занавески и включает свет на кухне, ставит бутылки на пол рядом с мусорным ведром. На столе остаются два помидора, три яйца и сыр.

— Яичницу буду делать.

— Пожалуйста.

— Ничего, что я у тебя хозяйничаю?

— Не возражаю.

Она ставит на зажженную конфорку сковороду, наливает в нее подсолнечного масла, режет помидоры, сыр, размешивает в чашке яйца.

Он разглядывает ее и не верит глазам. У Алексея возникает вопрос: «Что Алина делает в моей квартире?» Девушка совершенно чужая и ему ничем не обязана.

Наконец, яичница готова. Он достает из ящика две вилки, одну подает Алине. Юноша отрезает небольшой кусок от яичницы и съедает.

— Ну, как? — спрашивает девушка.

— Жизнь налаживается.

Они снова молчат. Она ест, а Алексей мысленно возвращается к своему вопросу, рассматривая Алину. Она, поймав его взгляд, спрашивает:

— Что случилось?

— Все в порядке.

— О чем думаешь?

— Да так, ерунда, — отвечает Алексей, но после паузы: — Тебе не кажется, что мы странно познакомились?

Алина задумывается. Она в недоумении. Девушка вспоминает, как встретилась с ним.

— Нет, не кажется. Самое обыкновенное знакомство.

— Да, пожалуй, ты права.

— Считаю, что судьбоносность какой-либо встречи нельзя предугадать. Ты не знаешь важно для тебя это событие или нет в момент его свершения. Только со временем поймешь это.

— Хочешь сказать, что не следует придавать значения?

— Не совсем. Знакомство есть знакомство, но вот каков будет итог… Думаю, что со временем я отведу нашей встречи подобающее место в памяти.

— Интересная точка зрения.

— Так я решила.

— Ты не веришь в любовь с первого взгляда?

— Нет, а ты?

— Скажем, у меня ее не было.

— С первого взгляда человек может понравиться.

— А судьба?

— Что судьба?

— Веришь в судьбу?

— Ну, а что это такое?

Вопрос зависает в воздухе.

Что такое судьба?

Где-то во временной перспективе существуют узловые события, которых не избежать, но то, что между ними, заполняет человек.

Что такое судьба?

Она — смерч, в который попадаем мы, но неизменно выходим живыми? А может, судьба человека — всего лишь точка соприкосновения добра и зла? И только в ней, как в малой вселенной в пространстве и во времени совершается борьба двух начал, и все изломы судьбы являются равнодействующей этого противостояния?

Вопросы зависают в воздухе. Что будет дальше? Настанет ли новый день? Есть ли будущее? Взойдет ли солнце?

Кружится земной шар, летит галактика, пронизанная космическим холодом, но, как и миллионы лет всегда разумное существо ставит одни и те же вопросы перед собой. Пытается найти ответы.

Круговорот жизни.

Вечный двигатель.

03:24

Мы на краю города. Людей на улицах нет. Иногда проедет машина. В домах погас свет. Это видно с высоты пятиэтажного дома. Юноша и девушка вышли на балкон.

— Что завтра будешь делать? — спрашивает она.

— Не знаю. Может, встретимся завтра? — говорит Алексей.

— Оно уже наступило, сейчас четвертый час.

— Ну, я имею в виду днем. Сестра, кстати, ничего не скажет, где ты пропадала ночью?

— Она считает, раз я совершеннолетняя, то сама за себя отвечаю, но я не понимаю, что такое совершеннолетие. Почему до — нельзя, а после — можно? У каждого из нас должно быть свое совершеннолетие.

Они пару секунд молчат.

— Ну, мы встретимся завтра? — спрашивает Алексей.

— Конечно. Позвонишь?

— Да. Я сейчас.

Алексей покидает балкон, идет в свою комнату, пишет на вырванном из блокнота листе два номера: домашний и сотовый. Молодой человек возвращается к девушке.

— Держи.

— Обязательно позвоню. — Алина кладет бумагу в карман джинсов.

— В выходные я буду дома.

Они снова замолкают. Кажется, что все, о чем можно говорить, уже сказано. Он пытается понять, каким образом человеческие судьбы пересекаются. Всплывают вопросы: «Как события становятся историей? Она — набор последовательных закономерностей, или калейдоскоп случайностей?» Но что-то преграждает путь к пониманию.

Он снова рассматривает девушку. «Мы встретились, а если б этого не случилось?» — думает Алексей и понимает, что той жизни, где нет Алины, больше не существует.

— Опять о странности нашей встречи размышляешь? — спрашивает она.

— Да.

— Не думай, так как все просто. Мы можем нафантазировать себе любое будущее. Придуманное будущее есть не более чем точка в геометрии.

— Не понял.

— Точку сможешь нарисовать?

— Конечно.

— Но в геометрии точка не имеет протяженности. Понятно?

— Да.

— Так что не забивай мозги. Древние тоже ломали головы о вымышленные преграды: существует ли то, чего нет? А оказалось все это игрой ума.

Чем глубже становилась ночь, тем явственней они осознают, что их разговор отрывается от земного бытия. Может, следовало бы молчать и слушать тишину? Иногда странные вещи творятся в ночное время. Призраки иных миров воскресают. Они легкими видениями стремятся сюда. Юноше и девушке привиделась легенда о…

Взошло солнце, но людей в городе не оказалось. Опустели улицы, дома, парки. Лучи золотили пластик, бетон, стекла. Казалось, они, посылаемые вечным светилом, лишь беспомощно стучались о бездушные двери, разбиваясь о холодные пороги. Люди покинули мегаполис. Но в нем остались два человека: он и она, не знающие друг о друге. Юноша и девушка жили на разных концах мегаполиса, как на разных концах вселенной. Они увидели, что город опустел. Чужие квартиры открыты. Им показалось, что в них можно уловить запахи приготовленной пищи. Будто люди, позавтракав, покинули город, оставив все на своих местах. Машины, автобусы, троллейбусы, метро стояли. Два оставшихся жителя, раздавленные отчаянием, ходили по безмолвному городу. Они вернулись домой, и стали собираться. Молодой человек и девушка решили идти на вокзал. А затем по рельсам шагать, куда ляжет путь, ибо та напряженность, разлитая везде, угнетала душу и гнала прочь. Они, идя разными дорогами, познакомились на вокзале, понравились друг другу и подумали: «Может, нам удастся преодолеть одиночество?» Они остались в городе.

— Спать не хочешь? — спросил Алексей.

— Я бы вздремнула.

— Ну, располагайся, а я пойду к себе.

Они уходят с балкона. Он направляется в свою комнату, а она — в спальню. Молодой человек и девушка засыпают.

В комнате ничего не происходит, но мир продолжает свое движение. Что значат для него эти души, затерянные во вселенной?

Нахождение их в данной точке пространства и времени важно для истории и всего человечества. Ибо не существует отдельно взятой личности в отрыве от живого потока вселенной. Нам, на первый взгляд кажется, что они обособлены от всех в этой квартире и потеряли понимание своей роли. Когда личность совершает малое действие, оно изменяет ход событий. Камень, брошенный в реку, создает большое волнение у берегов. Мы можем назвать данное событие историей, но оно лишь отражение вселенской мистерии.

04:18

Наше повествование заканчивается. Начинается другое, где они вместе.

Алексей вынес из этой ночи запах ее волос, тепло и нежность кожи, и все это будто из далекого детства, где любят и рады тебе всегда.

Сейчас темное время уже позади. Скоро рассвет. Они лежат вместе и не спят. Девушка задает вопрос:

— Помнишь о страхе, что солнце однажды не появится?

— Помню.

— Я развеяла твой страх, а теперь скажи: солнце сегодня взойдет?

Алексей смотрит в сторону окна. Жидкий свет пробивается сквозь него.

Иногда слышатся робкие голоса птиц, встречающие первые лучи. Все будто застыло в ожидании солнца.

— Думаю, что светило сегодня поднимется над горизонтом.

Алина и Алексей молчат. Они не замечают, как погружаются в сон.

…

Он открыл глаза. Ее рядом нет. Алексей встал с кровати и спросил сам себя: «Случилось ли это на самом деле? Была ли Алина? Или это сон?» Пройдя в одних трусах на кухню, он открыл холодильник. Там увидел ее след: продукты. Затем боковым зрением молодой человек заметил что-то черное, лежащее на табурете. Это свитер Алины. Значит, она точно была.

Ее одежда беспомощно лежит, свесив рукав. Но молодой человек в недоумении. Он завороженным взглядом рассматривает предмет на табурете. Алексей прикасается к свитеру, словно желая убедиться, что он существует. В это время звонит телефон.

— Да, — говорит Алексей, разглядывая смятую кровать.

— Привет, это я, узнал?

— Конечно.

— Я не разбудила?

— Нет.

— Прости, я забыла у тебя свитер.

— Это хорошо, что ты его забыла.

— Я тоже так считаю. Ну, я зайду?

— Да, конечно.

Щелчок — она положила трубку.

Алексей возвращается на кухню, и внимание вновь приковывает свитер. Он понимает, жизнь та, которая могла бы быть, уже кончилась и начинается новая история. Странное ощущение завладевает им. Кажется, творец, который свел их вместе, теперь доволен произошедшим. Он уходит на покой. Это все проясняет свитер.

Молодой человек продолжает смотреть на него, затем переводит взгляд в окно. Уже давно рассвело.

У синего моря

1

В Петербург пришла весна. Вяло пробираясь по улицам, она превратила некогда пушистый снег в кашу, хлюпающую под колесами извозчицких телег и ногами прохожих. Клочковатые жемчужные пятна виднелись повсюду. Снег был похож на морскую пену: ноздреватый и рыхлый. Тоскливая картина для гостей северной столицы, но о вкусах не спорят. Дмитрию нравился такой городской пейзаж: сонные улочки, мокрые мостовые, окутанный сизой дымкой город, тусклое солнце, дремотно взирающее на землю. Он провел пальцами по холодному стеклу и вспомнил недавний диалог с врачом. На его вопрос, что, может, обойдется, столичный эскулап Михаил Афанасьевич ответил спокойно и невозмутимо:

— Нет.

Дмитрий являлся очередным пациентом среди сотни других, и уже за многолетнюю практику у врача имелся богатый запас слов и выражений, который он использовал в разговорах с больными. Михаил Афанасьевич сказал, что необходимо сменить обстановку: покинуть слякотный Петербург, уехать куда-нибудь к морю. Поэтому настойчивая просьба Дмитрия — может, обойдется, не стоит никуда ехать — была отклонена. И врач продолжил наставлять: «Молодой человек, вам уже тридцать лет, поэтому в вашем возрасте стоит подумать о здоровье. С воспалением легких не шутят, и я настоятельно рекомендую вам поездку южнее сих мест. Да, не перебивайте, — Михаил Афанасьевич открыл все выгоды поездки, — первое, перемена благотворна повлияет на вашу психику. Как-никак новые впечатления. Второе, мягкий южный климат полезен для вас. Наконец, третье, вы можете это позволить. Неделька вас не обременит. Так?»

Он с улыбкой вспомнил визит врача, ибо почувствовал себя в его присутствии ребенком. Воспоминания нахлынули на Дмитрия. Они пришли из далеких и нереальных времен, называемых детством. И не было четкой последовательности событий, лишь игривый калейдоскоп маленьких эпизодов из жизни, сверкающих и легко запоминающихся, что сложились в его памяти в чудесную мозаику. Все истории, когда Дмитрий был мальчиком, вышли из материнского лона природы, уютного и любящего. Странно, что Дмитрию понравился Петербург. Либо привык уже, либо в душе тайно стремился к нему, и теперь жалел, что хоть и на короткое время расстается с северной столицей.

Михаил Афанасьевич был доволен. Он исполнил долг. Поднявшись со стула, врач взял чемоданчик и направился к двери, но перед самым выходом остановился и произнес напутственное слово, не удержался от дидактики: «Уж простите меня за то, что я повторяюсь. Дался вам этот слякотный город. Что вас держит в Петербурге? — Ничего. Так езжайте, молодой человек. Лучше завтра. Так что… До свидания, господин Лебедев».

И он ушел.

Прокрутив в голове эпизод с врачом, Дмитрий, измерив шагами комнату, сел на кровать. «Хорошо, Михаил Афанасьевич. Я вас прекрасно понял», — ответил он тогда врачу.

Дмитрий решил собрать дорожный несессер.

Он вспомнил о знакомом, который однажды в праздной беседе упомянул о замечательном пансионе. Дмитрию тогда захотелось подробнее узнать о месте, где собирался пробыть целых семь дней. «Замечательное место, — вспомнились слова приятеля, — хочешь тишины и покоя? — То непременно отправляйся туда. Я был однажды. Весьма сносно: распорядок, персонал и прочее…».

Насколько известно Дмитрию, сначала не было никакого пансиона, а имелся двухэтажный дом, предназначенный для немногочисленного семейства: Павел Аркадьевич Кнехберг, жена его и дочь. Шло время, и количество жителей сократилось до одного человека. Неведомы причины таких изменений, да и Дмитрий не вдавался в подробности. Некогда было.

Приятеля он, между прочим, встретил на поэтическом вечере, который плавно перетек в поэтическую ночь. Ему удалось перекинуться со знакомым парой слов, а дальше музыка стихотворений завладела их душами. Они погружались в чарующую мелодию, как некоторые жадно припадают воспаленными губами к бокалу вина, чтобы погрузиться на короткое время в сладкий дурман. Слова о пансионе забылись, но посещение врача воскресило этот короткий разговор.

Итак, двухэтажный дом опустел. Остался лишь Кнехберг Павел Аркадьевич, который не любил распространяться о своей личной жизни. Также он, хозяин дома, предпочитал говорить «пансион», а не «гостиница», а тем более не «дом отдыха». Господин Кнехберг мотивировал это следующими словами: «Попахивает казенщиной, уж извините. С моей точки зрения наименование «пансион» куда лучше всего остального». «Хорошо, пансион так пансион», — подумал Дмитрий. Он не собирался спорить с Павлом Аркадьевичем, когда дозвонился до него. По телефону Лебедев обсудил с хозяином маршрут. Оказалось, что нужно ехать с пересадками. Конечным пунктом являлась станция Н***. Недалеко от вокзала Дмитрия будет ждать экипаж. Господин Кнехберг в излишних подробностях описал его: колеса, рессоры, обивочные материалы. «К чему такая скрупулёзность?» — удивился Дмитрий, — думаю, и так найду, не растеряюсь».

«Кроме того, — предупредил Павел Аркадьевич, — в экипаже, я уверен, будет сидеть господин, так что не удивляйтесь. Он наш постоянный гость».

2

Дмитрий сел в поезд и сразу задремал. Вагоны тронулись и далее, казалось, пейзаж поплыл в окне, но это была фантазия, свободная от диктата разума. Она рисовала картины.

Дмитрию вновь припомнился поэтический вечер. Он, подобно бликам на водной глади, заиграл всевозможными красками. Прошла рябь, а затем воспоминание стало более четким. Он увидел знакомого, сидящего за столиком. Все повторилось, но незнакомка, о которой вещал поэт в стихотворении, медленно проплыла в видении закутанная в черные обтягивающие шелка. Ее фигура была тонка словно тростник, лица не видно под темной вуалью. Она прошла и исчезла. Безвольный голос поэта, сквозящий обреченностью, умолк. Тишина, как стопудовая гиря обрушилась на слушателей, но где-то в Таврическом саду запели соловьи, возвращая людей к реальности. Поэт обвел присутствующих взглядом, и Дмитрий окунулся в его дремотно-голубые глаза. Лебедев вспомнил хмурое небо Скандинавии, такое же дремотно-голубое. И вновь блики, затем яркая вспышка.

Стук вагонов выдернул Дмитрия из грезы. До конечного пункта — станции Н*** — осталось меньше часа. Он посмотрел в окно. Прошел дождь, пока Дмитрий спал. Редкие капли оставили на стекле влажные полоски.

Наконец, станция.

Лебедев спустился на платформу и, следуя указаниям, что дал господин Кнехберг, прошел в нужном направлении.

Экипаж оказался открытым с откидным верхом. Непромокаемая ткань еще хранила следы прошедшего дождя.

Дмитрий сразу издалека заметил человека, сидящего на пассажирском месте. Подойдя ближе, Лебедев увидел мужчину сорока лет. Густые черные волосы его без пробора зачесаны назад, кустистые брови свисали над веками, пушистые усы, аккуратно подстриженные, закрывали верхнюю губу и сглаживали дисгармонию внешности: выдвинутый волевой подбородок.

— Здравствуйте, этот экипаж идет в пансион господина Кнехберга? — обратился к незнакомцу Дмитрий.

— Да, — ответил тот и внимательно посмотрел серыми глазами на Лебедева.

Взгляд незнакомца смотрел сквозь него.

Дмитрий сел в экипаж и представился:

— Лебедев Дмитрий Иванович.

— Милославский Михаил Станиславович, — сказал попутчик.

Они покинули вокзал. Дмитрий не заводил разговоров с Милославским, а в основном смотрел по сторонам, разглядывал места, по которым ехал экипаж и лишь иногда бросал короткие взгляды на соседа.

Все же любопытство заставило Лебедева остановить внимание на Михаиле Станиславовиче. С первых минут встречи Дмитрия привлекла его внешность. Она казалась не из здешних времен, но более всего поразил взгляд Милославского. Тот первый взгляд попутчика. Он будто смотрел сквозь человека, пронизывая подобно рентгену.

По левую руку от соседа на сиденье стоял несессер. Дмитрий внимательно разглядел небольшой чемодан по форме напоминающий куб. Он вспомнил, что и раньше встречал подобные саквояжи. Обычно в них перевозили письменные принадлежности: ручка-перо, набор запасных перьев, бумага, толстая тетрадь, чернильница и дополнительный флакон чернил.

Дмитрий перевел взгляд на одежду. Милославский был закутан в долгополое пальто, словно боялся морозов, хотя климат вовсе не располагал к такой предосторожности. Попутчик сидел расслабленно, откинувшись на спинку и погруженный в свои думы. Он не обращал внимания на меняющиеся пейзажи, что застывшими картинами проплывали перед его взором, не вызывая душевных откликов. (Так подумалось Дмитрию). Кажется, попутчик многие лета жил на земле, и взгляд запылился, стал безучастным к потоку жизни.

Правую руку Милославский положил на подлокотник, а левая держала трость с набалдашником в виде головы черного пуделя.

— Простите, а вы в который раз посещаете пансион? — прервал молчание Дмитрий.

— В третий, — и сосед вновь замолчал, явно не желая продолжать беседу.

Реплика прозвучала безвольно и тихо, словно попутчику трудно или не хотелось беседовать, будто голосовые связки забыли о своем предназначении.

Лебедев вновь продолжил рассматривать места, по которым проезжал экипаж.

Жилых построек стало меньше. Дорога спустилась вниз, где справа синело море.

3

Дмитрий не знал, нравится ли ему южное море. Он впервые созерцал бескрайнюю стихию, синее тело которой, покрытое рябью, переливалось на солнце. Лебедев не раз слышал от знакомых (тех, что бывали на побережье) восхищенные отзывы, пропитанные романтическими нотами с привкусом грусти и тоски об упущенном времени: «Почему мы раньше не отдыхали на море?» Кто-то был безразличен к природе: «Соленая вода ваше море и всё, река лучше, а море — волны ветер, и что?»

Наконец экипаж остановился. Дмитрий перевел внимание на дом. Бледно-песочного цвета фасад, терракотовая крыша, окна-глаза, удивленно распахнутые, будто у юной кокотки, обведены ярко-желтой краской, крыльцо темно-вишневое с маршами слева и справа, без фигурных изысков балясины и перила, навес, парадная застекленная дверь.

Коляску встретили два человека. «Один из них, скорее всего, хозяин пансиона, — подумал Лебедев, — а другой — слуга».

— Здравствуйте, господа. Меня зовут Павел Аркадьевич Кнехберг. Конечно, мое обращение относится к вам, господин Лебедев, а с господином Милославским мы знакомы.

Михаил Станиславович не прореагировал на реплику: не улыбнулся, не кивнул в ответ. Он хмуро поглядел на дом, сошел молча с экипажа и проследовал внутрь. Дмитрий удивился Павлу Аркадьевичу, снесшему пренебрежительное отношение гостя. Лебедев поймал взгляд Кнехберга, глянув вопросительно, но хозяин пансиона то ли не понял, то ли не желал давать разъяснения. Он произнес:

— Следуйте за слугой. Он покажет апартаменты. Багаж заберет. Ручную кладь принесет чуть позже. Хочу предупредить, господин Лебедев, ибо вы человек новый. В нашем пансионе каждый предоставлен сам себе. У нас свобода действий. Да что я говорю, так во всех пансионах. Помните только об одном: завтрак в восемь утра, обед в два часа, ужин в восемь вечера. Мы начинаем работать в шесть утра, когда просыпается прислуга. Пансион закрывается в одиннадцать вечера. Как видите, правила у нас простые и их легко запомнить.

Дмитрий поднялся в апартаменты. До обеда оставалось несколько часов, он решил отдохнуть взглядом, рассматривая интерьер. Комната оказалась уютной. «Вот еще бы в этот темный угол поставить камин», — подумал он. Заплясало бы пламя, взыграли желтые блики на серо-коричневых стенах, и помещение ожило бы, наполняясь спокойствием и неповторимым ароматом, по которому узнаешь долгожданный приют путешественника. А так, было паровое отопление, и Дмитрий сразу заметил под окном черные ребра батареи.

Он сел за стол и машинально провел ладонью по гладкому дереву, удивившись, что чужое место вызвало в нем тихое чувство умиротворенности, словно приехал к себе домой. Открыв ящик, увидел кипу белоснежной бумаги. В остальных отделениях — пусто. Порадовали канцелярские принадлежности. Взгляд скользнул по ним, задержавшись на подставке. Он взял перо и поднес его к глазам — идеально. Сколько раз Дмитрий останавливался в гостиницах и всегда посылал проклятья, ибо перья брызгали, словно сморкались на бумагу. Острие цеплялось, и неловкое движение безнадежно портило лист.

Следующей жертвой внимания стал пухлый диванчик. Расположив подушки удобнее, Дмитрий прилег на него и задремал. Очнувшись, он посмотрел на часы. Скоро обед.

За столом собрались пансионеры. Господин Милославский не вышел. Павел Аркадьевич, сказав, что тот почивает, представил остальных: чета Камильковских и госпожа Арсеньева.

Речь зашла о Лебедеве, ибо он являлся новоприбывшим, и, как все новое, вызвал интерес.

4

— Не стоит, спустя рукава, относиться к здоровью, — произнес господин Камильковский. — Я понимаю, дело молодое и чувствуешь в себе силы. Я тоже в ваши годы… А зря. Был, может крепче.

Камильковский продолжил наставлять, а Дмитрий слушал его рассеяно, бросая короткие взгляды на другого пансионера. Его заинтересовала госпожа Арсеньева. Она молчала на протяжении всего обеда. Что-то колкое было в ее взгляде. В этих маленьких черных глазах-угольках, готовых обжечь вас. Она смотрела не оценивающе, а будто всё знала об окружающих. «Ага, вот вы какой», — говорил взгляд молодой девушки. «Или я ошибаюсь», — подумал Дмитрий, сосредоточено рассматривая ее. Их взгляды встретились. Черные угольки вспыхнули и тут же потухли. Он бы не сказал, что она смутилась, лишь приняла отсутствующий вид и уткнулась взглядом в тарелку. Закончив обед, девушка встала и, пожелав приятного аппетита, удалилась.

Камильковский говорил. Его жена поддакивала. «Эпансипэ» — резануло слух. Дмитрий переспросил:

— Что?

— Эмансипэ.

— О ком вы?

— О ней. — Камильковский сделал движение бровями. Конечно, он имел в виду госпожу Арсеньеву.

— Откуда вам известно?

— Ну, господин Лебедев, это ж видно сразу. Я много таких особ повстречал за свою долгую жизнь. Поверьте.

Дмитрий кивнул, но усомнился: «Эмансипэ? То, что она здесь без мужчины для меня это не повод думать о…».

Его мысли прервал Павел Аркадьевича:

— Любезнейше прошу прощения. Должен удалиться. Дела-с.

За столом остались трое. Беседа стала вялотекущей: куски фраз иногда нарушали тишину. Наконец, Дмитрий встал, откланялся и ушел к себе в комнату.

В своих апартаментах он постоял у окна минут пять, наблюдая за морским пейзажем. Неспешные волны подкатывали к берегу, и жемчужная пена разбивалась о камни, исчезая. Вода, лизнув берег, уступала место другому валу, и все повторялось вновь и вновь, но никогда не повторялись старые движения. Это завораживало. Казалось, можно было наблюдать до бесконечности.

Однако Дмитрия вывел из задумчивости господин Милославский. Он появился на берегу. Фигура его двигалась точно в тумане: невнятно и медленно. Он разложил шезлонг, который до этого нес в руках, расправил плед, встряхнув его, укрылся. Милославский застыл, и, казалось, сосредоточенно всматривался в море. Он стал частью пейзажа, слился с побережьем, но Дмитрия заинтересовал этот одинокий человек. Чувство неясное, смешанное с любопытством, подстрекало к знакомству.

Он покинул номер. Решительно пробежав ступени и выйдя наружу, замедлил шаг и остановился. «О чем мне с ним говорить? Как начать беседу?» — задался вопросом, но более всего мучили сомнения: а стоит ли, и что же привлекло внимание? Почему именно этот отшельник притягивал к себе? Ведь Дмитрий много встречал людей, сторонящихся общества, и у каждого, конечно, были тайные мотивы вести себя так, но никто не вызвал мимолетного любопытства.

Голос за спиной прервал мысли.

— Он всегда один, — сказал Павел Аркадьевич.

Дмитрий обернулся и спросил:

— Один?

— Да. С самого начала. Когда господин Милославский впервые приехал в пансион, его поведение меня насторожило. На обед он не выходил. Сухо держался со всеми. Он не вел длинных и пространных бесед. Его речи скупы, они в пределах светской любезности. Он очень замкнут, — господин Кнехберг задумался и заговорил вновь. — Представьте себе, Дмитрий Иванович, такую картину. Начинается ужин. Мы рассаживаемся. И вот появляется наш герой. Он, словно неведомое существо из иного мира, крадется из тишины номера на свет, как животное, появляющееся из пещеры. Мы никак не привыкнем к этому. Он появляется на ужине в очках с почти сферообразными линзами, ибо плохо видит вблизи. Весь он внимателен и напряжен — это одновременно пугает и вызывает чувство жалости. Он садится на место и не ведет бесед. Господин Милославский лишь желает приятного аппетита, оказывает знаки внимания, но не более того. Ест медленно. Он дегустирует блюда. Всегда пробует: не слишком ли горяч суп, а соус, не очень острый, не крепок ли чай? Кофе никогда не пьет. Избегает любых алкогольных напитков. Не курит. Мне кажется, у него слабый желудок. Вот и все, что я могу рассказать о нем.

5

Дмитрий решился заговорить с Милославским:

— Здравствуйте.

Станислав Михайлович промолчал. Он повернул голову. Взгляд Дмитрия, невольно упавший на трость, задержался. Опять рукоять в форме головы черного пуделя привлекла внимание.

— Добрый день, — ответил человек, отдыхающий на шезлонге.

А дальше разговор не смог сдвинуться с места, как слишком тяжелый камень не смог шевельнуться от усилий двух человек.

Обычный вопрос: «А почему Вас не было на обеде?», что произнес Дмитрий, понимая собственное косноязычие, не смутил Станислава Михайловича. Он сказал:

— Камильковские.

— Простите?

— Не вызывают они доверия.

— По-моему милые старики.

— А вы читали Гоголя? «Старосветские помещики»?

— Добрая история.

Милославский зябко пожал плечами и, сосредоточенно, будто что-то обдумывая, вымолвил:

— Я не говорю о ценности сего произведения. Но персонажи повести вызвали у меня чувство омерзения.

— Но это не повод отказываться от обеда. Может, вы ошибаетесь?

— Молодой человек, я очень долго живу на земле, чтобы…

Он, посмотрев на собеседника, замолк, пронзая взглядом. В сферообразных стеклах блеснуло, искажаясь, синее небо. Очки не шли Милославскому. Они, подобно инородному предмету, разрезая лицо на две неравные части, разрушали образ странного человека. Что-то флибустьерское, из варварских времен было в его внешности. А очки, кажется, добавил какой-то шутник.

— И вовсе я не прячусь от «милых стариков», как вы подумали.

— Но откуда…

— Я наблюдаю. Если вы пойдете в правую сторону от пансиона, где береговая линия изгибается, то чрез пару шагов за насыпью увидите низкий курган и два тюльпана на его вершине.

Дмитрий стоял в недоумении. Спорить с Милославским он не собирался. Собеседник то ли не хотел говорить, то ли забавлялся, нарочно игнорируя слова и уходя от темы. «Какие тюльпаны? Курган? Причем здесь это?» — мысленно возмутился он, рассматривая человека на шезлонге, который обратил взор к морю, выказывая нежелание продолжать беседу.

Курган…

Два цветка…

Он, представив себе эту необычную картину, направился неспешной походкой вдоль береговой линии.

«Все ж, почему Милославский такой не светский человек? Видно, что не хочет общаться», — удивился Дмитрий.

И вот, наконец, он стоял перед курганом. Действительно, два красных, еще не увядших, тюльпана лежали, прижатые камнями. Гладкие лепестки чуть колыхались на ветру.

Он возвратился. Милославский лежал в шезлонге и, безучастно наблюдая за волнами, кажется, спал с открытыми глазами, убаюканный плеском.

— Вы кому-нибудь говорили о кургане? — спросил Дмитрий.

— Нет, — не оборачиваясь, ответил тот.

— Почему?

— Люди щедры на слова. В этом секрет их бессилия.

Странная фраза. К чему она сказана?

— Наша жизнь, как и все в мире, увянет, но тюльпаны остаются свежими, — произнес собеседник, поднявшись с шезлонга.

— Их меняют. Но кто?

— Уже который сезон, наблюдая за тем местом, мне не посчастливилось видеть человека, придумавшего эту игру. Возможно, тайна случается ночью. А в данный момент я покину вас. Голова болит.

Господин Милославский, скатав плед, сложил шезлонг и, отвесив поклон, удалился.

Дмитрий, посмотрев в спину уходящему человеку, почему-то ощутил внутреннюю пустоту, словно его обокрали, оставили наедине с тайной, но заветный ее фрагмент безвозвратно был потерян.

6

Жизнь у моря текла медленно. Тягучий день сменяли такие же тягучие и ленивые сумерки.

Дмитрий поднялся в номер, лег на диван. Глаза одолела усталость, словно кто-то влил свинец в веки. Пред взором стоял потолок, танцующий в ритме вальса. Бежевый, он качался, как на волнах и, убаюкав себя выдуманной мелодией, Дмитрий закрыл глаза. Он услышал на периферии сознания шум воды — размеренные всплески, хруст камушков под тяжестью ноги. Кто-то прошел берегом, не спеша. Это было время. Оно покидало эти края.

Он открыл глаза, поднялся с дивана, и, подойдя к окну, решил: «Если так будет продолжаться, я умру от тоски». Сон как рукой сняло. Дмитрий увидел госпожу Арсеньеву. Та медленно прошла стороной, уходя вправо от пансиона туда, за береговой изгиб. «Она? — удивился он. — Да не может быть. Носит тюльпаны? Зачем?» Легкий ветер колыхал ее темное платье, а девушка осторожно следовала к ведомой только ей цели.

Дмитрий вышел из номера. Он проследил за ней, осторожно ступая, иногда замирал, боясь, что она, повинуясь инстинкту, обернется, но опасения были напрасны. Наконец, она скрылась из вида, и он зашагал быстрее и увереннее, не заботясь ни о чем. Скоро откроется тайна, или…

— Госпожа Арсеньева, — голос Дмитрия прозвучал неуверенно.

Она, стоя у кургана, слегка повела плечами и обернулась.

«Нет, не она носит цветы», — родилась уверенность.

— Да? — произнесла девушка.

Он немного смутился и рассеяно сказал:

— Хотел узнать…

— Я видела, как вы разговаривали с господином Милославским, а затем отправились в эту сторону. Интересно, кто сделал курган? И с какой целью?

— Возможно, в память о ком-то или о чем-то, раз цветы…

— Вполне, — девушка внимательно посмотрела на него. — Проводите меня?

— С удовольствием.

— Только не надо светских любезностей.

— Хорошо.

Они направились к пансиону.

— Значит, господин Милославский ведал о его существовании и молчал?

— Скажу честно, он — странный человек. Сторонится людей, не разговаривает, считает болтливость пороком.

— Вы об этом с ним беседовали?

Дмитрий кивнул.

Далее они пошли молча.

Госпожа Арсеньева простилась с ним у входа в пансион. Опять его светскую любезность она ловко парировала, придав красноречивое выражение лицу. Дмитрий бы не сумел описать его. Много мелких черт, но в сумме они дали законченное по смыслу предложение: «дальше меня не стоит провожать».

Он вошел внутрь чуть позже, встретившись у входа с Милославским.

— Опять на прогулку?

Милославский кивнул, добавив:

— Хотел спать, но нет возможности. — Дмитрий удивленно посмотрел. — Я не так выразился. Я боюсь спать. Все грежу одним и тем же. — Милославский запнулся, словно раздумывая, стоит ли продолжать. — Да, очень угнетает один сон. Будто хожу по комнатам в чужом доме и ищу кого-то, или… В общем, одержим поисками, зная, что не вспомню предмета моей навязчивой идеи.

Станислав Михайлович рассеяно приложил пальцы к воображаемой шляпе и вышел.

«Ну, это слишком. То его не разговорить, то он сам ищет слушателя», — удивился Дмитрий. Он почувствовал фальшь в поведении пансионера, который словно вел двойную игру. «Или это были перепады настроения? Возможно, головная боль прошла, и настроение улучшилось. Возможно», — решил Дмитрий, поднявшись в свой номер.

После ужина он лег в постель, отогнав назойливого призрака беспокойных раздумий, и уснул, мгновенно провалившись в мир грез. Только ночью раз проснулся. Ему показалось, кто-то ходит. Прислушался. Тихие робкие шаги прозвучали за дверью и стихли, потом скрипнула лестница и, наконец, все прекратилось. Он приподнялся и, направив взор в сторону входной двери, затаил дыхание. Ничего. Тихо. Сумрак окутывал комнату, и лишь незанавешенное окно, будто бледно-серое бельмо, висело в темном помещении.

7

После завтрака Дмитрий, прогуливаясь по берегу, остановился, осененный мыслью. «И как она раньше не пришла в голову, — удивился он, — курган давно появился, но заметил его только господин Милославский. То, что он не рассказал — одно дело. Возможно, приступ мизантропии. Но с чего другие упорно не хотят видеть явление? Или замечали, но не решались говорить?»

Его мысли прервал Милославский. Он, не спеша, подошел к нему, бросил уставший взгляд поверх очков и вымолвил:

— Вам, я думаю, покажется странной моя просьба, но все-таки я осмелюсь. Желал бы знать, когда вы уедете?

— Послезавтра, — произнес Дмитрий, недоумевая.

— Значит, вы успеете.

«О чем он? Что я успею?» — мелькнула мысль.

А Милославский замолчал. Казалось, он что-то тщательно обдумывает, подбирая слова. Рассеянный взгляд его, устремленный на море, блуждал. Он созерцал водную стихию, не осознавая себя здесь, витая в хрупком мире фантазий. Наконец, проговорил медленно, будто пробуя на вкус каждый слог:

— Есть одна просьба. Я работаю в университете на кафедре филологии. Совсем недавно из-за болезни у меня появилось достаточно времени, чтобы отдаваться увлечению философией. Так вот. У меня беспокойный сон и плохое зрение. Глаза сильно устают. Не могли бы вы, господин Лебедев, переписать набело одну вещь?

Дмитрий промолчал. Море играло тихую мелодию, а назойливая мысль, вертясь, билась, как муха о стекло: «Я не против помочь человеку, но с чего вдруг он выбрал меня?»

— Может, вы заняты? — спросил Милославский.

— Что вы! Вы застали врасплох. Почему я?

— Ну, а кто еще? — И он неловко развел руками.

Загадочное сочетание отшельничества и наивности, как подумалось Дмитрию, жили в этом господине. Флер таинственности, словно фальшивый, готов был исчезнуть.

Ни одной прочной мысли о Милославском не возникло у Дмитрия. Ум, лишенный основы, только колебался между различными предположениями, задаваясь вопросом: «Кто он?»

— Хорошо. Я помогу вам.

— Большое спасибо, господин Лебедев, — произнес он, достав из внутреннего кармана листок. — Здесь всё. Если будут вопросы, обращайтесь.

Дмитрий пробежался взглядом по строчкам, пытаясь сходу разобрать слегка пляшущий бисер букв. Кругленькие значки семенили по белому листу, прыгая, иногда выкидывая вверх и вниз пушистые хвосты «в», «д», «з», «р» и «у». Он убрал листок в карман.

— Я буду у себя, — сказал Милославский и удалился.

«Девятнадцатый век оставляет неприятный след на моем сердце. Глубокая и ноющая рана беспокоит меня, она саднит. Сколько можно терпеть этот нарочитый оптимизм людей? Что хорошего они видят в будущем? Что? Я ничего радужного не обнаруживаю там, за горизонтом событий. Новый век — иные надежды. Но я не люблю эйфорию по поводу смерти. Знаю, в чем причина радости. Она заключается в исторической близорукости. Множество людей ждут от грядущего прогресса великих технических революций. Они будут. Они придут, но неужели человечество думает, что уродливая техника и перестановка местами физических предметов способна одарить их счастьем? Прогресс неизбежен. Он способен изменить внешние атрибуты бытия, может повлиять на характер мышления людей, но никак не поможет совершить духовное движение общества ввысь. В ту чистую синеву радужных перспектив. Я не верю в это. Я не верю в человечество. Скептик? — Спросите вы. Да, — отвечу я. Но вот, прозревая в глубину времен, в будущее, вижу, как затягивается узел психологических разноречий. Перекос между материальной и духовной стороной людской жизни с болью отзовется в грядущих поколениях. Двадцатый век явит собой неподражаемый пример растерянности перед бездной. Мне думается, что каждый из нас сможет именовать себя представителем поколения, утратившего веру. Самое страшное — веру в себя. Мировые войны, социальные катаклизмы будут — это я точно знаю».

А дальше — предложение, щедро перечеркнутое чернилами. Текст Милославского на этом заканчивался.

8

Дмитрий, сложив листок, убрал его во внутренний карман и, бросив усталый взгляд на море, ощутил, как холод бездны проник в душу.

Дмитрий прошелся до берегового изгиба и, встретив на обратном пути госпожу Арсеньеву, остановился, всматриваясь в ее любопытствующий взгляд. Промелькнула простая мысль: «Никакая не эмансипэ. Женщина всегда остается женщиной».

— Вы снова с ним беседовали?

— Да.

— И что на этот раз поведал господин Милославский?

— Он пессимистически смотрит на будущее человечества, предрекая ему скорую гибель, если я правильно сделал вывод.

— Да, странный он человек, — задумчиво произнесла девушка, обратив взор к набегающим на берег волнам. — Хотя ничего в этом нового нет.

— Вы так считаете?

Она кивнула.

— До посещения пансиона я прочла одну фантастическую новеллу угнетающего свойства. Названия журнала не помню, и история называется…

Задумавшись, она по-детски почесала указательным пальцем переносицу.

— Не помню. Хотите, я расскажу вам ее?

«Что случилось? Почему все исповедуются мне?», — не без иронии подумал Дмитрий.

— Я весь во внимании.

— Вы опять со своей светской любезностью. Хорошо. Слушайте. Один художник нарисовал картину. Он был символистом и изобразил стройную девушку на берегу моря. Водная стихия бушевала, окутанная в розовую дымку, жемчужные барашки несли прохладу, наполняя воздух чем-то особенным, неповторимым, будто наэлектризовывая его. Он пропитался этим легко, как губка вбирает в себя влагу. Девушка в черном воздевала руки в немом призыве, словно она что-то испрашивала у неба. Может, лучшую судьбу. Возможно, молилась за кого-то. Но художник, поставив в уголке скромный автограф, назвал произведение «Отчаяние». Картина попала на выставку, не заслужив должного внимания, она так и исчезла бы в небытии, если б не один человек, посетивший экспозицию. Он был физиком. Взгляд его, замедлившись, остановился на розовой дымке, на девушке в черном обтягивающем платье, на ее фигуре готовой, казалось, вот-вот согнуться под тяжестью рока. И физик решил про себя: «То, что нужно. Я добуду открытку с этой картиной. Где-то у входа я видел, что женщина торговала цветными буклетами. Зашифрую „Отчаяние“ и пошлю его радиосигналом в космос». Он так и сделал. И вот в новелле проходит время. Много веков минуло, а сигнал, преодолевая немыслимые расстояния, с бешеной скоростью пролетел сквозь космос, и достиг чужой планеты. Там жили существа очень похожие на людей, но технически более развитые. Они расшифровали послание и, воодушевленные мыслью, что не одни во вселенной, полетели на зов в ту точку пространства, откуда пришел сигнал. Но каковы были их боль и разочарование, когда пришельцы ступили на Землю. Никого. Безжизненная пустыня. Человечество, много столетий назад погрязшее в жестоких воинах, истребило себя полностью. Пришельцы покинули планету. На этом заканчивается история.

— Да, грустная новелла. И очень похоже на Милославского, — сказал Дмитрий.

— Что похоже?

— Появилась у меня одна мысль. Этот загадочный господин, он… Он — пришелец. Я образно говорю. Милославский явился к нам и, истекая то ли печалью, то ли желчью, увидел руины городов, смерть, насилие, кровь, раздвигая невидимые завесы и глядя в будущее, он узрел опустошение. Холод коснулся его души, пессимизм и разъедающий скепсис проник в кровь, отравив сознание. Поэтому он замкнулся, разочаровавшись во всем.

Она вновь поглядела на Дмитрия, сказав:

— Да… Возможно, вы правы.

9

День прошел как обычно. Медленно и мучительно. Никаких развлечений, кроме застольных бесед и прогулок у моря. Сумерки тихо опустились, выкрасив мир в синий цвет. Ночь, тягучая будто смола, подарила глубокий сон.

Дмитрий погрузился в страну грез, но опять очнулся. Он услышал шаги и шорохи за дверью. Приподнявшись с постели, он повернул голову в сторону звука. Глаза, привыкшие к темноте, рассмотрели бронзовую ручку в виде лапы мифического зверя. Конечно, не мог рассмотреть Дмитрий мелких деталей. Это воображение дорисовало картину, а дверь была не различима, лишь бледное пятно желтоватого цвета — ручка — висело во мраке.

Он встал, оделся и пересек комнату. Медленно приотворил дверь. Прислушался. Тихие шаги прозвучали на нижнем этаже. Дмитрий вышел и, плывя сквозь мрак, пересек помещение по мягкой ковровой дорожке. Спустился с лестницы. Он заметил у черного входа человека, одетого в плащ. В руке у него был незажженный фонарь. Незнакомец мелькнул перед взором Дмитрия и исчез за дверью. Трудно было определить кто это. Долгополая одежда скрыла фигуру, да и встреча длилась пару секунд.

Выждав время, Дмитрий подкрался к черному входу.

На улице он следил за тусклым пятном света, плывущим вдоль моря. Оно скрылось за береговым изгибом. Зашагав быстрее, Дмитрий хотел застать врасплох человека, меняющего цветы.

— Простите, — произнес, немного волнуясь, Дмитрий, когда он догнал его.

Мужчина обернулся. Фонарь осветил знакомое лицо.

— Господин Кнехберг?

— Да я, а кто же еще? Чужих здесь вы не встретите. Мой пансион — единственное жилое строение на несколько миль. — Он пытался придать фривольности голосу, но вышло неуклюже.

— Так это вы цветы меняете?

— Только прошу, никому не говорите. Мне не хочется… — Его взгляд упал на тюльпаны, зажатые в руке. Он сменил цветы, спрятав старые под плащ.

— Я ничего не понимаю. Зачем этот маскарад?

— Господин Лебедев, идемте в пансион, и я все объясню, обещаю.

«Еще одна исповедь», — родилась мысль.

Они оказались в пансионе. Прошли в номер Дмитрия.

— Понимаете в чем дело, господин Лебедев, эти курган и цветы в память о моей дочери. Вы, наверно, знаете историю о доме — слухами земля полнится. Так вот, когда умерла Поля — моя дочь, — с женой все пошло наперекосяк. Сейчас забылось, но, кажется, дня не проходило без взаимных упреков. Что-то сломалось в моей и ее душе. Что-то безвозвратно ушло. Детей она больше не хотела. С чего вдруг пришла такая блажь? Поверьте, я пытался изменить ситуацию, но жена… В итоге разошлись. Дом остался на мне, и, похоже, я — больной человек. Люди бегут от прошлого, которое ранит их, пытаются забыть мрачные эпизоды жизни, но я… Я остался здесь и растравил душу воспоминаниями о дочери. Воздвиг этот курган, приношу цветы…

Господин Кнехберг замолчал.

— Я понимаю вас, — тихо произнес Дмитрий. — Но к чему таинственность, ведь рано ли и поздно все узнают. Человек любопытен от природы.

— Да, да, да, сколько раз я повторял заученную формулу: человеческое любопытство, оно вездесуще, но я не хочу, чтобы касались меня, желаю надеть маску и играть роль, как страшно б не звучало, ибо мое прошлое — это мое прошлое. Не надо жалеть меня. Понимаете?

— Да, — ответил Дмитрий скорее по инерции, чем осознано.

Воцарилось молчание.

Они сидели в полной темноте, и Павел Аркадьевич внимательно разглядел едва различимые очертания собеседника. Почудилось ему, что это манекен, кукла в человеческий рост. Она недвижна и безучастна. Можно смело наговорить ей все, что угодно.

Он тихо произнес:

— Не буду мешать вам, господин Лебедев.

— Спокойной ночи.

— Но вы никому не рассказывайте.

— Я обещаю.

Когда дверь закрылась, Дмитрий разделся и лег. Отвратительное состояние завладело им, словно он перенапрягся: мышцы как ватные, дышать тяжело. Он смежил веки. Свинцовый сон завладел разумом.

Дмитрию пригрезился господин Кнехберг, в бешенстве разбирающий курган и бросающий камни в море, но те не хотели тонуть, и волна приносила их обратно к берегу, чудесным образом складывая новый курган.

…

Дмитрий несколько раз приступом брал текст, как штурмуют крепость. И любая атака срывалась. Или, казалось ему, это был пиратский корабль, проплывающий мимо. Он манил, но взять на абордаж не хватило решимости. Было что-то в этих словах, помимо лежащего на поверхности пессимизма и скепсиса в отношении технического прогресса. Что? — Он не смог объяснить. Дух обреченности, витавший как пороховой дым между строк, ел глаза и саднил горло.

Лист беспомощно лежал на столе, ожидая своей участи. Дмитрий, изучая бисер букв, в нерешимости взял перо, но возвратил его на место.

На следующий день перед завтраком он зашел к Милославскому в номер. Тот встретил его дружелюбно:

— Здравствуйте, господин Лебедев, милости прошу. — Хозяин номера указал гостю на кресло. — Я знаю, с какой целью пожаловали. Вы будете говорить о моих записях. — Он, сев удобнее, свел пальцы в замок.

— Совершенно верно.

— Переписали?

— Нет.

— Очень странно. — И Милославский удивленно посмотрел на Дмитрия. — А в чем причина?

— Прежде я хотел задать вопрос. К сожалению, не решаясь его озвучить, испрашиваю дозволения…

— К чему высокий слог? Или тема щекотлива? Хорошо. Говорите. Я весь во внимании.

— Господин Милославский, верите ли вы в то, о чем написали?

— Я вас не понимаю, — смутившись, произнес он.

— Верите ли вы…

— Верю ли я? Нет, конечно. Проблема не в вере. Я знаю, что так будет.

Последняя фраза была произнесена непринужденно, и тон ее покоробил Дмитрия. Что-то искусственное послышалось, словно участвуешь в игре, правила которой надуманы.

— А я — нет. Я верю в победу человеческого разума, и…

— Забудьте этот заученный урок. Меня, честно вам скажу, настораживает эта эйфория, этот елейный оптимизм. — И нотка раздражение взыграла в голосе.

Милославский скривил рот, будто надкусил горький плод.

— Но пессимизм идей…

— Погодите, господин Лебедев. — И собеседник поднялся с кресла. Подойдя к столу, он взял трость.

— Дело в том, — произнес Станислав Михайлович, садясь на место. — Вас очень привлекает моя трость.

— Не понимаю.

— Уже не первый раз, по-моему, второй, вы интересуетесь рукоятью.

— Голова черного пуделя?

— Именно. И я сейчас озвучу свой вопрос. — На слове «свой» он сделал акцент. — В зависимости от ответа, будет два исхода: мы пойдем вместе, или — шапочное знакомство таковым и останется. Ну, как?

— Хорошо. Задавайте вопрос.

— Когда смотрите на пуделя, что услужливая память вам преподносит?

— Ничего.

— А жаль. Я не знаю, верите ли вы в дьявола и бога так, как верю я. Ни как в некие отвлеченные обывательские понятия: будто есть битва добра и зла, а мы в стороне. Но бог и дьявол везде, в любой точке пространства и времени. Даже сейчас, когда мы беседуем. В то время как вы просыпаетесь в своей постели, они рядом, они внутри. Всякий день — глаза бога и дыхание дьявола. Слепые ропщут: а где был всевышний, почему он допустил сие? Но люди не знают: эта случилась одна из битв, в которой бог проиграл, но сколько их еще будет…

Станислав Михайлович, умолкнув, сел в кресло и подался вперед. Дмитрий ничего не ответил. Он был поражен не тирадой, а голосом собеседника. Вначале речь звучала вяло и бесцветно, но, набирая силу, она закипела рокочущим водопадом. Удивительно, Милославский не повысив тона, сумел придать упругость фразам. Это сродни пружине: чем сильнее сжимаешь, тем сильнее она сопротивляется.

Он, приставив трость к подлокотнику, резко поднялся. Встал у окна и произнес холодно:

— Вы свободны, господин Лебедев. Больше мы с вами не увидимся. И забудьте, о чем я говорил

— Я вас не понимаю, к чему эти загадки с тростью? — слегка раздражаясь, ответил Дмитрий. — Скажите прямо. — Однако человек у окна, плотно сжав губы, молчал. — Что ж, и к завтраку не выйдите?

— Выйду. Мы еще встретимся, но сегодня вы уедете и забудете обо мне.

Дмитрий вернулся в свой номер. Мысли бегали: «Текст? Причем здесь он? Какая связь? И трость? Черный пудель?» Ему не понравился поступок Милославского: предложить переписать текст, проверяя человека на лояльность взглядов, изложенных в пессимистическом послании. Можно было б и не таким вычурным способом узнать мысли человека. Просто спросить, например.

Он вспомнил: Станислав Михайлович не обмолвился о листке, не просил вернуть его. «Все же чужая вещь», — решил Дмитрий. Достав из ящика стола, он спрятал лист в кармане.

10

Перед завтраком Павел Аркадьевич произнес:

— Желаю всем приятного аппетита. Господин Милославский не выйдет. Начнем без него.

— Он вам сказал, что пропустит трапезу? — настороженно спросил Дмитрий.

— Что вы, господин Лебедев. Станислав Михайлович привык менять решения по нескольку раз на дню. Не удивляйтесь. — Он подоткнул салфетку. — И раз он не вышел, значит…

— А вдруг… — Дмитрий осекся, прислушиваясь к мыслям, ему показалось, одна из них всплыла в сознании, чтобы подать голос. Она, полная тревоги и дурных предчувствий, сказала: Милославский не случайно проигнорировал завтрак.

— Что вдруг? — Голос хозяина пансиона вывел из задумчивости.

— Да нет, пустое.

Дмитрий приступил к трапезе, но та мысль вновь, как острый осколок, царапнула мозг.

— Может, узнать, в чем дело?

— Хорошо, господин Лебедев. Удовлетворим любопытство.

Павел Аркадьевич отдал распоряжение слуге. Через несколько минут он возвратился, доложив, что дверь заперта, а господин Милославский не отвечает.

— Ну, так и думал, отдыхает, — спокойно ответил хозяин пансиона, — но я все ж поинтересуюсь.

— Я с вами.

— Нет, сидите, господин Лебедев. Я скоро вернусь. Это займет пару минут. Господа, прошу извинить меня.

— Я все ж пойду с вами.

— Хорошо, хорошо.

Они поднялись в номера.

Слуга, открыв дверь, впустил людей. Голос Павла Аркадьевича прозвучал на высоких нотах:

— Да что ж это такое!?

Милославский лежал на полу и не отреагировал на возглас. Господин Кнехберг, припав на колени, схватил дрожащими пальцами его запястье. Отпустил руку. Она мягко ударилась о ворс ковра. Затем Павел Аркадьевич нащупал сонную артерию и облегченно выдохнул:

— Слава богу, живой.

Слуга сделал пару шагов в комнату и остановился. Дмитрий застыл в проеме, рука сама нашла опору: пальца впились в косяк. Никаких эмоций в душе, точно случилось не здесь и не с ним. Словно он спит и скоро проснется. Нет мыслей — белый лист, но вопрос, вырвавшись на свободу, прозвучал чужим голосом:

— Что случилось?

— Господин Лебедев, покиньте номер, пожалуйста. Я все равно вам ничего не скажу определенного. Приведи врача. — Последняя реплика относилась к слуге.

Дмитрий вернулся в свой номер.

Он прокрутил в голове последний разговор с Милославским, и трость с рукоятью в форме головы черного пуделя опять всплыла в памяти.

— Господин Лебедев, — встревожено произнес хозяин пансиона.

Дмитрий не заметил, как тот вошел в комнату. Да и сколько минуло времени — неизвестно, но, увидев Павла Аркадьевича с тростью и голубым конвертом в руках, вымолвил:

— Да? Как он?

— Это был апоплексический удар. Слуги увезли его в город в ближайшую больницу. Но к господину Милославскому вернулось сознание еще в номере, и он, указав на стол, еле прошептал: «Конверт». Я взял его и прочитал, уж не осуждайте. Трость и письмо принадлежат вам.

Дмитрий, удивленно взяв конверт, извлек короткую записку:

«Уважаемый господин Лебедев, я приношу извинения. Я вел себя бестактно по отношению к вам. По сему, в знак будущих отношений примите трость. Какой сделаете вывод, воля ваша. Я буду ждать решения. Я не знаю, каковы были причины моего поступка? Для чего я играл в тайну? Что подтолкнуло к витиеватости? Но для меня не безразлично ваше мнение. Почему? — На этот вопрос не отвечу. Я в растерянности. Никогда, ни при каких обстоятельствах я не дорожил чужими словами. Так случилось, я шел по жизни, не касаясь людей. До сего дня.

С уважением, господин Милославский».

— Я бы хотел встретиться со Станиславом Михайловичем, — произнес Дмитрий, покончив с запиской.

— Это невозможно. Во-первых, слуги еще не вернулись. На чем вы поедите, не знаю. Во-вторых, никто вас не пустит к нему в палату. Я уверен, что в ближайшее время запретят посещения.

— Я не о сегодняшнем дне говорю.

— Но зачем вам…

— Все дело в трости.

— Вы пугаете меня. Причем здесь это?

— Я все объясню, но позже.

11

Дмитрий вошел в одиночную палату. Запах стираного белья и лекарств ударил в нос. Придвинув ближе табурет к койке и сев, он произнес:

— Здравствуйте, господин Милославский. Врач сказал, у меня есть немного времени. Еще он поведал, что порой вы забываете людей и фамилии. Но вы меня узнали? Я Лебедев. — Дмитрий пристальнее взглянул на Станислава Михайловича. — Я понял ваш жест. Он символичен. Я о трости. И да, черный пудель. Как только в моей памяти возникло название истории, стало ясно. Лукавый дух явился впервые Фаусту в образе черного пуделя. Похоже, это написано у Гете. Но вы не Фауст и уж тем более не дьявол. Я не верю в это. А трость, что передана мне господином Кнехбергом, есть попытка дружбы. Ведь что есть данный предмет? — Палка, на которую опираются. Вам не нужен человек, разделяющий взгляды. Вам нужен спутник. Опора. Я так расценил жест. Не знаю, подойдет ли мне эта роль, но… Наверно, я сумбурен? Я шел сюда сказать, что верю в ваше выздоровление. И еще. Станислав Михайлович. Чем я могу помочь вам? Что сделать, не откладывая на завтра… — Он оборвал фразу. Ему показалось, искра разума мелькнула в уставших глазах Милославского.

Ад номер шесть

1

Вереница дней свинцовой цепью удаляется все дальше и дальше, пока не исчезает за гипотетическим горизонтом, который можно предположить где угодно. Лишь одно видится хорошо. Чем дальше по времени день, тем вернее он сливается с остальными. Те, что всех ближе к горизонту, как в тумане, как одна сплошная серая масса.

Будет опять оскверняемо солнце миллионом совокуплений во славу неведомой царицы. Говорят, что многие видели ее, но никто толком рассказать не может, как она выглядит. О, сколько восхищенных фраз, полных экстаза, слышали мы в адрес владычицы. Как красиво и сочно живописали ее образ, но никто не познал ее сути. Неуловимая личина витала в воздухе, и все в восхищении твердили: «Царица! Царица!» Как серый унылый дождь стали эти слова, ничего они не значат. Пустой звук. Только по вечерам, когда оскверненное солнце сползало за горизонт, утаскивая за собой еще один день, наступала головная боль. Ее не избыть, как и тяжесть в сердце. Иногда ты думаешь, что вчера она была легче, а сегодня чуть-чуть тяжелее. Словно невидимая рука подкладывает свинцовые гирьки в грудь, и тяжело становится таскать сердце в теле. Лучше б вырвать его, и все будет кончено.

Генри не раз говорил об этом, но я не обращал внимания на безумные слова. Все казалось бредом, да и внешность знакомого толкала к таким выводам. Он смотрел пробитыми насквозь глазами, словно мертвец, восставший из могилы, словно ему нет покоя за кладбищенской оградой. Теперь же труп явился передо мной и полусгнившими губами тщится осязать слова, чтобы, в конце концов, составить предложения и поведать о хладе могильном, о сырой земле, о пустоте в голове и в области сердца. Но что тревожит умершего?

Генри ходил по улице и будто загребал костлявыми руками воздух. Я смотрел ему вслед, припоминая слова, сказанные им. Вот он рассуждает о мертвых чувствах, вот он опять уходит от меня и загребает костлявыми кистями воздух, словно цепляется за жизнь. Удивительно. Ему тридцать лет, но выглядел он на семьдесят. Я почти как он. Ну, может, моложе. Не суть важно. Вчера Генри возвратился с предприятия. Рабочий день шел двенадцать минут, но это предательское время, всегда ползущее убийственно медленно, могло доконать кого угодно. Генри был убит вчера этими минутами окончательно. Он вернулся изнеможенным и все говорил, говорил, говорил. Казалось, что только на речь ему и хватало сил. Он опять поведал о мертвых чувствах, затем пошел на площадь, чтобы забыться. Обещал вернуться. Да, это случилось вчера. И он сказал мне перед самым уходом: «Более этого терпеть нельзя, эта работа, площадь, этот поганый город — все это пусть летит в тартарары».

Отвлекшись от воспоминаний, посмотрел в окно. На улицах, кажется, все вымерли, несмотря на то, что двигались прохожие и ездили автомобили. Всё представлялось мертвым. Город стоял на краю света и на краю времени.

Я представил себя неведомым животным, присосавшимся к окну, заколдованным пустотой. Наконец, преодолевая апатию, вышел из квартиры. Генри жил этажом ниже. Знал эту квартиру, но ни разу там не появлялся, да и зачем мне бывать в ней? Для чего? Нагрянуть гостем и увидеть такую же обстановку?

Я спустился, шаркая по ступеням и буквально проползая кусок пустоты. Встретилась пьяная девка — существо непонятного рода, лишенное человеческого обличия. От нее за километр разило миазмами. Прослезился. Не из жалости, конечно, а от зловония. Два лестничных пролета преодолены. Никто не попался на встречу кроме нее. Вообще на лестницах тихо, все как будто вымерли.

Я подошел к двери и увидел, что нижняя часть ее испачкана грязью. Проходивший мимо озорник не из злости, а от тяжести сердечной пинал все двери, что попадались ему на пути. Были случаи, и дверь поддавалась, распахиваясь перед нежданным гостем, но он не думал проникать в квартиру. Лишь хотел пнуть дверь и уйти. В девяноста девяти случаях из ста хозяин оказывался дома, и тогда озорник в нагрузку к своей сердечной тяжести получал зуботычину. Тем и заканчивалось приключение.

Я не собирался на этот раз пинать дверь, а постучал. Звонка не было, от него остались два проводка. Где он теперь не ведал даже сам хозяин. Дверь не открыли. Стукнул еще, но с большей силой. Опять тот же результат. Удар раскатисто прокатился и замер в углах комнаты. Прошла минута. Время длилось неимоверно медленно. Генри не подходил и не открывал двери. Он был там. Сам говорил, что вернется, а теперь еще не желает открывать. Время истекло. Терпение лопнуло. Я попытался припомнить весь прошедший день. Он не хотел собираться воедино. День исчезал на глазах, рассыпался, раскалывался на миллионы мельчайших кусков. Короче, он делал всё, что угодно, но только не складывался в единую картину. Ну, и черт с ним!

Собрав сердечную тяжесть, изо всех сил ударил ногой в дверь. Что-то звякнуло, а потом загремело металлически. Дверь лишь на пядь приоткрылась. Глянул в эту зияющую брешь. Тихо. Защелка, на которую была закрыта дверь, не выдержала удара ноги. Это она звякнула. Я боялся войти, но потом — шаг, другой, третий, прошел в зал и остановился. Генри лежал в круге посреди зала. Мгновение не понимал, что происходит, а потом, приглядевшись, увидел его мертвым в луже крови. Рука Генри сжимала пистолет. Что ж самоубийство — обычное дело в наших краях. Обошел труп, присел на корточки и стал рассматривать мертвеца.

Затем решил вызвать скорую помощь и полицию. Я вспомнил зловонную барышню. Нет, если Генри будет разлагаться, то пусть его забирают отсюда. Чтобы подъезд стал еще зловонней, этого не следовало допускать.

Подошел к телефону, что находился в прихожей.

2

Далеко отсюда, от этого дома, от этой квартиры, где лежит остывшее тело Генри, едут машины. Они движутся с разных краев города медленно. Спешка здесь неуместна. Необходимо приехать в пункт назначения, зафиксировать случай, отвести труп в морг — обычная текучка. Машины не беспокоят омертвевший город. Их шины тихо шуршат по мостовой, а мягкий гул двигателей почти не слышен. Если исключить их звуки, то в городе тихо. День умер. Огромное солнце, налившись алым цветом, словно какое-то чудовищное кровососущее насекомое, медленно переваливаясь, ползет к горизонту. На востоке уже ночь. Воздух тих и безмолвен. Мертвящая стерильность витает вокруг. Полиция и скорая преодолевают разный по протяжённости путь, но прибывают одновременно к дому, будто уже много раз отрабатывали этот трюк. Сотрудники обоих служб поднимаются по лестнице, видят открытую дверь, входят внутрь.

— Вы звонили? — спрашивает полицейский.

Лицо мое осунулось, оно сонное и усталое то ли от работы, то ли от нежелания говорить.

— Да, я.

— Майкл? Верно?

— Да, верно.

Я внимательно рассматриваю лицо человека и осознаю, что вопросы, заданные выше не нужны. Полицейский знает все: эта та самая квартира, где обнаружен труп, который, когда он был живым, звали Генри, а этого человека зовут Майклом.

Я вижу, как работники скорой проходят в зал и встают рядом с телом. Никаких действий они не совершают, чего-то ждут. Полицейский, осмотревшись, проходит в зал, я следую за ним. Итак, в комнате находятся четыре человека: двое работников скорой, один полицейский (он составляет протокол) и я. Если считать Генри, то пять. Полицейский будто б совершает шаманский танец вокруг тела. Он обходит его по часовой стрелке, а потом наоборот, наклоняется над ним, даже один раз припадает на левое колено, чтоб увидеть огнестрельное.

— Интересно, — задумчиво произносит полицейский. — Три пулевых отверстия. Два находятся в области сердца и одно — в голове, какой настойчивый. Аж три раза выстрелил, чтоб наверняка.

Работники скорой тоже осматривают труп, составляют медицинское заключение.

— Похоже, всё, — говорит полицейский, обращаясь к человеку в белом халате. — Приступайте.

Врач садится перед Генри на колени, закатывает штанину брюк, спускает к щиколотке носок и массирует икру. В его свободной руке появляется скальпель. Врач натягивает кожу и делает надрез вдоль икры, лезвие проникает в образовавшуюся рану, осторожные движения ножа извлекает на свет знакомый предмет. Это один из электронных чипов, которые находятся в теле каждого человека. Маячок. Собиратель информации. Полицейский забирает его. Личность Генри определена. Запоминающее устройство оказывается целым и с него можно скопировать сведения. Труп укладывают на носилки.

— Возьмете заключение о смерти? — спрашивает врач.

— Не надо, — отвечает полицейский. — У нас есть чип, этого хватит.

Труп выносят. Полицейский говорит, чтоб я следовал за ним. Оглядываюсь. Не забыл ли я здесь что-нибудь из своих вещей? Мне почему-то приходит в голову такая мысль. Но нет, этого не может быть. Следую за полицейским. Он садится вместе со мной в скорую. Машина едет, пассажиров немного покачивает, наклоняет на поворотах. Полицейский достает бланк протокола и зачем-то допрашивает меня.

3

Что я могу сказать о Генри? Странный вопрос. Он здесь не уместен. Да, жили рядом, ну и что? Конечно, друг друга мы знали, а то, что иногда перекидывались парой слов, так это ни о чем не говорит. Это не дружба. Болтал в основном Генри, он жаловался на усталость, на старческое недомогание в тридцать лет, на увеличивающуюся тяжесть в области сердца. Можно ли принимать его речи всерьез? Неуместный вопрос. В этом городишке, что находится черт знает где, такое у всех. Меня больше беспокоят огнестрельные ранения: в сердце и в голову. Их не может быть, ибо один из выстрелов исчерпывает другой: выстрел в сердце не предполагает выстрела в голову и наоборот. Но я не делюсь своими сомнениями с полицейским. Я устал.

Телом и душой, вычерпав до самого дна всю воду удовольствий, медленно умираешь. Наступает пустыня с сухим раскаленным воздухом, но ни неба, ни земли нет в ней, только пустота. Вот, что мог поведать я полицейскому о Генри, а это то же, что и ничего.

Мы ехали по вымершему городу. Солнце скрылось, но его кровавый след остался на западе, будто гигантское насекомое раздавили. Поздним вечером наступает то время, когда жители прячутся по домам. А когда приходит ночь, суеверные люди подземелий болтают, что над городом витает дух Антихриста, но это лишь легенда. Да и самих людей подземелий я не встречал, может, и они тоже вымысел?

Когда вышел из машины, увидел, что мы остановились у больницы. Предстояла беседа с врачом. Он спрашивал то же, что и полицейский. Мне это надоело. Ладно, хоть один раз, а то уже второй. Неужели нельзя это выведать у полиции? Но врач не хотел ничего знать, ему были нипочем мои настойчивые просьбы прекратить допрос. Врач выслушал со вниманием. Он в основном молчал, кивал головой. Что-то нереальное было в этом качании. Я думал, что работник скорой не скажет более. Он зафиксирует письменно рассказ мой и отпустит, но нет. Врач все записал и поведал, что причина физической смерти ему ясна, но вот в чем заключаются психологические корни? Тут у меня почему-то раздвоилось в глазах. Ручка в пальцах работника скорой размножилась: их стало две. Врач внимательно посмотрел, будто заметил мой недуг, но после паузы продолжил говорить. Я даже, словом не обмолвился о раздвоении в глазах и о том, что я плохо себя чувствую, хотя по моему лицу, похоже, было видно.

Врач произнес, что нужно найти психологическую причину самоубийства. Это важно. Я не думал об этом, мне нет дела до мертвого тела. Генри не воскреснет, даже если медицина поставит все точки над «i» в заключение о смерти.

Врач намекнул, что, возможно, в квартире покойного найдутся записи. Записи? Какие к черту записи?! Это разозлило меня. Работник скорой попросил успокоиться и, наконец, сказал напутствие: «Вы должны войти в квартиру и порыться в личных вещах Генри». Что ж, можно сделать. «Но почему этим не занимается полиция? — спросил я сам себя, — Иль ей плевать?»

Когда добрался на такси до дома, то сразу решил заглянуть в квартиру Генри. Дверь оказалась аккуратно прикрытой. Толкнул ее, затем прошел в зал и увидел пятно крови. Неужели это случилось? Нет, Генри — это просто дурной сон. С такой мыслью легче смириться. Я взял ее на вооружение и со спокойной душой прошел в другую комнату. Встав перед столом, не особо соображал, что нужно делать. Врач говорил о каких-то записях. Я бессистемно стал открывать ящики. То один выдвину, то другой. В основном они пустые. Казалось, что оттуда вылетал запах нежилого помещения, будто ящиками давно не пользовались. Наконец сообразил: некоторые из них я открывал по много раз. Сделал паузу. Затем наугад дернул ящик. Там лежали какие-то бумаги. Стал разглядывать их. Все в ящике перемешалось. Попались чистые листы, листы, исписанные убористым почерком, встретились и документы: паспорт, свидетельство о рождении. Последнее отложил в сторону и направил свое внимание на исписанную бумагу. Стал разглядывать рукописный текст. Подчерк с трудом, но все же разбирал. Потом увидел, что листы снизу пронумерованы. Тогда, разложив их по порядку, рассмотрел каждый лист в отдельности. Они желтые, и, насколько можно судить, подчерк не принадлежал Генри. Рукопись не его, но как она попала сюда? Я отбросил этот вопрос. Взял первый лист. Кроме названия там ничего не было. Оно не несло информации: «Ад номер шесть». Далее шел текст.

4

«Небо было серым и дымным. Оно застыло навеки. Никаких возмущений наверху мы не видели. Оно создано словно из закопченного стекла. Нельзя говорить о погоде в этих краях, да и что это за края, мне до самой глубины сознания не удалось понять. Таких мест нет на земле. Всё вокруг было пепельным. Будто небеса, зараженные серой чумой, отравили мир, что лежит под ними.

Мы жили в бескрайнем котловане. Казалось, что граница его проходит у самого горизонта. Настолько он огромен. На дне стояли наши дома — бараки без крыш. Ни снег, ни дождь, ни другие осадки не тревожили эту землю. Она давно умерла.

Жалкие пародии на растения еще как-то приживались на земле. Я видел эту чахлую флору, похожую на кустарники. Плесень и лишайники тоже обитали в этом почти безжизненном мире.

Каждое утро… Хотя все застыло в неопределенном сумраке, солнца я не заметил, и нельзя угадать, что освещает эти мрачные просторы. Итак… Каждое утро мы ходили на бесполезную работу. Люди начищали никому ненужный металл, который имел свойство сразу покрываться ржавчиной и плесенью. Мы очищали от грязи склянки, чинили ненужную ветошь, облагораживали кусты, которые, пока мы спали, приходили в негодность. Вся эта работа оказывалась абсолютно бессмысленной, ненужной даже тем существам, бродившим по окраинам котлована. Они сонно передвигались туда-сюда и бросали нам работу. Железяки, склянки и ветошь летели от них к нам, не подчиняясь закону тяготения. Каждая из этих вещей находила того, кому она предназначена. Работа совершенно беспросветная — ни капли творчества.

Не услышишь детский смех в этом мире, нет и людей в обычном понимании этого слова. Другие обитатели барака — фигуры без лица. Вместо него — пепельного цвета расплывшийся блин. Сердечная тяжесть и изнеможенность лежали на их «лицах». Творческая ущербность острым ножом навсегда уродовала людей, нивелировала личность, но отблески индивидуальности все-таки я мог разглядеть.

Когда работа заканчивалась, мы шли в бараки и ели. Пищей служили лишайники. Потом наступал тяжелый сон без сновидений, но он не давал отдыха. И всегда я видел это застывшее серое небо.

Я пытался разглядеть во время работы существ, бродивших по краю котлована, однажды мне это удалось. Случилось волнение на горизонте — существа зашевелились. На этот раз они собрались в группу и спустились к нам. Я не сказал, что в котловане есть одно место — перешеек, по которому можно, не преодолевая высот, выйти из замкнутого пространства. В этом понижении зияло нечто черное и неподвижное, похожее на застывшую смолу. Тот, кто находился здесь давно, сказал, что это море. Я не поверил. Море не бывает таким: черным, без волнений на поверхности, совершенно мертвым. Существа охраняли этот единственный выход из котлована. Но мне пришлось поверить старожилам сих мест.

Существа зашевелились. Они стали спускаться к нам, а по морю, не делая волн, плыл черный ящик. Это было судно с торчащей мачтой, тоже аспидного цвета и без парусов.

Существа приближались к нам. Они быстрой приседающей походкой, делая широкие шаги, сокращали расстояние. Все ближе и ближе. Я смог разглядеть их очень подробно. В это время ящик причалил к котловану. Эти существа огромны. Они оказались собаками в пять человеческих ростов. Псы шли на задних лапах. Передние — руки с трехпалыми конечностями. Я понял, что этих монстров видел раньше. И тут с мучительной болью родилось одно слово, которое подходило для описания существ: «Анубисы», целая свора жутких псов, передвигающаяся на задних лапах, остановилась и стала разглядывать нас. Их свирепые и умные глаза вылавливали людей поодиночке из толпы, и никто не мог сопротивляться их воле. Дошла очередь и до меня. Велением взгляда Анубиса я вышел и поплелся на корабль. Всего было где-то двадцать человек, попавших в черный ящик. Внутри него нет освещения. Мы чувствовали, как судно отчаливает и разворачивается на сто восемьдесят градусов, как, не спеша, скользит по черной глади вод. Ящик плыл очень медленно, слишком медленно. От вечной усталости, что преследовала меня всегда, я чуть не провалился в сон. Затем мы почувствовали, как судно стало делать спиралеобразные движения, уходя вглубь. Последнее, что помню — меня затягивало вниз и я, не в силах бороться с усталостью, провалился в сон.

Когда проснулся, небытие окружало меня, и кроме…»

5

Рукопись продолжалась, но я расхотел читать. Глаза мои больно резало, словно от едкого дыма. Представил себе костер, рвущийся в небеса. Тогда пошел на кухню, отыскал большую кастрюлю и принес ее в комнату. Изорвав рукопись, скомкал клочки и бросил их в нее. Найдя зажигалку, подпалил листы. Заполыхал огонь. Я не думал о том, что случится пожар в квартире. Смотрел на пламя, но оно быстро потухло, остался лишь пепел от рукописи. Мне было неинтересно, что будет дальше с главным героем. Я видел там, на страницах, рассказывается история путешествия от первого лица по мрачным, но сказочным мирам, и, может, на последнем листе узнал бы имя героя. Может, этот герой я? Этого не случилось. Сейчас персонаж канул в лету, стал безвестным.

Когда развернулся спиной к комнате, то она словно рассыпалась. Почувствовал всем телом, как мир исчезает. Самое интересное, это ощущение приходило не однажды, и я привык к нему. Секунду назад думал о рукописи. Секунду спустя уже и не вспоминал о ней. Историю с Генри не забыть, просто она ушла в глубокое подполье. Вещь оставлена пылиться в бездне разума, ее положили в долгий ящик.

Вышел из квартиры, и только пальцы были грязны от пепла. Каким образом испачкал их? Пытался вспомнить, но не смог. Похоже, не прикасался к сожженным бумагам, но тогда откуда грязь? Этот пепел напомнил о Генри. У него нет родственников, и тело кремируют.

Я пошел в свою квартиру. Я просто желал забыться навсегда. Мне удалось. Тяжелый сон всосал в себя душу. Видел в смутных грезах события, которые произошли несколько часов назад. Во сне встречался с врачом.

Пожилой мужчина напротив

Зима забыла эти края. Я вспомнил, что когда-то с радостью встречал первый снег, выпадавший вначале последнего месяца осени, а теперь тосковал по морозу и белому пологу, досадуя на погоду не по сезону. Я не люблю лето. Я люблю золотую осень, прохладную и солнечную, голубой хрусталь чистого неба, тонкую корочку льда на лужах и жду с нетерпением снега, но в этом году было не так.

Я поежился от мороси и ветра, нырнул в вокзал и, встав в очередь за билетом, огляделся. Народ толпился. Любые дни — будни или выходные — не были помехой человеческому потоку. Казалось, никто не работает, а все куда-то едут, к чему-то стремятся, боясь что-то упустить. Вечное движение путников виделось бесплодной попыткой изменить серую жизнь. Люди приходят и уходят сквозь стеклянные двери. Мои глаза невольно останавливались на них. Вошел парень в кожаной куртке и черных джинсах, поправив сумку, больше похожую на заплечную суму, встал в очередь. Прошмыгнула детвора. Девушка с явным осознанием своей красоты грациозно продефилировала мимо. Затем ввалилась группа молодых парней и девушек, радостно гогоча, они просочились сквозь толпу ожидающих, и двери, ведущие к платформам, проглотили их.

Подошла моя очередь. Купил билет. И, отойдя в сторону, переложил из одной подмышки в другую стекла, обмотанные полиэтиленом и скотчем. Посмотрел на табло и пошел на платформу.

Поезд уже стоял. Нырнул внутрь и занял место у окна. Было свободно. Напротив сидел пожилой мужчина. Думающий, наверно, о чем-то своем, он вглядывался в непогоду.

— А куда вам стекла? — спросил вдруг незнакомец.

Человек лет шестидесяти, небрежно одет, седые редкие пряди зачесаны неаккуратно, лицо небритое, но, несмотря на это, он не производил впечатления опустившегося человека. Я, поймав усталый взгляд чужих глаз, произнес:

— В деревню. В окна вставить надо.

— Дело хорошее. А сколько стекольщик взял за работу?

Я пожал плечами. Ведь ходил к нему, заказал размеры, он при мне нарезал, я заплатил, но сколько забыл. Со мной так часто бывает: я не помню цен. К примеру, подхожу скрупулезно к покупке, но напрочь вылетают из головы цифры, как только дело завершено.

— Не знаю, — ответил я. — Не помню.

— А я тоже в деревню еду, — не обращая внимания на мое замешательство, продолжил попутчик. — Кто бы мог знать, что заведу кота, вот еду его кормить. Он у меня вольный. В городе бы зачах, а в саду — самое оно. — Голос его замер на ласковой ноте.

Поезд тронулся. Станция поплыла в окне. Дождь продолжал моросить.

Я перевел взгляд на небольшую корзину, стоящую рядом с моим попутчиком на сидении. Наверно, там и лежало лакомство для его любимца.

— Да, кто бы мог подумать… Кто бы мог…

«Странный человек», — мелькнула мысль, вовсе не покоробив меня. За этими словами не скрывалось брезгливости, стеснения или безразличия. Незнакомец удачно вписался в этот ненастный вечер. Стало уютно на душе от его присутствия. И чем он расположил к себе?

Я потерялся в догадках, а он продолжил:

— А все с несчастного случая началось. Шел по улице и вдруг, будто по груди резануло, как иголкой пронзили. Ну, я и потерял сознание. Когда очнулся, набрал «скорую» по сотовому. Они приехали и в момент забрали. Уже в палате врач, веселый такой молодой человек, сказал: «Ну, папаша, свезло тебе в рубашке родиться. Тромб оторвался и прошел сквозь сердце. Иные богу душу отдают, а ты ничего, молодцом». А зачем мне эта рубашка? Зачем? Все едино. С женой развелся давно. Дети взрослые, редко они навещают. Зачем? А он: «Ты, папаша, не унывай, у тебя вся жизнь впереди. Займись чем-нибудь. Заведи себе кота, например, и заботься о нем. Ты ж пенсионер, время у тебя есть, так?» Оно, конечно, так. Но я тогда промолчал. Когда выписали, спасибо ему не сказал, совет он мне дельный дал. Нехорошо вышло. Не отблагодарил.

Попутчик замолчал.

Я вслушивался в стук колес. Больше мы не произнесли ни слова.

Выйдя на станции, я посмотрел в заплаканное окно поезда. Пожилой мужчина кивнул мне. Я, почему-то стесняясь, поднял руку в ответ, вяло помахал ему, а сердце беспокойно забилось. Отчего? Почему? Кто он мне вообще? Лишь этот вагон свел нас вместе, но также он и развел. Была лишь одна точка соприкосновения наших путей. Я не мог справиться с вихрем странных эмоций, возникших в это мгновение. Не мог понять их.

А поезд уехал, растворившись в серой дали.

Цветок забвения

1

«У древних греков существовало мифическое представление о полях асфоделей в Аиде. По ним блуждали тени умерших, которые не совершили преступлений и не были столь праведными и героическими в земной жизни, чтобы попасть в Элизиум. На полях асфоделей тени подвергались только забвению прежней жизни, и асфодель был символом забвения».

— Книга хорошая, но, к сожалению, не катит. Толстый фолиант, но… А что делать? Такова концепция. Не формат.

Наконец, обличительная тирада закончилась, и я, ощутив в руке вес книги, точнее осознав его, вышел от редактора. Ладно. Перечеркнуто. Забыто. Мне дела нет до ваших форматов, но только сейчас удивился тяжести написанного труда. Расхожее выражение «слово имеет вес» обрело плоть и физическую суть.

Я был на улице. Солнце стояло высоко. Оно вело свою игру на стеклах витрин, на зеркалах машин. Я, никуда не торопясь, шел себе и шел. Легкость в сердце. Камень упал с души. Еще одно издательство не приняло, но главный редактор прав, не формат. Это мимо всех бульварных романчиков о брутальных героях, о разборках, о золушках. Другими словами, о кровопусканиях и о выдавливании слез.

Вернулся домой. Выложив на стол из сумки увесистую пачку формата А4, бросил короткий обвиняющий взгляд: мол, ты, бездарный текст, причастен к провалу. Не просто причастен, а ты главный участник. Еще раз прочитав заглавие на первом листе: «365 голосов», ушел на кухню разогреть воду. Я решил глотнуть чая из суданской розы и переосмыслить прожитое утро.

Покончив с чаем, возвратился в комнату. Открыв первую страницу, пробежался по строчкам и застыл в недоумении. Еще один шаг. Вторая попытка. Третья. Нет. Сегодня не могу читать, а надо не просто читать, а вгрызаться в текст и переосмыслять. Закрыл фолиант. Отодвинул. Перед моими глазами был желтый кусок обоев — малое пространство между плоскостью стола и книжной полкой. Взгляд сам скользнул вверх и бессмысленно уставился на знакомые корешки.

Затем я встал и измерил шагами комнату. Повторил процедуру. Результата нет. Я прекрасно помню содержание книги. Итак, с чего все начинается?

А, ну, да…

Да… Начинается…

Но мысль бестактно прервал телефонный звонок. Я чертыхнулся. Бросился в прихожую и сорвал с рычажков трубку.

— Алло! — Мой голос прозвучал раздраженно.

— Привет.

— А, это ты. В чем дело?

— Я понимаю, что не вовремя, но есть одна просьба. Ты бы не мог зайти ко мне в больницу?

Я опешил. Больница? Чего он там делает? Я перебрал все варианты, но не вспомнил ни одного его знакомого или родственника, нуждающегося в уходе. Или реально что-то случилось?

— Ты меня слышишь? Алло?

— Да. Слышу. Я просто растерялся. Все дело в том, что… — Я бросил короткий взгляд на левое запястье. Было около одиннадцати. — Четыре часа назад мы встречались…

— Знаю, знаю. Я попал в онкологию. У меня рак легкого. Первая стадия.

— Черт! И ты молчал?!

— Ты нервничаешь больше меня, — голос приятеля излучал олимпийское спокойствие. — Я сам узнал только что. Ну, ты придешь? Я хочу кое-что сказать тебе.

— А по телефону?

— Нет.

— Адрес говори.

Он сказал и, минуту спустя я, закрыв квартиру, помчался. Затем перед глазами мелькали ступени, улица, прохожие. Вот автобусная остановка. Вот нужный маршрут. Наконец, больница мелькнула в окне. И снова улица, люди, двери, лестницы.

Поднявшись по ступеням лечебного заведения, почувствовал, что мышцы ног стали ватными. Шагал неуверенно. Меня напугала тишина больницы. Ни один человек не попался на встречу. Пройдя в палату, я остановился в испуге. Тишина накрыла, страх проник в каждую клеточку организма. Я вздрогнул и резко обернулся, услышав противный скрип сзади — открылась дверь. На пороге стоял человек в белом халате.

— Вы кого-то ищите? — строго спросил врач.

Я назвал фамилию и номер палаты.

— Так он умер. Только что тело перевезли в морг.

— Прекратите немедленно! — взорвался я. — Хватит врать! Умер? Не верю! Я прекрасно знаю, что такое первая стадия рака. Опухоль не более трех сантиметров, расположена в одном сегменте легкого или в пределах сегментарного бронха. Метастазов нет. Ничего хорошего, но пока это не смертельно.

Врач устало посмотрел на меня.

— Вы хотя бы знаете, где находитесь? — спросил он.

— В больнице!

— Это не больница, — будто стесняясь, сказал врач. — Это забвение.

— Да какого черта!

— Успокойтесь, успокойтесь. — Врач замахал руками и приблизился ко мне. — Прилягте. Отдохните, ради бога.

— Какой бог! Его нет! — Но я все же подчинился и, вытянувшись на кровати, тупо посмотрел на серый потолок с желтыми пятнами.

Врач, придвинув стул, сел рядом, сложив пальцы в замок.

— Слушаю вас внимательно.

— Где Иван Дмитриевич Кучнев? — чеканя каждое слово, спросил я.

— Так это же вы Кучнев, — прозвучал рассеянный голос. — Но сейчас не об этом. Я хочу знать то, что вас беспокоит, а не то, кого вы ищите.

Я закрыл глаза и как мантру повторил про себя несколько раз фразу: «Черт знает что происходит, это полный бред». Повернул голову и ощупал взглядом человека на стуле. Его мутно-серые глаза смотрели спокойно, заглядывая ко мне в душу, и он вновь задал вопрос: «Что вас беспокоит?» «Психолог хренов!» — мысленно выругался я.

— Где мой друг?

— Давайте сначала успокоимся. Вспомните, пожалуйста, не только этот день, но и всю прошедшую жизнь. Сосредоточьте внимание на чем-нибудь хорошем. У вас есть детские воспоминания? — Я приподнялся. — Лежите, лежите. Вот так, хорошо. Я неудачно пошутил, простите. Прислушайтесь к моему голосу. Так, вернемся в детство. Закройте глаза. Вспомните что-нибудь приятное.

Голос врача был глух. Я действительно засыпал, медленно погружаясь в прошлое. Кудесник, владеющий сейчас душой и телом, окутал колыбелью слов, и я, как маленький ребенок, радуясь теплу и уюту, все больше зарывался с головой в фантастическую смесь вымысла и реальности. Нити событий заплелись в пряди и распутались, завязались в хитрые узлы — кто-то владел ими. Кто-то вел мою судьбу. Неприятное и странное ощущение, но я не хотел, чтоб оно прекратилось. Я желал его понять. Кажется, всем телом ощутил шершавые пальцы, которые манипулировали тонкой стезей. Я понял: я — есть нить. Та самая, в руках мойры.

Грудь на мгновение обожгло, и я очнулся. Врача не было, но в палате находились люди. Откуда они взялись? Сел на кровати и огляделся.

— А где врач? — спросил я соседа, который лежа читал книгу.

— Так обхода еще не было, — не отрываясь от чтения, произнес человек.

— Но он только что приходил.

— Тебе че, приснилось? — Он закрыл книгу и, сняв очки, посмотрел на меня. — Какой врач? Ты спал как ребенок… Иван, ку-ку, ты где? Там или здесь?

Я обхватил голову руками и понял всю нелепость ситуации. Сон был настолько реален, настолько четко я видел каждую деталь, что усомниться в окружающем мире даже не пришлось. Мелькнула пугающая мысль: схожу с ума. Болезнь и обстановка онкологического отделения давила на мозг. Надо срочно бежать от этого. Найти хоть какое-нибудь занятие. Прав был поэт, сказав: «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума».

— С тобой все в порядке? — забеспокоился сосед.

— Да приснилось какая-то дрянь.

Во время обхода врач ненадолго задержался в нашей палате. Он насторожено посмотрел на меня и спросил:

— Вы сегодня, господин Кучнев, выглядите уставшим.

— Разрешите моей жене принести ноутбук. Очень нужно.

— Нет, — произнес он. — Не желательно. Сотовые можно. Но если вас так неодолимо тянет к перу, я дам общую тетрадь и ручку. Согласны? — Я кивнул. — Вот и славно. Получите, как только обход закончу.

Врач сдержал слово. Теперь в моих руках были шариковая ручка и бумага. Я успокоился. Странный и нелепый сон почему-то не хотел уходить, он назойливо танцевал перед мысленным взором.

Итак, с чего начать? — Ручка коснулась листа. — Пусть будет… Да, сирень.

2

Сирень была удивительного цвета. Неземного. Волшебного. Скорее ее цветки, расточающие густой аромат, не лилового, а небесно-голубого. Легкий ветер играл цветочной пеной, и, казалось, находилось под окном не дерево, а сказочное море. Володька засмотрелся. Он приотворил окно, смежил веки и, вдохнув запах, в мгновение охмелел. Открыл глаза — детская площадка пустовала. Значит, на улицу нет смысла выходить.

Стол у окна, обвинительно скрипнув под тяжестью веса, умолк. Володька краем глаза увидел толстую книгу, а, слезши, прикоснулся к обложке и прочитал название: «Теория вероятности».

Да, она самая, о ней говорил брат. Володька однажды заинтересовался необычным словосочетанием — теория вероятности — и канючил: «Ну, расскажи, а».

А что это такое?

«Вероятность дождя небольшая» — вспомнился безликий голос по радио. «Сегодня вероятно погода будет хорошая» — это из разговоров родителей.

Он умел читать, но почему-то опасался открывать загадочную книгу брата. Шероховатая обложка жгла пальцы и манила: «Распахни меня». И словно нервная дрожь волной прошла по телу, и опьяняющий аромат сирени, казалось, усилился. И он, открыв книгу, разочаровался. На листах жили знакомые слова по соседству с формулами, что подобны заклинаниям древних магов. Володька прочел много сказок о них, и был убежден, нет, знал: у каждого волшебника есть свои заклинания, что написаны в виде рун понятных лишь хозяину. И вот, перед ним танцуют крючки, змеи, палочки вместе с цифрами и буквами. «Это и есть руны», — подумалось Володьке.

Он закрыл книгу и стал рассуждать самостоятельно о вероятности, вспомнив рассказы брата: «Ее можно вычислить. Имеются простые формулы».

«А если, — представилось ему, и голова закружилась от восхитительной мысли, — что если вероятностью можно управлять, хоть иногда, а?» Он вспомнил игральную кость. Бросая ее, выпадет одно из шести чисел, весело подмигнув белыми глазками, или одним глазом, по-разбойничьи ухмыльнувшись.

Достав из коробки с игрушками заветный кубик, он долго вертел его в пальцах, любуясь шоколадным цветом и белыми кружочками. Наконец, подошел к столу. Бросил. Выпало «четыре». Еще. «Один». «А что, если загадать», — решил Володька и, бросив, представил «три». Кубик лежал на столе, подмигивая озорно той самой гранью. «Получилось!» — воскликнул он. И всякий раз, какое число бы ни придумал, всегда сопутствовала удача.

Володька почувствовал себя богом, играющим в кости.

…

Когда боги играют в кости — это угрюмая и монотонная игра. Рутинная. Выхолощенная. Азарта и в помине нет.

Архивариус мертвого царства миллионы лет соблюдает один и тот же ритуал: ведет учет теней на полях забвения. В его толстых фолиантах записаны все, кроме мертвецов, попавших в Элизиум, и кроме тех, кто обречен на мучения за великие злодеяния. Как только на земле всходит солнце, он из опочивальни спускается тяжелыми шагами в мрачное подземелье, что именуют архивом. Беря наугад с полки книгу и разворачивая ее, он надевает очки и читает. Сдувая пыль времен со страниц, Архивариус вглядывается в цифры. Сегодня удача улыбнулась этим безымянным теням, прописанным на желтых листах. Но кто из них покинет царство Аида? — Решает случай.

Когда боги начинают играть в кости, Архивариус с книгой спускается в игровой зал. Там его ждет царь мертвых.

— Приветствую тебя, о всемогущий Аид.

— Да не оскудеют твои архивы, — иронично заявляет тот. — Приступим?

В ответ — кивок.

Они садятся за стол, укрытый зеленым сукном. Перед ними — рулетка. Архивариус, достав кости, бросает их. Затем то же самое повторяет Аид. Ему выпадает большее число, и он крутит колесо первым. Игра началась. Прыгает шарик. Цифра. Ее архивариус отсчитывает, начиная с верхней строчки в книге, и громко произносит длинный номер. Появляется тень за его спиной. Аид смотрит поверх слуги на черное шевелящееся пятно, лишенное имени и биографии. Архивариус пальцем перечеркивает номер в книге, и он исчезает из списков мертвых.

Так поочередно они вращают рулетку. Теней становится больше, но в какой-то момент хозяин загробного царства, медленно поднявшись из-за игорного стола, произносит:

— Хватит, — и, обращаясь к мертвецам: — Вы свободны.

Он хлопает в ладоши. Тени растворяются. Они отныне не принадлежат Аиду, а рождаются на земле. Игра окончена.

Однако Архивариус подобострастно смотрит на господина.

— Что еще? — удивляется Аид.

— Я бы хотел знать судьбу того мальчика, играющего в кости. Как мне с ним поступить?

— Ты не властен над его нитью — так решил Зевс, и жизни ребенка тебе не оборвать.

— Но если он зайдет далеко?

— Живыми владычествует Громовержец, пусть он и решает, но… — Аид замолкает ненадолго. — Но мальчишка, пожелавший управлять судьбой игральных костей, впоследствии захочет подергать нити человеческих судеб.

— Этого я и боюсь, господин.

— Пока мы бездействуем, ибо так решил Зевс.

— Значит?

— Игра продолжается.

Аид исчезает. Архивариус вздыхает. Ему не нравится затея Зевса. «Наверно, на Олимпе боги обречены на безделье, как и в подземном царстве, только оно имеет разные истоки. Но что хочет Громовержец? Неужели он, глядя на людей, не может сдержать разочарования, поэтому и придумал опасное развлечение? Но для чего?» Архивариус не находит ответа. Он возвращает книгу на место и поднимается в свою комнату.

…

В тронном зале Аида мечется беспокойная тень, однако хозяин, будто не замечает ее и натужно улыбается. Наконец, произносит:

— Довольно. Зевс, прекрати. Ты становишься невыносим.

Тень исчезает, и на ее месте появляется высокий статный мужчина.

— Я тебя слушаю, Громовержец.

— Аид, ты не веришь в мою игру с тем мальчиком? Так?

— От тебя ничего не ускользает, Всевидящий, но объясни, что тебе нужно в этой игре?

— Насколько далеко может зайти человек? Ты никогда об этом не думал?

— Чем всё это кончается, я знаю.

— Да, но тогда мы ограждали человечество от падения в бездну. Тогда мы вмешивались, но что если…

Лукавая улыбка заиграла на губах Зевса.

— Ну, продолжай, — Аид настороженно всматривается в серые глаза хозяина Олимпа, пытаясь прочесть следующую фразу.

— Что если мы как бы умрем? Да, я знаю, они давно забыли о нас, и лишь через законы судьбы мы еще можем воздействовать на смертных. Но что если отменить и это? Как далеко зайдут они? Давай, проведем опыт на одном человеке?

— Так вот в чем дело. Ты хочешь вырвать из моих уст согласие? Хорошо. Я не буду препятствовать игре, но если она зайдет далеко…

— Твои слова — бальзам для сердца.

— Не язви. У тебя его никогда не было. Ты всегда играл с людьми, не задумываясь. Конечно, отличные игрушки, не спорю, но это чересчур, поверь. — Зевс смотрит, выжидая, — Хорошо, хорошо, я не буду вмешиваться. А теперь оставь меня.

Зевс превращается в тень и исчезает.

Аид садится на трон и думает о последствиях опрометчивой игры, и как избежать их. Мысли переворачиваются тяжело, точно пудовые камни, но рождается отличный план. «Если этот мальчишка зайдет далеко, — думает властитель мертвых, — то можно…».

…

Я писал и перечеркивал рассказ до обеда.

Затем, взяв ложку и тарелку, отправился в столовую. Настроение улучшилось после написания нескольких тысяч знаков. Как наркоман, дорвавшийся до дозы, я кайфовал, чувствуя: ну, вот хоть что-то! Это отвлекло меня от дурных мыслей, от сна. Теперь он показался забавным эпизодом. Капелька хладнокровия — и всё видится в другом свете.

Заняв свободный столик, я неосознанно наблюдал за происходящим вокруг. Вдруг мой взгляд остановился на человеке, который помахал кому-то. Я удивленно огляделся по сторонам. Но нет, не ошибся. Приветствие относилось ко мне. Незнакомец приблизился и произнес радостно:

— Иван Дмитриевич, к вам можно?

— Ради бога, но… Мы знакомы?

— Нет, конечно, но читал ваши произведения.

— А я думал, что известен лишь высоколобым интеллектуалам в узком кругу.

— Ошибаетесь. Кстати, Феликс Андреевич. — Он протянул руку. Я пожал ее. — О болезнях не спрашиваю, самому надоело выслушивать нотации от врачей. Скука здесь. С ума сойдешь. Я образно, конечно, выражаюсь.

— А о чем тогда поговорим?

Сосед мне понравился. Какая-то непринужденность сразу почувствовалась в нем. На вид он моложе меня. Лет пятьдесят. Речь воздушна, подобна облакам. Приятно смотреть на плывущие в синеве небесные создания — глаза отдыхают. Вот и слова, извлекая их на свет, он произносил с необъяснимой легкостью.

— Да о вашем творчестве. Или не хотите?

— Пожалуйста. Ничего запретного в этом нет.

— О чем думаете? Что пишите?

— Сочиняю. Но что, пусть будет секретом. Вы случайно не журналист?

— Упаси боже. Я — пациент, который читал ваши книги. Но намекните хоть. Какой жанр, форма?

— Новелла. Постмодернизм с элементами фанфика от древнегреческих мифов.

— А думаете о чем? Что ищите?

— Забавный вы человек, Феликс Андреевич. Да что я могу искать?

— Правду, которой не ведаете.

Я задумался. Последняя фраза меня смутила своей простотой и мудростью. Откуда собеседник знает такие сложные вещи? Нет, удивило иное, как он смог выразить в четырех словах то, над чем я бьюсь ни один день?

— Простите, Иван Дмитриевич, может, я ляпнул…

— Нет, нет, нет. Вы все верно сказали. Я запомню это. Правда, которой не ведаю. Вы помогли мне. Каждая мысль, случайно брошенная, тем и прекрасна, что она ненароком падает в благодатную почву. Если все заранее можно было просчитать, такая скука настала бы.

— То есть больница, — сделал он вывод.

Я рассмеялся. Мне понравилось его остроумие. И ведь как красиво прошла наша беседа, я б так не смог. Жаль, что она оказалась короткой. Феликс Андреевич пожал руку и извинился, что ему пора на процедуры.

— А обед? — спросил я.

— Возьму с собой.

Забавный человек. Восхитительный. Я ушел из столовой в приподнятом настроении. Хотелось работать и работать ради таких безвестных и мудрых людей. Патетично, конечно, звучит, но это правда. Он был незнакомцем, таким и остался. Что я знал о нем? Балагур, острослов, имелись имя и отчество — и всё, но шестым чувством я понял, это поверхность. Слова, жесты, интонации — даже они ничего не значат, все сложнее и глубже.

— О чем задумался? — прозвучал голос соседа, выплеснув меня из лирической прострации.

— Ты знаешь, я сейчас сморожу глупость, но я счастлив.

— Покой и воля.

— Что?

— На свете счастья нет, но есть покой и воля, как сказал классик. Будет покой — будет и воля.

И к чему эта реплика?

Чувство легкости не покинуло душу и, казалось, появилось второе дыхание. Раньше волочил жалкое существование, обессилив, листал день за днем и желал: «Скорее бы все кончилось». Дожидаясь вечера, я погружался в мир грез тяжело и безрадостно. Длился мрачный и незапоминающийся сон, а пробуждение дарило горечь, и только одна фраза вертелась на языке: «Зачем я очнулся?» Уснуть и видеть сны — вот единственное желание было, а теперь что-то изменилось. Что? Точно не скажешь. Но пришло успокоение. Словно солнце глянуло из-за туч и поманило в дорогу. Путь продолжается. Жизнь не окончена.

Поймать настроение, как бабочку в сачок, проткнуть иглой и прибрать в коллекцию. Сохранить чувство, словно гербарий в альбоме жизни. Я не собирался ждать, пока эйфория улетучится. Устроился удобнее на кровати и продолжил писать новеллу. Я назову ее: «Игры богов».

3

Володька, увлеченный игрой, забыл о том, что вокруг существует мир, полный красок и звуков. Когда кость в очередной раз замерла на столе, он посмотрел в окно. На детской площадке появились два мальчика. У одного из них под мышкой была шахматная доска. Володька узнал своих приятелей Кольку и Димку и, не отрывая глаз, проследил за ними. Они расположились на столике. Вот шахматы стоят на своих местах, и поединок начался. Четкие и плавные движения рук, пальцы, берущие фигуры приковали внимание Володьки. Он слышал об этой игре, но никогда не видел так близко ее, и что-то знакомое и родное почудилось ему. Под ложечкой засосало. И не то чтобы он жаждал окунуться в мир черно-белых гармоний, а хотелось разглядеть ближе шахматы: доску в клеточку, лаковый блеск королей, коней, слонов и прочих действующих персонажей. Его вдруг осенило: «Но ведь это жизнь! Так и мы можем управлять, зная законы!»

Володька положил кость в карман и выбежал на улицу.

Он радостно поприветствовал Кольку и Димку, но они сухо ответили, вновь погрузившись в игру. Они будто отсутствовали. Словно за столиком находились физические оболочки — их тела — а душой мальчишки были в неведомой стране фантазий. И пугающие мысли забродили в Володькиной голове: он открыл тайную дверь! Кость, беспрекословно подчиняющаяся его приказу, являлась ключом, отпиравшим дверь.

Он захотел поделиться.

— Пацаны, есть тема. — Те подняли недовольные глаза.

— Ну-у, — вяло произнес Колька.

Володька показал кость.

— Что дальше? — спросил Димка.

И Володька взахлеб рассказал короткую историю о волшебстве. Те внимательно выслушали ее, но с недоверием в глазах.

— Ну, ты и балабол! — восхитился Колька.

— Проверим? — Володька пошел в атаку.

— На понт берешь? Валяй.

— Это ты давай. Загадывай число.

— Один.

— Теперь оно выпадет шесть раз. Мне бы только найти место, куда бросить. Вот, на лавку.

Колька и Димка молчали, предвкушая провал, но кость на самом деле оказалась волшебной, и шесть раз подряд белый разбойничий глаз подмигнул ребятам.

— Нет, так не пойдет. Дай я брошу, — чуя неладное, произнес Димка.

— Держи.

Но все было бесполезно: все его старания пропали даром. Как не бросал он кубик, проклятая единица оказывалась вверху, словно она заколдована.

— Отпадос, — откуда-то вспомнил странное словечко Колька.

Мальчишки загорелись идеей: «Надо использовать это». Нельзя чтобы дар лежал мертвым грузом. Ведь что мешает сыграть в спортлото, например? Но Володька усомнился. Кубик был рядом, в поле зрения, а можно ли на расстоянии повелевать цифрами? «А ты попробуй, — произнес Колька, — настанут выходные и…».

Володька молча согласился с друзьями. Он знал, вряд ли это случится. Эфир спортлото, возможно, идет в записи. Значит, событие свершилось, а как повлиять на то, что было? Он, придя домой, записал номера, какие взбрели в голову, затем продублировал цифры на двух клочках бумаги. Их отдал Кольке и Димке для чистоты эксперимента. Пусть видят, что никто никого не обманывает, и пусть они убедятся в провале затеи.

Пришли выходные. Володька включил телевизор и недовольно опустился в кресло перед экраном. Не хотелось тратить время на пустые занятия. Он полностью убрал звук — родители отдыхали, да и слушать нечего и без того всё видно. Закрутился барабан. Прыгали белые шары с черными номерами, ведущая беззвучно произнесла первую цифру. Сердце екнуло. Он достал истрепавшийся клочок бумаги. Совпало. «Не важно. Повезло», — решил он. Но ему показалось, что белый шар в желобке ехидно подмигнул: держись, то ли еще будет. Второй номер совпал. Володька нетерпеливо заерзал в кресле. Испуга не было, лишь любопытство одолело его, и он боялся проснуться. Ему почудилось, что это сновидение. С ним такое случалось. Иногда, вспоминая прошлое, ловил себя на мысли, что какое-то из воспоминаний оказывалось сном. Просто перепутались явь и фантазия. Или, делая что-то, вдруг застывал пораженным, понимая: это уже случалось когда-то. И, скорее всего, во сне.

4

Я давно не обращался к своей новелле. Сколько минуло дней, не знаю. И теперь, удобно расположившись на скамейке в саду больницы, я отрешился от всего и вспомнил о произведении. Продумал следующую сцену. Володька и друзья, впечатленные результатами спортлото, возбужденные смутными перспективами, весело хулиганили на тему: что можно натворить, раз такое счастье привалило. Затем я введу еще одного персонажа — Таньку — подругу Володьки. А вот дальше — тишина в ответ. Фрагменты не хотели вырисовываться в сознании. Что? Как? В общих чертах, должен случиться несчастный случай. Мало ли где шастают дети. Я, например, в семилетнем возрасте чуть не утонул. Отчего-то решил, что лужа мелкая, хорошо, что померить решил одной ногой, ну, и зачерпнул. Оказалось, траншея водой залита, а так бы шагнул и до свидания, то есть прощайте.

Что у нас по тексту?..

Володька, Танька, Димка и Колька появляются во владениях Аида, и хитрый царь загробного царства говорит обладателю дара:

— Вы останетесь в живых, кроме Таньки, но и она может вернуться в ваш мир с условием, если ты откажешься от власти над цифрами. Согласен, Володька?

Во-первых, взрослая дилемма встает перед главным героем. Во-вторых, ему проще, он маленький мальчик и соблазнов меньше и искушенность не та. Он продает дар владыке теней в обмен на жизнь друга. Дети возвращаются в мир людей. Жизнь течет обычным руслом. Аид празднует победу. Игра окончена.

Вот только одна логическая осечка смутила. Как Аиду вмешаться в ход игры и формально не нарушить договор с Зевсом? Несчастный случай будет на совести главных героев, ведь боги не следят в данный момент за судьбой человечества. Дети по своему неразумению прошли по грани, отделяющей жизнь и мир теней.

— Здравствуйте, Иван Дмитриевич. Вот вы где отдыхаете. Вас ищут. — Голос врача выдернул из мира фантазий.

— Здравствуйте. Кто меня ищет?

— Жена ваша приехала.

— Тогда я…

— Оставайтесь здесь. Я приведу ее.

И тут мне почему-то вспомнилась встреча в столовой, и вопрос сам слетел с языка:

— А вы не знаете человека по имени Феликс Андреевич?

— А фамилия?

Я пожал плечами.

— Хотя припоминаю… Феликс Андреевич…

— Я давно его не видел. — Врач испуганно посмотрел на меня. — Он выписался?

— В каком-то смысле да, — заторможено ответил доктор, будто он обдумывал что-то, — но вы не могли с ним встречаться. Он умер еще до вашего появления здесь. Ладно, я пойду.

Я лишь кивнул в ответ. Я испугался, физически ощутив страх. Он коснулся кончиками пальцев, и кожу закололо. Ладони похолодели. Растер их. Озноб. Нет, это был не страх. Сама смерть прошла по каменным плитам сада, коснулась трав, веток, на мгновение умолкли звуки. Время взяло передышку, оно остановилось. Затем все пошло так, как заведено. День, затем ночь. Лето, осень, зима и весна бесстрастно сменяли друг друга, не нарушая порядка. Месяцы сложились в годы, годы — в столетья.

Я глубоко вдохнул и выдохнул. Видение растворилось. Я опять сидел на скамейке в саду, но след потустороннего так и остался в душе. Будто коснулся запретного. Того, о чем еще не смел думать.

— Здравствуй, — услышал я голос жены. — Как себя чувствуешь?

— Хорошо. Да ты не стой. Рассказывай, как дела.

— Я гляжу на тебя и не верю, что мы прожили вместе пятьдесят лет, — сказала Настя, садясь рядом.

— Почему?

— Будто не было этих лет.

— Странно, — я помолчал. — Как дети без нас? Все воюют?

Настя не ответила. Она грустила. Я видел. Но почему? Почему этот маленький человечек пришел ко мне с печалью на лице? Зачем? Ну, улыбнись, пожалуйста. Жизнь ведь продолжается? Так? Хотелось это сказать, но слова остались пустым звуком.

— Ваня, тебе точно здесь хорошо?

— Ты же знаешь мои запросы. Скажи только, дети приедут еще?

— У них дела какие-то, — прозвучал печально ее голос.

И тягостно стало на душе почему-то. Настя здесь не причем. Ее приход не тяготил.

Захотелось вот так просидеть вечность в этом саду с ней, ни о чем не думать, ни о чем не говорить. Молчать. Слушать звуки природы. И пусть бы время летело мимо нас. Пусть…

Потом мы говорили. О чем, не знаю, но минуты пролетели быстро. Час. Другой. Болтали о всякой ерунде, не сбавляя оборотов. «Погоди, забыл тебе сказать о…», — перебивал я Настю. Затем она что-то твердила о важных вещах. Да, да, это необходимые слова, которые должны были мы произнести еще много лет назад.

Но Настя ушла. Не вечно же ее держать.

Я вернулся в палату. Решил продолжить историю о Володьке. Взял записи. Шариковая ручка выскользнула из раскрытой тетради и укатилась под тумбочку. Я заглянул под нее. Ножки короткие — ладонь не просунуть. Линейку бы сейчас, но под рукой ничего подходящего не оказалось. Я сдвинул с большим усилием тумбочку, достал ручку, и в этот момент словно молотом ударили в висок. Резкая боль пронзила голову. Разошлись перед глазами красные круги. Грудь обожгло. Я сел на койку и закрыл глаза. Затем лег, погрузившись в странный сон. Боли не было. Только непонятное видение: чьи-то размытые лица, возникнув из черноты, исчезали и появлялись. Голоса — нестройный хор. До моего сознания донеслись обрывки фраз: «Что произошло?», «Положите сюда», «Проверьте», «Ну как?», «Жив?» Грудь опять обожгло. Захотелось сделать глубокий вдох, но раскаленный воздух ворвался в ноздри, обжег и я открыл глаза.

Я стоял на улице. Пустой город. Гудение электрического освещения и никого вокруг. Ни единого человека. Расслышав приближающиеся шаги, я обернулся на звук. Из-за угла здания вышел чернокожий мужчина в белом костюме, ведущий на поводке далматинца. Человек остановился передо мной. Пес послушно сел рядом.

— Привет, Володька. Ну, ты разрешил дилемму?

— Я Кучнев Иван Дмитриевич, — удивившись, сказал я. — А в чем дилемма?

— Какая разница: Володька, Кучнев… Дилемма в даре, в твоей истории. Она должна быть завершена.

— Аид, ты же знаешь, что он выбрал. Жизнь друга в обмен на дар.

— Все верно. А теперь иди прямо и никуда не сворачивай.

И я зашагал вперед, обогнув, экстравагантную парочку.

— Кучнев! — услышал я голос за спиной, остановился и обернулся.

— Что?

Чернокожий мужчина указал свободной рукой на здание, находящее по другую сторону улицы. Удивительно, как я сразу не заприметил. Это была больница. Знакомый фасад, окна, горящие холодным светом.

— Знаю, Аид. Я умер. — И вновь двинулся своей дорогой.

Меня ждали поля асфоделей и тени умерших.

Ласточкин хвост

1

Просто захотелось до боли в сердце подышать любимыми запахами, ощутить отстраненность от мира, который примелькался. Запах страниц, недавно вышедших из типографий произведений — вот то, что приносит успокоение. Скользя взглядом вдоль полок книжного отдела, забываешь обо всем и не веришь тому, что живешь в этом городе, а не витаешь в зыбкой дымке вымысла.

Через пару минут я покинул торговый центр. Ровно в два часа пересек проспект. Ясно помню, что радиоточка на остановке объявила бесстрастным голосом: «Четырнадцать ноль-ноль в Москве».

Вскоре я стоял перед дверью. Копошась в сумке в поисках ключей, с любопытством осмотрел почтовый ящик. Он же пристально поглядел на меня белыми глазками. Письмо? Недолго думая, извлек на свет загадочный прямоугольник. Это был конверт без обратного адреса.

Зайдя в квартиру, я бросил его на тумбу в прихожей. Отправился на кухню, размышляя над тем, кто мог бы прислать конверт. Погруженный в мысли, я не ощутил вкуса пищи.

Время пульсировало. Оно то замирало, то вновь брало разбег. Я помнил лишь момент, когда почтовый ящик таинственно посмотрел на меня. Далее шел провал. И вот, сидя за письменным столом, уже держал конверт в левой руке, а ножницы — в правой. Разрезал бумагу. Внутри оказалась фотография. Старая. Черно-белая. Изображение нечеткое. Углы снимка погнуты. Видны легкие морщинки на бумаге. Людей на фото я не узнал. Их было двое. Молодые мужчина и женщина смотрят в камеру. Он — худощавый, темноволосый, с усами. Она — ниже его ростом, что-то южное и терпкое во внешности. Я еще раз всмотрелся. Нет, никогда не видел их раньше, но что-то знакомое почудилось.

Молодая пара снялась, похоже, в саду. Может, все-таки я знаю этот сад? Нет. И букет на руках у девушки лежал ласковым ребенком. Жаль, нельзя рассмотреть цветы. Они не совсем в фокусе. Но почему стало не по себе? Словно коснулся чужого воспоминания, но отклик родного отпечатался в сознании. Пугающая какофония ощущений нахлынула, и ничего нельзя разобрать. Чужая фотография. Чужой мир, но он взбаламутил чувства.

На обратной стороне снимка была надпись: «Нина и Сергей».

Я решил, что снимок пришел не по адресу. Хотя, стоп. Почему не по адресу? Перечитал надписи на конверте. Нет, все верно. Мой адрес. Я задумался. Возможно, тем, кто жили до нас здесь, и предназначался конверт? Могла возникнуть неразбериха, письмо задержалось — и снимок оказался в моих руках. Так? Нет, не клеилось. «Ладно, — успокоил я себя, — поделюсь с Ниной».

2

Мы сидели за кухонным столом. Я рассказал жене о странном конверте. Нина вначале не проявила интереса, но затем попросила показать его. Я принес конверт и снимок.

— Два совпадения, — произнесла она, рассмотрев их.

— Какие два? — удивился я.

— Ну, вот. Город, район, улица, дом и квартира — все сходится. А еще зовут их Нина и Сергей. Или ты не смотрел на обратной стороне?

Иногда со мной такое бывает. Переклинивает, и не вижу очевидного. Молодую пару на фотографии звали так же, как и нас.

— Это же не мы, но… — Тут я увидел все в другом свете. — Но они очень похожи на нас.

— Плохой снимок, поэтому трудно судить. Но уверена, это не я, — без колебаний ответила Нина.

— Откуда такая уверенность?

— А ты подумай. — Она вернула фотографию.

Я впился глазами в молодую девушку. Она похожа на Нину, но… И тут меня осенило. Да, время идет, а мы забываем самые простые вещи. Девушка на снимке держит большой букет тюльпанов. Наконец-то я рассмотрел эти злополучные цветы. Конечно, тюльпаны. Это ж очевидно. А Нина не любит их. Я улыбнулся, догадавшись, что стал жертвой невероятных совпадений.

Отнеся фото и конверт на место, я еще раз бросил взгляд на изображение и удивился тому, что чужие люди вызвали, нет, не симпатию, а чувство близости. Словно когда-то эта молодая пара была в моей жизни.

На периферии воспоминаний лежал кусок целлулоидной пленки с запечатленным кадром. Сначала это негатив. Но я бережно взял пленку, вставил в фотоувеличитель, отпечатал момент жизни на бумаге, и, спустя минуты, передо мной лежит снимок. Удивительные чувства. Невероятно, но показалось на мгновение, будто сам напечатал его.

Я положил фотографию в конверт и убрал в стол.

3

Так получилось, что на следующий день мне пришлось раньше уйти с предприятия. Домой не хотелось. Нина еще работала. Я, никуда не спеша, шел, ловя себя на мысли, что в моей комнате есть письменный стол, в котором лежит конверт и фотография, а меня так и тянет открыть правый ящик, вынуть снимок и глядеть на него до бесконечности. И в тоже время я боялся всматриваться в слегка размытые фигуры молодого человека и девушки, будто еще секунда пристального вглядывания и ты навсегда растворишься там.

По пути был кинотеатр. Я решил отвлечься — сходить на фильм. Сегодня крутили веселую фантастическую комедию о подростках, которые, получив сигнал из прошлого, пытались предотвратить страшное ДТП в новогоднюю ночь. Наблюдая за сюжетом, я поймал себя на странном ощущении. Откуда взялось, не знаю, но ощущение точно весенняя вода вскрыла лед, затопив сознание. Нет, не мысли о фотографии завладели мной, а клубок невероятных эмоций. Пугающих и настораживающих. Будто ты проснулся и видишь сквозь сон. Ты осознаешь реальность объективного мира, но не воспринимаешь его полностью, будто скользишь по поверхности. И я понял, это случалось не раз. Когда ехал в автобусе, смотря в окно, как убегают улицы, когда шел пешком на работу, даже когда выходил из квартиры и оглядывался на только что закрытую дверь, попадал в паутину туманных ощущений. Как будто существовал еще один слой реальности. Невидимый. Он застыл между мной и миром. Есть мир-зазор, который порой тревожит.

Фильм кончился. Выйдя из кинотеатра, я направился домой. Достал сотовый и набрал знакомый номер.

— Алло, — бесцветно ответили на том конце.

— Привет, Антох.

— А, Серый? Ты ли это?

— Вернее некуда.

— Слушай, хорошо, что ты позвонил. Не поверишь, приятно слышать твой голос. Хоть мы и недавно виделись, но…

— Не подмазывайся.

— А что? Я ничего.

— Короче, есть один вопрос. Ты такие штуки любишь. С подковыркой.

И я рассказал о фотографии и об ощущениях. Вот так, просто взял и выложил. Слил недавно накопившееся напряжение.

На том конце озадачено замолчали.

— Антох?

— Да, я тут. Понимаешь, я философией увлекаюсь, даже чересчур, не спорю. Люблю мозги канифолить, но тут психология. Если честно, ты меня напугал. Я в тупике. Говоря же коротко, в двух словах, то мы имеем сон наоборот.

— Чего?!

— Ну, вот видишь. Я же не шарю в этом.

— Короче, Склифосовский.

— Хм, — рассеянно выдохнул Антон. — На той фотографии ты и твоя жена. Не перебивай. Как оказался снимок в почтовом ящике? Его там и не было. Просто ты нашел его в столе, а сознание сыграло с тобой шутку. Если так можно выразиться. Оно подменило воспоминание, отстранило его от тебя, превратив в подобие сна. Реальность, облаченная в одежды смутных видений. А чтобы еще понятней стало, ответь себе на вопрос: почему ты воспринимаешь людей на фотке как чужих? С другой стороны, тебе они кажутся знакомыми. Почему? Ответ: бегство от прошлого. А вот что было в прошлом, ты должен вспомнить сам.

— А тюльпаны?

— Серег, ты… — Я насторожился. Голос Антона дрогнул неуверенностью, и в последнем слове прозвучала нота испуга.

— Да? — тихо сказал я в трубку.

— Всё прячется в прошлом.

— Мне не нравится, как ты разъясняешь. Чувствую себя учеником, который ничего не понимает в предмете. Ты больше намудрил, чем внес ясности. И еще. Мое отстраненное переживание реальности…

— Кризис среднего возраста. Экзистенция.

— Вот опять увиливаешь. Не можешь прямо сказать, что в моем прошлом, ведь ты его хорошо знаешь.

— Серег, давай закроем тему.

— Давай, — разочаровано произнес я.

Мы попрощались.

Экзистенция! Какая к черту… Минутку.

Я вспомнил, что он определял экзистенцию, как… Осколки прошлого собрались в осмысленную картину. Антон нарисовал странный образ. Экзистенция — это сфера. Мыльный пузырь. Условно. И вот, на его поверхности возникает вздутие. Маленький пупырышек. Это и есть наш мир. А затем он исчезает — становится частью пузыря, но появляется в другом месте. И так до бесконечности. Миллиарды раз. Этих бугорков много. То тут, то там. Наподобие пульсаций. Выходило, что мы всего лишь озноб экзистенции, мимолетное торжество разума в море неопределенности, тонкая пленка стабильности над океаном хаоса. Мы — мир, который растворяется через мгновение. Антон любит пудрить мозги.

Я пришел домой ни с чем. В полной прострации. Воспоминание об интеллектуальных завихрениях друга легло мертвым грузом. Лучше бы я его не спрашивал.

4

Вечером заглянул сын, рассказывал о своей жизни с Кристиной. Я и Нина его в основном слушали. Улыбались. А он говорил с юмором.

Он счастлив. Хотелось бы так думать. Я забылся в семейном кругу. Фотография и экзистенция отошли на второй план, растворились. Всё в минувшем дне оказалось нереальным и надуманным. Только сейчас, в этот вечер на кухне текла настоящая жизнь, прорисовываясь в неспешных беседах, в решениях обычных проблем, в словах, брошенных случайно, но таких необходимых.

Сын задержался. Он уехал поздно. Уже стемнело, и мы легли спать. Дремля, я услышал, как мой телефон одиноко прогудел — SMS от Антона. На экране светилось только одно слово: «Экзистенция». «Философ хренов», — беззлобно выругался я и удалил послание.

Ночью приснилась фотография. Сидя за столом, я разрезал конверт. Все, как наяву, только молодые люди ожили на снимке. Я заметил, что легкий ветерок играет волосами девушки, мужчина смущенно смотрит на меня. Наверно, он готов убежать из этого сада, но время навечно пригвоздило его. Ему придется всегда стоять рядом с девушкой, которая держит в руках букет. И тут изображение, такое реальное и подвижное, застыло и распалось на множество частей. Краем сознания я понял, это были пожухлые лепестки тюльпанов.

5

Утром Нина ушла раньше, а я сел за стол и вынул фотографию с конвертом. Внимательно рассматривая, ждал, что снимок превратится в тысячи увядших лепестков и от странного послания не останется и следа. Опять всплыло ощущение нереальности происходящего. «Экзистенция», — хмыкнул я, вспомнив вчерашнее SMS.

Антон непроизвольно вторгся в сознание. В голове воскресло минувшее. Когда-то друг разглагольствовал о времени: «Знаешь, Сальвадор Дали написал картину „Ласточкин хвост“. Ему задали вопрос: „А что в ней?“ „О, — ответил художник, — это очень важная вещь — хвост. Он — символ ускользающего времени“. Конечно, старика Дали можно понять. Силы на исходе, мысли уже не так резвы. Но почему именно хвост ласточки? С чего вдруг? А художник просто цеплялся за прошлое. Память кусала. Постарел, значит, Сальвадор».

Я отогнал воспоминание. Вернув фотографию в конверт, подумал: «А если серьезно, что в этом снимке? Почему он привлек внимание? Какая деталь зацепила глаз?» Сознание не улавливало. Я вновь извлек снимок. Посмотрел на него. И тут, будто плотину прорвало. Я еще не был готов мириться с посетившей меня мыслью, а она уже стучалась во все уголки мозга, царапалась, скреблась, выла, а я не отвечал, понимая, что деваться некуда. Я сам этого желал: разрешить загадку, и, наконец, прошлое воскресло, затрепетало живым огнем. Пальцы задрожали. Медленно встав, я вышел из квартиры. В левой руке сжал снимок и конверт.

Ласточкин хвост…

Экзистенция…

Я лишь на мгновение обманулся, когда Антон говорил о ней. Может, действительно, в одном из параллельных миров, или вне их, обитает первородный хаос, а мы лишь тонкая пленка стабильности на его поверхности. Неважно. Дело в другом. Прошлое исчезает. Стирается из памяти. И как я мог забыть о нем? Да, меня осенило. Тюльпаны. Конечно, они. Цветы, которые я рассмотрел не сразу, вот важная деталь. И эта моя фотография. Я случайно ее нашел в столе. И историю с конвертом я выдумал. Зачем? Логических объяснений не было. И почему Нина ничего не сказала? Испугалась? Не хотела расстраивать меня? Или тоже бежала от прошлого? Как и я пряталась от него, насколько хватало сил, пока разум не споткнулся о букет тюльпанов.

Стало тяжело дышать. Голова закружилась.

Я остановился перед мусорным баком. Посмотрел на конверт. Пробежал его глазами и выбросил. Пришла очередь фотографии. Я глянул на снимок. Молодой человек и девушка смотрят в объектив. Это я с Ниной, только моложе. Изображение нечеткое. Наверно, таким и представляется прошлое: размытым и неясным. Она держит букет тюльпанов. Наш первый сын погиб под колесами грузовика. Мне тяжело вспоминать об этом. Ласточкин хвост царапнул душу. Сын катался с приятелем на велосипеде. Они попали под грузовик. Как? Деталей не помню — стерлись. Приятель ничего — выкарабкался, а сын умер. На похоронах оказалось много красных тюльпанов. Почему они? Не знаю. Все как в тумане. Но с тех пор Нина не любит эти цветы.

Я перевел дыхание. Стало легче.

Человеку свойственно забывать. Даже самые трагические вещи постепенно меркнут со временем. Но почему я пытался воскресить прошлое? Воскресить сына? Но его не вернешь. Теперь, надеюсь, победил минувшее. Больше я к нему не вернусь.

Гарпунщик

Вокзал

Здание вокзала находилось чуть левее. Меня отделяли от него три железнодорожных линии. Полюбовавшись на новое строение, я направился к нему.

Вокзал построили недавно. На фоне покосившихся деревянных домишек, оно сияло белизной, будто жемчужина среди грязи. Здание, казалось, надменно поглядывало вокруг. На его белом фасаде висело электронное табло, ниже были два круглых окна. С торцов вокзала я заметил пристройки. Назначение той, что справа, мог только предполагать. Это, возможно, складское помещение. А вот слева — вход. Почему он не находился с фасада? Непонятная экономия. Между вокзалом и железной дорогой достаточно места.

Я зашел в здание. Фойе оказалось маленькое, но уютное. Пол выложен разноцветной мозаикой, в центре стояла громоздкая колонна, визуально делившая помещение на две зоны: билетная, где кассы, и зона ожидания. Я прошел в зону ожидания. По ее периметру располагались крашеные в темно-серый цвет скамьи. На стенах: расписание, информация о тарифах, реклама РЖД. На громоздкой колонне были электронные часы, светившиеся зелеными цифрами. Я глянул на них и подошел к кассе.

— До Каликино, пожалуйста, — сказал я, наклонившись к окошечку.

— Туда и обратно?

— Нет. Только туда.

Кассир забрал деньги. Послышалось скрежетание печатающего аппарата. И вот тут меня и нагнала мысль, которая и удивила, и испугала. «Стоп, стоп, стоп, — засуетилась она, — голос кассира я знаю». К сожалению, его нельзя было разглядеть — не окошко, а узкая щель в толщину ладони. Перегородка же оказалась зеркальной, так что никого рассмотреть за ней я не смог.

Сознание закопошилось. Стойкий привкус дежавю, и имя незнакомца готово было сорваться с языка.

Я решил задать еще вопрос, чтобы вновь услышать голос. Может, показалось.

— Когда придет электричка, не подскажете?

— Минут через тридцать, — ответил кассир.

Да, его голос знаком. Я напряг память, но тщетно. Я не вспомнил имени кассира.

— Спасибо, — ответил я и направился к платформе.

Кассир

Лавочки оказались свободными. Я сел, и в памяти возник голос кассира: «Минут через тридцать». Я прокручивал этот эпизод еще и еще, но все время натыкался на невидимую стену, будто сознанию намеренно поставили преграду, которую ему не преодолеть.

Я встал и начал бродить туда-сюда.

Прибыл поезд.

Я прошел в вагон. Он оказался полупустым. Занял место у окна и посмотрел сквозь грязное стекло. Унылый пейзаж поплыл передо мной. Не знаю, сколько так просидел, но резкий голос вывел из задумчивости:

— Ты думал уйти от меня?! Да?! Не получится!

Пассажиры не обратили внимания на крики. Я узнал голос. Кассир! Ледяная волна окатила меня, и я окончательно очнулся.

Кассир стоял в проходе. Обрывки мыслей промелькнули в голове и затерялись в хаосе ощущений. Я не поверил обострившимся чувствам: у дверей стоял человек похожий на меня один в один. Он сделал шаг в мою сторону. Я осторожно приподнялся.

— Даже не думай, — проговорил двойник.

Сердце бешено заколотилось.

Бежать, только бежать.

Меня точно окунули в мутную воду. Всё поплыло перед глазами, и, казалось, время замедлилось. Но я заметил, что никаких пассажиров не было. На скамейках сидели манекены.

Я побежал в противоположную сторону. Кассир настиг меня в середине салона и толкнул в спину. Я чудом успел зацепиться рукой за деревянную спинку, оттого и падение не было болезненным.

Я вскочил и бросил взгляд на противника.

— Чего тебе надо? — злобно спросил его.

— От тебя? Ничего. Только ты.

От кассира исходила агрессия. Кажется, я даже ощутил ее запах, как запах крови. Двойник смотрел хищником: сосредоточенно и холодно. Он был готов — еще один бросок и все кончено. Я машинально отступил назад.

— Стоп! Куда! Ни шагу назад! — прогремел поток слов, будто камнепад, но я различил в нем ноты тревоги.

Значит, он опасается, что я скроюсь в тамбуре? И там он не сможет достать меня?

Что-то было за той дверью.

Последний рывок в тамбур.

— Стой! Я же… — гаркнул кассир, но его голос утонул в грохоте вагона.

Полумрак тамбура. Я схватился за ручки, чтобы сомкнуть створы дверей и не пустить двойника. Еще мгновение. Дребезг стекла. Он прозвучал глухо, показавшись неестественным.

Интернет тебе в помощь

— Глупый вопрос можно?

— Валяй.

— Приснился сон, в котором я видел себя. Двойник был агрессивно настроен. Все грозился достать меня.

— Во как!

— Тебе смешно?

— Отнюдь. Я не думал над тобой смеяться. Это же моя профессия — толковать сны. Только скажу сразу, сонники — отстой. Прочая эзотерическая муть — тоже. А вот Авраам Генрихович Циперсон может помочь.

— А это кто?

— Интернет тебе в помощь.

Блуждания

Тропинка, петляя по полю, убегала вдаль. Я знал, там, где рос кустарник, есть лавы, переброшенные через глубокий ручей. Вода в нем темна и прохладна. И я отправился туда.

Но перейти через лавы не удалось. На том берегу ручья стоял мой двойник. Далее началось безумие. Из-под земли выросли толстые корни, которые сплетаясь, превратились в чудовищ, похожих на древних рептилий. Двойник приказал им замереть. Монстры застыли в угрожающих позах.

— Значит, ты хотел избавиться от меня? — спросил двойник.

Вновь ситуация повторилась. Я опять сделал шаг назад. Затем еще один. Двойник лишь пристально посмотрел на меня. Он бездействовал. Он не собирался гнаться за мной.

И вдруг тот берег загорелся. Древних рептилий охватило огнем, и они, корчась как бумага, объятая пламенем, сгорели.

Я побежал, не оглядываясь. Затем остановился, поняв, что уже нет поля, а передо мной возникло учебное заведение. Я знал, что это «Сельскохозяйственная академия». Я в забытьи вошел в здание, поднялся на третий этаж, открыл дверь аудитории и занял место за партой.

Шла лекция. Преподаватель что-то говорил, но я не смог уловить смысла фраз. Я осмотрел аудиторию. За партами сидели люди похожие друг на друга: одинаковая одежда, одинаковые лица, точнее, черты лиц стеры. Это человеческие болванки, лишенные индивидуальности.

Меж тем слова лектора прозвучали надменно:

— Вы думаете, что свободны. Но свобода — великая иллюзия. Вы можете считать себя свободными, но это ничего не изменит. Вы все в моем мире, ибо таков закон природы. Непреложный и неоспоримый. Попадаясь на мой крючок, вы еще не понимаете, что произошло, а я утягиваю вас в свой мир. И это тоже закон.

Я посмотрел на лектора. Его невозможно было разглядеть. Лицо неуловимо. Лишь то, что он одет в военную форму, я заметил.