Бесплатный фрагмент - Прасковья

Галина Ергужина
ПРАСКОВЬЯ

Глава 1

Это было в годы предвоенные, годы тридцатые. Тогда на советской земле, которой уже давно не существует, рождались люди совсем необычные. Люди, судьбой которых станет самая страшная война человечества, голод, лишения, болезни и мор. А потом, как только они сумеют пережить и справиться с этим испытанием, на их же плечи ляжет бремя становления страны Советов, возрождения великого СССР из — под обугленных обломков войны.

А пока что были тридцатые годы — судьбоносные, пророческие, холодные и самые — самые сокровенные…

Как известно, в те времена коллективизацию в Казахстане возглавлял Ф. И. Голощёкин. С классовой борьбой яростно справлялись под лозунгом «советизация аула». Уважительное или просто доброжелательное отношение к представителям старой интеллигенции Казахстана в годы коллективизации трактовалось как подрыв советской национальной политики.

27 августа 1928 года подписан декрет «О конфискации и выселении крупнейших байских хозяйств и полуфеодалов». Завершить процесс коллективизации в казахской степи было решено к весне 1932 года, а полное оседание хозяйств к 1933 году. Со второй половины 1929 года в Казахстане форсировано развивается колхозное движение, к проведению коллективизации партия привлекает рабочих. Всех колеблющихся и сомневающихся в коллективизации огульно называли подкулачниками, а идея коллективизации сопровождалась жесточайшим тотальным террором. А сама коллективизация форсировалась без учёта местных условий.

В 1930—1932гг на нашей земле разразился голод. Из шести миллионов казахов погибло два миллиона, а из сорока миллионов голов скота к 1933 году осталось около пяти миллионов. Свыше миллиона людей в ходе коллективизации мигрировало. Численность коренного населения, погибшего от голода, была восстановлена спустя почти сорок лет. Можете себе представить, что это было за время? Нет? Я тоже не представляла, когда слышала эти рассказы о голодоморе тех лет.

Голод 1930—1932 гг. вошёл и историю, как годы «великого джута», величайшей трагедии нашего народа.

В это тяжёлое страшное для людей время на земле Казахстанской выживала и моя семья, мои корни.

В конце января 1931 года по седому насту окольной дороги въехал в село Алексеевка верховой. Возле речки, серебрившейся в темноте, он остановил усталого коня и спешился. Это был вечер и в проулке было темно и тихо. Где-то за речкой безудержно и звонко лаяли собаки, и теперь перед верховым всюду мигали огоньки небольших домов. Всадник, не спеша огляделся вокруг, затем подтянул подпругу, сунул мясистую холодную ладонь под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, вдруг обернулся. Но вокруг не было ни души, а на небе висела круглая луна, напоминавшая собой забытый им в таборе широкий цыганский бубен.

Уже через несколько минут его конь, звякая подковами, выскочил на пологий берег реки. И въехав в маленькое село, всадник хрипло спросил у внезапно появившейся в темноте женщины:

— А ну, скажи, тётка, где тут у вас теперь Елизавета живет?

— Леонтий? Ты ли это? — она слегка отшатнулась с дороги, напугавшись его в темноте.

И он, коротко ухмыльнувшись, ответил:

— Ну, да.

— Ах ты, чёрт! — выдохнула она, — Напужал меня до смерти. Вот смотри, её домик, крытый серою крышей, видишь?

Ночь, конечно, лунная, но какой там рассмотреть серую крышу, Леонтий едва уловил, куда указывала её тощая костлявая рука, и, повременив в коротком раздумье, ответил ей:

— Вижу. Спасибо.

А возле небольшого, слегка сгорбившего домика невесть с какой там крышей Леонтий спешился, бесшумно ввел в калитку коня и, тихо стукнув в окно рукоятью своей затёртой плети, позвал:

— Елизавета.

Сначала никто не откликнулся. Тогда он ещё раз тихонько постучал. И наконец в окне мелькнула тень за занавеской, и вскоре появилось строгое девичье лицо. Елизавета слегка сдвинула брови, потом они вдруг подёрнулись, выдав внезапную радость, и занавеска тут же задёрнулась.

Всадник улыбнулся, оголив красивые белые зубы.

— Выйди на минутку.

Накинув хилый полушубок, а сверху цветастую шаль на крепкие белые плечи, вышла Елизавета на крыльцо, строго всматриваясь в приезжего, затем медленно, всё ещё не отрывая глаз от него, сошла с порога.

— Кого это нелегкая принесла, да ещё в такую ночь? — хитро улыбаясь, спросила она.

— Ночевать пускай, Елизавета. Куда бы коня поставить в тёплое?

— Нет, дорогой товарищ, не признаю, и всё тут… Голос ваш, сдается мне, будто знакомый…

Приезжий, скривив небритые губы улыбкой, ничуть не веря ей:

— Цыгана своего не помнишь?

И Елизавета расцвела в улыбке, но тут же вдруг испугано побледнела и зашептала ему:

— Ты откель, Леонтий?.. Господи! Я и ждать перестала… Три года минуло…

— Ну-ну, ты потише! Времени много прошло… В доме у тебя чужих никого нет?

Леонтий передал повод молодой девке, подошедшей к нему, у Елизаветы были свои люди в доме. Конь, нехотя повинуясь чужим рукам, пошел к конюшне. Ласковая, но крепкая рука чужого человека умело и бережно освободили натертые десны от удил, и конь тут же, не дожидаясь, когда от него отойдут, благодарно припал губами к сену. А Елизавета, слегка коснувшись руки цыгана, зашептала на порожках:

— Ну, пойдем в дом, как тебя теперича величать и не знаю… и отвыкла, и вроде неудобно… — неловко улыбалась в темноте хозяйка, хотя и знала, что улыбка, её не видна.

— Зови по имени. Иль забыла? — отвечал он, мягко обхватив её за талию.

Она ласково убрала его руку. Он пошёл в дом.

А она, быстро ступая за ним и закрывая за собой дверь, тихо ответила ему:

— Как можно! Я бы и не смогла тебя забыть, Леонтий, ведь с детства тобой душа болела.

Он остановился и обернулся на неё. Елизавета опустила глаза, но всё же продолжила:

— С энтих пор, как мы тогда расстались, я и слуху о тебе не имела. Думала, что ты с казаками сбежал.

Он тут же почувствовал, как томится его душа, закованная в сильном коренастом теле, как соскучился он по бабьей ласке и словам вот этой самой Елизаветы, которую он три года назад увёз в цветущую степь на глазах у всего хутора и вернул только через два дня. В то время за эту выходку Леонтия старшая сестра Елизаветы Гордеевны Анна Гордеевна выгнала её из дома.

Они вошли в жарко натопленную избу. Приезжий, вошёл в дом, склонив в дверях могучий череп, покрытый черными с проседью кудрями. Из-под крутого крепкого лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив миндалевидные карие глаза, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам — старухе и молодой девке, работавших у Елизаветы по хозяйству.

— Здорово живёте!

— Слава богу, — сдержанно ответила ему старуха, выжидательно, вопрошающе глянув на Елизавету: «Что это, дескать, ты его привела и какое с ним нужно обхождение?»

— Соберите повечерять, — коротко велела хозяйка, пригласив гостя к столу.

Гость жевал молча, медленно и устало. А после ужина он встал, помолился на образа в запыленных свечах и, проговорил:

— Спасибо за хлеб-соль, Елизавета Гордеевна! Теперь давай с тобой потолкуем.

Старуха с девкой торопливо убрали со стола; и, повинуясь движению бровей хозяйки, ушли в сени.

Глава 2

Она сидела напротив него, безвольная, слегка взволнованная в своей цветастой шали. И один конец шали медленно сполз вниз, оголив мягкое белое плечо Елизаветы. Он искоса, молча посматривал на её плечо, затем на голову, отягощенную глянцевито-черным узлом длинных волос. Были они у нее очень густыми, но всё же мягкими, а возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Елизавета в упор смотрела на Леонтия своими чёрными глазами, в которых плясал маленький дьявольский огонёк её непокорной казачьей души.

— Самогонки? — спросила она.

— Ну, что ж, давай самогонки, — согласился Леонтий и ладонью протёр от небритой щеки по губам, словно не давая себе что-то сказать.

Елизавета, сидя напротив него, смотрела томно ждущим взглядом, и вдруг нечаянно увидел Леонтий на ее гладкой шее стремительно пульсирующую жилку. Он сдвинул брови, засмеявшись глазами, и отложил рюмку.

— Чего же ты? — Она недоуменно взмахнула черными крыльями бровей.

В глазах его снова заплясали черти, как всегда, говорили люди, видевшие этот его взгляд. И они стали слегка прищуренными и смешливыми.

— Иди ко мне, — прошептал он.

Елизавета обошла стол, медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы. И, прижимаясь к Леонтию большой мягкой грудью, почти шепотом спросила:

— Ко мне ехал иль мимо проезжал?

— И то и другое, — улыбаясь, ответил Леонтий.

И Елизавета засмеялась.

— То-то, спасибо! Уважил бедную Елизавету… А я-то, грешница, боялась, думала — появишься иль нет уже?

Он проворно дунул на свечу, и Елизавета в потемках постелила постель, заперла на задвижку дверь в сенях и с презрением, с чуть заметной досадой сказала:

— Беспутный ты, Леонтий. Ведерник цыганский тебя делал.

— Так-то? — шутя обиделся Леонтий и даже сапог перестал стаскивать. И тут же оскалился в улыбке.

А Елизавета продолжала:

— Вот в глаза твои смотрю, лихие они у тебя, а вот у бабы попросить приюта робеешь. — Она заговорила невнятней, зажав зубами шпильки, расплетая волосы. — Моего Мишу ты помнишь? Он ростом меньше меня был. Ты — высокий мне, а он чуток меньше. Так вот я его любила за смелость. Он меня любил несмотря на то, что боялся тебя. А ведь ты его стращал до самой смерти. Может, через это он и помер. Он ить знал, что я его не любила… — с гордостью закончила она.

Леонтий вспомнил рассказы хуторских казаков про ухажера Елизаветы, которые были свидетелями его смерти: будучи в доску пьяный он бросился в ледяную речку с моста, убитый нелюбовью гордой Елизаветы.

И Леонтий улыбнулся, словно хищник, как-то по-особому оскалив свои белые зубы.

Елизавета легла к нему, часто дыша, и когда он обнял её с силой, покорно придвинулась к Леонтию.

А через полчаса она, продолжая начатый разговор, она прошептала:

— Мишку не любила, а вот тебя… так, ни за что, — и прижалась к груди Леонтия маленьким пылающим ухом.

Уже перед зарей она спросила:

— Придешь завтра крышу докрывать? Прохудилась она у меня.

— Ну, а то, как же? — лениво ответил Леонтий.

— Не ходи…

— Почему такое?

— Ну, уж какой из тебя крыльщик! — она громко засмеялась. — А ты только на лошадь и в поле. Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя того, тебя примануть?

С той поры Леонтий жил с Елизаветой. Не говорил надолго ли, просто жил пока. И что у него было на уме никто не знал. Сладка показалась ему любовь бабы барской крови, сладка, как медовое яблоко средь лютой зимы.

А в селе об их связи скоро узнали и говорили о ней по-разному.

Сестра Елизаветы Анна Гордеевна поплакала, пожалилась соседкам: «Страма какая! Елизавета с цыганом бродячим опять связалась!».

Но потом она внезапно как-то смирилась, и притихла.

Фроська, соседская девка, с которой раньше при случае Леонтий и пошучивал, и баловался, долго избегала с ним встреч, но как-то встретилась лицом к лицу с Леонтием, и побледнела.

— Оседлала тебя эта баба? Любишь её, подкулачницу? — спросила она, улыбаясь дрожащими бледными губами и не пытаясь скрывать блеснувших под ресницами слез. Она стояла перед ним маленькая росточком, слегка худощавая, с бледным лицом и бледными ресницами. Леонтий смотрел на неё без всякой вины и слегка дивился, как это может быть в природе такое бесцветное, но красивое лицо.

— Дыхнуть нечем, как люблю её! — пробовал отшучиваться Леонтий.

— А проще аль не нашлось бы? — отходя, спросила Фроська.

— Да я и не искал вроде, — Леонтий сгрёб растопыренными пальцами курчавый чуб.

— А я, дура, тебя, кобеля, полюбила! Ну, стало быть, прощай, — и ушла она, оскорбленно неся голову.

Михо, кузнец, такой же цыган, как и Леонтий коротко сказал:

— Не одобряю, Леонтий! Сам знаешь, почему. У тебя жена есть, наша, цыганка. А ты на казачку пялишься, волочишься за ней. Все наши осуждают тебя. Да и, если останешься с Елизаветой, вопреки нашим, казака она из тебя сделает твоя Елизавета и мелкого собственника. Цыгану это чуждо, Леонтий. Уходи от неё, пока не поздно.

— Женись на ней законным путём, — однажды съязвила Анна Гордеевна. — Пущай в цыганских жёнах походит.

— Не к чему это, — уклончиво с улыбкой отвечал Леонтий.

А Елизавета между тем расцвела с его возвращением. Давно и безнадёжно для своего сердца гордого любила она Леонтия.

Она обнимала его по ночам, сияя своими чёрными глазами, обнимала его всей своею душою, и до зари не сходил с её лица ее пылкий медовый румянец. Она преданно ловила каждое его движенье, заискивала, потом вдруг с чудовищной силой проснулись в её мыслях ревность и страх потерять своего цыгана. Она стала ходить за ним попятам только для того, чтобы наблюдать за ним — не играет ли он где-нибудь на стороне с другими молодыми бабами? Не загляделся ли на какую? Леонтий первое время тяготился такой неожиданно пришедшей опекой, ругал Елизавету и даже несколько раз уходил от неё, а потом привык. Елизавета отдала ему всю себя. И вот Леонтий, несмотря на предупреждения Михо, вскоре всё же защеголял по Алексеевке в суконных казачьих шароварах и рубахах.

Михо щурил свои маленькие чёрные глаза при виде Леонтия и, сплюнув, резко уходил с дороги, избегая его.

А Леонтий не видел или не хотел видеть презрения Михо, он помогал своей Елизавете в хозяйстве, с охоты нёс ей убитого зайца или вязанку фазанов. Елизавета никогда не злоупотребляла любовью Леонтия и не обделяла своего цыгана свободой, хотя и относилась к ней с чувством скрытой бабьей враждебности.

Сама она довольно неплохо справлялась с хозяйством и могла бы легко обходиться без мужской помощи. Не раз Леонтий с улыбкой на лице наблюдал, как Елизавета легко подымает на вилах ворох пшеницы. В ней было много не бабьей решительности, воли и силы. Даже лошадей она запрягала не хуже его самого, упираясь в ободь клеща, разом затягивая супонь.

А через полгода сердечное чувство Леонтия к Елизавете надежно укоренилось. Леонтий лишь изредка вспоминал о своей семье, но воспоминания уже не приносили ему прежней режущей боли. И больше не вспоминал он слова обиженного на него отца, не вспоминал жену свою, худую и чёрную, совершенно бесплодную и молчаливую, с которой его свели цыгане.

И только тяжело вздыхал Леонтий, что не может признаться о жене своей Елизавете. Проклятый своей семьёй, он сбежал в одну из ночей, куда глаза глядят, и ноги его принесли сюда в Алексеевку, где жила эта самая Елизавета, от которой всегда пахло мёдом. Иногда встречаясь со старшим сыном своего брата, Леонтий бледнел: так разительно было сходство между отцом и сыном, будто сам брат его стоял перед ним.

А потом опять в работе, в постоянной борьбе за кусок хлеба, в суете рассасывалась тупая, ноющая боль Леонтия и он снова забывался, согретый любовью пылкой Елизаветы.

Глава 3

Но вот Елизавета забеременела. И Леонтий вдруг стал тоскливее вдовца. Его давняя тайна о том, что он давно женат перед богом не давала ему решиться на брак с Елизаветой и навсегда остаться в Алексеевке. С тоской смотрел он по вечерам на поля, залитые солнцем, и всё вздыхал.

Однажды так, настоявшись в поле в одиночестве и раздумье, он пошёл к Елизавете.

Она пряла шерсть, дожидаясь его. В низенькой комнатушке снотворно жужжала прялка, и было жарко. Леонтий устало и раздраженно поморщился:

— Снова гоняешь своё кружало!

Она думала, что он ходил на колхозное собрание, потому что уж очень долго его не было, и выглядел он хмурым и отчуждённым.

Елизавета сладко потянулась, выгибая широкую спину и обернулась на Леонтия. Он, мельком глянув на неё, вдруг сказал:

— В колхоз нынче беднота вступила всем собранием. На собрании только и занятие, народ потрошить. Ты, Елизавета, завтра неси заявление к ним.

— Какое? — изумилась Елизавета — Распишемся что ли?

— О принятии в колхоз, — будто не слыша её ответил он.

Елизавета вспыхнула, с силой толкнула прялку от себя.

— Да ты никак одурел, Леонтий? Чего я там не видала?

— Давай, Елизавета, об этом не спорить, тебе надо быть в колхозе. Скажут про тебя: «Вот Елизавета, подкулачница, да ещё связалась с цыганом, и уж вовсе советскую власть не видит».

— Я не пойду, Леонтий! Все одно не пойду! — Елизавета встала и стала копошиться в печи.

— Тогда, гляди, придут заберут всё, а меня уже рядом не будет вступиться за тебя.

— Загрозил! — огрызнулась она, — То есть, как это не будет?

— Я не грожу, так и будет. Мне иначе нельзя, Елизавета. Не могу я с тобой дальше быть.

— Это как же так? — она растерялась и стала вдруг пунцово красной. Шея Елизаветы покрылась розовыми пятнами и чёрные, как ночь глаза стали чуть влажными: — Ну и ступай! Это из-за колхоза что ли?! Поведу я им своих коров, а сама с чем буду? Не пойду я, Леонтий, а ты, если хочешь прям сейчас уходи!

— Побил бы тебя, — Леонтий лениво потянулся к шапке. А она снова села к прялке.

«Какого чёрта не сказать ей правду?», — злобно думал он, шагая к своему коню.

Полночи он просидел в конюшне, и решил всё — таки на ночь остаться здесь. Но он долго не спал, ворочался, слышал, как Елизавета два раза вставала смотреть, не уехал ли он. И Леонтий с беспокойством думал о завтрашнем дне.

У него явилось опасение, что председатель колхоза, сухой и чёрствый мужик с сутулой узкой спиной и маленькими беглыми глазками, каким-нибудь неосторожным поступком оттолкнет от колхоза середняков. И цыган вспомнил его худощавую сгорбленную фигуру, лицо напряженное, будто собранное в комок, с ехидно-умными зелёными глазами. Вспомнил, как на собрании он, наклоняясь к Леонтию за спиной и дыша в лицо, хрипло сказал во время выступления секретаря: «Цыгане–то хороши, когда они не здесь, но ты ладно, почти женатый человек, а вот над ним надо поработать. Михо, кузнеца, вот кого надо взнуздывать! Как бы он в горячности не отчебучил чего — нибудь.»

Сон, подкравшись, гасил сознание. И Леонтий заснул.

А наутро ни его самого, ни его коня в конюшне не было.

Елизавета нутром почуяла беду, но всё ещё надеялась, ждала. Целый день она сердилась на Леонтия, делая дела по хозяйству. Потом к вечеру стала высматривать его за калиткой. На следующий день ходила бесцельно по селу. Но его нигде не было. Он не вернулся ни через день, ни через месяц.

И теперь уже проходили месяцы, а Леонтия так и не было.

21 февраля 1932 года Елизавета в дикой тоске по Леонтию, в тоске и муках произвела на свет мальчика, смуглого и кареглазого. И она назвала его Василием. Анна Гордеевна, старшая сестра Елизаветы, приехавшая к ней через неделю, как узнала о племяннике, презрительно сложив тонкие губы, холодно подметила:

— Ну, Елизавета, первый шаг вниз ты сделала. Если в ближайшее время не выйдешь замуж, то сделаешь шаг второй.

Но второго шага не случилось.

Елизавета самоотрешено ждала Леонтия, она до исступления верила, что он вернётся. Но с каждым днём каждого проходящего года, Елизавета понимала, что больше никогда не увидит своего цыгана.

Глава 4

Шёл 1935 год. Время жатвы, жгучее бабье лето, когда моя бабка Екатерина Ивановна Григорьева ожидала рождения уже девятого по счёту ребёнка. Знала ли Екатерина Ивановна, что она родит девочку, я не знаю, но работала она вместе со всеми так, будто заведомо давала знать ещё не родившемуся ребёнку о том, какой тяжелой будет его судьба.

Стоял горячий сентябрьский день, и всё село Константиновка Талдыкурганской области, где жила эта семья, как будто плыло в мираже от дикой жары, поднявшейся к полудню. А за обедом вся семья была уже в сборе. Нельзя было не прийти к столу вовремя, потому как уже через полчаса, мать семейства Екатерина Ивановна сметёт всё со стола, и ждать придётся теперь до самого вечера.

В центре стола сидел старший сын Екатерины Ивановны Василий. Худощавый и жилистый, ему на вид было лет восемнадцать, но глаза его были по — взрослому сосредоточены, и рука твёрдо ломала хлеб, раздавая младшим сёстрам по ломтю. Екатерина Ивановна суетилась, слегка постанывая у печи, неуклюже передвигаясь огромным круглым животом, и Василий, мельком глядя на мать, тайком откладывал в сторону хлеб и луковицы для неё. Пока всех накормит, сама, как пить дать, останется голодной. Его тёмные каштановые прямые волосы низко спадали со лба жирными, засаленными прядями, пряча маленькие зелёные глаза с цепким бесстрастным взглядом. Рядом с Василием сидели его сёстры. Александра восьми лет, суровая не по — детски, рябая, худющая и сутулая, и Настя пятнадцати лет. Тихая и больная от рождения, Настя рассеянно смотрела на галдевших за столом сестёр и жевала отломанный ломоть хлеба, медленно и задумчиво. Иногда она, увидев что — то в своих собственных видениях, растягивала свой большой, рот с толстыми губами в широченной улыбке и тихонько мычала. Тогда Василий поворачивал свою голову в сторону, куда смотрела Настя, и следил, не происходит ли что-то такое, что может испортить обед. А по другую сторону острого локтя Василия сидела одна из старших сестёр — тринадцатилетняя Анна. Красивая, белокурая, с ярко голубыми глазами, она была среди всех как маленькая барышня, с длинными курчавыми волосами и широкой добродушной улыбкой. Тихо переговариваясь со своей шестилетней сестрой Христиной, Анна не сводила глаз с буханки хлеба в руках брата, не дал ли Василий кому ломоть побольше, ведь всем должно было быть поровну.

Шестнадцатилетняя Мария, которая была чуть младше самого Василия, встала из-за стола по окрику матери и подняла с печи огромный котёл, в котором кипела крупная картоха в мундирах. Она была очень худенькой, такой же, как Василий, с такими же каштановыми волосами, только что не выглядела суровой, как её брат.

Подойдя к столу и слегка оттолкнув коленом неудобно присевшего на лавку младшего четырёхлетнего Григория, Мария шумно поставила котёл в центр стола и села, неохотно взяв мальчонку на колени. В этот момент в комнату вошел Николай Васильевич Григорьев, отец семейства. Его быстрые и острые, как два лезвия маленькие зелёные глаза окинули комнату, затем он сбросил с плеча какой-то мешок, который шумно упал на деревянный пол, и сел за стол между Анной и Василием. Христина болтала обо всем подряд. Казалось, ей совершенно невозможно было замолчать, и она говорила даже тогда, когда надкусывала сочную сладкую луковицу. Маленькая Христина была очень похожа на Василия, как видно, они четверо Мария, Василий, Александра и Христина внешностью здорово пошли в своего отца Николая. Он взглянул на неё своим острым взглядом, прислушиваясь к тому, что она говорит, потом глянул на Василия. Василий, низко опустив голову в тарелку, быстро поедал её содержимое. Тогда отец сурово и резко сделал ему замечание:

— Вот ты, Василий, вроде как мужиком растёшь, а девкам рот закрыть не можешь.

Василий поднял голову, замерев от голоса отца и не глядя на него, впился глазами в Христину, да так, отчего та, как будто онемела враз. И вот тогда застучали ложки и захлюпали рты, и за столом уже напрочь умолкли все разговоры. Екатерина Ивановна, управившись со всем, что относилось к обеду, наконец, подсела с краю возле Марии, тут же приняв себе на колени младшего Григория. Мальчонка склонил свою маленькую голову к пышной груди матери, спокойно и медленно жуя хлеб с картошкой. В котле было пусто, да и на столе не густо. Остатки кожуры от картохи и лука были разбросаны вокруг пустеющих тарелок, и Екатерина Ивановна принялась просто качать сына на коленях. И тут Василий, склонившись через весь стол, передал матери то, что откладывал подле себя для неё, и отец мрачно рявкнул на него. Нечего, мол, клониться через весь стол, что же ты, передать через сестёр не можешь? Но Василий будто не отреагировал на него, лишь едва заметно улыбнулся матери в ответ на её благодарный взгляд.

— Что же ты, Екатерина Ивановна, — начал Николай Васильевич, — одна мыкаешься по хозяйству, когда у тебя столько дочерей?

При последних словах он с суровой укоризной оглядел своих детей. Те, в свою очередь уставились на него пугливо и безмолвно, перестав есть.

— А что мне, Колюшка, не трудно пока. Вон Марийка помогает понемногу и ладно.

— И ладно?! — проревел зычный голос отца.

— Да ладно уж, будет тебе, Николай, — мягко остановила мужа Екатерина Ивановна и её красивые серые глаза ласково глянули ему прямо в душу. Он едва заметно смягчился и продолжал теперь есть молча.

Девчонки успокоено выдохнули и, доев совсем немногое, что осталось в их тарелках, вскочили из-за стола. Но теперь они прилежно взялись вместе убирать посуду, и родители добродушно незаметно для детей улыбнулись друг другу. Василий взял Григорку с рук матери, и передал его Марии. А Мария тут же сунула его Анне, которая, недовольно глянув на сестру, поставила мальца на пол, негласно предложив ему самому передвигаться по дому.

— Хлеба мало, но душа покойна, — приговаривала Екатерина Ивановна, ласково поглядывая на мужа.

— Да, будет тебе, Катенька, — отозвался он и глянул с улыбкой на живот жены. Та улыбнулась и встала. Некогда рассиживаться за столом, пора уж в поле бежать. Он поймал её маленькую руку, и Екатерина Ивановна тут же остановилась.

— Отдохнула бы немного, Катюша, — неожиданно ласково произнёс Николай Васильевич, притягивая к себе жену.

Та вдруг рассмеялась, поняв его так, как может понять только жена своего мужа.

— Что ты, Колюшка, среди бела дня — то! Работы валом, а тебе отдохнуть вздумалось!

Он рассмеялся ей в ответ и встал из-за стола, тут же отпустив руку жены. Мигом Екатерина Ивановна растворилась в дверях, и, постояв минуту, улыбаясь ей вслед, Николай Васильевич тоже вышел из дома. А Настя так и сидела у печи, куда её осторожно перенёс на руках перед уходом Василий. Она, не особенно понимая, что сейчас произошло между матерью и отцом, довольно улыбалась им обоим вслед, разворачивая в руках своё вышивание и распутывая нитку на игле. Григорка сидел рядом на полу и катал её клубочки в своих руках, словно они были живые колобки, а он ловил маленькими ручонками, чтобы они не убежали.

Палящее солнце стояло в самом зените, и поле искрилось, и блестело, будто золотое море на фоне яркого синего неба. Добравшись до поля, Екатерина Ивановна тут же заметила, что её дочерей Марии и Анны на поле нет.

Она ещё раз внимательно осмотрелась, тщательнее чем в первый раз и увидела седовласую Егоровну, которая размахивала серпом неподалёку. Платок её сбился, и мокрые волосы прилипли к раскрасневшемуся от жары лицу.

— Где же ты, Катерина, силы берёшь?

— О чём это ты? — с тревогой спросила её моя бабка.

— Да как же это? — продолжала верещать, не прекращая работы Егоровна, — и в поле работать, и детей рожать, и за девками своими смотреть!

— А чего за ними смотреть? — огрызнулась Екатерина Ивановна и тоже принялась жать колосья.

— Да как же, чего смотреть? Марийка уже на шестнадцатый год идёт, смотри, как бы, не с брюхом пошла. Да и Анна тоже. Малая ещё, а уж с Кондратом пятнадцатилетним не расстаются.

— Ты, Егоровна, — тяжело дыша, отвечала ей Екатерина Ивановна, — за своими пацанами смотри. А моих девок не трогай.

— А я и смотрю за ними, Катя. От того и говорю. Не детская дружба у девок твоих.

Екатерина Ивановна распрямилась и вдруг взревела грозно своим зычным сильным голосом:

— Мария! Анна! А ну, подите сюды!

Уже собравшиеся на поле бабы обернулись на неё, но среди них не было ни Марии, ни Анны. А Егоровна, всё так же, не оборачиваясь, пробормотала:

— Ага, слышуть они тебя! Нету их здесь, Катя, говорю же тебе.

Тогда Екатерина Ивановна вновь взяла серп и отчаянно замахнулась им на колосья, будто одним махом хотела всё поле скосить. Больше они обе не произнесли ни единого слова до самого вечера.

А вечером, как спала жара, Екатерина уже бежала к дому, ни на минуту не выпуская из головы мысли о девочках, так и не пришедших на поле. В доме тихонько мела полы Александра. Оглядевшись вокруг, Екатерина Ивановна увидела Христину, кормившую скотину у амбара. В глаза бросился корм тощих, как смерть свиней, разбросанный по двору, и Екатерина, схватив хворостину, тут же хлестанула Христине по ногам.

— Что ж ты корм рассыпала по двору, негодная? Да, разве ж так выкормим скотину, если столько корма будет на земле лежать?!

Христина взвыла от боли и убежала собирать руками корм, а Екатерина бросилась в дом к Александре.

— Где Марийка? Где Анна?

— Не знаю я, мамка, — испуганно отвечала девочка.

Но Екатерина Ивановна по глазам читала ложь, и тут же окатила дочь ковшом почерпанной воды.

— Ты не лги мне, Лександра! Хочешь, чтобы с тебя да с твоих сестёр отец шкуру содрал?

Александра отшатнулась от матери, вытирая лицо руками, и крикнула ей в ответ больше от страха, чем от обиды:

— Откуда же мне знать, где они, мамка? Я же в доме весь день, а они в поле.

— В поле?! — взревела Екатерина Ивановна, и Настя прижала к себе напугавшегося насмерть Григорку.

Мать выбежала на крыльцо и во всё горло завопила:

— Да я же убью их обеих, гадины вы такие! Христина!

Но та уже бежала со всех ног по улице, удаляясь всё дальше и дальше от дома.

— Куда ты побежала, Хрестя?! А ну, вернись, кому сказала? — крикнула ей вслед Екатерина Ивановна, но девчонка уже скрылась за заборами и мать бессильно села на крыльцо.

Глава 5

Поздно вечером, уже после ужина Василий услышал, запирая скотину, как мать в сенях хлестала Марию и Анну мокрым полотенцем и горячим злобным шепотом грозилась рассказать отцу об их гуляньях по селу. Мария тихо плакала, а Анна так же горячо перепиралась с матерью, обиженно повизгивая при каждом ударе полотенцем. Василий поднял голову вверх. Небо затянуло тяжелыми тучами, и вздохнул. Откуда-то издалека теперь тянулся сырой холодный воздух. Еще немного он стоял так, чуть слышно вдыхая этот воздух, а когда шепот матери, наконец, стих и в сенях хлопнула дверь, Василий, торопливо осмотревшись по сторонам, вошел в дом. Христина с Григоркой уже лежали на печи, рядом с Настей, мать с отцом что-то тихо обсуждали в своей крохотной комнате, а в сенях на широком полу, расстелив убогую постель, лежали Мария, Александра и Анна. Обе они выглядели уже давно уснувшими, но Василий знал наверняка, что ни одна из них не спит. Сняв рубаху, Василий отшвырнул её к печи и прилёг с краю рядом с Марией.

— Ты чего, Вась? — откликнулась Мария на слабый толчок брата.

— Чего мать бранилась? — тихо спросил он.

Мария вздохнула и откинула мешавшую между ними жиденькую косу назад.

— Я у Трофимовны весь день была, она сказала, что, если я ей по дому помогу, она мальцу нашему на зиму одежду даст. А мамка заругала, мол, я хожу с парнями, все бабы судачат.

— А Нюрка что? — шепнул Василий.

— А Нюрка с Кондратом была весь день, помогала ему. Корова у них телилась.

— А чего мамке не объяснили?

— Так она и слушать не стала, как вошли в дом, так она нас тряпкой отходила. Ещё и сказала, что отцу скажет, чтобы он с нас шкуру драл и косы отрезал.

— Не скажет, — улыбнулся Василий и перевернулся на другой бок, — а Нюрке скажи, пусть не ходит к Кондрату, рано ещё.

— А чего рано — то?! — возмутилась Анна, приподнявшись с подушки.

— Того, что рано, сказал тебе! — прошипел Василий и все утихли.

Григорка сопел, уткнувшись носом в пышную грудь Насти, а она, обхватив их с Христиной руками, молча лежала на печи с открытыми глазами и прислушивалась к тихому шепоту на полу. А когда все умолкли, она вдруг тихонько замычала. Настя всегда так делала, ей, будто бы казалось, что она так поёт. Но звук, исходящий из её гортани, был глухим и сдавленным.

— Тише, Настенька, — ласково прошептал Василий, и она тут же умолкла.

В доме воцарилась тишина, но Василию всё не спалось. Уж очень он боялся, как мать рожать будет. И возраст уже не тот, и живот слишком большой, будто два младенца у неё будет. С прошлым — то Екатерина Ивановна так и не смогла разродиться, умер её ребёночек, и мать рыдала по нему несколько месяцев. Василий закрыл глаза и вздохнул.

Утром Николай Васильевич велел собирать телегу в город и Василий, покорно исполнив его волю, подошел к матери. Та суетилась у печи, торопясь бежать в поле к рассвету, и почти не обращала на него внимания. Он топтался подле неё, боясь мешать ей, а когда Екатерина Ивановна заметила его, виновато улыбнулся.

— Чего ты, Васенька? — Екатерина Ивановна ласково погладила его по щеке.

— Ты осторожнее, мама, будь. Не перетруждайся.

Он тут же развернулся и ушел, а через минуту махнул рукой ей с телеги, мол, пока, до встречи. Она покачала головой. Уж что именно тогда она подумала, бог знает. Но глаза её тепло заискрились и губы слегка подернулись в улыбке.

Мария сегодня оставалась по дому, мать уже вынесла Настю на лавочку подле дома. А Нюра, как ласково называли Анну в семье, с Александрой да Христиной направились в поле вслед за матерью. Григорка было увязался за ними, но мать шикнула на него весело, и он помчался обратно, словно игривый щенок, по пути разглядывая мелких букашек в пыли. Вдруг Анна что-то шепнула матери и тут же вернулась в дом. Мария неохотно согласилась идти вместо неё в поле, и вскоре она уже скрылась на пыльной сельской дороге.

Анна, добежала до дома и села на лавку рядом с Настей, хмуро глядя на улицу.

— Вроде как дождь собирается, Настя. Уберу в доме, тебя причешу, да к Кондрату с Григоркой схожу. Там телёночек у них, такой маленький, хороший. Тебе, Настя, не понять.

Настя вышивала аккуратным крестиком и мычала себе под нос. И Анна вошла в дом, тут же принявшись за уборку. Настя подняла голову и увидела, как Григорка, усевшись среди дров, пытается вытащить самую нижнюю дровиночку, наполовину выглянувшую из общей невысокой стопки. Она громко, как медведица, замычала, грозно глядя на него, и он обернулся. Темно русая голова его была уже белёсой от дорожной пыли и рот вымазан смолой от дров. Настя пригрозила ему маленьким толстым пальчиком, и Григорка рассмеялся. Чиркнув несколько раз спичкой, он бросал их одну за другой в дрова, среди которых было не мало сухих щепок и мелких веточек, но ничего не происходило. Тогда он взял спички и вошёл в дом. У калитки в это время появился Кондрат. Высокий, плечистый и белокурый, он выглядел как русский витязь. Волосы его курчавились на краях подле мясистой шеи и глаза горели свинцовым металлическим взором. Но при всём этом на само деле Кондрат был добрым малым, робким и безобидным. Настя, завидев его, снова замычала, но теперь уже приветливо, как дитя, качая головой. И тут же на крыльце появилась Анна.

Всплеснув руками, она выскочила на улицу, едва успев схватить за рукав Григорку. Он бросил очередную горящую спичку за печь, а следом и спичечный короб, и побежал за сестрой. А Настя недоуменно смотрела им вслед, уронив своё вышивание.

— Что же ты, Кондрат, сегодня пришёл? — спросила Анна, идя рядом с высоким Кондратом и краснея до самых ушей, не веря своему счастью.

— А я, Аннушка, устал ждать тебя, так долго ты не приходишь на телёночка посмотреть, — ответил он и уши его тоже вспыхнули краской.

— Да как же так? Ведь утро ещё. А мы после обеда условились.

Они свернули от села и пошли поселковой дорогой в сторону другого села. И Анна не заметила тогда, куда делся Григорка, совершенно забыв, что он есть на белом свете.

— А куда мы идём, Кондрат?

— На ивы посмотрим, Аннушка. До реки пойдём, наберем облепихи, и ко мне домой, на телёночка смотреть.

Она улыбнулась и специально не одёрнула руки, когда он осторожно взял её за руку.

Навстречу им ехала телега, но Анна знала, что это не её отец с братом едут, им ещё рано возвращаться, только что ведь уехали. С телеги пристальным взглядом на них смотрела толстая тётка, укутанная платками, то была Трофимовна.

— Здравствуйте, Дарья Трофимовна, — почти хором приветствовали её молодые люди.

— Здрасте, — протяжно ответила Трофимовна, подозрительно глядя на их крепко сцепленные руки.

Анна опустила голову. Нет, ничто не должно сейчас помешать её счастью. Ничто не должно её остановить, ни Трофимовна, никто другой. И дальше они шли медленно, держась за руки, пока не дошли до сверкающей на солнце реки.

— Красиво — то как! — воскликнул Кондрат.

— Красиво! — отозвалась девчушка и присела на берегу, чтобы переплести растрепавшуюся косу.

Он обернулся и присел рядышком с ней.

— Красивая ты очень, Аня.

Голос его был тихим, слегка прерывистым. Глаза он опустил вниз, будто боялся глядеть на Анну. Но рука его ласково поглаживала её безвольную руку. Она залилась краской и не смела сказать ни слова в ответ, боясь своим голосом спугнуть своё счастье. А он, между тем, продолжал:

— И голос у тебя красивый, сильный, льющийся. Когда ваша семья поёт, ты самая лучшая в пении. И глаза твои…

Он запнулся и взглянул на неё. Анна сидела, зажмурившись, вся раскрасневшаяся, и почти не дышала. Тогда Кондрат осторожно придвинулся к ней и вдруг быстро поцеловал её в губы. Анна не оттолкнула его, и тогда он ещё раз поцеловал её, потом ещё. И вдруг она вскочила на ноги.

— Давай, скорее наберем облепихи, Кондраша, и пойдём вашего телёночка смотреть!

Он встал на ноги, выпрямившись перед ней, раскрасневшийся весь и тёплый, и снова ласково поцеловал её. А когда они шли обратно, солнце клонилось уже к закату, и Анна мысленно молила бога, чтобы матери с отцом ещё не было дома. Но крепкая рука Кондрата и сладко горящие от поцелуев губы не могли лишить её ощущения полного, безграничного счастья.

Однако, когда они подошли к селу, сердце Анны сжалось от ужаса. Над их крышей столбом стоял черный дым, и гомон людей, толпившихся вокруг горящего дома, был слышен у самого края села. Анна выдохнула диким воплем, вырвавшемся из груди, и со всех ног побежала к своему дому. Кондрат тут же бросился за ней. Но, столкнувшись около горящего дома Григорьевых нос к носу с собственной матерью, испуганно отпрянул назад.

— Иди домой, Кондраша! Как пить дать, в виноватых пред ними бушь! — в панике крикнула она.

Но Кондрат, мягко отодвинул её с дороги, и решительно побежал вслед за Анной.

Глава 6

Сельчане уже затушили пожар, случившийся в доме моей бабки Катерины Ивановны, но она всё ещё продолжала выть на всю окраину, и стонать, будто от страшной боли. Василий держал на руках обгоревшую Настю, которая мычала и металась от боли, люди бегали вокруг них, Мария крепко прижимала к себе Григорку с Христиной, вцепившихся в её подол. Александра вместе с другими людьми всё ещё тушила тлеющие поленья, а Николай Васильевич теперь медленно шёл к Анне. Кондрат, увидев дядьку Николая, остановился. Анна перестала тушить поленья и обернулась на отца, едва переводя дыхание, но колючая пощёчина, которой так ждала Нюрка, так и не погладила её бледного онемевшего лица.

— Настя чуть не сгорела, где ты была, Анна? — этот голос Нюрка услышала, как из преисподней. Она присела в коленях и залепетала, как самый несчастный агнец:

— Отец, простите меня… простите… простите…

Дальше всё было как во сне, спали в почти сгоревшей хате, голодные и убитые горем. Дом, слава богу, не сгорел дотла, скотина уцелела, но никто в течение двух или трёх дней не проронил ни слова.

Анна вжималась в собственное тело от стыда перед своей семьёй, мать плакала тихонько, но не переставая. Мария прикладывала какие-то примочки, назначенные доктором Насте, не отходя от неё ни на шаг, а та всё стонала и мычала днём и ночью, пугая маленького Григорку. Александра, Христина и сама Нюрка тщательно вымывали дом, тщетно пытаясь выветрить запах гари после пожара. В те дни, как назло, зарядили дожди и Нюрка совсем уже пала духом.

Василий не спускал с матери глаз, всё пытался чем — то порадовать её, отвлечь, а Христина всё пытала Марию, почему же Нюру не наказали ни мама, ни папа. Наконец, устав слушать её, Александра сердито выпалила:

— Да потому что не родная она нам, потому папка и промолчал ей!

Все обернулись на неё, а Нюрка выронила ковш воды, которым набирала воду в котёл для ужина.

— Ты чего, Шура? — прохрипела Екатерина Ивановна, подымаясь со стула, — Ты чего это?!

Оцепенение, охватившее всю семью, нарушила Мария:

— Чего ты несёшь — то своим языком, Шура? Ну, чего ты несёшь? Вот как бы треснуть тебя этой вот палкой по голове, чтобы думала, что говоришь.

— А вот тресни, и я тебя тогда тоже тресну. Что это вы вдруг все замолчали? Никто не видит что ли, или не знает, что Нюрка чужая в нашей семье? Хату нам спалила, а ей никто и слова не сказал!

— А ну, замолчи! — заревел Василий своим уже довольно низким голосом.

— А вот и не замолчу, отец- огрызнулась Александра.

— Да как ты смеешь?! — поднялся Николай Васильевич.

— Ах ты, зараза такая! — поднялась и Екатерина Ивановна. — Да как же у тебя язык -то повернулся отцу так отвечать, а?!

Нюрка растерянно хлопала ресницами, сквозь которые произвольно полились слёзы, и дрожащими руками бесполезно пыталась поднять ковш с пола. А остальные орали на весь дом, не слыша больше ни Василия, ни отца, пока Николай Васильевич не схватил топор и не опустил его с грохотом на дубовый обгоревший обеденный стол.

И вот тут Нюрка заревела, бухнувшись на стул. И все замолчали. А ковш так и остался лежать на полу. Александра села на стул, и Христина подошла к ней, в душе жалея её почему — то, но не ничего не говоря вслух. Мать ушла в свою спальню, отец вышел на улицу. Мария пошла к матери, а Василий подошёл к Анне.

— Ты не бери в голову, Нюра, — чуть хрипло сказал он, — со злобы Шура сказала так.

— Со злобы? Правда, Василь?

— Правда.

Он обнял её голову, прижал к себе обеими руками и, когда почувствовал, что Нюрка перестала плакать, отпустил её и вышел на улицу.

Нюрка встала с места и стала возиться в печи. Григорка спустился с печи, наблюдая за ней, а Настя снова застонала.

Тогда Александра, не поднимая глаз на Христину, не сводившую с неё глаз, подошла к Насте. Она погладила бедняжку по голове и крепко сжала тонкие губы.

— Ты, Шура, мне хотела больно сделать? — заговорила Нюра, — За Настю? Так мне и надо. Я чуть было дом наш не погубила, Настю, и Григорку, ты прости меня.

— Не так всё, — грубо отозвалась Александра.

Нюра обернулась к ней.

— Чего же не так?

Александра пыталась облегчить мучения Насти и молчала в ответ.

Анна подошла к сестре, тронула её за плечо:

— Скажи мне, Шура, о чём ты говоришь?

— Со зла сказала, — не оборачиваясь, ответила Александра, — но сказала правду.

Теперь уже не понятно было, кто из них застонал громче, Настя или Анна. Только мать, стоявшая в проёме двери, сухо произнесла:

— Какая же ты злая у меня растёшь, Лександра.

Мария подхватила Григорку с пола, взяла за руку Христину и вывела детей на улицу, а Екатерина Ивановна встала между двух своих дочерей, не глядя ни на одну из них. Шура опустила голову, но не от стыда, как было понятно, а от того, что не могла скрыть своей злобы в глазах. А Анна во все глаза смотрела на свою мать.

— Ты, Нюра, не плачь. Если я тебе не мать, то нет у тебя матери, дочка.

— Как же так, мама? — сдерживая поток слёз, заскулила Нюрка.

— А так, Нюра. Моя сестра Анна, мать твоя, умерла в родах, а тебя — младенцем я взяла себе, вскормила и на ноги поставила. Тебе и думать, кто я тебе, мать или не мать.

Нюрка тихо заплакала. Александра вышла на крыльцо, а мать обернулась к плачущей девушке.

— Ну что ты так убиваешься, донечка? — в сердцах спросила она Анну и та, бросившись ей на шею, расплакалась ещё больше.

— Я тебя, как всех своих детей растила, Аннушка, — тоже в слезах приговаривала Екатерина Ивановна, — чего ты плачешь, дитятко моё? Разве тебе плохо, что я твоя мамка?

— Не плохо, мамочка, — всхлипывала Нюрка, — просто я чужая вам.

— Да как же чужая?! — отвечала мать, — Да как же так может быть, доченька моя?!

И так они ревели, обнимаясь, и утешая друг друга, пока все члены семьи снова не вернулись в дом.

Все, кроме Александры и Василия.

Они в то время сидели на упавшем при пожаре стволе старого дерева, и он ласково поглаживал её жиденькие волосы, и вытирал крупные слёзы на её испорченном оспой лице.

— Папка Анну больше любит, а меня нет, а теперь ещё больше ненавидеть будет за те слова, — всхлипывала она.

— Дурочка ты наша, — ласково отвечал ей Василий, — ну что же ты такое говоришь? Они жалеют её с мамкой, а ты кровь наша, Сашенька. Родная ты наша! Кровинушка. А ты знаешь, что такое в нашем роду кровь?

— Что? — отозвалась Шура.

— Кровь — это наши корни, Шура. Это наша Григорьевская династия.

И Александра притихла, прижавшись к старшему брату, обнимая его как в последний раз, ещё всхлипывала, но уже совсем не плакала. Теперь она думала о другом. Как же так? Нюрка, значит, не кровь нам теперь? Значит, не наша она династия? Ну, как же так?.. Сестра ведь. Неправильно это…

— Вася, — наконец спросила она, — а как же так? Нюра не наша династия что ли?

Он рассмеялся и крепче обнял сестру, раскачивая её, будто баюкая.

Глава 7

Наступили первые холода, после долгих проливных дождей и в день перед Покровом 1935 года выпал пышный, как свежая перина снег, накрыв сырую землю своим чистым покрывалом, внушая людям, согласно приметам, хороший урожай в грядущий год.

Мать сидела подле несчастной Насти, теперь у бедняги случилось внезапное ухудшение, и доктор теперь уже настаивал отвезти Настю в город. Но Екатерина Ивановна боялась, что Настя уже не вернётся с города, и всё не решалась разрешить отцу везти её туда. Николай Васильевич просил Екатерину уступить, но она, как безумная держала дочь за руку и всё бормотала:

— Так выкарабкается, Коля, не надо ей в город. Залечат её там. Не пущу.

Тогда Василий вмешался в их спор.

— Мама, погибнет наша Настя. Доверься врачам. Мы не сможем помочь ей. Разреши отвезти её в город.

И Екатерина Ивановна сдалась. Настю аккуратно укутали тряпками, накрыли одеялами и вывезли из дома в телеге отца. Сыпал на чёрную мёрзлую землю мокрый первый снег, но не осторожно, как это бывало всегда, а сердито, решительно, будто готовя новую чистую страницу для новой жизни человеческой.

Когда же телега скрылась из вида, Екатерина Ивановна, вместе с Марией, вошли в дом, где Нюра укладывала спать Христину с Григоркой. И увидела тогда Екатерина Ивановна, как Александра собирала постель, где лежала Настя.

Мать лишь успела только сердито сдвинуть свои гибкие брови, а Мария уже подскочила к Шуре и выхватила у неё из рук тряпьё.

— Чего ты убираешься? — зашипела Мария, — А ну, брось!

Шура ахнула, всплеснула руками и тут же выложила постель на место, как было при Насте. Примета гласила, что убираться после ухода из дома больного родственника к беде.

Екатерина Ивановна прилегла на чёрную от гари кровать, обессиленная своими слезами и слегка прикрылась старой изорванной юбкой Насти. И тогда Мария, чтобы никто не шумел в доме, приложила палец к губам. Дескать, отдыхает мать, тише.

Ночь эта была самой долгой.

К утру послышались тихие шаги Николая Васильевича и Василия. Мертвая листва, уже покрытая снегом, шуршала как — то особенно жестко, и Екатерина Ивановна подняла голову.

Дети спали, и она, вскочив на ноги, тут же подбежала к двери и отворила её.

— Что с Настей, Колюшка? — первое, что вырвалось из её груди.

Николай опустил голову, стряхивая с шапки сырость, которая осела в дороге, или просто растягивая паузу, думая, что ответить своей жене.

Они с Василием вошли в дом, оба уставшие, просыревшие от дороги, и у обоих были мрачные серые лица и потухшие души в потемневших глазах. Екатерина Ивановна терпеливо ждала, хотя ныло её материнское сердце, стонала её душа.

Николай Васильевич присел у обгоревшего обеденного стола, не снимая верхней одежды и тяжело вздохнул.

Тяжело и медленно села напротив него Екатерина Ивановна.

— Ну, не томи, Коля, — выдохнула она.

— Померла наша Настя, — коротко молвил Николай Васильевич.

Завыла Екатерина Ивановна и все поднялись, проснулись, и тоже завыли, а Григорка как спал в постели, так и спал себе, ничего не слыша.

И тогда Екатерина Ивановна в слезах убежала в поле, там села она у стога сена на землю, и, катаясь по нему спиной, дала волю своим слезам и крику. И то ли от горя, то ли срок подошёл — но в этот час, в этом страдании бог дал ей дитя…

Родила моя бабка Екатерина Ивановна прямо там, на земле, прислонившись к стогу сена крохотную, совершенно хрупкую девочку. И в тот же час нашли Екатерину Ивановну Николай Васильевич с сыном Василием, подняли её и ребёнка и унесли в дом.

— Это Настенька ко мне вернулась, — шептала в бреду Екатерина Ивановна, — Настенька моя вернулась ко мне!

Время остановилось и для младенца, и для матери. Екатерина Ивановна не видела похорон Насти, она всё металась в бреду, и молила бога о прощении за то, что Настеньку в больницу отпустила. Ей казалось, что с ней кто-то говорит, но она все не могла расслышать слов и повторяла:

— Да не слышу я тебя, говори ещё раз! Не слышу я тебя!

Девочку кормила приходящая кормилица, и имени ребёнку не давали, ожидая, когда Екатерина Ивановна придёт в себя. Хотя многие поговаривали, что и она теперь помрёт вслед за Настей.

Но через неделю лихорадка прошла, и Екатерина Ивановна пришла в себя.

Тихо лежала, будто обессилила от своего горя за эти дни, будто все силы оставила в своём бреду безутешном. Не плакала, ничего не просила, лишь однажды утром услышав плач девочки, взглянула, наконец, на мужа:

— Кто это?

Он наклонился к ней, обнял её слегка и ласково ответил:

— Дочка у нас родилась, Катенька… Бог пожалел нас.

— Какой бог?! — зарычала Екатерина Ивановна, тяжело дыша, — Тот, который у меня двоих детей забрал? За что?!

— Это не он забрал, Катенька, — так же ласково отвечал Николай Васильевич, — это жизнь забрала… Не гневайся на Бога, утешься, милая… Дочку я не назвал, тебя ждал, Катя…

И только теперь Екатерина Ивановна увидела у своей постели всех своих детей: Александру, Марию, Анну, Василия, Христину и Григорку. А на руках у Василия слабо кряхтел свёрток, да так жалобно, что протянула она к нему свои руки.

— Настенька моя…

— Нет, мама, — мягко сказал Василий, протянув матери младенца, — не надо называть Настенькой… прошу тебя… плохая у ней судьба получилась…

— И правда, — отозвался Николай Васильевич.

Екатерина Ивановна отодвинула край тряпья от крохотного лица младенца и прошептала:

— И вправду не она. У Насти глаза были, как мои. А тут, гляньте, отец вылитый.

При этих словах все слегка улыбнулись.

— Прасковья, — тихо произнёс Николай Васильевич.

— Прасковья, — ласково повторила Екатерина Ивановна, — Парася.

А вечером Христина спрашивала отца, почему праздник Покровом называется.

И Мария тихо отвечала ей, чтобы та не разбудила мирно спящую Прасковьюшку:

— По преданию один священнослужитель и его ученик во время богослужения были свидетелями явления Божье Матери, которая раскрыла головное покрывало над молящимися людьми в знак своего заступничества от невзгод и страданий. Этим покрывалом, считали старые люди, Богородица оберегает людей и шлет им любовь и радость, а также исцеляет от болезней и невзгод. С тех пор и возник праздник — именно в тот день, когда и было это видение. А на ярмарку мы не поехали, потому что траур у нас, Хрестя, по Насте. Поняла?

— Поняла, — отвечала девочка.

А Екатерина Ивановна всё еще сидела в оцепенении, качая дочку на руках, да смотрела куда-то в угол, не в силах смириться с тем, что Насти её больше нет на свете. Ну что же она такое сделала, Настя её? И вдруг её осенила мысль — Прасковья родилась на Покров. Значит, как заступница в этот мир пришла? Значит, больше не подступится беда к их дому?

И улыбнулась Екатерина Ивановна, прошептав вслух:

— Парася наша родилась в Покров день, значит, заступницей за нас всех будет.

Николай Васильевич закашлялся и вышел из дома. А Василий тихо подошёл к матери и взял на руки Прасковью, и тогда она встала с места и пошла в свою постель. Слабая ещё была, и дети понимали это.

Василий легонько прижимал ребёнка к себе и с улыбкой рассматривал Парасю, смешная она была, уж больно маленькая и сморщенная, как старушка. И вся, как будто прозрачная. Он тайком понюхал её ручонки, как будет делать теперь уж всегда, и поцеловал мизинчик маленькой Прасковье, отчего она ещё пуще засопела.

Глава 8

После тех событий прошло около трёх лет, Нюрка тихой стала, да и не только Нюрка, все дети как-то поменялись. Будто Настя что-то унесла от каждого из них.

Василий стал ещё угрюмее, Александра с Марией озлобились на Анну, всегда сухо с ней говорили, а то и вовсе молчали в ответ. А Христина притихла, совсем болтать перестала. Тянулась худой и бледной девочкой с тонкими руками.

Отец с прошлой осени всерьёз расхворался. Всё кашлял и кашлял тихонько. И травкой его поили, и молоком выпаивали. А всё одно. Болел он, и становилось ему все хуже и хуже, хоть и скрывал он это от всех.

Екатерина Ивановна же с головой в колхозные дела окунулась, будто нашло на неё что-то, а ещё Николай Васильевич заметил, что Парасю Екатерина Ивановна не долюбливает. Но ничего не говорил муж жене своей, лишь сам пытался возместить ребёнку ласку материнскую.

Однажды Николай в сердцах выпалил Екатерине Ивановне о своих подозрениях, так она ему в свою очередь тут же ответила:

— Она у меня Настеньку забрала, Колюшка! Вместо Насти у нас она.

— Да что ты мелешь такое, Катя?! — взревел Николай Васильевич, — что ты мелешь, баба?

— Что знаю, то и говорю, Коля. Не должна была Настя помереть, не должна была!

И так она разревелась навзрыд, что отступил Николай Васильевич, но холодным стал после того разговора, замкнувшимся.

— Мамка Параську не любит, потому что Настю ей простить не может, — шептались Александра с Марией, поглядывая на Анну, — а Нюрке — то она все прощает, и пожар, и Настю.

Нюрка слышала их, но всё время делала вид, что не слышит ничего. И всё плакала тайком от всех, вот тогда — то она и стала ходить за Прасковьей, ухаживала за ней, кормила её. Будто вину свою заглаживала.

Василий стал чаще приходить поздно, то сено в поле собирает, то ещё что случится. И мать, наблюдая за ним, тревожно вздыхала.

Однажды за шитьем она сказала:

— Рано ты, Вася, гулять стал.

— Чего же рано, мамка? — ласково и даже игриво отвечал он.

— Жениться надумал или так сойдёть? — улыбнулась Екатерина Ивановна.

— Так сойдёть, — рассмеялся он.

И в доме, кроме них никто не понимал, о чём идёт речь. Только Николай Васильевич хмурился слегка, пряча улыбку в усах.

— А ты, Мария, к Трофимовне ли ходишь? Иль к её сыну Фёдору? — не унималась мать.

Мария опустила голову, продолжая перетирать зерно в ступке.

Николай Васильевич поднял голову и посмотрел на Василия, потом на Марию. Та стояла у печи, заплетая и теребя хвостик коротенькой косы под резинкой и молчала.

Василий взял на руки Прасковью, игравшую на полу у печи, и усадил к себе на колени.

— Так что же ты молчишь, Мария? — угрожающе спросила Екатерина Ивановна.

— Неужели ты сама к Фёдору ходишь, Мария? — слегка осипшим от кашля голосом спросил отец.

Он очень похудел, осунулся, стал слабым и глаза его смотрели тускло.

Мария вскинула голову:

— Да кто же это говорит — то?! Неужели Трофимовна такое говорит про меня?

— Не Трофимовна, — сурово отвечала мать, — а соседка её Клавдия. Говорит, что ты зачастила к ним, а там Фёдор, всё пялится на тебя, а ты на него. Зачем ты там ошиваешься?

Николай Васильевич раскашлялся, и Хрестя протянула ему кружку с водой. Он стал пить, но вдруг поперхнулся и закашлялся ещё больше, пока из его глотки не вылетел сгусток алой крови. Христина испуганно отскочила от него, увидев кровь, и все замерли. Екатерина Ивановна подлетела к Василию и схватила Парасю себе на руки, крепко прижав её к себе:

— Вася! Вези отца в город, Вася, быстрее!

И засуетились они все, забегали, словно кто-то в их безмолвии сказал что-то страшное, срочное.

Только Екатерина Ивановна стояла, как вкопанная, будто ударил её кто-то в самое сердце, а Николай Васильевич всё кашлял и кашлял, побагровев до самой шеи. Вены на его лице вздулись и глаза налились кровью. Василий подхватил отца под руку, в спешке надел на него тулуп и шапку и вытащил на улицу.

Нюра громко заплакала, Мария прижалась спиной к стене, Александра сморщившись, словно от боли смотрела в черное окно. Христина с Григорием молча сидели у стола, они ещё не понимали, что именно случилось. Но одно знали точно — то, что случилось, плохо.

Парася расплакалась, а Екатерина Ивановна всё сильнее прижимала её к себе, словно кто хотел у неё отнять ребенка. И лишь спустя некоторое время, она отчаянно заплакала, качая Прасковью.

— Что же это? — приговаривала она, — Что же это?!..

Время шло, и утром Василий вернулся с новостью, что отца госпитализировали в закрытую больницу. Ему определили туберкулёз.

Больше они отца не видели. Только изредка, как помнит Нюрка, мать ездила в город и возвращалась, так и не видевши его.

В один из тех мрачных дней Мария быстро дошла до поля, где ждал её Фёдор. Он обнял девушку за плечи, приветствуя её, но она отпрянула от него и обижено наклонила голову.

— Что же ты, Марьюшка?

— Мамка знает, что я хожу к вам. Стыдится меня. И отец захворал, чахотка у него.

— Так как же сватать тебя? — нахмурился Фёдор, поняв укор.

— Мамке всё равно, — вздохнула Мария, — но она дала согласие, только говорит, свадьбы не будет.

— А я согласен и без свадьбы, — Фёдор хлестанул хворостиной по траве, — если отдаст тебя мать, завтра же и приду.

— И приди.

Фёдор оглянулся на неё. Мария была слегка бледной, глаза её ввалились от усталости, губы были белесыми и голос тихий.

— И приду! — пообещал Фёдор и пошел по сельской дороге навстречу председателю, который шёл вдоль поля с каким — то незнакомцем.

Мария глянула ему вслед и пошла прочь. Уж очень ей не хотелось встречаться с председателем колхоза. Она теребила в руках кончик платка и теперь уже думала об одном. Мрачно стало ей в родительском доме, хорошо бы, если бы Фёдор скорее забрал её к себе.

В село спускалась ночь.

Вымытый до бела протяжными дождями молодой месяц, словно тонкое лезвие сиял с неба. А светлая тишина, нарушаемая лишь редкими тихими цикадами, лежала вокруг полупустого села. Василий шёл по дороге тихо, и думал о своем. В ещё сыром воздухе всё же чувствовалось приближение скорой весны: ароматно и свежо дышала земля, а сквозь почерневший наст грязного снега пробивалась свежая поросль молодой травы.

Василий не торопливо вдыхал запахи ночи, и думал о своей матери, чувствуя, что глаза его наполняются слезами страшной тоски. Он также думал и об отце, и о Насте, и о Прасковьюшке, вдруг ставшей виноватой в том, что Насти не стало. Василий думал о том, как тихо и незаметно отец захворал и теперь сгорает от чахотки, думал, сколько он ещё протянет, думал, как мать переживёт теперь ещё теперь и это. И все его мысли не могли уложиться в его голове. Уж слишком много их было теперь. И все они были печальными, тоскливыми, до глубины сердца режущими его горькой обидой.

Войдя в дом, Василий заметил в комнате матери слабый свет и двинулся туда. Тихо он перешагнул постели спящих сестёр и приоткрыл занавеску родительской обители.

Екатерина Ивановна спала, обняв Парасю обеими руками, сон её был тревожным, потому как брови были насуплены, а чуть бледные губы плотно сжаты. Василий отступил и тихо пробрался к печи, на которой спали Хрестя с Григоркой. Слегка подвинув ребят, он прилёг и тут же услышал осторожные шаги матери.

— Васятка? — шепнула она.

— Я, — отозвался он.

— Мне отец твой снился, — тихо прошептала она.

Василий поднялся на локтях и вслушался в её дыхание.

— Помер он, Вася. Ты бы съездил завтра в город.

Похолодел Василий, но виду не подал.

— Ты, мать, ложись спать, а я завтра узнаю в городе. Чего ты придумала, подумаешь, сон!

Но мать что-то пробормотала и ушла, тихонько шаркая босыми ногами. Помолилась перед иконами и улеглась стонать в подушку. А Василий до самого рассвета лежал с открытыми глазами и всё думал, бывают ли сны вещими или это люди от страху придумали. В комнате матери постоянно поскрипывала кровать, мать ворочалась, вздыхала, и к рассвету Василий понял, Екатерина Ивановна не спала.

Анна проснулась от стука двери. Мать сидела за столом серее их земляного пола, и покачивала Прасковью. Был ещё рассвет, и Екатерина Ивановна не спешила поднимать детей. Она мельком глянула на Марию.

Та вскочила и подбежала к собранному узелку своих вещей, затем она быстро расчесала свои жиденькие русые волосы, и снова обернулась на мать. Та молча продолжала качать Парасю, хотя ребёнок давно крепко спал.

— Мам, ты чего не спишь? Случилось что?

— Ничего, — тихо ответила Екатерина Ивановна, — тебя буду провожать, Мария. Когда придёт Фёдор?

— А Василий где?

— В город поехал. Отца проведать.

Глава 9

Был пасмурный день и влажный ветерок сулил дождь. Первая бригада, в которой работала Екатерина Ивановна, работала на самом дальнем участке колхозного поля. От села был он километрах в десяти за перевалом. Бригада работала, подготавливая землю для скорого сева колосовых, и пахоту надо было тщательно проборонить, чтобы дождевая влага задержалась на ровно разработанных участках.

— Торопи, торопи, Екатерина! — просил председатель, поглядывая на густую гряду черневших кучевых облаков.

— Тороплю, Ефим Игнатыч, тороплю, — отвечала ему Екатерина Ивановна.

Неподалеку от дороги, двигались пять или шесть подвод, везшие бочки с водой.

Екатерина смотрела на подводы с безразличием. Она думала о сыне Васе, его уже долго не было, и мысли её кружились вокруг сна, в котором ей явился Колюшка в чистой белой рубахе, живой, здоровый, улыбчивый такой. И всё махал он ей рукой, не то звал, не то прощался.

Но вот за подводами Екатерина Ивановна увидела знакомую телегу.

— Вася! — крикнула она и побежала ему навстречу.

Он спешился с телеги, что — то сказал матери и председатель увидел, как Екатерина Ивановна повалилась на телегу, а сын стал её обнимать, да так крепко, будто от чего удержать хотел.

— Видать, Николай помер, — тихо сам себе произнёс председатель и крикнул мальцу, крутившемуся подле него.

— Подойди-ка сюда, малец.

— Чего? — спросил тот, сдвигая на затылок грязную отцовскую шапку с рванными краями.

— Позови Егоровну, пусть подменит Екатерину.

— Я мигом, — отозвался мальчишка и скрылся за холмом.

Похороны Николая Васильевича Григорьева прошли тихо и быстро, так же как пришла его смерть. Это была весна 1938 года. Тогда Мария ушла жить в дом Федора, ей было тогда всего восемнадцать, и Нюрка с Александрой часто бегали к ней в гости, хотя это очень раздражало Трофимовну.

Только Екатерина Ивановна совсем слегла после этих событий на целый год, и Василий решительно заявил, что увезёт из Константиновки свою мать и всех младших детей.

— Никуда я не поеду без Марии, — отрезала Екатерина Ивановна.

Лицо её всё время было серым и безжизненным, глаза впали, щёки свисли, губы вытянулись в одну тонкую, упругую, фиолетовую полоску.

Тогда Василий тут же решил это дело, и в тот же день: и Мария и Федор согласились ехать за матерью в любой конец света. Лишь Фёдор, слегка замедляя речь, спросил, можно ли взять с собой свою мать, ведь бросить её одну никак. На что Екатерина Ивановна ответила:

— А что же ты за сын такой будешь, если старую мать бросишь в одиночестве?

На том и порешили.

Утром в первый апрельский день 1939 года семья Григорьевых, собрав свои пожитки, уселась на телегу, чтобы навсегда уехать из родных мест.

Екатерина Ивановна глянула на Василия, как будто впервые за последние полтора года и ахнула. Ну, вылитый Коля. Не высокий, жилистый и худощавый, тонкие сжатые губы. Волевой взгляд, да только грустный, как у всех Григорьевых. Широкие ладони и застенчивая, ранимая душа. Словно сам Николай Васильевич стоял перед ней в старом своем пиджаке с оборванной петлицей и глядел на неё горько и тоскливо, словно изнемог он от упрямства Екатерины, словно силы вдруг стали его оставлять. Слёзы блеснули в её глазах, и она окинула прощальным взором окрестности Константиновки.

— Ну, чего ты, мамка? — мягко буркнул Василий, — Не сможешь ты тут дальше жить. Всё о нём тут говорит, всё напоминает о батьке.

— Да, чего уж там, — весело попытался вставить Федор, — найдём тебе деда на старость, Екатерина Ивановна.

За этими словами наступило гробовое молчание. Григорьевы все, от мала до велика, сурово глянули на парня.

— Ишь ты, кобель отыскался, — медленно зашипела Екатерина Ивановна, — у меня ещё лицо не высохло от слёз, а ты мне такие вещи говоришь, окаянный!

— В нашем роду женятся один раз, Фёдор, — сурово проговорил Василий и глянул на мать.

— И замуж выходят, — добавила Екатерина Ивановна.

Фёдор поправил фуражку на затылке и потёр взмокший лоб.

— Воно как!.. Не знал я, что так и живут ваши. Мать говорила, да я думал, что хвалит просто.

— А ты слушай мать, Фёдор, — ехидно молвила Александра, — а то долго не протянешь.

— Ну, хватит вам, — вступилась за мужа Мария, — едем ли куда? Или передумали, мама?

— Едим, — вздохнула Екатерина Ивановна, — а то, как ослушаться Василия, он — то знает, что говорит. Да и голод здесь совсем уж замучил всех, работы нет, скотины нет, а там, в городе заводы, фабрики, деньги на руки. Вам, молодым на ноги вставать надо.

Анна заплакала. И все обернулись на неё.

— Не плачь, — разрезал тишину Василий, — если твой Кондрат тебя любит, за тобой приедет. Гнать не будем.

И уже через час всем семейством Григорьевы двинулись в путь. На повозке они сидели, как мухи на арбузе, младшим только было весело в дороге, да Прасковья всё вертела головой по сторонам, будто прощаясь с землёй отца.

Глава 10

Прошло семь неполных лет, как исчез Леонтий. На дворе стоял 1939 год в жизни моего отца. За три — четыре года до этих событий Анна Гордеевна с семьёй и Елизавета со своим сыном переехали тогда в Алма-Ату, так назывался город, который теперь живёт под именем Алматы.

Васятка, сын пропавшего невесть куда цыгана подрастал, был крепким, юрким, но удивительно тихим, и молчаливым. А Елизавета теперь уже угасала в ожидании Леонтия. Несколько его писем, присланных за эти годы из разных мест, она перебирала худыми пальцами часами, словно научилась читать руками. Почти не глядя в текст, она медленно водила руками по строчкам и печально смотрела на Васятку.

Было так тихо, что за окнами слышались потрескивание от мороза земли, и шорох зябнущих веток.

Ближе к лету Анна Гордеевна, пришедшая навестить сестру, перекрестилась на образа в их доме:

— Господи, прости нас грешных!

Елизавета умирала. Она проводила год за годом, отрекшись от всего, что было дано ей судьбой. Так уж она решила. Жить без Леонтия не станет. Даже ради сына. Тихо бормотала она сидевшему на полу Васятке о том, что отец его появился в хуторе, когда ей быто тринадцать лет. И с тех самых пор Елизавета любила его всем сердцем, ждала, когда он наиграется с бабами и полюбит её. А когда Леонтий, наконец, увидел, как выросла Елизавета, и пошёл за ней, она приложила все усилия, чтобы не отпустить его.

— Я любила твоего отца, Васятка, и без него жить не могу, слышишь? — прерывисто шептала она.

Анна Гордеевна была равнодушна к горю сестры, ровно, как и к её сыну, она просто считала своим долгом присутствовать при её кончине. Гордо, с грациозной осанкой своего непростого происхождения, она сидела у окна, укрывшись цветастым платком, в ожидании доктора.

Васятка, глядя на мать, вдруг почувствовал острый комок в горле и резь в глазах. Он тихо заплакал и сел на полу спиной к печи, как будто облегченный прорвавшейся слезой. Остаток ночи мальчик не спал. Доктор сказал, что к утру Елизавета Гордеевна оставит этот мир.

Всякий ли может почувствовать, понять, как понял он, что путь, в который собралась Елизавета — единственный, что это — неотвратимо? Всякий ли осознает в свои неполные семь лет, что мамки больше нет и не будет уже никогда?

Васятка, лёжа рядом с остывавшим телом матери и, глядя в черные провалы темноты невидящими, ослепленными темнотой глазами, думал: «А куда же я теперь денусь? Может, меня тётя Нюся возьмёт к себе? Я же не чужой ей, не оставит она меня».

А перед рассветом Васятка уснул и во сне ему было тяжело. Ему снилось, что он идёт в темноте вслед за матерью, а вокруг такая метель, что с ног валит. И спать хочется, не можно глаз разомкнуть, а мать всё идёт и идёт, не оборачиваясь и растворяясь из виду. Следующий день Васятка не отпускал холодной руки матери, и всё тихо плакал. Плакал до тех пор, пока её не положили в яму и не засыпали землёй.

Тогда он лёг на её могилу и заревел во весь голос. Ему было горько и страшно. Но он пока ещё не понимал, чего именно он боялся.

Анна Гордеевна горько плакала у могилы, утешаемая своим немногословным мужем, а затем, ничего не видя перед собой, опустошённая и окаменевшая, она уехала с кладбища, даже не обернувшись на Васю. А мальчик остался на могиле до самого рассвета, обнимая холодную землю и разговаривая не то с самим собой, не то с кем-то ещё.

Утром Васятка пешком пошёл до дома Анны Гордеевны. Прямо возле её ворот стоял молодой рогатый дуб, высокий и гордый, как сказочный страж, он стоял, склонившись к воротам, будто ждал гостей.

Ворота и забор были настолько высокими, что невозможно было увидеть даже крыши самого дома. И Васятка долго стучал в ворота, пинал их, и кричал во всё горло. Но никто не выходил из ворот и не окликался.

Наконец, спустя часа два, вышла Анна Гордеевна и недоуменно посмотрела на Васятку, будто впервые видела его.

— Чего тебе?

— Возьми меня к себе, тётя Нюся, — захныкал Васятка.

И она устало вздохнула, скорбно поджимая свои длинные тонкие губы.

— Вася, — строго сказала она, — перестань плакать. Ступай домой, и перестань шуметь. Я не могу взять тебя.

Васятка долго долбил порванным башмаком землю, рыл глубокие ямки руками.

Правда, он не знал, зачем.

Он с силой, с яростью опускал ладонь в дорожную пыль с мелкими камешками, хватал их они летели вверх и врозь, дробно постукивая об железные ворота. Скоро стемнело.

Анна Гордеевна выглянула в щель за ворота, но мальчика не было видно. Тогда она прислушалась, и через некоторое время поняла, что он ушел.

В то время, начиная с 1930-годов реализация постановлений ЦК ВКП (б) райкома партии Казахстана привела к резкому сокращению поголовья скота и породила массовый голод казахского населения и гибель его значительной части. К тому же это привело к откочёвке большого количества людей из республики. Эта миграция была обусловлена отчаянием, голодом, нищетой, полным разрушением общественных и экономических основ жизни. Толпы голодных заполнили улицы городов Алма-Аты.

2 сентября 1935 года был установлен «стахановский рекорд». В конце 1935 года этому факту был придан политический аспект. Стахановское движение было использовано для того, чтобы повысить производительность труда.

И Василий, и Мария с Фёдором, и все другие представители молодёжи, все они мечтали поступить на работу на заводы и фабрики, чтобы кормиться, чтобы поднять на ноги умиравшую с голоду семью.

В Алма-Ате, куда Григорьевы приехали всей семьёй в 1939 году из Талдыкурганской области, они сначала обосновались на Никольском базаре, после чего перебрались в другое место, где им удалось купить небольшой домик в частном секторе почти на окраине города.

К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе.

Каждое утро, еще до восхода солнца, Василий Григорьев, накинув на плечи заношенный отцовский пиджак, выходил на улицу любоваться оживлёнными улицами города. Он подолгу неподвижно смотрел на людей и размышлял: «Ежели устроиться на завод, и не держать никакой скотины, не работать в поле, как же привыкнуть к такой жизни? Вот и кинотеатры тут есть, в них кино показывают, и институты всякие, и людей видимо невидимо, не то, что в их колхозе. Как мать тут жить будет? Детей надо в школу определить, да и дом подлатать, поднять надо. Однако, всем в одном доме тяжело и тесно теперь. Разъезжаться придётся. А здесь не село в двадцать домов, народу тьма, воры и бандиты снуют всюду, город криминальный, как устроить жизнь безопасно, и чтобы всё было правильно?»

Так и размышлял Василий, а потом делился мыслями с матерью, да сёстрами, пока не решили всё — таки разъехаться по разным районам. Но Екатерина Ивановна всё боялась, что семья разбредётся по городу, переживала. Привыкшая к тому, что все дети всегда на виду, у неё перед глазами, она не представляла себе, что разъедутся все и будут жить врозь. Но Василий настаивал на разделении. И Екатерина Ивановна снова уступила Василию.

Надо сказать, что теперь мать во всём слушалась своего старшего сына. Как тот скажет, так тому и быть.

В те времена на Никольском базаре можно было купить все, что угодно. Но оплачивать товар следовало наличностью, а еще лучше — золотом. Например, очень ценились золотые монеты царской чеканки, иногда можно было отовариться и ювелирными украшениями.

Но ни золота, ни ювелирных украшений у Григорьевых не было. Василий работал на заводе тяжелого машиностроения (АЗТМ) токарем, Фёдор устроился на электротехнический завод помощником или учеником слесарей-сборщиков аппаратуры связи.

Карточки на хлеб были отменены осенью 1935 года, а на мясо, жиры и сахар — лишь зимой 1935.

Но даже после отмены карточной системы питание населения нельзя было назвать достаточным. В специальных сообщениях в связи с отменой карточек было зафиксировано появление на дверях столовой Кировского завода рукописного меню следующего содержания: «Обед для рабочих: первое — щи керосиновые, второе — свежий мох со сметаной, третье блюдо — сладкое из репы». Такая система породила так называемый блат. «Достать по блату» означало получить что-либо, недоступное другим, по знакомству. В фольклоре того времени сохранилась поговорка: «Блат выше Сталина». Индивидуальная квартира была явлением редким и несомненным признаком принадлежности к партийно-советской верхушке. Основным видом жилья в городах были коммунальные квартиры.

Глава 11

Мария с Фёдором жили теперь отдельно, в небольшом домике неподалёку от Екатерины Ивановны, а Екатерина Ивановна осталась жить с Василием, Анной, Александрой, Христиной, Григоркой и Прасковьей в одном доме.

Григорьевы заметили, что множество людей подвергались страшной репрессии. И хотя им простым людям было трудно понять, что это такое, всё же они чувствовали, что жизнь советских людей не настолько безопасна и спокойна. И хотя голод был всюду, среди голодных теперь встречались и довольно сытые, самодовольные лица. И что самое страшное, эти лица были наделены властью — сажать, убивать, обвинить и назвать «врагом народа».

В период 30-40-х годов большинство дел репрессированных рассматривали внесудебные органы «тройки» и «двойки». Этот период характеризуется чрезмерной суровостью применявшихся мер уголовного наказания, широко применялись такие меры, как объявление «врагом народа» с лишением гражданства, изгнанием из государства, лишением свободы, конфискацией имущества, расстрелом, арестом близких родственников.

Кто тогда из моих родственников понимал, что происходит вокруг? Они были люди второго сорта, как и многие, живущие в этой стране, уделом которых было строжайшее подчинение тотальному режиму советской власти. Жили в страхе, и молчали обо всём, чтобы им не думалось. И Екатерина Ивановна, узнав однажды, что Василий делает не малые успехи на фабрике, попросила сына не выделяться из толпы.

— Незаметнее надо быть, Вася, — приговаривала она, — людей садят в тюрьму невесть за что. Вчера он начальник, завтра враг народа. А ты у меня один кормилец, Васенька, пропадём мы без тебя.

И Василий сбавлял обороты: то не смог, то не получилось. Оставаться в тени в это время было не менее трудно, чем быть на глазах у всего народа, но у него это получалось. Ради своей семьи жил Василий.

Прасковья росла живой и любознательной девочкой, всё ей было интересно, ко всему она имела отношение. И Василия любила, как отца. Ждала его и, как видела в доме, сразу же тянула к нему ручонки, оттопырив тоненький мизинчик. Иной раз сядет Парася на колени Василию, да расскажет что-то, или споёт ему тихо на ушко что-то забавное. И тогда смеются они оба, крепко обнимая друг друга. Григорка стал тоже помогать по дому, маленький, хрупкий, но мужественный мальчишка терпеливо кормил младшую сестру, держа перед ней тарелки, и только после принимался за еду сам. Хрестя вытянулась, стала худой и сутулой, похожей на Александру. Она неохотно ходила в школу, и в свободное время рисовала на стене угольком невесть что, то ли животных, то ли людей и Екатерина Ивановна все смеялась:

— Кого ты рисуешь, Хрестя? Что за чёртики у тебя получаются?

Накануне войны Казахская ССР превратилась в развитую индустриально-аграрную республику, такой рывок был возможен благодаря политике ускоренных темпов развития добывающих отраслей промышленности. Строительство ряда металлургических комбинатов превратили цветную металлургию в ведущую отрасль промышленности Казахстана. Было покончено с зависимостью народного хозяйства страны от импорта цветных металлов.

К концу 1939 года Екатерина Ивановна стала бабушкой.

У Марии родилась дочь Нина, а в 1940 году вторая дочь Лида. И обе дочери Марии были очень разные меж собой. Нина была белёсой и слабенькой здоровьем, а вот Лида родилась прямо на славу и здоровьем крепкая и на внешность яркой. Лидия и Нина Фёдоровны Хозовы.

Анна то и дело после работы бежала к Марии, чтобы помочь с детьми и по хозяйству. Хотя Мария эту помощь воспринимала холодно и с отчуждением. Так и не простила Мария Нюрке гибели Настеньки, и ни в какую не хотела примириться с Нюрой. Но та не обращала внимания на злобу старшей сестры и так усердно возилась в заботе о детях её, что вскоре Мария смягчилась. Ведь обе малышки Марии души не чаяли в тёте Нюре.

Шестнадцатилетняя Александра начала встречаться с городским парнишкой восемнадцати лет, хитрым таким, шумливым, она его Женечкой звала. Влюблена была без памяти Александра, и повеселела, и наряжаться стала. А Екатерина Ивановна не подпускала Женечку даже близко к дому. Всё боялась, что он вор и мошенник, да упрекала дочь, мол, куда твои глаза смотрят, хулиган он, и счастья тебе с ним не будет. Но, как известно, бесполезны слова матери, если дочь уже потеряла голову. Потому Александра и не слушала мать. И вскоре, не смотря на уговоры Василия, Александра сбежала к Евгению.

Война застала семью Григорьевых в парке культуры и отдыха, куда большая часть семьи пошла на концерт Ивановской оперетты, которая приехала на гастроли в Алма-Ату. В треугольных громкоговорителях по радио начали сообщать о начале войны. Все они вместе с другими людьми замерли тогда перед громкоговорителем и растеряно переглядывались меж собой. А потом все вместе побежали к матери.

Екатерина Ивановна охнула, услышав новость и вцепилась в Васю своего:

— Не пойдёшь, Вася, — рыдала она, — слышишь меня, не пойдёшь!

И он не пошёл. Не ходил в военкомат, продолжал ходить на работу. А мать поглаживала его по спине и голове, когда он хмуро сидел за столом, да приговаривала:

— Не ходи на фронт, Васенька, как мы без тебя тут останемся? Хватает армии у нас, небось обойдутся без тебя.

А с осени 1941 года, когда Алма-Ату заполонили массы эвакуированных людей, Екатерина Ивановна носила им еды, хлеба, а кому и тряпками помогала. И всех их было жаль ей, всех она пыталась спасти от верного голода. Василий не протестовал, тихо помогал матери и в этом. Тогда Анна переехала к Марийке с Фёдором, там рядом она нашла себе работу и потихоньку в свободное время помогала сестре с детьми справляться.

С того же 1941 года вместе с эвакуированными появились воры и налетчики. И так много их было, что страшно было по улице ходить. В то самое время и приехал к Нюрке Кондрат, определился на завод и завязалась у них любовь сильнее прежней, только теперь уже другая, взрослая.

Работал Василий по 14–16 часов в сутки. Возвращаться домой приходилось в темноте, через глубокий лог. Место, где стоял дом Екатерины Ивановны, было страшное. И мать всё смотрела целыми вечерами в окно в ожидании Василия. Несколько раз Василий наталкивался на налётчиков. Подходили, осматривали, но, увидев промасленную телогрейку, сразу теряли к нему интерес. Ясно, что в хорошей одежде, а тем более с часами или кольцами там лучше было не показываться. Только у Василия не было ни хорошей одежды, ни часов, ни тем более, колец.