Бесплатный фрагмент - Порванный регтайм. Девианты

Порванный рэгтайм

Два закона должен уяснить себе каждый: времени нет, есть вечность. И — сердце не способно долго сопротивляться уму. Есть в тебе вера или нет ее — хочешь прожить с радостью в душе на фоне всеобщего безумия, уясни себе эти правила. Если нет времени, значит, некуда и спешить. В спешке всякая мысль скрадывается, в покое расцветает. В спешке не замечаешь образов, потому что все летит мимо тебя. А мимо — все мы знаем, что такое мимо.

Только притворившись безумцем, можно оставаться в здравом уме в огромном сумасшедшем доме.

— Раздевайся. И трусы снимай, — говорит санитарка приемного покоя. — Я тебя смотреть буду.

— Зачем меня смотреть? Я и без того весь на виду.

Санитарка молодая, веселая, опытная. Улыбается в усики, которые покрывают верхнюю губу. Глаза черные, с искрой. Движения быстрые. Уверенные. В белом халате она красивая. Важно, как человек одет. Очень важно. Форма, влияющая на содержание.

— Точно по адресу заехал, — смеется она. — Мне до твоей души дела нет. Душой заниматься на отделении будут. Врачи. А у меня инструкция. Прежде, чем оформить, я должна осмотреть тело. А вдруг у тебя инфекция? Тиф какой-нибудь или сифилис? Понял? Ты думаешь, мне приятно всех осматривать? Инструкция.

— Угу, — киваю я и медленно снимаю с себя одежду. И слегка краснею.

— Что угу? Думаешь, нравится?

— Нет, что ты. Я об инструкции. Знаю, что это. Очень хорошо знаю.

— Ладно, не обижайся.

Ванная комната — три на три. Белый кафель цветет чернотой и зеленью. Ванна ржавая, у сливного отверстия сидит темный жук. Не обращает на нас внимания. Умывается, наверное? Усики раскинул — хорошо ему здесь. В стене пробоина с решеткой, как в казематах. Наверное, раньше в этих подвалах был острог. Застенки уж больно прочные. И жук такой старый и наглый — точно из поколения еще тех жуков, что были тут до сотворения мира. Ископаемое.

— Разделся? Теперь в ванну шагом марш!

— Я мылся, — пытаюсь протестовать. — Меня ж только из армии привезли. И жук здесь.

— Ты что, жука боишься?

— Боюсь. Боюсь его испугать. Шагну в ванну, а он испугается.

— Не испугается. Он всякого навидался. Мне тебя удобнее осматривать будет. Залезь и плавно повернись во все стороны. Руки раскрой, покажи подмышки. — Голос ее певучий и ласковый. — Не стесняйся. Так-так-так. Повернись спиной. Теперь обратно. Так-так-так. Мошонку подними. Одевайся. Кожа чистая. Руки только все в шрамах. Наркотики? Кололся в руки?

— Нет. Кислыми щами в пятку.

— Артист, — смеется девушка, и от ее смеха и абсурда всего происходящего мне становится спокойно и хорошо. Когда находишься внутри абсурда, нельзя протестовать здравой мыслью — будет больно. Так же, как биться головой в закрытую дверь. А вот когда голова пролетает в воздух, абсурд внутренний сопрягается с абсурдом внешним, и тогда легко. Мне стало легко от собственных шуток, жука в ванне и девушке в метре от меня. В иных обстоятельствах мне бы, возможно, стало «больно» — стыдно, то есть, — и я поспешил бы выпрыгнуть из своей кожи и убежать — а это, ей-богу, больно. В сумасшедшем доме стыд — нелепость.

Теперь между нами какая-то особенная связь — она меня рассмотрела под микроскопом инструкции. И рассмеялась. А я вертелся перед ней, как барашек на вертеле. Психологи, наверное, знают, в чем тут фишка. Она меня видела со всех сторон в мельчайших деталях. Я смог узреть только ее веселые глаза и губы с пушком. Несопоставимость актов познания. Мне остается мысленно дорисовать то, что ушло за кадр. В жизни много таких недоделок. В этом особая прелесть странных минут.

— Надевай больничное. Твои вещи на склад пойдут. Ты не шути, когда тебя психолог расспрашивать будет. Вопросы глупые задавать начнет. Типа, чем луна от денег отличается? Или дерево от полена. Отвечай серьезно. А то поставит тебе слабоумие. Тебе это надо?

— Не знаю, — отвечаю я, облачаясь в выцветшую вельветовую пижаму. — Трусы свои оставить можно?

— Можно. Только дай-ка, проверю я резинку. Не сунул ли туда что-нибудь запрещенное?

— Угу, бутылку водки и две гранаты. А еще предмет интимного назначения.

— Артист, — хохочет санитарка. — Одевайся. Пойдем со мной на первое отделение.

— Спасибо, — неожиданно вырывается у меня.

— Спасибо? Хм… Странный ты. И зачем к нам? На первое отделение сумасшедших привозят. Спасибо сказал… зачем-то. Странный какой-то.

Я улавливаю, как девушка краснеет.

Значит, не все так просто, как кажется.

Пока девушка сопровождала меня на первое отделение, мы познакомились. Я почувствовал, что интересен ей. Странно. В приемном покое такого добра хватает. Я не о предметности. Я о минутах. Интересно, что бы я испытал на ее месте? Инструкция. Теплоту в районе солнечного сплетения? Или брезгливость? Точно не брезгливость. Работа изменяет существо времени, наполняет минуты эмоциональным напряжением. Чем утонченнее человек, тем тоньше переживания. Жалость вплеталась бы в каждое подобное мгновение. А жалость — это минное поле для любых страстей. Вспыхнуть, взорваться можно в секунду.

Тишина. Только сверчки где-то поскрипывают.

Шли долго по коридорам внутреннего лабиринта. Из приемного покоя через потайную дверь. Потом какая-то арка, снова переход, как в московском метро, только без людей, и, наконец,

предбанник. Звонок в дверь. Появляется медсестра — крепкая, круглолицая, с перманентной улыбкой — как будто где-то в районе ушей зацепили кожу прищепками. Глаза узкие, губы надутые. Либо красавица, либо чудовище. Одно из двух. В полутьме не различить. Пластика лица грубая, в атмосфере абсурда можно принять за проявленный диагноз душевной болезни и за красоту из-под скальпеля пластического хирурга. Предпочитаю последнее. А там станет ясно.

— Кого привела, Светка? — глазки становятся узенькими, как лезвия бритвы.

— Армейский. Новичок. Наркотики под вопросом.

— Зовут как?

— Андрей Соловьев.

— Ну, пойдем, Андрей, в наши пенаты. Дурно станет, постучи ко мне в сестринскую. Успокоительное дам.

Света передает сначала папку с историей болезни — французский бутерброд — насквозь просвечивается. Потом из рук в руки меня — такого же худого, как история болезни. Худого и лысого. Вельветовая пижама болтается на мне как колокол. Я, стало быть, язычок музыкального инструмента. Забавно все. Могу подавать невидимые сигналы миру.

Девушка, рассмотревшая меня под микроскопом инструкций, растворилась.

И вот я внутри новой жизни — странной, немного страшной, таинственной. Медсестра показывает койку в палате, уходит. Сосед слева что-то бормочет и выгибается на спине, справа бородатый человек раскачивается маятником. Дверей нет. В коридоре шумно. На меня никто не обращает внимания. Вечер. Фиолетовая лампа под потолком окрашивает безумие в акварельные тона.

Расправляю койку — на матрасе жук. Чувствует себя старожилом. Может быть, он выполняет функцию тайного наблюдателя и слушателя? Вот было бы здорово общаться через него с внешним миром. Веду трансляцию из сумасшедшего дома. Меня исследовала снаружи молодая девушка по имени Света, заглянула под мошонку, спросила, не прячу ли я там ядерное оружие? Ха-ха-ха! Конечно, прячу. Все мы маленькие ядерные станции. Не знаем только собственного ключа активаций. Может быть, ключ в мошонке? В этом что-то есть. Прием! Прием!

Чувствую, что за спиной моей кто-то стоит. Резко поворачиваюсь. Лысый жилистый темнокожий человек с татуировкой на лбу в виде трех шестерок. Рисунки на теле повсюду, но в глаза бросается узкая лобная доля. Скорее всего, он тут главный. Потому что без пижамы, в спортивных штанах и майке без рукавов. Лицо бурое как у покойника. Белки глаз желтые. Зубы через один гнилые.

— Ты кто? — спрашивает носитель знака антихриста.

— Человек, — выдыхаю я не без страха.

Очевидно, мой ответ его удовлетворяет.

— Не на судебке?

— Из армии.

— Колеса есть? Сигареты? Хавчик?

— Ничего нет, кроме пижамы и желания свалить отсюда поскорее.

— Ладно. Вопросы будут, ко мне. Кликнешь Витьку Тамбовского. Это я.

После всех потрясений сегодняшнего дня, хочется спать. Но знаю, что спать не буду. Потому что выдернули меня из привычного казарменного распорядка, из месяца ежедневных пайков опиумного раствора, из радости предвкушаемого дембеля. Выдернули, чтобы отравить мою жизнь. Чтобы узнал я, что есть места хуже армейской неволи. Однако, я спокоен — мир катится в пропасть. Остановить поезд всеобщего безумия невозможно. Хочу выпрыгнуть из состава на ходу и погулять на свободе, вдоволь надышаться. Не трудно пережить двадцать один день в аду, зная, что времени нет, а есть вечность. Понимая, что сердце не может долго противиться уму. К умным приказам хочется добавить какой-нибудь химии. Стучу в медсестринскую, получаю обещанные пилюли. В ярком свете ламп старшая медсестра кажется красавицей. Вероятно, от природы такая — с полными губами и глазами раскосыми. Никакой пластики.

Пилюли вошли хорошо, плавно, не заметил, как погрузился в сон.

И какое мне дело до жука на матрасе? Главное — отрешиться от соседа, который выгибается все сильнее и тревожнее. Койка лязгает, а я тихо уплываю в мир сновидений.

Санитарка приемного покоя молодец. Предупредила о вопросах, которые задает психолог. Иначе я потерялся бы. В сумасшедшем доме теряться нельзя — можно нарваться на диагноз, который станет сопровождать пожизненно.

Утром санитар ведет меня теми же потайными ходами в кабинет психолога. Слева двери приемного покоя.

За столом сидит женщина лет сорока в белом халате. Красивые очки, тонкая шея, стрижка под мальчика, голос грубоватый, прокуренный. Нравятся мне такие психологи. Есть в них что-то помимо инструкций.

— Почему наркотики? До конца службы месяц. Вы на хорошем счету. Боевые командировки, госпиталь, ранение, награда. И вдруг наркотики. Зачем?

— Ранение в голень. Сильные боли. В госпитале забивали боль наркотическими препаратами. Подлечили, а боль осталась. Сказали, что эта боль у меня в голове. Не правда. В городе я нашел точку, где торговали запрещенными лекарствами. Ну, и пошло. Старшина ротный заметил. Я уже готовиться к дембелю начал. А тут проверка. Из Москвы какая-то комиссия пожаловала. Старшина меня сдал. Чтобы не копались в матчасти.

— В какой матчасти?

— Склады. Оружие. Обмундирование.

— Понятно. Теперь речь о тебе. О будущем твоем. Ответишь на некоторые вопросы теста?

Приятно, что психолог легко перешла на «ты».

— Готов.

— На ответ дается две-три секунды. Отвечаем четко, уверенно, односложно. Встречных вопросов не задаем. Понятно?

— Да.

— Чем дерево отличается от полена?

— Живая неживая природа.

— Чем луна от сапога прапорщика?

— Ничем. Оба сверкают.

— Чем трактор отличается от лошади?

— Живая неживая природа.

— Чем мужчина отличается от женщины?

— Мужчина глупее и рожать не может.

— Что такое красота?

— Свойство материи.

— Что такое безобразие?

— Свойство материи.

— Столица Африки?

— Африка — континент.

— Столица Бразилии?

— Буэнос-Айрес.

— Кем ты хочешь стать в будущем?

— Человеком.

— Профессия?

— Психолог.

— Когда вошел в этот кабинет, на что сразу обратил внимание?

— На красивую женщину в очках.

Психолог взяла со стола картинку с какими-то кляксами и попросила сказать, что я вижу.

— Женщина с распущенными волосами. Две женщины. Мужчина. Женщина в лодке. Женщина на лошади. Ежик. Ежик. Большой ежик. Обнаженная женщина.

— Достаточно. Сейчас на отделение. Нарушений психики я не нахожу. Но двадцать один день провести у нас придется. Родители знают, где ты находишься?

— Нет. Я не хотел бы, чтобы они узнали про больницу.

— Хорошо. Можешь написать им письмо и рассказать то, что посчитаешь нужным. Письмо я отправлю сама. Обещаю. Жалобы на обстановку есть?

— Только на жука в постели.

— Какого жука?

— Большого, черного, наглого.

— Это не жук. У нас такие тараканы. А наглые они потому, что находятся под воздействием препаратов, с помощью которых их пытались вывести. Не выводятся пока.

********************

Три недели текли бесконечно. Они могли бы заморозить меня, превратить в ископаемое, похожее на жука, если бы не мысли. Единственная защита от хаоса и безумия — мысли. О чем я только не думал, забираясь после отбоя под грязное одеяло из верблюжьей шерсти. О ком не мечтал, просыпаясь рано утром от лязга кровати соседа, который, кажется, источал бешеную энергию из резких изгибов тела — не спал, не ел, не ходил в туалет, не говорил, — только вырабатывал энергию, уходящую на резкий запах зверя. И теплоту, конечно. Все-таки энергия движения. Не знаю, что у соседа в голове — представляет себя вечным двигателем или маленькой электростанцией? Почему бы не подключать больных к динамо машинам, чтобы вырабатывать электрический ток?

А я защищался мыслями. Они незаметны, но как эффективны! Без мыслей я впал бы в хандру. Тело болело. Отрываешься от наркотиков, тело начинает выздоравливать через ломку. Выздоровление начинается с грубых вещей: удовлетворение запросов тела. Думал о Светлане, которую несколько раз мельком видел на отделении. Не просто думал, а предавался мечтам. Наверное, из реализации моих мечтаний можно было наполнить энергией небольшой городок. Девушка мне улыбнулась. Потом принесла пачку сигарет и чай. Сунула записку со своим телефоном. И это обновило и раскрасило мои мысли.

В день выписки я позвонил Светлане. Она жила одна в большой квартире. Генеральская дочка. Пригласила к себе.

Я прожил у нее две недели прежде, чем собраться домой. Точнее, не у нее, а с ней.

*******

— Ну, что, солдатик, плохо тебе? — подходила ночью старшая медсестра и садилась на край кровати. — Ты скажи мне, я принесу снотворное.

И улыбалась ласково и фальшиво, а пахло от нее не только медикаментами, но и женщиной. В свете фиолетовой лампы она видела, что я не могу уснуть.

— Мне хорошо, — говорил я через силу и улыбался в ответ. Потому что знал, что если попрошу снотворное, то это будет означать мою ломку и штамп в военном билете при выписке: «Наркомания опийного ряда».

Не трудно догадаться, что на первом отделении наблюдают за всеми — тем более, за первичными больными. Койка моя была не в палате, а в коридоре. Больница переполнена.

— Ну, если что, скажи, — снова ласково улыбалась медсестра и поглаживала меня по руке, истыканной иглами.

— Мне хорошо, — упрямо твердил я. — Колол витамины. Никаких наркотиков не было. И ломки нет.

Ночью и в нормальном состоянии заснуть было невозможно. Лежащие на полу больные занимались самоудовлетворением, стоял треск и шепот. Санитары смотрели на все это снисходительно. Спали у выхода в виде двойных дверей.

Туалет просматривался через откидное окошко, поэтому покурить или попробовать выбросить леску через решетку на волю, чтобы кто-то из знакомых привязал шприц, было рискованно. Я терпел.

Днем спать не получалось. Пациенты наедались сухого чая и ходили цепью по узкому коридору взад-вперед. Заводить знакомство с кем-то из них было рискованно. Медсестра тут же узнала бы, что мне нужно. А мне нужен был чистый военный билет.

Первые сутки я кое-как перетерпел. Притворялся здоровым. Хотя и холодный пот градом, и общая слабость, и зрачки величиной с океан.

Вторую ночь я снова не сомкнул глаз. И снова ласковая медсестра, поглаживающая руку.

— Ну, если тебе, солдатик, плохо, пойдем в процедурную. Я тебе вместо таблеток укол сделаю. Поспишь немного.

— Мне хорошо.

Наверное, в фиолетовом свете я выглядел ожившим мертвецом в морге.

Днем умер какой-то старик-шизофреник, и я стал проситься помочь вынести его на улицу. Хоть какое-то дело, свежий воздух, вольная жизнь. Пусть и на пять-десять минут.

Медсестра строго поджала губки.

— Тебе нельзя. Ты находишься на экспертизе. Вот если бы мы с тобой сели и поговорили… и ты рассказал правду, тогда…

Я отвернулся и вошел в цепь. В конце концов, силы можно израсходовать на пустое движение, подумал я. На третьи сутки должен заснуть.

На третью ночь все повторилось — за одним исключением. Ко мне подослали шпиона, который предложил фенобарбитал. Молодой паренек в татуировках не вызывал во мне недоверия. Тем более, предложил за деньги. Несколько сотенных купюр я успел припрятать в резинке из-под трусов, попросил санитарку приемного покоя оставить на себе хоть нижнее белье.

Договорились совершить сделку ночью.

Я держал в запотевших ладонях три сотни, ожидая торговца. И он пришел. Сердце возликовало. Кажется, я смогу продержаться и выйти без статьи.

Во время обмена денег на «колеса» неожиданно появилась медсестра. Вид у нее был не ласков. Шпион тут же куда-то удрал. Медсестра попросила пройти с ней в процедурный кабинет. Я шел за ней, как барашек на заклание. Успел закинуть два колеса. Меня повело сразу. Глаза начинали слипаться. Остальные колеса я выбросил в темноту.

В процедурной было холодно и пахло карболкой.

— Ну, что, начнем нашу беседу? Итак, сегодня ночью ты приобрел у пациента М. упаковку снотворного. Так или не так?

Меня вело как пьяного.

— Что вы от меня хотите? — спросил я, зевая. — Спать хочу.

— Ты должен рассказать мне все, как было. Потом расписаться. И спать. Да?

— Нет, — ответил я, чувствуя опьяняющую силу колес. — Я не наркоман. И наркоманом никогда не был. В армии мы кололи себе витамины для мускулов.

Она не выдержала:

— Пошел вон. Из-за таких, как ты, наша армия …наша армия….- Она осеклась. — Тебе нельзя доверить оружие. А если ракета?

— Я служил во внутренних войсках. Мне все можно доверить. Простите, можно я уже пойду спать?

— Иди, — махнула рукой женщина, пропахшая медсестрой.

….

На третьей недели меня снова повели к психологу. Кабинет находился в недрах больницы, рядом с приемным покоем. По лабиринтам лестниц меня вел санитар Вася, которому я заказал сигареты.

В крохотном помещении сидела женщина в темных очках и что-то писала. Василий усадил меня на стул, сам удалился. Женщина долго писала — очень долго. Меня словно не было. Да мне на это было наплевать. Ради развлечения я стал внимательно разглядывать психолога. Во-первых, это была другая — не та, что допрашивала меня об отличии луны от армейских ботинок. Во-вторых, она сидела за столом в коротком халате, а под столом круглились аппетитные ноги в темных чулках и туфельки были слегка сняты — для удобства, вероятно. Над ее головой с короткой стрижкой витал нимб от подсветки зарешеченного окна.

Я не люблю долго сидеть без дела. Прикрыл глаза и стал считать до ста. Если после ста она будет продолжать писанину, я спрошу, зачем я тут нахожусь. На восьмом десятке счета женщина задала мне почти тот же вопрос:

— Как вы думаете, зачем вас сюда привезли?

— Сержанту нужно было найти барана на заклание.

— Это как?

— Я уже рассказывал. В часть приехала комиссия из Москвы проверять оружейные склады, нужно было перевести стрелки на другое.

— То есть, наркотики вы не употребляли?

— Нет.

— В вашей части кто-нибудь употребляет наркотики?

— Не знаю. Может быть, вы слышали громкую историю о том, как два наши солдата украли барана, изнасиловали его, потом развели костер и съели?

— Да… что-то припоминаю… в газете писали. Вы считаете себя нормальным?

— Нет.

— В чем ваша ненормальность?

— В том же, в чем и всех людей. Думаем одно, говорим другое, делаем третье.

— Вы читали журнал с романом Рэгтайм?

— Я разделил чтение с другом по отделению.

— Если у вас не будет нарушений в эту неделю, я буду ходатайствовать о вашей выписке.

— Буду признателен.

Василий снова повел меня на отделение. Санитар изможденный, крупный, с лицом красным, с маленькими безразличными глазками, в которых ничего, кроме желания выспаться и сорвать с кого-нибудь куш.

— Сигареты завтра, — вяло сказал он, будто понимая мои мысли. — Опять моя смена. Серега запил.

Из коридора меня выселили на место умершего старика. В палате четверо. Один высокий худой студент, который каждую минуту отплевывался — будто бы год назад укусил кроличью шапку. Не псих. Но тип неприятный. Разговаривать не хочет и на все плюет в прямом смысле. Другой лежит на койке и постоянно изгибается, санитарка убирает за ним экскременты. Не встает. Не воспринимает мир напрочь. Наверное, шизофреник. Третий оперный артист с повязкой вокруг шеи. Молчит. Если он сорвет повязку и запоет, произойдет ядерный взрыв, и все погибнут. В своем роде, гуманист. Четвертый — поэт Чагин, худенький скромный мужичок в очках, которого я бы в обычной жизни принял за бухгалтера. Ожидает перевода в спецбольницу тюремного типа. Сидит на кровати и усердно строчит карандашом стихи в тетрадь. Трудно представить, что год назад в голове «бухгалтера» затикала мина, в носу появился трупный запах, Чагин соорудил обрез, пошел в магазин и снес там дробью полголовы продавца-кассира. Зачем? Известно одному Чагину и его бреду.

Сигареты и чай в отделении — самая большая ценность. К чаю всухомятку я был равнодушен, без курева не мог.

Когда больные ходили взад-вперед по коридору, кто-то из них вдруг сворачивал в сторону туалета. И тогда срабатывала странная интуиция — вслед за ним сразу шли три-четыре человека. Я в их числе. Мы знали, что человек будет курить. Рассаживались на корточках, опираясь тапками на холодные плитки туалета. Обладатель сигареты важно снимал штаны, устраивался удобно на прессованных подножках очка, закуривал и делал свои дела. Потом передавал окурок ближайшему соседу. Тот делал одну-две затяжки и передавал другому. Сигарета выкуривалась до основания.

Когда Василий принес мне «Приму», королем туалета на время стал я.

Перед выпиской меня дважды навестила санитарка приемного покоя. Один раз в присутствии кухонных работников мы поцеловались. Она ничего не боялась. Генеральская дочь.

Schizophrenia

Холодная промозглая осень заставила меня торопливо снять жилье в муравьином домике в овраге между психиатрической клиникой на Ульянова и закрытым ядерным центром, в котором, как ходили слухи, ученые-физики по ночам проводили небезобидные таинства, незаметно облучая мало что понимающих горожан. Моя хозяйка страдала заболеванием крови, ей было лет семьдесят, она взяла меня на постой за символическую плату. Я был признателен.

— Беру тридцать, — сказала она, — только вы о моем котике позаботьтесь.

Черный кот хозяйки был слеп на один глаз и постоянно нырял в дом напротив — деревянный, очевидно, заброшенный.

Зеленый подновленный домик принадлежал мужчине-спортсмену. Каждое утро он выходил на крыльцо в одних трусах и обливал себя водой из ведра, потом выставлял молитвенно руки к небу и уходил.

Уж не помню, какой философской премудростью была напичкана моя голова в то время, кажется древними египетскими мистериями, во время которых устраивались эротические оргии, святые проститутки жрицы отдавались мужчинам как богам, а последние, если хотели провести обряд посвящения в высшую касту, могли публично оскопить себя. Все это происходило только среди избранных.

Я усердно учился. Вечером наблюдал из окна комнатки звездное небо и, очевидно, мечтал об иных мирах.

К удивлению заметил однажды, что после полуночи в заброшенном домике воскресала жизнь, и жизнь эта была не менее таинственна, чем египетские мистерии. За розовыми полупрозрачными занавесками вспыхивал свет, начинали танцевать тени. Не просто тени, а что-то похожее на танцы балерин. Тоненькие изящные ножки — так мне представлялось — выписывали нежные и дерзкие па, крутились в воздухе, разрезая розовое закрытое пространство на тайнопись, похожую на закрытый клуб. Тени балерин сплетались и расплетались между собою, удивительно тонкие руки-лапки производили грациозные движения, при этом ноги закидывались так высоко к потолку, что мне доводилось не раз краснеть от стыда, когда я представлял себе, что вообще могло происходить за шторками. Несколько раз я примечал, как в домик ночью проскальзывали мужчины — в этом сомнения не было, их тут же обнимали стройные руки-лапки-ножки, а однажды в домик вошел сосед спортсмен и пропал. С той ночи я его больше не видел.

Любопытство раздирало меня на части. Что там? И кто там? И что я сам? Накрутило ли все это мое больное воображение? Или там за шторками скрывалась тайна? В ночь полнолуния мне отчетливо увиделся танец из «Иродиады» с приношением на блюде головы Иоанна. Таинственно и ужасно.

Я спросил у своей хозяйки, знает ли она, что в доме напротив идет бурная ночная жизнь.

— Там уже лет десять, как все заброшено, — был ответ.

Но я-то все видел! И куда пропал сосед-спортсмен?

Под предлогом поиска кота я проник близко к дверям заброшенного дома. Прислушался. Раздавалась музыка. Ну, конечно, там идет жизнь. Возможно, тайная, бордельная? Я-то отчетливо видел входящих туда мужчин. Входящих и не выходящих. А дверь в доме одна. Улучив момент, я прильнул к розовой шторке, мне ударил в нос какой-то противный запах, а через небольшую щелку я увидел огромного паука с головой женщины, она не просто танцевала, она плела изящными ножками-лапами паутину, в которой, как в фантастических фильмах, раскачивались высушенные тела мужчин. Обнаженный сосед-спортсмен раскачивался в центре паутины. Он был уже обескровлен. Женщина-паук почувствовала, что за ней наблюдают, в одно мгновение прыгнула к окну, я побежал, очертя голову в сторону ближайшего здания. Этим зданием оказалась психиатрическая клиника. Я ворвался в приемный покой и стал лихорадочно рассказывать обо всем, что видел в таинственном доме. Меня спокойно слушали. Потом закрыли дверь изнутри и предложили переночевать у них под охраной. Я согласился. Мне сделали приятный укол. Последнее, что донеслось до меня, было по-латыни: delusional schizophrenia. Но я-то латынь знал. И никак не мог согласиться, что у меня бредовая шизофрения. Второй курс университета, факультет философии, золотая медаль в школе.

— Больной первичный. На второе его. Зафиксируй на всякий случай.

И вот я оказался в положении обреченных того дома — меня запеленали и скрутили в белую тугую паутину неверия. О боги!

Белочка

Однажды я поймал белочку, точнее белочка поймала меня. Кто знает, о чем я говорю, должен понять, что эта тварь не нуждается в поисках. Она приходит сама, когда ее совсем не ждешь. И уже ты сам барахтаешься в ее сетях, как муха в паутине мохнатого хищника. Так и с белкой. Вырваться из ее когтистых лап самостоятельно невозможно, потому что нет понимания, что с тобой происходит что-то помимо воли и сознания.

Разумеется, опытный алкоголик, вроде меня, всегда чувствует приближение белки. Врачи называют это состояние предделириозным. Delirium tremens в переводе с латыни «трясущееся помрачение», алкогольный делирий — «белая горячка». Это уже в народе ее окрестили ласково — белочка. Боже упаси, попасть в ее лапки.

А я попал. Попал, что называется, конкретно. Симптомы приближения горячки были, но я не обратил на них особенного внимания, выпить уж больно хотелось. А приснился мне накануне кошмар, внутри которого я оказался с полным ощущением реальности происходящего.

Привиделось, будто я проделал пешком в подъезде путь с девятого этажа вниз и обратно. Заходил без звонка в квартиры соседей, брал что-то ценное в прихожей и складывал в пакет. Вернулся домой с полным багажом чужого добра.

Я хоть и алкоголик со стажем, но никогда в жизни не брал чужого. Воровство в любой форме противно моей природе человеческой. Так меня воспитали родители. Тем страшнее был сам кошмар, в котором я занимался разбойничьим промыслом. Но это был сон внутри сна. Очнулся я от сильного стука в дверь. Открыл, а ко мне вваливаются все соседи, которых я обокрал. Не дают мне сказать ни слова, стыдят, ругают площадной бранью, а сосед снизу тащит за шиворот мою жену, с которой я уже год как развелся. Но в кошмаре я этого, как будто, и не подозревал.

— Ольга, — оправдываюсь я. — Ты меня знаешь. Я ничего ни у кого не брал. Это ложь. Не мог я этого сделать. У меня два высших образования.

И плачу как ребенок. И стыдно мне так, что хоть вешайся.

А один из соседей, мастер спорта по боксу, подходит ко мне без слов и бьет по лицу. Кругом кровь, визг, хохот. Жена спешно снимает с себя драгоценности и раздает соседям. Я кричу, что продам квартиру и рассчитаюсь со всеми. И снова хохот. Другой сосед, грузчик из магазина поворачивается ко мне и резким боковым справа бьет кулаком в нос.

Тут я снова просыпаюсь. Никого нет. Кровь на подушке. Голова трещит как после нокаута. Все еще находясь под воздействием кошмара, выхожу в подъезд и первым долгом иду к соседям извиняться.

— Тетя Клава, я у вас что-то брал? Что? Телевизор? Стиральную машинку? Хрусталь? Часы? Золото? Клянусь, продам квартиру, рассчитаюсь.

Тетя Клава вертит указательным пальцем у виска и произносит:

— Совсем допился, бедняга, как родителей схоронил, так и пошло. И жена бросила. Кто ж с алкашом жить будет? Сына забрала. Один кот остался. Деваться некуда.

Да. Начиналась классическая горячка. Первые симптомы. Кошмар в кошмаре. И все так явно. Даже удар по носу бредовым человечком оказался реальным. Во всяком случае, нос у меня был расквашен. Вернулся в квартиру, заперся изнутри, передохнул. Стало немного легче от того, что кошмар оказался бредом, захватившим меня ненадолго в свой плен. А придет белочка, что я ей скажу?

«Здравствуй, моя дорогая, я тебя не боюсь. Потому что ты сука!»

Аха-ха-ха-ха!

Надо было что-то срочно делать. Обязательно найти немного выпивки, чтобы белка отступила на время. А что потом? Брррр… Не думать! Дальше расквашенного носа не заглядывать.

На меня напал гнев. Я закричал: «Суки! Суки! Суки!»

Даже эхо мне ничего не ответило. Надо было кричать с балкона девятого этажа. В моем положении это единственный выход — прокричать всему миру, что он сука!

В комнате лежала библия, единственная книга, которую никто не хотел покупать у алкоголика. Был бы я сектантом, мне бы еще и денег дали. Пойду к сектантам и скажу: «Здравствуйте, суки! Я пришел».

Я рассмеялся.

Схватил библию за увесистый переплет и с силой швырнул в угол комнаты. Книга треснулась о стенку и, как подбитая черная птица, упала вниз головой. Была отдача в плечо, как при выстреле из автомата Калашникова. Я пошатнулся, едва сохранив равновесие. Тяжела книга, как моя запойная жизнь. Библия лежала на полу и едва дышала. В бога я не верил, в черта вроде бы тоже, однако расквашенный нос в кошмаре — это, ей богу, какая-то чертовщина.

Несколько страниц было порвано, шрам у книги кровоточил. Я с ужасом посмотрел на свои руки. Они тоже кровоточили. Черт подери, это уже не шутка! Здравствуй, белочка, я тебя не боюсь, потому что ты сука!

Я подошел к книге, она едва дышала. Неужели наглухо? Не получилось вора, стал убийцей. На меня смотрели улыбающиеся глаза двух строк: «Все суета сует. Суета!»

Я нервно рассмеялся и ушел на кухню.

«Однако, как же похмеляться буду? — подумал я, обводя мутным взглядом голые полки на кухне и вылизанную до блеска миску кота. — Круг замкнулся. Все суета сует!»

Тишка голодал вместе со мной. Не бросил. Не пошел воровать по чужим квартирам. Даже на помойку не выскочил. Гордый кот, благородный. Весь в хозяина. На паперть не пойдет. Умирать будет, а не пойдет.

— Тишка, мать твою! Где ты?

Я собрал в хлебнице несколько сухих крошек и бросил в рот.

«И продавать-то уж нечего, — развел я руками. — Суки! Кругом одни суки! И занять… так никто не даст. Соседи знают. Друзей нет. Родные далеко. До паперти не дойду. Остается одно — с девятого этажа вниз головой. Так ведь, Тишка?».

Из моего горла булькнул смешок, я подошел к книге. Из шрама по-прежнему сочилась кровь.

«Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» — обратилась ко мне библия, и я окончательно решил, с девятого этажа головой вниз.

Страшновато. Для храбрости нужен самогон. Черт, у кого взять? Нинка с первого этажа не даст. Может быть… в соседнем подъезде? У бабы Гали? Да!!!

И я неожиданно стал легким как птица и буквально слетел с девятого этажа вниз, скользнул в соседний подъезд. Выпросил у тети Гали четвертинку самогона в долг — чуть не на колени пришлось встать перед хищной старухой с профилем стервятника, — потом снова полетел на девятый этаж. По дороге у меня выросли крылья. По-настоящему. Два птичьих гигантских крыла. Я был легонький как пташка небесная.

На кухне быстро раскупорил бутылку.

— Сивуха, — поморщился. — Когда в долг просишь, подсовывают гадость.

Запил холодной водой из-под крана. А через минуту крылья понесли меня на балкон. Я был птицей. Черной птицей, похожей на книгу. Надо бы полетать. К церкви. На паперть. Заглянуть в окна к друзьям. Помахать им крылышками. Это ж я, суки! Вам уютно, а мне благостно. Вам печально, а мне на все наплевать. Хорошо! Как хорошо!!!

Внизу штормило. Завывал ветер. Детская площадка величиной с ладонь покачивалась из стороны в сторону. Лететь! Я уже легонький стал.

В эту секунду кто-то схватил меня за шиворот и поволок назад в комнату. Я оглянулся. Это был кот. Голодный черный котище. Я был мелкий как бельчонок, а Тишка величиной со льва. И я закричал от страха, потому что подумал, что сейчас мой кот меня точно съест. Потому как я заслужил это. Тишка думает, что я птичка. Не ешь меня! Я больше не буду летать.

Очнулся уже в больнице. Знакомый запах. Не первый раз здесь. Наблюдательная палата. Не могу шевельнуть ни ногой, ни рукой. Огляделся и понял, что привязали меня полотенцами к койке. На психиатрическом жаргоне это звучит «зафиксировали».

Прислушался. Санитары шепотом рассказывают друг другу историю о мужике, которого от самоубийства спас черный кот. Невероятно! Надо бы попросить кого-нибудь из них пересказать мне от начала до конца. Люблю фантастические истории.

Паутина

Паук снова проснулся. Честное слово!