Бесплатный фрагмент - Полёт бабочки

Пролог

Перед войной Пётр Иванович Семёнов, майор Красной Армии, жил с женой Валентиной и сыном Серёжей в просторной комнате с высокими потолками в доме комсостава в маленьком городке недалеко от старой границы СССР. В первые дни войны его часть выдвинулась в сторону фронта. Семья оставалась в глубоком и безопасном тылу. Кто мог предположить, что меньше чем через неделю городок станет прифронтовым, и его начнёт активно бомбить немецкая авиация.

Валентина не могла забыть этих бомбёжек до конца своей жизни. Когда по телевизору показывали самолёты с тевтонскими крестами и имитировали звук падающих бомб и разрывов, она всегда уходила в другую комнату, чтобы не слышать.

Как-то во время одного из налётов, Валя с сыном Серёжей, которому только-только исполнилось девять лет, сидела в щели — простейшем укрытии от авиабомб, представлявшем из себя яму глубиной два с половиной метра и шириной один метр. В небе кружили немецкие бомбардировщики. Слышался вой моторов, свист бомб, лай зениток, время от времени поблизости раздавались громовые раскаты взрывов, от которых тряслась земля и осыпались стенки щели. Бомбили здание школы, где располагался военный госпиталь, а школа находилась буквально в трёхстах метрах от их убежищ. Бомбы ложились рядом. Люди, сидящие в щели, слышали нарастающий свист бомбы, приближающейся к земле, за которым следовал бьющий по барабанным перепонкам грохот разрыва.

В какой-то момент Валентине стало как-то не по себе. Она сказала сыну:

— Давай перебежим в другую щель!

— Ты что, мамочка, — возразил Серёжа, — смотри, как бомбят, не добежим!

— Нет, мы всё-таки перебежим, — решила Валентина, взяла сына за руку и решительно приказала:

— Бежим!

Было страшно вылезать из укрытия на открытое пространство, где рвались бомбы, но не оставлять же маму одну! И Серёжа побежал вместе с ней. Им повезло. Пока они перебегали расстояние до соседней щели, ни одной бомбы не разорвалось поблизости. Они скатились в новое укрытие, где уже сидели люди, но в тесноте — не в обиде! И тут землю сотряс страшный удар, сверху посыпались комья земли.

Когда прозвучал сигнал отбоя, и жители дома стали выбираться из укрытий, на месте одной из щелей, той самой, из которой убежала семья Семёновых, зияла огромная чёрная воронка.

Мать с сыном долго не могли сдвинуться с места, как зачарованные, глядя на вывернутые ошмётки глины, на зияющую пасть воронки, на поваленные по кругу дворовые деревья. От воронки шёл запах земли и ещё чего-то горького, напоминавшего запах прогоревшего костра. Сергей отлично понимал, что, если бы они с мамой, не убежали из этой щели, сейчас от них не осталось бы даже мокрого места, и от этого ему сделалось по-настоящему страшно.

Это воспоминание стало одним из самых ярких воспоминаний его жизни. Им он делился потом с лучшими друзьями, со своей будущей женой, а когда его сын Паша достаточно подрос, рассказал этот случай и ему.

— Знаешь, что меня поразило тогда больше всего? — спросил он сына-подростка.

— Не знаю. Что? — спросил сын, ожидая услышать что-то ещё более страшное.

— Что над этой воронкой, которая чуть не стала нашей могилой, как ни в чём не бывало кружила огромная разноцветная бабочка, такая красивая, каких я раньше никогда не видел.

Часть 1

Глава 1

Свет яркого дня проникает в комнату золотым лучом, в котором вращаются миллионы пылинок. Пылинки сверкают на солнце, как звёзды и планеты бесконечных разбегающихся галактик. Можно представить себе, что на каждой пылинке есть жизнь, горы и океаны, страны и народы, города и селения. Народы ведут между собой войны и заключают мир. В сёлах и городах живут люди. Они рождаются и умирают, страдают и любят, строят дома, бороздят свои бескрайние океаны, пишут стихи.

Наша Земля — такая же пылинка в луче света, пронизывающем мироздание. Кто-то сейчас, наверное, проснувшись утром, смотрит на неё в потоке похожих пылинок и думает нечто подобное. Он никогда не увидит меня — я для него слишком мал, но и я никогда его не увижу — он для меня слишком велик. Мы никогда не увидимся ещё и потому, что моя пылинка вот-вот упадёт на книжную полку, смешавшись с миллионами других ранее погибших пылинок. За то время, пока она кружит в воздухе, на ней сменятся сотни эпох, возникнут и разрушатся империи, расцветут и увянут религии, будут изобретены и утрачены хитроумные технологии — пройдут сотни тысяч лет, а у того из ярко освещённой комнаты пройдёт лишь пара минут, пока он валяется в кровати и смотрит на этот светоносный поток.

Так размышлял, проснувшись, светлым сентябрьским утром, герой моего романа, с которым мне пора бы уже вас познакомить.

Его зовут Павел. Ему недавно исполнилось двадцать лет. Он учится на третьем курсе Средневолжского педагогического института, на историческом факультете. Он член институтского комитета комсомола. Его комсомольская карьера идёт в гору. Некоторая мечтательность не мешает его учёбе и общественной работе — эта привычка осталась у него с детства, и он отнюдь не собирается с ней расставаться.

Вот и сейчас, глядя в зеркало на своё заспанное, небритое лицо, он продолжает свои размышления.

Что же связывает между собой эти миры, если они замкнуты сами в себе? Конечно свет! Ведь свет проходит сквозь них и делает их заметными друг для друга. До сих пор нет точного физического понимания природы света, возможно это происходит потому, что свет — субстанция не только физическая. Возможно, она в не меньшей степени духовная. Древние славяне не случайно обозначали две разные субстанции почти одним и тем же словом: «свет/свят».

Свет свят — надо бы подробнее раскрутить эту идею! Вот, например, светящиеся нимбы над головами святых — они как бы намекают нам, что святые пребывают в свете, то есть в вечности, поскольку в мире нет ничего вечного кроме света. Возможно, вместе с потоками света святые перемещаются между мирами, как космонавты?

Причём тут святые? — думает Павел, намыливая лицо и начиная скользить по щекам безопасной бритвой «Ленинград». — Свет как духовное явление касается каждого из нас! Свет сознания, — говорим мы, — свет разума, свет души. Это же не просто слова. За этими словами лежат глубокие корневые смыслы. Например, о невежественном человеке говорят — он блуждает во мраке.

Павел счастлив, что ему не приходится блуждать во мраке. Ему действительно нравится то, чем он занимается. Он увлечён и учёбой, и общественной работой. С радостью бежит он в институт, с радостью общается со студентами и преподавателями, он любит тишину читальных залов, запах книг, извлечённых из хранилищ ради его школярских интересов.

Но не меньшую радость доставляет ему и возвращение домой, где его ждёт семья. Павел гордится своей семьёй. Его отец — Сергей Петрович Семёнов — потерял своего отца ещё в 1942-м, когда ему было всего десять лет. Бабушка Валя — папина мама — поднимала пацана одна, и тем не менее он закончил политехнический институт и прошёл путь от мастера цеха до директора пусть небольшого, но всё-таки завода. Мама — Екатерина Николаевна — пятый ребёнок в большой крестьянской семье, закончила пединститут и дослужилась до завуча престижной городской школы. Лет десять назад они получили двухкомнатную квартиру в самом центре Среднволжска на шестом этаже девятиэтажного дома. Окна кухни и большой комнаты, где спали родители, смотрели на оживлённую улицу, по которой весь день мчались куда-то автомобили и автобусы, а комната Павла выходила в тихий двор, засаженный канадскими клёнами и дикой акацией.

Павел последний раз провёл бритвой по щеке, набрал в пригоршни холодной воды из-под крана и бросил свежую обжигающую влагу себе в лицо, невольно зафыркал от переполнявшей его радости жизни и насухо вытер лицо полотенцем.

На кухне дожидался только что вскипевший чайник и бутерброды с маслом и докторской колбасой, заботливо нарезанные мамой перед уходом на работу.

Павел включил трёхпрограммное радио, висевшее над столом. Из динамика зазвучал бодрый пионерский марш:

Взвейтесь кострами, синие ночи,

Мы, пионеры, — дети рабочих.

Павел не стал переключать программу. Он хорошо относился к пионерским маршам.

Это может показаться странным, но Павел в свои двадцать лет всё ещё искренне верил в коммунистическую идею. Он и на исторический факультет пошёл, чтобы подвести под эту веру систему строгих научных доказательств.

Своей увлечённостью коммунистической идеей Павел сильно отличался от сверстников, но чем больше он узнавал жизнь, тем чаще в душу закрадывались сомнения, нет, не в идее, а в том, как она реализуется в Советском Союзе. Его юный пытливый ум всё чаще замечал нестыковки между тем, что говорят по радио, показывают по телевизору, поют в жизнерадостных пионерских песнях — и тем, что он видит вокруг.

Во дворе Павла ждал Игорь — его лучший друг. Они были знакомы с детства: росли в одном дворе, сидели за одной партой, а теперь учились в одном институте, даже на одном историческом факультете.

Внешне они были очень разными. Павел — высокий, ширококостный, белобрысый и сероглазый. Улыбался он редко, но когда улыбался — его глаза начинали светиться, как будто лампочки в глубине загорались. Игорю это очень нравилось, и он постоянно пытался рассмешить своего серьёзного друга. Он был на пол-головы ниже Павла, тоньше в кости и уже в плечах, но зато обладал копной густых тёмных волос, жгучими восточными глазами и кипучей энергией, которая фонтанировала из него, как искры новогоднего фейерверка.

При всей несхожести характеров друзей держали вместе похожие взгляды на жизнь и общие интересы. Оба любили поэзию и самодеятельную песню, увлекались политикой, активно работали в институтском комитете комсомола, летом ездили в стройотряды. Но крепче общих интересов их держало общее прошлое.

Подружились они при весьма необычных обстоятельствах, когда учились ещё в начальной школе, в самом конце третьего класса, в мае. Павлик с семьёй только-только переехал в новый дом, и пошёл в ближайшую школу, где у него не было пока друзей.

Однажды солнечным майским утром мама разбудила его, как обычно, в половине восьмого. Времени как раз хватало, чтобы умыться, одеться, позавтракать — и ровно в восемь выйти на улицу. Дальше — минут пятнадцать спокойным ходом — и ты в школе, как раз к началу занятий. Всё было выверено и рассчитано до минуты.

Вот и в этот раз ровно в восемь Павлик был уже на улице и медленно побрёл в сторону школы. Он шёл мимо молчаливых, ещё не проснувшихся домов, было хорошо и покойно, ноги сами несли его недавно изученным маршрутом, а в голове крутились обрывки ночных сновидений.

Но чем дальше он шёл, тем больше его охватывала какая-то смутная тревога. Сначала он не мог понять её причину — вроде всё как всегда: панельные дома, подъезды с загнутыми вверх козырьками, детская площадка, кусты акации, покрытые нежной майской зеленью, буйство одуванчиков вокруг — и что-то всё-таки не так. Но что?

И тут Павлика осенило — люди! Где люди? Обычно в это время с ним в сторону школы двигалось много людей: мальчишки и девчонки, учителя, родители, ведущие за руку первоклассников. Мамочки с колясками и карапузами в них, наоборот, двигались навстречу, поскольку ясли-сад находился в противоположной стороне. Открывались и закрывались двери подъездов, изредка проезжал какой-нибудь «Москвич» или «Запорожец». А теперь — никого! Безлюдный двор, молчаливые дома!

Он осторожно подошёл к зданию школы. Чувство нереальности происходящего всё усиливалось, и он уже опасался, что школа может исчезнуть, как заколдованный замок из волшебной сказки. Но ничего — школа стояла на своём месте. Павлик потянул дверь — дверь не заперта, вошёл в просторный холл, из которого вверх бежала лестница. Обычно лестница кишела мальчишками и девчонками, а под ней всегда сидела добрая баба Маша, приветливо улыбавшаяся шумной детворе. Но сейчас — ни бабы Маши, ни детворы — никого!

Павлик поднялся по гулким ступеням и по широкому школьному коридору дошёл до своего класса. Там он повторил эксперимент с дверью — дверь и здесь оказалась не заперта. Он вошёл в класс. Через высокие ячеистые окна лился яркий свет майского утра, он лежал золотыми пятнами на партах, на стенах, на учительском столе. Класс поражал невиданной пустотой и незаселённостью.

Он прошёл к своему месту, снял ранец и повесил его на крючок сбоку у парты. Сел. Ещё раз обвёл глазами пустынный класс — и разревелся, громко, по-детски, когда всхлипы душат тебя и ты не можешь вдохнуть.

Павлик почему-то решил, что все люди погибли! Что ночью случилось что-то страшное, например атомная война, о которой тогда так много говорили. Радиация от атомного взрыва дошла до Средневолжска — и все умерли. Все до одного! По непонятной причине остались только он и мама. Может быть, их квартира оказался каким-то образом защищена от радиации? А что случилось с папой, который в это время был в командировке?

Павлику стало вдруг ужасно жалко всех — и папу, и свою учительницу, и одноклассников, даже самых отчаянных драчунов и злоязыких девчонок, которых он совсем не любил и даже побаивался — даже им он готов был простить все обиды, лишь бы и они каким-то чудом выжили! Наверное, с тех пор он никогда так не любил человечества и не чувствовал с ним такую неразрывную родственную связь!

Он плакал навзрыд и не мог остановиться. Слёзы душили его, лёгкие разрывались от судорожных попыток вдохнуть воздух — и вдруг дверь класса распахнулась, и в неё вошёл Игорь!

Как он обрадовался ещё одному выжившему человеку! Так он радовался, наверное, только маме, когда она возвращалась с работы. Павлик, гуляя вечером возле дома, замечал её ещё в самом конце переулка и мчался навстречу со всех ног, не чувствуя веса собственного тела, со всего размаха врезался в неё, охватывал полные бёдра и прижимался к тёплому животу. Сейчас нечто подобное он совершил по отношению к Игорю, причём так судорожно и стремительно, что Игорь чуть не упал, но смог удержаться на ногах, привалившись к стене, а потом удивлённо спросил:

— Ты чего?

Сквозь всё ещё душащие его всхлипы, Павлик с трудом спросил:

— Игорь, где все?

— По домам сидят, чай пьют, в школу собираются, а ты чё так рано заявился? Не спится что ли? Я-то обычно так прихожу — родители рано на работу уезжают, а нас с братом из квартиры выпроваживают, чтобы мы в школу не опоздали.

— А сколько сейчас времени?

— До уроков ещё целый час!

Так всё счастливо разрешилось. Оказалось, мама случайно поставила часы на час вперёд, над чем потом они с папой очень долго смеялись. Павлу было не до смеха. Но детские страхи постепенно развеялись, а этот день навсегда остался в памяти Павла. День, в который они с Игорем стали закадычными друзьями.

Институт находился не то чтобы близко, но и не особенно далеко от их двора. Можно было, конечно, поехать и на трамвае, но они предпочитали ходить пешком, хотя быстрым шагом это занимало не меньше сорока пяти минут. Зато пока они шли, они успевали обсудить много общих тем. Одним из любимых развлечений друзей было обсуждение разных уличных происшествий, а также людей и предметов, попадавшихся им на глаза.

Недавно на брандмауэре девятиэтажного здания во всю его ширину и высоту повесили гигантский щит с изображением Брежнева. Леонид Ильич сверкал всеми своими золотыми звёздами на фоне герба СССР. Надпись на плакате гласила «Благо народа — высшая цель партии!»

Тысячи горожан проходили мимо этого плаката по центральной улице города, и никто из них не обращал на него особого внимания. Но наши друзья не могли пропустить такой прекрасный повод для разбора.

— Это смутно мне напоминает сталинских времён забытый культ, — увидев плакат, тихонько промурлыкал Игорь на мотив известной песни Высоцкого.

— В худших его проявлениях, — с пол-оборота завёлся Павел. — Старик, по-моему, совсем выжил из ума — каждую неделю вешает себе на грудь какой-нибудь новый орден. Неужели никто этого не замечает?

— Да нет, все замечают, но всем глубоко наплевать. Равнодушие — паралич души, как сказал Антон Павлович Чехов. Наше общество — общество паралитиков, — Игорь в своей привычной манере попытался свести всё к шутке.

— Но ведь с этим надо что-то делать! — не унимался Павел. — Если бы большевики в начале века сидели сложа руки, никакой революции не было бы!

— Ты что, предлагаешь организовать новую революцию? — рассмеялся Игорь.

Но Павел был предельно серьёзен:

— А почему нет? — спросил он, глядя другу в глаза.

— Интересно, за что будем бороться? Партия большевиков уже у власти — продолжал хохмить Игорь.

— Партия сейчас уже не та, — Павел, в отличие от друга, был предельно серьёзен, — люди вступают в партию, просто, чтобы делать карьеру, а вот в комсомоле много ещё неравнодушных людей. Нужно их просто найти и объединить. Слушай, а давай создадим дискуссионный клуб! Будем изучать Ленина, Маркса, обсуждать, анализировать современную ситуацию.

— И что мы будем делать в твоём дискуссионном клубе? Трепать языками? — Игорь предпринял последнюю попытку охладить пыл своего друга.

— Чем бурчать, давай лучше попробуем! — почти обиделся на него Павел, и Игорь, подумав, сдался:

— Ладно, давай попробуем! — согласился он.

Заседание комитета комсомола началось как всегда в четыре.

Председательствовал освобождённый секретарь — Миша Рогов. Миша закончил институт лет пять назад, носил в кармане партийный билет, но из комсомольского возраста ещё не вышел и потому имел полное право возглавлять комсомольскую организацию.

Члены комитета сидели вокруг большого прямоугольного стола в специальной комнате для заседаний, примыкавшей к кабинету Рогова, какому там кабинету — маленькой комнатке три на четыре с одним письменным столом, парой стульев и креслом для посетителей. «Каморка папы Карла» — шутя называли студенты кабинет Рогова, имея в виду не только героя известной сказки Алексея Толстого, но и основателя научного коммунизма Карла Маркса, портрет которого был единственным украшением комнатки.

В отличие от каморки председателя комната для заседаний была достаточно просторная. Кроме большого прямоугольного стола в середине здесь было также несколько шкафов с собранием сочинений Ленина, юбилейными альбомами, кубками и призами. Под стеклом рядом с бюстом вождя мирового пролетариата хранилось знамя комсомольской организации. На стенах висели стенды с орденами и историей ВЛКСМ. В углу на маленьком столике красовалась гордость комитета — электрическая пишущая машинка «Оптима 202».

Заседание проходило чётко по повестке: итоги уборки картофеля, подготовка к смотру первокурсников, празднование очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. Комитетчики отчитывались, слушали своих товарищей, задавали вопросы, голосовали. Маша Савельева, тихая худенькая девушка в больших очках, как всегда, вела протокол.

Самое обычное рутинное заседание. Оно ничем не запомнилось бы, как не запомнились десятки других заседаний, проходивших по два-три раза в месяц, если бы не последний вопрос повестки дня — «Разное».

— Мы с Игорем предлагаем открыть в нашем институте дискуссионный клуб с условным названием «Ленинская чистка», — когда дошли до «Разного», начал делиться своей идеей Павел, — все мы знаем, что в последнее время в нашей жизни распространилось много негативных явлений: потребительство, бюрократизм, аморальное поведение. Мы привыкли называть эти явления «пережитками капитализма», но ведь с момента революции прошло уже больше шестидесяти лет, а эти явления не только не исчезают, но и разрастаются. В чём причина? Наша гипотеза состоит в том, что мы подзабыли некоторые основополагающие марксистско-ленинские идеи. Нужно вернуться к прочтению классиков, сопоставить их теоретические положения с практикой наших дней и понять, что мы делаем не так, чтобы очиститься от ошибок, которые мешают нам двигаться вперёд.

Выступление Павла произвело на членов комитета неприятное впечатление. В комнате повисла тишина. Комитетчики не знали, как отнестись к этой затее. Никого из них не волновали проблемы марксистско-ленинской теории, а уж тем более в применении к реальной жизни. Теория сама по себе, а жизнь сама по себе — это было для юных карьеристов совершенно очевидно, хотя они никогда не произнесли бы этого вслух. Они выжидательно смотрели на Михаила — что скажет главный?

Для Михаила предложение стало досадной неожиданностью. «Дурачьё, — подумал он, — лучше бы посоветовались сначала со мной», а вслух сказал:

— Интересное предложение, ребята. Останьтесь после заседания, и мы его подробно обсудим.

После заседания Михаил провёл друзей в «каморку папы Карла», включил в сеть дюралюминиевый электрический чайник, предложил располагаться, кому как удобно, и протиснулся к своему столу.

— Ну, ребята, вы и задачку мне задали, — начал он, повздыхав, — все нормальные студенты требуют дискотеки, клубы интернациональной дружбы, а вы вон чего удумали — дискуссионный клуб им подавай! Думаете, кто-то придёт в ваш дискуссионный клуб?

— Смотря какие темы мы будем поднимать? — ответил Павел.

— Ну, и какие же, например, темы?

— Мы обсуждали уже с Игорем первое заседание. Давайте посвятим его проблеме государства. Так и назовём «Отмирание государства: за и против». Сопоставим ленинские идеи с тем, что видим вокруг. Разберёмся, что неладно в нашем государственном устройстве.

— Ну и что же неладно в нашем государственном устройстве? — задаёт провокационный вопрос Михаил.

— Так для этого дискуссия и проводится! — выручает своего друга Игорь, — нам всем вместе надо с этим разбираться!

— Ребята, вы это серьёзно? — недоумевает Михаил, — вы хотите, чтобы у меня забрали партбилет, а вас исключили из комсомола? Кто в здравом уме и твёрдой памяти позволит обсуждать такие вопросы, когда все ответы даны в партийных документах? Я вас очень ценю и считаю вас отличными комсомольцами, может быть, лучшими комсомольцами в институте, но, ей богу, эта ваша затея совсем не к месту и не ко времени. Советую вам как друг — бросьте вы эту фигню!

Чайник тем временем зашумел, и из носика повалил столб пара.

— Вот и чай поспел, — обрадовался Михаил, отделил шнур от дюралюминиевого корпуса и залил кипяток в заварочный чайник, — сейчас чайку попьём с сушками!

— Облом! — с досадой сказал Игорь, как только они вышли из комитета комсомола.

В коридоре их поджидали Римма и Ната — две девушки с курса, с которыми они были очень дружны. Римма, худенькая блондинка с короткой мальчишеской стрижкой, немного напоминала своим видом юркую мышку: остренький носик, подвижное лицо, порывистые движения. Весь её облик — отсутствие косметики, толстый свитер серого цвета, потёртые джинсы, кеды вместо туфель — был подчёркнуто незаметным, если бы не глаза: большие, распахнутые в мир, меняющие цвет в зависимости от освещения от бледно-серого до небесно-голубого. Глаза, казалось, жили сами по себе, а всё остальное — само по себе, но от глаз было просто невозможно оторваться.

— Ну, как дела с клубом? — с ходу спросила она расстроенных друзей.

— Пролетели, как фанерка над Парижем, — в своей обычной манере ответил Игорь.

— Жалко, — на Риммином лице появилась гримаска огорчения, — идея-то хорошая!

— Рогов всего боится, — с едва сдерживаемой злостью вступил в разговор Павел, — и разрешения не даёт.

— А зачем нам обязательно разрешение? — спросила Римма, — разве мы не можем просто взять и собрать клуб?

— Где мы его соберём? У нас даже помещения нет! — тяжело вздохнул Павел.

— Если дело только в помещении — я могу помочь, — сказала вдруг Ната.

Все посмотрели на неё, как будто только что заметили.

Нату в их компании воспринимали не очень серьёзно, что было несколько странно, потому что, по сравнению с Риммой, она была девушкой яркой и выразительной. В отличие от подруги, Ната не любила брюк и носила подобранные со вкусом платья, юбки и жакеты, подчёркивающие её ладную фигуру. Волосы она не стригла, а чуть подрезала и завивала, и они падали тёмно-каштановой волной на плечи, обрамляя немного вытянутое лицо с высокими скулами и тонким носом. Светло-карие, немного зеленоватые глаза всегда смотрели приветливо-вопрошающе, как будто она чего-то от вас хотела и предоставляла вам право самим понять, что именно.

Молчание длилось не больше минуты, но друзьям показалось, что мимо них пролетел не один тихий ангел, и не один милиционер родился на просторах их необъятной страны.

— А с этого места попрошу поподробнее, — прервал затянувшуюся паузу Игорь. — Тётя из Америки виллу на Лазурном берегу в наследство оставила?

— Почти, — засмеялась Ната, — только не тётя, а бабушка, не виллу, а квартиру, и не в наследство, а цветы поливать.

Оказалось, что бабушка Наты серьёзно заболела, и родители перевезли её к себе, чтобы она была под присмотром, а Нате вручили ключи и поручили ездить на квартиру к бабушке два раза в неделю поливать цветы.

Вся компания немедленно поехала осматривать так удачно подвернувшееся помещение.

Ехать было недалеко — четыре остановки на трамвае, при желании можно и пешком дойти.

Сталинский пятиэтажный дом абрикосового цвета стоял, повернувшись одной стороной к тихой улочке, по которой ходили трамваи, а другой — в уютный дворик, заросший сиренью и чубушником, заставленный покосившимися чуланчиками и металлическими гаражами.

Квартира поражала своими размерами: трёхметровые потолки с лепниной, большая прихожая с огромным шкафом, просторный зал с двумя широкими окнами, круглым столом в центре и пианино в углу. В одну сторону от прихожей располагались ванная комната с газовой колонкой и старинной чугунной ванной, неожиданно тесный туалет и длинная, похожая на кишку кухня. В противоположном направлении убегал узкий коридор — там были ещё какие-то комнаты, но туда Ната никого не повела, а друзья решили не наглеть. Люстры, обои, мебель — всё в квартире было добротно и качественно сделано в лучших традициях пятидесятых годов, когда, видимо, всё это покупалось и наклеивалось, но с тех пор всё успело устареть и обветшать — и квартира оставляла противоречивое впечатление былой роскоши и сегодняшнего запустения.

— И кто же у нас бабушка? — присвистнул от удивления Игорь.

— Скорее уж дедушка, — грустно ответила Ната, — он был генералом, героем Советского Союза, в его честь даже улицу назвали.

Друзья с восхищением смотрели на Нату, открывшуюся им вдруг с неожиданной стороны, а одновременно на большую комнату, на широкий стол, на зелёный абажур над ним. Картина напоминала им обстановку рабочих кружков начала двадцатого века — и так хотелось скорее провести заседание своего клуба!

Через неделю за этим столом собрались ребята и девчонки с их курса — всего человек десять. Ната заварила чай и поставила на стол вазочку с печеньем. Молодые люди были на редкость торжественны и серьёзны, как будто всеми овладело чувство причастности к чему-то великому, что совершается на их глазах и в чём им посчастливилось участвовать.

С основным докладом выступил Павел. Суть его выступления заключалась в том, что понятие «общенародное государство» ненаучно и скрывает классовую сущность того явления, которое обозначает. По факту же в Советском Союзе образовались два основных класса: партийно-советская номенклатура, с одной стороны, и трудящиеся, с другой.

— Советская номенклатура превратилась в новый правящий класс, — развивал основной тезис своего доклада Павел, — ни Маркс, ни Ленин не говорили ни о каком «общенародном государстве». Либо «диктатура буржуазии», либо «диктатура пролетариата» — третьего не дано. На мой взгляд, наше «общенародное государство» больше напоминает первое, чем второе.

Не все соглашались с точкой зрения Павла, спор получился острым и горячим. Настоящий спор, а не те вымученные дискуссии, которые иногда возникали на семинарах под строгим присмотром преподавателей. Взгляды высказывались самые разные, и предлагались различные пути решения проблем. В одном были согласны все — с Советским Союзом что-то не так.

— А мы-то чем можем помочь в этой ситуации? — когда страсти начали уже зашкаливать, задала вопрос Ната. — Что изменится от того, что мы здесь поговорим?

— В мире ничего, но в наших головах многое, — ответил Павел, — чем яснее мы будем понимать, что происходит вокруг, тем скорее мы поймём, что надо делать. Скоро мы закончим институт и будем работать в разных местах, некоторые в советских, партийных и комсомольских органах. Если мы сохраним связь друг с другом, мы сможем обсуждать и находить решения практических вопросов управления. Если мы будем меняться сами, вокруг нас постепенно будет меняться страна.

Ната пожала плечами, как бы говоря: «Не убедил!». Павел сам чувствовал, что ответ звучит немного по-детски, но он и правда пока не знал, какой практический выход может быть у их клуба.

Глава 2

Следующий день начинался, как обычно. Друзья по старой традиции встретились во дворе и вместе пошли в институт, по дороге обсуждая вчерашнее заседание. Они так увлеклись беседой, что даже не заметили, как добрались до института. Первая пара была лекция, но аудиторию ещё не открыли, поэтому в коридоре собралась достаточно большая толпа студентов. Друзья сразу заметили, что вчерашние участники клуба обмениваются впечатлениями с однокурсниками. Некоторые студенты с интересом слушали и задавали вопросы, другие, поняв, о чём идёт речь, с постными лицами отходили в сторону, третьи отпускали шуточки по поводу вчерашнего мероприятия, но главное — вчерашняя встреча не прошла незамеченной.

Тем временем появилась лаборантка с ключом, двери лекционной аудитории распахнулись — и толпа студентов быстро всосалась внутрь. Прозвенел звонок, вошёл преподаватель — и началась лекция.

Павел слушал лектора и даже делал пометки в толстой тетради с клеёнчатой обложкой, но мыслями он был далеко.

Его переполняла радость от вчерашнего успеха. Как здорово, что всё получилось! — думал он. На следующее заседание придёт ещё больше людей. Потом можно будет снова вернуться к разговору с Михаилом — может быть, нам всё-таки дадут аудиторию? Что там Михаил говорил об исключении из комсомола? Какая ерунда! Мы ведь не враги Советской власти, наоборот, мы хотим дать социализму новое дыхание.

Так думал Павел и уже представлял себя на месте преподавателя. Лекционная аудитория буквально забита студентами. Здесь не только их однокурсники, но и ребята с других курсов и даже с других факультетов. Все воодушевлены, глаза горят, идёт горячая полемика, а он — дирижёр этого оркестра. Он купается в лучах славы. Все в институте знают и уважают его. Девчонки перешёптываются, когда он идёт по коридору, и бросают в его сторону быстрые кокетливые взгляды. Преподаватели с уважением пожимают ему руку. Все парни хотят с ним дружить, даже старшекурсники.

Поймав себя на этих грёзах, Павел невольно устыдился. Конечно, я затеваю всё не для этого, — убеждал он себя. Но в глубине души понимал, что и для этого тоже. А, может быть, и только для этого.

На второй лекционный час преподаватель чуть-чуть задержался. Он вошёл в аудиторию с недовольной миной на лице, как будто был чем-то расстроен. Он рассеянно оглядел студентов своим близоруким взглядом и тихо спросил:

— Павел Семёнов сегодня присутствует?

— Я здесь, — отозвался Павел и встал с места.

— Вас срочно просят зайти в комитет комсомола.

Миша Рогов показался Павлу каким-то озабоченным и растерянным. Он был в плаще и шляпе и ждал Павла у дверей комитета.

— Что-то срочное? — поинтересовался Павел, пожав ему руку.

— Тебя приглашают в обком партии, — был ответ.

— Зачем?

— Понятия не имею! Пошли быстрее — опаздываем.

До обкома быстрым шагом было минут десять, не больше. Всю дорогу Павел напряжённо размышлял: для чего меня приглашают в обком? Может быть, до них дошли уже сведения о первом заседании клуба, и они заинтересовались этой идеей? А что — помощь обкома была бы очень кстати: нужно решить вопрос с помещением, с размножением материалов, было бы неплохо по итогам заседаний готовить бюллетень и распространять его в комсомольских организациях города. Может быть, благодаря поддержке обкома, клуб получит общегородской статус? Это было бы замечательно!

Одновременно, споря с этими благостными размышлениями, в его сознании звучал другой, скептический голос, он говорил: что за ерунда? Как в обкоме могли так быстро обо всём узнать? А даже если и узнали, им же нужно время, чтобы разобраться. Побывать на заседании. Подготовить решение. Нет, быстро такие дела не делаются!

Так ум Павла мучительно сражался сам с собой, а в глубине души теплилась надежда на чудо: а вдруг сейчас произойдёт что-то настолько значительное, что радикально изменит всю его жизнь?!

На проходной обкома рядом с милицейским постом их уже ждал мужчина лет пятидесяти в тёмном костюме и белоснежной рубашке, туго перехваченной под воротником чёрным узким галстуком. Мужчина был кряжист и лысоват, на его бледном круглом лице не отражалось никаких чувств, тусклые глаза бутылочного цвета смотрели на мир как-то почти по-рыбьи, спокойно и невозмутимо.

— Привет, Миша! — коротко бросил он, подавая руку Рогову.

Затем он протянул свою широкую короткопалую ладонь Павлу и представился:

— Иван Матвеевич.

От холодных глаз, бесстрастного лица и даже самого рукопожатия нового знакомого веяло какой-то затаённой угрозой.

Павел представился в ответ, и Иван Матвеевич повёл его широкими обкомовскими коридорами с массивными дубовыми дверями по сторонам и красной ковровой дорожкой посередине. Миша Рогов отправился в обратный путь к институту.

То, что произошло потом, Павел воспринимал как кошмарный сон, от которого он хотел, но никак не мог проснуться.

Они зашли в узкую тесную комнату, где из мебели были только обшарпанный письменный стол и три жёстких стула: один за столом, другой напротив и третий сбоку от стола.

За столом в свободной позе сидел улыбчивый человек лет сорока, чем-то неуловимо похожий на Ивана Матвеевича, только с бобриком жёстких волос на голове и более приветливым выражением лица. Одет он был так же, как Иван Матвеевич, в тёмный костюм с белой рубашкой и галстуком.

— Владимир Николаевич, — представился улыбчивый человек и предложил Павлу присесть на стул напротив стола.

— Ладно, вы тут пока беседуйте, — буркнул Иван Матвеевич, — а я на пару минут отойду.

Без Ивана Матвеевича в кабинете стало легче дышать. Доброжелательный облик Владимира Николаевича располагал к себе. Он предложил Павлу закурить, сам тоже закурил и завёл задушевный разговор о семье, учёбе, интересах и друзьях. Павел с удовольствием рассказывал о своих родителях, о летнем стройотряде, о работе в комитете комсомола и любимых преподавателях. Рассказал об Игоре и многочисленных институтских друзьях.

Владимир Николаевич слушал, заинтересованно улыбался, кивал головой, задавал уточняющие вопросы. «Какой хороший человек этот Владимир Николаевич, — думал Павел, — интересно, зачем всё-таки меня позвали? Может быть, узнали, что учится на истфаке такой перспективный парень, как я, и решили познакомиться? Может быть, у них на меня какие-то планы?» Разговор не обещал никаких неприятностей, Павел расслабился, его первоначальное напряжение прошло, и тут, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос:

— Павел, судя по твоему рассказу, ты активный комсомолец и хороший парень, но не было ли в твоей жизни случаев, когда ты шёл против линии партии, против советского государства?

Павел даже не сразу понял сути вопроса, настолько он выбивался из всего тона предыдущей беседы.

— Что вы имеете в виду? — переспросил он.

— Я бы хотел, чтобы ты сам ответил на этот вопрос. Только не торопись, подумай. Очень важно, чтобы ты был предельно искренен. Если ты начнёшь врать и выкручиваться, ты разочаруешь меня. Из нашего разговора я составил о тебе представление, как об очень порядочном и честном человеке. Надеюсь, ты такой и есть на самом деле, — Владимир Николаевич смотрел на Павла как заботливый отец и мягко покачивал головой, как бы по-отечески ему сострадая.

— Но в моей жизни действительно не было таких поступков! — недоумевал Павел.

— Подумай, подумай, не торопись, я дам тебе несколько минут, — Владимир Николаевич поднялся из-за стола, — если захочешь покурить, вот сигареты. Вода — в графине. Я вернусь минут через десять, и ты расскажешь о том, что вспомнил.

Владимир Николаевич ещё раз сочувственно посмотрел в глаза Павлу и вышел за дверь.

Павел остался один, и на него нахлынули панические мысли:

«Всё понятно! — думал он. — Конечно же, они имеют в виду наш дискуссионный клуб! Но что в нём антисоветского? Мы же хотели помочь Советской власти! Кто-то из вчерашних участников их дезинформировал! Но кто? И зачем? И что он наплёл?»

Павел припомнил страшные истории, передаваемые шепотком в коридорах, о том, что кого-то где-то посадили за политический анекдот, кого-то исключили из комсомола, а затем и из института за чтение запрещённых книг. Таких историй он слышал много, но не очень-то им верил — всё-таки на дворе не 37-й год, думал он. Да, есть Сахаров, которого сослали в Горький, есть Солженицын, которого выслали из страны, но ведь это враги, а разве я враг?

Дверь отворилась, но в комнату вошёл не Владимир Николаевич, а Иван Матвеевич. Он был угрюм и излучал злую энергию. Первые слова, которые он произнёс с порога, были:

— Ну что, все свои грешки вспомнил? Чем подробнее ты мне сейчас всё расскажешь, тем лучше для тебя. Чистосердечное признание облегчает наказание. Я внимательно слушаю…

Дальше на Павла посыпался поток вопросов: кто придумал идею дискуссионного клуба? Кто из взрослых подсказал Павлу эту идею? Слушает ли Павел западные радиостанции? Читал ли он нелегальную литературу? Какова истинная цель клуба? Какие практические действия планировались членами клуба в будущем? Почему клуб собрался тайком от комсомольской и партийной организации? Откуда он взял идею о тождестве буржуазии и советской номенклатуры? Что не устраивает Павла в «общенародном государстве»? Какими методами он предлагает его менять? Можно ли назвать клуб тайной антисоветской организацией? Какова роль каждого члена этой организации?

Вопросы обрушивались на Павла, как удары хлыста. Он старался отвечать искренне, но Ивана Матвеевича почему-то не устраивали ответы. Он снова и снова возвращался к одним и тем же вопросам, извращённо толковал слова Павла, ловил его на мнимых противоречиях и смотрел при этом осуждающим взглядом, как бы говоря — совсем заврался, щенок!

Выпутываясь из клеветы и силлогизмов, которыми оплетал его Иван Матвеевич, как прочной липкой паутиной, Павел с ужасом осознавал, что выводы, формулируемые Иваном Матвеевичем из их разговора, возникают какие-то странные: идея клуба, оказывается, пришла Павлу в результате прослушивания им вражеских голосов, подлинная цель клуба — идеологическая подготовка свержения Советской власти, Павел, как выяснилось, хотел использовать клуб для внедрения в среду молодёжи своих ревизионистских идей, в последующем планировалось сохранить связь со всеми членами клуба и использовать их для разрушения советских, партийных и комсомольских органов, в которых они будут работать.

— Ну что, парень, — резюмировал разговор Иван Матвеевич, — на семидесятую статью ты здесь уже наговорил. Только ты зря выгораживаешь своих дружков. Если хорошенько напряжёшься, и вспомнишь старших товарищей, которые тебя всему этому научили, может быть, всё ограничится исключением из комсомола и института, а если и дальше будешь упрямиться — поедешь в мордовские лагеря. Подумай о родителях, они у тебя вроде приличные люди — какой для них будет удар!

Допрос длился уже часа два. Павел смертельно устал и вымотался, во рту было горько от выкуренных сигарет, в желудке мутило, голова раскалывалась и плохо соображала, мысли путались.

— Я уже десятый раз вам повторяю, — еле ворочая языком, говорил Павел, — нет никаких старших друзей и не было никогда.

— Хватит корчить из себя партизана на допросе! — зло парировал Иван Матвеевич, — это не геройство — подонков выгораживать.

Павлу показалось, что его слова не доходят до собеседника, а тонут в пустоте, как будто он попал в театр абсурда, где два актёра произносят два не связанных между собой монолога, делая вид, что ведут диалог.

К счастью, в этот момент дверь кабинета открылась, и в ней показался Владимир Николаевич, как всегда приветливый и улыбающийся.

— Что-то вы заработались! — весело сказал он, — Пора заканчивать! Иван Матвеевич, вас там в соседней комнате ждут, а я, с вашего разрешения, закончу здесь.

Павел обрадовался Владимиру Николаевичу, как родному отцу, даже глаза увлажнились от радости.

— Что, брат, замучил тебя Иван Матвеевич? «Суров он был…», — шутливо процитировал Владимир Николаевич стихотворение из школьной программы, — ты сильно не расстраивайся. Главное в твоём положении сейчас — чистосердечное раскаяние. Вот, бери бумагу — и всё подробно напиши.

— Что написать? — не понял Павел.

— Всё, что ты здесь рассказал: о клубе, об участниках, как прошло заседание, кто что говорил, кому пришла идея и далее по списку. Постарайся ничего не забыть и не упустить. А в конце не забудь покаяться: мол ошибся, впредь обязуюсь не повторять подобных ошибок, клянусь быть честным комсомольцем и следовать во всём указаниям партии и правительства.

Владимир Николаевич положил на стол пачку бумаги и дал Павлу ручку.

— Садись на моё место, не стесняйся — и пиши! Вот вода. Сигареты. Все удобства!

Целую вечность Павел вымучивал из себя покаянную грамоту, подробно описывал обстоятельства создания клуба и первого заседания, раскаивался в ошибках, валил всю вину на себя, обязался впредь не допускать ничего подобного.

В кабинет раз в десять-пятнадцать минут заходил то Иван Матвеевич, то Владимир Николаевич. Первый грубо требовал переписать страницы, которые, как ему казалось, были недостаточно правдивыми или недостаточно изобличающими, второй, читая, кивал головой, шутил, улыбался и просил что-нибудь уточнить или дописать.

Итогом дня стали страниц десять убористого рукописного текста. К концу писанины Павел вымотался ещё больше, чем от предыдущего разговора, рука ныла, голова уже ничего не соображала, только гудела, как колокол.

В конце «беседы» оба следователя, а Павел уже отлично понимал, что это именно следователи, причём ясно, из какой конторы, — так вот, оба следователя вместе сели за стол напротив Павла, и Владимир Николаевич подвёл итог дня:

— Надеюсь, наша сегодняшняя встреча была полезной. Нас радует, что ты, Павел, переосмыслил своё поведение и чистосердечно раскаялся в ошибках, поэтому пока никаких санкций мы применять не будем. Насколько твоё раскаяние искреннее — покажет будущее. Мы будем продолжать наблюдать за тобой. Не разочаруй нас. И одна просьба — об этой встрече не должен знать никто: ни родители, ни друзья, ни подруги. Надеюсь, ты понимаешь, что это прежде всего в твоих интересах.

Когда Павел вышел из обкома партии, был уже вечер. Он стоял на ступенях мрачного серого здания с колоннами и не мог надышаться холодным октябрьским воздухом. Неужели то, что сейчас случилось, было с ним, Павлом, убеждённым комсомольцем и поклонником коммунистической идеи? Неужели и вправду была эта тесная прокуренная комната, этот страх за родителей, за друзей, за свою жизнь, наконец? Хотелось забыть всё, как страшный сон, но ничего не забывалось. Мельчайшие детали допроса снова и снова всплывали в его сознании, мучая запоздалыми вопросами: а правильно ли он себя вёл? Нужно ли было писать это покаянное письмо или правильнее было бы рассмеяться в лицо своим мучителям и гордо принять кару: исключение так исключение, лагеря так лагеря! А как же родители? Это известие убило бы их. Так, мучаясь вопросами, Павел брёл по направлению к трамвайной остановке, ему хотелось как можно быстрее встретиться с Игорем.

В этот день Игорю тоже досталось.

Миша Рогов нашёл его на перемене после первой пары и отвёл в обком партии. Пока с Павлом работал «добрый следователь», в соседнем кабинете Игоря прессовал «злой».

Иван Матвеевич сразу выложил карты на стол, потребовав от Игоря рассказать всё о дискуссионном клубе: чья идея, кто надоумил, каковы цели организации. Игорь постарался всю вину взять на себя, но скоро запутался под огнём вопросов и вынужден был признать, что главную скрипку в их затее играл всё-таки Павел. К концу первого часа допроса Игорь был уверен, что всё идёт к исключению из комсомола и института, но со свойственным ему оптимизмом пытался отнестись к ситуации с юмором. Он изобразил из себя глубоко подавленного и деморализованного человека и внимательно следил за реакцией на свою хитрость со стороны следователя.

Пришедший на смену «злому следователю» Владимир Николаевич понравился ему гораздо больше. Тот сразу сказал, что всё зависит от чистосердечности его раскаяния — и дал ему бумагу с ручкой. Всё последующее пребывание в обкоме Игорь, изображая величайшую степень усердия, писал своё признание под присмотром то одного, то другого следователя, в душе потешаясь над ними.

Освободился он раньше Павла и не знал, что его друг сейчас рядом — в соседнем кабинете, но догадывался, что у Павла такие же неприятности.

Друзья встретились тем же вечером.

Они сидели на своём любимом месте в беседке детского сада у них во дворе. Это было их секретное место ещё со школы, здесь они обсуждали самые важные события своей жизни, открывали друг другу страшные тайны и делились самым сокровенным.

Павел был морально подавлен. Игорь никогда не видел своего друга в таком состоянии. Он весь ушёл в себя, курил сигарету за сигаретой, глядя на горящий в темноте огонёк застывшим, ничего не видящим взглядом.

— Ты пойми, — говорил он, — каким-то неживым механическим голосом, — то, что произошло сегодня — это не просто небольшая неудача, это катастрофа. Власть показала, что такие, как мы, ей не нужны. Она рассматривает нас как врагов. Не фарцовщиков, не карьеристов, не бюрократов — а нас!

— Не нагнетай, Паш, — пытался ободрить его Игорь, — эти два следака ещё не вся Советская власть. Перешагнули этот эпизод — и пошли дальше!

— Дальше? А куда — дальше? Жить так, как мы понаписали в своих покаянных записках? Колебаться вместе с курсом родной коммунистической партии? Отказаться от права на защиту своего мнения? Нет, ты как хочешь, а я сдаю билет. Я в эти игры больше не играю. Раз я не нужен этой власти, то и власть мне эта не нужна. Пусть катится ко всем чертям! Я решил больше не лезть в политику.

— Струсил? — решил подразнить друга Игорь, чтобы заставить его немного взбодриться. Он готов был даже подраться с ним сейчас, лишь бы не видеть его мёртвое, равнодушное ко всему лицо. Но Павел не поддался на провокацию — он посмотрел на Игоря таким отстранённым взглядом, как будто он сидит не в полуметре от него, а где-то на другой стороне земного шара.

— Хуже, — ответил он, — разочаровался! Я больше не хочу иметь с этой властью ничего общего. Я много думал сегодня и понял вот что — наша власть неизлечимо больна, неизлечимо именно потому, что она не хочет видеть причин своей болезни, а тех, кто пытается ей их показать, считает врагами.

— А как же борьба? Ты же раньше говорил, что надо бороться!

— Бороться в одиночку невозможно. Эта власть всех устраивает, а те, кого она не устраивает, мечтают не о коммунизме, а о Западном рае, мечтают, чтобы у нас всё было как на Западе: много джинсов, автомобилей и колбасы. Мне противно от всего этого. Я умываю руки.

— Жаль. Все эти годы я знал другого Павла — смелого и неравнодушного. Надеюсь, это просто минутная слабость. Завтра ты проснёшься — и всё изменится.

— Нет, Игорь, ничего уже не изменится. Это не минутная слабость. Я давно об этом размышлял, но не хотел сам себе признаться в очевидном, а сегодня — как будто завеса с глаз слетела, и всё сразу встало на свои места. Прости, дружище, наверное, ты принимал меня за кого-то другого. Я не Дон Кихот — и не буду сражаться с мельницами. А теперь я пойду. Хочу немного побыть один.

Павел затушил последний окурок, тяжело поднялся со скамейки и пошёл к забору в том месте, где они обычно перелезали через него.

Игорь остался один. Осенний дождь стучал по крыше беседки и скатывался с неё крупными каплями, отражавшими свет тусклого фонаря. Промокший кот впрыгнул на широкие перила и уставился на него своими круглыми блестящими глазами, как бы спрашивая «Что ты забыл в моей беседке в столь поздний час?»

— Ну что, Мурлыка, тебе сегодня тоже не повезло? — спросил Игорь у незваного гостя. — Мне так, вообще, два раза! Но ничего — прорвёмся! Будет и на нашей улице праздник!

Кот смотрел на него умными, всё понимающими глазами и безмолвно соглашался с ним.

Глава 3

Игорь был вторым ребёнком в семье. Отец, Михаил Михайлович Григорьев происходил из обрусевших армян. Наверное, его далёкие предки были Григорянами, но в какой-то момент превратились в Григорьевых. В их роду было принято жениться на русских девушках, и к моменту рождения Михаила Михайловича род настолько обрусел, что об армянских предках отца напоминали разве что его чёрные и густые по молодости волосы, которые густо покрывали его голову и тело, правда, в зрелые годы они быстро начали редеть и седеть на груди и на висках. В паспорте у Михаила Михайловича было написано «русский», хотя у его отца Михаила Самвеловича в графе «национальность» ещё значилось «армянин».

От армянских предков Игорю достались в наследство тёмно-карие глаза, чёрные волосы, оливковый цвет кожи и бьющая через край жизненная энергии.

Игорь с детства любил шумные компании. Его весёлый и незлобивый характер всегда притягивал к нему людей, поэтому недостатка в общении он не испытывал. У него повсюду были друзья и приятели: во дворе, в классе, в параллельных классах, среди ребят старше и младше него, в соседних школах, во дворце пионеров; позднее в группе, на курсе, на факультете, на других факультетах, в других вузах, в райкоме комсомола. Он обладал счастливым талантом легко знакомиться и долго удерживать в памяти лица и имена людей, его записная книжка была вся исписана убористым мелким почерком — в ней содержались адреса, номера телефонов и даты рождения сотен знакомых, которых он никогда не забывал поздравить с днём рождения, а, встретив на улице, интересовался их проблемами, как будто важнее этого для него не было ничего на свете. «Клёвый чувак!» — говорили о нём ребята. «Классный парень!» — вторили им девчонки.

Широта связей имела и оборотную сторону — их поверхностность. В момент общения любому человеку казалось, что Игорь души в нём не чает, но уже через пять минут после расставания Игорь забывал о нём, чтобы вспомнить при следующей встрече. В детстве такое перманентное общение казалось Игорю чем-то само собой разумеющимся, но когда пришла юность с её неизбежной рефлексией, Игорь стал ощущать себя одиноким кораблём, которым играют морские волны. Волны — это окружающие люди, их бессчётное количество, целый океан, каждая новая волна набегает, подхватывает корабль, какое-то время несёт его на себе — и убегает в сторону горизонта, освобождая место для новой волны, а корабль по-прежнему остаётся одиноким. Игорь почувствовал острую необходимость в чём-то надёжном и основательном, что не будет исчезать и меняться с течением времени. Тогда он решил для себя, что приятелей у него много, а вот друг один — это Павел, и девушек много вокруг, но любимая из них одна — и это Римма. Почему Римма? Он и сам бы не смог ответить на этот вопрос.

Игорь влюбился в Римму ещё на первом курсе, в тот самый день, когда впервые увидел её. Ему нравилось в ней всё: её худоба и хрупкость, её мальчишеская фигура, её глаза цвета мартовского неба, её белокурые волосы с короткой стрижкой, даже то, что она всегда ходила в джинсах и свитерах, а не в платьях и юбках, как другие девушки. Ему нравился звук её голоса — низкого с еле заметной хрипотцой, как после сна, ему вечно хотелось держать в руках её ладони — тонкие и прозрачные с длинными изящными пальцами.

Он подсаживался к ней на семинарах и лекциях, развлекал её своими бесконечными шутками и анекдотами, приглашал в кино и на дискотеку. Рядом с ним всегда был его друг Павел, а рядом с Риммой её школьная подруга Ната — так что и в кино, и на дискотеку приходилось ходить всей четвёркой. Так они и стали дружить вчетвером.

Конечно, Игорю всегда хотелось остаться с Риммой один на один, но, казалось, девушка намеренно этого избегала. Она не отпускала от себя Нату ни на шаг, а если вдруг той нужно было срочно куда-то идти, сама уходила вместе с ней. Собственно, Ната и была главным препятствием для встреч наедине. Игорь постояло жаловался на это Павлу.

— Слушай, друг, — однажды предложил он, — занялся бы ты Наткой, а? Хорошая же девчонка пропадает! Парня у неё нет, вот она и торчит рядом с Риммой, как приклеенная.

Павел нахмурился.

— Игорёк, ты отлично знаешь, что я не могу заняться Натой, — отвечал он.

— Знаю, — неохотно согласился Игорь. Он действительно не только был в курсе, но в каком-то смысле и вовлечён в большой школьный роман Павла, который не закончился вместе со школой, а был сейчас в самом разгаре. Но Игорь не был бы Игорем, если бы не попытал счастья:

— Паш, а ты сыграй роль — как в театре. Представь, что тебе нужно выступить в известной мелодраме в роли героя-любовника! Ты бы меня очень выручил!

Но Павел слишком серьёзно относился к жизни для такого предложения.

— Игорь, такими вещами не играют, — наотрез отказался он.

— Согласен! Согласен! Но мне-то что делать? — преувеличенно тяжело вздохнул Игорь, исподтишка поглядывая на друга: «А вдруг передумает?»

Боги, как известно, — большие шутники! В то время как Игорь исповедовался другу в своей любви к Римме, Римма в часы откровения поверяла своей подруге Нате самую страшную тайну своей жизни — неразделённую любовь к Павлу.

Чем именно Павел поразил её воображение, Римма, наверное, и сама не смогла бы ответить. Ей всегда казалось, что чувство возникло не внутри неё, а спустилось откуда-то сверху. Сначала возникло чувство, а потом она стала замечать, какой Павел умный, какой красивый, какой целеустремлённый. Ей хотелось прижиматься к нему, ерошить его непослушные волосы, слушать его ровный спокойный голос, вдыхать запах его тела. Ещё больше ей хотелось, чтобы Павел говорил ей ласковые слова, дарил цветы, брал в охапку своими большими сильными руками и прижимал к груди.

Увы! Павел видел в ней только друга, а самой признаться в своих чувствах у неё не хватало духу.

Разгром органами дискуссионного клуба Римма восприняла как удар по её любимому.

Когда Павла вызвали в комитет комсомола прямо с лекции, она сразу заподозрила что-то неладное, и её сердце тревожно заныло, предчувствуя беду. В тот день Павел не вернулся на занятия. А события на истфаке развивались стремительно. Одного за другим членов клуба вызывали в деканат прямо с занятий, и они возвращались спустя несколько минут притихшие и ошарашенные. На переменах шептались между собой и настороженно замолкали, как только к ним кто-нибудь подходил.

Римму вызвали минут через пять после ухода Павла. Декан истфака, Николай Иванович Полубатько, маленький лысоватый человечек в круглых очках, любовно именуемый студентами Полубатя, заглянул в аудиторию и, конфузливо извиняясь перед преподавателем, забрал её с лекции и повёл в деканат. По дороге он участливо, почти по-отечески вздыхал, но ничего не говорил о причинах вызова.

В кабинете декана, по-хозяйски расположившись за столом Николая Ивановича, сидел незнакомый мужчина в чёрном костюме и галстуке. Он стал подробно расспрашивать Римму о вчерашнем заседании клуба. Из расспросов девушка сразу поняла, что у её любимого большие неприятности — в лексиконе незнакомца то и дело звучали слова «антисоветская агитация и пропаганда», «подпольная организация», «измена Родине» и много других страшных слов и фраз, от которых мурашки бежали по спине. Она всеми силами старалась выгородить Павла, объяснить человеку в чёрном значение дискуссионного клуба для изучения ленинского наследия, но чёрный человек не стал её слушать, посоветовал держаться от Павла подальше, взял с неё слово не участвовать впредь в подобных несогласованных с комсомольскими и партийными органами мероприятиях, а также по возможности сообщать о них в комитет комсомола или в деканат. Римма охотно дала честное комсомольское слово, совершенно не собираясь его выполнять, и была отпущена с миром.

В дверях кабинета она лицом к лицу столкнулась с Натой. Ната смотрела на неё испуганно-вопросительно, но не успела ничего спросить, так как Николай Иванович уже заводил её в свой кабинет.

Римма хотела дождаться подругу в коридоре, но через минуту Полубатя показался в дверях и заботливо спросил:

— Римма, ты как?

— Нормально, Николай Иванович.

— Ты не в курсе, почему такой шум поднялся из-за вашего клуба?

— Сама не пойму.

— Надеюсь, вы ничего не хотели взорвать?

Римма рассмеялась, оценив шутку Полубати — он явно сочувствовал своим студентам.

— Ну, ладно, пойдём я тебя на лекцию провожу, — заботливо предложил Николай Иванович, и Римме было неловко отказаться.

На перемене Римма сразу подошла к Нате.

— Как ты, подруга? — спросила она.

— Да вроде ничего, — отвечала Ната, — поклялась, что больше никогда в жизни не буду предоставлять квартиру для подпольных сборищ.

— Интересно, кто на нас настучал? Узнаю — своими руками задушу, — в шутку но с глубоким искренним чувством сказала Римма, — Павел не возвращался?

— Нет. Игорь тоже куда-то ушёл с Роговым.

— Судя по всему, мы в лёгкую отделались, а самые большие неприятности у них, — горько вздохнула Римма, думая в первую очередь, конечно же, о Павле.

В тот вечер Римма не смогла дозвониться до Павла. Сначала трубку никто не брал, Римма по несколько минут слушала длинные гудки, надеясь, что после следующего уж точно услышит любимый голос, но гудки всё шли и шли, а телефон молчал. Часов около семи ответила женщина — наверное, мама Павла, — подумала Римма. Женщина вежливо поинтересовалась, кто звонит и что передать. В тоне материнского голоса Римме почудился скрытый намёк на понимание, кто и зачем звонит. От этого Римме стало вдруг неловко, и она, торопясь и проглатывая окончания слов, выпалила речитативом, что сама перезвонит около девяти. Если это, конечно, не слишком поздно, — робко добавила она.

— Звоните, конечно, — благосклонно разрешила женщина и повесила трубку.

В девять в трубке раздался уже знакомый женский голос:

— Нет, Павел ещё не пришёл. Может быть, вы скажете всё-таки, что ему передать?

— Передайте, пожалуйста, что звонила Римма Крылова, его однокурсница, я хотела поговорить с ним насчёт завтрашнего семинара. Если сможет, пусть мне перезвонит.

— А не поздно, Римма?

— Нам можно звонить до десяти.

— Хорошо. Я обязательно передам, — голос внушал доверие.

До десяти Павел не перезвонил.

Римма промучилась всю ночь и утром побежала в институт пораньше, надеясь перехватить Павла до занятий.

Она заняла наблюдательную позицию в дальнем углу гигантского институтского вестибюля, откуда хорошо просматривалась входная дверь. Её очень удивило, что Игорь пришёл в институт без Павла. Перемещаясь вместе с потоками студентов, Римма как бы ненароком оказалась недалеко от него. Игорь заметил её и бросился навстречу:

— Привет! — радостно закричал он ещё за несколько шагов до того, как приблизился.

— Привет, — изобразив на лице улыбку, ответила Римма, и как бы в шутку добавила, — что это ты сегодня в одиночестве! А где твой напарник?

Игорь немного смутился.

— Мы с ним немного поцапались вчера, — сказал он, как бы оправдываясь.

— Нашли время цапаться, — недовольно пробурчала Римма и быстро растворилась в толпе, как юркая мышка в сухой листве.

Прозвенел звонок, а Павел так и не появился.

Целый день Римма не могла думать ни о чём другом, кроме как о Павле: где он? Что с ним? Почему он не пришёл? Не случилось ли с ним чего-нибудь плохого? Может быть, он заболел? А, может, его арестовали? Мысли, одна страшней другой, проносились в Римминой голове, не давая сосредоточиться на занятиях. Она была готова пожертвовать чем угодно, лишь бы с её любимым было всё хорошо.

Римма принадлежала к редкой в восьмидесятые годы породе «тургеневских девушек». Их так и называли — тургеневские девушки — вкладывая в это понятие не столько уважение и пиетет к гордым, волевым и романтичным героиням романов Ивана Сергеевича Тургенева, сколько пренебрежительную усмешку прагматичного обывателя поздней советской эпохи: что мол с них взять — не от мира сего!

Римма и вправду была не от мира сего: ей были близки и понятны романтические герои Александра Грина, она зачитывалась «Алыми парусами» и «Фанданго», «Бегущей по волнам» и «Кораблями в Лиссе». Она рыдала над «Чайкой Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха и умилялась «Маленьким принцем» Экзюпери. Ей были близки и понятны рисунки Нади Рушевой, стихи Ники Турбиной, песни Татьяны и Сергея Никитиных. «Под музыку Вивальди» она могла слушать непрерывно, и каждый раз на словах: «И стало нам так ясно, так ясно, так ясно, что на дворе ненастно, как на сердце у нас, что жизнь была напрасна, что жизнь была прекрасна, что все мы будем счастливы когда-нибудь, бог даст!» — сладкие слёзы неизменно подступали к глазам.

Её нежная и чуткая натура невыразимо страдала от цинизма и лицемерия окружающей действительности. Подчёркнуто грубая мужская одежда, невнимание к причёске и макияжу, грубоватая, «под пацана», манера общения — всё это было своеобразным щитом, которым Римма прикрывала уязвимые места своей ранимой души.

Она знала и глубоко понимала сложную поэзию Цветаевой и Пастернака, обожала Хименеса и Лорку, заслушивалась классической музыкой, неплохо рисовала. Со своей тонкой артистической натурой она могла бы стать хорошим художником или музыкантом, но её воспитывала одна мама, папы у них не было, бабушка рано умерла — и у мамы просто не было ни сил, ни времени, ни свободных средств, чтобы серьёзно заняться развитием своей дочери. Вот и росла она, как дикий прекрасный цветок у дороги, покрытый пылью от проезжающих мимо автомобилей, но сорви его, окати родниковой водой, поставь в хрустальную вазу — и он заиграет живыми волшебными красками, затмевая своим видом ухоженные оранжерейные растения.

Римма не любила женского общества. Она с большей охотой общалась с мальчишками, чем с девчонками. Её раздражали бесконечные разговоры о парнях, о нарядах, о причёсках. С мальчишками было веселее и интереснее. В младших классах она играла с ними в «войну», позднее гоняла на велосипедах, бегала купаться на Волгу. Плавала она, как рыба, заплывала далеко, за что мальчишки её очень уважали и в глубине души считали своей.

То, что Римма с Натой стали подругами в девятом классе, было воспринято учителями и одноклассниками как удивительное событие. Пожалуй, не было более разных девочек в школе, чем Ната и Римма. Неброская, мальчикоподобная, отчаянная во внешних проявлениях и ранимая внутри Римма — и яркая, поразительно женственная уже в свои пятнадцать лет Ната, всегда озабоченная своей внешностью.

Ната притягивала к себе заинтересованные взгляды мальчишек из класса, но они считали её слишком заносчивой и недоступной, поэтому близко к ней не приближались. Безусловным авторитетом для них была Римма, а Римма не обращала внимания на смазливую Нату. В девятом классе Ната решила исправить это положение. В принципе, ей было наплевать на мальчишек, но один из них — Алёша Прохоров — ей ужасно нравился. Алексей был классическим красавчиком с рельефно развитой мускулатурой и обволакивающим взглядом больших карих глаз. Ради того, чтобы приблизиться к Алёше, Ната готова была подружиться хоть с чёртом, не то что с Риммой.

Как-то в конце учебного года разразился конфликт между учительницей математики и мальчишками девятого «Б». Математичка, Клавдия Сергеевна, по прозвищу «Балаклава», была очень сильным и опытным учителем, она давала прекрасные знания, но при этом отличалась грубым и свирепым нравом. Она могла высмеять ученика перед всем классом, унизить, оскорбить. Особенно это касалось мальчишек.

После одной из экзекуций, устроенной Балаклавой по какому-то пустяку, мальчишки решили демонстративно прогулять её урок. На перемене перед уроком Римма сообщила об этом всем девочкам класса и предложила присоединиться к бойкоту. Девчонки только пожали плечами и посоветовали не ссориться с учительницей, и только Ната пошла тогда вместе с Риммой и мальчишками. По случаю этого «ЧП» в школе прошли серьёзные разбирательства с привлечением директора и приглашением родителей. Всем участникам бойкота было снижена оценка по поведению до «неудовлетворительно», но Римма с Натой с тех пор стали неразлучны.

В день после разгрома дискуссионного клуба Игорь ощутил неодолимое желание поговорить, наконец, с Риммой о своих чувствах к ней. Когда прозвенел звонок с последней пары, он бросился её искать. Римма спускалась по лестнице вместе с Натой. Девушки о чём-то оживлённо беседовали.

— Римма, я бы хотел с тобой поговорить, — вклинился он в их оживлённый разговор, подойдя поближе.

Римма с затаённой надеждой посмотрела на Нату. По правилам, которые они выработали для общения внутри своей «четвёрки», Ната должна была сейчас что-то придумать, чтобы не отпустить подругу одну на разговор с Игорем, но что-то пошло не так. Ната сделала вид, что не заметила Римминого взгляда или не поняла его.

— Ладно, Риммуль, пока — мне ещё надо в читалку забежать, — быстро проворковала она и упорхнула, оставив Римму с Игорем наедине.

Римма была шокирована странным поведением Наты — она никак не ожидала от подруги такой подставы, и в растерянности пошла вслед за Игорем, попутно размышляя о возможных причинах этого поступка.

Они вышли из института и пошли бродить по городу, сторонясь больших шумных улиц. Сначала они обменялись впечатлениями от вчерашнего общения с органами, потом разговор перешёл на Павла: где он? Что с ним? Из телефона-автомата позвонили ему домой, но никто не брал трубку.

На Игоря события вчерашнего дня подействовали очень сильно. Когда Иван Матвеевич запугивал его всевозможными карами для него и его близких, он, конечно же, переживал за судьбу своих родителей и старшего брата, недавно закончившего военное училище и начавшего офицерскую службу в Группе Советских войск в Германии, безусловно, опасался исключения из института и комсомола, без сомнения, тревожился, что будет с Павлом, но больше всего он боялся за Римму — как вся эта история отразится на ней? Именно там, на допросе, он принял окончательное решение сделать Римме предложение и сейчас собирался с духом и искал подходящего повода, чтобы начать этот разговор.

Гуляя по городу, они спустились по длинной бетонной лестнице к Волге и пошли по набережной. Навигация подходила к концу. Волга несла мимо них свои тёмные свинцовые воды, готовясь к приближающейся зимней спячке. Из низких косматых туч принялся моросить промозглый дождь. У Риммы оказался с собой складной японский зонт «Три слона», она развернула его и пригласила Игоря под бежевый полиэстеровый купол с розовыми, белыми и жёлтыми цветами на нём.

Игорь оказался совсем рядом с Риммой. Сквозь болоньевую куртку и шерстяной свитер он ощущал её хрупкое тело, от волос пахло ванилью.

«Сейчас или никогда! — подумал Игорь, набрал побольше воздуха и почти на одном дыхании проговорил, — Римма, я давно хотел тебе сказать, может быть, сегодня это и неуместно, но мне просто необходимо сказать это тебе, чтобы ты знала. В общем, я… Я люблю тебя! Выходи за меня замуж!»

Никогда и никому Игорь не говорил ещё подобных слов. Они прозвучали странно и необычно для его собственного слуха, как будто их произнёс кто-то другой и не его, а каким-то чужим незнакомым голосом. Слова, казалось, повисли в воздухе, а вокруг них образовалась космическая тишина, нарушаемая только плеском волн да постукиванием дождя по зонту.

Сначала Игорю стало легче, как камень с души свалился — невысказанная любовь уже давно мучила его. Но сказав, наконец, заветные слова, буквально через минуту он уже пожалел об этом. Раньше у него оставалась надежда, а теперь эта надежда рушилась прямо на глазах. Он ожидал любой реакции от своей любимой, но только не молчания. Как назло, дождь перестал, и Римма одним щелчком сложила зонт. Её тело, только что тесно прижатое к нему, отдалилось. Она подошла к парапету и стала смотреть на Волгу. Осенний ветер развевал её тонкие белокурые волосы. Она заговорила, глядя не на него, а на Волгу, и каждое слово звучало для него приговором.

Она говорила о том, что очень хорошо к нему относится, но что она не может ответить на его любовь, а уж тем более выйти за него замуж, потому что любит другого.

— Давай сделаем вид, что ты ничего не говорил, — предложила она, — мне правда очень хорошо с тобой, и я не хочу, чтобы ты исчез из моей жизни. Я привыкла видеть в тебе друга, верного и надёжного. Разве мы не можем остаться просто друзьями?

У Игоря горько сжималось сердце, ему хотелось плакать, но потерять Римму, пусть даже в качестве друга, было выше его сил. «Ничего, — думал он, — может быть, она со временем оценит мою любовь. Да и неизвестно, как этот другой поведёт себя! Кто же этот другой? Уж не Павел ли? Но если бы между ними что-то было, Павел давно бы мне всё рассказал. Тем более у Павла есть Маша. Наверное, Римма ничего не знает о Маше. Так что не всё ещё потеряно — держись, парень!»

Природный оптимизм и чувство юмора позволили ему с честью выйти из непростой ситуации. Он рассмеялся и по-дружески взял Римму за руку.

— Хорошо, — сказал он, — забудем всё, что я сейчас наговорил! Мы по-прежнему друзья, и как друг я по-прежнему имею право на место под твоим зонтом, тем более, что дождь снова начинается!

Римма облегчённо засмеялась в ответ, раскрыла зонт, и они, касаясь друг друга плечами, пошли в сторону лестницы.

Глава 4

В конце октября прошло отчётно-перевыборное комсомольское собрание, на котором Павла не включили в состав комитета комсомола. Весь истфак это сразу заметил, как заметили и фразу в отчётном докладе Рогова об «отдельных комсомольцах, которые пытаются подменить руководящую роль партии подозрительными и вредными инициативами». При этом Игоря в новом составе комитета комсомола сохранили.

Павел на комсомольское собрание не пришёл. В последнее время он практически перестал общаться с Игорем, а Ната отдалилась от Риммы. Их легендарная четвёрка перестала существовать. Римма попыталась вызвать Павла на откровенный разговор, но тот избегал её.

Он сблизился с новой компанией — компанией студклуба. Это была своеобразная конкурирующая фирма для группы, возникшей вокруг комитета комсомола. Обе группировки относились друг к другу внешне почтительно, но на самом деле иронично и с пренебрежением. Студклубовцы называли комитетчиков «политиками», а «политики», в свою очередь, окрестили студклубовцев «артистами».

«Артисты» не обладали такой властью и влиянием на институтские дела как «политики», но зато в их полном распоряжении был актовый зал с прекрасной сценой, музыкальные инструменты, звуковое и осветительное оборудование, костюмы и много чего ещё, что было необходимо для организации конкурсов первокурсников, студенческих вёсен, агитбригад, театральных капустников и молодёжных вечеров.

Студклубовская команда была своеобразной институтской оппозицией. Парткому и комитету комсомола стоило огромного труда постоянно следить, как бы в капустник не попала скрытая сатира на советское общество, как бы со сцены не зазвучали песни Галича или «Банька» Высоцкого, как бы на танцевальном вечере не включили записи «Чингисхана». И всё-таки нет-нет, да что-нибудь проскальзывало! За «политическую близорукость» обком мылил шею институтскому парткому, партком — комитету комсомола, а комитет комсомола — директору студклуба — весёлому актёру-неудачнику Яше, который в ответ только беспомощно улыбался и разводил руками, мол, что возьмёшь с этих студентов!

«Артисты» жили весело и беззаботно, не очень напрягались учёбой, объясняя свои прогулы срочными репетициями и внеплановыми концертами, это не давало им никаких преференций во время сессии, но, во всяком случае, останавливало деканаты от дисциплинарных мер.

Студенты шептались между собой, что у «артистов» царит непрерывное веселье, сопровождаемое алкогольными возлияниями и достаточно вольными отношениями между полами. Неизвестно, сколько в этих словах было правды, а сколько зависти со стороны непосвящённых. Ведь проникнуть в среду «артистов» было ой как не просто — для этого надо было обладать какими-нибудь очевидными и признанными художественными талантами. Неудачники, стремившиеся проникнуть в эту среду, но оставшиеся за бортом, в основном, и распространяли эти сплетни.

Павла «артисты» охотно приняли в свои ряды за его хороший голос и умение играть на гитаре. В студклубе вовсю готовилась агитбригада для поездки по сёлам области на зимних каникулах, и Павел сходу вписался в подготовку концертной программы. Мало того, что он хорошо исполнял песни Визбора, Городницкого, Ланцберга, он ещё и сам писал неплохие тексты и сочинял нехитрую музыку — получалось очень душевно и почти профессионально.

К студклубовской команде прибилась и Ната. У неё вдруг обнаружился талант общения с публикой, а «артисты» искали как раз хорошего конферансье. Ната совсем не боялась сцены, остроумно шутила, талантливо читала юмористические стихи, публика всегда радостно воспринимала её выступления между номерами, активно хлопала, смеялась.

Римма с завистью наблюдала, как Павел и Ната репетируют на сцене, или курят на лестнице за актовым залом, или вместе опаздывают на лекцию, задержавшись в студклубе. Она несколько раз пыталась подойти к Нате на правах подруги, но Ната смотрела на неё холодно и отчуждённо, как будто они не были близки последние четыре года. Общих тем для разговора у них, как назло, не оказывалось. Вскоре подходили какие-то другие ребята и девчонки, начинали что-то активно обсуждать с Натой и Павлом, и Римма невольно чувствовала себя чужой в этой компании — она с грустью отходила в сторону. Как на зло, артистическими талантами Бог её не одарил.

Их дружная компания распалась на две половинки. В одной оказались Павел с Натой, а в другой она с Игорем. Чего бы она только не отдала, чтобы поменяться с Натой местами, но это были только мечты, а жизнь текла своим чередом.

Ни на первом, ни на втором курсе Павел не заводил романы с девушками, потому что у него уже была девушка. Ещё со школы. Её звали Мария, Маша. Когда Маша появилась в их школе в начале девятого класса, он как будто бы вырвался из сомнамбулического полусна, в котором пребывал до этого, и вошёл в мир, наполненный красками, цветами, голосами птиц, шумом листвы. Он как будто впервые увидел небо, и Волгу, и теплоходы на ней, и сирень в пришкольном скверике, куда они с мальчишками бегали курить на переменах.

Он узнал, что может писать стихи, смотреть на звёзды, лазить на крыши и совершать много других романтических глупостей. Да чего только не узнал и не открыл он в себе! Ему начали сниться вещие сны, которые с чудовищной регулярностью сбывались. Пьяные стали исповедоваться ему на улицах.

Сблизиться с Машей Павлу помог Игорь. Оказалось, что он знаком с Машей давно, ещё когда она училась в другой школе. Их родители дружили, и Игорь даже бывал у неё дома. Воспользовавшись старым знакомством, Игорь быстро ввёл Машу в их школьную компанию, объединявшую ребят и девчонок из трёх параллельных классов. Компания была дружная и весёлая: вместе ходили на каток, на дискотеки, встречались по квартирам, когда родителей не было дома. Маша хорошо относилась к Игорю и вскоре распространила это отношение и на Павла. Они часто стали встречаться втроём, а когда Павел посвятил Игоря в свои чувства к Маше, друг великодушно отошёл в сторону и, тяжело вздохнув, отказывался от соблазнительных предложений Маши пойти весте в кино или в кафе-мороженое, чтобы Павел мог побыть с Машей наедине.

Переломным в их отношениях стало лето между девятым и десятым классом.

Тогда они поехали отдыхать все втроём — Маша, Игорь и Павел — на дачу к Машинам родителям. Рядом с деревней, где находилась дача, был лесной пруд, а надо сказать, отношения Павла с водой складывались непросто.

Если честно, вода вселяла в него мистический ужас.

Точнее не сама вода, а её глубина.

Почему-то ему всегда нужно было ощущать твёрдое дно под ногами. Если дна по какой-то причине не оказывалось, Павла охватывала паника, и он ничего не мог с этим поделать.

Из-за этой фобии, доставшейся ему в наследство от отца, Павел всегда чувствовал себя каким-то ущербным и жутко хотел научиться плавать. Чтобы научиться плавать, нужно залезть в воду. Чтобы залезть в воду, нужно перестать её бояться. Но перестать её бояться он не мог, не научившись плавать. Замкнутый круг!

В их школе был бассейн. На первом занятии по плаванию Павлик спустился в воду по лесенке и уцепился за бортик. Все подготовительные упражнения делал очень старательно. Когда учитель физкультуры Владимир Семёнович раздал брикетики пенопласта, невесомые на воздухе и совершенно не тонущие в воде, он ухватился за этот брикетик, и когда почувствовал, что пенопласт держит его на воде — успокоился. Несколько занятий прошли успешно.

Но вот настало время отцепиться от бортика и сделать упражнение в воде без пенопласта. Павлик попытался — и тут же почувствовал, как неодолимая сила тянет его ко дну. Он запаниковал, лихорадочно забился в конвульсиях и каким-то чудом ухватился обеими руками за бортик. Больше отпускать его он не рисковал. Владимир Семёнович спустился к нему в бассейн и попытался уговорить разжать руки. Павлик уважал Владимира Семёновича, к тому же ему было стыдно, что дети вокруг смеются, но он ничем не мог помочь своему учителю — оторваться от бортика было выше его сил.

Это повторялось на каждом уроке. Он мог плавать с пенопластом и только. Любые попытки оторвать его от поплавка приводили лишь к тому, что он начинал тонуть и смешно барахтаться в воде на потеху одноклассников. Поплыть без пенопласта он так и не смог. Уроки плавания превратились в мучение для него и в развлечение для всего класса.

Став постарше, Павел решил во что бы то ни стало избавиться от водобоязни и поставил перед собой задачу научиться этому мудрёному искусству. Он записался в городской бассейн и, преодолевая страх, стал методично туда ходить.

С горем пополам он освоил технику одного плавательного стиля — кроля. Он плыл от одного бортика бассейна до другого — пятьдесят метров, технично загребая руками и ногами, делая вдох из под правой руки и выдыхая в воду. Проплыв дистанцию, он хватался за бортик, вставал на кафельный выступ бассейна, идущий по всему периметру на глубине человеческого роста, разворачивался, собирался с силами — и снова плыл полсотни метров, теперь уже в противоположном направлении. К концу обучения он мог за тренировку проплыть до километра, то есть десять раз туда и десять — обратно.

Самое смешное, что страх воды при этом так и не прошёл. Он плыл, стараясь не думать о глубине, потому что, как только начинал о ней думать, его охватывала паника и он делал массу судорожных и опасных телодвижений, забыв о старательно выученной технике. В таких случаях он хватался за пенопластовые поплавки плавательной дорожки, восстанавливал дыхание, снова убеждал себя не думать о глубине и кое-как доплывал до бортика.

Уроки плавания перестали быть для Павла мучением. В двадцатипятиметровом школьном бассейне он чувствовал себя вполне комфортно. Он мог теперь ходить с ребятами и девчонками на Волгу, правда от длительных и дальних заплывов всегда под каким-нибудь предлогом отказывался.

И вот в один из погожих летних деньков на даче Игорь, Павел и Маша, болтая и смеясь, добрели до лесного пруда, и Игорь предложил переплыть этот пруд.

Пруд был небольшой, окружённый со всех сторон янтарными корабельными соснами, до противоположного берега — метров триста, не больше. Павел никогда не плавал такое расстояние без передышки. Но так хотелось выглядеть героем в глазах любимой девочки! И они поплыли.

Первые сто метров он плыл красиво и технично, но чем дальше плыл, тем лучше понимал, что совершил ужасную и теперь уже непоправимую ошибку: он мог держаться на воде при одном условии — непрерывно работая руками и ногами в технике кроля, вдыхать, поворачивая голову направо, и выдыхать в воду. Он не мог ни остановиться, ни полежать на воде, ни перевернуться на спину — во всех этих случаях он начинал тонуть, а силы-то он и не рассчитал: пруд оказался больше, чем он его оценил вначале. Павел плыл уже целую вечность, но пруд всё не кончался, берег не приближался, а силы были на исходе.

Игорь почувствовал что-то неладное. Он подплыл к другу и спросил:

— Что-то ты как-то неуверенно гребёшь?

— Игорь, я тону, — ответил Павел, судорожно хватая воздух из последних сил.

— Ты главное не дёргайся и не паникуй, — спокойно сказал Игорь, — плыви как плыл, а я буду тебя сзади подталкивать.

С Игоревыми толчками плыть стало значительно легче, и Павел кое как дотянул до отмели. Берег, казавшийся таким далёким, приблизился как-то вдруг. Вот и песчаное дно. Тело бьёт крупная неуёмная дрожь.

— Игорь, если бы не ты, я бы не доплыл! — пролепетал Павел, еле ворочая языком.

Игорь только отмахнулся:

— Да ладно ты! Там плыть оставалось-то метров двадцать!

Маша, остававшаяся на берегу, встретила друзей как героев, особенно Павла, когда узнала, что он толком не умеет плавать, а всё-таки поплыл — ради неё!

Симпатия между Палом и Машей переросла этим летом в чувство первой любви. Их близость была особенной: это была даже не близость, а полная прозрачность друг для друга. В ней не было ничего плотского, телесного, кроме редких и неумелых ещё поцелуев, но при этом присутствовало потрясающее и неповторимое чувство слитности, которое в старину называли «родством душ».

После школы Маша уехала учиться в Ленинград, писала ему оттуда письма, чистые и наивные в своей незамутнённой девичьей любви. Павел с нетерпением ждал каждого письма. Получив, по многу раз перечитывал странички, исписанные круглым ровным почерком, а вечером писал обстоятельный ответ, иногда засиживаясь до двух-трёх ночи.

В переписке они мечтали о встрече летом, но сразу после летней сессии Павел уехал на пионерскую практику, а потом улетел со стройотрядом в Новый Уренгой. Встреча произошла в единственный день между практикой и стройотрядом и потому получилась скомканной, от неё осталось чувство неудовлетворённости. Главной темой писем нового учебного года стала встреча следующим летом, которую решили провести в Ленинграде.

После второго курса перед археологической экспедицией Павел на целую неделю приехал в Питер.

Прилетев в Ленинград рано утром, он тут же поехал на тридцатом автобусе в центр и занял позицию у дома на Грибоедовском канале, где Маша поселилась у тётки. Павел знал, что в этот день у неё последний экзамен, и она вот-вот должна отправиться в институт. Набережная была на удивление пустой, и Маша заметила его издалека. Он был в светло-сером костюме и чёрной водолазке. Павел тоже хорошо разглядел любимую, она надела в этот день синее джинсовое платье с холщовой сумкой, перекинутой через плечо. Они бросились друг другу навстречу, с разгона обнялись и закружились посреди мостовой.

Неделя в Питере пролетела как сладкий сон. Они были и в Эрмитаже, и Русском музее, поездили по пригородам, пили кофе в питерских кофейнях, много разговаривали, целовались, но и на этот раз их отношения не зашли дальше платонических.

Воспоминания о питерской встрече продолжали будоражить воображение, бурный эпистолярный роман с Машей был в самом разгаре, поэтому общение с Натой казалось Павлу чисто дружеским.

Молодость постоянно расставляет людям ловушки. Когда кровь кипит, а гормоны кружат голову, очень трудно отделить то, что кажется, от того, что происходит на самом деле.

А на самом деле день ото дня Павел и Ната становились всё ближе. После репетиций и концертов он часто провожал её домой. Они шли пешком от института до её дома сначала по ворохам опадающих листьев, потом по первой ноябрьской пороше и, наконец, по тропинкам, расчищенным дворниками в снежных завалах. Снег искрился в свете уличных фонарей, напоминая огни городов, как они видятся из окна самолёта. Ната надела белую мохнатую шубу и в этом наряде была похожа на белого медведя. Она была смешной и трогательной в этой своей медвежьей шубе. Во время ежедневных прогулок они много разговаривали. Павел рассказал Нате о Маше, а Ната рассказала ему о своём парне, который служит в армии.

— Давай будем беречь друг друга для своих любимых, — предложила Ната.

— Давай! — радостно согласился Павел.

Молодость легко даёт обещания и так же легко их нарушает. Если бы мы выполнили все обещания, данные самим себе и другим людям в пору нашей молодости, наверное, наша жизнь сложилась бы совсем по-другому. Но молодость — клятвопреступница, и мало какие клятвы и обещания были нами действительно выполнены. Так случилось и с нашими героями.

Как-то раз под Новый год они оказались недалеко от дома Наташиной бабушки. Взглянув на дом, Павел сразу вспомнил грустную историю их дискуссионного клуба, и, глубоко вздохнув, сказал:

— Надо же, всего два месяца прошло, а кажется, что лет сто — не меньше!

— Давай, зайдём, — предложила Ната.

— А как же бабушка?

— Она всё ещё болеет, — ответила Ната, направляясь к подъезду.

Они вошли в квартиру. Всё здесь — и зелёный абажур люстры, и большой круглый стол в середине, и пианино в углу — напоминало о триумфе и последовавшей за ним катастрофе, но молодость быстро заживляет раны. Сейчас Павел смотрел на место их первого и единственного заседания, как смотрит ветеран на поле боя, где он пережил и восторг атаки, и страх смерти, и боль тяжёлого ранения, но ему всё равно приятно вспомнить своих друзей, медсестру, в которую он был влюблён, да и просто то, что всё это произошло в его жизни.

— А помнишь, а помнишь, — стали перебирать они общие воспоминания и сами не заметили как оказались совсем близко друг к другу, потом их глаза встретились, и в глубине глаз девушки Павел увидел какой-то скрытый призыв, смысла которого он ещё не мог до конца понять.

Здесь уместно сказать, что, несмотря на свои двадцать лет, Павел всё ещё оставался девственником. И это было несколько странно, поскольку, вопреки строгой советской морали, молодёжные нравы в восьмидесятые годы прошлого столетия не отличались излишним пуританизмом.

В Советском Союзе мало говорили о сексе. Можно сказать, вообще не говорили, если иметь в виду официальное искусство, образование, газеты и телевизор. Краткий курс полового ликбеза проводился только для подавших заявление в ЗАГС, но и этот суррогат сексуального просвещения часто игнорировался излишне скромными молодожёнами. Родители, впитавшие в себя общий дух пуританской морали, тоже не особо откровенничали с детьми.

Молодые люди оказывались в очень сложном положении, когда пробуждающееся половое чувство искало выхода, но не могло найти из-за недостатка информации. Пробел в знаниях заполняло общение со сверстниками и старшими товарищами — половое просвещение стало своеобразной разновидностью молодёжного фольклора, в котором ценные для жизни сведения передавались, как когда-то народные сказки, из уст в уста. Ходили в молодёжной среде и письменные источники вроде американских затёртых до дыр «Плэйбоев» или перепечатанной на машинке «Кама-сутры» со старательно переведёнными чёрной тушью изображениями сексуальных поз.

Но беда в том, что повышенный интерес к вопросам пола казался Павлу чем-то зазорным. Он бежал от слишком откровенных разговоров на сексуальную тему, отказывался от засаленных листков самиздатовской «Кама-сутры», ему были ближе советы Максима Горького и Николая Островского не поддаваться зову плоти, а бороться с ним изнуряющими физическими нагрузками. Следуя советам классиков, Павел активно занимался спортом: бегал кроссы, гонял на велосипеде, плавал в бассейне, играл в баскетбол; в стройотряд он записался тоже во многом для того, чтобы летом не поддаваться расслабляющей праздности.

Но, если честно, повышенные физические нагрузки помогали мало. Во сне случались ночные поллюции. Иногда сексуальное напряжение возрастало до такой степени, что приходилось мастурбировать, за что он потом долго себя ругал, считая онанизм стыдным и недостойным комсомольца занятием, и тем не менее, снова и снова прибегал к нему, потому что в борьбе духа и физиологии в большинстве случаев побеждает физиология, если, конечно, не иметь в виду великих аскетов и святых.

Так Павел мучился со своей проблемой, а вокруг ходили девушки, многие из которых готовы были принять участие в её решении. Павел отлично это понимал, но вместо того, чтобы попытаться сблизиться хотя бы с одной из этих девушек, он избегал их.

Все девушки в его сознании разделились на две большие группы: в одну попали прекрасные и недоступные, достойные лишь платонической любви (к их числу, безусловно, принадлежала и Маша), а в другую — весёлые и открытые, дразнящие своей возможной доступностью, но именно поэтому отвергаемые Павлом.

А половое напряжение всё настоятельнее требовало выхода, и сейчас, стоя лицом к лицу с Натой, он читал в её глазах тот страстный призыв, который давал надежду на невозможное счастье. Но что делать дальше? Ему было это неизвестно, он чувствовал только, как напрягся и вздыбился его член, упёршись в плотную ткань брюк.

Ната приблизила лицо к его лицу и нежно охватила его губы своими, он почувствовал её язык у себя во рту, и это было такое острое и мучительное наслаждение, от которого он, как ему показалось, улетел в какие-то иные миры. Она взяла его за руку и повела за собой в тот коридор, который оставался для него до последней минуты неизведанной территорией.

Коридор оказался узким и тёмным. Из него куда-то вели две двери. Ната толкнула одну из дверей, и они очутились в маленькой тёмной комнате с высоким окном и большой деревянной кроватью посередине. За окном светил уличный фонарь, освещая комнату тусклым золотистым светом. В свете фонаря кружились большие белые снежинки, похожие на медлительных сонных мотыльков.

Световое пятно от уличного фонаря, расчерченное теневыми линиями от оконной рамы, лежало посередине кровати, а остальные части ложа, как и углы комнаты, терялись в густом сумраке. Лицо Наты и её большие распахнутые глаза светились в полумраке. Она сбросила вязаный кардиган, стянула через голову сначала блузку, а затем и шерстяную юбку, сняла полушерстяные колготки и осталась перед Павлом только в белых узких трусиках и бюстгальтере. Павел был ослеплён мерцанием её юного здорового тела. Ему казалось, что его член вырос до таких размеров, что стал больше его самого, он требовательно рвался на волю из стесняющих его одежд, и Павел стал лихорадочно срывать с себя всё, путаясь в пуговицах, пряжках и молниях.

Ната легла на покрывало кровати, и Павел увидел её всю в свете уличного фонаря. Как описать восторг, который испытал он, впервые увидев обнажённое женское тело? Ему захотелось скорее накрыть это тело своим, войти в него, раствориться в нём, но до последней секунды его продолжал мучить вопрос, куда, собственно, пристроить такой огромный и твёрдый член — и тут ноги Наты распахнулись, член сам собой вошёл во что-то влажное, мягкое, нежное и вскоре извергся с силой вулкана Кракатау, пронзив каждую клеточку сладкой и мучительной судорогой.

Глава 5

С тех пор бабушкина квартира стала местом их тайных свиданий.

В день, когда нужно было поливать цветы, Ната и Павел отправлялись туда после занятий. Ехали в одном трамвае, но в разных вагонах. Шли до дома порознь. Ната первая заходила в квартиру, он минуты через две-три. Эту конспирацию они придумали, чтобы соседи ничего не заподозрили и не поведали об их встречах родителям Наты. К счастью, была зима, и любопытные старушки не дежурили на лавочке у подъезда. Чаще всего в это дневное время подъезд был пуст, а если кто-то из соседей попадался Павлу навстречу, он демонстративно проходил мимо конспиративной квартиры, поднимался на пол этажа выше, дожидался пока внизу хлопнет подъездная дверь, а затем быстро возвращался на второй этаж и проскальзывал в их убежище.

Остальное время они тоже были вместе — на занятиях, на репетициях, на концертах, в кино, на дискотеке — но там вокруг них всегда были люди, и только здесь они безраздельно принадлежали друг другу и очень ценили эти волшебные часы близости.

На зимних каникулах они ездили с агитбригадой по сёлам области. Павел пел и играл на гитаре, Ната читала стихи и юморески, заполняя время между номерами. После концертов обычно устраивались застолья, где Павел снова играл, но пели уже все вместе, да и гитарист он был не единственный, и баян в их агитбригаде тоже имелся. Застолья проходили шумно и весело, но Павел и Ната не особенно веселились, потому что оба мечтали скорее вернуться в свою тайную квартирку, где они могли бы побыть вдвоём.

Однако пока они ездили на своём маленьком ПАЗике по ухабистым замёрзшим дорогам, ночевали в холодных клубах или в районных гостиницах с ржавой раковиной в номере и тараканами по углам, бабушке стало лучше, и она перебралась обратно к себе. Ната радовалась за здоровье бабушки и в то же время расстраивалась, что встречаться стало негде. К Павлу домой она почему-то категорически не хотела идти, а у неё дома был младший брат, который приходил со школы гораздо раньше, чем она из института.

После занятий или репетиций они долго бродили по заснеженному городу, заходили в подъезды, обнимались и целовались там до умопомрачения, но неудовлетворённое желание от этого только больше разгоралось.

Ещё одно мучило влюблённых — их незаконченные отношения с прежними возлюбленными. И Павел, и Ната продолжали любовную переписку, но их письма неизбежно становились всё сдержаннее, всё холоднее. Бывшие почувствовали перемену, и в их ответных посланиях зазвучали тревога, страх, подозрения.

Павел с Натой часто обсуждали эту ситуацию. Им было стыдно за своё предательство, но любовь в их глазах оправдывала всё.