Бесплатный фрагмент - Полузащитники Отечества

Первая неудача в моей жизни

Нет, вначале-то всё шло почти неплохо. Целых девять месяцев я спокойно плескался в животе у матери и ни о чём не подозревал.

Но тут вдруг началось.

Сначала какая-то встряска. Дальше вообще что-то невообразимое (а воображение у меня тогда, действительно, было плохо развито). И затем я почувствовал, что мир вокруг меня изменился. И изменился, надо заметить, не в лучшую сторону.

А потом я ощутил лёгкий удар пониже спины — первый удар судьбы в моей жизни. И было это так неожиданно и так унизительно, что я непременно заревел.

Так вот всё и началось. Как сейчас помню.

Но жизнь подложила мне ещё одну свинью. Мало того, что я родился, так меня ещё угораздило родиться мальчиком. Ну и что тут такого, спрашиваете? Вам непонятно! Вот смотрите.

Говорят, каждый человек — должник от рождения и всю свою жизнь этот долг возвращает. К примеру, мужчине полагается построить дом, посадить дерево и воспроизвести свой дубликат. Ну а женщина вроде как поддерживает тыловое обеспечение в этих его благородных начинаниях. Ну и не только тыловое.

Но это всё так, общественное мнение, сформированное в ходе тысячелетий исторического процесса. Фигня, в общем. Ведь в придачу к этому сам человек тоже начинает для себя выдумывать жизненные цели. Захватить мир, там, или создать произведение искусства. А может — просто, прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно… Короче, вы поняли.

И всё же эти перечни действий носят скорее рекомендательный характер. Во всяком случае, если я не посажу дерево, меня вряд ли расстреляют. Но помимо этого есть и ещё один невыплаченный долг, причём выплачивают его, как правило, только мужчины.

Считается, что нашему государству наплевать на простых граждан. Вообще, страшно далеки от народа все эти публичные деятели. Но вы заблуждаетесь, друзья! В жизни каждой особи мужского пола наступает момент, когда родина даёт понять: она о тебе не забыла! Ты нужен ей!

Так вот, родившись мальчиком, я автоматически взял на себя дополнительные долговые обязательства. Кредитором выступала Российская Федерация. Тогда, правда, её ещё не существовало. Но это не являлось проблемой. Был бы должник, а уж кому отдать долг — найдётся.

Осколок социализма

Даже издалека районный военный комиссариат производит угнетающее впечатление. Особенно угнетающе он действует на подростка семнадцати лет без уверенности в завтрашнем дне.

Вообще, трудно поверить, что в двадцать первом веке ещё существуют такие вот типично советские конторы — с единообразными табличками красного цвета, огромными картотеками и архивными стопками, а также усатыми дядьками, увлечёнными охотой на потенциальных срочников. Не хватало только портретов вождей на стенах и обращения «товарищ» — впрочем, и с этим потом довелось столкнуться. В остальном — полная иллюзия того, что ты оказался году так в 1972-м.

Если государство выступает в качестве банка-кредитора, то военкомат — не что иное, как коллекторное агентство, работающее над поиском должников. А родина, как выяснилось, долгов не прощает. Как-то раз я, придя домой, решил заглянуть в почтовый ящик. А там уже лежит письмо с пометкой «воинская корреспонденция». Я обрадовался — письмо прислал мой друг, служивший в ту пору в Оленегорске в морской пехоте. Однако радость была недолгой — под письмом обнаружилась ещё одна бумажка. Она радостно приглашала составить компанию моему другу — вернее, сменить его на боевом посту. А для этого — явиться в понедельник по указанному адресу.

Через два дня медкомиссия признала меня полностью годным, а алкоголического вида мужик вручил вторую повестку с указанием даты контрольной явки. Настроение было испорчено — и надолго.

День X

Мосты были сожжены. Я уволился с работы, попрощался с друзьями, взял для писем адреса знакомых девушек и собрал вещи. В намеченный день я прибыл к воротам военкомата для отправки к месту прохождения службы.

Военный комиссариат в тот момент, казалось, был самым густонаселённым местом в городе. Его окружали толпы подвыпивших пареньков, орущих прощальные лозунги. Рядом бродили смазливые девочки с заплаканными мордочками и лепетали нечто аналогичное. А в сторонке стояли гордые отцы и матери с тревогой на лицах. Они, в сущности, повторяли сказанное молодёжью, только более осмысленным и литературным языком. И неожиданно в этой толпе иногда обнаруживались сами новобранцы. Их несложно было узнать по полному безразличию к происходящему. Весь их вид выражал спокойную обречённость перед лицом неизбежности.

В каждом военкомате есть свой усатый дядька. Где-то это сам военком, где-то председатель медкомиссии, ну а в нашем РВК дядька был ближе всех к народу. Должность его осталась для меня загадкой, но я полагаю, что её название так и звучало — «усатый дядька». Потому что в военкомате он был всем — и делопроизводителем, и справочным бюро, и психологом, и замполитом, и юрисконсультом — словом, он был лицом военкомата. Поэтому, когда этот усатый фронтмен вышел из дверей здания к публике, я думал, что грянут аплодисменты.

Аплодисментов не последовало — всё же он был по другую сторону баррикад, — но народ встрепенулся. А дядька тем временем, купаясь в лучах славы, принялся выкрикивать фамилии призывников.

Через пару минут будущие солдаты выстроились в две шеренги перед воротами военкомата. Усатый фронтмен прошёлся вдоль строя, оглядел бойцов, прокашлялся и начал речь.

— Финляндия, — изрёк он.

Все переглянулись.

— Так вот: Финляндия, — пояснил он.

Все вновь переглянулись.

— Вы все здесь собрались для того, чтобы Россия была сильной! — внезапно переключился оратор.

На этот раз никто не стал переглядываться.

— А какая-то Финляндия вытирает о нас ноги! Вы ведь смотрите новости, знаете про это дело?

Тут до меня стало доходить. В ту пору внимание прессы было приковано к одному не очень приятному инциденту — бытовому, но пахнущему международным скандалом. Одна наша соотечественница вышла замуж за гражданина Финляндии, переехала к нему, затем к ней присоединилась и её престарелая мать. По причине отсутствия у неё финского гражданства власти горели желанием депортировать мать обратно в немытую Россию. А она тем временем болела за финский счёт, и переезд мог повлечь летальный исход. Словом, конфликт закона и гуманности.

Дядька склонен был решать проблемы по-военному.

— У нас современная техника, ядерный щит, а какая-то там Финляндия, которая и размером-то с нашу область, нас ни во что не ставит! Надо просто вывести танки на границы, оружием ядерным пригрозить, и тут же все с нами считаться будут!

Да, как женщина делает причёску, салат и скандал, так военный может развязать войну, мелькнуло у меня в голове.

— Служите достойно, мальчики, — переключился тем временем оратор, — и тогда никакие враги нам не будут страшны!

Тем временем к военкомату подкатило два автобуса, и мы начали загрузку. А вскоре уже неслись в направлении набережной реки Фонтанки, в областной военный комиссариат.

Хабиби и порнография

Он был первым солдатом нашей части, с которым я познакомился. И его сложно было не заметить. Рядовой Насиф Хабиби, прямо скажем, выделялся из толпы. И внешностью, и произношением, и фамилией, и манерой поведения. Чтобы понять, что он говорит, требовалась немалая тренировка. Притом, что он, кажется, понимал всех прекрасно. Тренировка была необходима и чтобы привыкнуть к его поведению. Общался он со всеми так, словно они его лучшие друзья. Он мог без спроса съесть всю твою еду, но при этом и сам готов был поделиться последней рубашкой. В областном военкомате Хабиби сразу же со всеми сдружился и получил закономерное прозвище «русский».

Поскольку нас было много, а спальных мест — мало, спать решили по полночи, как дневальные. Нам выпало ложиться вторыми. А ожидание сна нам позволили провести в кинозале, где поставили какой-то непонятный фильм с простуженным переводом. Вскоре все заскучали. Некоторые подошли к видеотеке и стали рыться в записях. Хабиби, конечно, не мог остаться в стороне. Остальная публика принялась делать заказы.

— Врубай порнуху, Хабиби! — выкрикнуло несколько голосов.

Хабиби хитро улыбнулся и достал чёрную кассету без надписей. Минутой позже мы уже имели удовольствие наблюдать, как на экране имеет удовольствие какая-то милая девушка, по странному совпадению оставшаяся без одежды. В толпе раздались радостные выкрики, а авторитет Хабиби резко подскочил.

В зал заглянул усатый дядька. Его лицо стало суровым. Но секундой позже расплылось в улыбке.

— Хабиби, ты поставил? — спросил он.

Хабиби ещё раз улыбнулся.

Обитель зла

Ожидание отправки продолжилось и на следующий день. Наконец под вечер в часть прибыл какой-то старлей и стал выкрикивать фамилии. Моя фамилия прозвучала сразу после фамилии Хабиби, и мы послушно выстроились перед старшим лейтенантом. Далее последовала прощальная прогулка по Фонтанке, Гороховой и Садовой, и мы нырнули в метро. А через полчаса жёлтая «Газель» уже везла нас по направлению к части.

— Тьи будьешь са мной дьружить? — спрашивал меня в пути Хабиби.

— Конечно, — дружелюбно отзывался я.

— А тьи помньишь, как минья завут? — хитро осведомлялся он.

— Мм… Не-а, — честно признавался я.

— Минья завут Насиф! — гордо заявлял Хабиби. — Это мой друг! — говорил он остальным парням, а заодно и всему автобусу, показывая на меня пальцем. Я не возражал.

Вскоре выяснилось, что Хабиби обитает в пяти минутах ходьбы от части и в школьные годы играл в футбол на её территории. Поэтому, прибыв в часть, он принялся здороваться за руку с нарядом по КПП, словно это его старые знакомые. Отслуживших полгода срочников уже трудно было чем-то удивить, поэтому они невозмутимо отвечали на приветствия и продолжали скучать дальше в ожидании дембеля.

Мы с видом победителей пошли по центральной аллее части. Старлей притормозил по ходу движения и начал беседовать с каким-то кэпом. А мы по инерции продолжали путь, как вдруг откуда-то слева раздалось:

— Э, куда прёте, олени!

Мы стали осматриваться по сторонам. Звук доносился с крыльца казармы.

— Сюда подошли!

Неуверенной походкой мы двинулись к паренькам на крыльце.

— Заходим!

В тот день нас много строили, но это построение было самым неприятным. Нам доступным языком объяснили, что мы собой представляем и чего заслуживаем, затем зачитали наши права и свободы (вернее, уведомили об их отсутствии), после чего начался шмон. Стопка наших вещей возле каптёрки всё росла, чтобы затем скрыться за её дверью. А те редкие предметы, которые не были запрещены, с ускорением летели в нас.

Шмон закончился. Началась служба в Российской Армии. Аминь.

Отбой — 45 секунд

— Рота, подъём!!!

Что-то тут не так, мелькнуло у меня в голове. Но времени на раздумья не было, поскольку на подъём отводилось не более сорока пяти секунд. По прошествии этого времени весь личный состав учебной роты должен был выстроиться в две шеренги на центральном проходе, известном более как «взлётка».

Пока все строились, до меня дошло, что не так. По моим подсчётам, команда «подъём» должна была прозвучать ориентировочно через восемь часов после команды «отбой». И в идеале в эти восемь часов я должен был заснуть. Но мир, увы, не идеален, и заснуть не удалось. Потому что команда прозвучала не через восемь часов, а, в лучшем случае, через восемь минут.

Тем временем сорок пять секунд миновали, и срочники выстроились на взлётке. Но из соседнего спального отделения, известного более как «кубрик», продолжали доноситься суетливые звуки.

— Рота, отбой!!! Вы чё, олени, за сорок пять секунд одеться не можете? Легли все!

Все легли. Прошло полминуты. Тридцать пять секунд. Сорок. Сорок пять.

— Рота, подъём!!!

Это было ожидаемо. Все повскакивали и принялись торопливо одеваться. На этот раз все уложились в положенные сорок пять секунд. Выстроились в две шеренги. Разобрались в строю. Обречённо вздохнули.

— Обнялись!

Все положили руки на плечи соседям.

— Сели! Встали! Сели! Встали! Сели! Встали! Сели! Встали!

Это были слишком длинные команды, поэтому вскоре их заменили более компактными.

— Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два!

Да, сержанты умели считать до двух и, по-видимому, очень гордились этим.

— Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два!

— Чем ещё ночью заниматься? — прокомментировал ситуацию коллега, стоявший слева.

— И действительно, — согласился я.

— Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Встали!

Неужели?

— Упор лёжа принять!

Конечно, нам ведь нужно разнообразие!

— Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два!

Впрочем, разнообразия было не слишком много.

— Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Встали!

Так, что дальше?

— Упор лёжа принять!

Снова?

— Отставить! Упор лёжа принять! Отставить! Упор лёжа принять! Отставить! Упор лёжа принять!

Да что ж они никак не определятся?

— Отставить! Сели!

А это что-то знакомое!

— Делай раз!

Все дружно подпрыгнули и хлопнули руками над головой.

— Делай два!

Все снова подпрыгнули и хлопнули, но уже менее дружно.

— Делай три!

Все подпрыгнули вразнобой.

— Три!

Всё-таки пришлось прыгнуть одновременно.

— Четыре!

Да, сержанты умеют считать не только до двух…

— Пять!

…Прошло пять минут.

— Шестнадцать!

…Ещё пять минут.

— Двадцать один!

…Ещё пять.

— Двадцать четыре!

…Ещё десять.

— Двадцать четыре!

…Ещё пять.

— Двадцать четыре!

…Ещё полжизни.

— Двадцать пять! Встали!

Все с трудом поднялись на ноги и принялись считать погибших.

— Внимание! Слушай команду! Рота, отбой!!!

Все поплелись к кроватям. Прошло сорок пять секунд.

— Вы чё, олени, даже лечь за сорок пять секунд не можете?! Рота, подъём!!! Ничего, мы сделаем из вас солдат! Рота, отбой!!!

На этот раз все действовали проворнее.

— Играем в три скрипа!

Все затихли и не шевелились.

— Раз скрип!

По казарме шёпотом пронеслось несколько матерных слов.

— Два скрип!

Все в ужасе зажмурились.

— Три скрип! Рота, подъём!!!

Сержанты

— Товарищ сержант, а почему у вас погоны рядового?

Бах! Товарищ сержант дал подробный ответ на поставленный вопрос. Ответ был дан в форме добротного удара в душу обнаглевшему солдату. Душа у солдата если и есть (в чём я сильно сомневаюсь), то расположена она где-то в области грудной клетки. Туда-то в основном и направляются превентивные удары сержантского состава — в воспитательных целях, разумеется.

А между тем погоны, в отличие от совести, у сержантов, действительно, чистые. Просто эти тринадцать человек находятся на сержантских должностях, а вот звания им дать как-то не удосужились. Однако чтобы управлять таким вот стадом в триста голов, авторитет надо поддерживать. А как проще всего завоевать авторитет? Разумеется, дать понять воспитуемому, что он, простите, говно на палочке — солдат, то есть, — а перед ним тем временем целый сержантище красуется — и только попробуй ему не подчиниться. И что же — срочники пыхтели, сопели, тихо ненавидели своих мучителей, строили планы жестокой мести на гражданке — и послушно выполняли все указания. Я было попытался поначалу подбить массы на акт массового неподчинения с последующей забастовкой, но не нашёл понимания. Действительно, куда проще заявлять, что «попадись он мне на гражданке, вот тогда бы я его…», чем попробовать что-то сделать здесь и сейчас.

Однако стоит отметить, что сержанты всё же заслуживали уважения. Так, среди них был мастер спорта по плаванию и кандидаты в мастера по гиревому спорту, лёгкой атлетике и вольной борьбе. Некоторые с высшим образованием.

Чувство юмора у парней тоже было отличное. Армейское такое. Чего стоит, например, одна команда «Йогурты!». По этой команде строй дружно басом произносит: «M-м-м… Danone!». Звучит.

Или вот, например: стоит строй, и тут ему с интервалом в одну секунду начинают подаваться команды:

— Равняйсь!

— Отставить!

— Равняйсь!

— Отставить!

— Налево равняйсь!

— Равняйсь!

— Отставить!

— Равняйсь!

— Смирно!

— Отставить!

— Налево равняйсь!

— Смирно!

— Отставить!

Слаженность строя неизменно нарушается на третьей секунде, после чего все вращают башкой в разные стороны. Восстанавливается слаженность только после подачи команды «Вспышка с фронта».

А один из сержантов как-то раз решил, что солдаты-кинологи будут ежедневно платить ему дань. На самом деле они ничего не платили, а он ничего всерьёз не требовал, но на правах прикола это работало. Поэтому когда кинологи в очередной раз пришли в роту со стажировки, он их тормознул:

— Ну-ка, стоять! Как ты мне доложился?

— Товарищ сержант, кинологическая группа в количестве семи человек со стажировки прибыла! — повторил старший.

— Вы знаете, что каждый из вас должен мне полтинник?

— Так точно, товарищ сержант! — заулыбался старший.

— Значит, как ты должен докладываться?

— Товарищ сержант, кинологическая группа в количестве трёхсот пятидесяти рублей со стажировки прибыла.

— Во, правильно! Так всегда и докладывайся.

И с тех пор боевые единицы кинологов при докладе неизменно переводились в денежные единицы.

Командармы

Офицерский состав тоже иногда спускался с Олимпа и являл себя миру.

Был, например, в учебке такой капитан Удобный. Известен он был двумя вещами: крутой фамилией и крутой тачкой. Фамилией он особенно не щеголял. А вот на машине своей любил продефилировать. Причём прямо сквозь строй. Выстроятся срочники на дорожке для построений — и тут вдруг Удобный сигналит. Изящно заруливает на дорожку — и въезжает в ряды Вооружённых Сил. Все уважительно расступаются (оно и понятно, задавит ведь), а кэп паркует своё авто прямиком возле здания казармы. Ещё бы, не переть же сюда пешком от самой стоянки, это ведь целых двадцать метров!

Близок к народу был и старший лейтенант Овечкин. Он был любителем провести телесный осмотр личного состава. Дело в том, что солдаты дружно жаловались на мозоли нижних конечностей. И под этим предлогом отказывались выходить на зарядку. Всё бы ничего, вот только в один прекрасный день из двух взводов — то есть более чем из шестидесяти человек — на зарядку вышло… восемнадцать. И тогда доблестный командир взвода решил лично проверить, чем же болен его личный состав. После отбоя все в одних трусах выстроились в две шеренги. Старший лейтенант, нахмурив брови, двинулся вдоль рядов. На всех солдатах, за исключением самых дисциплинированных, красовались синие следы сержантского воспитания. Однако старлея это не особенно волновало. Мозоли — вот на что было нацелено его внимание. И что же — действительно, нашлись люди, нуждающиеся в медицинской помощи. Таких оказалось… аж три. Их фамилии внесли в книгу записи больных и приказали после завтрака, прихрамывая, маршировать в санчасть. Остальным было велено завтра принять активное участие в утренней физической зарядке. На следующее утро все хромые, кривые, косые и убогие вышли на зарядку и принялись наматывать круги по территории части. Жертв не было.

Но больше всего личный состав любил сам командир учебной роты — великий и ужасный майор Гой. Например, он талантливо проводил воспитательную работу среди молодёжи. Как-то раз по всей части неожиданно объявили общее построение перед зданием батальонов. Ну, все, понятно, построились. Перед развёрнутым строем неспешно вышел майор Гой. Прошёлся вдоль рядов. Прокашлялся. И заявил:

— Значит так! Слушаем все сюда! Наркотики! Это! Плохо! Все меня слышали?

— Так точно!

— Там галёрка слышала?

— Так точно!

Гой удовлетворённо обвёл взглядом строй.

— Беседа проведена.

Ещё Гой любил травить анекдоты и вообще общаться с солдатами. Тоскуя по настоящим военным учениям, он сетовал на окружающий его частный сектор:

— Под Питером плохо. Только выехал на учения — выйдет тебе навстречу какой-нибудь дед с ружьём, которому на кладбище прогулы давно ставят, и говорит своим голосом скрипучим: «Здесь частная собственность, сюда нельзя!» — и вся армия, с танками, с машинами боевыми, разворачивается от этого деда и возвращается обратно в часть. Куда это годится!

А вот капитан Андреев солдат не особенно любил. Он любил бухать. В трезвом состоянии этот офицер производил неплохое впечатление — чёткий голос, хорошая дикция, грамотная речь — выполнять его команды было приятно. Но, выпив, он преображался. Один раз он притащил неизвестно где взятые покрышки. И стал разбрасывать их по части, словно готовился к майдану. Разбросал. Пошёл ещё хряпнул. Потом начал, пошатываясь, бродить по территории, тыкал пальцем в валяющиеся то тут, то там покрышки и пьяным голосом спрашивал:

— Ч-что это т-такое?

— Покрышки, — честно отвечали ему срочники.

— К-кто их тут р-раскидал?

— Не можем знать! — отвечали срочники, на этот раз не совсем честно.

— Уб-брать!

Солдаты прятали покрышки, а кэп продолжал свой обход. Внезапно взгляд его упал на стоящий ещё со времён динозавров фургончик без колёс.

— О! Эт-то что т-такое?

— Фургончик.

— Его т-тут… ик!.. б-быть не д-должно. Уб-брать!

— Товарищ капитан, а куда его убирать?

— Т-туда! — отвечал капитан, неопределённо махнув рукой.

И срочники с обречённым выражением на лицах брались вшестером за этот несчастный фургончик и тащили его к ограде части.

На следующий день новый дежурный по бригаде очень интересовался, почему фургончик для наряда по охране автостоянки находится не на своём месте. И отдавал приказание вернуть фургон туда, где он должен стоять. И вновь шестёрка солдат с обречёнными выражениями на лицах тащила фургончик на прежнее место.

Терминология

Известно, что армейский лексикон состоит из мата чуть более чем полностью. Найти военнослужащего, обходящегося без нецензурной лексики, было делом фантастическим. После нескольких дней пребывания в армейской среде мат воспринимался не как ругательства, а как разговорный язык. Некоторые достигали такого совершенства во владении оным, что могли в речи использовать длинные предложения, составленные только из матерных слов и предлогов. И предложения эти без проблем понимались остальными.

Однако в официальной речи солдата было место и некоторым вполне печатным выражениям. Впрочем, на гражданке они также не употреблялись, а, вернее, являлись аналогами простых гражданских фраз. Замена фраз производилась примерно следующая:

Да Так точно

Нет Никак нет (усиление эффекта)

Не знаю Не могу знать (априори)

Ладно Есть (попрошу мне одолжений не делать)

Есть Принимать пищу (по-научному)

Извините Виноват (вместо извинения — констатация факта)

Можно Разрешите (можно Машку за ляжку)

Слышь, придурок Товарищ сержант

Товарищ солдат Слышь, придурок

В принципе, солдату для общения достаточно этого перечня фраз. Причём не слишком важно, какую конкретно фразу употребить в том или ином случае. Скажем, если тебе задают вопрос из категории «Ты ебанулся, боец?» (а других вопросов солдатам в учебке не задаётся), то совершенно неважно, ответишь ты на него «Так точно», «Никак нет», «Не могу знать» или «Виноват». Уж лучше сразу отвечать «Есть!» — не прогадаешь.

ПХД

Официально эта аббревиатура расшифровывалась как «парко-хозяйственный день». Солдаты давали иную расшифровку, которую смягчённо можно озвучить как «полностью хреновый день». Ну а ассоциировалось ПХД всегда с одним. С пеной.

Пена наводилась пролетарским методом. В идеальных условиях, то есть при наличии всего необходимого инвентаря, для этого требовалось: два ведра, кусок мыла, совок, швабра и тряпка. В реальных же условиях на двенадцать человек приходилось одно ведро, одна сломанная швабра и пара тряпок. Без совка можно было обойтись.

Инвентарь все постоянно норовили друг у друга стырить. Приходилось прятать его под кровати от посторонних глаз. Зато недостатка в уставном мыле армия не испытывала.

Технология наведения ПХД проста.

Полученный в каптёрке или по иным каналам снабжения кусок мыла мелко натирался в ведро подручными средствами (к коим могли относиться ножницы, подстригалки для ногтей, ножи, совки, мыльницы, футляры для зубных щёток и многое другое). Затем полученная мыльная крошка заливалась горячей водой. Если уборочной бригаде посчастливилось иметь под рукой ещё одно ведро, то мыльная вода с большой высоты обрушивалась в него. Затем обратно. И так несколько раз, пока пена из ведра не полезет наружу. Но чаще вода попросту взбалтывалась руками, что давало пену пусть и в меньших количествах, но зато при минимальном расходе инвентаря.

Следующей задачей было раскидать полученную мыльно-воздушную массу по полу. А пока один из уборщиков генерировал и разбрасывал очередные порции заветной пены, второй хватался за швабру со сломанным черенком и принимался что есть силы тереть ею пол.

Тем временем первый, покрыв всю поверхность пола ароматной белой смесью, брался за тряпку. Прыгая с ведром и тряпкой между разбросанными мыльными лужами, он добирался до противоположной стены. Клал тряпку на пол — и начинал тащить её, собирая высыхающую пену и выжимая её в ведро.

Оператор швабры, танцуя, доходил до стены. Тогда, при наличии второго ведра и второй тряпки, он мог проявить разумную инициативу и пройти по вверенной территории влажной тряпкой, смывая остатки пены, не вытертые товарищем. Но обычно эта часть признавалась несущественной и опускалась за ненадобностью.

Ну а в финале концерта весь инвентарь и весь личный состав собирался на взлётке. Каждый солдат вооружался уборочным средством — кто шваброй, кто совком, кто ведром, кто тряпкой — и начиналось коллективное мытьё центрального прохода.

Два оператора вёдер генерировали всё новые порции пены и бросали их под ноги, медленно отступая назад. Их атаковали трое нападающих со швабрами. Этими швабрами пена растиралась по полу. Швабромены неторопливо продвигались, а им на пятки уже наступала великолепная четвёрка счастливых обладателей совков. Совки гнали вперёд нерастёртую пену. А следом за пенным потоком ползли на корточках угрюмые владельцы тряпок. Тряпки стирали с пола остатки пены. Завершали шествие несколько танцоров, наводящих финальную влажную уборку. Впрочем, как уже отмечалось, это происходило не всегда. Ну а во главе колонны, на дистанции между генераторами пены и туалетом, туда-сюда с вёдрами носился курьер, постоянно меняющий воду. Всё стадо погонялось сержантами, а за этим блестяще организованным технологическим процессом наблюдали скучающие дневальные. В такие дни они, фактически, оставались без работы — их обязанности выполнял остальной личный состав. Для дневальных это было торжеством справедливости.

Воскресенье

Воскресенье в учебке, в принципе, не особенно отличалось от прочих дней. Та же многочасовая строевая подготовка перед присягой, те же физические упражнения до полуобморочного состояния и та же тупая приверженность железной армейской дисциплине.

Но всё же это был особенный день. Во-первых, по воскресеньям всё наше стадо вели в клуб, где показывали фильмы с простуженным переводом. Сама по себе возможность посидеть полтора часа в прохладном клубе, когда на улице плюс тридцать, была уже чрезвычайно привлекательна. А случалось, что и фильм оказывался интересным. Хотя мне редко удавалось его посмотреть, поскольку стоило мне оказаться в клубе, как мыслями я перемещался на гражданку и до конца показа оставался там. Поэтому при выходе из клуба ощущалась лёгкая грусть — словно я вернулся из городского увольнения.

Но главное было не это. Главное — что по воскресеньям к солдатам на КПП приезжали родители. А также друзья, родственники, любимые девушки, жёны, дети — словом, кто-то из другого мира. И праздником это было не только для встречающих гостей, но и для всей роты. Поскольку каждый притаскивал с КПП пакеты всяких вкусностей. И стоило в дальнем конце взлётки замаячить очередному объевшемуся солдату с мешком сладостей, как вся рота срывалась с места, бросалась в его направлении, накидывалась на принесённый пакет и буквально разрывала его (пакет) на части.

К вечеру все солдаты были сытыми и довольными. И даже сержанты по воскресеньям были настроены добродушно. Вместо физической подготовки после отбоя мы занимались подготовкой строевой. Причем, не вставая с кровати. Мы лёжа маршировали и делали повороты на месте. Особенное удовольствие сержантам доставляла подача команды «кругом», когда солдаты лежали на спине. Все дружно подскакивали в лежачем состоянии, в воздухе перекручивались — и падали мордами в подушку.

А после строевой подготовки мы обычно играли в зоопарк. По общей команде один кубрик начинал хрюкать, второй мычать, третий лаять, четвёртый мяукать, пятый кукарекать, шестой блеять — и так далее. Казарма наполнялась звуками природы. Сержанты ржали. Да и мы с трудом сдерживали смех. В особенности, когда Хабиби начал изображать овец.

— Ме-е-е! — говорил Хабиби, и все, кто это слышал, катились со смеху. Его просили исполнить свою партию на бис, сольно. И снова казарма наполнялась хохотом.

Тут сержанты решили, что это слишком и солдатам смеяться не положено. Поэтому всем было велено заткнуться. Но это было не так просто, и то тут, то там то и дело раздавались сдавленные смешки.

— Ме-е-е! — приглушённо раздалось по казарме.

Все захихикали.

Два сержанта стали наезжать на Хабиби за нарушение дисциплины после команды «отбой». Хабиби стал оправдываться.

— Это ты заржал, Хабиби? — грозно спрашивал сержант.

— Ньикак ньет, это нье я, товарщ сьержант!

— Бля, я слышал, нах, с твоей кровати, ёпт, голос доносился!

— Это нье я, товарщ сьержант! У мьеня вьще рот заньят был! Я конфьеты ейль!

— Что-о-о?! Рота, подъём!!!

И вот мы уже вновь выполняли физические упражнения. А Хабиби суетливо жевал конфеты. Потому что прекратить мы могли, только когда он съест весь пакет. А пакет был немаленький.

В конце концов, сержанты сжалились над нами и над Хабиби, приказали ему раздать своё лакомство товарищам и лечь всем спать. Выходные закончились.

Присяга

День этот все ждали с нетерпением. Нет, никто особенно не горел желанием присягнуть на верность отчизне. Просто следом за присягой маячило обещанное городское увольнение на все выходные. И все ждали этого увольнения, а присяга воспринималась как предшествующая ему формальность.

Всю неделю перед присягой велась практически непрерывная строевая подготовка. Руководил процессом лично майор Гой. На плац вытащили колонки и микрофон, в который Гой подавал команды. В теньке встали два барабанщика. Сзади поставили две канистры с водой — утолить жажду в перерыве. И вот сразу после завтрака и до самого обеда мы каждый день дружно репетировали проход по плацу торжественным маршем.

Наконец наступил этот знаменательный день. Подъём и завтрак перенесли на два часа раньше. Сразу после завтрака мы всем скопом отправились получать автоматы. А затем, вооружившиеся, выстроились перед плацем. А часть уже наполнялась гражданскими лицами. Толпы родственников в разноцветной одежде, которую немного странно было видеть после армейской «флоры», брели к плацу.

Вскоре и подготовленные к принятию присяги войска тоже проследовали на плац. Всё было готово. Солдаты на месте. Родственники на месте. Приглашённые гости на месте. На месте майор Гой, начальник штаба и офицеры, руководящие принятием присяги. Не хватало одного. Комбрига.

И вот на дорожке к плацу показалась шарообразная фигура.

— Бригада, равняйсь! — рявкнул начальник штаба. — Смирно! Равнение налево!

Солдаты бросили левую руку на цевьё автомата и повернули головы. Оркестр заиграл приветственный марш. Начальник штаба взял под козырёк, повернулся на девяносто градусов и походкой робокопа направился на доклад к комбригу.

В это время с левой стороны на плац вкатился живот. По мере приближения живота к рядам войск солдаты заметили, что снизу из него торчат ножки, а сверху выросла голова. А вся эта конструкция вместе была командиром части. Однако никто не удивился таким внешним данным комбрига. Потому что ему следовало оправдать свою фамилию. Если бы командир бригады полковник Толстый был худым, это могло вызвать у солдат когнитивный диссонанс. Когнитивный диссонанс, в свою очередь, мог включить солдатское мышление. А думать солдату не положено. Поэтому полковник Толстый толстый.

Начальник штаба доложился. Полковник Толстый нас поприветствовал и поздравил. Знамённая группа притащила боевое знамя части. И мы торжественным маршем отправились принимать присягу. Ну, приняли, конечно. Вернулись на свои места. И начали слушать поздравления.

Приоритетное право было у комбрига. Поэтому первым делом мы выслушали чудовищный по своей бессвязности поток слов, из которых интуитивно можно было составить речь. Затем к делу подключился отец Дмитрий — внештатный священник части и штатный — близлежащей церкви. Отец Дмитрий умел говорить складно и красиво. А ещё он умел говорить не переставая. Поэтому, зная по беседам в клубе эту его способность, мы собрались с силами и приготовились стоять ещё как минимум полчаса. Однако священник пожалел солдат и ограничился лишь общими поздравлениями, не вдаваясь в подробности. Далее свой вклад внесли представители местной администрации. Следом мы услышали произнесённый бесцветным голосом набор шаблонных фраз. Это в принудительном порядке выступил представитель отслуживших полгода срочников. Потом на сцену поднялась одна из солдатских матерей. И если офицерский состав желал нам отслужить честно и достойно, то она оказалась более искренней и пожелала отслужить нам поскорее. Затем слово, наконец, вновь взял Толстый. Он также бессвязно обрисовал родителям процедуру ухода их детей в городское увольнение, иные технические моменты и детали, после чего мы, наконец, услышали долгожданное:

— Разойдись!

И плац немедленно наполнился людьми. Родители кинулись со своих мест искать сыновей. Солдаты в поисках знакомых лиц отправились им навстречу. В сложившейся неразберихе я только через несколько минут сумел найти своих.

Толпы срочников и их родителей принялись бродить по территории части. Но недолго, поскольку вскоре началась выдача увольняшек. И не прошло и получаса, как мы уже, сдав автоматы, выходили за ворота КПП и садились на автобус — чтобы не возвращаться сюда до воскресенья.

Батальон смерти

Но городское увольнение было не единственной причиной, по которой все ожидали присяги с таким нетерпением. Дело ещё и в том, что для многих присяга была последним этапом жизни в учебке. И через день после возвращения из увольнения нас должны были распределить по батальонам.

Чего ждать от этого перевода, мы точно не знали. Однако сама по себе грядущая смена обстановки вызывала радостное предвкушение. Кроме того, ходили слухи, что в батальоне нет подъёмов за сорок пять секунд. Уже одно это заставляло мечтать о том, чтобы нас поскорее перевели.

Наконец наступил долгожданный день распределения. Личный состав, распределяемый по батальонам, скопился на дорожке для построений. Расщепив массу на первый и второй батальон, молодое пополнение первого бата сразу увели. Нас же продолжили расщеплять. В левую сторону откидывали армию пятой роты, справа строилась шестая.

И вот две трети личного состава выстроилась с левой стороны, треть — справа. А два человека, так и не услышав своих фамилий, остались болтаться в середине, как не пришей кобыле хвост. Это были я и Филипп Филиппыч — молодое пополнение штата узла связи.

Офицеры пятой и шестой роты принялись разбираться со своим вновь прибывшим личным составом. Мы двое также не остались без внимания. К нам устремились молодой майор и не очень молодой старший прапорщик. Майор постоянно шутил и улыбался. Прапор, наоборот, хмурил брови и делал грозный вид.

Мы принялись демонстрировать содержимое своих вещевых мешков на предмет недостающих компонентов и форму одежды на предмет клеймений. Пока мы этим занимались, шестая рота уже отправилась в расположение батальона.

— Похоже, мы с ними двумя будем возиться дольше, чем со всеми остальными вместе взятыми здесь разбираются, — заметил майор.

У меня мелькнула улыбка.

— Чего улыбаешься? — тут же отреагировал старший прапорщик. — Сейчас плакать будешь!

С прапорщиком я уже был немного знаком. В ходе отбора в батальон нас как-то повели на узел связи. В андеграунд, как говорил иногда начальник узла, поскольку располагался он в цокольном этаже.

Там-то нас и встретил тот прапор. И принялся с каждым беседовать. Вызвав меня, он тут же осведомился:

— Вас там в учебке нормально кормят?

— Так точно!

— Еду не отбирают?

— Никак нет!

— А выглядишь хуже, чем немец под Москвой. Наркотики употребляешь?

— Никак нет!

— Почему?

Столь неожиданная постановка вопроса не предполагала ограничения шаблонными уставными фразами. Ответ «Не могу знать!» вряд ли годился. Поэтому я принялся пространно рассуждать о вреде здоровью, физиологической зависимости и ясности мышления.

— А то был тут у нас один обдолбыш-психонавт, — размышлял прапор, — Зашёл как-то комбат ночью к нему на пост, а он там сидит под веществами, приходы ловит. Летает мысленно над просторами Атлантики и управляет стадами золотых рыбок с сиреневыми полосочками. Вместо доклада начал комбату втирать какую-то хрень про шиншилловый арбуз и маца-машину.

Я на всякий случай не стал уточнять, чем закончилась эта захватывающая история, но заверил, что никогда не умел пасти золотых рыбок, а на арбузы у меня вообще аллергия.

Мы ещё какое-то время побеседовали на разные темы, и поэтому теперь, на распределении, он особого страха, несмотря на свой грозный вид, не вызвал. Тем не менее, улыбку я на всякий случай стёр с лица.

Вскоре нас увели — но не в батальон, как остальных, а прямиком на узел связи. Там, наконец, мы узнали, что весёлый майор — не кто иной как начальник узла связи Александров Иван Сергеевич, а суровый прапор — начальник нашего отделения Передрий Александр Юрьевич. Нам назвали наши должности и номера боевых постов. После чего потребовали повторить полученную информацию на предмет запоминания. Мы запомнили всё с первого раза, что, казалось, очень удивило наших новых командармов.

Тем временем на узел связи подошёл отслуживший полгода личный состав. Если на триста с лишним человек в учебке было всего тринадцать сержантов, то теперь, оказалось, на нас двоих приходится восемь дедов. По четыре на каждого. Нам стало как-то неуютно. И вот мы познакомились со своим третьим — и главным — фюрером, рядовым Дмитриевым Евгением Борисовичем — командиром отделения.

— Плохо, что вас только двое, — деловито заметил он, когда мы отправились с ним в батальон.

Мы поднялись на третий этаж, где и располагался наш бат. По взлётке бродили всякие непонятные личности и пялились на нас примерно так же, как смотрят на зверей в зоопарке. Разве что пальцем не показывали.

Один из представителей узла связи пригляделся к моей кепке, внезапно сдёрнул её с моей головы и взамен надел мне свою.

— Носи эту. Она тебе больше подходит, — бросил он и удалился.

По прошествии некоторого времени Передрий, кинув на неё взгляд, заметил:

— Тебе бы кепку прогладить не помешало!

— А это не моя, — машинально ответил я, не особенно задумываясь о последствиях.

— Не понял, — не понял Передрий.

Я поведал о случившемся. Меня тут же повели искать злодея. Я уже пожалел о том, что всё рассказал.

Злоумышленник вскоре был обнаружен. Им оказался рядовой Крылов Александр Григорьевич, двадцати лет, не судим, холост, детей не имеет. Кепка торжественно водрузилась на мою голову.

— Через полчаса жду от тебя объяснительной и раскаяния, — заявил Передрий Крылову.

Прошло полчаса. Крылов подошёл к Передрию и протянул листок бумаги.

— Вот, — сказал он. — Объяснительная.

— Та-ак. Отлично, — Передрий потёр руки. — А где раскаяние? Не вижу в твоих глазах раскаянья!

Крылов попытался изобразить в глазах раскаяние.

— Крылов, ты чего, выпил? Иди отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели.

Перед вечерней поверкой старший прапорщик Передрий собрал обе роты и узел связи на плацу.

— Значит так! — начал он. — Сегодня в вашем батальоне чуть не совершилось преступление.

В строю раздался возмущённый ропот. Все, безусловно, давно знали о произошедшем.

— Выходи сюда! — приказал он Крылову. — Вот, перед вами стоит преступник.

— У-у-у! — загудела толпа.

— Он буквально два часа назад покусился на вещевое имущество молодого солдата.

Я скромно опустил взгляд.

— Вот представь, — продолжил Передрий обличительную речь, — что ты так к кому-нибудь на улице подойдёшь и ни с того ни с сего кепку с головы снимешь. Да тебе за это сразу же в морду зарядят и в милицию отведут.

— Повесить его! — не выдержал кто-то из строя.

— Встань в строй, — не последовал совету Передрий. — И больше так не делай.

Крылов понуро вернулся в строй.

— У-у-у! Преступник! — показывали на него пальцем сослуживцы. А я мечтал, чтобы это поскорее закончилось.

Так началась моя служба в батальоне связи.

Батя

Батальон связи также именовался батальоном смерти. Во-первых, во второй батальон скидывались те отбросы общества, которые не распределили по другим частям и подразделениям. В первый бат шла элита — люди с высшим образованием и хорошими анкетными данными. Интеллигенция. Аналогичный отбор вёлся и на боевые посты второго батальона. Тех, кто умел что-то делать руками, охотно брали в подразделения обеспечения. Те, кто покрепче да попроворнее, попадали во взвод охраны. Наиболее полюбившихся сержантам оставляли в учебке, порой против их воли. А оставшаяся масса — то есть те, кто не подходил ни для одного подразделения, заполняли вакантные места пятой роты. Поэтому она, а вместе с ней и весь батальон, считались сборищем отморозков и дегенератов. И не без оснований.

Однако второго батальона боялись в основном не из-за этого. Ужас наводил знаменитый подполковник Скрипка, командир батальона. Куда там майору Гою! Это добрейшей души человек в сравнении с нашим комбатом.

Комбатом нас принялись пугать с первых же дней пребывания в батальоне. Сам он вышел в отпуск практически сразу после нашего перевода, поэтому познакомиться толком мы с ним не успели. Зато наслушались о нём историй.

Комбат был крупной величиной в части, и это было сразу по нему видно. Нет, он не был толстым, как Толстый. Он был именно крупным. Мощным. Как Оптимус Прайм. И его фигура узнавалась издалека.

А с ещё большего расстояния узнавался его голос. Как бы далеко комбат не стоял, складывалось ощущение, что его голос поступает прямо тебе в сознание — его было отлично слышно с любой дальности. А уж если ты стоял рядом, а Скрипка начинал орать, то казалось, что тебя вот-вот сдует мощным ветровым потоком.

Орал Скрипка часто. Рвал струны, так сказать. Причина для крика была, в принципе, всегда одна — нарушение установленного порядка. Если что-то шло не так, как должно, то у комбата случалась истерика. Он рвал и метал. Лишал офицеров премии, а солдат — очередного увольнения. Предлагал офицерам уволиться, а солдатам — перевестись в пехоту. Разве что застрелиться не предлагал.

Он был подобен разбушевавшейся стихии.

Он был великолепен.

Речи комбата всегда были красочны и эмоциональны. Он мог несколько часов держать личный состав построенным на центральном проходе и говорить, не переставая. Был случай, когда комбат держал речь о том, что нам не следует опаздывать на приём пищи. В результате мы на двадцать с лишним минут опоздали на ужин. Наряд по столовой устало дожидался второго батальона.

Терминология подполковника Скрипки — это клад для любого филолога. Используемые им эвфемизмы я не слыхал больше нигде — ни до армии, ни после. За нарушение дисциплины он грозил солдатам устроить мапуту через амамбу. Мужское половое достоинство в речах комбата именовалось бубукой. Процесс безделья он называл курением бамбучеллы. Впору было доставать записные книжки и конспектировать его слова — каждый раз он вворачивал в речь очередной свой неповторимый перл. Солдаты с трудом сдерживали смех во время его выступлений. Сам же он в этот момент был неизменно суров и серьёзен.

Особо трепетное отношение комбат питал к процессу утреннего подъёма. Если ожидалось, что комбат будет ночью ответственным по батальону, то очередной дежурный по батальону молился, заступая в наряд. Потому что его за низкую организацию подъёма личного состава неизменно снимали с наряда и оставляли на вторые сутки.

Доходило до того, что комбат с вечера выстраивал батальон и подробнейшим образом, чуть ли не посекундно, расписывал, какими должны быть действия при подъёме.