Бесплатный фрагмент - Покидая страну 404

Хочу поблагодарить Александра Петрова и Анну Новикову, без которых не было бы этой книги, а также Светлану Лаврову и Рину Левченко за окончательные редакторские и корректорские правки. Отдельную благодарность я хотела бы выразить Алексею Примакову, лучшему из известных мне иллюстраторов, за создание обложки.

Семейная история. Повесть-предисловие. 1970—1997 года

По случаю тёплого воскресного дня Борис Иосифович сидел возле открытого окна, внимательно перечитывал вчерашнюю газету «Труд» и дожидался супругу, которая серьёзно запаздывала к обеду. Свежий номер журнала «Вокруг света» был оставлен «на десерт». Радиоточка монотонно излагала вести с полей, а затем бурно разразилась новостями культуры. Старший сын Яшка, приехавший на каникулы студент университета, взял горсть ирисок и ушёл гулять со своей невестой Раечкой из соседнего дома, а младший, Пашка, мастер того же автопредприятия, на котором теперь трудился и сам Борис Иосифович, вышедший в отставку военный, завеялся с друзьями играть в футбол.

В прихожей хлопнула дверь, послышались возня и голос жены, обращённый к кому-то постороннему. Затем в дверной проём заглянула женская головка с модной причёской.

— Боря, ты здесь? Я не одна, — супруга была чем-то встревожена.

— Мы сегодня жрать будем или нет? — равнодушно поинтересовался Борис Иосифович. В другой раз он бы получил эмоциональный ответ о том, что мог бы взять себе еду сам, но сейчас жена молча подтолкнула в комнату очень светленького мальчишку лет двенадцати-тринадцати с грустными голубыми глазами, розовым, как у котёнка, носом и вылинявшим рюкзаком-колобком, а сама умчалась на их крошечную кухню. Подросток смущённо переминался с ноги на ногу.

— Бери табуретку, боец, садись к столу, — ободрил его Борис Иосифович и последовал на кухню за женой.

Проходя мимо парнишки, он заметил, что лицо у того заплакано, а нос натёрт.

— Кто это? — спросил он, нарезая хлеб, пока на сковороде грелись котлеты, а в большой кастрюле закипал борщ.

— Теперь это наш младший, — ответила жена.

Борис Иосифович от удивления чуть не отчекрыжил себе полпальца.

— Фаня, я тебя прошу! Ты с утра собиралась идти в ЦУМ, а не в роддом.

— Не дошла, — мрачно ответила Фаня. — Встретила девочек с фабрики. Софочку Байер из раскройного цеха вчера сбила машина.

— Ну дела, — вздохнул Борис Иосифович. — Софа вроде на «шанхайке» живёт? Конечно, у нас ему будет спокойнее.

«Шанхайкой» назывался небольшой район в центре города, одноэтажный, старый и раздолбанный. В когда-то неплохих кирпичных домах начала двадцатого века обитало по нескольку семей, народ жил скученно и скандально, кухонно-туалетные войны были забавами старшего поколения, а уличные драки с поножовщиной — младшего.

— Софа сейчас «живёт» в морге на Володарке, — пояснила Фаня. — А куда дальше, завтра будет разбираться профком. У неё из родственников остался только ребёнок.

Она разложила еду по тарелкам и отнесла в комнату. Отрезала несколько толстых ломтей вкусно пахнущей медовой коврижки и поставила перед безучастно сидевшим за столом мальчиком.

— И что теперь делать с мальчишкой? — Борис Иосифович зачерпнул ложкой борщ и перешёл на идиш.

— Ты завтра наденешь пиджак с орденами и пойдёшь в исполком договариваться об опеке, — заявила на том же идише супруга. — Я в обед забегу в контору и попрошу, чтобы мне дали характеристику, какая я вся из себя ударница-стахановка. А Яшке c Раечкой всё равно на каникулах нечего делать, так пусть займутся ребёнком, потренируются, так сказать.

— Мать, ты совсем головой тронулась? У нас двое взрослых сыновей, от одного из которых скоро пойдут внуки. И нам с тобой даже не по сорок лет, а гораздо больше. Что мы будем делать с этим белым кроликом?

— Да какие с ним могут быть проблемы? Не грудничок же он. Мы с девочками думали… У одной муж алкоголик, другая с двумя детьми в коммуналке… А у нас трёхкомнатная кооперативная квартира, три зарплаты, твоя пенсия и Яшкина стипендия. И на всякий случай есть бабушка Рива с садом и огородом.

— Вы обо мне говорите? — внезапно поднял от тарелки огромные голубые глаза тихо сидевший мальчик. — Тётя, не отдавайте меня в интернат, пожалуйста. Я там уже был, в детстве.

— Тебя туда сейчас и не возьмут, — отмахнулась Фаня. — Во всяком случае, до конца августа. Детдом на всё лето уехал на дачу.

— Мама, я вас таки не понял, — возмутился вернувшийся с гулек Яшка, выдворенный из их общей с Пашкой спальни в большую комнату, где стоял обеденный стол. — Значит, мне придётся спать на этом топчане, а вы по утрам будете все завтракать у меня на голове?

— Можешь пойти жить к бабушке Риве, — предложил отец. — Там много места. А то, что туда автобус не ходит — не беда, велосипед есть. И вообще, тебе полтора месяца потерпеть, потом опять в университет уедешь.

Переезжать к бабушке Яшке не хотелось. Проблема была не в транспорте, а в том, что сортир в бабушкином доме находился чуть ли не на соседней улице.

— Как тебя зовут, пацан? — обратился он к мальчику, тихо сидевшему перед чёрно-белым телевизором «Весна»», по которому шла программа «Время».

— Лёня, — звонко ответил тот.

— Лёня Байер? — переспросила Фаня.

— Лёня Иванов, — уточнил мальчик.

— Тоже вариант, — вздохнул Борис Иосифович.

— Пошли, что-то покажу, — Яша сделал мальчику знак следовать за ним.

Спальни в квартире отделялись друг от друга вместительной кладовкой. Яша достал с дальней полки большую картонную коробку, полную разнообразных мальчишечьих сокровищ: в ней были аккуратно сложены солдатики, мотки цветной проволоки, пара-тройка конструкторов, похожий на настоящий пистолет с пистонами и калейдоскоп — одно из необъяснимых чудес детства. При вращении трубки осколки стекла внутри перекатывались и образовывали фантастические и неповторяющиеся цветные узоры. В эту трубку можно было смотреть часами. Лёнька ко всему, кроме калейдоскопа, отнёсся весьма холодно.

— Читать любишь? — спросил Яша и открыл дверцу секретера, за которой прятались тома дефицитной «Библиотеки современной фантастики».

— О, — оживился Лёнька и, не обращая внимания на книги, потянулся к стопке журналов «Вокруг света».

— Гррррр, я тебя сейчас укушу! — рычал через полчаса Пашка, завернувшись в рыжую махровую простыню и изображая злого африканского льва с огромной гривой.

Лёнька в своей новой постели отмахивался от Пашки журналом, как от надоедливого москита, и хохотал.

— Мне таки требуется компенсация морального ущерба за мои физические и нравственные страдания, — заявил Яшка и выгреб из холодильника остатки медовой коврижки. Оценил величину ущерба и достал банку абрикосового варенья с косточками, сваренного бабушкой Ривой.

— Хорошие у нас хлопцы, добрые, — сказал Борис Иосифович жене на всё том же идише, который с трудом понимали и на котором совершенно не разговаривали сыновья.

К окончанию каникул Лёньке был куплен новый коричневый костюм и руками Фани пошита модная куртка, а сам Лёнька, обладавший превосходным музыкальным слухом и драчливым характером, был записан в студию гитары при доме культуры и на секцию самбо во дворце спорта. Кроме того, выяснилось, что, переспрашивая отдельные слова, мальчишка научился немного понимать идиш и произносить несколько десятков простых фраз.

В средине октября Лёнька пришёл домой с окровавленным носом и в разорванной рубашке. На расспросы Бориса Иосифовича и Фани промолчал, как пленный партизан, а вот разбойнику Пашке что-то шепнул на ухо. Старший брат взял в руки монтировку и сходил в гости к соседям. С тех пор сосед в адрес Лёньки никаких высказываний в стиле «республики ШКИД» себе не позволял, ограничиваясь только вежливыми взаимными приветствиями. Остальное дворовое хулиганьё тоже не испытывало судьбу, предупреждённое, что старшие братья Зельдины порвут обидчиков своего младшего Иванова на британский флаг.

В феврале никогда не болевший Борис Иосифович вдруг почувствовал себя плохо и к майским праздникам скончался от лейкоза, не дожив всего месяц до Яшкиной защиты диплома и полгода до его женитьбы на Раечке.

Сразу после свадьбы Яков перебрался к жене и тёще Марии Васильевне, а заскучавший без отца Павел решил сменить обстановку и завербовался на три года на работу в Норильск. Фаня и Лёнька неожиданно остались в опустевшей квартире вдвоём.

Обеденный стол в большой комнате Фаня превратила в раскроечный, поставила рядом манекен и швейную машинку, посвящая теперь часть свободного времени шитью на заказ. Её заказчицы первыми обратили внимание на привлекательность голубоглазого блондина Лёньки, вымахавшего к пятнадцати годам выше немаленького Пашки.

— На дедушку похож, — отшучивалась Фаня, указывая на фотографию бабушки Ривы и её первого мужа, стоящую в серванте.

Учился младший сын неравномерно. По физкультуре, географии, истории и любым языкам он получал хорошие оценки, а вот с математикой, физикой и химией едва справлялся, получая тройки скорее за упорство, чем за знания. Все рассчитывали, что после восьмого класса он пойдёт в профессионально-техническое училище, затем в армию, а потом на один из многочисленных городских заводов, однако Лёнька заявил, что хочет идти в девятый класс. Это было сказано с такой настойчивостью, что недавно родившая дочку Раечка вооружилась учебниками и по вечерам, передав маленькую Маргошку на попечение свекрови, садилась объяснять Лёньке школьную премудрость. Восьмой класс он ухитрился окончить без троек и был, к своей огромной радости, зачислен в девятый.

Летом парнишка с неохотного разрешения Фани устроился работать почтальоном и, оседлав видавший виды велосипед старших братьев, стал развозить по ближайшему райончику, хаотично застроенному частными домами, в которых жили преимущественно работники ближайших предприятий, газеты и журналы. За день ему приходилось покрывать большие расстояния по грунтовке, работа «на посёлке» считалась тяжёлой, но Лёнька не жаловался, и даже успел перезнакомиться и подружиться с некоторыми его обитателями. Насмотревшись, как живёт рабочий класс, он сказал Фане, что хочет быть офицером, как покойный Борис Иосифович.

— А таки почему бы и нет? — спросил Яков. — Когда будет получать паспорт, то пусть укажет национальность по отцу — белорус. Но в военные училища надо сдавать математику и физику, а у малого с этим слабо. Если за два года подтянется…

— Я в институт военных переводчиков хочу, — ошарашил всех Лёнька. — Чтобы потом путешествовать, — он мечтательно прикрыл глаза. — Китай там, Африка всякая…

Хоть парень и оказался силён в языках, но ситуация усложнялась тем, что в его школе творилась сплошная чехарда с учителями-«иностранцами». Заболевшую «англичанку» сменила беременная «немка», после ухода которой пришёл старый «француз» и сразу наставил всем двоек, полностью отбив у будущих строителей коммунизма охоту к изучению языков потенциального военного противника. Только одному ученику в классе учитель французского, презрительно хмыкнув, поставил четвёрку — ухитрившемуся прочесть текст близко к естественному звучанию Лёньке.

Яшка поехал с младшим братом в букинистический магазин и купил несколько разношёрстных учебников французского. Выбор языка не был случайным: Лёнька три дня изучал политический атлас мира и территории бывших колоний. В конце второй четверти десятого класса Раечка познакомила его со своей новой соседкой и подружкой — учительницей французского Олечкой. На руках Олечки восседал серьёзный черноглазый Санька — ровесник маленькой Маргоши. Женщины договорились по-деловому, не используя незнакомого в те времена слова «бартер». Фаня нашила Оле платьишек и сарафанчиков, а та всерьёз подготовила к вступительным экзаменам Лёньку, удивляясь его способности схватывать язык на лету.

Провожая самого младшего сына в Москву, Фаня велела ему не расстраиваться, если он провалит экзамены, и спокойно возвращаться домой. Однако вскоре он известил её телеграммой, что благополучно поступил в выбранный вуз и приступил к исполнению своей мечты.

Потосковав некоторое время в одиночестве, Фаня стала встречаться с давним знакомым, интеллигентным сапожником Абрамом — вдовцом, отцом трёх дочерей на выданье и владельцем злющего немецкого овчара Пушка.

— А что, надо было Изей или Димой называть? — пожимал плечами Абрам, когда ему задавали вопрос о неуместности клички его волкодава.

У Фани с вдовцом ничего не вышло, а вот вернувшийся из Норильска с деньгами и в белом тулупе Пашка молниеносно женился на младшей дочери Абрама, предприимчивой и хозяйственной Нате.

Летом на короткую побывку прибыл Лёнька.

— Это кто? — спросил Пашка, увидев в дверях чуть ли не двухметровую фигуру в курсантской форме.

— Подменили, демоны! — закричал Яшка, цитируя дьяка Федьку из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», и прильнул к груди брата, поскольку выше всё равно не доставал.

— Ядя Ёня, — пискнула сидящая на руках Раечки маленькая Маргоша.

— Ой, мамочки, — выдохнула Ната, заглянув в васильковые глаза деверя.

— Ты уже замужем, — напомнила Фаня, подавая ей огромное блюдо с фаршированной рыбой, приготовленной в промышленных количествах по случаю приезда младшего.

Пользуясь присутствием Лёньки и реализуя хитрый план хозяйственной Наты, братья Зельдины под предводительством интеллигентного Абрама, который с сорок третьего по сорок пятый командовал разведротой, совершили набег на «шанхайку».

Младшему брату исполнилось восемнадцать, сроки опеки и попечительства над ним закончились. У взрослого совершеннолетнего парня оставалась собственная, вернее, государственная недвижимость — каморка мамы Софы в коммунальном дворе, закрытая на замок после того, как Фаня с Лёнькой забрали всё необходимое.

Не первый год по городу ходили слухи, что убогий район будут расселять, чтобы построить на его месте современные здания, а обитателям предоставят нормальные квартиры. Посему жители не особо рвались по своей воле покидать родные гадюшники, а, тем более, выписываться из них, чтобы не потерять право на получение жилья при расселении. Короче говоря, «шанхайка» процветала и в том в далёком семьдесят пятом году легко заткнула бы за пояс трущобы настоящего Шанхая.

В наследственной каморке был заменён замок, а сама она оказалась набита соседской рухлядью. Пока Абрам и Лёнька под охраной Пушка и Пашки с монтировкой высаживали дверь, врезали замки и выносили чужой хлам, юридически подкованный Яшка сел за стол переговоров с жильцами коммунального двора и объяснил тем недопустимость самовольного захвата жилплощади, выделенной сироте государством.

Забегая вперёд, надо сказать, что благодаря деятельности хитроумной Наты и норильским сбережениям Пашки, путём сложных многоходовых разменов и доплат каморка мамы Софы буквально через полгода превратилась в однокомнатную кооперативную квартиру в том же доме, где жила Фаня.

Тем же летом Лёнька приобрёл и свой первый сексуальный опыт, да такой незабываемый, что решил честно покаяться Абраму. Он дождался, пока в пропахшей сапожным клеем и кожей мастерской никого, кроме них двоих, не осталось, и признался:

— Дядя Абрам, я, кажется, вашей Тане сорвал целку.

Старшей из трёх сестёр было двадцать шесть, и она трудилась в районном паспортном столе. Интеллигентный сапожник молча закрыл дверь мастерской, повесив снаружи табличку «Технический перерыв 10 минут», достал из старого самодельного шкафа початую бутылку водки и два гранёных стакана, плеснул по пятьдесят грамм и протянул один из стаканов парню.

— Ну, с почином, сынок! Поздравляю.

Непьющий Лёнька одним глотком хряпнул содержимое.

— Таня — девушка, безусловно, положительная, красивая. Задница прямо как у моей покойной Рахили была, — Абрам помолчал. — Талантливая девушка, опять же. Каждый считает, что он у неё первый.

Лёня окончил вуз летом семьдесят девятого, а накануне нового, олимпийского восьмидесятого, Советский Союз ввёл ограниченный контингент в Афганистан. До лета восемьдесят первого переписка с Лёнькой велась через Московский военный округ, хотя, по тем временам, этот адрес мог означать и Москву, и Сирию, и другие точки присутствия советских военных специалистов. Старый сервант в новой квартире Фани теперь украшали фотографии бравого военного: Лёнька-курсант на фоне Кремля, Лёнька в парадной форме, Лёнька в летней полевой форме, Лёнька в зимней полевой форме… Но, когда Фаня получила конверт со штемпелем Туркестанского военного округа, она охнула и села. Это означало, что младший сын находится «за речкой», как тогда говорили, то есть за Аму-Дарьёй, за границей. В Афгане.

— Мама, у малого профессия такая — родину защищать там, куда пошлют, — попытался успокоить её Яшка.

Сам же опытный Яков написал брату письмо от себя — немного уклончивое, с иносказаниями — и получил такой же уклончиво-иносказательный ответ, из которого предположил, что Лёнька действительно находится за пределами Союза.

***

Маленький саманный домик на обочине городской географии, приобретённый много лет назад Ривой и её вторым мужем, разрастался и улучшался по мере роста благосостояния семьи. Сначала на его месте появился небольшой, на три комнаты и кухню, кирпичный дом с красивыми деревянными наличниками на окнах, затем к нему пристроили огромную веранду, которую со временем остеклили и утеплили. Пользуясь тем, что к дому примыкал достаточно большой участок, во дворе возвели декоративную беседку. К восьмидесятилетию бабушки, невзирая на её протесты, Пашка соорудил в доме тёплую уборную и установил небольшую ванну. Бабушка Рива считала их совершенно ненужными, поскольку летом она прекрасно обходилась садовым душем, зимой регулярно посещала баню на соседней улице, а резной сортир во дворе был буквально её гордостью, но Павел настаивал, что жизнь меняется, и жить с деревянным туалетом становится не комильфо.

В середине семидесятых в бывший пригород провели трамвайную ветку. Теперь Рива почти каждую неделю закрывала окна резными деревянными ставнями, запирала калитку и отправлялась в гости к Фане и правнукам: у Пашки и Наты с небольшим промежутком родились хулиганистый мальчик Славик и тихая девочка Эллочка. О доме и саде бабушка не беспокоилась, так как, во-первых, теперь она высаживала на участке только цветы, а во-вторых, в соседнем доме поселилась законопослушная, дружная и многочисленная семья баптистов. Рива подружилась с их матерью, и в свободное время женщины активно обсуждали Святое Писание, ограничиваясь по общему уговору Ветхим Заветом.

В мае восемьдесят третьего пришла телеграмма из Душанбе, Лёнька сообщал, что прилетает на побывку, встречать в аэропорту не нужно. И действительно, «скорая» встретила его прямо на лётном поле и отвезла в военный госпиталь. К больному не пустили ни Фаню, ни пробивного Яшку, ни наглого Пашку. Раечка рванула к соседке Олечке, муж которой работал в этом же госпитале хирургом.

Абдул, черноглазый обладатель тонкого орлиного носа и оливковой кожи, никогда не ругался матом и не говорил ничего плохого в присутствии женщин. Поэтому он вызвал Якова на серьёзный мужской разговор и долго без свидетелей ему что-то рассказывал.

— Мама дорогая! — только и смог вымолвить Яшка, выслушав пояснения. — Это точно не гепатит?

Сосед покачал головой.

— Не амёбиаз? — уточнил образованный Яков.

Абдул пожал плечами.

— Слушай, друг, там чего только не водится. Местные привыкли, из лужи воды похлебают, и им ничего не будет. А наши её дважды прокипятят и всё равно какую-то гадость поймают.

— И какой прогноз?

Абдул наклонился к его уху и шёпотом сказал плохое слово.

— Что, вот так будем сидеть и ждать? — сорвался на крик Яков.

Хирург вздохнул и спросил:

— У вас деньги есть? Не для меня.

— Найдём, о чём речь.

Абдул пошёл куда-то звонить.

На следующий же день первым автобусом из соседнего областного центра прибыл такой же черноглазый, орлиноносый и смуглый мужчина неопределённого очень пожилого возраста. Абдул почтительно именовал его «ака» — «старший» и чуть ли не в пояс ему кланялся.

Пробыв почти весь день в госпитале, «ака» вернулся как раз вовремя, чтобы успеть на последний обратный автобус. Абдул усадил его за стол, на котором стояла огромная тарелка со сладостями, с поклоном подал ему пиалу с чаем и положил рядом конверт с внушительной суммой денег. «Ака» с достоинством отхлебнул чай, открыл конверт и стал неспешно раскладывать деньги на несколько кучек.

— Столько я дал заведующему отделением, чтобы попасть к вашему больному, столько я потратил на билеты. Приблизительно столько будут стоить лекарства, которые я завтра передам… сходите кто-нибудь на автовокзал, заберите посылку. А вот это дайте тому нехорошему человеку заведующему, чтобы он вашего парня выписал на амбулаторное лечение.

Ещё раз пересчитав купюры в кучках, оставшиеся деньги «ака» сложил обратно в конверт и вернул Абдулу.

— А вам? — спросил тот.

— Это не работа, а благодеяние, — возразил старший товарищ. — Я не могу брать деньги за помощь. Я, что же, не мусульманин что ли?

— И всё-таки какой прогноз? — поинтересовался Яков.

— Пятьдесят на пятьдесят. Или выживет, или не выживет.

После пятничного врачебного обхода Яков и Павел под руки вывели младшего брата из ворот госпиталя, усадили в Пашкин «москвич» и отвезли к бабушке Риве в её цветочно-пряничный домик. Лёньку выписали домой. Умирать.

— Значит, так, расставляйте всё, как я скажу, — командовала бабушка Рива, сидя на краю своей кровати, металлические быльца которой были украшены кокетливыми гипюровыми занавесочками. Обессиленный Лёнька лежал рядом. — Кушетку вот сюда, к дверям. Захочет сходить до ветру — по стеночке два метра сможет проползти сам. Яшка, куда ты перину кладёшь? Под задницу себе подложи, бестолочь. На ней и здоровому-то перевернуться трудно. Буфет убирайте к окну, вместо буфета ставьте телевизор. Стол подвигайте к кушетке. Паша, возьми постель в шкафу. Одеяло полегче выбери.

— Ба, мы сейчас привезём мать, — сказал Яков. — Она рвалась ухаживать за малым.

— Чтоб я ещё и Фаньке сопли утирала? — возмутилась бабушка. — Нет уж, у меня тут толпа баптистов на подхвате. Лучше шуруйте в медтехнику, пока вечер не наступил, и привезите мне новый стерилизатор, два шприца и запас игл. Если вы в суматохе не раздавили мои очки, то я как-нибудь управлюсь. Перекладывайте малого и брысь отсюда. Нет, стойте. Оставьте две копейки на холодильнике. Позвоню, если вдруг что. Матери скажите, пусть завтра неспешно выберет на базаре нежирную курочку и хорошую морковку и только потом приезжает. Ненадолго и без соплей.

— Ревекка Нухимовна? — у калитки стояли двое молодых людей в гражданской одежде, но с военной выправкой. Тот, что постарше, предъявил красную книжечку.

— Мы хотели бы пообщаться по поводу Леонида Алексеевича.

— Проходите, товарищи, — бабушка Рива пропустила незваных гостей в дом. — Давайте здесь поговорим, в кухне, если вы не против. Он там, — она указала в сторону комнаты, где спал Лёнька.

— Можно взглянуть? — поинтересовался второй незнакомец, помоложе, и, не дожидаясь ответа, бесшумно ринулся внутрь. Сразу же вернулся и сделал напарнику едва заметный знак, что всё нормально.

— Ваши внуки так быстро забрали Леонида Алексеевича из госпиталя, что мы ничего не успели для него сделать, — вроде как извиняющимся тоном произнёс старший.

— А что тут поделаешь? — спросила бабушка Рива.

Гости переглянулись.

— Мы бы перевезли его в соседний город. Там хорошие врачи.

— Вы же, наверное, знаете, оттуда уже приезжали. Товарищи, если парню суждено умереть, то пусть умрёт дома, а не в казённой палате.

— Чем лечите? — осведомился старший.

Бабушка Рива молча достала из холодильника упаковки с ампулами, а из буфета — рецепты к ним.

— Чем кормите?

— По рекомендациям врача дважды бульон с курицы сливаю, третий ему даю. Свежий морковный сок развожу кипячёной водой.

— Может быть, нужна какая-то помощь с нашей стороны?

— Да мы привыкли сами справляться, как видите, — ответила бабушка Рива и, подумав, добавила. — Медсестру бы какую-нибудь, уколы делать. У меня хоть и сорок восемь лет стажа, но уже плохо вижу.

— Завтра к восьми утра будет, — заверил гость. — Могли бы мы глянуть на вещи Леонида Алексеевича?

— Форма в шкафу, чемодан там же. А у заведующего не будет проблем из-за того, что выписал?

— Поскольку Леонид Алексеевич находится в отпуске, то врачи имели право отправить его на амбулаторное лечение, — пояснил старший. Он быстро написал что-то в небольшом блокноте и протянул вырванный лист Риве. — Позвоните, пожалуйста, если что… Ну, и, конечно же, ограничьте его контакты, пока ситуация не прояснится.

Закрыв за гостями калитку, бабушка Рива произнесла политкорректное, но весьма ядовитое ругательство на идише — «куш а бэр унтэрн фартэх» («поцелуй медведя под фартук»). Комитетчиков в стране давно не любили. Обоснованно или не очень — вопрос спорный.

Первое, что Лёнька увидел, когда смог сфокусировать зрение, был покрашенный красно-коричневой краской деревянный пол. Он судорожно попытался сообразить, где находится. Красные деревянные полы были в больнице в Мазари-Шарифе. Неужели он остался в Афгане? Но Лёнька помнил, хоть и смутно, как вылетал из Душанбе в Москву, а оттуда в родной город. Он попытался разложить в голове события последних дней. Вроде бы он видел маму Фаню, бабушку Риву, Яшку и Пашку, но одновременно припоминал, будто бы разговаривал с мамой Софой и играл в шахматы с Борисом Иосифовичем. Помнил, что пил, но забыл, ел ли, и точно знал, что возле его кровати есть высокий порог, через который нужно осторожно переступать, когда идёшь в туалет прямо за дверью. Он попробовал решить проблему привычным способом: закрыл глаза и чутко прислушался, рассчитывая услышать шум окружающего мира и ставшие привычными в Афгане крики ишаков.

Об ишаках, этих горных вездеходах, нужно отдельно сказать несколько слов. Скромный, выносливый и неприхотливый симпатяга обладает пронзительно громким, сильным и неприятным голосом, да ещё и умеет передавать им свои эмоции. Ишак может жалобно выть, жалуясь на хозяина, или, наоборот, это могут быть задорные крики в духе «Эх, жить хорошо! А хорошо жить — еще лучше!» и даже песни — «Иду я весь такой красивый в серой шубе». Переклички ишаков слышны издалека. Заорёт один на правом краю деревни о своём, об ослином, и тут же его услышат и ответят сородичи с левого края. Пара минут, и уже трубный рёв, больше похожий на гудки небольшого речного пароходика, чем на скромное «иа-иа», раздаётся по всему селению.

Привычных звуков Лёнька не услышал, зато где-то за стеной мужской голос с выражением читал сказку. Он собрался с силами и позвал:

— Эй, есть кто?

В дверь заглянула племянница Маргоша.

— Дядь Лёнь, ты проснулся? Бабушка скоро вернётся.

Лёнька, насколько смог, осмотрелся. Точно, он в доме бабушки Ривы, а рядом на стене висит ковёр с замысловатыми узорами, которые в бреду казались ему ползающими змеями.

— А кто там разговаривает?

— Это пластинка.

Одеяло в накрахмаленном пододеяльнике жутко кололось. Он его откинул, но через несколько секунд натянул обратно.

— Дядь Лёнь, тебе холодно или жарко?

— Наверное, холодно.

Маргошка притащила белый тулуп, когда-то привезённый Пашкой из Норильска и по причине малой пригодности в тёплом южном городе подаренный бабушке.

— Держи, мне эти одеяла тоже «кусаются», — она сдвинула неуютное покрывало в ноги и набросила на Лёньку тулупчик с длинным внутренним мехом.

— Так теплее?

— Да, так хорошо. А ты чего не в школе? Сегодня воскресенье?

— Июнь уже. Каникулы у меня.

Июнь? Ему казалось, что ещё должен быть май… Произошедшее вроде бы потихоньку вспоминалось, но пока не связывалось в единую картину.

— Найди, пожалуйста, мой чемодан, — обратился он к девочке.

В багаже были кое-какие подарки, бельё, портмоне и музыкальный диск. Деньги из кошелька племянница положила в буфет, чтобы бабушка брала, сколько нужно.

— Притаскивай сюда свой проигрыватель, — попросил Лёнька. — Вместе будем слушать.

— Это старая радиола, она тяжёлая. Подожди.

Маргоша выбежала из комнаты, и он услышал со двора звонкий голос:

— Захарчик! Захарчик, зайди, помоги мне.

Пришли мальчик-подросток и миленькая девушка лет двадцати в светлой косынке, водрузили на стол массивную байду с поэтическим названием «Дружба». Девушка, едва взглянув на Лёньку, скромно опустила глаза и заспешила на выход.

— Кто это? — Маргоша рассматривала портрет полноватого, но очень симпатичного импозантного молодого человека на конверте пластинки.

— Это Ахмад Захир, его называют соловьём Востока.

— Лучше, чем Дин Рид? — поинтересовалась девочка, включая проигрыватель.

— Лучше, — он подумал и добавил: — Сложнее. Садись рядом.

Маргошка устроилась у него в ногах. Лёньке под тулупом стало тепло, с музыкой — весело, а с живой и любимой племянницей — не одиноко. Он даже начал подпевать слабым голосом.

— Ты понимаешь слова? — спросила Маргоша.

— Конечно. Это дари, афганско-персидский язык. Я его в институте выучил. Он похож на таджикский и фарси, то есть я вроде как учил один, а в итоге знаю сразу три языка. А ещё французский, арабский и пушту.

Вернулась Рива, увидела такое непотребство и кышнула девочку:

— Чего дядюшку беспокоишь? Иди с Захарчиком играть.

— Я её сам позвал, — слабо запротестовал Лёнька. — Маргоша, достань бабушке подарок из чемодана.

Для Ривы он привёз красивый шерстяной платок, Фане предназначались серебряные серёжки с афганским лазуритом, Раечке и Нате — по флакону духов, и даже для Марии Васильевны, Раечкиной матери и Яшкиной тёщи, был припасён нежный шёлковый шарфик.

— А мне? — расстроилась племянница.

— Как-то так получилось, что я привёз гостинцы только взрослым девочкам, — растерялся Лёнька.

— Я тоже уже взрослая. Мне десять лет.

— Тогда для тебя тоже есть подарок, — сказал Лёня. — Возьмёшь себе мою пластинку, когда я… уеду.

День на третий своего более-менее вменяемого существования Лёнька самостоятельно дошёл до соседней комнаты, где стоял шкаф с книгами, и выбрал себе какое-то лёгкое чтиво. После работы заехали братья, привезли сменную домашнюю одежду. Подстраховали, чтобы не упал, когда он решил принять ванну.

— Что-то ты, малой, похудел — легонько щёлкнул его по прессу Пашка.

Действительно, резинку в поясе трикотажных спортивных штанов пришлось подтянуть и завязать на узел.

Сели ужинать. Бабушка Рива подала Лёньке диетический супчик, остальным картошку с селёдкой иваси и морковные котлеты. Морковные котлеты были у Маргошки в меню каждый день: в мощной соковыжималке бабушка давила для внука сок, а из образовавшегося жмыха жарила котлетки, девочка ела их с удовольствием. «Выготавливать», как говорила Рива, она не любила.

— Может, домой поедем? — предложил Яков дочери. — Бабушка Муся за тобой соскучилась.

— Нет, — Маргоша явно предпочитала остаться в цветочно-пряничном домике. — Не хочу.

— Бабушка Рива старенькая, ей тяжело управляться с вами двумя сразу.

Девочка внезапно всхлипнула и начала тереть глаза кулаками.

— Яша, закрой пасть, — посоветовала Рива на идише.

— Ой, а что у меня в машине есть! — вспомнил Пашка, всегда умевший ладить с детьми, и увёл племянницу из-за стола.

— Что там у вас происходит? — поинтересовался Лёнька, когда бабушка вышла в кухню с посудой.

— Да нахрена тебе знать? Выздоравливай поскорее.

— Сказал «А», говори и «Б».

— Нет, ну ты себе представляешь! Мария Васильевна, оказывается, не хочет иметь зятя еврея, — театрально взмахнул руками Яшка. — После того, как я на Раечке женат одиннадцать лет, и до свадьбы мы встречались два года. Неужели она думала, что я эстонец?

— А что Раечка?

— А Раечка таки боится расстроить маму, потому что у мамы поднимается давление, и ей приходится вызывать «скорую». Я предлагал разные варианты — от размена квартиры до переезда сюда, к бабушке. Любой разговор заканчивается «скорой» для Марии Васильевны и скандалом с Раечкой. Мария Васильевна желает жить с дочкой, а та боится ей перечить.

Лёнька подумал, потёр бок, в котором неприятно тянула печень.

— Яша, пожалей себя и ребёнка! Разводись!

— Лёнчик, мы разберёмся, ты, главное, выздоравливай, ладно? — Яшка помог младшему брату лечь. — Я завтра зайду в госпиталь и договорюсь, чтобы тебя посмотрели.

Доктор скептически изучил результаты анализов, бездушно помял Лёнькин живот, пообещал оформить все нужные бумаги и дал бесполезные советы в стиле журнала «Здоровье»: не злоупотреблять, соблюдать, выполнять, наблюдать. Абдул позвонил «аке», доложил обстановку и по его указаниям скорректировал лечение.

В дневное время Лёнька из комнаты перебирался в просторную деревянную пристройку, называемую в семье беседкой. Внутри свободно располагались старинный диван, большой стол и этажерка с книгами и журналами. К своей радости, он нашёл среди стопок Яшкиной «Науки и жизни» и Маргошкиных «Мурзилки» и «Барвинка» много старых номеров «Вокруг света» и принялся их перечитывать.

— Правильно, — одобрила бабушка Рива. — Всё равно ничего не делаешь, так перебери хлам. Интересное оставь, а остальное зимой на растопку пойдёт. И сортир здесь рядом. На свежем воздухе оно того… полезнее. Глянь-ка, — она дала ему газету с телепрограммой на следующую неделю. — В четверг будет про твой Афган.

В программе Центрального телевидения на 16 июня 1983 года значился «Афганский дневник», новый и, увы, последний фильм покойного к тому времени Александра Каверзнева.

Телевизор Лёнька не любил: его напрягали «движущаяся картинка» и убогий выбор. Он предпочитал не имеющее границ радио с его многообразием каналов и языков вещания. Впрочем, когда бывала возможность, он смотрел «Клуб кинопутешественников», «Международную панораму» и некоторые документальные сюжеты. Передачу об Афгане он постарался бы не пропустить.

Бабушка Рива жирно подчеркнула шариковой ручкой нужную строчку и положила газету на телевизор.

В этом месте необходимо сделать небольшое лирическое отступление и сказать несколько слов о советском телевидении. Если не судить о нём по современному каналу «Ностальгия», а быть объективным, то следует отметить, что оно было достаточно эстетичным и требовало от зрителя определённого уровня образования и, не побоюсь этого слова, интеллекта, так как было в основном ориентировано на образованных городских жителей. Объяснялось это очень просто: телевизор стоил дорого, каналов было мало, по дальним сёлам нередко «добивал» только сигнал центрального канала, и то не всегда. Поэтому даже в семидесятых и первой половине восьмидесятых годов телевизоры в городской местности были распространены гораздо шире, чем в сельской. Соответственно, содержание и дизайн передач были соответствующими. Все помнят программу «Время», кто-то вспомнит «Будильник», «Утреннюю почту», «Служу Советскому Союзу», «Сельский час», «Играй, гармонь!», которые приблизительно в таком порядке и шли в воскресном эфире. У многих вызовут тёплые чувства словосочетания «Очевидное-невероятное», «Клуб кинопутешественников» и «В мире животных». Кто-то даже помнит «Международную панораму» и «Сегодня в мире». И совершенно канули в Лету «Шахматная школа», «Камера смотрит в мир», «9-ая студия», «Мир и молодёжь» и многие другие телепродукты.

О международном положении советское телевидение рассказывало много и иногда интересно. С ситуацией в мире зрителей знакомила буквально толпа политических обозревателей. Что называется, на любой вкус и цвет. Народ массово любил милейших востоковедов Цветова и Овчинникова и уважал героического Сейфуль-Мулюкова, который вечно находился где-то на линии огня в Ливане, Ираке и прочих восточных «горячих точках». Большинство дружно плевалось в адрес умнейшего, но занудного Зорина и индифферентно относилось к весьма нейтральному Бовину. А конъюнктурщика Генриха Боровика, который специализировался на жанре «заказное говно», с его репортажами из США в стиле «кругом безработные, бездомные, наркоманы, убийства, расизм, ужас-ужас-ужас» в начале восьмидесятых уже всерьёз воспринимали, наверное, только школьники младших классов. Один Каверзнев как-то непонятно выделялся на фоне всего этого телевизионного многоцветья, не вызывая ни особой любви, ни негативного отношения, ни большого внимания к своей персоне, а только интерес к поданной информации. Это называется Профессионализм. Именно так, с большой буквы.

Если кто-то забыл или не знал, то именно Александр Каверзнев вместе с Валентиной Леонтьевой (бессменной ведущей передачи «В гостях у сказки» и обожаемой почти всеми детьми Союза «тётей Валей») своим запоминающимся голосом комментировал феерическую церемонию открытия московской Олимпиады в восьмидесятом. И только для Каверзнева, единственный раз за всю историю советского телевидения, был нарушен порядок некрологов в программе «Время». О кончинах генсеков извещали первым сюжетом, о смертях членов политбюро, министров и военачальников — во второй половине передачи, о почивших деятелях науки и культуры могли сообщить в конце, перед спортивными новостями. О гибели Дина Рида вообще упомянули только перед прогнозом погоды. Сюжет о смерти Каверзнева программа «Время» выпустила в самом начале, как будто речь шла о смерти главы государства.

Кстати, если кто-то считает, что Дин Рид слишком часто упоминается в моём рассказе, и он как бы вообще «не в тему», то просто хочу сказать, что он в этой книге определяет важный фактор поведенческих реакций. Но об этом позже.

«Афганский дневник» Лёньке понравился. Автор многое недосказал и оставил за кадром, но не врал и не искажал факты, а это дорого ценится. Смущало другое — скоропостижная смерть Каверзнева через несколько дней после возвращения в Москву.

— Посижу немного на свежем воздухе, — сказал он бабушке Риве и, накинув тулупчик и придерживаясь за стены, отправился в беседку. Нужно было собраться с мыслями.

Не прошло и десяти минут, как скрипнули ставни, и из окна своей комнаты во двор тихо, чтобы не разбудить прабабушку, вылезла Маргоша в байковой пижаме.

— Это же не страна, а сплошная пустыня, как там люди живут? — поинтересовалась девочка, впечатлённая фильмом.

— Ну, во-первых, снимали зимой, когда там совсем пусто и грустно, а во-вторых, ты замёрзнешь, пока я буду рассказывать. Прыгай сюда, заяц, — Лёнька приподнял полу тулупчика.

— Дядь Лёнь, это только тебе холодно, — возразила племянница. — На улице двадцать градусов тепла.

— Меня всё время морозит, — грустно признался Лёнька. — А Афган — это на самом деле просто сказка и фантастика.

Именно в ту ночь Маргоша впервые поняла, что такое любовь: Лёнька любил эту далёкую, странную, бесплодную страну. Он рассказывал ей о инопланетных пейзажах с лысыми, лишёнными даже намёка на растительность, горами, о безрадостной глинисто-каменистой почве, о камнях и пыли, о глиняных кишлаках, об арыках с грязной водой и о красивых, рано стареющих от сурового климата и непосильного труда людях, которые ухитряются выращивать в этой горной пустыне даже дыни и арбузы. Он умел хорошо говорить. Речь, звук, мелодия, тона и полутона — это была его стихия. Удивительно, но светловолосого Лёньку, неплохо владеющего местными языками пушту и дари, афганцы нередко принимали за пакистанца, представителя таинственного народа калаши, который до сих пор в окружении соседей-мусульман исповедует преимущественно собственную языческую религию, и среди которого встречается много светловолосых и светлоглазых людей. О своей национальности Лёнька предпочитал помалкивать, хотя на территории Афганистана евреи жили веками, а в Кабуле всё ещё существовала синагога.

— Чего не спите, полуночники? — прошаркала мимо бабушка Рива, направляясь в свой любимый резной сортир. — Может, вам горячего чая заварить? — спросила она, возвращаясь обратно.

Рассказывая о прабабушке, нужно сделать ещё одно небольшое отступление. Вместо запретов, которые удобны для взрослых, но для детей лишены смысла и кажутся необоснованными, Рива в воспитании младших поколений пользовалась методом разумных ограничений. Так Маргошке было популярно объяснено, что гулять на улице можно только от дома тёти Клавы до дома дяди Пети, с Бобиком из двадцать седьмого номера не играть, потому что он дурной и кусачий, а с Тузиком из двадцатого можно, потому что он хоть большущий и лохматый, но умный и добрый, и к канаве на перекрёстке не ходить, потому что там «вот такие» (Рива изобразила руками внушительную величину тушки) крысы.

Если завтра на учёбу и работу никому не нужно, то пусть молодёжь сидит хоть всю ночь, делится впечатлениями. Какие проблемы? Разве что завтрак проспят.

Прежде чем отправиться спать, Лёнька попросил племянницу сбегать с утра на соседнюю улицу к телефону-автомату и попросить дядю Абдула заехать в гости. Ничего срочного со здоровьем, просто поговорить.

Абдул приехал в субботу к обеду, захватив с собой сына Саню и, как он это называл, «чего-нибудь к чаю».

— Будем шашлык кушать, — объявлял обычно дядя Абдул за столом и скромно отрезал себе пару кусочков мяса.

— А теперь можно и чая выпить, — радовался он, как ребёнок, и на столе появлялись пиалы с зелёным чаем и килограммы сладостей — от обычных конфет до самодельной пахлавы разных видов.

— Ничего сложного в пахлаве нет, — пожимал он плечами в ответ на комплименты его кулинарному искусству. — Только порезать надо правильно. Я же хирург, мне положено уметь резать.

Соскучившиеся друг по другу Санька и Маргошка с визгом убежали на улицу, а Лёнька, убедившись, что бабушка занята своими делами, в сопровождении товарища поплёлся в беседку.

— Ну какой может быть прогноз? — недоумевал Абдул. — Ты живой, хвала Аллаху. Встаёшь, ходишь, соображаешь. Воспалительный процесс идёт на убыль. Считай, что легко отделался, без операции и без дренажа в боку.

— А с причиной разобрались?

— Слушай, дорогой, ты сам видел, какая там клоака, — Абдул стал загибать пальцы. — Малярия, гепатиты, тиф, гельминтозы, амёбная дизентерия, неизведанная фигня… К тому же симптомы известных заболеваний «за речкой» могут сильно отличаться от того, чему нас учили. Полная антисанитария, канализации нет, медицина за пределами городов — на уровне знахарства. А чем, к примеру, женский пол в дальних селениях болеет, мы и не догадываемся.

Лёнька кивнул. Военнослужащих предупреждали: женщин, особенно за пределами Кабула, нужно полностью игнорировать и относиться к ним, как к проходящим мимо козам или овцам. Если он ловил на себе любопытный взгляд из-под сетки паранджи, то демонстративно отворачивался.

— Что касается того телевизионщика, то не бойся, это не твой случай. «Ака» сказал, что у парня был молниеносный сепсис и септический шок как ответ организма на какую-то инфекцию. У тебя реакция организма совершенно другая. Я бы на твоём месте сейчас больше беспокоился об организационных вопросах. Сам знаешь, те, кто в тылу, считают, что война фигня, главное — манёвры. Хоть братья тебя и «выкупили» на амбулаторное лечение, но, если ты хочешь без проблем продолжать карьеру, реши вопросы с госпиталем.

— Лёнчик, ты… странный! — кричал в воскресенье Пашка, осторожно оглядываясь на бабушку, чтобы не сказать плохого слова. — Ты еле ползаешь, а уже собрался обратно в Афган? Не.., — он покосился на Риву. — Не морочь мне голову. С твоим дипломом тебя с руками и ногами возьмут на работу в школу, отчитаешь свой французский — и полдня свободен. Или переводчиком в порт, на один завод, на другой…

— Паша, ты представляешь мою жизнь учителем в школе? — попытался пошутить Лёнька. — Ко мне будут клеиться все учительницы, старшеклассницы и их мамаши.

— Ой, какой нашёлся грозный.., — Пашка покосился на бабушку. — Какой нашёлся герой-любовник, который в туалет по стеночке ходит! Ну катись в свой Афган, в тесную и тёплую мужскую компанию. Говорят, там и коз.., — он оглянулся на Риву. — И коз доят.

Проведя, с учётом некоторых отлучек в госпиталь, около трёх месяцев в цветочно-пряничном домике, более-менее живой Лёнька отбыл к месту прохождения службы в Москву, а в конце осени позвонил Яшке, что уезжает обратно, в Афган.

В начале следующего, восемьдесят четвёртого, года в командировку «за речку» по собственному рапорту отправился и Абдул, высказавшись перед отъездом в том смысле, что военный хирург, имеющий опыт работы только в мирных условиях, чем-то напоминает морскую свинку, которая не имеет никакого отношения ни к свиньям, ни к морю.

***

В следующий раз Лёнька попал домой в августе чернобыльского восемьдесят шестого. Из еженедельных писем мамы Фани он знал, что Яшка давно развёлся с Раечкой, а бабушка Рива умерла, и её пряничный домик наследники по сходной цене продали продолжающей разрастаться семье соседей-баптистов. Иногда в том же конверте он находил несколько слов от самого Яшки, а несколько раз там же оказывались рисунки от Маргоши: очень похоже нарисованный шариковой ручкой портрет Фани, уютный большой кот, какой-то фантастический пейзаж.

В трёхкомнатной квартире, где теперь жил Павел с семьёй, царили беспорядок и постоянное движение, часто приходили гости с детьми, в том числе и благополучно вышедшая за какого-то партийного чиновника Таня, старшая дочь Абрама, с двумя мальчиками-близнецами. Ночевал Лёнька в однокомнатной квартире мамы Фани, на которую когда-то выменяли, существенно доплатив наличными, его наследственную каморку в «шанхайке», а днём, когда к знаменитой и недорогой портнихе Фане чередой шли престарелые заказчицы, уходил к Раечке, которая жила в соседнем доме в точно такой же, как Пашкина, трёхкомнатной квартире.

Рая и её мама Мария Васильевна целыми днями работали, дома оставались Маргоша, постоянно чем-то расстроенная и злая, и куча бытовых проблем. За несколько дней Лёнька, у которого руки всегда росли из правильного места, починил разваливающуюся Маргошкину тахту, перетянул пару старых кресел и вкрутил дюбеля для книжных полок в стены хрущёвки, построенной из особо прочных бетонных блоков.

Вернувшись с работы, Мария Васильевна невольно сравнивала Лёньку с умным, но не особо рукастым Яшкой и вздыхала:

— Мне бы такого зятя!

Когда в конце августа Мария Васильевна отбыла на отдых в крымскую здравницу, Лёнька взял быка за рога.

— Рая, — объявил он. — Ты умная женщина. Постарайся понять то, что я тебе скажу. У тебя в ванной пора менять трубы. Проводка в прихожей скоро рассыплется. В зале треснуло оконное стекло, и его нужно менять, в окне на кухне я с трудом заделал замазкой щели, а мамаша контролирует твою сберкнижку и имеет тебе мозги из-за любой мелочи. Какой пример ты показываешь дочери? Через три-четыре года она сбежит из этого дурдома, и ты будешь рада, если она будет тебе слать телеграммы хотя бы раз в месяц. Рая, тебе нужен мужчина! Настоящий мужчина, а не те фраера, которые вьются вокруг тебя. Скажи, зачем тебе этот, извини за выражение, глухой музыкант Олег или учитель литературы Назар? О чём можно разговаривать с этими шлемазлами? Тебе нужен крепкий хозяйственник, Рая! Желательно с экономическим образованием и крепкими нервами, чтобы, как сказал бы Яшка, таки выдержать твою мать.

— Лёнчик, я всё понимаю, — грустно сказала Раечка. — Но что я могу сделать?

— Накрутить кудри и испечь яблочный штрудель с корицей в субботу к трём часам дня! — распорядился тот командным голосом.

В назначенное время возле подъезда припарковался новенький «жигуль-шестёрка». Сидящие на лавочке пенсионерки, как обычно перемывающие всем косточки, как по команде закрыли рты и выпучили глаза: из автомобиля вышел всем знакомый Лёня с тортом и бутылкой шампанского в сопровождении абсолютно седого сорокалетнего мужчины с большим букетом роз. Проходя мимо «бабсовета», седой неожиданно остановился и гаркнул глубоким баритоном:

— Здравствуйте, бабушки!

Пенсионерки вразнобой приветственно закивали.

— О, как пахнет! — с чувством и выражением произнёс он, заходя в квартиру и принюхиваясь к запаху выпечки с корицей. — Эти розы не сравнятся ни с вашей красотой, ни с вашим ароматом, дорогая Рая! — продолжил он, вручая букет хозяйке.

Съев по кусочку торта, Лёня и Маргоша закрылись в дальней спальне, оставив Раечку наедине с гостем, который попросил назвать его Женей.

— Что это за клоун? — спросила племянница.