Бесплатный фрагмент - Похитительницы счастья

Часть 1. Данила

Говоря откровенно, я понятия не имел, почему они меня выбрали. По крайней мере, тогда. Да и как можно было об этом догадаться, если я не подозревал даже, что представляю для них какой-то интерес. Для этих двоих — матери и дочери. Тем более что какими-то особыми, притягивающими взгляд характеристиками я не обладал, да и вообще вряд ли хоть чем-то выделялся из толпы. Обычный такой долговязый парень в джинсах, весьма потёртых, кстати, толстовке и наушниках. Да таких тысячи наберётся в одном только метро. А может они выбрали меня, потому что я их выбрал? Не в прямом, конечно, смысле. В переносном. Да и не выбрал, а как бы выделил что ли. Из всех прочих. Неосознанно, так сказать, подспудно. Вообще, у меня нет привычки глазеть на людей. Тем более в метро. Обычно я там слушаю музыку, залипаю в сети или просто впадаю в прострацию. У меня это получается очень хорошо. Когда я погружаюсь в себя, я не слышу, не вижу и даже не чувствую почти ничего.

Интересное состояние, в котором я могу находиться сколь угодно долго. Полезная штука, кстати, если без фанатизма, конечно. Хоть и идёт в полное противоречие с модным «осознанным» течением, и с тем, что называется сейчас «быть в моменте», или «быть в ресурсе» и прочей околопсихологической лабудой. В настоящее время, правда, я близок к тому, чтобы вообще из него не выходить, хотя бы по той причине, что делать это с каждым разом мне становится всё труднее и труднее…

Однако, стоп, обо всём по порядку. Я знаю, что меня, бывает, заносит, и весьма конкретно. Но если я хочу рассказать о том, что случилось с достоверной последовательностью и без излишней патетики, придётся каким-то образом контролировать свои эмоциональные и словесные пируэты. Это просто необходимо, чтобы разобраться во всём самому. Пока я ещё окончательно не спятил.

Так вот, я просто обратил внимание на этих двух женщин. И всё. Взглянул раз, другой, без всякой задней мысли, не особенно задумываясь и даже не отдавая себе в этом отчёт. И лишь мимоходом отметил про себя, что видел их уже несколько раз. Ничего удивительного, особенно если учесть яркую привлекательность обеих, хотя и принципиально различную, и тот факт, что встречались мы на одной и той же станции московского метро.

Думаю, нет смысла упоминать на какой именно. Их там сейчас нет. Я знаю точно, я проверял много раз. Известно мне и то, что обе они — живы-здоровы, просто находятся теперь в другом месте. Чуть не написал — промышляют. Пожалуй, это было бы точнее. Хотя не факт. Просто они так устроены. Они не могут иначе. Выбери они другой способ жизни (если представить на минутку, что такое возможно) или вынуди их кто-нибудь к этому, они очень скоро погибли бы. Вне всякого сомнения. И не только потому, что они мне сами рассказали об этом. Просто чувствую, что так и есть.

Так вот, я значит, первый обратил на них внимание. Вернее, мне хотелось думать таким образом. Теперь-то понятно, что это совсем не так. А тогда и в этом не было ничего из ряда вон выходящего. На них многие обращали внимание, я это видел. Женщины были неуловимо похожи между собой, с очевидной, хотя и не бросающейся в глаза разницей в возрасте. Я сразу понял — мать и дочь. Они привлекали внимание и притягивали взгляд, хотя мне не сразу удалось понять, чем именно. Одно было ясно с самого начала — на них хотелось смотреть. Это было тем более странно, что ни одна, ни вторая отнюдь не являлись красавицами. И уж тем более, в их внешности не было ничего ослепительного или наоборот отталкивающего. Но и, между тем, сказать о них, к примеру: женщины, как женщины, самые обыкновенные — было тоже нельзя. Несомненно, в них присутствовало что-то особенное. Скорее всего, именно это и заставляло поглядывать то на одну, то на другую, то стараясь удерживать в фокусе внимания обеих. Причём, как я уже сказал, не только меня. Возможно, они и не были особенными, но они были другими. Это точно. И это первое, что я понял про них. Они не были из толпы, вот ещё что я увидел очень чётко.

Мне кажется, что окружающие это тоже чувствовали. Что же касается внешности, то вроде бы ничего экстравагантного: обе светловолосые, белокожие, с миловидными, хотя и не слишком выразительными чертами лица. На этом, внешнее, видимое со стороны сходство и заканчивалось. Мать, которой на первый взгляд было лет около сорока пяти, высокая, полноватая, статная женщина с широкими плечами, аристократическим носом с горбинкой, светлыми в тот период, зелёными глазами и открытой, легко и естественно возникающей улыбкой.

Я с самого начала заметил, они обе не просто улыбчивы, они смешливы. Дочь, молодая женщина лет двадцати двух — двадцати четырёх, была на целую голову ниже матери и отличалась невероятной тонкостью и изяществом. Мать же её напротив, сложена была с крепким и уверенным размахом. Большие руки с длинными пальцами, выдающиеся ноги, внушительный разворот плеч, массивная спина и крупные, яркие черты лица, что дополнительно подчёркивалось умело нанесённым макияжем.

В дочери же всё было в несколько раз уменьшено и воплощено с большей грацией. Как будто создателю так понравился материнский, пробный, хотя и не слишком искусный образец, что он с большим усердием взялся сделать с него копию, только более тонкую и миниатюрную.

Они, вне всякого сомнения, были яркой парой, но привлекали внимание и запоминались не этим. Что-то было в их лицах, во взглядах, в самом облике, что выделяло их из толпы и будто звало: смотрите, мы совсем не такие, как вы, мы другие. Хотя видимых усилий к этому, по крайней мере, тогда я не заметил. Наоборот, они старались говорить тише и держаться скромнее, что впрочем, совсем не мешало им время от времени посмеиваться над чем-то, переговариваясь друг с другом.

Мне показалось, что взгляды, которые они притягивают, их тяготят и беспокоят, но они смирились с этим, как с чем-то неизбежным и постоянным. Мы всегда оказывались на перроне почти в одно и то же время, с разницей в несколько минут и в паре шагов друг от друга и я от нечего делать наблюдал за ними. И чем дольше я за ними наблюдал, тем больше у меня складывалось впечатление, что эти женщины находятся в каком-то невидимом, но совершенно непроницаемом коконе. Будто в прозрачной броне. То, что на них всё время бросали любопытные, оценивающие взгляды не заметить или полностью игнорировать было невозможно, но они, очевидно, научились жить с этим. И были всё время не просто в стороне, а словно изолированы. Рядом, но не вместе. Со всеми, но отдельно. Это было, повторяю странное чувство, хотя и вполне осознанное. Но в то время я вообще не понимал, чего ради они лезут мне в голову. Но удивительнее всего, что уже позже, когда мы познакомились, старшая из женщин — Айла, так она сказала, её зовут, описала свои ощущения, находясь среди людей, которые в точности совпадали с моими. И не просто совпадали, они полностью повторяли моё представление об этом, причём слово в слово. То есть рассказывала она о своих ощущениях, используя слова, и даже отдельные фразы, которые приходили мне в голову, когда я какого-то чёрта думал об этом.

Знакомство наше было таким плавным и естественным, что я его почти не заметил. До этого мы, стоя на перроне, или при входе в вагон лишь обменивались мимолётными взглядами или короткими, ни к чему не обязывающими улыбками. Этим, как правило, всё и ог��аничивалось. И хотя едва ли кто-нибудь из нас обращал на это внимание (впрочем, теперь я уже ни в чём не уверен), для многомиллионного города даже такое выделение из толпы, как мне кажется, что-нибудь да значит.

Не знаю, куда направлялись они, а я выходил раньше и бежал в своё третьеразрядное издательство, где непонятно зачем кому-то было нужно, чтобы я оказывался за своим столом к девяти утра. И я честно просиживал штаны там вот уже третий год, после того, как меня вышибли с одного весьма скандального радиоканала. И хоть случилось это, по большей части, под горячую руку, но при здравом размышлении, а времени для раздумий у меня после увольнения появилось предостаточно, следует признать, что сия карательная мера применена была в отношении меня вовсе не без оснований.

Сейчас не время и не место вдаваться в эти невесёлые подробности, скажу лишь, что вёл я себя тогда, как зарвавшийся, чересчур самоуверенный фанфарон, при этом слишком доверчивый по отношению к отдельным личностям, за компанию с которыми меня и вычистили.

Честно говоря, я не сильно расстроился, поскольку чувствовал себя этаким опальным героем, пострадавшим в неравной схватке с коррупционной рутиной и косностью. Тем более что довольно скоро подвернулась работа в одном издательстве, где мне особенно нравилось, как звучит моя должность: литературный редактор. И здесь пора, наконец, сказать, что к тому времени я уже пару лет был одержим идеей написания выдающегося фантастического романа, и полагал, что моя работа в издательской сфере будет этому всячески способствовать. И если уж быть откровенным до конца, то эпитет «выдающийся», по отношению к моей будущей книге, я здесь использовал исключительно по причине моей природной скромности.

На самом деле, я не сомневался, что в довольно обозримое время я смогу явить миру бестселлер. И даже не один. Идеи роились в моей голове, хаотично и навязчиво, зато одна круче другой. В оправдание этой своей уверенности могу сказать, что некоторые намётки и даже слабая, но вполне жизнеспособная канва будущих шедевров у меня уже имелась, так что можете себе представить, с каким жаром я ухватился за эту работу.

Боже мой, — думал я, — быть свидетелем того, как из вороха макулатуры выискивается жемчужина, и как из неказистой рукописи рождается книга, тысячи книг, и иметь возможность быть причастным к этому действу…

Одна только мысль об этом являлась для меня непостижимой и невероятно пленительной. Сейчас, конечно, смешно и даже стыдно вспоминать каким же наивным болваном я был. Можете себе представить, что в двадцать шесть лет, а именно столько мне было тогда, я свято верил в то, что издательство занимается выпуском книг. Оказывается ничего подобного! Если найдётся в наше время тот, кто всё ещё думает так же, как я в то время, должен уж не знаю, разочаровать, насмешить, удивить, или же просто констатировать следующий факт: издательство не печатает книги, не продаёт, и уж тем более не пишет их. И оно вовсе не занято с утра до ночи поисками потенциальных гениев от литературы. Современное издательство — это посредник. Ну или дистрибьютор, если по-научному.

Выражаясь ещё проще или же метафоричнее, российское издательское дело напоминает сегодня эдакого озабоченного, суетливого завхоза в организации средней руки, который тоже является в каком-то смысле посредником между своим непосредственным руководителем, сметой, неуёмной жаждой стяжательства и давящей на темя необходимостью, чтобы вверенное ему хозяйство каким-то образом всё-таки функционировало.

Красивое и многообещающее наименование моей должности — литературный редактор, на деле тоже оказалось фикцией. По факту был я обычным корректором с дополнительной обязанностью время от времени просматривать самотёк, неиссякающим ручейком прибывающий на издательскую почту, причём охватывающий все её форматы.

Так что к неполному тридцатнику я, так и не сотворив свою нетлёнку, о которой мечтал с института, ходил на унылую работу, где занимался тем, что меня ни в малой степени не интересовало, в надежде, что это временно и очень скоро произойдёт нечто, благодаря чему все увидят мою уникальность и талант. Например, на меня снизойдёт небывалое вдохновение и я закончу, наконец, свой большой роман, и к тому же счастливо женюсь. Или случится ещё что-нибудь такое, о чём пока мне неведомо, но это непременно произойдёт. Просто не может не быть, хотя бы потому что я так жаждал, так стремился к этому и самое главное, чувствовал, что вот оно уже близко настолько, что достаточно протянуть руку…

И сказать по правде, некоторые основания к тому у меня уже были. Во-первых, роман мой, пусть со скрипом, но всё же продвигался, а во-вторых, я встретил девушку, которая казалась мне верхом совершенства. И хоть по мнению моей матери, это ни о чём ещё не говорит, потому что так я считаю всегда, как только влюбляюсь, но Настя и в самом деле была чудо! Красивая, умная, лёгкая и совсем немного сумасшедшая, ровно настолько, чтобы свести с ума и меня. Настя — в огромной степени воплощала в себе мой любимый типаж, почти идеальный для меня женский образ. А я, как можно догадаться, вообще-то довольно влюбчивый субъект. Начиная, где-то с класса третьего, регулярно встречал ту самую-самую, носился с ней и поэтизировал, причём в прямом и переносном смысле, к романтическому стихосложению, что опять же, почти очевидно, я с ранних лет имел неудержимое влечение.

При этом, немаловажная, в контексте последующего повествования, деталь — как только я влюблялся, я становился счастливым абсолютно. Просто по причине того, что испытываю это чувство.

Мне даже, в общем-то, не так уж важно было отвечает объект влечения на всю страсть моего сердца или нет. То есть, я не то, чтобы какой-нибудь чудик, обожествляющий свою избранницу на расстоянии, полностью растворяющийся в этой своей любви и тому подобное, нет, конечно. Безусловно, мне было важно, чтобы девушка отвечала взаимностью, я ведь нормальный человек, и к тому же мужчина, я просто хочу сказать, что когда я влюбляюсь, а это моё, можно сказать, хроническое состояние, я чувствую себя счастливым. И не просто счастливым: именно в такие периоды мне становится ясно, что я живу по-настоящему. Я наполняюсь такой радостью, что по словам моей мамы, буквально начинаю светиться изнутри. То есть, понимаете, что я хочу сказать? Мне необходимо любить, для того, чтобы творить: писать, жить полной жизнью и если не спасать этот мир то, как минимум, пытаться делать его лучше.

Предыдущая моя любовь к миниатюрной, чрезвычайно деятельной журналистке Риточке — самоликвидировалась. Она исчезла, истаяла и испарилась, сошла на нет, будто её и не было вовсе. И я ужасно переживал, и ходил сам не свой, и даже уже малодушно подумывал, о том, чтобы позвонить Риточке и попытаться возобновить наши отношения, хотя и знал уже, что это невозможно, но затем встретил Настю.

Не знаю, но похоже, что любить для меня всё равно, что жить, если не в физическом смысле, то в духовном точно.

А в тот день, когда старшая из женщин со мной заговорила, я как раз думал о том, что встречаюсь вечером с Настей. А ещё о том, что редактируя чью-то весьма неимоверно скучную, к тому же весьма посредственную рукопись, меня буквально озарило. Понимаю, что хороший литератор не станет использовать подобные штампы в своём тексте, но это было действительно, именно так. Мне вдруг почему-то стало душно, и одновременно я почувствовал непреодолимую потребность встать. Я подошёл к окну и посмотрел вниз. Весна в этом году была какая-то робкая, неуверенная и выглядела, как бедная родственница на званом ужине. Казалось, что она из всех сил старается быть незаметной, прячась за совершенно голыми деревьями, скрываясь от холодного ветра и любопытных взглядов за мокрыми, угрюмыми домами, из-за чего этот день в конце марта, гораздо больше напоминал октябрь.

Так вот, я смотрел на улицу и вдруг понял, о чём хочу писать на самом деле. Я «увидел» это! Да вот об этом вот городе. Только через сто лет. Не знаю, с чего мне это пришло в голову, но я вдруг внутренним зрением увидел свой город, а именно то, как он будет выглядеть через столетие.

Хотя нет, всё-таки кое-что я помню: за минуту до этого, пытаясь вникнуть в нудные, но проплаченные мемуары отставного, полуопального генерала, я увидел дату — 1922, это был год рождения его какого-то родственника, кажется деда по материнской линии. Я ещё успел подумать, что необходимо прослушать аудиофайлы, присланные генералом в дополнение к рукописи и вдруг — бах! Озарение — 20122 год. Ну, конечно… Вот тогда я подошёл к окну и просто-напросто увидел всю эту картину: гладкая и тёмная петля дорог, угольчатые небоскрёбы на фоне странного, землисто-пепельного неба, снующие взад-вперёд автолёты и какой-то медленно нарастающий гул. Клянусь, я не только «видел» всё это, но и чётко «слышал» странный, ни на что не похожий звук, будто в реальности издаваемый каким-нибудь гигантским зуммером.

Конечно, всё это пока была только сырая картинка, видимая моим будущим героем, конечно же одиноким, таинственным странником, и смётана пока «на живульку», по образному выражению моей матери, но идея представлялась не просто захватывающей, а чуть ли не провидческой до такой степени, что меня начало потряхивать. Я собирался поскорее расправиться с надоедливыми, непомерно растянутыми, но такими милыми теперь моему сердцу мемуарами и приняться за новую вещь так быстро, как только это будет возможно.

Я чувствовал небывалый прилив сил, глядя с любовью на людей в метро и на мелькающую смену туннельной темноты и ярко освещённых станций. Я был в том состоянии, которое принято называть ресурсным. И я впервые понял, что это такое, оно перестало быть для меня просто каким-то модным словечком. Я жил ощущением счастья, я пробовал его на вкус и точно знал, что это такое. Это твёрдая и спокойная уверенность в том, что всё будет хорошо, потому что ты на правильном пути. Вернее, даже не так: это ясное понимание того, что всё было неплохо, стало гораздо лучше, а будет просто превосходно. И это состояние подпитывало, наполняло меня, переливаясь через край, и по этой причине я не мог оставаться в неподвижности, так как всё это требовало выхода. Я постукивал ногой созвучно своему внутреннему ритму, барабанил пальцами по блестящему поручню, кому-то подмигивал и постоянно улыбался. Одним словом, по всем признакам напоминал буйно помешанного.

Вообще-то, к своему возрасту, по мнению мамы, я должен был бы уже перешагнуть порог юношеского максимализма и перерасти эту свою ранневозрастную, эмоциональную несдержанность, но к сожалению, а может быть и к счастью, думал я про себя, зрелость всё никак не наступала. Хотя я и сам понимал, что в норме, я уже должен был бы стать солидным таким, вечно спешащим, с налётом деловой озабоченности белым воротничком, завести семью и катить по жизни, если не на майбахе, то уж точно не вагоне метро. Но дело в том, что та же мама считает, что я инфантильный, поэтому неудивительно, что моё возмужание несколько затягивается, а кроме того, всё по её же авторитетному мнению, я человек с тонкой, душевной организацией, а таким людям свойственны такие вот чувственные завихрения. Всё это я рассказал, лишь для того, чтобы было понятно, хотя бы до некоторой степени, что я из себя тогда представлял.

Так вот, возвращаясь к самому началу своего сумбурного повествования, повторяю, что понятия не имел о том, почему та женщина заговорила со мной. Я даже не помню точно, о чём она спросила, да это было и неважно, наверное. Хотя впоследствии, я всё же несколько раз пытался это вспомнить, мне почему-то казалось, что если я смогу это сделать, то и всё остальное станет понятнее. Но кроме того, что это было что-то совершенно нейтральное, оканчивающееся вопросительной интонацией, ничего больше в памяти не осталось. Ещё помню, что не испытывал ни удивления, ни раздражения, ни подозрительности от того, что со мной заговорила незнакомая женщина, которую я несколько раз видел здесь же в это же время. И мне почему-то было неприятно думать о том, что она выйдет скоро со своей спутницей, и я, возможно, их больше не увижу.

Вот странно, в этом моём невысказанном стремлении их каким-то образом удержать, не было никакого эротического подтекста или даже симпатии. Нет, я ведь был влюблён тогда, поэтому ни она сама, ни её изящная, как статуэтка, хорошенькая дочь никаких романтических волнений в моей душе не вызвали. Но зато я отлично помню, что уже через несколько минут после знакомства, болтал с ними о таких вещах, о которых не каждому другу или родственнику расскажешь. Как такое могло быть? Несмотря на всю свою инфантильную открытость, я вовсе не был этаким доверчивым простаком, каким, возможно, казался. Да и такие вещи, как гипноз, телепатию и что-нибудь в таком роде, я тоже отмёл сразу. Потому что даже если что-либо подобное и имело место, то какой смысл теперь об этом рассуждать? Разве это что-нибудь изменит? Да и потом, я знаю почти наверняка, что это не так. То есть если в самом начале ещё можно было бы допустить такое, то как объяснить, что я добровольно отправился на встречу с Айлой уже в тот же вечер? Да-да, я сам, абсолютно сознательно отменил свидание со своей любимой девушкой для того, чтобы встретиться с женщиной почти вдвое старше меня, с которой познакомился накануне в метро и успел поговорить не более получаса… Хотя, я не знаю, сколько мы проговорили на самом деле. Даже это мне в точности неизвестно. Мне вообще казалось, что знакомы мы, как минимум, с десяток лет. Понимаю, что звучит дико, но ощущения у меня были именно такие.

Тогда я объяснял это чрезвычайно развитой эмпатией, особенно у старшей женщины, а также её невероятной харизмой. Наивно и размыто? Пожалуй, но другой версии довольно продолжительное время у меня просто не было.

И это действительно очень подкупало. И по-настоящему она начинала действовать только тогда, когда потенциальный объект заглатывал эту привлекательную наживку.

И тогда становится понятно, почему они так внимательно слушали. Это было не просто очень важно. Ведь от того, насколько хорошо и искренне они это сделают, зависело и всё остальное. И могу сказать из собственного опыта, они в этом преуспели. Особенно Айла.

Она слушала очень внимательно, как-то особенно настроясь на мою болтовню, будто для неё и в самом деле не было в этот момент ничего важнее того. Такие люди большая редкость. Я это знаю точно. Те, кто умеет слушать, забыв обо всём на свете и ведя себя так, будто действительно только вы и вот эти вот события вашей никчёмной жизни — это единственное, что имеет значение…

А я всё никак не могу подойти к главному, ну почему, почему и сейчас у меня не хватает духу сказать, наконец, коротко и ясно, кто были эти женщины, кто была эта Айла… Я только могу кружить вокруг да около, заговаривая свой страх, свою боль, своё отчаяние, загораживаясь от них. И это всё, что я способен делать сегодня. Да и то, если только идёт речь о том времени, когда я ещё не знал, кто они. Айла и её дочь Лика. На большее меня пока не хватает. И у меня нет ни сил, ни желания ни на что больше. И писать я могу только потому, что речь в этом моём повествовании, похожем на горячечный бред, тоже идёт о них. В первую очередь, об Айле, которая в какой-то момент нашего с ней самого первого разговора, да тем более где!? в вагоне метро, коснулась моей руки, и я непроизвольно вздрогнул, как будто меня ударило током. А она заглянула с той же полуулыбкой мне в глаза и спросила:

— Скажи, чего ты хочешь больше всего на свете?

Помню, что я хотел как-то сострить, но чуть не поперхнулся собственным смешком. И не потому что она стала вдруг абсолютно серьёзной, а потому что в эту же секунду поверил ей сразу и безоговорочно. Не знаю, с чего вдруг во мне появилась эта уверенность. Но мне стало абсолютно ясно, что она действительно в состоянии поспособствовать этому.

Я смотрел на неё, затем перевёл взгляд на молчащую Лику, словно надеялся, что вот сейчас кто-нибудь из них рассмеётся и скажет, что это всего лишь шутка. На самом деле, я думал, что вот они уже давно проехали свою остановку, на которой обычно выходили, и почему-то мне было это приятно. Словно прочитав мои мысли, Айла, как только поезд со свистом начал снижать ход, подъезжая к станции, вложила в мою руку визитку и сказала, что если я готов изменить свою жизнь, то уже знаю, что нужно сделать.

Часть 2. Айла

Разумеется, Айлой я была не всегда. А стала только к двадцати пяти годам. До этого же возраста была Раисой. Б-р-р… Даже вспоминать не хочется. Недаром моя дочь, когда узнала, что за имя мне дали при рождении, долго удивлялась, мол, как же можно так назвать собственного ребёнка. Хуже могло быть только Клара или, к примеру, Анфиса.

Ну, вот так, — думала и отвечала я в таких случаях, — значит, можно.

Вообще, в нашей семье существует история, с течением времени обрастающая всё новыми подробностями и в связи с этим, а также по некоторым другим причинам уже больше напоминающая легенду, что мой папа в своей далёкой и, вероятно, не совсем безгрешной юности, был влюблён в некую Раису, которая оставила неизгладимый отпечаток в его впечатлительной и малоопытной душе. Он и предложил жене так назвать дочь. Но истинную причину по которой он это сделал, мама узнала, когда их дочке Раечке было уже около года.

Я могу предположить с чего он вздумал вдруг признаться жене, вспоминая каким добродушным и велеречивым он становился в лёгком подпитии и в какую размягчённую чувствительность иной раз впадал, находясь в этом состоянии.

Имя моё не слишком-то нравилось мне всегда, а уж, когда одноклассник Серёжка Игнатьев взял и переиначил известный детский стишок, декламируя на перемене: «Жила на свете крыса по имени Раиса», то и вовсе поняла, что ненавижу его, имя своё, в смысле, но и Серёжку заодно, это уж само собой.

Этот самый Игнатьев, кстати, в возрасте восемнадцати лет угорел, отравившись газом вместе с подружкой, с которой они крепко заснули после бурной ночки. Что в той квартире произошло на самом деле мне неизвестно, но только из-за метановых испарений они так и не проснулись.

Жаль, конечно, он ведь мне нравился. Очень. Мы даже сидели одно время вместе. Учительница посадила, чтоб я не болтала с соседкой. И этот приём сработал, разумеется. Сидя с Серёжкой, я не то, что разговаривать, даже дышать старалась через раз, настолько нравился мне этот мальчик.

А вот математика нет. Я помню, что в то время, когда я сидела с Серёжей, мы изучали деление, которое мне никак не давалось. И мама научила меня делить с помощью палочек. Скажем, вам лет восемь или девять, и вам нужно разделить двадцать на пять. Положим для вас, как для меня в то время (впрочем, и сейчас ситуация не слишком изменилась), это представляет некоторую трудность. И тогда вы рисуете на черновике двадцать чёрточек и затем отсчитываете их по пять. Я, например, подводила полукруг, такую скобку под каждой группой. Затем считала эти скобки. И только после этого выдавала результат. Конечно, данный способ требует времени, но по-другому, в уме, как уже к тому времени требовали, я решать не могла.

А остальные умели. Почти все, ну кроме, может, уже самых отпетых двоечников, хотя и те вполне возможно считали лучше меня. И, наверное, Сергей Игнатьев однажды увидел эти мои листики, испещрённые стройными и не очень рядами чёрточек с подведёнными под ними скобками, и поразился моей тупости. До такой степени, что рассказал, громко и радостно об этом остальным. Отвратительно чувствовать себя униженной, да ещё и мальчиком, который тебе нравится. Помню, что дрожащим голосом, со слезами на глазах я попросила учительницу меня пересадить. А когда он пропел тот дурацкий стишок с моим именем в главной роли, я его возненавидела. И немедленно вычеркнула из своей жизни. Ну вот, а через год после окончания школы его не стало. Но к тому времени я находилась далеко от города моего детства и вообще была уже замужем и мне, по большому счёту, было это безразлично.

Интересовали только подробности смерти личного или даже интимного характера, как это обычно и бывает, когда пресловутая старуха с косой не касается своей костлявой лапой тебя или же твоих близких.

Смерть вообще сама по себе, в чистом, так сказать, виде штука довольно тривиальная и даже скучная, и привлекает исключительно окружающими её пикантными деталями, состоящими в свою очередь из мистической фантасмагории и каких-то провидческих знаков, которые людям очень хочется отыскать в обстоятельствах её места и времени, и которые играют столь же важную роль, что и свита при короле.

Так, например, в случае с бедным Игнатьевым, обязательно шёпотом упоминался тот факт, что нашли их переплетённые тела на ложе любви обнажёнными. И вот сейчас, много лет спустя, упомянув о Серёжке, в голове первым делом всплывает именно эта деталь. И за ней всё остальное видится чем-то неясным, пустым и размытым.

В следующий раз я влюбилась уже гораздо позже, спустя почти десятилетие. В человека, за которого и вышла замуж. Это был второй и последний раз, когда я полюбила кого-то. Говорю об этом совершенно обоснованно и спокойно, просто потому, что знаю точно — больше этого не случится.

Наверное, не получится обойти молчанием несчастное моё замужество, хотя, говоря откровенно, у меня нет никакого желания ворошить ту давнюю историю, поскольку меньше, чем через год муж мой начал пить, а через три попросту терять человеческий облик. И всё, что в первую очередь вспоминается по поводу моего недолгого брака, это остановившиеся в стеклянном оцепенении и подёрнутые мутью ненависти глаза, тошнотворный, ставший уже хроническим запах перегара и обращение ко мне, не иначе, как «ведьма».

Нет, увы, коснуться всё же придётся, ведь, собственно говоря, с него всё и началось. Именно с того времени, как муж мой Юрий погиб сначала духовно, успев затронуть всех, кто его окружал и любил токсичными миазмами своего разложения, а потом и физически, и всё это за сравнительно короткое время, я и начала кое-что понимать о себе.