Бесплатный фрагмент - Поэзия А. С. Хомякова как отражение его идей

Когда я, учась в университете, начала изучать Хомякова, то мне поручили написать курсовую работу на тему «Интеллектуальная биография Хомякова». Однако «интеллектуальной биографии» Хомякова я не написала ни тогда, ни даже до сего дня. Написать историю взглядов человека, который так мало писал о себе, трудно. Конечно, это можно сделать — путём кропотливого изучения его сочинений: статей, писем, стихов. Но это требует огромной работы, может быть, даже нескольких предварительных исследований.

Хомяков, как известно, был не только философом и общественным деятелем, но и поэтом. Литературоведы, когда пишут биографию поэта, не ограничиваются внешними фактами, они пишут его внутреннюю биографию, опираясь на анализ его стихов. Конечно, здесь неизбежен субъективизм, но такая работа необходима.

В нашем литературоведении была только одна попытка написать такого рода биографию Хомякова. Она относится ещё к советскому периоду. Это вступительная статья Б. Ф. Егорова к стихотворениям Хомякова, изданным в 1969 г.. Воззрения, выраженного в ней, по-видимому, уже никто не разделяет, но попытка так и осталась единственной. А такая работа нужна, т.к. она могла бы послужить материалом для биографии Хомякова.

В наше время написана история внешней жизни Хомякова, его биография как последовательное изложение фактов его жизни (этот труд исполнен В. А. Кошелевым). Но «интеллектуальную биографию» Хомякова, историю развития его взглядов ещё только предстоит написать.

Главный смысл творчества Хомякова Б. Ф. Егоров видел в сопротивлении «николаевскому времени», которое не давало возможности действовать: «Реальная жизнь николаевского времени не давала… простора ни воле-независимости, ни воле-действию» (3, 16).

Б. Ф. Егоров делит творчество Хомякова на периоды. В первый период «героями хомяковских пьес были романтические «рыцари», мужественные личности с обострённым чувством чести, достоинства, гордости» (3, 24), и в стихах Хомякова главным чувством «становится личная независимость, гордая замкнутость» (3, 25), потому что «в мировоззрении Хомякова сложно соединились официальный демагогический культ «рыцарской чести, пропагандируемый Николаем I, и возросшее личное достоинство в сознании честных представителей русской интеллигенции, остро ощущавшей всё большее подавление личности и свободы человека» (3, 25).

«В середине тридцатых годов» начался второй период творчества — период создания и защиты славянофильской теории, произошёл «сдвиг в мировоззрении Хомякова» (3, 27). «Нельзя сказать, что это был кардинальный душевный переворот. Многое из черт будущего славянофила уже было заложено в сознании юного Хомякова: глубокий патриотизм, глубокая религиозность, почтение к традициям, но это были лишь плоды воспитания и черты характера, весьма далёкие от системы воззрений» (3, 27). В тридцатых годах Хомяков создал эту систему: «В условиях сложного и дисгармонического общества, в котором жил Хомяков… создание относительно целостной утопической теории и подчинение всей своей жизни этой теории было одним из немногих способов сохранения душевной возвышенности, гармоничности, добродетели» (3, 55). Поэтому Хомяков создал себе утопическую теорию, которую и защищал до конца своей жизни. Хомяков был вынужден подгонять свою жизнь и творчество под эту теорию: «Стремясь к этой гармонии в своём быту, взглядах, творчестве, Хомяков, разумеется, значительно ограничивал себя, обеднял свою натуру, выпрямлял её» (3, 56). «Жизнь непрерывно, с юных лет разрушала грёзы поэта. […] … трещины в душе и в идеале…. непрерывно появлялись и непрерывно, же, с невиданными усилиями, замазывались» (3, 51).

В третьем периоде творчества Хомякова эти противоречия становятся явны.

Концепция Б. Ф. Егорова неверна, т.к. она исходит из предвзятого мнения, что религиозное чувство не может быть искренним, а может быть только самообманом, и из продиктованной идеологией необходимости осуждать «царизм» и объяснять всё происходящее с людьми общественной обстановкой.

В то же время у Б. Ф. Егорова много верных наблюдений: о разделении творчества Хомякова на три периода, о важности понятия воли в стихах Хомякова, о часто встречающемся у него образе орла, о сдержанности его любовной лирики, о разделении его стихов на «дневные» и «ночные». Но объяснить замеченные им факты автор статьи не мог, т.к. мировоззрение Хомякова было ему чуждо.

Среди современных литературоведов есть те, кому оно не чуждо, но они не предпринимают такого исследования, как Б. Ф. Егоров, и пишут об отдельных темах и сторонах поэзии Хомякова. А многих мировоззрение Хомякова и совсем не занимает, они сосредоточиваются на форме стихов, игнорируя их содержание (что вообще составляет распространённый порок литературоведения).

Попытки написать историю становления идей Хомякова, опираясь на его стихи, ещё не было предпринято. Эта работа, насколько мне известно, — первая попытка такого рода.

I

Главная тема ранней лирики Хомякова — тема призвания. По-видимому, осознание своего призвания далось ему не легко и не сразу.

В первом значительном стихотворении — «Желание покоя» (1825), которое В. Лясковский назвал «смутное борение самоопределяющегося сильного ума»» (10, 12), выражено чувство своего призвания и в то же время сомнение в нём, в себе. Лирический герой сознаёт, что его призвание — «к высокому, прекрасному любовь». Без неё нет подлинной жизни:

Где не живут, но тратят жизнь и младость…

На миг упившись счастьем ложным…

Но эта любовь очень трудна, она требует отречения от спокойной жизни, которой живут все, отречения от обыденности, не позволяет «радости с толпою разделять». Она даёт человеку радости, которых ничто другое дать не может. Но в ней нет надёжности, размеренности обыденной жизни:

За жизнь спокойную, души беспечный сон

Какие ты дала награды?

Мечты неясные, внушённые тоской,

Твои слова, обеты и обманы,

И жажду счастия, тягостные раны

В груди, растерзанной судьбой.

Это единственное стихотворение Хомякова, которое заканчивается унынием, отречением:

Возьмите от меня бесплодный сердца жар,

Мои мечты, надежды, вспоминанья,

И к славе страсть, и песнопенья дар,

И чувств возвышенных стремленья,

Возьмите всё! но дайте лишь покой,,

Беспечность прежних снов забвения

И тишину души, утраченную мной.

Пушкин был высокого мнения об этом стихотворении, но о его конце сказал: «Но на что этот проклятый „покой“ в конце, верно, кто-нибудь другой это вклеил, это не его чувства и портит всю пиэсу» (примечания, 548). Пушкин был прав: у Хомякова больше нигде не встречается выражения таких чувств.

Автору этого стихотворения — 21 год. Молодость — время выбора пути и потому время сомнений в себе, часто тяжёлых. Об авторе этого стихотворения нельзя сказать, что ему легко дался выбор жизненного пути, что он не проходил через душевные кризисы и без труда сохранил мировоззрение, усвоенное в детстве. Как пишет об этом о. Г. Флоровский: «Твёрдость Хомякова есть именно верность, мужество, самообладание. Не столько он родился твёрдым, сколько пребыл в твёрдости напряжением своей верности (13, 268). Или В. З. Завитневич: «Современники… единогласно констатировали факт ранней духовной зрелости Хомякова, с особою силою отмечая тот факт, что он с ранней юности был тем, чем они знали его потом. Свидетельство это, подтверждаемое самим Хомяковым, заслуживает полного доверия, но нужно уметь понимать его: тут, очевидно, речь идёт о том общем направлении, особенно в сфере религиозно-нравственной жизни, которое им действительно очень рано было усвоено и которое он, так сказать, всовал с молоком матери. Но в границах этой общей рамки было много чего такого, что ещё нужно было сознать и сознавши воплотить в жизни. Эта-то детальная, так сказать, чисто внутренняя работа человека над самим собою никому в свете легко не даётся; не легко давалась она и Хомякову. В этой-то скрытой работе и лежит корень той внутренней борьбы, тех мучительных терзаний, которые… проявились в ранних поэтических произведениях Хомякова. […] Та полнота, то равновесие душевных сил, которыми мы теперь любуемся в зрелом Хомякове, были результатом того долгого внутреннего процесса, понимание которого в своё время было доступно лишь для немногих» ((4, 123—124)

Так же считает современный исследователь В. В. Лазарев: «Не будем считать, что прохождение через сомнения и кризисы должно обязательно разрушить первоначальную верность, ведь такие проверки и испытания могут… укрепить и закалить эту „первоначальную верность“. А… в случае с Хомяковым дело обстоит именно так» (8, 254).

О Хомякове иногда говорят, что он оставался цельным человеком, потому что ему не приходилось испытывать внутренней борьбы. Например, Н.А.Бердяев писал: «В личности Хомякова так мало трагизма, мало катастрофичности, почти нет процесса. Он явился в мир готовым, вооружённым, забронированным. В этом сила его, но в этом же и ограниченность. Под ним земля не горела, почва не колебалась. Он врос в почву тысячелетней крепости и как бы отяжелел, лишился способности к полёту» (1, 80).

Об ошибочности этой точки зрения с очевидностью свидетельствуют ранние стихи Хомякова. В них нередок взгляд на человека как на существо противоречивое. Например, в стихотворении «Заря» (1825):

Заря! Тебе подобны мы —

Смешенье пламени и хлада,

Смешение Небес и ада,

Слияние лучей и тьмы.

Или в двучастном стихотворении «Молодость и старость» (1827): первая его часть выражает радость и жажду жизни, вторая — усталость и разочарование. Конечно, здесь есть влияние романтизма, но человек не станет подчиняться влияниям, к которым не имеет склонности.

В 1825—26 гг. Хомяков пишет трагедию «Ермак». Это произведение тоже далеко от бездумного оптимизма. В трагедии жизнь изображается как тяжёлая борьба. Главный герой, чтобы защитить невесту, убивает опричника, и вынужден скрываться. Поэтому он становится разбойником, но потом, чтобы «с Небом примириться», идёт со своими казаками в поход на Сибирь, желая подчинить её России. Предприятие Ермака увенчалось успехом, но сам он погибает от рук предателей.

«Ермак» — произведение романтическое и кое в чём подражательное, что, наверное, неизбежно, когда автору 22 года. Но в «Ермаке» немало и такого, что принадлежит самому Хомякову и потом получит развитие в его стихах и философских работах.

О «Ермаке» пишут, что это подражание шиллеровским «Разбойникам», и в сюжете, действительно, много общего с трагедией Шиллера. Но у шиллеровских «Разбойников» гораздо мрачнее колорит. Б. Зайцев писал о Жуковском, что его стихи — «ясные» и «прозрачные», что у него не бывает тревожных или мрачных стихов, даже когда он переводит, например, Байрона. То же можно сказать и о стихах Хомякова. Они очень светлы, их красота — умиротворяющая, она отбрасывает свой отблеск и на содержание. «Ермак» — произведение грустное, но при этом очень светлое, его трудно даже назвать трагическим. Можно даже сказать, что форма здесь противоречит содержанию, борется с ним и отчасти побеждает его.

Но на более глубинном уровне содержание смыкается с формой. «Ермак» проникнут верой в бессмертие человека: и его дел, и его имени, и, что главное, — личности. Таково было убеждение Хомякова всю его жизнь, и на этом убеждении строится всё его философское, богословское, поэтическое творчество. В «Ермаке» выражена ещё одна важная для Хомякова мысль — о непреложности нравственного закона. Никакие благие намерения и чувства не могут оправдать измены долгу:

Пускай погибнет имя Ермака,

Забытое и презренное миром,

Когда я предпочту не только бытие,

Но дружбы голос, иль любовь, иль славу

Тебе, отечество моё.

Никакие страдания Ермака не могут оправдать того, что он стал разбойником. Он проливал кровь и должен умереть, хотя прощённый и со славой.

Мысль о непогрешимой логике нравственного закона Хомяков впоследствии разовьёт и в поэтических, и в историософских своих произведениях.

Настроение ранних стихов Хомякова — возвышенное, светлое и строгое, за ними чувствуется напряжённая внутренняя жизнь:

Червь ядовитый скрывался в земле —

Чёрные думы таились во мгле,

Червь, извиваяся, землю сквернил,

Грех ненавистный мне душу тягчил.

Червь ядовитый облит янтарём,

Весело взоры почиют на нём.

К небу подъемлю я очи с мольбой,

Грех обливаю горячей слезой.

В сердце взгляну я: там Божья печать,

Грех мой покрыла Творца благодать.

«Из Саади. На кусок янтаря», 1830.

В ранних стихах Хомякова тема личных чувств — любви, дружбы — всегда связана с темой призвания.

Стихи, посвящённые друзьям, — всегда стихи о призвании. В «Послании к Веневитиновым» семнадцатилетний Хомяков выражает уверенность, что его самого и его друга ждёт слава: своего друга он благословляет на поэтический путь, а его собственное призвание — быть полководцем. В стихотворении «Послание к другу» (1822) он, напротив, мечтает о спокойной жизни и хочет разделить с другом призвание поэта:

Мы дружбе здесь воздвигнем храм священный

И музам в честь алтарь простой.

Такой взгляд на дружбу у Хомякова не только в юношеских, но и в более поздних и предельно серьёзных стихах. В стихотворении «К В.К.» (1827) верность умершему другу понимается как готовность исполнить то жизненное дело, которое мечтали делать вместе, пройти тот путь, который хотели пройти вместе:

Я воскрешу твои мечтанья,

Надежды, сердца жар святой

Волшебной силой вспоминанья;

Я буду жизнью жить двойной,

И, юностью твоею молод,

Продливши краткую весну,

Я старости угрюмый холод

От сердца бодро отжену;

Не презрю я мечты мгновенной,

Восторгов чистого огня,

И сон, тобою разделенный,

Священным будет для меня.

Исследователи неоднократно отмечали сдержанность любовной лирики Хомякова: «Здесь минимальны описания достоинств избранницы, главное же — постоянная настороженность героя, подспудное ощущение, что она не поймёт, не откликнется… Достаточно малейшего повода, чтобы поэт взорвался, его уязвлённая гордость не может вынести даже намёка на отказ, он сам рвёт чуть наметившиеся путы и снова взмывает орлом в небеса («Благодарю тебя! Когда любовью нежной…» (3, 25). Однако причина этой сдержанности, по-видимому, отнюдь не в уязвлённом самолюбии. Просто для лирического героя Хомякова и для него самого возможна любовь только к такой женщине, которая способна понять и разделить призвание. Если «ей дики все мои мечтанья и непонятен ей поэт», значит, чувство к такой женщине — иллюзия. Об этом — стихотворение «Признание» (1830), цикл «Иностранке» (1932). Поэтому его стихотворение о счастливой любви — «Лампада поздняя грела…» (1837), написанное после удачной женитьбы, — в то же время и о приливе вдохновения:

Лампада поздняя горела

Пред сонной линию моей,

И ты взошла и тихо села

В слиянье мрака и лучей.

…

Ушла! но, Боже, как звенели

Все струны пламенной души,

Какую песню в ней запели

Они в полуночной тиши!

Как вдруг и молодо, и живо

Вскипели силы прежних лет,

И как вздрогнул нетерпеливо,

Как вспрянул дремлющий поэт!

Призвание в ранних стихах Хомякова принимает два образа — поэзии и войны.

Предназначение поэзии очень высоко. Она существует не только для удовольствия людей. Хомяков приписывает ей значение почти космическое, связанное с судьбами мироздания. Например, в стихотворении «Поэт» (1827)

…Луч небесный

На перси смертного упал,

И смертного покров телесный

Жильца бессмертного приял.

Он к небу взор возвёл спокойный,

И Богу гимн в душе возник,

И дал земле он голос стройный,

Творенью мёртвому язык.

В стихотворении «Разговор» (1831), построенном как диалог поэта и его противника, выражена та же мысль. Противник поэта утверждает, что поэзия в наш век невозможна, т.к. для неё нет предмета:

Мечта, мечта! Для звучных песен

Где чувства, страсти, где предмет?

Круг истин скучен нам и тесен,

А для обманов веры нет.

Главная черта нынешнего века — эгоизм:

К чему поёшь ты? Человек

Страдает язвою холодной,

И эгоизм, как червь голодный,

Съедает наш печальный век.

Эгоизм приводит к угасанию поэзии, вдохновения, а значит, и жизни:

Угасло пламя вдохновенья,

Увял поэзии венец

Пред хладным утром размышленья,

Пред строгой сухостью сердец.

Поэзия обречена течь «струёю мелкой и бессильной, как люди в век наш роковой».

Поэт отвечает на это, что поэзия — предчувствие и начало другого, лучшего века, будущего совершенного порядка вещей:

Взойдёт, я верю, для вселенной

Другого века благодать.

И песнь гремит, блестит, играет,

Предчувствий радостных полна;

И звонкий стих в себе вмещает

Времён грядущих семена.

Этот грядущий мир понимается, конечно, не как лучшее устройство общества, он понимается религиозно:

…Два знака примиренья

Издревле миру дал Творец:

Прощения символ заветный

Один на тверди голубой

Блестит дугою семицветной

Над успокоенной землёй;

Другой гремит во всей вселенной,

Для всех племён, для всех веков:

То звуки лиры вдохновенной

И глас восторженный певцов.

Поэзия многого требует от человека. Вдохновение невозможно без жертв, к нему не способен тот, кто не страдал:

Тот, кто не плакал, не дерзни

Своей рукой неосвященной

Струны коснуться вдохновенной:

Поэтов званья не скверни!

«Вдохновение», 1828

Поэзия предполагает особый образ жизни, она требует отказа от мирской жизни, от мирских удовольствий:

И ты не призывай поэта!

В волшебный круг свой не мани!

Когда вдали от шума света

Душа восторгами согрета,

Тогда живёт он…

«Отзыв одной даме», 1828

Высокое призвание — не повод для возвеличения себя. Поэт отличает себя от того, чему он служит. В стихотворении «Сон» (1828) — благоговение перед поэзией, перед её силой, действием на людей:

…в певце на всё своё творенье

Всевышний положил венец, —

и в то же время — явная ирония по отношению к себе:

Я видел сон, что будто я певец

И что певец — пречудное явленье.

«Думы» и «Вдохновение» (1831) — тоже о слабости человека и о том, что вдохновение требует особого образа жизни, отказа от удовольствий, аскетизма, его легко утратить и трудно вернуть:

Проснись! проснись! Мы призываем

Тебя от снов, от грёз пустых,

Проснись! Мы гаснем, увядаем,

Любимцы лучших дней твоих.

Проснися! радость изменяет,

И жизнь кратка, и хладен свет,

И ненадолго утешает

Его обманчивый привет.

«Думы»

Но если раз душой холодной

Отринешь ты небесный дар

И в суете земли бесплодной

Потушишь вдохновенья жар;

И если раз, в беспечной лени,

Ничтожность мира полюбив,

Ты свяжешь цепью наслаждений

Души бунтующей порыв, —

К тебе поэзии священной

Не снидет чистая роса,

И пред зеницей ослепленной

Не распахнутся небеса.

«Вдохновение»

В ранних стихах Хомякова есть и другой образ призвания — война. В юношеских стихах часто восхваление военных подвигов («Послание к Веневитиновым» (1821), «Новград» (начало 20-х годов), «Бессмертие вождя» (1823)). Этот мотив важен и в «Ермаке». Хомяков принадлежал к тому поколению людей, воспитывавшихся с детства на античной истории, о котором Ю. М. Лотман писал: «У Никиты Муравьёва и его сверстников — особое детство, детство, которое создало людей, уже заранее подготовленных не для карьеры, не для службы, а для подвигов. […] Люди живут для того, чтобы их имена записали в историю» (9, 63—64).

Хомяков с детства мечтал о подвигах, о военной славе, в 17 лет хотел бежать на войну. И, когда он в самом деле поступил на военную службу, служба, по-видимому, не разочаровала его, он действительно полюбил её.

Хомяков участвовал в русско-турецкой войне 1828—1829 гг.. Эта война завершилась победой России: для себя Россия отвоевала право прохода через черноморские проливы, для Сербии, дунайских княжеств и Греции — автономию. Этой войне посвящено стихотворение Хомякова «Прощание с Адрианополем» (1829):

Эдырне! прощай! уже более мне

Не зреть Забалканского края!

Ни синих небес в их ночной тишине,

Ни роскоши древней Сарая!

Ни тени густой полуденных садов,

Ни вас, кипарисы, любимцы гробов!

Эдырне! на стройных мечетях твоих

Орёл возвышался двуглавый;

Он вновь улетает, но вечно на них

Останутся отблески славы!

И турок в мечтах будет зреть пред собой

Тень крыльев орла над померкшей Луной!

Адрианополь, турецкий город, был взят русскими войсками в 1829 г., но по мирному договору отдан обратно.

Хомяков пишет об историческом событии, в котором участвовал лично. Взятие Адрианополя, хотя оно произошло недавно, уже стало историей, отошло в прошлое — и в то же время никогда не уйдёт в прошлое. Историческое событие никогда не перестаёт быть живым и реальным. Кажется, что «тень крыльев орла» можно увидеть, так же, как кипарисы и «густую тень полуденных садов».

Такое же чувство истории — в стихотворении «Клинок» (1830).

В этом стихотворении видна военная натура Хомякова. Для человека, его написавшего, оружие — нечто привычное, но в то же время и не обыденное:

Не презирай клинка стального

В обделке древности простой

И пыль забвенья векового

Сотри заботливой рукой.

Мечи с красивою оправой,

В златых покояся ножнах,

Блистали тщетною забавой

На пышных роскоши пирах,

А он в порывах бурь военных

По латам весело стучал

И на главах иноплеменных

Об Руси память зарубал.

Но тяжкий меч, в ножнах забытый

Рукой слабеющих племён,

Давно лежит полусокрытый

Под едкой ржавчиной времён

И ждёт, чтоб грянул голос брани,

Булата звонкого призыв,

Чтоб вновь воскрес в могущей длани

Его губительный порыв;

И там, где меч с златой оправой

Как хрупкий сломится хрусталь,

Глубоко врежет след кровавый

Его синеющая сталь.

У Солженицына в «Октябре шестнадцатого» есть эпизод, отчасти сходный по чувству с этим стихотворением — поездка Воротынцева по Москве: герой проезжает мимо Кремля и вспоминает о том, о чём с детства никогда «не забывал…. что с этих зубцов отбивали живых татар, и сюда вероломством входили поляки. Что Кремль перестоял невообразимое — и каменно-вечным послепетровским упрёком так и застыл. И сейчас над этими пустынными плитами… даже останавливалось сердце, так дышала история своей утверждённой плотью».

Прикосновение к клинку — тоже прикосновение к живой «плоти истории». История — не просто прошлое, она жива сейчас и продолжается в будущее.

Хотя Хомяков любил военную службу, он вынужден был оставить её (по одной версии — потому что он был сутуловат и его поэтому не наряжали на парады и смотры, по другой — из-за смерти брата, чтобы не подвергать родителей опасности потерять и второго сына). Первое время он очень скучал по ней. Это чувство выражено в стихотворении «Просьба». В издании 1969 г. указаны две возможных датировки этого стихотворения — апрель 1828 г. или начало 1831 г., т.е., по мнению Б. Ф. Егорова, стихотворение может быть и мечтой, и сожалением об утраченном. Но, если судить по самому стихотворению, вероятнее второе. Об этом свидетельствует многократно повторённое слово «отдайте»:

О, сжальтесь надо мной! отдайте меч блестящий,