Бесплатный фрагмент - Под давлением судьбы

СЕРИЯ «МИР ДЕТЕКТИВА: ЦИКЛ О ВАСИЛИИ КОБЫЛИНЕ»

Русский Лекок: агент сыскной полиции

Преступная мать

Под давлением судьбы

Русский уголовный роман

Вышли

Хрущов-Сокольников Г. Джек — таинственный убийца: большой роман из англо-русской жизни

Александров В. Медуза

Панов С. Убийство в деревне Медведице. Полное собрание сочинений С. Панова

Гейнце Н. Под гипнозом: уголовный роман из петербургской жизни, или приключения сыщика Перелетова

Ракшанин Н. Тайна Кузнецкого Моста

Хрущов-Сокольников Г. Рубцов

   Петербургские крокодилы

   Рубцов возвратился

Зарин А. Змея

Готовятся

Цеханович А. Темный Петербург

Гейнце Н. Сыщик Карин

   Петербургский Шерлок Холмс

   Тайна розового будуара

   Красная маска

Граф Сапристи. Наследство трупа: похождения московского сыщика

Александров В. Без исхода

Под давлением судьбы. Из петербургской жизни

Часть I

Внезапная смерть барона фон Фокка

Серый, ненастный день сменила угрюмая осенняя ночь. С темного, облачного неба спустилась и как будто надавила уснувшую землю непроглядная тьма. Неугомонный дождь все еще моросил, поливая и без того грязную, превратившуюся в непролазное болото немощеную улицу, уездного города Б.

В конце осени на Руси часто случаются такие ночи. Ничего не может быть тоскливее таких ночей! Не дай Бог путнику сбиться с дороги и ждать на пути в непогоду мглистого, тоже безрадостного, рассвета, следующего за подобными ночами.

Город Б. спал, только в довольно красивом на вид домике, в котором проживал судебный следователь Константин Павлович Крупилов, виднелся еще свет.

Следователь лежал на кожаном диване и старательно насвистывал арии модных опереток.

Константин Павлович, молодой человек, двадцати четырех лет, попал в провинциальное захолустье весьма недавно, прямо из Петербурга и поэтому не удивительно, что не успел еще приобрести привычку ложиться спать с петухами, томился скукой в длинные осенние вечера и разнообразил их тем, что воображал себя в эти часы досуга одним из героев произведений Оффенбаха, Лекока, Одрана и Ко.

В памяти следователя еще были живы веселые вечера, проведенные им в опереточных театрах столицы.

На столе потухал самовар, часы пробили десять. Крупилов с «Апаюна» перешел на «Маскотту» и силился до мельчайших подробностей изобразить знаменитый дуэт Беттина и Пиппо, в первом действии.

Только что он, как казалось ему, с большим успехом прокричал за Беттину по-гусиному и затем, не без увлечения, уподобился барану за Пиппо — в комнату осторожно вошел старик письмоводитель, тип письмоводителей служащих в глуши у следователей, судей и становых приставов.

Это был коренастый, седой человек, бедно одетый, с несколько заспанными, но все-таки хитро бегающими глазами и с постоянным водочным запахом.

Звали его Петровым.

Не обращая ни малейшего внимания на опереточные упражнения своего патрона, Петров сразу огорошил его загадочной фразой:

— Вставайте, Константин Павлович, ехать надо! Я уже за лошадьми послал.

— Куда ехать ночью, в такую непогоду, зачем?

— Воля ваша-с… А только в Ложковской усадьбе не благополучно… Сейчас нарочный приезжал…

— В Рожковской усадьбе? Что там случилось? — всполошился следователь.

— Адам Карлович скоропостижно померли… Только что выкушали свой вечерний чай и отдали Богу душу.

— Удар, вероятно…

— А там уже видно будет, удар либо что… камердинер главный в ту же минуту за вами, да за доктором распорядился послать, чтобы после, значит, не быть в ответе. Барыня-то, Вера Антоновна, заперлась в своей комнате и голосу не подает. Нарочный сказывал, что вся дворня нуждается, чтобы и с ней часом, чего не приключилось.

— Ее, что ли подозревают? — нахмурился следователь, — глупости вы болтаете, Петров. Веру Антоновну я знаю, не такая она женщина, чтобы решиться на преступление и, если ни для кого не тайна, что жила она с мужем не в больших ладах, то отсюда еще ничего не следует серьезного.

— Чего, не в больших ладах! Кошка с собакой лучше живут, — пробормотал письмоводитель, — а, впрочем, не мое дело-с. Сами вы лучше разберете, ежели, что окажется; я только к слову молвил, по той причине, что нарочный сболтнул.

Петров замолчал и усердно занялся увязыванием походного чемодана судебного следователя.

Через четверть часа Константин Павлович был уже готов и, ежась от непогоды, влез в свой легкий тарантас, запряженный тройкой шершавых почтовых кляч. Письмоводитель поместился рядом с ним.

— В усадьбу «Ложки» — крикнул он ямщику, лядящему мужичонку в рваном тулупе, — да не вывали ты нас Христа ради; дороги-то у вас варварские!

— Оно точно, что дорогу размыло, — прошамкал ямщик — а только не вывалю, зачем вываливать!

Мужик задергал веревочными вожжами, зачмокал и шершавые клячи взяли тарантас с места довольно дружно.

Под впечатлением неожиданной кончины барона фон Фокк, следователь задумался. Он несколько раз, еще в бытность воспитанником привилегированного, учебного заведения, встречался на петербургских балах с гордой красавицей баронессой и её очаровательный образ витал в его воображении. Получив назначение в Б., он был обрадован известием, что баронесса живет от города в десяти верстах. Константин Павлович надеялся, что провинциальная скука сблизит с ним молодую женщину, пользующуюся в Петербурге славой неприступной красавицы.

После первого визита, сделанного в «Ложки» ему, пришлось разочароваться, Адам Карлович барон фон Фокк так надменно встретил молодого человека, что он уже более не решался сделать второй визит.

И вот, теперь, в эту ужасную погоду, он едет по делам службы в ту усадьбу, где его так холодно приняли, едет не в качестве гостя, а как грозный судья, от решения которого будет зависеть свобода и честь ледяной красавицы.

Вот в его воображении уже предстала картина, как он, сняв всякое подозрение с баронессы, возвращает ей полное душевное спокойствие, а она, пораженная проницательностью молодого чиновника, падает на его грудь.

Связи, красота и богатство вдовы помогут ему вырваться из провинциальной глуши, и раз он женится на ней, перед ним откроется блестящая карьера со всеми её заманчивыми прелестями.

Размышления юриста были прерваны самым неожиданным образом. Тарантас вдруг вздрогнул и опрокинулся.

— А, чтобы тебя черти взяли, — простонал письмоводитель, захлебываясь грязью и силясь вылезть из-под опрокинутого экипажа. — И нужно же было барону умирать в такую погоду.

— Экая, братец, ты скотина, — сказал Константин Павлович, обращаясь к ямщику и благополучно вставая на ноги, — ведь просили тебя быть поосторожнее.

— Виноват, ваше благородие, невзначай, вишь темень-то какая, света Божьего не видать.

— А ты бы глаза взял в зубы, — не унимался письмоводитель, с трудом освободившись из-под тарантаса, — ведь ты чуть нас не убил и сгнил бы за это на каторге. Ты, сиволапый, должен знать, что следователя везешь. — Помилосердствуйте ваше сиятельство, — молил ямщик, — видит Бог, невзначай.

Спустя несколько минут, тарантас был, поднят и ямщик, чтобы вновь не потерпеть крушения, уже до самой усадьбы вел коренного под уздцы.

Прошлое баронессы Веры

Ранее чем продолжать наше правдивое повествование, мы должны познакомить читателя с Верой Антоновной, а равно и с барином фон Фокк.

Вера Антоновна была единственной дочерью богатого графа Кармина. Небольшого роста, с округленными прекрасными формами тела, рук и шеи, с замечательно выразительным лицом, оживленным большими, приветливыми черными глазами, она могла назваться красавицей и как-то сразу завладевала всеми, кто только с ней сталкивался.

Граф Кармин, боевой кавказский генерал, весь израненный, вышел в отставку переехал в Петербург. Это был старый вдовец, солдат с головы до ног, резкий, крутой, до крайности вспыльчивый и взбалмошный.

Вера выросла, предоставленная самой себе, среди дикой кавказской природы. От отца она унаследовала тоже резкий, своенравный и взбалмошный характер.

В Петербурге, в салонах большего света, графиню приняли с распростертыми объятиями, и Веру сразу окружила масса поклонников, но долго никто не мог затронуть сердце девушки.

На второй год пребывания Кармина в шумной столице, Вера после одного бала зашла в кабинет отца и прямо ему объявила без всяких предисловий:

— Сегодня, отец, мне сделал предложение Кириллов.

— Кириллов? Этот безусый корнет? Ах, он мальчишка! — добродушно рассмеялся генерал.

— Я приняла предложение.

— С чем, тебя, матушка и поздравляю! Можешь завтра ему отказать.

— Как отказать? Я же говорю, что приняла его предложение. Я люблю его!

— И люби на здоровье, никто тебе этого не запрещает, а женой его ты все-таки не будешь.

— Но почему же? Кириллов из хорошей фамилии, человек со средствами и принят в самом лучшем обществе.

— Все это при нем и останется. Не отрицаю качеств господина Кириллова, но в женихи тебе он все-таки не годится, потому что молокосос. Я тебя отдам только пожилому человеку, с твердыми нравственными правилами… Тебя, Верка, нужно в ежовых рукавицах держать, а твой безусый корнет — какой он муж?

— Не виноват же он в своей молодости.

— Я его и не виню.

— Он будет, отец, моим мужем.

— Не будет, если я сказал! Ты знаешь меня?! — вскричал упрямый старик.

У Веры в глазах загорелся недобрый огонек.

— Но вы меня мало знаете, — возвысила она голос.

— Что-о?! С кем это ты осмеливаешься говорить? Молчать, негодница! В монастырь упрячу, наследства лишу, прокляну!

Приступ удушливого кашля прервал тяжелую сцену.

С этого дня между отцом и дочерью завязалась упорная, бессмысленная борьба. Никто из них не пожелал уступить.

Вера наотрез отказалась выходить из комнаты, нередко билась в истерике и заявила, что действительно скорее поступит в монастырь, чем откажется от избранника своего сердца.

Григорию Васильевичу Кириллову было формально отказано от дома. Молодой человек, безумно полюбивший девушку, пришел в отчаяние. Несмотря на то, что генерал, опасавшийся побега дочери, принял все меры предосторожности и держал ее под десятью замками, корнету все-таки удалось переслать ей письмо.

В своем послании, он умолял Веру пожалеть его молодость, так безжалостно разбитую графом и умолял через два дня бежать с ним. Если она изъявит согласие, то в четверг вечером тройка будет стоять около подъезда, и в ней будут находиться шафера. Венчание произойдет в ту же ночь в Царском Селе.

Девушка колебалась дать согласие. Её природная гордость возмущалась, что ей тайно придется бежать из дома, тогда как она не теряла надежды своей настойчивостью победить отца.

Любовь, однако, восторжествовала над самолюбием, и графиня согласилась на побег.

В десять часов вечера, неподалеку от квартиры, занимаемой генералом, остановилась лихая тройка. Из саней вышли два офицера, товарищи по полку Кириллова, и стали прохаживаться по тротуару.

— Вот уже более часа, как мы здесь прогуливаемся, — сказал один из офицеров, обращаясь к другому, — а графиня все не выходит.

— Вероятно, что-нибудь задержало. Воображаю, с каким нетерпением ожидает жених приезда своей невесты!

— Он страстно ее любит, и я буду счастлив, если нам удастся до конца довести дело.

Невеста медлила не по своей воле.

Генеральский денщик, прослуживший с графом двадцать лет и получивший уже давно чистую отставку, все-таки не покинул своего бывшего начальника.

Прохор душой и телом был предан барину, и по его приказанию пожертвовал бы своей жизнью.

Граф, вполне уверенный в преданности денщика, поручил ему главное наблюдение за своей дочерью.

Старый солдат заметил, что горничная графини была в этот день очень взволнована, постоянно шушукалась с Верой, и поэтому у него запало подозрение, что затевается что-то неладное.

Прохор усилил свои наблюдения и подкравшись к комнате барышни, в замочную скважину увидал, что горничная укладывает вещи в небольшой саквояж.

О своем открытии он поспешил сообщить его превосходительству.

— Ты, Прохор, смотри в оба, — сказал граф, — и всю ночь напролет наблюдай за комнатой графини. Если заметишь, что её сиятельство покажется в дверях, то даю тебе разрешение задержать графиню. Я сам буду на чеку и поспешу явиться к тебе на выручку.

Ровно в десять часов Вера Антоновна, одетая в бархатную ротонду, показалась в дверях своей комнаты.

Денщик в тот же момент преградил ей путь.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — генерал, ваш батюшка, отдал строгий приказ не выпускать ваше сиятельство из вашей комнаты.

— Ты с ума сошел! — вскричала графиня вне себя от негодования, — дай мне дорогу, а то тебе достанется за твою дерзость!

— Лучше убейте меня, ваше сиятельство, — твердым, решительным голосом ответил Прохор, — а не пропущу, пока жив.

В этот самый момент показался граф.

— Ты куда это собралась, Вера? — спросил он, едва сдерживая свой гнев.

— Я не обязана давать вам отчет, когда вы позволяете лакею оскорблять меня, вашу дочь.

— Ну, если ты не хочешь мне отвечать, — закричал граф, уже потерявший всякое самообладание, — так я тебе скажу, куда ты собралась; ты пожелала отправиться на свидание к своему любовнику.

— Вы забываетесь, отец!

— Марш в свою комнату, негодная девчонка, — заорал генерал и с такой силой толкнул Веру, что она, не удержавшись на ногах, упала на пол.

Генерал запер комнату и положив ключ в карман, возвратился к себе.

Офицеры, подождав до часу ночи, решили возвратиться к жениху.

Спустя два дня после неудачной попытки похитить графиню, Кириллов получил от своего начальства приказание отправиться в дальнюю командировку.

Он ясно увидал, откуда нанесен ему этот удар.

История замужества баронессы

Барон Адам Карлович фон Фокк был черствый эгоист.

Круглый бедняк, отпрыск захудалого рода когда-то богатых эстляндских помещиков, он в детстве и в юности прошел суровую школу труда и нужды. Окончив Дерптский университет, барон приехал в Петербург искать службы. В его кармане буквально находился один рубль.

Благодаря какому-то дальнему родственнику он получил место в одном из министерств. Место оказалось незавидным, с крохотным окладом.

С истинно немецким терпением и настойчивостью, барон стал делать карьеру и зачастую недоедал, и недопивал, лишь бы быть всегда чисто и даже изящно одетым. Ютился в дешевой каморке, на чердаке, но изредка появлялся в первых рядах кресел в театрах и концертных залах. Он искал знакомства только между вполне обеспеченными товарищами по службе, всеми силами втираясь в богатые аристократические салоны, и один Бог знает, каких ему стоило усилий не уронить своего достоинства в кругу этих знакомств.

Баронский титул и вполне приличная внешность только отчасти облегчали эти усилия, но проклятая бедность, которую во что бы ни стало следовало скрывать, воздвигала на каждом шагу почти непреодолимые преграды.

Тем не менее, к сорока годам барон выбился на относительно торную дорогу.

Он уже получал до шести тысяч в год, скопил небольшой капиталец, имел солидный чин и прочное положение.

Начальство им дорожило, как исполнительным, до мелочности, усердным чиновником, хотя умственные способности бедного барона далеко не считались выдающимися из ряда обыкновенных.

Долгие годы однообразного труда сделали свое дело: фон Фокк обратился в канцелярскую машину, в безответного рутинера и только.

В обществе он тоже занял определенное место. Его охотно приглашали на вечера, потому что барон прекрасно играл в винт, а в случае нужды являлся вполне приличным кавалером в танцах, но, если почему-нибудь фон Фокк не приезжал на приглашение, отсутствие его никем не замечалось. Через год с ним встречались так, как будто виделись вчера. Нужды в нем никакой не было, но если барон был на лицо, он никого не тяготил своим присутствием. Мужчины обращались с ним всегда холодно вежливо, дамы скользили по нему взглядом, решительно ничего не обещающим.

Фон Фокк, между тем, смотрел на дам с некоторых пор очень внимательно. До сорока лет, занятый исключительно служебной карьерой, он глядел на женщин только мимоходом, как серьезный деловой человек глядит на случайно попавшуюся на глаза красивую безделушку. Любить ему просто было некогда, а жениться по расчету он и мыслью не задавался. Какая, думалось ему, богатая, хорошего круга девушка, пойдет за него, незначительного чиновника, без средств? К сорока годам, почувствовав под собой твердую почву, барон решил, что теперь он стал видным женихом, что пора теперь подумать и о сладких узах Гименея и с той же настойчивостью, с тем же терпением, которым отличится на службе, занялся розыском подходящих невест.

В это время тяжелые сцены между графом Карминым и его дочерью обострились с каждым днем. Воюющие стороны в конце концов даже забыли главный мотив ссоры, потому что и старый граф, в сущности ничего не имел против претендента на руку Веры, кроме его молодости, недостатка, от которого как известно, со временем все излечиваются, и Вера, в действительности не чувствовала такой пылкой любви к Кириллову, которой можно было бы оправдать её упорство.

Боролись просто из принципа, чтобы сломить упрямство друг друга.

Хоть какой-нибудь исход из этой борьбы становился необходим до крайности. И вот после одной из самой ожесточенных стычек отца с дочерью, старому графу доложили, что к нему приехал с визитом Адам Карлович фон Фокк.

«Что ему надо колбаснику?» — с неудовольствием подумал граф, но однако вышел к гостю.

Барон приехал во фраке и в белом галстуке, попросил у графа частной аудиенции в кабинете и затем, в цветистых, видимо заранее приготовленных выражениях, распространился о прелестях семейной жизни, назвал свой чин и должность, упомянул о своих обеспеченных материальных средствах и объявил, что он не прочь назвать «уважаемую графиню Веру Антоновну своей женой».

— Губа то у тебя не дура! — чуть не вслух сказал граф, с нескрываемым пренебрежением оглядывая сухопарую фигуру барона. «Эх дочка! — подумал он, не такого жениха хотелось мне для тебя, да уж больно ты мне досадила… Поскорее тебя хоть за немца сбыть, пока у нас дело до ножей не дошло… Этот, по крайней мере, возьмет Веру в руки: с характером малый, сейчас видно — недаром из ничего на дорогу выбрался!..»

— Хорошо-с, — ответил он, наконец. — со своей стороны, — я согласен, поговорите с дочкой… Но должен вас предупредить, что за Верой я не могу теперь дать никакого приданого: помру все ваше будет, а покуда жив, сам еще хочу пожить в свое удовольствие.

Барон, рассчитав, что старику недолго осталось волочить ноги и, что все равно в могилу он своего богатства не унесет, ответил, что денежный вопрос не имеет для него никакого значения и что получаемое им содержание вполне обеспечит Веру Антоновну.

— Ну-с, так поговорите сами с дочкой. Предупреждаю только, что за успех ваш я не ручаюсь. Она ведь у меня взбалмошная.

Барон отправился на половину графини.

Переговоры с Верой, против ожидания, привели, однако тоже к благополучному результату.

Молодая девушка, с первых же слов нового претендента на её руку, изъявила полное согласие стать баронессой фон Фокк. Ей в сущности все равно было за кого выйти замуж, лишь бы вырваться на свободу из-под ненавистной ферулы отца.

Борьба с графом ей становилась не под силу, измученные нервы настоятельно просили отдыха, и предложение барона, против которого ничего не имел отец, явилось отличным выходом из натянутого положения. К тому же, фон Фокка она знала как человека недалекого, которым, казалось, легко будет командовать, заставляя плясать под свою дудку.

— Я вас не люблю, но и не чувствую к вам ненависти или отвращения, — откровенно сказала она. — От вас будет зависеть заставить меня полюбить вас.

— Я приложу все мои старания, — ответил как-то казенно барон.

— И вы не будете стеснять моей свободы?

— Вы будете полной госпожой и хозяйкой в моем доме…

— Предупреждаю вас, что я не признаю над собой наибольшего; я умею только повелевать, а не преклоняться.

— Это так идет к вашей красоте! — поклонился барон, любуясь гордой девушкой.

И он стал женихом Веры, на зависть всех поклонников красавицы-графини.

Свадьба была отпразднована через месяц, очень скромно, в присутствии почти одних официальных свидетелей. Таково было желание графини.

Во время венчания барон держал себя холодно-торжественно, он был обижен; ему так хотелось щегольнуть и поразить всех своей свадьбой с блестящей графиней Карминой.

Когда после венца, старый граф подошел поздравить свою дочь, Вера посмотрела на отца холодным, сухим взглядом и громко сказала:

— Загубила я себя, отец; твоя это вина и… Бог тебя накажет.

Старик закашлялся, покраснел от удушья, как пион, но скоро совладал с собой, махнул рукой и, круто повернувшись, вышел из церкви, забыв даже облобызать своего нареченного сына.

На квартиру молодых, поздравить с бокалом шампанского в руках, он не поехал, отговорившись нездоровьем.

Несчастная жизнь баронессы

Прошло два года. Не раз за это время Вера проклинала тот день, в который стала женой фон Фокка, не раз бедный барон, при всей своей немецкой флегме, рвал на себе волосы и горько оплакивал свою неудачную женитьбу.

Брак оказался несчастным в полном смысле этого слова. Полное несходство характеров и совершенное различие интересов при отсутствии не только любви, но даже взаимной симпатии, породили между супругами глухой раздор, ставший заметным уже в первые, так называемые, медовые месяцы.

Независимо от того, что Вера и барон жестоко обманулись в своих надеждах, фон Фокк породнился с графом Карминым, рассчитывая не столько на его богатство, сколько на большие связи старого графа, а между тем, тесть на первых же порах выказал явное к нему пренебрежение. На получение через его могучие протекции места, очевидно, нечего было и надеяться. Скоро после свадьбы генерал уехал куда-то заграницу и прервал всякие отношения с бароном и его женой.

Вера, выходя замуж, прежде всего, стремилась завоевать себе полную свободу, жить так, как ей вздумается, а между тем её муж вопреки ожиданиям оказался деспотом не лучше её отца и, что всего хуже, вести с ним борьбу оказалось еще труднее, чем со старым отцом. Граф любя свою взбалмошную дочь, в мелочах зачастую ей уступал. Барон даже и в этом не уступал. Вся его жизнь была втиснута в узкие, определенные рамки, каждый шаг был обдуман и намечен заранее, свою жену он также решил заключить в те же рамки, и наметить её шаги по своему усмотрению.

В случае протеста, он даже не убеждал, не доказывал, что его «усмотрение» имеет преимущество, а просто приказывал поступать так, как им предназначено. Иногда барон даже позволял себе прибегать к насилию.

— Но это ужасно, ужасно!.. Я не могу так жить… Разойдемся, дайте мне отдельный вид на жительство! — разрыдавшись обратилась к нему Вера.

— Вы носите мою фамилию, а живя отдельно, вы можете ее скомпрометировать… Я никогда не дам вам отдельного вида — отчеканил барон.

— В таком случае есть развод! Я возьму вину на себя, я опять приму мою девичью фамилию!

— Развод! Вы, вероятно, не знаете, что развод стоит тысячи, и на миллион рублей срама и унижения? Я не люблю вас, но забрасывать грязью мою жену не позволю… Тем более не соглашусь сам искупаться в этой, грязи!

— Но я не могу жить с вами!

— Мы живем на разных половинах и я, кажется, не надоедаю вам частым своим присутствием. Я требую только, чтобы вы в глазах света были моей женой.

— Вы заставляете меня жить по вашей программе, отнимая от меня всякую волю…

— О, да! Вы еще неопытная молодая женщина и свою волю можете употребить во зло. Вами надо руководить, и это право предоставлено мне божеским и человеческим законом!

Подобными фразами барон оканчивал семейную сцену и хладнокровно оставлял жену, бившуюся в истерике.

Уходя из дому, он строго приказывал Лизхен наблюдать за Верой и ни под каким предлогом не выпускать из дому.

Лизхен эта, или иначе Елизавета Ивановна, была дальней родственницей фон Фокка и проживала у него в качестве домоправительницы. Старая дева, сухая как жердь, искривленная и злобная, она охотно исполняла по отношению к Вере роль тюремщика.

Молодая женщина ненавидела ее от глубины души. Не раз, после какого-нибудь бурного объяснения с мужем, наплакавшись и нарыдавшись вдоволь, Вера садилась за стол и писала отцу длинные письма.

Мысленно она давно примирилась со стариком, первая завязала с ним переписку и в отчаянных посланиях делилась с ним своим горем.

Старый граф, однако, видимо, не сочувствовал дочери. Ответные письма приходили от него редко и отличались сухостью.

Общий смысл был тот, что дескать сама виновата — на себя и пеняй, что, наконец, барон прав, не давая ей воли, так как её сумасшедший нрав иначе довел бы ее Бог знает до чего.

Скоро, впрочем, письма совсем прекратились. По дошедшим слухам, с графом Карминым приключилось недоброе. Путешествуя по Северной Франции, он заехал на несколько летних месяцев в Этрета — одно из самых хорошеньких приморских дачных местечек Нормандии.

Этрета зовут «Маленькой Швейцарией» и, действительно, по чудной живописности своих холмов и ущелий, своих лесов и тенистых тропинок, окаймленных кустами вереска с прозрачными бледно-розовыми и белоснежными цветами, Этрета напоминает родину Вильгельма Теля.

Здесь множество прелестных вилл и в жаркий сезон сюда собираются сливки парижского бомонда. Являются, конечно, и шикарные представительницы высшего полусвета, смелые авантюристки, с подозрительным прошлым, но с большими надеждами на будущее.

Старый граф и попал в когти одной из таких авантюристок. Она была так обаятельно хороша, так «головокружительна», костюмы её были так изящны, наконец, она приняла такое сердечное участие в одиноком русском «боярине», что старик совсем растаял и незаметно очутился в полной власти пикантной француженки.

Нет ничего ужаснее старческой любви. Любовь эта, как неизлечимый, тягостный недуг, охватывает все существо человека, дряхлое сердце горит последним страшным пламенем, и нет таких жертв, нет таких преград, перед которыми бы остановился влюбленный старик, если предмет страсти требует этих жертв и заставляет его преодолеть эти преграды.

Авантюристка за короткое время обобрала графа, как липку и, вероятно, сделалась бы в конце концов русской графиней, если бы неожиданная смерть Кармина не положила предела её замыслам.

Струна была слишком натянута, и дряхлый организм не выдержал наплыва слишком сильных ощущений. После одной из оргий, граф умер от разрыва сердца.

Из громадного его состояния остались только жалкие гроши, которых едва хватило на похороны русского вельможи. Авантюристка исчезла бесследно. В наследство Вере досталась только небольшая усадьба «Ложки» в одной из приволжских губерний, да красивый особняк в Петербурге.

Барон остался очень недоволен этим наследством и стал по отношению к жене еще холоднее, еще подозрительнее.

Прежний жених

Молодая женщина, похоронив отца, почувствовала себя такой несчастной и одинокой, что одно время была близка к помешательству.

Совершенно отказавшись от света, она целыми днями просиживала в своей комнате, неподвижно глядя на какую-нибудь точку, отвечала невпопад, если ее о чем-либо спрашивали, и, вероятно, умерла бы с голоду, если бы ей не напоминали о пище.

Вся фигура баронессы дышала такой безысходной тоской, что даже черствый барон и её тюремщица Лизхен прониклись невольным уважением к её горю и старались как можно реже попадаться Вере на глаза. Они сознавали, что их присутствие не могло служить к успокоению расходившихся нервов.

К счастью Веры, не в её натуре было долго предаваться отчаянию: прошло несколько месяцев, и она появилась в обществе. К концу траура, она с особой страстностью бросилась в вихрь светской жизни. Визиты, концерты, театр, рауты и балы наполняли все её время.

Барон ничего против этого не имел и безропотно оплачивал счета её модисток.

Его жена, красота которой после перенесенного горя стала еще как будто более законченной, так блистала в светских салонах, так первенствовала над всеми модными львицами, но вместе с тем держала себя так неприступно гордо и с таким редким тактом, что тщеславие барона было вполне удовлетворено.

Благодаря жене, фон Фокк стал проникать в гостиные, в которые прежде доступ казался ему недосягаемым счастьем: великие мира жали ему руки и добивались чести попасть на его вторники. По вторникам баронесса принимала у себя избранное общество и в эти дни фон Фокк вполне мирился со своей женой, всячески стараясь избежать малейшего повода к какому-либо неприятному столкновению.

Одно только ему не нравилось, что даже при гостях Вера не обращала на него решительно никакого внимания, и если её взгляд случайно встречался с взглядом мужа, то оживленное личико молодой женщины вдруг теряло выражение приветливости и становилось, сухим, холодным, черствым и неприязненным.

— Вы бы сдерживались хоть при посторонних людях. Слишком уж заметно, что вы на меня зверем смотрите! — сказал он, как-то проводя гостей.

— Я вас ненавижу и не могу притворяться, — ответила Вера.

— Благодарю за откровенность. Жалею, что не мог вам внушить другое к себе чувство, но требую, чтобы ненависть вашу вы не высказывали публично!

Молодая женщина молча пожала плечами и направилась к двери. Разговор происходил в голубой гостиной. Лампы еще не были потушены, и яркий свет обливал изящную фигуру баронессы.

Её красота раздражала и мучила барона, который выпил за ужином более чем следовало, мучился тем больше, что он знал, что обладать ею для него невозможно, она перестала быть его женой со смертью своего отца, когда горе оградило ее от ненавистного супруга. Горе сгладилось, но муж, уже утратив свои права, не смел уже напоминать о них. Вера, как женщина, внушала ему какой-то страх, сам он невольно сознавал свое ничтожество перед этой роскошной красавицей. Он и теперь ощутил этот страх, когда баронесса прошла мимо него, почти коснувшись его плеча, но случается часто, что, когда думаешь меньше всего, что-нибудь сделать, тогда это и сделаешь. Движение Веры, её формы, мелькнувшие перед ним, шелест её трена, запах духов и что-то страстное, которым повеяло от её прикосновения, сразу заставили вспыхнуть в нем жгучую страсть.

Так как она отвернулась от него и проходила гордой и недоступной, то в нем загорелось и неодолимое желание покорить ее, унизить, оскорбить. Он протянул руку к её талии и порывисто обнял ее.

В одну секунду Вера как будто переродилась. Как раненая львица, она вырвалась из его объятий, лицо её было бледно, глаза зажглись недобрым огнем.

— О, только не это! — крикнула она, — скорее смерть, только не это!

С неожиданной силой молодая женщина схватила с камина тяжелую мраморную вазу и застыла в оборонительной позе.

Барон тоже стоял бледный, почти зеленый, мускулы его лица конвульсивно подергивались.

— Прощу прощения, — выговорил он с усилием, — я… выпил сегодня лишнего и притом вы… вы такая красавица!

Вера сверкнула на него убийственным взглядом, поставила вазу на место и, не торопясь, медленно вышла из комнаты.

Ошеломленный барон остался один. Он прошел в столовую, где лакей убирал остатки ужина, налил себе стакан шампанского и залпом его выпил.

— Дьявол! — прошептал он, — дьявол, но как хороша…

После описанной сцены прошел месяц, как вдруг барон стал замечать, что с его женой произошла перемена. Ему показалось, что на его лбу вырастают не свойственные украшения.

Случилось это не ждано, не гадано. На одном из великосветских балов, уже в конце сезона, Вера вдруг заметила высокого стройного блондина в безукоризненном фраке.

Молодой человек стоял, прислонясь к косяку входной двери в танцевальный зал, и во все время кадрили упорно не спускал глаз с баронессы, танцевавшей с одним из секретарей французского посольства.

Француз болтал без умолку, но поддерживая по привычке остроумную беседу, Вера постоянно чувствовала на себе этот пристальный взгляд.

Она обернулась, и вся вспыхнула, узнав Кириллова.

Бывший избранник её сердца сильно возмужал, оброс мягкой, шелковистой бородой и сменил гвардейский мундир на скромный фрак.

Получив после смерти дяди обширное имение, он вышел в отставку.

Когда контрданс окончился, молодой человек подошел к Вере.

— Вера Антоновна!.. Замужем и счастливы?! — прошептал он.

— Замужем — да, счастлива? Нет, — ответила она просто.

У них завязалась дружеская оживленная беседа.

— Прежде всего, одна просьба, — сказала Вера, — не будем вспоминать прошлое. Когда сходятся после долгой разлуки старые друзья, главную роль в их беседе играют воспоминания. Это большая ошибка. Прошлое, если было светло, не выдерживает сравнения с настоящим и тогда, сердце сожалеет об утрате этого прошлого. Если воспоминание горькое и обидное, сердце опять болит прошлым горем. И в том и в другом случае, как видите, надо страдать, а я не хочу страдать… Я уже слишком много страдала! Будем говорить только о настоящем. Расскажите о себе, когда вы приехали, долго ли пробудете в Петербурге.

— Долго ли? Не знаю, я теперь вполне независимый и свободный человек… К сожалению, независимость и свобода еще не дают полного счастья…

— Ах, Бога ради, не переходите в минорный тон! Я признаю только веселых собеседников. И, знаете, вы совсем не похожи на рыцаря печального образа… В статском платье вы очень выигрываете… Отчего вы не приглашаете меня на тур вальса? Вальс я обожаю!

Вера говорила отрывисто, потому что сердце её усиленно билось и, помимо воли, в крови разгоралась молодая страсть, долго не находившая выхода.

Кириллов сделал с ней три тура вальса, а когда, разгоряченные танцами, они снова сели друг возле друга, в небольшой гостиной прилегающей, к танцевальному залу, баронесса не помня себя, прошептала.

— Зачем я снова встретила вас?!

Как ни были тихо сказаны эти слова, их услыхал барон, незаметно следивший за женой и её бывшим женихом.

Молодой человек только что хотел что-то ответить, как подошел фон Фокк и обратившись к жене, сказал ей:

— Баронесса, поедемте домой, мне очень нездоровится.

Вера вздрогнула, побледнела, и безмолвно протянув руку Кириллову, последовала за своим мужем.

Барон ревнует

У генерала Шацкого, в ведении которого состояло одно из центральных казенных учреждений, был приемный день.

Генерал, высокий бледный старик с изысканными аристократическими манерами, уже обошел в сопровождении чиновника особых поручений, всех просителей, собравшихся в приемной комнате, и одинаково любезно выслушал массу самых разнообразных просьб и ходатайств. Он был в духе и, по возможности, удовлетворял всех, обещая многим даже то, чего в сущности не мог исполнить.

Кто не знал привычки генерала Шацкого быстро забывать обещанное, тот ушел положительно в восторге от обходительности и любезной внимательности его превосходительства.

— Ну-с, кажется все? — обратился он к чиновнику особых поручений, отпустив последнего просителя.

— В кабинете вашего превосходительства ждут с докладами Гурмазов и барон фон Фокк.

— А!.. В таком случае распорядитесь, мой милый, чтобы просителей больше не принимали, я займусь докладами.

Генерал, любезно ответив на почтительный поклон чиновника, не торопясь прошел в свой кабинет, обширную высокую комнату с гигантским письменным столом посередине, громадными книжными шкафами и мягкой спокойной мебелью. По стенам были развешаны портреты царственных особ и географические карты. В углу ярко горел камин.

Строгий казенный вид этой комнаты только и скрашивался этим приветливо горящим камином, да массой солнечного света, без помехи врывавшегося в окна — генерал не допускал портьер в своем рабочем кабинете.

Ожидавшие начальника Гурмазов и фон Фокк, при виде генерала, поднялись с кресел и с озабоченным видом взяли со стола свои объемистые пачки бумаг. Впрочем, озабоченный вид шел разве барону. Гурмазов, не старый холостяк, румяный и здоровый, обладал крайне живым и веселым характером. Озабоченность совсем не гармонировала с его вечно улыбающимися глазами и непринужденными манерами.

— Здравствуйте, господа! — приветствовал их Шацкий, — предупреждаю вас, что могу подарить вам не более часу времени — в половине третьего я должен быть на совещании у князя Г.

— У меня, ваше превосходительство, только три небольших доклада, — отозвался барон.

— А у меня только один проект правил относительно ревизии подведомственных вашему превосходительству местных учреждений-заявил Гурмазов.

— Тем лучше!.. Ну-с, начните хоть вы, в чем состоят ваши правила? — обратился Шацкий к Гурмазову и, заняв место у письменного стола, указал ему на ближайшее кресло.

Доклад начался. Гурмазов в ясных выражениях обрисовал суть дела и приступил затем к чтению параграфов проектированных правил.

Генерал слушал, по-видимому, внимательно, но вглядевшись пристальней, можно было подметить на его красивом бледном лице полнейшее равнодушие к тому, что читалось.

Он давно знал Гурмазова, как умного и дельного чиновника, давно привык верить в непогрешимость и целесообразность его проектов. Знал и теперь, что все равно ничего не сможет, если бы и хотел возразить на эти правила.

— Продолжайте, продолжайте, Иван Петрович! — сказал он, вставая, когда уже было прочитано пять параграфов, — я только пойду взять сигару, но я вас слушаю! И, неслышно ступая по мягкому ковру, генерал прошел в смежную комнату.

Гурмазов едва заметно усмехнувшись, живо повернул несколько листов и продолжал читать тем же ровным, отчетливым голосом.

Через минуту Шацкий вернулся с дымящейся регалией во рту.

— Да… так на котором мы остановились параграфе?

— На двадцать шестом, ваше превосходительство! — доложил, не сморгнув Гурмазов не замечая священного ужаса, изобразившегося на лице присутствующего фон Фокка. — На предпоследнем, — добавил он.

— Прекрасно, продолжайте, пожалуйста, — оживился генерал.

Докладчик быстро покончил с последним параграфом и предложил бумагу для подписи.

— Совершенно одобряю ваш проект… изложено ясно и полно… А теперь ваша, барон, очередь, хотя признаюсь у меня очень мало времени… Нельзя ли отложить ваш доклад до другого раза?

— Бумаги спешные, но если ваше превосходительство прикажете…

— Я не приказываю, а прошу… Да, мне кажется, лучше будет отложить — сегодня я положительно не успею… Простите, Адам Карлович, что я продержал вас напрасно…

Шацкий поклонился, давая знать, что аудиенция кончена, но фон Фокк не уходил. Лицо его приняло холодное, решительное выражение.

— Я еще осмелюсь обеспокоить ваше превосходительство покорнейшей просьбой, касающейся лично меня, — сказал он.

— Что такое? В чем дело? — участливо осведомился генерал.

— Ходатайствую ваше превосходительство о продолжительном отпуске… В последнее время здоровье моей жены внушает мне серьезное опасение, ей необходим деревенский воздух…

— Но, милейший барон, я видел вашу супругу не далее, как третьего дня, на рауте у княгини Сарматовой… Вера Антоновна выглядит такой цветущей…

— Наружность обманчива, ваше превосходительство… Она серьёзно нездорова. Притом мне тоже нужен отдых.

— Жалею, весьма сожалею… Теперь время горячее, и вы нам нужны, но что делать — не имею права вам отказать… Вы, когда пользовались последним отпуском?

— Лет пятнадцать назад. Для службы я всегда забывал личные дела…

— Знаю, я всегда ценил ваше усердие…

Барон получил отпуск на целых четыре месяца и Шацкий, еще раз пожалев, что лишается на время такого чиновника, вежливо проводил его до дверей кабинета

— Ну, и подивился я вам! — сказал фон Фокк Гурмазову, спускаясь с ним по лестнице — ведь вы выпустили, из доклада двадцать один параграф! Это граничит с нахальством!

— Что ж, разве вы не видели, что принципал остался этим доволен? — рассмеялся Гурмазов — он торопился и рад был радехонек отвязаться как-нибудь от этих правил, до которых ему в сущности столько же дела, сколько до прошлогоднего снега. Надо, батенька, пользоваться минутой. Вот вы как раз теперь изменяете этому золотому правилу, в канцелярии идет спешная работа, можно отличиться и схватить фортуну за хвост, а вы вздумали уезжать в отпуск.

— Вы слышали, что это необходимо для здоровья моей жены.

— Вернее для вашего душевного спокойствия?

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурился барон.

— Ничего особенного. Вера Антоновна так красива, а светская жизнь представляет на каждом шагу такие капканы для хорошеньких женщин, что… ха, ха, ха, не смущайтесь, барон, в наши годы вполне позволительно и не смешно быть ревнивым.

Гурмазов не любил фон Фока, и ему доставляло видимое удовольствие говорить ему неприятности.

— Догадки ваши ошибочны и притом совсем неуместны! — отчеканил барон ледяным тоном и, не простившись с сослуживцем, поспешно юркнул в карету, дожидавшуюся его у подъезда.

— Толкуй! — пробормотал Гурмазов, — почувствовал должно быть, что рога прорезываются и увозишь свою прекрасную Елену подальше от соблазна… Ну, да не уйдешь, брат от судьбы. Еще покажет тебе себя прелестная Вера Антоновна!

Он закурил сигару и, не спеша, пешком направился домой.

Западня

Барон был вполне убежден, что Вера Антоновна будет протестовать против отъезда из Петербурга, но, к его удивлению она ему холодно ответила:

— Делайте, что хотите. Вас встревожил приезд моего бывшего жениха, и вы спешите меня запереть в деревне. Очень жаль, что вы не потрудились изучить мой характер. Несмотря на то, что я вас ненавижу, но пока мы живем под одной крышей, я никому принадлежать не буду.

— Я в этом и не сомневался, — сконфузившись, сказал барон, — но я сам спешу вырваться из столицы, желая отдохнуть в деревне.

По приезде в усадьбу, разлад продолжался, и даже усилился.

Встреча с Кирилловым ясно показала Вере, насколько жизнь её разбита и исковеркана безжалостной рукой, а между тем, она имела все шансы на счастливое будущее. Ненависть к мужу приняла такие размеры, что она стала подумывать о самоубийстве.

Положение барона нисколько не было лучше. Увидав, какое впечатление произвел на Веру Кириллов, он почувствовал небывалый прилив ревности и, кроме жажды обладания красавицей женой, в нем пробудилась к ней жгучая любовь.

По вечерам он запирался в комнате и только тогда находил забвение во сне, когда напивался пьян до потери сознания.

В усадьбе «Ложках» уже не было и помину о его прежнем деспотизме: во-первых, он создавал, что имение принадлежит жене, а во-вторых, желанием угодить Вере, барон надеялся смягчить её сердце.

Все его попытки остались тщетны, молодая женщина продолжала оставаться неприступной. Совместное сожительство сделалось положительно немыслимым, и барон решил объясниться с женой.

После обеда, приказав подать в столовую чай, он обратился к Вере со следующими словами:

— Я пришел к заключению, что вы до такой степени не любите меня, что готовы на все жертвы, лишь бы только от меня отвязаться.

— В справедливости вашего заключения, мне кажется, вы давно имели время убедиться, — сухо ответила Вера.

— Вот по этому поводу я и желал с вами поговорить. Желаете вы получить полную свободу?

— В этом и сомнения быть не может. Если взамен этого вы потребуете всего моего состояния, я с радостью его отдам!

— Неужели вы считаете меня таким корыстным? Вы слишком дурного обо мне мнения!

— Ваша женитьба на мне подтверждает его вполне. Вам нужна была не графиня Кармина, а дочь богатого и знатного вельможи с громадными связями.

— Ошибаетесь. При первой встрече с вами, впервые у меня забилось сердце. Но если даже допустить, что мне нужны были связи вашего отца, то ведь и вы были не правы, дав согласие быть моей женой.

— Отчего?

— Очень просто, если я добивался, как вы предполагаете, протекции графа, то вы преследовали цель освобождения от его деспотизма. В то время, когда мое сердце вам одной принадлежало, ваше, по отношению ко мне не только было спокойно, но и принадлежало другому.

— В этом вы упрекнуть меня не можете. Я прямо объявила вам, что я вас не люблю и, что от вас будет зависеть заставить меня привязаться к вам. Со своей стороны, вы сделали все от вас зависящее, чтобы оттолкнуть меня. Впрочем, что вспоминать о том, чего исправить нельзя. О чем вы желали переговорить со мной?

— После долгого размышления, я решил возвратить вам полную свободу.

— Я считаю вас не способным на это великодушие.

— Опять ошибаетесь! На выдачу отдельного вида, я, конечно, не соглашусь, но несмотря на все мое отвращение к процедуре развода, в угоду вам, я готов согласиться на него.

— Вы не шутите?

— Даю вам честное слово, — нет.

— Конечно, я должна принять на себя вину?

— Нисколько. Я приму все на себя.

— Взамен моего состояния? — заранее заявляю вам, что с радостью передам усадьбу и свой дом в Петербурге, в вашу полную собственность.

— Баронесса, — тоном оскорбленного самолюбия сказал фон Фокк — за мой великодушный порыв, вы продолжаете топтать меня в грязь. Не только я не возьму вашего состояния, но даже все расходы по бракоразводному делу приму на свой счет.

Вера с нескрываемым удивлением посмотрела на своего мужа, она положительно не верила своим ушам.

— Повторяю вам, — продолжал барон, заметивший недоверие жены, — что я не шучу с вами. Моя любовь к вам перешла все границы. Видеть вас постоянно перед своими глазами и знать с какой ненавистью вы относитесь ко мне, это для меня непосильная пытка! Расставшись с вами, я желал, чтобы вы сохранили обо мне хорошее воспоминание. Если когда-нибудь ваша совесть упрекнет вас, что вы жестоко обходились с человеком, готовым по вашему слову решиться на все жертвы, я буду отчасти вознагражден за свои страдания.

Услыхав эти слова, молодая женщина не могла прийти в себя. Как, человек, нравственность которого она так низко ценила, вдруг оказывается на такой нравственной высоте?!

— Благодарю вас, — сказала она после продолжительного молчания, — вашей жертвы я никогда не позабуду и, поверьте, я не останусь у вас в долгу.

— Теперь попрошу вас пожаловать в кабинет, где я и предоставлю в ваше распоряжение предварительные данные для предстоящего процесса.

— В чем они будут состоять?

— В письмах, будто бы вами перехваченных, которые и дадут повод к уличению меня в неверности.

Искренне тронутая баронесса, вошла в кабинет, далекая от мысли, что ей готовят ловушку.

Войдя в комнату, фон Фокк, затворив дверь запер ее, а ключ незаметно опустил в свой карман.

— Потрудитесь присесть, — сказал он, — а я тем временем выну из стола заранее мной приготовленные письма.

Вера опустилась на диван.

— Я уверен, баронесса, — сказал он, пожирая глазами красавицу, — что когда окончится процесс, вы, наконец, пожалеете вашего бывшего мужа, и ваша совесть упрекнет вас, что вы так жестоко с ним обращались.

— В этом вы сами виноваты, барон, для того, чтобы приучить меня к себе, вам было необходимо изучить мой характер, а этим вы себя не затрудняли.

— Влюбленный человек теряет разум по отношению к предмету своей любви. Тоже самое случилось и со мной. Ни один смертный не в состоянии так любить, как я люблю вас, Вера! — вскричал барон, опускаясь на колени.

— Мне кажется, что цель моего прихода к вам заключалась не в том, чтобы выслушивать от вас объяснение в любви? — холодным тоном сказала баронесса.

— Именем вашего будущего спокойствия заклинаю вас, оставьте этот холодный, бездушный тон, а не то…

— Вы откажетесь от порыва своего великодушия! — прервала его молодая женщина, поднимаясь с дивана и окидывая мужа презрительным взглядом.

— О ты, теперь не уйдешь от меня! — не своим голосом вскричал барон, бросаясь на жену и своими могучими руками обхватив её роскошную талию.

— Подлец! — простонала красавица, отбиваясь от неожиданного нападения.

После довольно продолжительной борьбы, во время которой ненависть удесятерила силы баронессы, ей удалось вскочить с дивана и страшным ударом в грудь, оттиснуть барона.

Нападающий дико вскрикнул и как пласт растянулся на ковре, причем ключ выпал из кармана.

Вера с быстротой молнии подняла его и бросилась к двери.

Почти в бессознательном состоянии она отворила ее и как безумная, с распущенной косой и оборванным платьем, добежала до своей комнаты и лишилась чувств.

Между тем барон не двигался. Бессонные ночи, беспрерывное опьянение, — страшное волнение и борьба сделали свое дело: фон Фокк скончался от паралича сердца.

Следователь и уездный врач

Было около часу ночи, когда судебный следователь, продрогший до костей, въехал во двор усадьбы и остановился около подъезда.

Услыхав колокольчик, прислуга, толпившаяся в передней, выскочила на крыльцо.

Письмоводитель Петров, весь испачканный грязью, слегка прихрамывая, вследствие ушиба ноги, первый вышел из тарантаса и помог следователю выйти из него.

— А становой здесь находится? — спросил Крупилов, обращаясь к одному из слуг.

— Никак нет-с, еще не изволили прибыть, но ожидаем с минуты на минуту, — ответил камердинер покойного барона.

---

Следователь в сопровождении письмоводителя вошел в дом и потребовал, чтобы ему указали помещение, в котором он мог бы расположиться.

Камердинер провел приезжих в библиотеку, обширную комнату, по стенам которой были расположены шкафы из резного дуба, переполненные книгами.

Пока Крупилов разминал окоченевшие ноги, Петров незаметно вышел из библиотеки, прошел в буфет и обратившись к одному из лакеев, сказал:

— Любезный друг, я совершенно замерз, поэтому нельзя ли у вас достать водочки?

— Сколько угодно, — почтительно ответил за лакея буфетчик и отворив буфет, вынул графин с водкой.

— Закусить что прикажете, ваша милость?

— Кусок черного хлеба и больше ничего, — ответил письмоводитель, с жадностью опрокидывая в рот рюмку очень солидных размеров.

Этот прием он повторил еще два раза, крякнул и с самодовольной улыбкой пошел к своему патрону.

Следователь уже не один находился в библиотеке. Около него усевшись в кресло сидела родственница фон Фокка, которая вся в слезах что-то рассказывала.

«Ну уж и рожа», — подумал Петров, бросив взгляд на собеседницу своего патрона.

Действительно, было что-то отталкивающее в физиономии Елизаветы Ивановны Шульц. Её желтое, сморщенное лицо было похоже на выжатый лимон. Глаза зеленого цвета дышали злобой и ненавистью. Худая, как жердь, с сильно искривленным правым боком, родственница барона могла вселить ужас и отвращение

— Куда вы пропадали, Петров? — спросил Крупилов, и не дождавшись ответа, сказал:

— Садитесь и пишите показание госпожи Шульц.

---

«Хорошо, что я уже успел пропустить порцию», — подумал письмоводитель, доставая из походного чемодана все принадлежности для письма.

— Итак, — сказал следователь, обратившись к госпоже Шульц, — вы предполагаете, что барон умер не своей смертью?

— Все данные подтверждают мое предположение. Один Господь знает, сколько страданий перенес Адам Карлович, этот достойнейший из людей. Баронесса ненавидела его, досаждала на каждом шагу, заставляя мужа выдать отдельный вид на жительство. Когда она получила в своей просьбе решительный отказ, то вероятно и прибегла к более верному средству, чтобы получить полную свободу.

— Прикажете записывать показание? — спросил Петров.

Следователь не успел ответить, как в комнату вошел становой, в сопровождении уездного врача.

Пристав был молодой человек, из отставных военных, красивый блондин с небольшой бородкой, а доктор лет под шестьдесят, лысый, с отвислым брюшком и крючковым носом.

— Извините, мы немного запоздали, — сказал последний, обращаясь к следователю, с сильным еврейским акцентом, — но дорога такая убийственная, что мы с трудом добрались.

Поздоровавшись с приезжими, следователь, обратившись к свидетельнице, сказал:

— Я вас после допрошу, а теперь мы приступим к осмотру трупа.

— Я всегда в вашем полном распоряжении, — ответила Лизавета Ивановна, вставая с кресла и слегка приседая.

Константин Павлович, доктор, становой и письмоводитель в сопровождении понятых вошли в кабинет.

Барон лежал посреди комнаты, причем левая рука была откинута, а правая лежала на груди. Широко раскрытые глаза и искривленное лицо носили отпечаток сильного испуга. На сюртуке не хватало двух пуговиц, вырванных с сукном и вообще, измятый костюм носил на себе следы только что выдержанной упорной борьбы.

— А вот и пуговицы нашлись, — сказал становой, поднимая их около дивана.

«Ну, что теперь скажет мой патрон, — подумал письмоводитель, который так защищал баронессу, — а все молодость, да неопытность. Вот бы мне поручили следствие, я в три дня вывел бы все на чистую воду».

Доктор приступил к наружному осмотру трупа и, спустя полчаса, объявил, что, хотя на теле не обнаружено знаков насилия, но по некоторым признакам можно предположить насильственную смерть и, что только после вскрытия, он уже выскажет свое положительное мнение.

— Можно сейчас приступить к вскрытию? — просил следователь, обращаясь к уездному врачу.

— Я попрошу отложить до утра, время терпит, а при дневном свете это будет гораздо удобнее. А вы, Константин Павлович, видели баронессу?

— Нет еще. Вот сейчас, как окончу акт осмотра, я приглашу к себе госпожу фон Фокк.

Злобная улыбка промелькнула по губам эскулапа. Он ненавидел всей силой своей еврейской души гордую аристократку. Барон в виду солидных лет и далеко не привлекательной наружности доктора, не мог его ревновать к красавице жене и, поэтому, любезно принимая Гиршова, хотел его сделать своим человеком в усадьбе.

Уездный врач уже приблизительно сосчитал, сколько радужных бумажек переселится в его карман от этого знакомства, но велико было его разочарование, а равно и негодование, когда баронесса заявила, что она этого еврея не пустит на порог своей усадьбы.

Вера Антоновна с первого взгляда почувствовала какое-то инстинктивное отвращение к Гиршову, и так как она вообще не давала себе труда скрывать свои чувства, то без всякой церемонии и высказала их почтенному эскулапу.

Мечты о радужных сразу превратились в дым, но затаенная, бессильная злоба бушевала в груди врача.

О том, что супруги жили как кошка с собакой, было хорошо известно Гиршову. Когда его разбудили с известием, что ему необходимо ехать в усадьбу «Ложки», в которой при загадочных обстоятельствах скончался барон, мысль о преступлении промелькнула в уме доктора и сердце его радостно забилось.

«О, теперь, — подумал он, — гордая аристократка будет находиться в моих руках, я заставлю ее ползать у моих ног, да этого мало…». — И снова мысли Гиршова перешли к количеству радужных, которые могут очутиться у него.

Ему необходимо было до вскрытия переговорить с баронессой, и вот он стал придумывать предлог, как бы забраться к ней в комнату.

Неожиданный случай явился к нему на помощь. В кабинет, вошла горничная баронессы и, обратившись к следователю, сказала:

— Я боюсь, сударь, чтобы не случилось с барыней какого несчастия.

— А что такое? — встревоженным тоном спросил Константин Павлович.

— Из комнаты баронессы раздаются какие-то стоны, а между тем дверь заперта, и я никак не могу попасть в спальную.

— А слесарь есть у вас в усадьбе?

— Как же, есть, сударь.

— Пошлите немедленно за ним, а я с доктором пойду к баронессе и может быть уговорю ее отворить дверь.

Горничная бросилась исполнять приказание судебного следователя.

Покушение на самоубийство

Теперь посмотрим, что происходило в комнате баронессы. Когда она вбежала в спальную, с ней сделалась страшная истерика, после которой молодая женщина впала в забытье, так что даже не слыхала, как к ней стучались.

Придя в себя, она с ужасом припомнила возмутительную сцену в кабинете. Этот человек, которого она так глубоко презирала, вдруг сумел возбудить в ней чувство жалости и даже признательность! Но какое зато последовало разочарование?! Если она до этой минуты ненавидела барона, то после его наглого обмана это чувство еще удесятерилось. Оставаться с ним в одном доме было невозможно, без риска попасть в новую ловушку, а вида на отдельное жительство он ни за что не выдаст.

Баронесса сознавала, что она поставлена в безвыходное положение и что единственным выходом из этого заколдованного круга оставалась смерть.

Перед глазами молодой женщины промелькнула вся её прошлая жизнь. Единственной светлой точкой было знакомство с Кириловым, но и тот потерян для неё навсегда. Влачить же жалкое существование, совместно с ненавистным мужем, черствым, бездушным эгоистом, было для баронессы непосильной пыткой.

— Да, исхода нет, — прошептала она, — минутное страдание, а вслед за этим вечный покой.

Шатаясь, Вера подошла к своему письменному столику, открыла ящик и вынула пузырек, на половину наполненный темной жидкостью.

Поставив его на стол, она приблизилась к иконе Казанской Божьей Матери и опустившись на колени, долго молилась…

Ей послышалась несвойственная в доме беготня. Расстроенное воображение подсказало несчастной, что муж собирает дворню, чтобы силой ворваться к ней…

Она быстро вскочила, бросилась к столу и залпом осушила содержащуюся в пузырьке жидкость. Голова у неё закружилась. Кое-как молодая женщина добралась до кровати. В висках усиленно застучало, кровь стала застывать в жилах.

«Вот наступает смерть, — подумала Вера. — Это далеко не так страшно, как мне всегда казалось… Меня клонит ко сну».

Вдруг баронесса засуетилась на кровати, нестерпимая боль заставила ее застонать. Еще минута терпения и наступит конец. Как будто сквозь сон ей послышалось, что стучатся в дверь. Теперь пусть он приходит, чтобы полюбоваться моим трупом, я теперь его не боюсь.

Слабые стоны доносились из комнаты баронессы, когда подошел следователь, врач, пристав и понятые.

Крупилов понял, что случилось что-то недоброе, и стал торопить прибежавшего слесаря. Спустя несколько минут, замок был отбит, и власти вошли в комнату.

Несчастная, раскинувшись на кровати, слабо стонала. Господствующий запах опиума сразу дал понять доктору, что баронесса именно им и отравилась.

Жертва ненависти Гиршова от него ускользала. Ее нужно было во чтобы ни стало вырвать из объятий смерти. Немедля ни секунды, он принялся за противоядие

«Убийство и самоубийство», — думал следователь, и только сейчас в первый раз ему пришла мысль о виновности баронессы.

«Укор совести, — продолжал он свою мысль, — заставил несчастную покончить с собой. Как доктор старается спасти баронессу, чтобы не дать ей ускользнуть от земного суда. Если он спасет ее, то вероятно бедняжка не станет благодарить его за усиленный труд. А все-таки как она дивно хороша».

Часы показывали четыре часа пополуночи. Константин Павлович едва боролся со сном, а что касается его письмоводителя, то тот преспокойно клевал носом, издавая при этом какие-то неопределенные звуки.

— Я, доктор, положительно, изнемогаю от усталости, — сказал он, обращаясь к Гиршову.

— Кто же вам мешает отдохнуть? Я надеюсь справиться и без вашей помощи.

— А вы рассчитываете на благополучный исход?

— Я знаю, чем она отравилась и за выздоровление ручаюсь. В таком богатом доме надеюсь, что я достану бутылку шампанского и оно мне поможет докончить лечение.

— В таком случае я пойду немного заснуть.

— Идите с Богом, завтра вам будет немало хлопот. Вероятно, утром приедет и товарищ прокурора.

Уездный врач, простившись с Константином Павловичем, с новой энергией принялся приводить в чувство больную.

«Нет, красавица, шалишь, — думал врач, от меня ты не скоро отделаешься. Вишь, что выдумала, отправляться на тот свет, когда еще не окончила земных счетов. Гиршов не такой человек, чтобы прощать обиды. А если уж и состоится между нами примирение, то и куш заплатишь изрядный. Не надо было, голубушка, чваниться своим титулом, вот теперь твоя судьба зависит от Гиршова, даром, что он сын бердичевского тряпичника».

Больная открыла глаза и с удивлением взглянула на сидящего около кровати врача.

— Где я? Что со мной? — слабым голосом прошептала Вера.

— Вы в своей комнате, баронесса, — ответил Гиршов. — Теперь, благодаря Богу, вашей жизни не угрожает никакая опасность. Наука сотворила чудо и вырвала из рук смерти лишнюю жертву.

Несмотря на то, что молодая женщина видела перед собой ненавистного ей доктора, несмотря на безотрадную жизнь, она рада была избавлению от смерти.

Жажда жизни одержала победу над всеми невзгодами.

— Кто же за вами послал? Муж?

«Не успела воскреснуть, а уж комедию начала ломать», — подумал доктор.

— О нет, сударыня, несчастный барон уж никогда никого ни за кем не пошлет.

— Я вас не понимаю, доктор? Разве барон не здоров?

— Ваш супруг сегодня ночью скончался, — ответил Гиршов, не спуская глаз с молодой женщины.

Несмотря на страшную слабость, Вера привскочила с кровати.

— Вы смеетесь надо мной?! — вскричала она, — но только я не понимаю вашей цели!

— Такими вещами не шутят, баронесса, — строго официальным тоном сказал врач, — не далее, как час тому назад удалился из вашей комнаты судебный следователь и представитель полицейской власти.

— Причем же тут следователь, полиция? Разве предполагают преступление?

— Хотя бы мне по долгу службы и не следовало бы вам отвечать на ваш вопрос, но я в качестве доброжелателя вашей семьи, отвечу: не только предполагается преступление, баронесса, но и наверно можно сказать, что ваш муж отравлен.

— Этого быть не может! — вскричала она, кто же мог покуситься на жизнь барона?!

— Конечно, тот, кто был заинтересован его смертью и тот, кто больше всех имел причины его ненавидеть.

Вера вскрикнула и лишилась чувств.

На первых порах доктор подумал, что это со стороны баронессы было не что иное, как притворство, но ему скоро пришлось разочароваться в своих предположениях.

Гиршов убедился, что обморок настолько глубок, что при слабости больной он может окончится смертью.

«Я слишком сурово с ней поступил, — с досадой подумал он, — и тем испортил свое дело».

Нужно отдать справедливость Гиршову в том, что он был прекрасный и опытный врач.

Уже стало светать, когда ему, наконец, удалось привести в чувство свою случайную пациентку.

— Доктор, умоляю вас сказать мне всю истину относительно моего мужа.

— Не смею, баронесса, исполнить желание.

— Отчего?

— Из опасения нового обморока.

— Говорите смело, моя слабость прошла.

— Подчиняюсь вашему приказанию. Барон по всем данным положительно отравлен. Завтра, или правильнее сказать сегодня, я буду производить вскрытие и тогда уже безошибочно выскажу свое мнение.

— А вы надеетесь отыскать присутствие яда?

— Это мое глубокое убеждение, — ответил врач, причем подумал, что вот сейчас начнется торг.

— Если преступление действительно, совершено, — неожиданно для доктора сказала молодая женщина, — то я не пожалею своего состояния, чтобы отыскать убийцу.

— Неужели вы так любили вашего супруга?! — с нескрываемым удивлением вскричал доктор Гиршов.

— Я в жизни никогда не лгала, — спокойно сказала Вера, — и если бы утвердительно ответила на ваш вопрос, то солгала бы в первый раз. Именно потому, что я не любила барона, я во избежание ложного подозрения должна отыскать убийцу.

— А если бы не отыскали его?

— Деньги творят чудеса.

— В этом не буду спорить. Они имеют такую чудотворную силу, что бывали случаи, когда врачи, вскрывавшие трупы, делали вид, что не замечают присутствия яда, а между тем как на самом деле, они вполне сознавали его присутствие.

В ответ на эти слова баронесса с таким нескрываемым презрением посмотрела на Гиршова, что врач, несмотря на всю свою наглость, растерялся.

«О, гордая тварь, — подумал он, — я сломлю твое упрямство».

Отравлен ли барон?

На другой день доктор Гиршов приступил к вскрытию трупа покойного барона фон Фокка.

Судебный следователь с нетерпением ожидал его окончания. Несмотря на первоначальное сочувствие к баронессе, молодой юрист уже составил себе полное убеждение в виновности петербургской львицы.

Хотя Крупилов был не из тщеславных людей, все-таки он сознавал, что громкий процесс, основанный, как ему казалось, на романической подкладке, мог составить ему известность и начальство, убедившись в его опытности, вырвет молодого человека из провинциальной глуши, где, кроме игры в карты и беспросыпного пьянства, решительно не было никаких развлечений.

До сих пор его практика состояла из краж со взломом, нанесения увечий в пьяном виде, то есть, вообще тех преступлений, которыми изобилует провинция, а такое выдающееся преступление, какое совершилось в Ложках, было редкостным даже и в больших городах.

Врач еще не окончил своей печальной работы, как в комнату вошел товарищ прокурора.

Это был мужчина лет тридцати шести, брюнет с небольшой проседью, с очень умным и открытым выражением лица.

Семен Семенович Ходулин, уроженец Полтавской губернии, окончил курс в харьковском университете, и в течение десяти лет исправлял должность судебного следователя. Он был грозой тех темных деятелей, которые попадались в его руки и ярым защитником всех обездоленных.

Его блестящие способности открывали ему двери к широкой карьере, но будучи человеком в высшей степени прямым, ненавидящим ложь, а в особенности низкопоклонства, по отношению к лицам власть имеющим, он туго подвигался вперед. Эта черта присущая характеру Семена Семеновича, много ему вредила и несмотря на свое примерное трудолюбие и далеко недюжинные способности, он на шестнадцатом году службы только дослужился до товарища прокурора, с откомандированием в уезд.

Ходулин не роптал на свою судьбу. Он жил неразлучно со своей старушкой матерью и свое скромное сбережение тайно раздавал неимущей братии.

Его считали в городе каким-то отшельником, чуждающимся общества, за это Семена Семеновича не особенно долюбливали и заочно величали таинственным чудаком.

Между тем, никто и догадаться не мог, что этот таинственный чудак, более чем скромно одетый, готов был отдать нуждающемуся ближнему свой последний трудовой грош.

Крупилов сообщил товарищу прокурора все, что было ему известно по поводу смерти барона.

— Вы еще не разговаривали с баронессой? — спросил Ходулин, дружелюбно посматривая на юного юриста.

— Врач находит, что Вера Антоновна еще слишком слаба, чтобы выдержать допрос, — ответил Крупилов.

— Ну, вот я и закончил работу, — сказал доктор, обращаясь к судебным властям. — Мое предположение блистательно оправдалось и по-моему, смерть барона произошла от отравления сильнодействующим ядом.

— Из чего вы пришли к этому заключению? — спросил товарищ прокурора.

В ответ на это Гиршов прочел целую лекцию, доказывающую справедливость его воззрений.

Теперь сомнений больше не оставалось: барон пал жертвой преступления и преступница, мучимая совестью и страхом наказания, покусилась на свою жизнь.

В комнату, в которой происходило вскрытие, вошла горничная баронессы и, обратившись к следователю, сказала:

— Барыня убедительно просить вас пожаловать к ней.

Константин Павлович, переглянувшись с Ходулиным, приказал передать баронессе, что он сейчас исполнит её желание.

Несколько минут спустя, Крупилов, и товарищ прокурора, вошли в будуар Веры Антоновны.

Баронесса, бледная как смерть, с распущенными волосами и одетая в белый кружевной капот, ожидала на кушетке следователя.

Несмотря на свою бледность и пережитые страдания, она была так чудно хороша, что Ходулин невольно смутился, переступая порог её комнаты.

— Вот при каких грустных обстоятельствах нам пришлось встретиться, Константин Павлович, — сказала она, протягивая ему руку, — а вы не одни?

— Имею честь представиться, товарищ прокурора Ходулин, — отрекомендовался Семен Семенович.

— Очень рада, прошу садиться. Я уверена, господа, что вы подозреваете во мне преступницу, отправившую на тот свет своего мужа? — в упор спросила она юристов, не ожидавших такого прямого вопроса

Крупилов, сконфузившись, что-то пробормотал себе под нос.

— Из чего вы вывели заключение, что мы считаем вас убийцей? — в свою очередь спросил Ходулин, не спуская с баронессы своего пристального, холодного, как сталь, взгляда.

— Если бы власти не подозревали преступления в «Ложках», то, по всей вероятности, не прибыли бы сюда в полном составе, — спокойно ответила Вера Антоновна. — А что касается до того, почему меня могут подозревать то это очень ясно: ни для кого не было тайной, что я находилась с мужем в более чем враждебных отношениях. Прямо скажу, я не могла его видеть без чувства отвращения. Барон умирает скоропостижно, ваш доктор дал мне понять, что он убежден в отравлении. Кому же, как не мне, смерть барона могла принести выгоду?!

Крупилов этим объяснением был поражен. Он был убежден, что баронесса, находясь под влиянием своих нервов, сейчас же признается во всем и этим признанием отнимет от него честь открытия выдающегося преступления.

Опытный Ходулин, прекрасно изучивший душевное состояние преступников, был совершенно другого мнения. Женщина, без всякой нужды выдающая тайну своей ненависти, в его глазах была несчастна, но не преступна.

— Позвольте вас спросить, баронесса, — сказал следователь, — когда вам сделалось известно, что ваш супруг скончался?

— Об этом мне сообщил приехавший с вами врач.

— Как? — с удивлением спросил Крупилов, — вы покусились на свою жизнь, не зная, что барон умер?

— Неужели же вы воображали, что я хотела покончить с собой вследствие того, что он скончался? — спросила молодая женщина таким тоном, в котором звучала ирония. — Пока он находился в живых, я предпочла смерть совместному сожительству, после его кончины во мне пробудилась жажда к жизни.

— У вас с ним не было никакой ссоры вчерашний день? — спросил следователь.

— Была и даже очень крупная. Барон для меня уже более года был совершенно посторонним человеком. Вчера, после чая, он, обратившись ко мне, сказал, что пришел к полному убеждению о невозможности нашей совместной жизни и предложил развод, обещав принять вину на себя. Сердце мое переполнилось радостью и взамен его жертвы, я предложила ему свое состояние. Барон, с чувством глубокого оскорбления, отвергнул мое предложение. Он пригласил меня в кабинет, обещаясь вручить мне письма, которые послужат поводом к разводу. Не подозревая ловушки, я смело последовала за ним. О как я жестоко ошиблась! Барон при помощи насилия хотел осуществить свои права. Между нами завязалась страшная борьба, ненависть к мужу удесятерила мои силы, мне удалось оттолкнуть его, и он опрокинулся на ковер. Я добежала до своей комнаты и со мной сделалась истерика. Когда я пришла в себя, я услыхала в доме беготню. Расстроенное воображение подсказало мне, что он с целой оравой служителей собирается вторгнуться ко мне. Я схватила со стола пузырек, в котором заключался опий и залпом его осушила.

— Вы говорите баронесса, — сказал хранивший до сего времени упорное молчание товарищ прокурора, — что барон упал на ковер?

— Совершенно верно.

— Что, он не делал усилия, чтобы приподняться?

— Мне показалось, что он в обмороке, так как при падении, ключ от кабинета выпал у него из кармана и когда я наклонилась, чтобы поднять его, барон не сделал никакого движения.

— Врач окончил вскрытие вашего супруга, — продолжал товарищ прокурора, все еще пронизывая баронессу своим упорным взглядом, — и результат оказался неутешительный. Барон, по мнению врача, умер от яда.

— Этого быть не может! — вскричала баронесса, вздрогнув всем телом.

— Отчего?

— Он не принадлежал к тем людям, которые в состоянии прибегнуть к самоубийству.

— Тем более есть причины предполагать, что он отравлен другим лицом, — сказал следователь.

— Если кто имел причины покуситься на его жизнь, то именно я. Вы можете мне верить, или не верить, но, клянусь честью, я тут не при чем.

— А у барона, кроме вас, не было врагов? — спросил товарищ прокурора.

— Он был так безличен, что не мог их иметь. Лизавета Ивановна Шульц, его родственница, им вполне облагодетельствованная, а камердинер. Адольф, — его земляк, и состоит у него на службе десять лет. А скажите, господа, ваш врач не мог впасть в ошибку?

— Я приглашу другого врача для совместной экспертизы, — ответил Ходулин. — Ошибка может случится со всяким.

— Итак, баронесса, вы не признаете себя виновной? — спросил Константин Павлович.

— В чем, господин следователь?

— В отравлении мужа?.. — совершенно сконфузившись, спросил Крупилов.

— В том, что ненавидела его — да, но в том, что убила — нет.

---

— Мне кажется, что можно будет записать показание баронессы, — обратившись к следователю, сказал товарищ прокурора. — Оно ясно и категорично.

Ввиду такого заявления, наблюдавшего за следствием, Крупилов счел излишним продолжать допрос и, поклонившись баронессе, вышел с Ходулиным из её будуара.

Привлечение обвиняемой

— Я положительно прихожу к убеждению, — сказал товарищ прокурора, обращаясь к Константину Павловичу, когда они вошли в библиотеку, — что баронесса неповинна в смерти мужа. Будь она преступницей, то ни в каком случае не высказывалась бы с такой откровенностью о своей ненависти к барону. Впрочем, своего мнения я вам не навязываю, и оно для вас вовсе не обязательно.

— Её откровенность, признаюсь, и меня поставила в тупик и я, Семен Семенович, начинаю разделять ваш взгляд. Показание баронессы дышит такой правдивостью, что не оставляет места для сомнения. Но является вопрос, кто же мог отравить барона?

— Можно допустить предположение, что Гиршов ошибся, во всяком случае, я сейчас пошлю нарочного за Изотовым. Это молодой врач и очень усердно следит за наукой. Не в упрек будь сказано Гиршову, он мало читает научные сочинения, предпочитая им картежную игру.

— Так я теперь запишу показания баронессы, данные в качестве свидетельницы, а привлекать ее в качестве обвиняемой подожду.

— Вы спросите предварительно свидетелей, если они будут обвинять баронессу, то все-таки придется привлечь ее.

В таком случае, я начну допрос с госпожи Шульц. Эта особа видимо, желает потопить баронессу, которую она, должно быть, ненавидит всей силой своей души.

— Прекрасно, начнем с нее.

Следователь отдал приказание письмоводителю и спустя несколько минут, в библиотеку вошла Лизавета Ивановна.

Петров, вынув из чемодана чернильницу и бумагу, превратился в слух.

— Я положительно уверена, что мой бедный родственник умер не своей смертью, — начала свое показание перезрелая дева. — Вы не можете себе представить, как он боготворил Веру Антоновну, а между тем она платила за любовь чудовищной ненавистью. Я была свидетельницей целого ряда сцен, во время которых баронесса неоднократно прибегала к угрозам. Она жаждала свободы и поэтому, очень понятно, вся цель её жизни состояла в том, чтобы отделаться от ненавистного человека. Все окружающие очень любили покойного, отличавшегося тихим нравом и отзывчивым сердцем. Ну, кто же мог бы покуситься на его жизнь? Я убеждена, господин следователь, что вы уже знаете убийцу.

— Давно супруги находились не в ладах? — спросил Крупилов.

— Насколько мне известно — баронесса вышла за моего родственника, не любя его. Это с её стороны был брак по расчету. Барон был выгодный жених. С первого же дня супруги жили как кошка с собакой.

— Вы говорите брак по расчету? Позвольте, насколько мне известно, графиня Кармина, дочь знатного и заслуженного вельможи, была очень богата, не говоря уже о её привлекательной внешности. Какое же особенное положение мог предоставить ей барон?

— Он был на пути к блестящей карьере, любим начальством, с солидным капиталом. Какого еще нужно было жениха графине. После одной истории, сильно её скомпрометировавшей в большом свете женихи отшатнулись и вот почему, я утверждаю, что брак с бароном был исключительно основан на расчете.

— Вам известна эта история, о которой вы упоминаете? — спросил товарищ прокурора, в голосе которого была заметна нотка раздражения.

— Как же, известна, прикажете ее рассказать?

— Сделайте одолжение.

— Баронесса, когда была еще девушкой, влюбилась в одного офицера, Григория Васильевича Кириллова. Граф и слышать не хотел, чтобы его дочь, графиня Кармина превратилась в госпожу Кириллову. Вера Антоновна, отличавшаяся настойчивостью, пожелала настоять на своем. Все её попытки разбились благодаря непреклонной воле графа. Тогда она решилась на последнее средство и потребовала от Кириллова, чтобы он похитил ее. Молодой человек, подчиняясь приказанию, задумал план похищения. Он не удался вследствие бдительности старого генерала. Побег не состоялся, и скандал вышел грандиозный. Само собой разумеется, что после этого претенденты на руку графини отказались. К несчастью моего родственника, он встретился с графиней на одном балу и до безумия полюбил красивую девушку. Все советы друзей выкинуть из мысли графиню Кармину и не связывать свою судьбу с взбалмошной девушкой, не имели успеха. Графиня, испугавшись перспективы, остаться старой девой, согласилась сделаться баронессой. Ее поведение более чем двусмысленно, вынудило барона дать ей предостережение, и с этой минуты она его возненавидела.

— Между супругами начались постоянные ссоры и жизнь Адама Карловича была хуже, чем каторжная. Он думал путем ласк и уступок тронуть Веру Антоновну, но этим самым он достиг совершенно противоположного результата. Ненависть жены перешла все границы и, я постоянно ожидала, что рано или поздно все это окончится катастрофой. К несчастью мои предположения сбылись.

Сказав эту фразу, Шульц вынула из кармана платок и прижала к своим глазам.

— Но отчего же вы предполагаете, что именно баронесса отравила своего мужа? — спросил Ходулин. — Кроме враждебных отношений, существовавших между ними, мы ничего более подозрительного не замечали?

— Глубоко убеждена, что кроме нее, никто не мог бы покуситься на его жизнь.

— В день смерти барона вы видели его?

— Видела.

— Он не жаловался на свое нездоровье?

— Ничего не говорил.

— Вы присутствовали во время вечернего чая?

Этот вопрос, видимо, смутил свидетельницу.

— Нет, я не была, — после довольно продолжительного молчания ответила Лизавета Ивановна

— По какой причине не были? — спросил товарищ прокурора, пронизывая своим взглядом свидетельницу.

Госпожа Шульц еще более растерялась.

— Вы помните, что вы должны отвечать на вопросы, — сказал Ходулин. — Закон строго наказывает за ложное показание.

— Адам Карлович сказал мне, что ему необходимо поговорить с женой об одном важном деле и просил меня не выходить к столу.

— Между ними не происходило шумного разговора?

— Моя комната находится довольно далеко от столовой, поэтому я ничего не слыхала.

— Кто вам сообщил о смерти вашего родственника?

— Камердинер Адольф.

Когда показание свидетельницы было ей прочтено, и она подписалась, следователь призвал Адольфа.

Его показание было почти точной копией с того, что показала госпожа Шульц. Тогда Ходулин предложил ему отвечать на вопросы.

— Скажите, свидетель, что, во время вечернего чая не было ссоры между бароном и его супругой?

— Барин очень дружелюбно разговаривали за столом с баронессой и потом они отправились в кабинет.

— Как вы узнали, что барон скончался?

— Когда господа удалились, я, по правде сказать, очень этому обрадовался, ну, думаю себе, слава Богу, может между ними восстановится согласие. Что между господами происходило в комнате, не знаю, но вдруг баронесса с растрепанными волосами, как сумасшедшая, выскочила из комнаты и прямо побежала к себе. Предполагая, не случилось ли с барином несчастья, я вошел к нему, да так с испуга и замер на месте — барон лежал на ковре без движения. Убедившись, что он мертв, я сообщил Лизавете Ивановне и послал дать знать властям.

— Вы не слыхали крика о помощи?

— Не слыхал.

— Барон в этот день не жаловался на то, что он не здоров?

— Не жаловались.

Когда свидетель, подписав показание, удалился, следователь спросил Ходулина:

— Что же теперь делать? Привлекать баронессу к следствию в качестве обвиняемой?

— Мое убеждение о невиновности госпожи фон Фокк после показаний свидетелей еще более укрепилось, но в виду результата вскрытия и явно высказанных подозрений Шульца и камердинера, остается исполнить свой печальный долг. Ваша гуманность подскажет вам, как надо подсластить пилюлю, и я уверен, что вы против баронессы не примете слишком суровой меры.

— Я полагаю ограничиться отдачей под надзор полиции.

— Это по-моему более чем достаточно, поверьте, баронесса не убежит.

Константин Павлович, собственноручно записав показание Веры Антоновны и подписав постановление о привлечении к следствию, отправился в её будуар.

У Крупилова был такой сконфуженный вид, что молодая женщина сразу догадалась, что на нее пало страшное подозрение в отравлении мужа.

Ни один мускул не дрогнул в её лице, когда судебный следователь, в самых мягких выражениях, передал ей свое постановление.

— Поверьте, я на вас за это не в претензии, — спокойным голосом сказал она. — Подозрения, действительно, падают на меня, и мне остается вас поблагодарить, что до окончания следствия вы не сажаете меня в тюрьму.

— Я не мог, баронесса, прибегнуть к этой мере, глубоко убежденный, что следствие докажет вашу невиновность.

— Я также надеюсь на милосердие Божие. Он не даст погибнуть невинной. Я была бы очень вам обязана, если бы вы приказали, как это обещал господин товарищ прокурора, проверить результат вскрытия.

— Уже послано в город за другим врачом, мы его ожидаем с часу на час.

«Положительно Семен Семенович совершенно прав, считая баронессу невиновной, — подумал следователь, покидая будуар. — Будь она действительно преступницей, то не могла бы сохранить подобное хладнокровие».

Спор двух врачей

Доктор Изотов, получив экстренное приглашение товарища прокурора прибить в усадьбу «Ложки», немедленно послал за лошадьми.

Павлу Ивановичу было не более двадцати восьми лет, но на вид он казался гораздо старше.

Среднего роста, плотный блондин, с большой круглой бородой и с задумчивым выражением больших карих глаз, Изотов до самозабвения был предан своему делу. Все свободные от занятий часы, он проводил за чтением медицинских журналов.

Несмотря на то, что он уже более года занимал должность городского врача, Павел Иванович не мог похвастаться обширностью практики.

Купечество, привыкшее к лести и лицемерию, считало Изотова гордым и чванным. Оно предпочитало обращаться к помощи Гиршова, умевшего плясать под купеческую дудку, что и давало ему возможность набивать свой карман.

Земские воротилы также недолюбливали городского врача за то, что он открыто порицал их деятельность по медицинской части в уезде и их высокомерное отношение к земским врачам.

Зато Павел Иванович пользовался любовью бедняков и каждый из них смело звонил у его квартиры, заранее убежденный что доктор без всякого вознаграждения пойдет, куда его только позовут.

Местный аптекарь, поляк Лоханский, также косо поглядывал на врача за его дешевые рецепты и за наставления пациентам обходиться без помощи латинской кухни.

— Если бы все врачи, — говорил Лоханский, — были бы похожи на Изотова, то аптекарям оставалось бы закрыть лавочки. Ни один пациент Гиршова не подумает взять у меня на пять копеек бертолетовой соли, а принесет рецепт, по которому мы распустим соль в воде, приблизительно на две копейки, и за это возьмем тридцать копеек.

Было около трех часов, когда городской врач въехал в усадьбу «Ложки» и сбросив с себя пальто, приказал доложить о себе товарищу прокурора.

— Вы меня извините, что я вас потревожил, глубокоуважаемый Павел Иванович, — сказал Ходулин, немедленно вышедший в зал и дружески пожимая руку доктора, которого он очень любил.

— Я знаю, что вы без нужды не будете тревожить людей, а раз во мне есть надобность, я с удовольствием отдаю себя в ваше полное распоряжение.

— Мне необходимо, чтобы вы проверили экспертизу Гиршова. Хотя я не могу сомневаться в знании и опытности уездного врача, но ум хорош, а два лучше.

— Вы возлагаете на меня очень щекотливое поручение, доктор гораздо опытнее меня.

— Вы слишком скромны, Павел Иванович. Дело весьма важное, малейшая ошибка поведет к пагубным последствиям, и невиновная может занять место на скамье подсудимых. Вы, вероятно, слышали о скоропостижной смерти барона фон Фокка?

— Об этом мне сообщил мой возница.

— Теперь необходимо определить умер ли он естественной смертью, или отравлен.

— Я могу сейчас приступить к работе?

— Сделайте одолжение, только я должен предупредить доктора Гиршова: побудьте здесь одну минуточку, и я сейчас возвращусь.

Товарищ прокурора вошел в библиотеку, и застал доктора о чем-то горячо спорящим с судебным следователем.

— Ошибки быть не может! — вскричал Гиршов, — отравление ясно!

— Я, доктор, по моим соображениям нашел нужным пригласить для экспертизы Павла Ивановича Изотова. Он приехал и не угодно ли вам будет сообщить ему необходимые данные, относительно смерти барона? — сказал товарищ прокурора.

— Вы не доверяете моей экспертизе? — резким тоном спросил Гиршов. — В таком случае следовало бы пригласить более знающего врача, чем Изотов.

— Позвольте мне не давать вам отчета, — спокойно ответил Ходулин. — Если вам не угодно будет дать разъяснений, Павел Иванович, вероятно, обойдется и без них.

— Вы уж и рассердились на меня, Семен Семенович, — заискивающим голосом, сказал доктор. — Я сейчас отправлюсь в кабинет и отдам себя в распоряжение своего коллеги.

Товарищ прокурора, следователь и пристав последовали за Гиршовым.

Уездный врач, встретившись в зале с Изотовым, рассыпался перед ним в любезностях, на которые Павел Иванович ответил очень сухо.

Вся компания вошла в кабинет, и Изотов принялся за осмотр трупа барона фон Фокка.

В комнате царила мертвая тишина. Все с напряженным вниманием следили за ужасной работой молодого врача, который, в каждом приеме, воочию мог показать, что он немало потрудился на поприще науки, несмотря на свои молодые годы.

Когда доктор окончил занятие, то несмотря на бледность в лице, на вид он казался совершенно спокойным и твердо уверенным в безошибочности своего мнения.

— Барон, — сказал Изотов, обращаясь к присутствующим, — умер от паралича сердца, признаки так ясны, что ошибки быть не может.

— Мой коллега прав в своем заключении, — сказал Гиршов, — но вследствие каких причин произошел паралич сердца? Вот тот главный вопрос, на который следует дать ответ.

— Этот вопрос разрешается очень просто, только следует обратить внимание на сердце. Его полное ожирение вызвало паралич.

— Относительно ожирения, я также спорить со своим уважаемым коллегой не стану, а относительно причин смерти, согласиться ни в каком случае не могу. По-моему, она вызвана сильно действующим ядом, именно морфием.

— Заявление моего ученого и опытного собрата, — ответил Изотов, — ставит меня в тупик. Присутствия яда я не нашел, это может быть произошло от моего невнимания, и я попрошу позволения снова заняться желудком покойного.

Прошло еще с полчаса. От усиленного занятия и напряжения, у Изотова выступил на лбу холодный пот, а на лице показались багровые пятна.

— Я положительно не мог отыскать даже и признаков морфия, или иного яда, — сказал городской врач. — В виду нашего полного разногласия, я буду просить господина следователя, препроводить внутренности во врачебную управу и пусть она решит кто из нас прав.

Между врачами завязался научный спор и несмотря на то, что Гиршов видимо был разбит по всем пунктам, он все-таки продолжал отстаивать непогрешимость своего мнения.

— Внутренности будут сегодня отправлены во врачебную управу, — сказал следователь и тем покончил спор, начавший принимать довольно острый характер.

— Теперь вероятно мое присутствие более здесь не нужно? — спросил Гиршов, обращаясь к судебным властям.

— Ваша задача окончена, — сказал следователь, — и вы теперь совершенно свободны.

Доктор вышел из кабинета и хотел уже уезжать, как вспомнил о том, что не мешало бы ему сорвать какой-нибудь куш с баронессы за свои труды. Ведь недаром же я провозился с ней всю ночь, — сказал он себе, а то без моего содействия уж она давно была бы на том свете.

Встретив горничную, он попросил доложить о себе её барыне.

— Пожалуйте к баронессе, сударь, — сказала девушка, возвратившись после доклада, — вас просят.

— Как вы себя чувствуете теперь, дорогая пациентка? — спросил Гиршов, низко кланяясь молодой женщине.

— Благодарю вас, доктор, у меня, кроме слабости, ничего не осталось. Позвольте поблагодарить вас за ваши заботы, — добавила она, протягивая врачу двадцати пятирублевую бумажку.

— Напрасно беспокоитесь, — ответил он, пряча деньги в карман, — я только исполнил свой долг. Советую вам еще выпить несколько бокалов шампанского, скушать чашку крепкого бульона, и вы будете совершенно здоровы.

Видя, что баронесса не просит его садиться, Гиршов поспешил раскланяться.

«Все-таки мой день даром не пропал, — подумал он, уходя из будуара. — Дура баба, ей бы следовало со мной сговориться, и она избежала бы многих неприятностей. Ну, да уж дело сделано и пусть ее выручает Изотов. А опытная, шельма, и несмотря на мой авторитет все-таки вступил со мной в пререкания. Во всяком случае, если я впал в ошибку, то за это отвечать не буду. А все это шельма Ходулин наделал, следователю и в голову бы не пришло, проверят мое заключение».

Товарищ прокурора, пригласив с собой Изотова, отправился в библиотеку.

— Вы безусловно не нашли никакого присутствия яда, Павел Иванович? — спросил он.

— Если только моя экспертиза будет опровергнута, позволю себя колесовать. У барона было полное ожирение сердца и малейшее волнение должно было окончиться катастрофой.

— По показанию его жены, между ними произошла сильная борьба и когда баронесса его оттолкнула, он упал на ковер. Ей показалось, что с ним случился обморок.

— Вот, видите, значит, ларчик просто отворяется!

— Но откуда же вывел Гиршов заключение о существовании яда?

— Уж это, должно быть, его секрет. Ведь все эти вскрытия — даровая практика, а к сожалению, наши эскулапы не любят возиться с тем, что дурно или совсем не оплачивается. Это очень грустно, но, к сожалению, справедливо. Прискорбно только, что из-за подобной небрежности могут пострадать невинные.

— Да, вот уж в данном деле есть пострадавшая. В виду показания Гиршова, следователь должен был привлечь к следствию баронессу и пока ваш спор не будет разрешен высшим учреждением, над несчастной будет тяготеть ужасное обвинение.

— За подобные ошибки следовало бы нашего брата предавать суду, тогда мы бы стали действовать осмотрительнее.

Спустя час после этого разговора власти выехали из усадьбы — «Ложки».

Гонимая школьная учительница

На живописном берегу Волга, в тенистом саду, возвышается двухэтажный каменный дом, готической архитектуры.

Не более как в полуверсте от усадьбы, находится богатое торговое село, прежде принадлежавшее владельцу «Очаровательного».

Судя по образцовому порядку в усадьбе, а равно и в саду, можно было заключить, что владелец часто заглядывает в «Очаровательное».

И, действительно, покойный помещик, в течение тридцати лет безвыездно жил в усадьбе, благодаря его заботам, в селе, была открыта прекрасная школа, выстроена очень хорошая больница на пятнадцать кроватей и даже устроена богадельня на десять человек.

Старый холостяк, Кириллов, умер бездетным, и все его громадное состояние перешло его единственному племяннику Григорию Васильевичу.

Наследник решил немедленно покинуть военную службу и переехал в «Очаровательное».

Его воображению часто представлялся образ гордой красавицы графини Карминой, но так как все на свете забывается, то и Вера перестала тревожить его душевное спокойствие.

Неожиданная встреча, на петербургском балу, с графиней, уже сменившей свой титул на баронский, вновь пробудила в его воспоминаниях прежние чувства и когда он узнал, что барон увёз жену в деревню, то поспешил и сам удалиться в свою роскошную усадьбу.

Так как его покойный дядя был попечителем сельской школы, то земство предложило ему занять освободившуюся вакансию, на что молодой человек изъявил свое согласие.

В то время школьной учительницей в селе была Антонина Михайловна Воронова, девушка лет двадцати двух.

Это была стройная шатенка, с матовым, немного продолговатым лицом, прекрасным бюстом и чудной косой, спускавшеюся ниже колен. Большие голубые глаза дышали кротостью и добротой.

Родителей своих она не знала. Спустя несколько дней после появления её на свет, она была подкинута в Петербурге у крыльца одного небогатого чиновника, квартировавшего на Петербургской стороне.

Чиновник, женатый в течение нескольких лет, был бездетен и поэтому, как он, так и его супруга, решились оставить у себя малютку.

Антонина Михайловна сохранила о своих благодетелях, а равно и о своем детстве самые лучшие воспоминания. Нареченные родители души не чаяли в своей Тоне и, несмотря на свои скудные средства, дали ей прекрасное воспитание. Когда ей минуло девятнадцать лет, её названный отец схватил горячку и вскоре умер. Старушка-жена не перенесла потери мужа, с которым душа в душу прожила сорок лет и спустя три месяца после его кончины, перенеслась в вечность.

Девушке осталось в наследство двести рублей, то есть тот капитал, который успел скопить старик за все время своей тяжелой службы.

За некоторое время до кончины старушки, одна из подруг Тони получила место сельской учительницы в том самом уезде, где находилась усадьба «Очаровательное» и когда осиротела Воронова выписала ее к себе.

Антонина Михайловна прекрасно выдержала экзамен на звание сельской учительницы, а когда открылась вакансия, ей дали место.

Молодая девушка с большим усердием принялась за свою новую обязанность и скоро завоевала расположение не только учеников и учениц, но и их родителей.

На первых порах, она считала себя прекрасно устроившейся, но скоро наступила разочарование.

В том самом селе, в котором находилась школа, помещаюсь волостное правление.

Старшина из бывших торговцев молочной лавки Петербурга, пройдоха и кулак, в качестве ростовщика закабаливший всю волость, воспылал страстью к учительнице.

Когда однажды он позволил с ней какую-то вольность, то Воронова наговорила ему таких дерзостей, что он уже не посмел возобновить своих попыток, но зато поклялся проучить гордую, как он выразился, девчонку.

По его наущению несколько раз пьяная деревенская молодежь, под руководством волостного писаря, устраивала у квартиры учительницы различные дебоши и неоднократно разбивали окна в её помещении.

Воронова жаловалась волостному старшине, но эти жалобы не приносили никакой пользы и безобразия продолжались.

Бедная девушка приходила в отчаяние и не знала, что ей делать. Но месть старшины не ограничилась еще этим.

Однажды один из членов управы потребовал в волостное правление учительницу и в самом недружелюбном тоне прочел ей нотацию о том, что она не так ведёт себя, как подобает наставнице и подает дурной пример. «Если бы вы держали себя иначе, — закончил земский деятель свое нравоучение, — то молодежь не осмеливалась бы творить безобразие под окнами вашей квартиры».

Возвратившись к себе, несчастная девушка два часа пролежала в истерике, так что потребовалась врачебная помощь.

Так как земский врач находился в отпуске, то больничный фельдшер поспешил прибыть в квартиру сельской учительницы.

Это был Мужчина лет двадцати восьми, высокого роста, сутуловатый, плотный блондин, с весьма непривлекательным угреватым лицом.

Нужно было видеть, с каким усердием принялся Кирсанов ухаживать за больной. Казалось, что от исхода болезни Вороновой зависела его собственная жизнь.

Действительно, фельдшер до безумия был влюблен в Антонину Михайловну. Скрытный по натуре, он в глубине души хранил свою сердечную тайну, вполне сознавая, что красивая девушка никогда не обратит на него никакого внимания, и что он ей не пара.

Он хорошо знал про столкновение учительницы с волостным старшиной и неоднократно собирался проучить негодяя, позволившего себе оскорбить Воронову, но не мог подыскать удобного случая.

Благодаря его стараниям и энергии удалось привести в чувство молодую девушку, которая и рассказала ему причину вызвавшую припадок.

— Стоит ли, Антонина Михайловна, обращать на них внимание, — сказал фельдшер, — поверьте, не ведают они, что творят. Член управы послушался старшины, ну и сыграл ему в руку. Может быть, в душе он и не придал значения его словам, да волюшка то у земского деятеля не своя, ведь он хотя и своего рода начальство, а все-таки находится в зависимости от волостного.

— В какой зависимости? Я не понимаю вас, Григорий Григорьевич?

— Да очень просто, наш кулак, благодаря своим деньгам не только в кабале держит всю волость, но и почитай весь уезд в его руках. Все лица власть имеющие ему должны. С мужиков он за каждый рубль долгу три шкуры снимает, ну а с интеллигенции даже гроша процентов не берет. Зато он и творит, что ему угодно, так, что если все эти беспроцентные займы перевести на деньги, то он получит на свой рубль более трехсот процентов. Он с волостным писарем такие вещи устраивает, что просто уму помрачение. Волостной суд в их руках, что прикажут, то и сделают эти безгласные судьи. Ну, согласитесь сами, можно ли получая жалованья двадцать пять рублей в месяц, за десять лет такой капитал приобрести, что усадьбу в сорок тысяч купить?

— Это невозможно.

— То-то и есть, что для нашего писаря все невозможное сделалось возможным. У него теперь такая усадьба, что с предводительской поспорит, а у старшины сундуки ломятся от денег. По моему мнению, вам не следует обращать внимания на всю эту дрянь.

— Нет, я положительно не могу продолжать здесь службу. Видит Бог, что я все свои силы посвятила школе, но переносить оскорбления я более не в состоянии. Лучше в судомойки идти, чем переносить такие нравственные пытки.

— А я бы вам посоветовал с предводителем откровенно поговорить. Это молодой и гуманный человек, получивший высшее образование. Я уверен, что он примет в вас участие и все пойдет по-хорошему.

— Спасибо вам, добрейший Григорий Григорьевич, за добрый совет. Вы мой лучший друг, я это хорошо знаю.

Услыхав эти слова, фельдшер растерялся, лицо его покрылось густой краской, а на глазах показались слезы.

— О, я за вас жизнь отдам! — вскричал он, не помня себя, но спохватившись, от случайно вырвавшегося признания, еще более сконфузился.

В свою очередь Антонина Михайловна вздрогнула, только теперь она поняла, какие чувства против своей воли внушила Кирсанову.

Водворилось тягостное, неловкое молчание. К счастью обоих дверь отворилась и в комнату вошел сторож волостного правления с запечатанным конвертом.

Воронова поспешно разорвала печать земской управы и прочтя бумагу, сказала Кирсанову:

— Управа меня уведомляет, что назначен новый попечитель училища, Григорий Васильевич Кириллов. — Вы его знаете?

— Покойного его дядю знал хорошо. Это был замечательный во всех отношениях человек. Он творил добро по писанию, левая рука, не знала, что делает правая.

Наследника его совсем не знаю. Дай Бог, чтобы он пошел по стопам дядюшки. Вот служи вы при покойном, ничего подобного с вами не случилось бы, он учителей не давал в обиду и перед ним старшина на задних лапках ходил.

— Может быть, на мое счастье и новый попечитель окажется порядочным человеком. Если не встречу в нем поддержки, то как мне ни тяжело покинуть моих воспитанников, всё-таки придется расстаться со школой.

— Так вы эти капельки продолжайте принимать, — сказал фельдшер, — через два часа по двадцати, я уверен, что они успокоят ваши нервы.

— Спасибо вам, добрый друг, — ответила девушка, протягивая руку уходившему Кирсанову.

Молодой попечитель школы

На другой день после того, как Воронова получила из земской управы о назначении нового попечителя, Кириллов приехал в школу и отрекомендовал себя учительнице.

При виде Григория Васильевича сердце девушки усиленно забилось, красавец попечитель с первого раза произвел на нее какое-то небывалое впечатление.

— Я очень счастлив, — сказал он с утонченной любезностью, обращаясь к учительнице, — получив назначение. Поверьте, Антонина Михайловна, что я сделаю все, от меня зависящее для процветания школы. Не откажите помочь мне осуществить мое желание, и убедительно прошу вас составить реестр всему, что, по вашему мнению, вы найдете необходимым для улучшения училища. Только умоляю вас, не щадите средств. Также не откажите составить список более других нуждающихся учеников и учениц. Глубоко убежден, что вы не откажете мне, для общего блага, идти со мной рука в руку.

Воронову охватило такое сильное волнение, что она с трудом могла произнести несколько фраз.

— Мне говорил управляющий, что у вас вышло какое-то столкновение со старшиной, и что даже какая-то пьяная ватага позволила себе разбить окна в вашей квартире. Скажите, неужели полученные мной сведения имеют основание?

— К сожалению, все это совершенно справедливо.

— Это очень прискорбно. Но, поверьте, что ничего подобного более не повторится. Если старшина позволит себе хоть малейшую неделикатность против вас, он за это жестоко поплатится. Прямо от вас я заеду в волость и переговорю с ним.

— Глубоко тронута вашим вниманием, — сказала учительница, не будучи в состоянии сдержать своих слез. — Все эти неприятности так на меня подействовали, что я уже собиралась покинуть службу.

— Убедительно прошу вас и не мечтать об этом. Ваша деятельность по общим отзывам так плодотворна, вы пользуетесь таким редким доверием родителей ваших воспитанников, что было бы грешно с вашей стороны, при первом столкновения с каким-то старшиной, покинуть доброе дело, за которое вы принялись с таким усердием.

— Если я буду гарантирована от нападок, я и не подумаю бросить школу, господин попечитель.

— Пожалуйста, не величайте меня так, я ваш товарищ по службе и зовут меня Григорьев Васильевичем.

Осмотрев все помещение школы, и найдя все в образцовом порядке, Кириллов, дружески простившись с учительницей, прямо проехал в волостное правление.

Волостной старшина и писарь со знаками особого почтения встретили нового владельца богатейшей усадьбы.

— Я слышал, старшина, — сказал он, — что у вас было столкновение с учительницей?

— Так точно. Это очень сварливая барышня и не так занимается своим делом, как бы следовало.

— Это не ваше дело рассуждать и совать свой нос в дело, о котором вы понятия не имеете. Я считаю долгом вас предупредить, что малейшая придирка с вашей стороны к госпоже Вороновой будет иметь для вас дурные последствия. Мне известно, что вы пользуетесь протекцией нескольких лиц в уезде, и поэтому, я не к ним обращусь с жалобой на вас, а лично поеду к господину губернатору. А вам, кажется известно, что он шутить не любит.

Старшина не возражал, он понял, что с богачом Кирилловым ему ничего не поделать и он имеет все шансы, несмотря на поддержку земства, наделать ему неприятностей.

Когда Григорий Васильевич уехал, то старшина, обратившись к писарю, сказал:

— Должно быть, наша красавица обворожила вновь назначенного попечителя, горой за нее стоит.

— Да, Терентий Поликарпович, — ответило писарь, — теперь надо ее в покое оставить. Должно быть, племянник в дядюшку пошел, крутенек больно, даром что молод.

— Твой совет хорош. Этому денег не понадобится, а чего доброго к его превосходительству прямо катнет. Да и по своему богатству и в уезде, пожалуй, первую роль будет играть. Скажи всем ребятам, что если у учительницы шум затеют, всех на суде перепорю.

— Сегодня приказ ваш исполню. Но прикажите ли завтра к учительнице сходить, как будто под предлогом не нужен ли ремонт?

— Пожалуй, и я с тобой зайду, авось сердиться не будет. Вот уж не ожидал, что будем нуждаться в её заступничестве.

Когда попечитель покинул школу, Антонина Михайловна сильно задумалась. Кириллов произвел на нее своей внешностью, изысканностью манер и тембром своего голоса такое чарующее впечатление, что она была не в силах отогнать от себя его образ.

«Неужели я попаду из одной беды да в другую? — со вздохом подумала Воронова, — вот вздор, я не позволю своему сердцу полюбить того, кто никогда не согласится назвать меня своей женой. Я бедная сельская учительница, без имени, а он знатный, образованный дворянин. А как совершенно неожиданно открыла я сердечную тайну Кирсанова? — подумала она для себя. — Какой он славный, добрый, но господи, как он не красив. Какая сегодня чудная погода, так и манит в лес».

— Можно войти? — раздался у дверей голос Кирсанова.

— Войдите, — ответила девушка.

— Ну, как вам понравилось новое начальство? — спросил Кирсанов в упор глядя на учительницу.

— Ничего… очень милый… — как-то растеряно ответила Антонина Михайловна, видимо избегая встретиться с глазами фельдшера.

— Я его также видел, — с каким-то нервным раздражением в голосе, сказал Кирсанов. — Красавец мужчина, точно модная картинка.

Какое-то неприятное чувство заговорило в учительнице, когда Кириллова сравнили с модной картинкой. Она хотела что-то возразить, но передумала.

— Теперь у вас будет надежный защитник, только берегитесь, чтобы вам не попасть из огня да в полымя.

— Какая же, по вашему мнению, мне может угрожать опасность? — сухо спросила Воронова.

— Попечитель очень богат, красив, образован, а вы Антонина Михайловна, такая добрая, доверчивая, долго ли до греха. — Вы меня обижаете, Григорий Григорьевич, неужели вы считаете меня способной очертя голову броситься в объятия человека, который никогда не женится на мне? Я отлично сознаю, что я ему не пара.

— Не сердитесь на меня, дорогая барышня, но ведь это я сказал из дружбы к вам. Горе тому человеку, который вас обидит. Себя не пожалею, да и его не пощажу. Я так бескорыстно вам предан, что тот человек, который составит ваше счастье, будет для меня священным лицом.

Это участие так тронуло девушку, что она, крепко пожав руку Кирсанову, сказала:

— Видите, что я не ошиблась, считая вас своим преданным другом, от души благодарю вас.

— Как вы себя чувствуете?

— Ваши капли превосходны, нервы мои укрепились, и я давно так не спала, как прошлой ночью.

— Я собственно и зашел к вам, чтобы узнать о вашем здоровье. Теперь совершенно успокоенный, отправлюсь кой к кому из больных.

«Какой он чудный человек», — подумала учительница.

После его ухода, Воронова надев легкую кофту и соломенную шляпу, решилась отправиться в лес.

В двух верстах от усадьбы, на самом берегу Волги находился большой сосновый бор, принадлежавший Кириллову.

Чудный майский день манил на простор и вот Антонина Михайловна, обожавшая природу, направилась в лес.

Расположившись на одной из прогалин, она с жадностью стала вдыхать в себя чудный аромат сосны, а мысли её помимо воли, перенеслись на красавца попечителя.

Вдруг она вздрогнула. С противоположной стороны прогалины показался Кириллов.

— Вот неожиданная встреча, — весело сказал он, снимая фуражку и почтительно кланяясь Вороновой.

Антонина Михайловна чувствовала, как краска залила её лицо, и какая-то несвойственная ей робость охватила ее. Она хотела приподняться с лужайки, но ноги отказывались ей служить.

— Вы позволите мне посидеть с вами?

— Садитесь, — сконфуженно ответила учительница.

— Это моя любимая прогалина. Какой чудный вид отсюда на нашу красавицу Волгу.

— Я также люблю это местечко, — оправившись от смущения, ответила Воронова. — Здесь я всегда проводила свободные от занятия часы.

— Смею надеяться, что и впредь вы будете здесь проводить часы отдохновения. Если мое присутствие может вам помешать, ради вас, я откажусь от любимой прогалинки. Ах, да, кстати, я разнес вашего недоброжелателя, и он сделался смирнее ягненка.

— Очень вам благодарна за ваше заступничество, господин попечитель.

— Вы положительно безжалостно относитесь к моим просьбам. Я вас умолял не величать меня этим званием. Впрочем, вы вероятно позабыли мое имя.

— Нисколько, Григорий Васильевич, у меня хорошая память.

— Прошу прощения. Да, я забыл вам предложить, не пожелаете ли вы воспользоваться обширной библиотекой моего покойного дяди?

— С большой признательностью. Здесь так трудно доставать книги, даже почти невозможно.

— В таком случае, завтра, я лично вам доставлю каталог и моя библиотека будет находится в вашем полном распоряжении.

— Вы слишком меня балуете, Григорий Васильевич.

— Заботясь о процветании школы, я должен принять все меры, чтобы удержать вас, такого полезного деятеля, а то, чего доброго, деревенская скука, может вас заставить покинуть бедных воспитанников. Из этого вы видите, что я действую с эгоистической точки зрения.

Вскоре между учительницей и попечителем разговор перешел на воспоминания о Петербурге, и когда Воронова посмотрела на часы, то стрелка показывала пять минут девятого.

— Вот уже я не ожидала, что так долго засижусь, — сказала она, быстро вставая.

— Вы позволите мне проводить вас до дому?

— Ради Бога этого не делайте! — с испугом вскричала она, — у меня и без того много врагов.

— Поверьте, они теперь ничего вам не сделают. Впрочем, если вы не желаете, я, скрепя сердце подчинюсь вашему приказанию.

Они расстались. В эту ночь Воронова, несмотря на усиленный прием капель, очень плохо спала.

Обыкновенная история

Прошло более месяца со дня первой встречи Вороновой с Григорием Васильевичем.

Учительница уже не могла более вести борьбу со своим чувством. Она беззаветно полюбила Кириллова, полюбила без всякого расчета, не отдавая отчета в своих действиях. Не было той жертвы, на которую бы не решилась Антонина Михайловна, лишь бы только угодить тому, кто наполнил все её существование.

Попечитель держался по отношению к ней утонченно вежливо, стараясь предупредить малейшее желание девушки, не выходя за границы строгого приличия и не высказывая своих чувств.

Несчастный Кирсанов видел, что обожаемая им Тоня сама не своя, что она без ума полюбила красивого помещика и поэтому он невыносимо страдал.

Отроду никогда не пивший вина, он стал искать в нем забвения, но и в минуты сильного опьянения никому не выдавал своей сердечной тайны.

Воронова считала минуты, когда она может отправиться на дорогую для неё прогалину, чтобы иметь возможность встретить Кириллова и пожать его руку. Тоня только тогда была счастлива, когда находилась в присутствии своего друга.

В конце июня они очень долго засиделись в лесу. Разговаривая между собой, они не заметили, как над их головами нависла свинцовая туча, и следом за молнией последовал оглушительный удар грома.

Девушка вздрогнула и инстинктивно прижалась к молодому человеку, как бы отыскивая в нем защиту.

Дождь полил как из ведра.

---

— Пойдемте в усадьбу, — сказал Кириллов, — во время грозы опасно оставаться в лесу. Дома я прикажу заложить экипаж, и вас довезут.

— Да пойдемте скорее, я так боюсь грозы, — сказала Тоня, и почти бегом бросилась вперед.

Когда они дошли до усадьбы, на запоздалых путниках, что называется, не осталось сухой нитки.

— Вам необходимо, Антонина Михайловна, высушить свое платье, — сказал Кириллов, — а пока оно сохнет, вам жена управляющего даст свое.

Гроза, между тем, так усилилась, что без риска нельзя было доехать до села, и поэтому Воронова приняла приглашение подождать в усадьбе её окончания.

При содействии жены управляющего, она переоделась и вошла в гостиную, в которой уже ожидал ее молодой хозяин.

Роскошь обстановки поразила бедную девушку, никогда ничего подобного не видавшую в своей жизни.

— Воображаю, какие теперь про меня станут распускать сплетни, — сказала она, — когда я возвращусь домой в вашем экипаже. Не лучше ли мне идти пешком?

— Это было бы безумием и я ни за что вас не отпущу. Не обращайте внимания на глупую болтовню праздных людей, поверьте, это самое лучшее, что вы сделаете. Позвольте мне предложить вам один нескромный вопрос?

— Сделайте одолжение.

— Вы ответите с полной откровенностью?

— Даю вам слово.

— Любили ли вы кого-нибудь в своей жизни?

— Моего нареченного отца и мать, приютивших меня, несчастную сироту, покинутую родителями, которых я никогда не знала.

---

— И более никакой привязанности ни к кому и никогда не испытывали?

— До встречи с вами никогда! — неожиданно вскричала Воронова, но спохватившись, сконфузилась до слез.

Кириллов вздрогнул. Он уже давно догадывался, какие чувства внушил учительнице, но нужно отдать ему справедливость, что любовь Тони его не особенно радовала. Несмотря на проведенную им бурную молодость и привычку, объясняться в любви первой встречной, девушка вселила в нем какую-то почтительную к себе привязанность, граничащую с платонической любовью.

Григорий Васильевич вполне сознавал, что по его желанию Тоня бросится в его объятия, но ему было жаль это наивное и в высшей степени доверчивое существо. А между тем она была так чудно хороша.

Кириллов, дрожа от волнения, взял холодную как лед ручку Вороновой и поднес её к своим губам.

— Милый, дорогой! — воскликнула Тоня и охватив шею молодого человека, в чаду самозабвения бросилась к нему на грудь.

Жребий был брошен — страсть покорила голос чести и рассудка!!!

Звуки пастушьего рожка резко разносились по селу, призывая хозяек выпускать скотину, когда к своей квартире, в шарабане Кириллова, подъехала Воронова.

— До свидания моя голубка, — сказал молодой человек, пожимая ручку Тони. — Жду в шесть часов на нашей любимой прогалинке. Придешь?

— Приду, — прошептала девушка и постучалась в калитку.

Утром только и было разговору в селе о том, что ночью попечитель привез учительницу домой в своем экипаже.

По этому поводу даже трактир был переполнен посетителями и к полудню уже передавались такие подробности, в которых не было и доли правды.

Волостной старшина и писарь, уже слышавшие о ночном путешествии из десятых уст, поспешили в трактир, чтобы узнать все подробности этого необыкновенного происшествия.

Трактирщик, молодой человек, считавший себя местным аристократом первой руки, сухощавый брюнет, с небольшими черными усиками и с чахоточным выражением в лице, поспешил навстречу начальству и с заискивающей улыбкой сказал:

— Изволили новость слышать?

— Про учительницу? — спросил старшина, пожимая протянутую руку.

— Да, про нее. Вот вам и недотрога. Хороша воспитательница, нечего сказать. За это, по-моему, надо взять метлу, да в три шеи выгнать, чтобы, значит, на наше село мораль не пущала. Конфуз, да и только.

Старшина, получивший нахлобучку от помещика, боялся высказать свое мнение и только ехидно улыбался.

— Да правда ли это? — спросил писарь. — Ведь у нас такой народ, что из мухи слона сделают.

— Чего правда, пробасил известный пьяница крестьянин Кучин, исполнявший в любительском хоре должность баса, — собственными глазами видел.

— Ну, рассказывай по порядку.

— Поднеси писарская твоя милость стаканчик, так расскажу, а то уж в горле пересохло, ведь почитай сегодня в сотый раз приходится повторять рассказ.

— За этим дело не станет. Федор Астафьевич, — обратился он к трактирщику, — будь другом, прикажи отпустить на мой счет стаканчик нашему знаменитому басу, пусть выпьет за наше здоровье.

Трактирщик поморщился. Он отлично знал, что с писаря взятки гладки и что получить по его счету так же трудно, как поймать русака за хвост, но приказал половому подать порцию.

В этот самый момент в трактир вошел фельдшер и потребовал сороковку. Кирсанов был мертвенно бледен и взволнован.

— За здоровье нашего начальства! — пробасил Кучин и залпом осушил стакан. — Хоть горько, да еще бы столько. Ваша милость, повторение будет?

— Ну, ненасытная глотка, довольно, — сказал писарь. — Валяй рассказ, согласно уговору.

— Будь по вашему приказу. Вчерашний день я с приятелем сильно урезал. Жена мне задала взбучку, и я с горя с шести часов вечера спать завалился. Ехидная баба, зато меня сегодня до петухов подняла. Голова страсть как трещала, вот и вышел я на завалинку. Смотрю, барский шарабан, запряженный парой вороных шведок, катит по селу. «Что это за оказия, — подумал я, — куда это в такую рань едут». Гляжу, и глазам своим не верю: в шарабане-то сидит сам барин. Левой-то рукой правит, а правой учительницу поддерживает. Должно быть клюкнула, сердечная, вот он и держал барышню, чтобы не свалилась. Лошадки быстро подкатили к школе и остановились. Учительница начала барина целовать. Ему, должно быть, конфузно стало, и он стал ее отстранять от себя. Вышла, наконец, она из повозки, да так, покачиваясь, и дошла до крыльца. Значит, дарового угощения она через край хватила.

Кирсанов во время этого рассказа почти залпом осушил поданную сороковку. На него было страшно смотреть. Лицо покрылось сине-багровыми пятнами, рот искривился судорогой, налитые кровью глаза бросали молнии.

— Врешь ты, подлый клеветник! — вдруг закричал он не своим голосом. — За стакан водки ты не только готов, забросать грязью честную девушку, но и с радостью чёрту душу отдашь!

Шатаясь, он подошел к рассказчику, схватил его за горло и скорее прохрипел, чем сказал:

— Если ты сейчас, подлая твоя душа, не заявишь, что все, что ты говорил, есть наглая выдумка, я тебе раскрою череп.

Кучин, несмотря на то, что сам обладал недюжинной силой, понял, что фельдшер гораздо его сильнее и готов исполнять угрозу, сразу притих и сконфуженным видом сказал:

— Ну, наврал, так наврал, а кто виноват? Волостной писарь, соблазнил стаканчиком.

Кирсанов опомнился. Он увидел, что в порыве негодования, при этой пьяной компании выдал тайну, которую так долго и упорно хранил, оберегал как святыню.

— Что же это вы, Григорий Григорьевич, так за учительницу-то заступаетесь? — со скверной улыбкой спросил трактирщик. — Кажись, она вам сродни не приходится.

— Госпожа Воронова бедная сирота, за нее заступиться некому, поэтому всякий мало-мальски честный человек обязан защитить честь невинно-оклеветанной девушки! Вы считаете себя за человека образованного, а сами глумитесь над беззащитной, стыдно вам, Федор Астафьевич.

Кирсанов выбросил деньги за сороковку, ни с кем не простившись, вышел из трактира.

— Должно быть, барин-то с ним породнился, — сказал трактирщик после ухода фельдшера.

Пьяная толпа захохотала.

Разрушенное счастье

Наступил сентябрь месяц. Ученики в полном комплекте стали посещать школу, которая в летние месяцы приостанавливала свою деятельность.

Попечитель щедрой рукой отпускал пособие не только воспитанникам, но и их родителям. Если бы школа могла вместить в себя всех желающих поступить в нее, то потребовалось бы утроить помещение.

Воронова, не щадя своих сил, работала с юными питомцами, считавшими ее за родную мать.

Кирсанов, похудевший до неузнаваемости, стал сильно кашлять и при этом стал страдать одышкой.

Тоня знала причину страданий этого безупречно честного человека и невыносимо терзалась его безвыходным горем, которому не в силах была помочь.

Кирсанов по-прежнему часто заходил к ней, но никогда не заикался о Кириллове.

Воронова считала себя счастливейшей из смертных, она любила до самозабвения, и ей казалось, что дорогой ее сердцу Гриша разделял эту любовь.

Но не ошибалась ли несчастная?

На этот вопрос мы можем дать утвердительный ответ.

На первых порах Кириллов поддался влиянию безумной страсти любящей девушки, но это продолжалось недолго. Привыкши проводить время среди утонченных кокеток, он не мог удовлетвориться наивным лепетом сельской учительницы. Григорий Васильевич видел в ней преданную рабу, готовую по первому его слову отдать свою жизнь и, как это ни странно, но именно сознание этой преданности значительно охладило его страсть.

---

Все чаще и чаще перед ним стал мелькать образ пышной и надменной красавицы Веры.

Тоня, занятая своей любовью и школой, не могла проникнуть в изгибы души своего властелина. Утонченно вежливый, Кириллов маскировал свои чувства, и Воронова спокойно смотрела на будущность, а между тем грозовые тучи уже надвигались.

Однажды с почты принесли Кириллову письмо. Адрес на конверте был написан, красивым женским почерком, а на черном сургуче красовалась баронская корона.

Сердце молодого человека усиленно забилось, какое-то предчувствие подсказывало ему, что это письмо от Веры Антоновны.

Он не ошибся и вот что он прочел:

«Дорогой друг! Простите, что я вас так называю, но последняя наша встреча доказала мне, что мы остались друзьями. Я давно собиралась вам писать, но не знала, где вы находитесь. Случайно, я прочитала в газетах о крупном пожертвовании землевладельца Г. В. Кириллова, на нужды народного образования и благодаря этому известию, узнала, где вы проживаете. Вы не можете себе представить, как мне нужна ваша помощь, ваш дружеский совет! Барон скоропостижно скончался и вообразите, благодаря людской злобе и клевете, надо мной тяготеет подозрение, что будто бы я виновница его смерти! Я слишком правдива, чтобы скрывать истину, будь я виновной, то первая заявила бы об этом подлежащим властям. Нервы мои напряжены до крайности, сознание полного одиночества действует на меня хуже всякого кошмара, я близка к помешательству. Если вы не свободны располагать своим временем, или же по примеру других, переменили обстановку холостяка на семейную жизнь, то напишите прямо и откровенно. Тогда, я по крайней мере буду знать, что для меня уже все потеряно! С нескрываемым нетерпением ожидаю вашего ответа, а пока в ожидании крепко жму вашу руку. Навсегда преданная вам Вера».

Затем следовал адрес.

Молодой человек несколько раз перечитал это письмо. Вера свободна, Вера несчастна! Сердце его забилось мучительной радостью. Но вдруг лицо Кириллова омрачилось и в его воображении промелькнула беспредельно ему преданная Тоня. Если бы он мог вырвать эту страничку из своей жизни, он не пожалел бы отдать половину своего состояния.

Несмотря на то, что моросил дождь, он, накинув пальто, вышел в сад, чтобы привести в порядок свои мысли.

— Ехать, или отказаться? — в сотый раз задавал он этот вопрос и не мог подыскать ответа. — Совесть требовала оставаться в усадьбе, сердце рвалось к убитой горем баронессе.

Пальто от дождя промокло насквозь, сумерки вступили в свои права, а борьба чувств все еще продолжалась и решение не было объявлено.

Его мечты были прерваны знакомым голосом, заставившим его вздрогнуть всем телом.

— Дорогой Гриша, а я тебя ищу по всему саду, — сказала Воронова, вышедшая из боковой аллеи, — что ты здесь делаешь в такую ужасную погоду?!

— Просто захотелось воздухом подышать, — ответил он, целуя лоб девушки. — Пойдем домой и будем пить чай. Сколько грозная учительница изводила сегодня учеников наказать?

— По обыкновению ни одного. Они все и так меня слушаются. Славные они детки

— Ну, что у вас нового в селе?

— Я ведь никуда не выхожу, а у меня бывает только один фельдшер Кирсанов.

— Ах, твой несчастный поклонник, знаю.

Воронова вздохнула и ничего не ответила.

Кириллов приказал подать чай в кабинет и сам затопил, камин.

— Мне кажется, что ты чем-то очень расстроен или озабочен, — сказала Тоня, заметив на лице молодого человека задумчивое выражение.

— Ты угадала, Тоня, мне необходимо уехать на месяц или на два и вот причина моей озабоченности.

Вопрос Вороновой вызвал окончательное решение, которого не мог Кириллов добиться в саду.

— Как, тебе нужно ехать? — спросила Тоня и в этом вопросе послышались слезы.

— Что же делать, голубушка, часто приходится не от себя зависеть.

— Я тебя не смею задерживать, и раз ты решил ехать, то поезжай с Богом. А знаешь, Гриша, мне придется скоро покинуть школу, — вся вспыхнув, сказала Воронова.

— Это что за новости? Разве тебе надоели занятия?

— О, нет, нисколько. Напротив, мне будет очень тяжело покинуть мое любимое занятие.

— В таком случае, что за причина вынуждает тебя принять это решение?

— Неужели, Гриша, ты не догадываешься?

Кириллов нахмурил брови, и что-то кольнуло его в сердце.

«Только этого недоставало», — подумал он и громко сказал:

— Ты не ошибаешься?

— Нисколько. Тебя огорчило это известие, Гриша, но будь спокоен, оно тебя ничем не обязывает по отношению ко мне. Я полюбила, не имея и в помыслах, что ты женишься на мне, — добавила она, едва сдерживая слезы. — Спасибо и за то счастье, которым я пользовалась несколько месяцев.

Молодой человек был глубоко тронут словами учительницы, он крепко обнял ее и привлек к себе.

— Твои нервы сегодня сильно расстроены, моя дорогая крошка. Тебя я никогда не покину, а в особенности теперь, когда ты готовишься сделаться матерью моего ребенка. Какое ты еще дитя, Тоня.

Эти слова заставили девушку позабыть горе, и вновь счастливая улыбка появилась на её губах.

— А ты скоро должен уехать, Гриша?

— Недели через две. Я приму все меры, чтобы как можно скорее вернуться к тебе. Я тебе оставлю свой адрес, и ты обязательно должна писать мне как можно чаще.

— В этом ты не можешь сомневаться, для меня только и останется отрада письменно с тобой беседовать. А ты будешь мне отвечать?

— Что за странный вопрос, конечно буду.

Во втором часу ночи, Кириллов отвез домой учительницу.

Возвратившись к себе, Григорий Васильевич и не подумал о сне. За этот день произошло столько неожиданностей, что у него голова шла кругом. Ему от души было жаль добрую, любящую Тоню. Её кротость положительно его обезоруживала. Как бы он был доволен, если бы она сделала ему бурную сцену. Это послужило бы успокоительным бальзамом для его возмущенной совести. Но Тоня, сознавая, что готовится быть матерью, не только ни в чем его не упрекнула, а напротив, прямо объявила, что ее беременность ни к чему его не обязывает. «Я полюбила, не имея и в помыслах, что ты женишься на мне», припомнилась ему фраза той, которая так слепо вручила его чести свою судьбу.

«Да, — подумал он, — будет подло с моей стороны, если я ее покину. Я вырву из своей груди образ Веры. Теперь мне нельзя не откликнуться на её зов, но более недели я там не останусь».

Успокоившись этим решением, Кириллов лег и скоро заснул крепким сном. На другой день он заехал в школу и объявил Вороновой, что на два дня уезжает в город, отстоявший от усадьбы в сорока верстах, потом заехал на почту, где и сдал письмо, адресованное на имя баронессы.

В нем он уведомлял Веру Антоновну, что через две недели он будет у неё.

По возвращении из города, он с нетерпением стал ожидать прихода Вороновой.

Было восемь часов, когда она вошла в его кабинет. Встреча была самая пылкая.

— У меня, Тоня, будет к тебе большая просьба, — сказал он, — дай клятву, что ты ее исполнишь.

— Тебе, Гриша, хорошо известно, что твое малейшее желание для меня закон. Если ты требуешь клятву, изволь. Клянусь тебе всем, что есть для меня святого, в точности исполнит твое требование.

— Спасибо, мой дружок. Сегодня 22 ноября, обещай мне, что ты ни при каких обстоятельствах ранее будущего 22 ноября, то есть ровно через год не вскроешь этого конверта и будешь его охранять елико возможно. Исполнишь просьбу?

— Раз, что я дала клятву, то конечно. Гриша, эта таинственность меня пугает.

— Ручаюсь тебе, что через год ты от души посмеешься над этой таинственностью, как ты это называешь, то есть не одна посмеешься, а мы оба вместе.

— Ты, когда уезжаешь?

— Ровно через восемь дней.

Накануне дня отъезда, Тоня пришла в «Очаровательное» убитая горем. Она за эти дни страшно осунулась и похудела.

— И тебе не стыдно Тоня, убиваться временной разлукой, — сказал Кириллов. — Посмотри, ведь ты на себя не похожа.

Воронова разрыдалась.

— Гриша! — вскричала она сквозь слезы. — Вообрази себе, что меня мучит предчувствие, что мы больше с тобой никогда не увидимся.

— Это все твои несчастные нервы тебя мучают, моя голубка. Самое большое, что через три недели мы с тобой опять будем сидеть в этой комнате. Я решил, что после моего возвращения ты бросишь, школу и вступишь в мой дом в качестве полновластной хозяйки.

Нужно отдать полную справедливость Кириллову, что он сам глубоко и искренно верил в справедливость своего обещания.

Уже стало светать, когда настало время для временной разлуки. Воронову, почти потерявшую от горя сознание, посадили в карету.

На другой день Кириллов с тоской в сердце покинул «Очаровательное».

Тоня брошена

После смерти барона остался капитал в сорок тысяч рублей, и так как госпожа Шульц была самой ближайшей родственницей фон Фокка, то она и предъявила свои права на наследство. Что же касается баронессы, то она формальным заявлением в суд отказалась от принадлежавшей ей по закону вдовьей части.

---

В тот день, когда уехала ненавистная ей Лизавета Ивановна, она была очень довольна. Госпожа Шульц в качестве богатой наследницы увезла с собой и камердинера покойного барона.

Вера Антоновна, под давлением возбужденного против неё следствия, вела самую уединенную жизнь и решительно никого к себе не принимала. Материальные средства также не могли особенно ее радовать: усадьба «Ложки» приносила не более двух тысяч годового дохода, а особняк в Петербурге, кроме расходов на него, ничего не приносил.

Полученное письмо от Кириллова с обещанием приехать к ней, сильно обрадовало баронессу, уже почти впавшую в полную апатию к жизни.

Она сидела в своем будуаре, когда услыхала звук колокольчика и бубенчиков. Ею овладело такое сильное волнение, что она смертельно побледнела. Сердце ей подсказало, что именно едет тот, которого она с нетерпением ожидала, и к которому неслись все её помыслы.

Предчувствие не обмануло молодую женщину: из саней, остановившихся у подъезда, вышел Кириллов.

Баронесса выскочила в зал. Как только вошел в него Григорий Васильевич, чувства баронессы были до того переполнены, а нервная система так потрясена, что она, позабыв все на свете, бросилась в его объятия и разрыдалась.

От этой неожиданности молодой человек растерялся, но все-таки это открытое признание наполнило его сердце несказанной радостью.

Прошло две недели со дня его приезда в «Ложки». Григорий Васильевич вполне убедился, что баронесса для него была самым дорогим существом на свете.

О возвращении своем в «Очаровательное» он и думать позабыл. Вера была так пленительно хороша, так увлекательна и остроумна, что образ бедной деревенской учительницы бесповоротно исчез из памяти Кириллова.

Ничего не подозревавшая Тоня писала каждую почту, изливая на бумаге все свои чувства и считая секунды, когда возвратится тот, который отнял от нее её душевное спокойствие и все, что ей было дорого.

Всякий раз, как получались эти послания. Кириллов был сам не свой. Он вполне сознавал, какую ужасную гибель готовил несчастной, доверчивой девушке, но был не в состоянии побороть свою страсть к баронессе.

От взора любящей женщины не укрылись волнения её возлюбленного после получения почты. Она догадывалась, что её дорогой Григорий оставил в своей усадьбе какую-то привязанность и не знает, как окончить с ней счеты.

Ревнивая от природы, она от этой мысли приходила в отчаяние и, наконец, решилась откровенно переговорить с её бывшим женихом.

— Вы скрываете от меня какую-то тайну, Григорий Васильевич, — однажды сказала ему баронесса.

Кириллов, видимо, сконфузившись, что не укрылось от наблюдательной Веры, нерешительно спросил:

— Из чего вы это заключили, баронесса?

— Каждая почта вас словно делает другим человеком, я до сих пор считаю вас своим лучшим другом и полагала, что и вы смотрите на меня такими же глазами. Вижу, что я ошиблась, от друзей ничего не скрывают, а между тем, вы со мной далеко не откровенны.

— Вы ошибаетесь.

— В таком случае, дайте честное слово, что у вас нет от меня тайны?

— Вы меня ставите в неловкое положение.

— Я знаю, что вы не такой человек, чтобы шутить своим словом. Теперь ясно, что я не ошиблась. Если я не заслужила вашего доверия, Господь с вами, Григорий Васильевич. Мучить вас своими допросами я более не стану.

В словах баронессы звучало такое отчаяние, такое горе, что Кириллов не выдержал. Он схватил холодную как лед руку Веры, страстно прижал к своим губам и задыхающимся голосом сказал:

— Я виноват перед вами и за это жестоко страдаю. Да, у меня, есть действительно тайна, которая сводит меня с ума.

— Конечно сердечная? — с дрожью в голосе спросила баронесса.

— К несчастью должен ответить утвердительно. В деревне я познакомился с сельской учительницей. Призываю Бога в свидетели, что я не старался увлечь хорошенькую и наивную девушку, но вследствие непредвиденной случайности, мы сошлись. К довершению горя, она через несколько месяцев должна сделаться матерью моего ребенка. Теперь я вам все сказал и ожидаю вашего приговора.

Во время этого рассказа баронесса чувствовала, что сердце её разрывается на части и, что перед ней вдруг открылась пропасть, которая должна поглотить её, счастье и все надежды на счастливое будущее.

— Какое же я имею право произнести приговор, — сказала она, призвав на помощь все свое мужество. — Прав на вас я, к моему счастью, не имею. Мы с вами друзья и больше ничего. Вы только в одном виноваты против меня, а именно в том, что признавались мне в любви, уверяя, что сохранили ко мне те же самые чувства, которые питали ко мне, быв моим женихом. Хорошо еще, что пережитые мной страдания сделали меня недоверчивой и я не поддалась искушению. Если вы желаете, то в качестве друга, я могу вам дать только совет и больше ничего.

— Ради Бога, не говорите со мной таким холодно-равнодушным тоном! Вы положительно хотите довести меня до полного отчаяния. Клянусь вам моей честью, что если вы не будете моей женой, Вера, я раздроблю себе голову!

Молодая женщина вздрогнула. Она знала, что Кириллов приведет в исполнение свою угрозу.

— Успокойтесь, дорогой друг, и будем говорить хладнокровно. Моя прямота вам известна. Не скрою от вас, что вы дороги моему сердцу. Вы также знаете, как сильно я любила вас и сколько вынесла горя, когда отец отказался дать согласие на брак. Вы скрылись со столичного горизонта, не подавая о себе весточки. Если бы я могла предвидеть, что вы сохранили обо мне воспоминание, то никакая земная сила не заставила бы меня сделаться женой барона. Спустя долгое время мы с вами опять встретились, и вы могли понять, — какое впечатление произвела на меня эта встреча. Меня увёз муж в деревню, а вы не только не сделали попытки узнать о моем существовании, но уехали к себе в усадьбу и немедленно связали свою судьбу с другой особой. Кто бы ни была ваша возлюбленная, но во всяком случае, она имеет гораздо более прав быть вашей женой, чем я.

— Я повторяю, что только вы одна можете быть моей женой и более никто.

— Это вы говорите под влиянием минуты. Говорите потому, что для вас я еще не прочитанная книга, а учительницу можно сравнить с тем романом, который был, благодаря деревенской скуке, читан и перечитан. Но это все еще не то. Допустим, что я соглашусь быть вашей женой, разве вы от этого сделаетесь более счастливым? Уверяю вас, что нет и тысячу раз нет! У вас родится сын или дочь, в вас заговорит родительская кровь, вы пожелаете видеть свое произведение, и вот тут-то начнутся все муки ада, но не только для вас, но и для меня. Полюбив ребенка, вы почувствуете свою вину по отношению к его матери, в вас заговорит совесть, жалость, вы почувствуете в то же время, что благодаря вашей женитьбе, вы не в состоянии исправить ошибку… И, знаете, какой результат? Вы возненавидите вашу жену и полюбите погубленную вами девушку — мать вашего ребенка!

— Умоляю вас, Вера, сжалиться надо мной! Ваши слова заставят меня прибегнуть к решительному шагу. Я не переменю своего решения, если вы не будете моей женой, для меня все кончено! От вас будет зависеть моя жизнь, или моя смерть!

— Вы злоупотребляете моей любовью, Григорий, вы вашей угрозой насилуете мою волю. Хорошо, я согласна исполнить ваше требование, но под одним условием. Отклонение его будет нашим разрывом.

— Заранее его принимаю!

— Не торопитесь. — Вы должны мне дать честное слово, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не увидите своего ребенка, то есть, конечно, до тех пор, пока я жива. Вот та жертва, которую я, считаю вправе потребовать от вас. Что касается материального обеспечения матери и будущего потомства, то я не буду в претензии, если вы отдадите даже все ваше состояние.

— Благодарю вас дорогая Вера, вы спасли мне жизнь! — вскричал Кириллов и схватив руку баронессы, покрыл её поцелуями.

— Итак, вы согласны?

— Конечно, да, и клянусь честью, что не отступлю от принятого обещания. Значить вы согласны быть моей женой?

— Не ранее того, как я получу уведомление, что неосновательное подозрение, в отравлении мной мужа будет уничтожено.

— Мне это безразлично, пусть даже вас признают виновной, вы все-таки будете моей женой. Что мне за дело до общественного мнения, когда я знаю, что вы не виновны.

— От души вас благодарю за доверие, но я все-таки останусь при принятом мной намерении. Я не совершила преступления и поэтому верю, что меня не признают отравительницей… Постойте, если я не ошибаюсь, к нам кто-то едет с колокольчиком.

— Да, действительно, кто-то подъехал.

— С тех пор как я нахожусь под следствием, — сказала баронесса сильно, изменившись в лице, — каждый звонок производит на меня ужасное впечатление.

— Я узнаю, кто приехал.

Только что Кириллов хотел выйти из комнаты, как вошедший лакей доложил о приезде станового.

— Просите, — дрожащим голосом сказала молодая женщина и обратившись к Кириллову, сказала по-французски: «Неужели приехали меня арестовать»?

— Этого быть не может!

С приятной улыбкой вошел пристав, держа в руках какую-то бумагу.

— Очень счастлив, баронесса, — сказал становой, — что могу сообщить вам приятную новость. Господин прокурор уведомил меня, что суд прекратил начатое против вас следствие, так как высшее медицинское начальство совершенно согласилось с мнением городского врача Изотова. Ровно нет никаких признаков, чтобы барон умер неестественной смертью. Будьте обязательны прочитать бумагу и не откажитесь подписать ее.

Вера Антоновна была в таком восторге от сообщенного ей известия, что слезы радости показались на её глазах. Её рука так дрожала от волнения, что она едва была в состоянии подписать свою фамилию.

Становой пристав был приглашен к обеду. Во время жаркого было подано шампанское и велико было его удивление, когда баронесса, обратившись к нему с бокалом шампанского, сказала:

— Надеюсь, что вы не откажетесь выпить за здоровье моего жениха, Григория Васильевича.

Мститель

Со дня отъезда Кириллова. Тоня, только и жила надеждой, что Гриша скоро возвратится, и, что она уже будет неотлучно находиться при нем. Девушка до такой степени любила молодого человека, что ради него решилась не обращать внимания на общественное мнение. Она сознавала, что только тогда может быть счастлива, когда будет постоянно видеть Григория Васильевича.

Воронова не пропускала ни одной почты, чтобы не написать ему письма в несколько страниц, на которых она описывала малейшие подробности своего времяпрепровождения, будучи глубоко убежденной, что это доставит ему большое удовольствие.

Ответы Кириллова были холодно любезны, но он в них, ни слова не говорил о своем возвращении.

Несмотря на безграничную веру к Григорию Васильевичу, его письма приводили учительницу в отчаяние и целые ночи, она проводила без сна, заливаясь слезами и терзаемая мрачными предчувствиями.

О пище Тоня позабыла думать, и её расстроенный вид не мог не обратить на себя внимания.

В селе заговорили, что помещик бросил Воронову и что по этой причине она такая печальная и задумчивая.

Фельдшер почти ежедневно бывал у Тони, но никогда не заводил разговора про Кириллова. Бедный влюбленный за последнее время сам исхудал до неузнаваемости, а по вечерам запершись у себя на квартире пил, что называется, мертвую.

До него также доходили слухи, что попечитель бросил свою возлюбленную, но врожденная деликатность не позволяла ему спросить об этом у Вороновой.

Однажды он застал ее почти в бессознательном положении и по обыкновению принял самые энергичные меры для её успокоения.

— Господи, пошли мне смерть, — стонала несчастная, ломая свои руки, — я более не в силах продолжать жить в такой неизвестности.

— Ради Христа, успокойтесь, дорогая барышня, — упрашивал Кирсанов, с трудом удерживая душившие его слезы.

Зная по опыту, что на душе страдальца становится гораздо легче, если он имеет возможность высказать кому бы то ни было свое горе, фельдшер решился вызвать девушку на откровенность и после непродолжительного колебания сказал:

— Вы знаете, Антонина Михайловна, что я ваш лучший друг, преданный вам как собака. Именем этой дружбы прошу вас сказать мне с полной откровенностью причину вашего горя.

Несмотря на то, что учительница была бы рада высказать свои чувства, деликатность останавливала ее. Ей хорошо была известна сердечная тайна Кирсанова и, поэтому, ей не хотелось говорить о своей любви к Грише, и тем еще более растравлять его не залечившуюся рану.

— У меня просто без всякой причины нервы расходились, вы не тревожьтесь, мой добрый друг — это пройдет.

Фельдшер понял, какая причина заставляет добрую девушку скрывать истину и, поэтому, ради её пользы решился добиться откровенности. Что ему значили свои страдания, при виде того, что испытывает та, которую он до безумия любил.

— Не скрывайте ничего от меня, милая барышня, я ведь все знаю, хотя и молчу. Доверьтесь мне, откройте свою душу, авось, что-нибудь и придумаем.

— Хорошо, я буду с вами откровенна. Не скрою от вас, что я полюбила Григория Васильевича. Зная вашу безграничную преданность ко мне, я вам больше скажу, через четыре месяца, я должна сделаться матерью его ребенка.

Кирсанов от этих последних слов задрожал. Только страшная почти нечеловеческая сила воли заставила его сохранить наружное хладнокровие.

— А теперь, я прихожу к убеждению, — продолжала девушка, — что он меня разлюбил. Я даже уверена, что он даже не вернется ко мне и мы разлучены навеки.

— Из чего же вы пришли к этому заключению?

— Письма его все становились холоднее и холоднее, а теперь вот уже две недели, как он совсем перестал писать.

— Ну, это еще ничего не доказывает мало ли какие причины могут помешать ему писать. Из-за этого нельзя приходить в такое отчаяние. Вы ведь замечательно добрая, Антонина Михайловна, а несмотря на это вы поступаете не совсем хорошо.

— В чем же это вы заметили?

— Вы должны помнить, что вы уже самой себе не принадлежите, вы готовитесь быть матерью, а какой ужасный вред своим волнением вы наносите неповинному существу, которого готовитесь произвести на свет.

— Большое вам спасибо, Григорий Григорьевич, за ваши слова. Я действительно поступаю как самая черствая эгоистка. Да моя жизнь не принадлежит мне, а тому, кого ношу под своим сердцем.

— Господин Кириллов знает, в каком вы находитесь положении?

— Да, знает.

— В таком случае я искренно убежден в его порядочности. Бросить вас было бы низостью, и я не считаю его на это способным. А знаете, Антонина Михайловна, ведь я зашел к вам сегодня, чтобы проститься, мне необходимо ехать.

— Куда? — с выражением испуга спросила молодая девушка.

— Зовут на родину, там у меня остались родственники и я отлучусь месяца на два.

— Господи, как я несчастна, и вы меня покидаете!

— Если будет малейшая возможность раньше воротиться, то я дома недолго останусь.

— Да, пожалуйста, возвращайтесь скорее, не забудьте, что в вас я лишаюсь последнего друга и остаюсь чуть ли не окруженная врагами.

Кирсанов, едва державшийся на ногах, подошел к Тоне и поцеловал её руку. Он положительно терял голову и боясь разрыдаться, поспешно оставил квартиру учительницы.

В течение двух часов он бродил по селу, и когда ему удалось привести мысли в порядок, отправился к земскому врачу, просить отпуск.

Доктор был крайне удивлен его просьбой, но всё-таки после непродолжительного колебания изъявил согласие исполнить ее.

Возвратившись к себе на квартиру, Кирсанов проверил свои денежные ресурсы. Они находились в плачевном состоянии. Весь наличный капитал состоял из пяти рублей.

«Ну с этими деньгами далеко не уедешь, — подумал он, — впрочем не беда, триста вёрст можно пешком пройти. Хорошо, что, я запомнил адрес этого франта, когда по ее поручению носил письма на почту. Теперь мне остается купить хороший нож, да на всякий случай запастись ядом. И горе ему, если он на самом деле обманул моего ангела Тоню».

На другой день рано утром, фельдшер покинул село и отправился в усадьбу «Ложки».

Если бы кто-нибудь накануне сказал ему, что он отправится в путешествие, то он, конечно, этому бы не поверил. Когда он узнал, в каком состоянии находится та, которую он так любил, у него моментально появилось желание убедиться в том, что Кириллов действительно решился обмануть Воронову, и если ему не удастся вернуть его, то уже во всяком случае отплатить за подлость.

На восьмой день своего путешествия, он дошел до усадьбы баронессы и остановился на ночлег в полуверсте от «Ложек», в деревне Гридино.

Хозяин постоялого двора оказался человеком очень разговорчивым и в числе новостей, сообщил Кирсанову, что через три дня в усадьбе будет пир горой.

— По какому же поводу? — спросил фельдшер.

— Владелица «Ложек», баронесса фон Фокк, выходит замуж за богача Кириллова, ну и доложу вам, что за красивая парочка, просто прелесть. Она писаная картинка, ну да и он красота.

«Бедная, несчастная Тоня, — подумал Кирсанов, стараясь по возможности сохранить хладнокровие, — но успокойся, моя голубка, ты будешь жестоко отомщена».

— А ведь баронессу то, — продолжал словоохотливый хозяин, — чуть в каторгу не сослали, да только совсем оправдалась.

— За что?

— Да ейный муж неожиданно помер, вот и подумали, что она его отравила, ну, да говорят, отравы-то не нашли. А уж не любила она покойного, просто страсть. Дворовые говорили, что почти кажинный день промеж них драки происходили.

— Однако, хозяин, — сказал Кирсанов, — я так утомился, что пойду спать, да и не совсем хорошо себя чувствую.

— Ложись, родной, ложись, Христос с тобой.

Фельдшер пошел на печку и хотя он и не думал о сне, но ему необходимо было придумать план действий. Все, о чем нужно было разузнать, теперь было ему хорошо известно. Все надежды уговорить Кириллова не бросать обольщенную им девушку, превратились в дым. Назначен день свадьбы, ничего нельзя было поделать. Осталось одно средство — это отомстить.

Пока он придумывал планы — каким способом привести в исполнение свое желание, полное согласие господствовало в «Ложках».

Кириллов день ото дня все более и более привязывался к очаровательно-обольстительной женщине. Вера прекрасно изучила характер своего жениха и пользовалась его слабыми струнками.

Только при первом свидании она потеряла самообладание и бросилась ему на шею. Этому порыву Вера поддалась, благодаря измученности своих нервов, но она вскоре поборола себя и с первого же дня, сумела удержать молодого человека в границе полного приличия. Это обстоятельство послужило к несчастью для бедной Тони. Не побори баронесса своего влечения, Григорий Васильевич возвратился бы к покинутой им девушке.

Когда Вера, наконец, дала согласие на брак, то она уже знала, что он бесповоротно покончил со всем прошлым. Рассчитывая каждый шаг, баронесса не позволила себе по отношению к сельской учительнице ни одной насмешки, всегда принимая её сторону. Этим самым она дала понять своему жениху, что не боится соперничества и во всякое время готова освободить Кириллова от данного ей слова.

Когда Григорий Васильевич рассказывал ей о беспредельной преданности Тони, надеясь этим возбудить ревность Веры, она в то время думала про себя «вот это и послужило предлогом, что ты так скоро похоронил свою любовь к ней. Поверь, как бы я тебя ни любила, но в этой любви ты никогда не будешь убежден».

Расчет баронессы по отношению к Кириллову был очень верен, именно благодаря полному изучению его характера.

Что касается до Григория Васильевича, то он на первых порах своего пребывания в «Ложках», мучился упреками совести, но подчинившись полному влиянию Веры, совершенно успокоился.

«Ну, что же, — рассуждал он, — я обеспечу ребенка, а равно и ее и, она найдет себе другого спутника жизни, более подходящего к её кругу и Тоня скоро окончательно позабудет меня. Тем более я не могу упрекнуть себя в её падении, она сама была в этом более виновата».

На другой день после прихода Кирсанова на постоялый двор Кириллов получил следующего содержания записку.

«Милостивый государь, Григорий Васильевич, я только что прибыл из вашей усадьбы „Очаровательное“ с тем, чтобы сообщить вам очень важную для вас новость. Простите, что я не могу явиться в дом баронессы, по причине, о которой сообщу лично, если вы только удостоите меня свиданием и не откажете выйти в сад в десять часов вечера. Ваш покорный слуга Григорьев!»

«Что за странная запаска, — подумал молодой человек, — да и фамилии такой не знаю. Во всяком случае, отказать в свидании невозможно».

— Кто принес записку? — спросил он лакея.

— Какой-то деревенский мальчишка. Он спрашивает будет ли ответ?

— Вот возьми рубль, отдай ему и скажи: «хорошо».

Глава XIX

В назначенный в записке срок Кириллов вышел в сад и не успел он сделать нескольких шагов, как встретился с ожидавшим его фельдшером.

Молодой человек, неоднократно встречавший Кирсанова, сразу узнал в нем несчастного поклонника учительницы.

— Уж не случилось ли несчастья с Тоней, то есть с Антониной Михайловной? — поправился Кириллов.

— Барышня не совсем здорова, но не опасно. Она вся исстрадалась, не получая от вас никаких известий.

— Вы присланы ко мне по её поручению? — холодным тоном спросил Кириллов.

— Нет, я пришел по собственному побуждению.

— Что же вас заставило разыскивать меня?

— Чувство сострадания к покинутой вами девушке.

— Что же вам от меня угодно? — с нетерпением спросил молодой человек.

— Ничего больше, как пришел просить вас отказаться от брака с баронессой и исполнить свое обещание жениться на обольщенной вами девушке.

— Я вообще не люблю, когда вмешиваются в мои дела и, не принимай вы горячего участия в госпоже Вороновой, я приказал бы служащим выгнать вас вон. Теперь я делаю исключение и лично попрошу вас немедленно удалиться из усадьбы моей невесты.

Кирсанов задрожал и, с трудом поборов свое негодование, сказал:

— Итак, вы решительно отказываетесь дать свое имя той, которая готовится сделаться матерью вашего ребенка?

— Для вас мое решение вступить в брак с баронессой должно быть очень приятно. Я знаю, что вы влюблены в Антонину Михайловну, она будет богатой невестой и вы можете осуществить вашу заветную мечту. Как мать, так равно и ребенок будут вполне мной обеспечены.

— К несчастью я вижу, что вы мало знаете ту достойную девушку, которую бросили на произвол судьбы. Неужели вы полагаете, что она успокоится вашими подачками? Поверьте, никакие блага в мире не возвратят ей душевного спокойствия. Заклинаю вас всем, что есть для вас святого, сжалиться над несчастной и возвратить ей душевное спокойствие.

— Вы напрасно тратите свое красноречие, принятое мной решение непоколебимо. Советую вам возвратиться к Вороновой, для которой ваше покровительство может быть будет необходимо. Счастливого пути.

— Негодяй! — вскричал потерявший всякое самообладание Кирсанов — будь ты трижды проклят!

Молодой человек, услыхав такое оскорбление, сделался мертвенно бледным и со всего размаха ударил фельдшера по лицу. Кирсанов заскрежетал зубами и, моментально выхватив из-под жилета нож, по рукоятку всадил его в сердце Григория Васильевича.

Удар был смертельный, Кириллов, не испустив даже стона, окровавленный упал к ногам фельдшера.

— Радость моя! Жизнь моя, Тоня! — вскричал убийца, — теперь я могу умереть спокойно, так как ты моя дорогая вполне отомщена.

Не обтирая ножа, фельдшер спрятал его под жилет и быстро удалился из сада.

Баронесса, узнав от прислуги, что её жених ушел в сад, отправилась к нему. Только что она вошла в главную аллею, как увидала Кириллова плавающего в крови.

Предполагая, что с ним случился обморок, она бросилась к нему и только когда опустилась перед ним на колени, то поняла, что её Гриша сделался жертвой какого-то убийства.

— Помогите, спасите! — закричала несчастная и потеряв сознание, упала на грудь горячо любимого жениха.

Её крик был услышан и в сад прибежали служащие в усадьбе.

Спустя три часа после этого происшествия судебные и полицейские власти собрались в усадьбу «Ложки».

Вера Антоновна уже пришла в себя, когда в её комнату вошел судебный следователь, Константин Павлович Крупилов и товарищ прокурора, Семен Семенович Ходулин.

— Еще новое несчастие разразилось над вами, баронесса, — сказал, видимо тронутый страданием Веры, товарищ прокурора. — Кто бы это мог покуситься на жизнь вашего жениха? Судя по произведенному осмотру трупа, убийца не преследовал цели грабежа. Скажите, вам неизвестно ли от кого была получена господином Кирилловым вот эта записка, найденная в его кармане:

— А в чем она заключается? — сквозь рыдания спросила Вера.

Товарищ прокурора прочитал баронессе записку.

— В первый раз слышу об этой записке. По всей вероятности, записка сегодня получена, так как Григорий Васильевич около этого времени вышел в сад. Впрочем, я сейчас наведу справку, — сказала баронесса, позвонив в колокольчик.

На зов явился буфетчик.

— Не знаете ли, Прохор, доставлял ли, кто-нибудь из вас сегодня записку Григорию Васильевичу?

— Утром какой-то мне неизвестный мальчишка передал через меня какое-то письмо барину. Григорий Васильевич, прочитав его, приказали посланному сказать «хорошо» и выдали мальчишке рубль. С тех пор я не видал, чтобы кто-нибудь сюда приходил.

— О, теперь я догадываюсь, кто убил моего жениха! — вскричала баронесса, как будто бы внезапно озаренная. — Он пал от руки своей бывшей возлюбленной.

— Из чего вы вывели это заключение? — спросил следователь.

— А вот я сообщу вам все подробности, после которых, я убеждена, что вы также разделите мое мнение.

И Вера передала все ей известные подробности о Вороновой.

— Ваше сообщение очень важно, — сказал товарищ прокурора, — нами будут приняты все меры для того, чтобы разузнать истину. Может быть, нам удастся скоро отыскать убийцу, мы сейчас командируем станового пристава.

Ходулин вышел из комнаты баронессы, как к нему подошел становой и взволнованным голосом сказал:

— Сейчас прибежал староста из деревни Гридино и сообщил, что на постоянном дворе Кузьмичева, отравился какой-то прихожий и страшно мучится. У него во время конвульсий выпал из-под жилета окровавленный нож. Позвольте мне поехать в Гридино с уездным врачом?

— Поедемте все вместе, — ответил товарищ прокурора, — посмотрим, не имеет ли это покушение на самоубийство связи с только что совершенным преступлением

Следователь, Ходулин, пристав и врач немедленно покинули усадьбу «Ложки».

Когда власти вошли на постоялый двор, то на полу в страшных судорогах корчился несчастный Кирсанов. Осмотрев его, уездный врач заявил, что наука бессильна оказать помощь, так как уже наступила агония и самоубийца не проживет и получасу. Предсказание Гиршова вполне подтвердилось.

Следователь приступил к допросу содержателя постоялого двора, который показал следующее: