Бесплатный фрагмент - По судьбе и по дороге

Скажи, что наш путь ещё Богу угоден,…

Е. Курдаков

глава 1 Отъезд

Еду из Восточного Казахстана автобусом в Кузбасс — семья сына попросила помощи. Снохе сделали операцию. Всё уже позади, но необходим присмотр за внуками — маленькие. Живут далеко от бабушек и дедушек. А что поделать? Времена вынуждают…

На моем пятом месте, у окна, уже уютненько угнездилась бабуся, лет восьмидесяти. Помаргивая выцветшими добрыми глазами, объяснила виновато: «Вы не против, что я… тут? Плохо автобус переношу. Тошни-и-ит… И циннаризин приготовила, и кислые яблоки… Да не всегда помогат — укачиват, если дорогу-то не вижу…»

— Да, пожалуйста. Без проблем! — реагирую, как принято у молодёжи.

Краткость речи — потребность времени.

Мне, в самом деле, безразлично, где расположиться. А уступать старшим сам Бог велел. Подремлю, дорогу скоротаю, а нет, так — насмотрюсь, новым напитаюсь. Сумку -под сиденье, устраиваюсь поудобнее.

— Как Вас звать-величать? — спрашивает спутница.

Я ответила.

— А меня — Ульяна, — проговаривает с достоинством.

На часах — одиннадцать тридцать. Автобус выезжает с автостанции Усть — Каменогорска на проспект Абая.

Начинается ненавязчивый разговор с дорогой о сегодняшнем дне. Только слушай!

Позади Ульбинский мост, Дворец Спорта — один из культурных центров крупного промышленного города… Двигаясь «голова в голову» со стареньким трамваем, расписанным рекламами, проскакиваем, слева, никак не переименованную улицу революционера Михаэлиса, справа — современный респектабельный больничный комплекс. Едем по узкой, затененной старыми тополями — Бажова и вливаемся в обдающий выхлопными газами поток машин на проспекте Независимости — бывшей — Ленина. Во всех республиках, когда-то единого государства, теперь «проспекты Независимости» — как под копирку! Все стали одинаково независимы — будто в стаде. Да. Независимость… кое-где, до первого щелчка западного кнута — не сразу поняли.

Поэт Иосиф Бродский изрёк: «Независимость — лучшее качество, лучшее слово на всех языках». Независимость — внутренняя и внешняя свобода…

Нобелевский лауреат, однако, упустил, что «независимый» человек никогда не создаст ничего путного: для этого надо, как минимум, договориться с «коллегами». А тут — вот она, зависимость, и наступает. Может быть, и не та, что зависимость гражданина от империи, но все же…

Ещё точнее Хемингуэй: «Один человек не может ни черта!»

«Пока не откажется от совести», — добавит циничный. Стоп. Это провальная бесконечность.

И всё же… О поэте и его «независимости» ещё не сказано последнее слово.

Больше всех Анна Ахматова права — первой вздыхала, когда молодого Иосифа сослали в глухую архангельскую деревню по статье за тунеядство: «Идиот! (Это о главном идеологе страны Советов Суслове.) Что он сделал с нашим Рыжим! Он подарил ему бессмертие!» В России раструбили и там…

А Евгений Курдаков, российский и казахстанский поэт, влюблённый в Алтай исследователь, друг Бродского, в его, Иосифа, неповторимом стиле задаёт оскомину набивший вопрос всё о том же:

Боpмотанья и хрипы ровесника, сверстника шёпот,

То ли плохо ему, то ль последний исчерпан припас,…

То ли просто не впрок предыдущих изгнанников опыт,

Что и в дальней дали не смыкали по родине глаз?

В голове крутится недавно прочитанное.

Да так ли сладка независимость? А у нас, простых, которых большинство, как с ней? Поживём — поймём? Поедем — увидим?

глава 2 Попутчики

Бегло осматриваю пассажиров.

Соседка Ульяна — сухонькая, маленькая, а руки крупные, с утолщёнными в суставах пальцами — потрудились. На ней чёрная юбка, кофточка бледно-голубого цвета, облегающая плоскую грудь. Седые, ровно и коротко подрезанные волосы прижаты широким пластмассовым ободком. Тёмное, морщинистое лицо. Смышлёный, даже хитренький взгляд уже не прячется за показной слабостью и добротой — место заняла, своего добилась. Она поправляет легкий коричневый платочек с каймой на узких плечиках. Демонстративно вынимает из кармашка таблетки, запивает водичкой из бутылочки.

Впереди нас две светловолосые девчушки, лет по шести, шуршат конфетными обёртками — заняты электронными играми. Их спортивные мамы где-то в глубине салона. Все они возвращаются из поездки к родственникам. Такие у разделённых государств связи.

Два паренька — слева, через проход, судя по обрывкам разговора — студенты колледжа, направляются вместе с группой сверстников и руководителем в Новокузнецк, на фестиваль казачьих молодежных ансамблей. Воткнув наушники, они проявляют равнодушие к окружению и друг к другу. «Новый человек? А зачем он мне? Что-нибудь узнать? Хватит и того, что уже знаю. Не пригодится. Не пригодилось же до сих пор!» — говорят их лица.

Электроника вместо живой беседы.

Юношу, видом — почти подростка, они еще во время посадки «выжили» с места, чтобы оказаться рядом. Для чего? А тот… аморфный… легко уступил. «Аутсайдер, или такой современный маргинал?» — прикидываю испорченным перевёрнутой моралью умом. Остальные из их компании, два паренька и две девушки, устраиваются с руководителем на последних рядах.

Впереди студентов шепчется молодая пара, русский и казашка. Он — светло-русый, сероглазый, выше среднего роста. Она, невысокая, темненькая, — недавняя старшеклассница. У неё тревожно-доверчивые небольшие глаза на беленьком личике, коротенькие бровки, как нарисованные, губы… Её просторное синее платьице под расстегнутой ветровкой да обозначившийся круглый животик заставляют сообразить: молодая женщина, … — как это говорят — непраздная. Будут счастливые хлопоты. Может, переезжают в Россию или же — к родителям — навестить.

Окружающие опускают глаза — настолько медовы взаимные взгляды этих двух. Трудно глядеть на чужое счастье — слепит. Разговаривая, они часто называют друг друга по именам — Влад и Айя.

Он, устраивая её, несколько раз спрашивает:

— Так хорошо?

— Все в порядке. Нам хорошо! — кивает ласково.

А он, спустя минуту, снова окидывает подругу заботливым взглядом. Догадываюсь, наверное, не я одна о последствиях межнационального брака: «Дети будут умные и красивые».

Над головами «молодоженов» покачивается обтянутый потертым дерматином тубус, с особой аккуратностью уложенный Владом на полку.

Общее внимание привлекает молодой батюшка позади студентов.

Встретить сегодня священнослужителей можно и вне пределов монастырей и храмов. По молодости лет у него нет бороды, да и одет — в обычный современный костюм, но под пиджаком — довольно большой медный крест, а на голове — скуфья, из-под которой сзади торчит перетянутый резинкой хвостик. Его лицо отличается спокойным выражением добрых карих глаз. Наверное, будет в приходе пользоваться любовью… На коленях — черный кейс и куртка. Налегке едет. Возможно, недавно окончил духовную семинарию… Он достаёт из кармана четки, как только садится, и перебирает их. Молится… Слева от него, у окна — худенькая, моложавая блондинка, лет сорока пяти с книжкой в руках! Кто сегодня в автобусах читает?! И что? Когда закрывает её, мне удаётся рассмотреть имя О. С. Дейнеки. Психологией предпринимательства интересуется. Зачем она, «психея» — то есть душа, этому делу? Будут ли эти двое общаться?

А молодых-то среди нас больше!

За лобовым стеклом стелется и струится последними миражами бабьего лета серая дорога. Одни бросают на неё мимолётные взгляды, другие глазеют без отрыва, как на огонь или воду. По её правилам будет дальше строиться наш общий кусок жизни…

глава 3 Путь до границы

Старый, но удобный туристический автобус усердно выполняет свою работу без вздохов и хрипов. Раньше таких не было. Особенно — в провинции — «бывший в употреблении» — куплен за границей. В Болгарии — что ли? Нерусские слова кириллицей на стеклах. Унижа-а -ет. Элита пересела на иномарки. И мы — тоже. Даже не перекрасили. А зачем нам свои автобусы? Добудем чего-нибудь из земли — уголь там, металл, нефть — продадим — остальное купим. Старье? Зависимость от импорта! Ой, ну не смешите меня — всё равно лучше, чем дребезжащие, неудобные ПАЗики. … Всегда была зависимость… Помните, от чего?

Над дверями, на кожухе дверного механизма число «сорок девять» и слово не по-русски. Это столько мест в автобусе. А вот строгое объявление — уже по-русски: «Не курить, не сорить, (и главное!) — не материться!». (Чтобы мы, видя все это позорище, продолжали оставаться покорными.) Как тут не заматеришься?! Осмыслив, ругнёшься. А низзя — а!

Октябрь две тысячи восьмого. Девяностые давно завершились экономическим Чернобылем. Страшное потрясение для выросших в огромной, строившей коммунизм державе. Тогда происходили открытия и закрытия границ, бурное размножение бомжей, олигархов, лукавых правителей, воров и бандитов, грубое проветривание и выветривание душ и мозгов.

Лакированный коммунизм стал казаться раем: к прошлому негативу примешалась изрядная порция нового — «перестроечного». В газетах, на экранах и на площадях советское сперва ругали. Но как-то нелогично выходило: от «совка» отказались, а живем, как собаки или волки! Политики начали и новое время хвалить, и прошлое оправдывать, воруя, клевеща, лицемеря, грабя — всё хитрее, исподтишка.

А перед простым человеком — вопросы: чем жить и на что надеяться.

Время двигалось без видимых перемен, а тоталитарное государство шагнуло в новое тысячелетие — другим.

На наших глазах всё поменялось с логикой — до… наоборот. При этом трудно определить, какое оно. Одно лежит на поверхности — у нас нет ни эфемерного, ни спланированного будущего! Ни политики, ни социологи, ни экономисты — никто не может его описать. Не — о- пре — де — ли — мое — вот такая черта. Даже тот факт, что половине населения материально стало легче, почти не утешает. Миграционные процессы не уменьшаются —

все «полюбили» дороги! Переезжай в любую точку мира.

Наш маршрут — через Шемонаиху. До неё полтораста километров, а ехать часа два с половиной. Оттуда рукой подать до таможенных постов.

Выбираясь из города, впечатляемся рекламами, вывесками, огромными билбордами (не обойтись без иностранного слова.), где вся информация представлена на двух — даже трёх — языках, сперва на государственном, потом — на русском. А как же? Титульная нация! Тоже примета независимости. Третий — английский — вне конкуренции.

«Оськемен» — взметнулось над терминалом Усть — Каменогорского аэропорта. Это даже не калькированный перевод — просторечие. Государственному языку оказывается всемерная поддержка — предстоят реформы: обсуждается переход на латиницу, в газетах печатают нововведённые казахские слова — международные термины переводят. А как перевести названия химических элементов, болезней, философскую лексику? В СМИ по этому поводу идёт постоянно полемика. Национальное самолюбие «борется» с языковой глобализацией… Теперь, что не явление — то обязательно всемирное! За него… никто... не отвечает — заметьте!

Усть-Каменогорск, например, давно занесён в списки городов глобального загрязнения. Его любят и вместе с ним страдают индустриальными болезнями все триста тысяч жителей, национальный состав которых мимикрирует — уезжают немцы, татары, чеченцы, но больше всего — русские. Покидая его, возвращаются сюда сердцем. Хороший, добрый старый город, почти родственник.

Цинк, свинец, бериллий, медь — всё это он выдаёт в международных масштабах. Выбросы отходов видны невооружённым глазом и ощутимы на вкус. Корпуса раковых пятиэтажек полны страждущих — но это почти обязательное сооружение современных промышленных центров по всему Земному Шару.

На выезде нас властно притягивает к себе осень. Она помогает подавить беспокойство.

Начало октября. Зелени уже почти не осталось. Зато какое буйство красок последней листвы! Больше всего желтого. Осень как бы доказывает, что этот цвет теперь главный, что он лучший, что он прекрасен. Всегда что-то должно быть главным — такой у жизни закон! И ты, человек, нащупаешь главное — не растеряешься.

Мелькают вырвавшиеся на простор солнечные клены, развесистые ивы. Багровеют черемухи, редкие рябины демонстрируют спелые гроздья- фейерверки, брызги застывших искр. Закроешь глаза — а они не исчезают.

На ближних косогорах стоят врезанные в синеву неба тонкие березы на неразметенных коврах опавших листьев, березы-девчонки. Но есть и осанистые, толстоствольные боярыни — постарше.

Там и тут на дальних склонах гор пёстрые на пожухлом фоне багрово — жёлтые пятна.

Вблизи дороги этот праздник выглядит совсем неряшливо — засохшая, перепутанная дождями и ветром трава, среди которой иногда торчат стойкие стебли цикория, потемневшие, лишенные своих синих цветков.

Узкая двухполоска, по которой мы движемся, не единожды пережила издевательства «ямочного» ремонта.

— Пристегните ремни и втяните животы — от заворота кишок! О душе не беспокойтесь — вытрясет. Щас будет тренажер для космонавтов, — неожиданно гаркнул мужской голос.

Некоторые оглянулись на шутника пренебрежительно:

— Подумаешь! Сами знаем…

Оказалось — это мужчина средних лет, в небрежно надетой серой шляпе, из-под которой торчит густая шевелюра, и сидит он прямо за мной.

Но кончится же плохая дорога, и под колеса ляжет, хоть и не сразу от границы, ровная российская трасса.

В Шемонаихе пассажиры начинают отзваниваться — боятся, что скоро сотовая связь прервётся. Малявки и то с бабушками поговорили. Моя соседка перочинным ножом отрезает от яблока кусочек, отправляет в рот и посасывает. Меры снова приняты. Пока всё нормально.

Над кабиной шофёра засветился монитор… Начинается фильм про бандитов. Смотрю, не включая мозгов. Надоело! Втянешься — не оторвёшься! Лучше — в окно!

глава 4 Таможни

Холмы. А на них — камень да песок. Песчано-каменистая почва проглядывает сквозь седой покров редкой полыни. Цветущий и щедрый Восточный Казахстан позади. И в этом бедном устье каменных гор поражает вдруг возникшая деревенька Михайловка, пыльная, заросшая по брови бурьяном и — безгласная. Чем тут люди живы? Да сколько их? Человек сто?

В этой пыли и полыни — поодаль — небольшое стадо коров… Они ее что — едят?! И горькое же, наверно, молоко?!

Грустно. Вспоминаю рассказы наших туристов, побывавших в «европах». Их поражает контраст между нашей сельской жизнью и зарубежной. Мы, мол, скудны, нищи и неприглядны.

Я им возражала: «Зато природа у нас роскошная». Ага. Вот она — роскошь. Да и население редкое. Климат жёсткий… резко — континентальный.

Нет. Есть и веселые места… Не здесь. Не здесь…

Пейзаж для границы — в самый раз.

Преодолеваем две таможни — казахстанскую и российскую, недавно обустроенные заново. Пересекая зону раздела ночью, заметила как-то пограничников с автоматами. Где-то они сегодня скрываются. Не видать! Общаются на обеих с нами — по-русски. На каждой теряем по часу. Это еще быстро — зеленая улица в обход частников и дальнобойщиков. Те застрянут.

Хорошо помогают своими подсказками расторопные шоферы — тезки. Старший — Николай, коренастый, крепкий, уверенный. И молодой, Коля, — лет двадцати пяти, ответственный и потому сосредоточенно-серьёзный.

На российской стороне запомнился наркоконтроль с собакой, добавленный к обычному досмотру. Ведём себя тихо, вопросов не задаём — по совету Николая. Тот остряк, что шутил насчет качества дорог, выказывает в конце обхода, резкое недоверие:

— И что — эта дворняжка может что-то найти? Не смешите меня!

Некоторые посмотрели на него с ненавистью. Знают, чем грозят такие укольчики — продержат сейчас из-за него всю группу несколько часов! «Ну, и дурак!»

«Дворняжка» молчит, только уселась и стала чесать задней лапой за ухом, а глядит с юмором (мол, ты — не первый…, Фома-неверный). Понимаю: собаке плевать, о чем говорят, но впечатление было такое, будто сама сейчас ответит. Таможенник же нахмурился:

— Ладно. Потеряем десять минут… Пойдем, покажем.

Остряк ушёл с ними, а вернулся удовлетворённый:

— Мне! Самому! Дали спрятать! Куда хочешь, говорят. В четыре пакета завернул. Ведь нашла, кабыздошина! Можно ей мяска дать?

— Мне дай, — хмуро сказал проводник, — нельзя,… чтобы чужим пахло.

Их, видимо, достали уже такие недоверчивые граждане. Но этот чуть нас не втянул в происшествие!

Из всех, кто прошёл проверку, заполнил декларации и стоял в ожидании разрешения на посадку, отреагировала моя соседка:

— Вот и хорошо, что такой контроль. Век бы ее, дури этой, не знать.

— Э! Не надо так — наотрез!.. Дури, да, можно и …не знать. А вот конопля, из которой её производят, нужна!

Беспокойный гражданин нашел свободные уши и решил «греть их», сдвинув ещё больше на затылок шляпу и по-петушиному наступая на оппонентку.

— Вот глядите: веревки из природного материала нужны? А дешевая брезентуха? А еще что-нибудь такое же? Если лен взять, то он условий требует. А конопля сама растет. Даже и сеять не надо! Живучая… Худа без добра не бывает, и наоборот. И ткань, и дурь она дает. Из-за дури её и уничтожают. Только не тут-то было. Вытравят в одном месте, а она кочует, глядишь — в другом выросла. Вы слыхали песенку: « В темном лесе — распашу я пашенку, я посею лен-конопель». В детском хоре я ее когда-то пел…

Он попытался «изобразить», даже ногой притопнул:

— «В темном лесе, в темном лесе…

За лесью, за лесью… — самая наркоманская песня. Только тогда до нас из-за границы мода не дошла, что коноплю еще и курить можно. Да какие границы-то, где они теперь? — закончил он, возвысив голос.

Соседка решила возразить, видно, это ее задело:

— Ага! Еще вместе соберемся. Мне мои соседи, казахи, тоже, говорили: «Как обкраденные мы. На клетушки страну поделили и думают, что хорошо!»

Она даже языком прищёлкнула.

Тот же всё заливался: и про медицинское использование конопли, и… опять про текстиль и веревки. А что от конопли дурь пошла — так это из-за «бабла». Деньги портят человека. Каждому хочется их побольше иметь. И, что интересно — это ведь… «чистая правда, а при этом всё в сегодняшней жизни враньём поросло!»

— Такие времена наступили, — откликнулась Ульяна.

Неужели поняла… простота?

— Ну да… «Иуда, зачем Христа продал? — Я не виноват, время такое было» — ёрничает он, —

А времени-то все равно. Никакое оно…, поток бесконечный…! Пробовали идеологией обуздать. Куда там — не получилось!

— Враньё — хуже атомной бомбы! От него беды не оберёшься! — небрежно роняет Ульяна!

глава 5 Камни преткновения

И вот таможни позади. Пассажиры, пройдя это испытание, стали разговорчивей — действует закон дороги — объединять.

Моя спутница, заведённая стычкой, без обиняков приступает к речи: — А, знаете, я ведь с дурью этой ещё после Отечественной стакну-улась. Неправду он балакает: «не было её», давненько у нас она дураками пользуется. Расскажу-у. Дорога неблизкая. А мне говорить, так о тошноте забыть — одна польза. Почти всю жизнь обиталась в Казахстане. И вот еду в Новокузнецк — так она куролесит. Там у меня сын со снохой да внучок восьми годков.

Необструганная речь сразу забирает внимание.

За её кладами ещё Гоголь гонялся по ярмаркам и актриса Мордюкова, а Губерман готов аж в Сибирь съездить! Повезло мне!

— Позвал сын — вот и отправилась. Всё распродала, как велено. Деньги перевела ему. Поплакала. А как же? Поздно мне жизнь-то менять. Самое время камни собирать, как в Святом Писании сказано. Ох, камни — тяжесть неподручная! (Кивает.) Вон лежат.

Я взглянула на каменные изваяния за окном. «Да, такие не поворочаешь!»

— Рази Господу их двигать в самый раз, — размышляет Ульяна и сама отвечает:

— Да…, это скорее Ему положено. Идёт жизнь, идёт, … раз… — преграда.… Вот они Божьи камни и есть. Не всем их распознавать даётся. Дурь-то поди тоже к камням относится.… А смолоду, особенно, не увидишь их.

Ишь, ты какая! «Ему положено». А в старости увидишь ли? Кузбасская поэтесса Елена Старикова утверждает, что это возможно:

Важных дел, сомнений списки

Станут с возрастом редеть.

Временных порогов риски

Легче будет разглядеть.

Может, её «порогов риски» и есть Божьи камни преткновения? Но я назвала бы их инструментами Бога. Не хочешь, да обогнёшь.

Есть такая притча о том, как в одном городе, наверное, в Иерусалиме, жили люди. Многие бегали по своим делам мимо храма, не заходя в него. И вот, чтобы напомнить им о спасении души, Бог бросил рядом с храмом камень. Это и был камень преткновения. Бежит такой, деловой человек, не помышляя о душе и о Боге и вдруг — бац — запнулся, и оказался в дверях храма.

Так же, как перед дверями храма, можно вдруг оказаться перед распахнутой человеческой душой. Главное — не пропустить это мгновение.

глава 6 Сны и жизнь

Дорожный разговор не сразу завязывается и не ровен, бывает — то застрянет, а то быстро-быстро побежит вперёд, вернётся назад и опять вырулит на главный маршрут. Будто кто-то перебирает чётки: сначала по порядку да вдруг собьётся, ухватится за предыдущее, соберётся с мыслями, броском продвинется. Упираюсь взглядом в батюшку. Он сосредоточен — не собьётся!

— Что камней на моём пути будет много, меня судьба предупреди-и ла, — привлекает внимание приглушённый голосок спутницы.

— Как же она это сделала?

— А вот как. В четырнадцать лет, как раз перед Великой Отечественной, видела я сон. Будто иду по знакомой, пустой, дли-и-инной алтайской дороге. Сушь, зной. Конца краю ни земле, ни ей нет! Иду я, и вроде такая усталая, остановись — дальше шагу не сделаю.

Сажусь и начинаю рыть, — с долей вернувшегося к ней самой из прошлого удивления продолжает она. — Рою, рою и прямо из пыли достаю деревянные кресты, большие, ма-аленькие, всякие… и на левую руку складываю, как поленья. Ага! А когда все кресты собрала, встала и пошла. Наблюдаю сама себя сзади, как иду в своём старом ситцевом платьишке, не обёртываюсь… тихонько,… всё вперёд и вперёд,…А куда? К невидимой какой-нибудь каменной горе? Вот только не сосчитала я, сколько их, крестов, было. Поди, не меньше, чем у мамки, которая и сирота-а, и вдова-а, и многодетная мать, с детства не бережённая, не ласканная, жалостью не бало-ованная, от тяжёлых трудов не отдыхавшая.

Не простой был сон. Мамка сказывала, что как перебралась её семья из-под Курска на Алтай, так и пошли у всех вещие сны — ей в том и сёстры признавались.

Отмечаю: мои-то сны в Казахстане тоже алтайские. И родилась на Алтае, и еду, как и она, в Кузбасс, где всё тот же Алатау, то есть милый Алтай.

Перед поездкой — снится: ищу в лабиринте ребенка. Просыпаюсь!

Муж стоит у окна, открыв форточку — захотелось подышать. А в моих руках — ощущение тяжести.

Решив, что кто-то из детей заболел, высказала опасение. Отозвался грубовато:

— Ага! И сон, и сглаз, и… кашпировщина всякая… Взрослая,… образованная женщина, а в ерунду веришь!

Да. Во что только не поверишь, когда обыденное становится катастрофой!

Оправдание… имеется.

Меня, с моим идеализмом, однажды угораздило не угодить неким близким людям. «Ну-ка, „наивная и доверчивая дурочка“! А если проверить тебя на честность, да на вшивость?»

И начались выматывающие процедуры. Как-то сумела сохранить трезвость ума, действовала терпеливо. Выкрутилась. Но преподали урок. Раненое самолюбие и униженная гордость успокоиться не давали. Как мне теперь относиться к обидчикам?

Тогда и поразил меня первый «вещий» сон: будто в каждый палец моей левой руки впилось по скорпиону. Загибают хитиновые хвосты, трясут ими, как погремушками. Интересные такие скорпионы — помесь с гремучими змеями. Не хвостами жалят, а зубами вгрызаются в живую плоть, и в пальцах норы-дыры оставляют! Больно! Но на руках у меня почему-то черные перчатки.

Отрываю я этих тварей, вытаскиваю и бросаю на ярко-зеленый куст.

Избавилась от последнего — проснулась и… пожалела: зачем я их именно на зеленый куст бросила. В огонь надо было! Или — в банку какую-нибудь…

Одна женщина — из доморощенных экстрасенсов расшифровала сновидение: «Скорпионы — враги. Рука — левая? Ага! В самое сердце целились! Их много, и они — близкие тебе! Но — перчатки! Достоинство защищено. К сердцу больше не допустишь. А так — живите, мол, дальше. Вот тебе и зеленый куст».

Так-то оно так. Только не умею я простить до конца, а признаваться в подобной слабости стыжусь и боюсь — Бог накажет, люди попользуются.

Однако, и последний сон в руку! Бывает же!

Одновременно с воспоминанием сидит во мне любопытство, что за фортели выделывала Ульянина судьба и как это совмещается с её сном и заодно с «дурью»?

— Где же это вы столкнулись с наркоманией-то, с дурью этой, говорите? — направляю её в нужное русло.

— Не торопи — ись. Доберусь и до дури, — начинает сварливо, — Ох, скорая я была житьё-бытьё менять. Да всё по камням, да всё со крестами! Нам ведь, чем хуже, тем лучше! На Бога да время спираем, а вольно дорогу себе выбираем. А теперь и вовсе — дремократия ж или дерморкратия — фу, запутался язык совсем! Короче: всякой всячине — просто-ору! Объявлено: куда хошь, туда повернёшь — по дороге ненаезженной (Вот как съязвила!) И это трёп тоже! Ты рулишь туда, где лучше, а всё не там оказывашься.

Наш слух настигает лёгкий шепоток. Айя грузит Влада, что, мол, она-то куда и зачем едет, а вдруг Россия с Казахстаном рассорятся.

— Не выдумывай, глупенькая! Главное — у нас нерушимый союз, Айча! Ты что? — отзывается он.

Пусть такие связи не рвутся!

глава 7 Бог спас

— Я-то на белый свет каково предъявилась! Через пень коло-оду! Против воли родственников! До рождения мурцовки нахлебалась!

— Не рожа-ай, Дуся, не рожа-ай! — говорили матери.

Только-только она жить замужем начала. Недостатки, нехватки! А муж возьми и заболе-эй. Вроде и надежи не было. А тут — дитя. Нашлись греху научители. Прости, Господи! Изобрели адску смесь, чтобы вытравить-то. Спирт или водка и хозяйственное мыло смешивались. Струмент — резинова груша. Как этот способ до Ситников дошёл? Как спирт доставали, если кругом брагу пили? Не угадашь!.. И гибли бабёнки. А всё потому что церквы разорили, попов выгнали, перво безбожно поколение выросло. Приготовила она смесь-то, пошла завершить дело в банёшку на огороде. Подняла грушу, нажала, и пахнуло ей таким поганым запахом, что отвратило от последнего шага. Вышла из банёшки, закинула струмент в цветущу картошку. Вот я и родилась. «Бог спас, отвёл от греха», — говорила маманя. Не от того ли так часто целовала жалеючи?

И Витьку, братишку, Бог спас… В чистом поле родился. Вернее — по дороге на сенокос. Мамка шла к отцу с туеском еды, будучи на сносях. Тут её и прихватило. А мимо ехали на телеге старик со старухой. Старуха увидела, что женщина у ручья под берёзкой мается, велела деду остановиться и помогла. Пуповину перегрызла — нечем было резать, и пылью дорожной присыпала. Алтайской пылью. В исподней материной рубахе и приехал Витька домой. И ничего… Душой вот только к земле прирощенным и прожил! Расскажи кому щас-то такое, не пове-ерят…

Конечно, где их взять теперь стерильные условия для существования? Экология — ругательное же слово!

глава 8 Об отце и матушке

Шагаю по чужой жизни, будто по дороге — раз пригласили.

Отец Ульяны был казак, участник Первой Мировой войны. В последнем бою, то ли в Австрии, то ли в Пруссии, попал с полком своим под артобстрел — чудом жив остался. Уверял, что спас его Николы Угодника образок да щепоть земли в тряпице из-под стены того храма, где молился.

Ну, ладно — Николай Угодник. А щепоть земли-то причём? Мысль мелькнула и пропала, как побочная просёлочная дорога за поворотом.

У него не было левой лопатки, осколками нашпигованные лёгкие и снарядом оторванная пятка. Он прихрамывал, сутулился и поэтому казался ниже своего роста при ходьбе и в работе. Зато когда сидел за столом рядом с молодой женой, приободрялся, держался — на большой палец! Тут Ульяна с гордецой показала закрепившийся с детства жест. Отец тоже одобрял и словами: «То любо мне!»

Четырнадцать лет матушка за ним замужем была. Часто повторяла детям, что любит их, а вот про мужа — сначала редко, а «после времени» всё чаще. Будто он всё рядом с ней был — «главное из памяти не уходит».

«У Дуси мужик — лодырь лодырем», — осуждали некоторые родственники. А позже покаялись в неправоте. Нет обиднее для крестьян на Алтае обвинения, чем в лени. По- разному жили тогда, а работу ценили. Говаривали: «пока руки гнутся, я живу», а ещё и так: «работу работать не из чашки лопать». В поле, на сенокосе, чуть притомится её отец и идёт отдохнуть. Конечно, лодыри и тогда водились, хоть и презирали их.

— Мне такого муженька духом не на-адо-ть! Не разбежи-ится, не надсодится! — частенько трёкала его родная тётка.

«Трёкала» — значит источник сообщения — человек ненадёжный, может и неправду сказать.

— Как умер отец, поняли, что просто здоровьем-то слабый был. Кто болен, тот в трудах неволен. Умер, народив четверых детей. Я — старшая, Виктор на два с половиной года младше меня, потом — Мария, и… поскрёбушек — Ванюшка, которого мамка особенно жалела, — вздыхает рассказчица, — не усмотрела в детстве, упал он с печки, и образовался у него горб. Таким и остался.

Выдал Дусю «неудачно» замуж брат её матери, дядька Трофим Шевченко — не было другого выхода для неё и двух старших сестёр. Он на время взял на себя попечение над ними после смерти родителей. В семье он был, как бы сейчас сказали, самый крутой — с самим Лениным делами заворачивал в революцию. В музее, что на Красной площади в Москве стоит, теперь, может, и не стоит уже, о нём при Советах кое-что было. Неизвестно, будут ли хранить что о революции — другое отношение к ней… — произносит в раздумье Ульяна, — И чо только история с народом не выкамаривает! Вот так живёшь, живёшь и помрёшь не понявши. А как вы думаете?

От неожиданного обращения пожимаю плечами. Ей показалось, что могу ответить. Нет, не могу.

Раз муж Ульяниной мамки был инвалид, то и семья бедная.

— Такого жалеть, а не любить, — говорил сам дядька. — Но это не окончательная правда, — убеждённо спорит Ульяна с жизнью, — Мамка моя добрая была, и отец негрубый. Он звал её «Дусенька моя» и очень хорошо управлял ею. Здравомысленно с ней беседовал. Старше намного был — вот и поучал. Сама нам рассказывала. Посодит её, бывало, насупротив себя и гуторит:

— Ты, Дусенька моя, с ног-то не сбивайся, не расшибайся — всего не охватишь, всех делов не переделашь. У вас, баб, и так жизни нету — одной работой живёте. Дети, дом, а тут вот колхозное строительство. Мы, мужики, политику не шибко поняли в 17-м то году, у вас на всю семью один Трофимка дорос, а вы, бабы, в кути, около печки, мира не видавши, вовсе слепые.

— Как это слепые, Вань?

— Душой баба живёт, детями. Счастливая, что замуж выходит, а потом, как белка в колесе. Мужик — в крепости — вы и того хуже. Ваши-то самые главные во всём мировом устройстве. И никто вас из них не вызволит — ни Бог, ни революция, ни власть. Хорошо, коли муж человеком будет, а то пропадёт вот такая ягодка, как ты — жила не жила, была не была — потомство оставила — вот и всё.

— А зачем ты мне это говоришь? Кто работает, тот живёт, — отвечала она с алтайским гонором.

— А чтобы зрячая была, без толку не гоношилась. Про работу да жизнь ты правду сказала.

— А попадья, а учительница в школе тоже так живут?

— Тоже. Выше бери. И царица сама так-то живала. Мужик — тягловая сила, а баба — становая. Ты в глаза людям заглядывай — всё по глазам прочитаешь, голубушка моя доверчивая. А я тебя не обижу. Много в жизни повидал — есть в тебе доброе зёрнышко.

— Какое, Вань?

— То и любо мне — душа милосердная, из которой и доля твоя женская вырастет, дорогая моя Евдокеюшка!

— Чо ж она из души что ли растёт? Вон у нас тятя с матушкой померли… Это как?

— Это обстоятельства… Всё перемелет душа. А земля родная, что надо, подаст!

Не всё так оказалось потом, что предсказал Ульянин отец.

глава 9 Змеиногорск. Богатства Алтая

С начала тысячекилометрового пути кануло несколько часов. Позади — его пятая часть. За окнами лениво меняются окрестности Змеиногорска, старинного и громадного, по давним меркам, а сегодня районного уровня города. Пробираемся по пыльной просёлочной дороге — до хороших всё ещё не доехали. Но Ульяна неплохо переносит даже такую езду. Разговор и впрямь помогает!

— Здесь, в городе, есть музей истории горного дела Акинфия Демидова, — это раздаётся голос беспокойного пассажира, привлечённого последней фразой.

Он просовывает к нам голову между спинками сидений. Мы реагируем — поворачиваемся. Наш человек — молчать не может!

— Побывал тут. Эх, и любят змеиногорцы рассказывать о богатствах Алтая! О демидовских «грехах» всю правду узнал. Например, о башне, где серебряные монеты выплавляли тайно, а при проверке пускали туда воду и затапливали вместе с работающими. Жуткая легенда! А ещё об игре Акинфия с царицей Анной Иоановной на деньги. Он тогда будто расплатился незаконно изготовленными монетами. На самом деле серебро отделять у нас ещё не умели, пока не выписали заграничных мастеров.

Есть что рассказать! А земля эта, и, впрямь, подаёт необходимое. Кладовая полезных ископаемых! Чего только нет! Подержал я в руках пирит, мрамор, кварцы, агаты… Демидовские рудознатцы разведали многое. Полиметаллы, например, — и в Змеиногорске, и в Бухтарминском крае. Оскудел рудник-то казахстанский, что Герасим Зырянов открыл, а давал… и свинец, и цинк, и серебро, и золото… двести лет.

И ещё полна алтайская коробушка! Я знаю! На казахстанской стороне, например, — есть ванадиевая гора! Слыхали? Инвесторов нет, а то бы озолотились! А под городом Бийском — богатейшая свинцовая жила! Разрабатывать невозможно — город же!

— Многие места на Алтае старообрядцы осваивали, продолжает он — Интересный народ, работящий! Среди них я долго жил, всю молодость в геологоразведке провёл. Горки-то исходил: Росомаха, Ревнюха, Щебнюха, Катонская гряда, Тарбагатай — многие места мне знакомы. Места заповедные, реки многочисленные. Одна сумасшедшая Бухтарма чего стоит! А Катунь! Эх, был я там беспечен и многажды влюблён! — опять залихватски сдвигая шляпу, заявляет он. — Полдуши там осталось!

— А другие полдуши где? — спрашиваю.

— С собой таскаю… по Алтаю! Вот чувствую, что во мне и Вася Шукшин, и Валера Золотухин, и Миша Евдокимов сидят.

— Хорошие люди! — отзывается Ульяна. Чем-то моего брата Витьку напоминают, когда вижу. А все — разные!

— Душой и напоминают. Я и узбека с такой душой встречал. На Шукшинских чтениях случайно в Сростках оказался. Смотрю — днём узбек шашлыки стоит жарит, плов готовит, а к вечеру всех к себе позвал, не разбирая, свой или чужой, напоил — накормил человек сто без денег! По — алтайски посидели!

— По-другому, говорит, здесь нельзя! — Шукшина же Родина!

Всё сказанное мне и близко, и понятно, и то, что полдуши там осталось, верю!

Ульяна интересуется, как зовут собеседника.

— Геннадий.

— А по батюшке?

— Семёнович. А зачем — не старый ещё?

— А чтобы чаще поминать отчее имя для благоденствия ему, твоему отцу, на том свете.

Убедила. А мне-то тоже не назвала отчество. Притворщица — чтобы к себе человека развернуть, сразу ему важную роль отводит, а себе — поскромнее. Ишь, какую нравственно-этическую связку протянула.

— Вы, Геннадий Семёнович, наверное, немало легенд знаете об Алтае? — хитрю, поддавшись Ульяниной тактике.

— Да их тысячи! — радуется он, — Вот одна, удивительная, о причинах его богатства.

Рассказывают: после сотворения стал Бог украшать землю лесами, озёрами, реками, горами, всякой травной растительностью, потом расселил животных, распределил каждого на своё место, в свои природные зоны. Но осталось у него ещё много неиспользованного материала. Взял он и всё это бросил себе под ноги. Так возник Алтай — место, где Бог во время сотворения стоял! И нетающие снега лежат на его Белках, и лысые каменные горы поднимаются, и тайга простирается, и степи, и прекрасные речные долины, в которых произрастают редчайшие на всём белом свете растения, и марсианского вида ландшафты — всё, всё есть в этой прекрасной стране. Совершив дело, наверное, подумал Господь, как после сотворения мира: «Это хорошо весьма!». А теперь и люди, поколение за поколением повторяют: «Алтай — Божий подарок, богатство и красота неописуемая!»

И наполнил Алтай любовью человеческое бытие. Вот и питают счастьем места, где мы живём, — заканчивает он торжественно.

Поклонюсь Алтаю в ножки низко

И скажу, дыханье затая:

— За моё рожденье и прописку

Очень-очень благодарна я… —

мои строчки…

Спасибо, дорога! С тобой постигаешь величие мира и своё место в нём.

глава 10 Объединяющий Алтай

Притяжение к родному краю растит нас настоящими.

Это свойственно Алтаю. Казахстанский автор А. Лухтанов так и назвал свою замечательную книгу «Алтайское притяжение». Восторженно и скрупулёзно презентует он его историю.

Все лучшие эпитеты отношу к нему и я. Его трепетно любят как в России, так и в Казахстане. Общая любовь и история родили трансграничный маршрут «Казачья подкова Алтая»! Он включает двенадцать районов той и другой стороны. Возрождается бывшее, прославляются заново вера, храбрость да преданность Родине. Глядишь, и окрепнет духовная составляющая жизни.

С 18 века от Бийска до Усть — Каменогорска строились крепости и служили в них солдаты да казаки, потомки которых и теперь рассеяны по всему Алтаю. Нет-нет, да и встретится отпрыск казачьего рода и обязательно стукнет себя в грудь: «Казаки продажными не были — ни вере, ни отечеству не изменяли! Мои деды — казаки, и я это помню». Вот и спутница — дочь казака, и группа молодёжная — на фестиваль аж в Новокузнецк направляющаяся — тоже… в теме.

Алтай любят душой и глазами — не насмотреться ведь!

За городом, в сторону Казахстана, тянутся красивейшие хребты Холзуна и высится легендарная, знаменитая Белуха — сердце Алтая. К ней устремляются тысячи любознательных людей. Если слушать их рассказы, проникнешься желанием побывать и прикоснуться.

Древний Алтай, будто отец, обнимает раскинутыми руками пять стран, как делают люди широкой души: Монголию, Китай, Россию, Казахстан, Киргизию. Буддисты уверены, что именно в этих местах расположена божественная страна Тарбагатай. Китайцы находят здесь священные своды Шань-хай-цзы. Русские крестьяне притягивались сюда последние триста лет с легендой-мечтой в сердцах о счастливом Беловодье, где люди независимы и свободны. Казахи мечтают о Жер-уюк — своей древней прародине. Из Тибета долетел на Алтай миф о Шамбале — месте силы. Стоит он века и века, заслуженно неся своё изысканное имя — «золотая гора» или «золотые горы», и, может быть, осознаёт своё важное место в нашей жизни.

Геннадий Семёнович, будто, подслушав, спрашивает:

— Знаете, как «Алтай» переводится?

Я киваю. А он уже напевает (И впрямь алтайская в нём душа!):

«Когда б имел златые горы и реки полные вина…»

Ульяна поддаётся чувству, тоненько подтягивает: « Всё отдал бы за ласки, взоры, лишь ты…»

— Люблю эту песню. Молодёжь-то и не знает таких.

— Знаем. Мы ещё не то знаем! — возражает крайний из пареньков-соседей, нечаянно выдернувший сам у себя наушники от неловкого движения и всё слышавший.

— Да, ну? — возражает беспокойный с показным недоверием.

— Подождите, остановимся в Алейске, споём!

— А мы послушаем!

глава 11 Детство в Ситниках

Автобус миновал по окраинам Змеиногорск и движется среди убранных и частично вспаханных полей. Пространство не ограничивается. Небо, украшено по невидимым меридианам вереницами облаков, а у горизонта пятнами размазанных тучек. «Душа молится, к земле клонится — так и небо». Эти слова я услышала от Ульяны. Ведёт, ведёт свой рассказ и вдруг скажется у неё и кратко, и ёмко, будто перед тобой философ-самородок. Незаурядный народ на Алтае.

— Небо молится? Пожалуй, земля молиться должна! — возражаю я.

Но Ульяну не собьёшь:

— Земля да небо друг для друга существуют. Она, матушка, и в рождении, и в смерти с нами. Ей поклоняться надо! Мы ещё детьми поняли, что от земли кормимся –– когда в алтайской деревне Ситники жили — продолжает Ульяна. — Я ранёхонько, по годам-то, помощницей в огороде была. Как-то тятя опять долго лечился, лежал в больнице, сначала в Баево, потом в Барнауле. А мамку заслали осенью с колхозным обозом в Камень-на-Оби, то ли на базар, то ли сдавать государству что-то.

А было вот как:

Утром председатель в избу заходит:

— Здорово ночевали! — говорит. — Ехать надо, Евдокия. С обозом тебя посылаю. Молодая, управисся. Мужики тут нужны. Работы полон рот. Осень. Придётся и вас, бабёнок, потревожить.

— Ты глянь на моих. Трое.

— Да, слышу, гимзят на палатях. Матрёне поручим. Поможет.

Вот навалилось. Что делать? Выбора у мамки… никакого — вся опора на себя. Мне …всего ничего — шесть лет, Виктору — четыре, Маше — два, Ванюшка ещё не рождён был. Соседку Матрёну попросила мама посмотреть за нами и уехала. Та нам хлеб стряпала, молочка наливала, в свою баньку мыться звала. Осталась я хозяюшкой на подворье. Живности у нас, кроме курей, не было. Не мог тятя уже на сенокосе справиться.

Пока мамка вернулась, чуть не через месяц, белы мухи полетели. Была ночь — ни огорода, ни усадьбы не видать. Ступила в избу и поняла, что, слава Богу, натоплено. Сама сколько раз рассказывала, что ехала с думой: огород не убран, дети завшивели, сидят в холоде, голодают. А когда в дверь вошла — успокоилась, мы под руки, как цыплята под крылышки, лезем. Она нас обнима-ат.

— Ну, как дела? Снедали сегодня, чи ни (или «нет»)? — спрашивает нас перво- наперво.

Я хлопотать давай, кормить её. Картошку, мама называла её картоплей, на стол ставлю, лепёшками угощаю.

— Откуда, дитятко?

— А я картоплю выкопала, капусту срубила. Всё в погреб спустила.

— Да как же ты одна процювала — робила?

— А я помаленьку. Бабушка Матрёна начала копать и мне подсказала. А жёлоб, картоплю сыпать, дед Егор зробил из старых досок — от заваленки оторвал. Он же и разобрал их потом, и из ямки вытягнул, и на место прибил. Витька совсем мало помогал, — в конце пожаловалась я.

А у неё в глазах слёзы стоят, мне непонятные. Ручки мои мозолистые детские целует и гуторит, как не раз повторяла, когда хвалила меня:

— Доню моя, доню, догада моя, Бог тебе помог.

По отцу мы русские, Пешковы, я уже говорила, казачьего роду, а по материнской веточке — Шевченко. Обрусел материнский род на Алтае. А говор, полурусский, полуукраинский в семье прижился.

И в самом деле алтайский русский язык вобрал в себя множество говоров, благодаря тому что народ притягивался сюда из разных отдалённых мест на свободные богатые земли.

глава 12 Переезд

— Моя-то судьба прямо с колхозного порожка началась. А наш сперва не укреплялся, а разоря-ался да хирел. Постепенно вообще стал разъезжа-аться. К этому невзначай подтолкнул сам председатель в неурожайном 1939 году:

— Не уедете, погибнете, — сообщил он народу, понявши, что победившая коллективизация, никак не улучшает жизни крестьян в его колхозе. Как бы не повторился голодный 33-й! Вот индустриализация — это да! Я и сам бы уехал, да партийная дисциплина не даёт.

С тех опрометчивых слов деревня начала расползаться и чуть не опустошилась.

И я давай мамку настырно склонять:

— Уедем. Давайте уедем. Слышала, что Николай Иванович сказал? Все едут, а мы что, рыжие?

Она сомневалась, советовалась с сёстрами, что жили в Черемшанке. Но у тех своих проблем по горло. У Аграфены мужа объявили врагом народа, у Авдотьи — брата мужа — в 38 году. Те самые годы! Государство защищало коллективизацию как выход из нищеты, не давало расшатывать ещё слабую, но способную к выживанию структуру — и было жестоко. Откуда Ульяне было знать о «золотом эмбарго», о «ценовых ножницах» на зерно», об организованном западом да Америкой разбойном ограблении молодой страны.

— Наша бедная семья оказалась в выгодном положении. Да и пережитая голодная зима того года подсобила. И мы… уеха-али! — рассказывает, как понимает, Ульяна.- Откочевали летом в 1940 году в Казахстан, далеко от всех родственников. Тогда мама уже вдовой сделалась, а мы — полусиротами. Направились вслед за другими односельчанами, «где фрукты растут, где жить можно». Многие так поступали. По простому людскому разумению — на месте жить легше — один переезд двум пожарам равен. Уже строились тогда заводы, железные дороги — там работа, зарплата. А в деревне — соха да коса, да шиш с маслом. Это трудно в моём возрасте — переезжать, а в молодости — интересно!

— А как же говорят, что паспортов у сельчан не было, вроде и переезжать запрещалось? — интересуюсь не от праздного любопытства — споры о том времени не утихают. Как не спросить живого свидетеля!

— Брехня — это! У мамки паспорт был, у нас — метрики. Ещё справки какие-то. Не помню. Переезжали многие! Не все счастливы, кто проторчал на одном месте. Сначала — пёхом. У каждого, кроме младшенького, в руках ноша. На мамке — два мешка через плечо, чемодан в руках. У меня сумки с едой. А у Витьки — заплечный мешок да машинка швейная. От Рубцовска — на поезде добирались. Первый раз железну дорогу увидали.

глава 13 Живи, Алтай!

Она замолкает, задумавшись.

Перед глазами простирается степной Алтай. Горизонт далеко. Прямая дорога гонится за ним, как мы за счастьем, а догнать не может. Вдоль трассы разбегаются и вьются просёлочные пути, ведут к ещё сохранившимся, когда-то организованным поруганной властью колхозам — об этом говорят указатели. С трудом созданные, они, в конце концов, доказали своё преимущество перед единоличными хозяйствами. Прозвучавший о колхозной жизни рассказ настроил на внимание к деревне, сельскому труду.

Промелькнула всегда отмечаемая мной Поспелиха. Вкусное имечко. Впереди ещё одно, с деревенской жизнью согласованное — Топчиха. Да, и Ульянина родина — Ситники- заставила тепло подумать о деревне. Ситный хлеб, через сито сеянный, вкусный и красивый. Вот какие тонкости в родных наименованиях.

Из космоса алтайские полевые просторы выглядят обжитыми, обустроенными и вызывают интерес во всём мире. А на земле проносятся ровные квадраты полей и лесопосадки — следы одного из многочисленных, осуществлённых сталинских проектов — «разумного природопользования для деятельности и жизни человека». Подобного во всём мире тогда ещё не бывало. Есть что и хорошее помянуть о том времени. Народ понимает!