Бесплатный фрагмент - Ночной звонок

Ночной звонок

Предисловие

Много чего я в жизни делал и хорошего, и не очень. Повторись ситуация, что-то не сделал бы, а во многих случаях поступил бы также, как и раньше.

Некоторые имена, конечно, изменены и события урезаны. Нет цели написать автобиографию, есть желание описать то, что было ярким в детстве, а сегодня греет душу. Да и моим детям и внукам, которые не варились в том времени хотелось бы рассказать то важное, что называют корни! Думаю, многим будет интересно читать о грузинской повседневности шестидесятых-восьмидесятых в восприятии русского человека.

В воспоминаниях ребенка отсутствуют серые краски, в отличие от сегодняшней монотонности и предсказуемости жизни старика. Прошедшие детские годы сплелись в яркий клубок и обидно, что эта радуга может также исчезнуть со мной как, исчезает обычная радуга после дождя. Однако, если радугу после дождя можно увековечить на фотографии, то радугу жизни необходимо записывать, потому что будущее определит, что истинно, а что — шелуха, а для этого будущему необходимо именно то множество из которого можно сделать выбор и художественный, и исторический!

Жизнь, к сожалению, не только безоблачное розовоочковое детство. Это и годы душевной, духовной и физической борьбы, когда все по-настоящему жестко, порой и жестоко, а за ошибки, частенько не только твои, расплачиваться приходится не обычным «углом» или отцовским ремнем, а иной раз годами одиночества, а то и жизнями. А если, дай бог, сия чаша и минует, то это совсем не значит, что жизнь прожита правильно. Жизнь длинная, а мы не ангелы — бывает все.

Я попытаюсь описать свои обыкновенные житейские ситуации и связанные с ними переживания, правильные или неправильные действия. Если это заставит кого-то задуматься и не совершать ошибки, я буду очень рад.

Еще раз хочу сказать, что не собираюсь оправдываться, хотя может где-то и надо бы, из песни слов не выкинуть, заднего хода и сослагательного наклонения история не имеет.

Иногда мне кажется, что, частенько доказывая истину мы с легкостью её же саму и втаптываем в грязь. Спасая кого-то одного, мы ненароком можем утопить с десяток других. Можем упоенно бить себя в грудь, изливая правду-матку, заставляя многих обливаться горючими слезами, настаивая на своей правоте, отвергая чужую правду, хотя, как определить, чья правда «правдивее».

Я не юрист и тем более не ясновидящий, я не собираюсь на примерах показывать, как надо поступать, а как не надо. Буду писать, как было, а каждый пусть сам решит, где для него истина. И не старайтесь кинуть в меня камень, кто не без греха, а я тем более.

Начну писать от третьего лица, дальше думаю, утрясется!

Итак,…

Жила-была семья, как многие другие и не совсем. Дедушка с бабушкой, мама, папа и маленький кареглазый мальчик. И всё было бы хорошо, но случилась беда — не стало папы. Мама была, но после аварии и травм, как бы её уже и не было, и стала тогда бабушка — мамой, а дедушка — папой. Дальше я все же буду писать дедушка и бабушка, но это для рассказа, а в жизни до самих последних их дней звал папой и мамой.

Мальчик рос добрым, впечатлительным, не глупым и очень шустрым, настолько, что во дворе за ним закрепилась прозвище «Тарзан».

Он беззаветно любил самую добрую на свете, с морщинками в углу вечно улыбающихся глаз, пахнущую вкусными обедами, прощавшую ему любые шалости, безмерно заботливую еврейскую бабушку и деда — строгого, мужественного, преданного Родине и коммунистическим идеалам, со стальными, как и характер, глазами, русского полковника в отставке. Ему с ними было тепло и уютно. Однажды, когда к ним приехали из России сестры деда, мужчинам пришлось лечь на расстеленных на полу матрасах. Он лежал с дедом на непривычно жестком матрасе и не мог заснуть. В открытое окно пыталась заглянуть скрываемая тучами луна, было жутковато, но рядом лежал дед, такой большой и смелый, стриженный под бобрик (он потом всю жизнь мечтал иметь такую прическу, но… предательские вихры!), достаточно было прижаться к нему и страхи все улетучивались. В ту ночь он впервые подумал, что вдруг деда или бабушки не станет. Это было настолько сильное душевное потрясение, что он в слезах стал будить деда и успокоился лишь тогда, когда дед дал слово, что не умрет! Наверное, первый седой волос у человека появляется именно в такой день или ночь.

Дедовы сестрички открыто не любили бабушку, вот где ноги бытового антисемитизма выглядывали. Это не укладывалось у него в голове, казалось самой большой несправедливостью. Когда однажды одна из сестер купила ему металлическую коробу с монпансье он громко сказал глядя на бабушку:

— Моя МАМА, — именно с тех пор он стал звать её мамой — мне всегда покупает шоколадных «мишек», а такое барахло я не ем!

То, как бабушка пожала под столом его руку забыть невозможно. Гордость, которую он испытал от этого пожатия, сравнить было ни с чем. Он защитил свою бабушку, чего не сделал дедушка. С тех пор, никто и никогда не смел при нем скверно отозваться о тех, кого он любил или с кем он дружил.

Но, мир не без «добрых» людей и вопрос о возрасте «мамы» и «папы» вечно повисал над головой ребенка, который не мог понять всей глубины вопроса, но подсознательно чувствовал какую-то тревогу, заставлявшую его ощетинившись, жестко, насколько это возможно в детском возрасте, пресекать любые попытки влезть в детскую душу. Это болезненно-обострённое чувство, заставлявшее его мгновенно реагировать на любую брошенную кем-то фразу, как казалось ему, ущемлявшую его или его близких людей достоинство — осталось на всю жизнь, как комплекс. И этот комплекс мешал общению, а зачастую приводил к полному разрыву отношений.

Семья

Моя семья. Пишу, не претендуя на библиографическую и историческую строгость изложения или положительную критику, а потому, что хочу, чтобы мои родные, которые мне дороги, не остались всего лишь табличками на кладбище. Хочу, чтобы в памяти моих детей и внуков, которые их и не видели были бы узнаваемы и почитаемы, как полагается!

Бабушка — юзовская девочка начала прошлого двадцатого века из многодетной еврейской семьи, работавшая с 9 лет и платившая 5 копеек гимназистке, учившей её грамоте. Красивая, зеленоглазая, с чисто национальными — загривком и ножками, ровным небольшим носиком, кроткая, но гордая, души не чаявшая во внуке: «Весь в меня!»

Дедушка — во многих отношениях загадочная личность. Деревенский русский мальчик, бывший «дружкой» (ребёнок, нанимаемый зажиточными семьями в друзья своим чадам), окончивший три класса церковно-приходской школы, преподавание в которой, наверное, было на заоблачной высоте, так как, в свои пятьдесят лет, дед имел каллиграфический почерк, абсолютную грамотность, мог исполнить на рояле Шопена или Баха, в совершенстве владел польским. Будучи коммунистом-атеистом, хранил нательный серебряный крест лейб-гвардии Преображенского полка в коробочке с орденами. Невысокий, сухощавый, сероглазый, по-военному организованный и физически выносливый. Был справедлив, рассудителен и как никто другой умел держать данное им слово.

Детство шестидесятых годов — уже перестали прислушиваться к ночным шагам на лестнице, к рокоту мотора одиноких машин в ночи, когда бабушка, с переделанным паспортом, где вместо Бетти Самуиловны красовалось — Белла Семеновна, могла спокойно, не очень опасаясь за карьеру мужа, раз–два в месяц посещать синагогу, а дед — самозабвенно спорить с друзьями о культе личности, перегибах и заградотрядах. Частенько слышал из уст деда ругательства типа «сексот» в отношении какой-нибудь из соседок, удивлялся спокойной реакции на «ругательства» бабушки и никак не мог понять, как эти старушки-соседки могли заинтересовать кого-то, с точки зрения дел сердечных. Помню рассказы деда о войне, после чего зачитывался толстенной, в малиновом переплете книгой «За Родину, за Сталина». Я вырос на примерах Гастелло, Талалихина, Вани Голикова, брата и сестры Космодемьянских, так как в книге были очерки о всех героях Советского Союза и были описаны их героические поступки. Я восхищался трижды героями Покрышкиным и Кожедубом с их 59-ю 62-мя сбитыми самолетами и не знал, что в немецкой армии Герхард Баркхорн имел 301 сбитый самолет, а Вильгельм Батц — 237… — ну да ладно, свои — всегда большие герои! Это уже много позже начинаешь понимать, что историю войн, обычно, пишут, а то и переписывают в угоду личностям — победители.

Все это не проходило стороной и сыграло немалую роль в становлении меня как личности.

Попав между «двух противоположностей» — обожания, вседозволенности, покровительства и умиления бабушки с одной стороны и суровым, отрезвляющим взглядом, личного примера в области патриотизма и долга, чтении бесчисленных «Занимательных» книжек Перельмана — я рос добрым, открытым, любознательным, с обостренным чувством справедливости и долга, но в тоже время — упрямым, своенравным и самостоятельным в поступках.

И все бы ничего, но вот напасть, был я отчаянным озорником, из-за чего между опекавшими сторонами разгорались порой нешуточные бои местного значения, где иногда в ход шли даже предметы посуды. Бабушка в основном одерживала победу и чего стоило её знаменитое изречение, когда я не хотел идти в школу и притворялся больным:

— Ничего страшного, пусть посидит дома, на день позже станет профессором… — в чем она, конечно, ни на минуту не сомневалась.

Сызмальства я вдоволь мог предаваться любимым шалостям, коих было превеликое множество и если день был прожит правильно, значит — он был потерян!

Одной из таких шалостей было строительство штаба из обеденного стола, стульев, раскладушки… Все это покрывалось одеялами, а внутри штаба на ковер клались подушка, несколько любимых игрушек, дедовский полевой бинокль (морской, цейсовский висел на шее), охотничий патронташ со стреляными гильзами, котелок и… настольная лампа с зеленым абажуром, которая была включена, так как под столом было темновато и страшновато! В узкие щели-амбразуры выставлялись два дедовских охотничьих ружья, а пространство вокруг, опутывалось «колючей проволокой» из бабушкиных шерстяных клубков. Кто бы ни проходил мимо штаба гости, в том числе, а миновать его было невозможно, обязаны были предъявлять пропуск самому начальнику штаба в полковничьем кителе, волочившемся по полу, в яловых сапогах 42-го размера на не сгибающихся ногах, планшетом и грудью, полной регалий, коих насчитывалось 28 штук. Орден Ленина и два Ордена Красного Знамени трогать было нельзя — святое!

Среди любимых бабушкой моих игр были «хождение в школу», это когда брался старый портфель, и я шел на черную лестницу, где просиживал час или два на уроках. В это время бабушка спокойно занималась домашними делами, не волнуясь за меня. «Партизанские вылазки за продовольствием», тут мне подсовывалось все, что я должен был съесть. Многие мои игры бабушка с ловкостью фокусника использовала в необходимом ей обрамлении. Но были и те, которые бабушка выносила только из безграничной ко мне любви, это разбавление керосина в керосинке водой, после чего, приходилось менять фитили, спаивание кота Васьки валерьянкой, оккупация швейной машинки Зингер… многое она стоически терпела.

Были и штучные шедевры. Жили мы на третьем этаже и был у нас балкон с решеткой, сквозь которую моя голова обычно не пролазила, но однажды я все же изловчился и просунул-таки голову меж прутьев. Радость была неописуемая. Я мог увидеть не только то, что делалось под балконом, но и то, что было у соседки снизу, вздорной старухи, которая только и делала, что била шваброй в свой потолок, когда ей казалось, что я слишком топаю по полу. Бабушка говорила, что она это делает, так как не любит детей. Но скоро радость сменилась растерянностью, так как обратно голова не пролазила — мешали уши. Кричать о помощи я не решался, так как понимал, что сыромятный ремень деда мог пройтись по заднице раньше, чем вынут из прутьев мою голову. Так, в согнутом положении я простоял минут десять пока бабушка, не почувствовав подозрительную тишину и не заглянула на балкон. Всплеснув руками и причитая что-то непонятное, она попыталась мне помочь, но не тут-то было — «очки не действовали никак». Тогда она принесла мне стульчик, на который я с превеликой радостью уселся. Голова торчала наружу с третьего этажа.

Дед про ремень и не вспомнил, так как минут пять хохотал до слез. Я успокоился и даже поел через решетку яблоко. Никакие ухищрения не помогали: ни смазывание прутьев маслом, ни попытки раздвинуть толстые прутья руками. Постепенно подтягивались соседи. Принесли второй стул для бабушки и периодически поили её валерианой. Голова моя по-прежнему была снаружи. Решения предлагались разные, от ножовки до сварки, ножовка звучала чаще, просто её не было. Спасение пришло неожиданно, приехал сосед, единственный владелец «Москвича» во дворе и домкратом раздвинул решетку. Если присмотреться с улицы, то и теперь можно увидеть раздвинутые прутья.

Было многое: одевались на талию металлические теткины пяльцы, привезенные аж из Москвы и потом долго шли острые дебаты. Бабушка предлагала резать пяльцы, тетка — меня, уверяя всех, что ее предложение избавило бы семью от всех проблем разом. Но, так как одна сторона не соглашалась на доводы другой стороны, в ход шло сливочное масло, которым жирно смазывали моё тело и всеобщими стараниями, я и пяльцы остались целыми.

Прибивались к полу деда калоши в прихожей, запускались ракеты — дымовушки из старой кинопленки в раскрытые соседские окна и многие другие проказы, за которые особо на орехи не доставалось, просто заставляли один час читать что-нибудь вслух. Привыкнув, потом я стал читать и без наказания. Лишь две вещи в доме были для меня неприкасаемые и поэтому желанные донельзя: это пишущая машинка, на которой дед подрабатывал, корректируя кандидатские и докторские диссертации и трофейный дарсенвалевский аппарат. Из-за аппарата приходилось раз-два в неделю ныть от «болей в ногах» и тогда, с торжественностью и осторожностью, достойной яиц Фаберже, спускался аппарат со шкафа и с потрескиванием и покалыванием проводился массаж стекляшками, с завораживающе горящими внутри разноцветным неоновыми огнями. Конечно, я добирался и до них, но когда это обнаруживалось (заклинившая каретка или сломанная стекляшка), «орехами» дело не ограничивалось и даже отчаянные маневры бабушки не спасали мой зад от ремня.

Но не только отчаянным озорством был озарён этот безоблачный промежуток моего детства. Были, конечно, и менее приятные для меня ситуации, без которых трудно было обойтись:

первое: стрижка волос — старой, ручной, безумно тупой машинкой

второе: приём по воскресеньям рыбьего жира

третье: купание в «кипятке» с многократным намыливанием головы щипучим мылом.

Стрижка длилась в течение нескольких дней, так как за один заход удавалось постричь лишь небольшую часть головы, после чего, я как вождь краснокожих, обычно вырывался из дедовских объятий и сбегал на спасительную улицу. Вид, клочками выстриженной моей головы был делом обычным, потому это ни у кого не вызывало особых эмоций.

Рыбий жир… Ну, кто его не помнит, это с послевоенных голодных лет, видимо, было единственной возможностью пополнить организм необходимыми элементами и занимались родители этой экзекуцией до самозабвения. После долгих споров и в основном безуспешных попыток бабушки смягчить рыбьи страдания соленым огурцом, лимоном и даже вареньем, дедом было предложено мудрое решение проблемы. В воскресенье утром пьем ложку ненавистного рыбьего жира и идем на просмотр научно-популярных фильмов в малом зале кинотеатра «Руставели» с обязательной промежуточной остановкой у гастронома, в здании по пр. Руставели №1, где на углу при входе в гастроном стоял лоток, похожий на лоток для мороженного и продавались маленькие булочки с заварным кремом внутри (может, кто помнит?). Какие же они были вкусные, никакой рыбий жир не мог затмить их божественный вкус, смачно сдобренный порцией кинофильма! И даже, когда рыбий жир иссяк, воскресные посещения кинотеатра остались надолго, за что я деду премного благодарен. Как много интересного и поучительного узнал за эти годы, а мог ведь и не увидеть, не будь на свете рыбьего жира!

Купание — это была единственная процедура, где я постоянно и безнадежно проигрывал! Этой, обычно приятной процедурой командовал дед и умудрился превратить её в полковую экзекуцию. Да, забыл самое главное. Дом у нас был коммунальный, коридорного типа, об этом в полной красе ниже. Условия тоже были минимальные, вернее, их вообще не было! Ванная комната в нашем доме была понятием иррациональным, чем-то средним между буржуазным пережитком, чего при нас уже не было, и радостью из светлого коммунистического будущего, которое, неизвестно, когда еще наступит. Процедура проходила на кухне, в корыте многоцелевого назначения, вода грелась в ведре, на … (вдумайтесь в эти слова! Через пару лет, человек полетел в космос) кирпичной, дровяной печке, на третьем этаже столичного города Тбилиси и потом разбавлялась до нужной температуры. Температуру воды для купания ребенка мамаши, обычно, определяют нежным локотком, дед же — свой указательный палец считал термометром не хуже, из-за чего температура воды была, обычно, выше приемлемой градусов на десять. В связи с этим купание превращалось в некое подобие муштры на плацу, где царил армейский девиз «не можешь — научим, не хочешь — заставим». Но, если в двух предыдущих случаях был простор для маневра и как-то можно было, или вырваться, или договориться, то в последнем случае положение было безвыходное: в чем мать родила не сбежишь и договариваться было особо не о чем, поэтому оставался один выход — орать, орать как можно дольше и громче, чтоб перед соседями ЕМУ «было мучительно больно» за причиняемые ребёнку муки. Поэтому, когда в доме раздавался вой иерихонской трубы, все жильцы знали — КУПАЮТ!

Улица и дом моего детства

Это был отдельный мирок, который отличался от сегодняшних дворов, как рынок от бутика. Вообще тбилисские дворы того времени, это то, что не поддается словесному определению, как не поддаются определению одесские дворы того же времени.

Грузинский двор — это оркестр бог знает каких звуков, постоянно звучавших фоном для чих-то сольных партий, либретто которых отличалось невообразимым разнообразием, как языковым, так и смысловым. Двор был живым организмом, вбиравшим в себя всю индивидуальность обитавших в нем жильцов. Это было театральное представление, как бы театр «одного двора». Талант, темперамент, характер, мимика, тембр голоса, душевная теплота или черствость, утончённое коварство или черная зависть которого, складывалось из этих качеств, сразу всех его обитателей. Даже заглядывавшие в него случайные прохожие, молочники, булочники, старьёвщики, мусорщики, продавцы сладостей и керосина, которых все знали в лицо, наносили на пестрое полотно двора свои неповторимые мазки. Мороженщики — эти желанные чародеи с перекинутыми через плечо волшебными белыми овальными коробками и зычными голосами, какие же это были желанные и сказочные для нас пацанов пришельцы. Господи, до сих пор у меня в памяти это ласкающее слух, переливающееся руладами, протяжное, умоляюще-призывное, соблазняюще-сладкое и такое желанное сочетание слов — «эээскимооо маарооожнииии на паааалочкееее». Сегодня всего этого нет и мир стал беднее и бледнее!

Конечно, одесский фольклор неповторим, но он известен потому, что на том же языке говорили 1/6 часть земного шара. Грузинский же дворовый фольклор — это параллельный, не пересекающийся с одесским, но не менее колоритный, с не менее утончённым юмором, сдобренный акцентированной темпераментной жестикуляцией. А ненормативной грузинской лексике не позавидует лишь глухонемой. Этот фольклор известен меньше лишь потому, что народ малочислен, а жаль!

Дворы того времени, это не сегодняшние благоустроенное пространство между многоэтажками, где никто никого толком-то и не знает. Пространство, которое бороздят все, кому не лень. Пространство, которое является кратчайшим путём от того места, откуда идут, до того, куда идут и ничего больше!

Двор моего детства — это лучший вариант коммунальной квартиры, так как в отличие от коммуналок во дворах люди все же объединялись по желанию с кем захочется и когда захочется, поэтому там зависть, злоба, желчь, недопонимания коммуналок, уступали место совершенно другому типу взаимоотношений. В них царил дух общности, подтрунивания, бравады, взаимовыручки, игры в нарды и домино, какой-то своеобразной родственности, не встречающейся больше нигде. А воскресные походы по утрам мужчин на рынок, чтобы вечер провести в шашлычно-винной, объединяющей всех расслабухе — давно канули в вечность.

Мой дом был добротный, четырехэтажный, коридорной системы. У жителей города он носил гордое название «Дом лётчиков». Раньше — это была лётная школа, построенная в 1923 году и как в обычной школе на каждом этаже был коридор с классами налево и направо, а венчал длинный коридор — общий туалет с водопроводным краном.

После войны это уже был жилой дом, где каждая семья занимала 1—2 «класса». Семей было шестьдесят две, по пятнадцать на этаже и две семьи во дворе в пристройке.

В доме не было ни природного газа, ни мусоропровода, ни кухонь, ни душа хотя бы одного на весь коридор.

В коридоре у каждой квартиры-комнаты было подобие кухни, кто во что горазд. У кого шкаф с кухонным скарбом, с вязанками лука чеснока и перца. Причудливые рукомойники, столы с керосинкой или примусом, на которых готовилась еда. На стене на гвоздях висели корыта, ведра и тазы для стирки и купания. Обязательным атрибутом был стул, на котором, в промежутке между кухонными делами, сидели хозяйки и делились всякими новостями и едкими замечаниями относительно отсутствующих соседок.

На этой импровизированной вавилонской кухне, которую сегодня и представить-то можно с трудом, царил показушный матриархат, переходивший за дверью комнат в жесткий патриархат с непререкаемым подчинением, как плата за коридорную матриархальную уступку. Дамы кучковались по понятным только им мотивам, где жестко и жестоко издевались за глаза над теми, кто отсутствовал. А когда те появлялись, то атмосфера издевок резко переходила в нежную подружечью любовь с кулинарной взаимопомощью, вплоть до дележа обедом, если кто не успел его приготовить с обязательной фразой:

— Василий Петрович, а сегодня попробуйте, как готовлю я, раз ваша супруга не успевает вам готовить!

Все знали, кто что готовит, кто сколько ест, кто кого ненавидит, кто по ком вздыхает, да и кто, когда с кем спит. Известно было из-за тонюсеньких некапитальных перегородок между комнатами-квартирами, которые были такой звукопроницаемости, что не пропускали разве что жестикуляцию. Все соседки знали (знает одна — знали все) не только у кого какой темперамент, обусловленный длительностью, частотой и темпом секса, но интимные клички, а иные умудрялись при помощи стакана определять момент оргазма, хотя почти все женщины автоматически закрывали рот руками, так как сами грешили «стаканами».

Этот женский кухонный Вавилон жил по каким-то особым законам коллективного общежития, совершенно не тем, по которым жили небольшие коммуналки, где ненавидели друг дружку в основном открыто и семейным тандемом, где общались друг с дружкой, если только не по кухонным или туалетным вопросам, то по вопросу очередности смены общих лампочек.

Тут же была атмосфера «хамелеон», моментально менявшаяся со сменой действующих лиц.

Дамы, особо «залюбленные» мужьями, с утра выходили на кухонное дефиле, с сонным видом, с обвязанными головой и поясницей, в которую опиралась обязательно одна из рук. Бедняга всем своим видом показывая, на зависть соседкам, как же ей тяжело от чрезмерного «внимания» мужа, не забывая при этом томно поохать, вспоминая про все ночные излишества и пострелять глазами, проходя мимо разведенных или незамужних хозяек! Те же, когда та исчезала за дверью, зная, что ухо её у замочной скважины, молча, мимикой жестами и позами, показывали, как все было на самом деле.

По утренним бигудям можно было понять, что у кого-то намечается вечерний выход, а может и «приход». Многие знали не только любовные похождения соседей, но и любовников, даже из числа соседей, но эта тема была табу, так как кто не без греха.

После утряски и усушки мужей и детей на работу и школу начиналась вакханалия хозяек! Перемывание чужих косточек, обсуждение достоинств чужих мужей и недостатки их жен, словесные баталии в рукопашные не переходили, но каверзы потом можно было ждать любые, от мелких пропаж на «кухне» до керосина в обеде. Каждая такая кухонная стычка вечером живописалось в семье. Все преподносилось, как явные и безоговорочные победы с обязательной капитуляцией другой стороны в виде многочисленных извинений и утиранием слез раскаяния. Ну, а некоторые утренние женские разборки по вечерам заканчивали их мужья.

Помню, как однажды, присутствовал при перебранке моей бабушки с одной из соседок. Это был длиннющий монолог соседки, после чего бабушка зашла в дом и там некоторое время проплакала. Вечером же деду рассказывала, как она «этой» ответила и что «эта» теперь долго будет знать, как с ней, с моей бабушкой, связываться. Единственное, что её останавливало выдрать соседке клок волос — это моё присутствие! Конечно, я бабушку поддержал, добавив, что я очень испугался за соседку, так бабушка была разъярена, за что получил в награду взгляд полный любви и обожания.

Днем коридоры как бы замирали, кто работал, кто по магазинам, кто отдыхал перед вечером. Вечером все приходило в движенье и коридоры снова превращались в муравейники, люди сновали как по горизонтали, так и по вертикали. Везде стоял неописуемый запах — эдакая смесь снеди «Красной Москвы», стирального мыла, керосина и всего того, что выливалось в вёдра под умывальником. Этот запах для жильцов был «стандартом», но гостей, иногда, бил наотмашь до обморока!

Пятидесяти метровый коридор был как подиум, где дамы демонстрировали новые наряды. Одни, дефилируя в них в туалет, другие стоя у керосинки, колдуя над обедом, в зажёванных, засаленных халатах, в стоптанных шлепанцах с вылезшим большим пальцем, но в новой шляпке с накрашенными губами и подведенными глазами. Кто-то ходил по коридору и громко просил одолжить консервный нож, чтобы открыть банку красной икры, мол, свой куда-то подевался. На этаже у нас жила проститутка Кетино, лет двадцати пяти. У входа в её комнату «кухни» не было — зачем? Ни с кем она не ругалась, была милейшей женщиной, всегда обалденно пахнущей и до ненормальности стройной и красивой. Соседки её не трогали, так как она имела не только острый язык, но и сама могла начать соблазнять их мужей, да и тылы у неё были как многочисленны, так и высокопоставлены! Мужчин она к себе не водила, поэтому не готовила и внешне всегда была респектабельной, эдакой западной штучкой.

Однажды, когда мне было лет 12—13, она попросила меня починить розетку, сама же с ногами устроилась на кресло и зачиталась газетой. Розетку чинил больше часа и за это время оценил не только её обалденные ножки, но и все остальное, под распахнутым халатиком вплоть до её шеи, так как Кетино сделала вид, что уснула, прикрыв лицо газетой. Эх, как же меня подмывало потрогать её упругую грудь, но я боялся её разбудить. Наверное, еще неделю я постоянно торчал в коридоре, надеясь, что Кетино понадобится что-то еще починить, но она проходила мимо, как бы меня не замечая и лишь однажды улыбнулась тихо спросила:

— Тебе понравилось мое тело, когда я будто спала? Если что, заходи, я бабушке не скажу.

Этими словами она как-то меня оскорбила и я старался больше с ней не встречаться, ну а года через два она переехала куда-то в отдельную квартиру.

Мужская часть в этом «кудахтавшем курятнике» никак не участвовала. Старшее поколение, разбившись по интересам, с пивом и воблой, с шахматами, шашками, нардами или перед телелинзой «Рекордов» сидели кротами по домам. Среднее, уже созревшее поколение собиралось во дворе за большим, полированном от локтей деревянным столом, где обсуждались пикантные подробности чьих-то «личных побед», а потом до поздней ночи «заряжалась» пулька преферанса. Не созревшая молодежь, если хватало места, сидели молча рядом, гордые своей сопричастностью. Малышня же валяла дурака, носясь, как угорелые по территории большого двора или тихо балдели за сараями, коих было тоже 62 по количеству семей.

Друзья

Что может быть лучше, шамаром скатившись по лестнице, отбросив все условности, обязанности и назидательную опеку взрослых оказаться на улице, среди таких же как ты, таких одинаковых и таких разных. Фантазия сбившейся в стаю детской ватаги иногда приобретает такие причудливые очертания, какие одному ребенку и не вообразить!

Нас было пятеро друзей-одногодок. Грузин, армянин, украинец и двое русских, но кто это замечал, кого это вообще волновало, какая была разница, кто есть кто.

Борис жил с мамой, крупный, на голову выше нас, рассудительный, медлительный и немного высокомерный. Мама работала и не боялась оставлять его одного дома. Папа — кандидат наук жил в Москве, правда с другой семьей.

Юра, «задавленный» тяжестью пианино и скрипки, больше всего ненавидевший тиканье метронома, вырывавшийся на улицу с такой очертелостью, как будто это в последний раз. Папа — военный музыкант, тромбонист, звавший Юру домой на скрипично-фортепианную «Голгофу» зычными звуками горна. Мама — маленькая, голубоглазая, пухленькая с формами, симпатичная кошечка-медсестра, к которой по любому поводу с удовольствием обращался за помощью любой представитель сильной половины населения дома, а уж она умела «помочь» как никто.

Авто — добродушный, хитроватый, отчаянно-озорной сын грузинского народа в «сырочке» с короткими рукавами и в «чинетских» кедах. Отец тоже военный музыкант — труба маршевая, но, какие это были разные папы, как трубы на которых они не только играли, но и были похожи. Мать — худая, высокая мегрелка, сущий чёрт в юбке, которая носилась за проказником сыном по двору со шваброй, крича на грузинском такое … (на русский это перевести не смею, за такое в любой стране ее тут же лишили бы родительских прав), мгновенно сменявшая гнев на милость, когда получала заверения от сына, что подобное не повторится.

Рано ушедший (инфаркт в 40 лет) Гагик, гордый, умный, даже талантливый, эдакий армянский Кулибин. Единственный из моего детства перед кем я за ум «снимал шляпу», считая себя отнюдь не дураком. Его темперамент, частенько бежал впереди телеги, безрассудный в своих поступках он так и не раскрыл своего потенциала, растратив свою жизнь по мелочам.

И я — независимый, как кот, живой как ртуть, заводила и выдумщик, вечно носившийся с какими-то идеями и шкодами, любивший улицу до самозабвения и забывавший на ней обо всем.

Не буду забивать голову терпеливому читателю о дворовом времяпровождении, о лапте, казаках-разбойниках, о дерганье девочек за косы, о хождениях по двору с громадными сырными бутербродами и с видом мессии, давая каждому из дружбанов откусить от него. Все это было в той или иной степени у многих, расскажу о том, что было не у всех и сыграло немалую роль в дальнейшей моей жизни из которой и выковывался мой сегодняшний характер.

Шалость — это невинное действо до тех пор, пока не задевает нервную систему окружающих и не выводит её из состояния равновесия. А мои с Авто шалости могли вывести из себя кого угодно. Те наши проделки, конечно, были возможны лишь в нашем коммунальном доме.

Опишу некоторые. Часто они носили «кодовые» названия и периодически повторялись, чем выводили жильцов не только из равновесия, но доводили и до милиции.

Например, «узелки». Название этого безобразия, конечно, безобидное, только последствия для некоторых были серьезные. Как я писал выше, дом был коридорной системы с комнатами налево и направо по коридору, двери в комнатах открывались вовнутрь. Так вот, договорившись, мы в обговоренное раннее утреннее время, выскальзывали из квартир, предлог был элементарный — шли в туалет, поднимались на последний этаж, припасенной заранее толстой бельевой веревкой связывали за ручки, расположенные напротив друг друга двери. Связав все моментально бежали назад.

Можно представить возмущенные крики жильцов, когда они не могли выйти из комнат, чтобы умыться, приготовить завтрак, не говоря о том, что надо было идти на работу. И не из одной квартиры, а всех 15-и (последняя связывалась с туалетной дверью). После долгих ругательств, хором и по одиночке, угроз и упрашиваний — выпустить из квартир, приходилось взывать о помощи ниже живущих соседей, через окна и балконы, наперебой объясняя идиотизм ситуации. Соседи, что были ниже, конечно, даже и представить не могли причину «коллективного помешательства» всего верхнего этажа. Одни давали совет не идти на работу, другие, истерически хохотали, видя комичность ситуации.

Нам доставалось, мне — больше. Конечно, не всем сестрам доставалось по серьге, если Авто никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в чем не признавался, то я, привыкший говорить правду и знавший, что за всё надо держать ответ — сознавался и стоически переносил наказания, которые не отличались в таких случаях гуманностью.

Таких проказ было немало.

«Рыбалка», когда сидя на сараях мы соревновались, кто больше поймает на удочку кур, бегавших по двору. Ловили подсечкой на большой крючок, когда они клевали приманку-зерно.

«Рокировка», когда меняли кастрюли с готовившимся обедом на соседскую с… другого этажа, последствия были совершенно непредсказуемые, от хохота и слез, до… рукоприкладства.

Ну, и по мелочам, заливали водой коробки спичек или подливали в умывальники… керосин.

Как говорится, капля камень точит, и когда мы, наловив штук 10 кошек и привязав к их хвостам консервные банки с дымовушками внутри, запустили в коридор и те, обезумев от грохота банок и едкого, густого дыма, носились, как угорелые, с душераздирающими воплями, сшибая все, что попадалось на пути, царапая не успевших увернуться, оцепеневших от страха домохозяек — терпенье лопнуло!

На экстренном собрании жильцов с представителем районной милиции, лишив слова «защиту» за попустительство и неудовлетворительную воспитательную работу, постановили отправить хулиганов в ИНТЕРНАТ! И отправили! Авто — в грузинский, размещавшийся за забором двора, теперь это Иняз, а меня — в русский, 4-ю школу-интернат, в последствии, физмат школа им. Комарова.

Интернат

Чтобы узнать, что такое Ад, надо туда попасть, но попав туда рассказать о нем уже невозможно, оттуда не возвращаются. Разница между адом и интернатом с детдомом в том, что оттуда есть обратная «дорога к храму». И если из интерната она существует реально, то из детдома многое зависит от государства и людей.

Травмирующее и деформирующее действие интерната на детскую психику трудно переоценить. Даже детдом (за редким исключением) не оказывает такого угнетающе-депрессивного воздействия на детскую психику, как интернат. Пребывая в этом заведении психика ребенка ввергается в два совершенно противоположных состояния. От так необходимых ребенку чувств защищенности, близости родных сердцу людей, привычной обстановки, чувства постоянного соучастия, чувства, если не всеобщего обожания, то нужности, когда по выходным ложась в «свою» кровать всем естеством ощущаешь спокойствие, исходящее от родительской ауры, до доводящей до исступления невыносимой психической боли, прострации, ситуации, когда еще не устоявшаяся психика ребенка калечится от чувства ненужности, отстраненности, холодной, даже ирреальной стадности, непонимания и неучастия, а порой и просто жестокости, как со стороны сверстников, так и взрослых, со всепоглощающим чувством ожидания выходных, постоянными взорами на дорогу ведущую не то в рай, не то из ада, где могут в любой момент появиться такие постоянно ожидаемые родные лица.

Когда ложишься в «свою» кровать в интернате, бесконечно одинокий, укрывшись с головой одеялом, начинаешь задыхаться от слезливой жалости к себе, тогда лишь за одно прикосновение теплой материнской руки можно простить все на свете.

Потихоньку проваливаясь в сон психика немного дает возможность расслабиться, зарядиться положительными эмоциями, так как только во сне все эти дневные грезы, превращаются в «реальность» сна. А утром… снова в бой.

В нашем втором классе насчитывалось человек более двух десятков человек, часть из которых были чисто детдомовцы их на выходные никто не забирал. Часть были интернатовцы, их на выходные забирали домой. Как следствие — две группировки. Одна — сплоченные, так как знали друг друга с пеленок, жестокие, озлобленные на «маменькиных» сынков, с четкой иерархией и законами близкими к зековским — детдомовцы. Вторая — интернатовцы, выдернутые из теплых семейных гнезд и вброшенные в чуждое «никуда», разрозненные, растерянные, с красными от частых слез глазами, в которых читался лишь один вопрос «за что»? Если во время уроков все было как-то ничего, терпимо, то вечером, когда оказывались в спальном корпусе и воспитателей (о них особый рассказ) не было рядом, начиналось самое страшное, я думаю, у многих оставившее след на всю жизнь — воспитание. Группой детдомовцев выбирался один из другого лагеря, наиболее крупный и сильный, чтобы другие потом не рыпались, начинали его «ломать». Издевательства были страшные и по своей жестокости, и изощрённости. Но главное, они были бесконечные из-за отсутствия у детей каких-либо тормозов.

В классе был Толик, у которого была ампутирована нога ниже колена. И довольно крупный для своих восьми лет мальчик-интернатовец, которого детдомовцы и выбрали объектом «ломки». Так в течение пяти ночей, как только он засыпал его, будили, тыча культей Толика ему в лицо. Через два дня он стал писаться, а на пятую ночь с ним случился припадок, его увезла скорая и больше мы его не видели. Не забывайте, это были дети восьми-девяти лет! Это происшествие, так сильно подействовало на интернатовцев, что на месяц они были полностью деморализованы и детдомовцы их просто обирали, а непокорных нещадно били, как в открытую — стаей, так и ночью делая «темную». Отбиралось все, начиная от какой-то провизии, что приносилась из дома, заканчивая одеждой и обувью, которую детдомовцы носили всю неделю и лишь перед уходом интернатовца домой, в субботу — возвращали, чтобы дома не заметили.

Любые изъяны во внешности, в поведении, в здоровье или говоре, высмеивались нещадно и зло. Почти у всех были клички, непонятно за что и кем данные, но почти все унизительные. «Рыжий пёсичка» — детдомовец из Очамчира, единственный мой близкий по интернату друг, с которым я поддерживал связь даже через восемь лет после интерната, «Козявинчи- букахинчи», «Сопля», «Сыкун» и т. д. Воровство, особо сухарей из тумбочки в спальне нещадно каралось, невзирая на лица!

Мое полковничье воспитание давало о себе знать. Со временем сплотил интернатовцев и мы дали достойный отпор, издевательства прекратились. Особым признанием моих заслуг в примирении было то, что мне ни одна сторона не дала какую-нибудь унизительную кличку. «Свои» звали по имени, а «чужие», чем я очень гордился — профессором, так как я частенько рассказывал на ночь рассказы Э. По, Честертона и даже изредка Э. Золя, которого я читал дома, украдкой по выходным.

Запомнились поголовные вакцинации и приезд стоматологов. Если первые, делая прививку оставляли в покое, то вторые, приезжая один раз в год, видимо, выполняя план по зубам, одним-двумя вырванными зубами не ограничивались и многие из детей ходили с многочисленными прорехами во рту.

Однажды у меня заболело ухо, врач посмотрела и сказала, что пройдет. Но в ухе нещадно стреляло и боль была невыносимая. Мне разрешили остаться в спальном корпусе и не идти на уроки. Так я лежал и мучился двое суток. Врач так и не пришла больше и лишь Леня (Рыжий пёсичка) постоянно был рядом и менял холодные компрессы, которые прикладывал к больному уху. Ночью вторых суток я сбежал и заявился домой в пять часов утра. У меня оказалось воспаление среднего уха и меня лечили уколами пенициллина, через каждые четыре часа и тёплыми компрессами. Воспаление вылечили, но правое ухо так и осталось с пониженным уровнем слуха.

Кормили и одевали плохо, особо это было видно на детдомовцах. Ходили постоянно голодные, а многие и в чем попало, из-за чего директору-отставнику сильно доставалось «на орехи» от моего деда. Он много хорошего сделал для интерната, например, заставил уволить двух типичных садистов-воспитателей, которые просто измывались над детьми, упиваясь своей безнаказанностью. Особенно лютовал ночной воспитатель по имени Бено. Он постоянно ходил с кизиловым прутом, которым хлестал больнее любой плетки. За малейшую провинность после отбоя в спальне, а наша находилась на третьем этаже, Бено спускал всех детей вниз на первый этаж выстраивал в коридоре и заставлял приседать, в зависимости от шалости сто и более раз. Тех, кто не мог это сделать обзаводились кровавыми рубцами, так как от удара прута лопалась кожа на бедрах, которые Бено заботливо и щедро потом смазывал йодом. Если кто-то из детей жаловался на него дирекции, то Бено, конечно, не выгоняли, так как зарплата воспитателя была грошовая и видимо компенсировалась его удовольствием, а вот для ребенка кара следовала незамедлительно, и он помещался на ночь в карцер — пустой сырой подвал без освещения. Такой экзекуции удостаивались правда только детдомовцы, так как интернатовцы могли рассказать родителям.

Были случаи и изнасилования девочек, конечно, опять-таки детдомовских, но о том я знал только по рассказам, насиловали как мальчики из старших классов, так и воспитатели, но это никогда не выносилось наружу. Девочки же этим, как ни странно, бравировали, показывая свою взрослость, рассказывали пикантные подробности.

Любимым нашим занятием была помощь при разгрузке хлебной машины, после чего пара-тройка теплых, вкусно пахнущих буханок, уходило «налево», тут же интерес к разгрузке пропадал и ватага направлялась к овощехранилищу, находившемуся в подвале, отдельно стоящего здания столовой. Под тяжеленой крышкой находился жёлоб, по которому с машин сгружали прямо в подвал овощи. Двое стояли по краям столовой на атасе, несколько ребят поднимали, окованную жестью крышку, а один соскальзывал по желобу в подвал. Вернувшись, приносил за пазухой, обычно, головки лука. Забившись в какое-нибудь укромное место начиналось пиршество. С тех пор сырой лук я не ем вообще!

Как-то раз с детьми бегали по школьному коридору и я, не заметив завуча столкнулся с ней. Видимо, она была в плохом настроении и поймав меня за руку, остановила и как бы в назидание всем — сняла с меня галстук. Это был для меня удар. Я страшно переживал и все ждал, когда она меня вызовет, чтобы вернуть галстук, а она просто забыла. Видя мои муки, бабушка предлагала одеть другой, а я ей говорил:

— Ты не понимаешь, с меня его СНЯЛИ!

Я постоянно старался попасть завучу на глаза, но она мне галстук не возвращала. Прошло полгода, школа закончилась, мы расходились по домам и тогда я набрался смелости подошел к ней и попросил вернуть галстук. Завуч долго вспоминала, потом пошла к шкафу и вынула из него залитый чернилами мой шёлковый красный галстук.

С тех пор я больше никогда не одевал галстук и в комсомол потом не поступал, так как уже будучи в третьем классе понял, какая все это патриотическая профанация.

Много чего было за те два года, что я провел в интернате и на становление характера это оказало очень сильное влияние. Наверное, умение самостоятельно принимать решения, разбираться, что плохо и что хорошо, максимализм, умение ценить дружбу, ненавидеть предательство, лизоблюдство, подхалимаж, воровство, умение обходиться в жизни без кумиров, некая бесшабашность, полное отсутствие страха перед администрацией и многое другое имеет интернатовские корни.

Много приходилось в жизни выдерживать за свой негибкий и максималистский характер, приходится терпеть и сегодня.

Школа

Все проходит и интернат тоже позади!

4-й класс, 56 средняя школа, пары учеников в школьном дворе. Я в паре со Степой Кабаджаном. Видимо, судьба! Степа был первый, кого я взял за руку после интерната, и я был последним, кто не понял, что ему нужна дружеская рука, перед его добровольным уходом из жизни на пятом курсе института! Это так подействовало на меня, что с тех пор в глазах любого кому нужна помощь, виделся Степик.

В школе я ему дал кличку «Гурвинек». Люди постарше, наверное, помнят мультики о Гурвинеке, который играл на скрипке. Степик тоже играл на скрипке и у него тоже, как у Гурвинека были глаза на выкате из-за внутричерепного давления, мучившее его всю недолгую жизнь. Мы и за партой сидели вместе, часто играли на уроках в шахматы в слепую. Степик прекрасно играл в шахматы и подсказывал мне расположение фигур, когда я забывал. И в институте учились вместе, правда в разных группах. Часто встречались, нельзя сказать, что очень дружили, мы были очень разные, думаю настоящих друзей у Степика и не было, из-за немного странного и замкнутого характера. Но, общие школьные годы позволяли нам прекрасно проводить время, когда нас сталкивала уже студенческая жизнь.

К трагедии привела неразделенная любовь… За день до «ухода», мы встретились в коридоре института и Степик вдруг предложил съездить в Ереван на футбольный матч. Если бы я мог знать, что это была соломинка, за которую Степа пытался ухватиться, но у меня уже была семья и как-то так, с бухты-барахты взять да поехать на поезде из Тбилиси в Ереван? На следующий день Степика не стало. Река Кура стала последним прибежищем, последним на что он смотрел, а о чем думал — вода унесла с собой. Не хочу подробно останавливаться на том, как он ушел, без позерства, не картинно, тихо, без пространных предсмертных записей и обвинений! Я знал эту девушку и знал слова, слетевшие с её уст, когда Степик признался ей в своих чувствах. Не хочу произносить их, но хотел бы сказать всем девочкам и девушкам, что, когда вам кто-то признается в любви, особенно, когда у него какой-нибудь дефект он настолько беззащитен и раним, что любая неосторожно брошенная фраза, насмешка может привести к трагедии. Будьте терпимы! Неосторожно сказанное слово может кому-то стоить жизни!

56-ая русская средняя школа располагалась в престижном районе Ваке, где жила, в основном, номенклатура, теперь элита. В школе было три параллельных класса, в двух по сорок учеников, а в третьем, моем — шестнадцать. Как и во всех элитных районах встречались и не совсем элитные жители. Поэтому, конечно, негласно, в моем классе и были в основном дети тех самых «не совсем». Нас детей, это как-то вроде и не касалось, просто странно было видеть те два переполненных класса и один — полупустой. Но, где-то же должны были учиться Биткаши, Бидамирчи, Битбуновы, Деппершмиты, Якунины, Кабаджаны, Казаряны, Манукяны, Сиенко, Асояны, Айвазяны, ну это так, лирическое отступление.

Если мой класс элитностью и отличался, то уж на удаль и озорство был ГОРАЗД!

Ваш покорный слуга, пройдя двухлетний «интернатовский курс», конечно, был в первых рядах заводил в школе.

Учился я легко и непринужденно, в основном на пятерки и… единицы, так как если не учил урок и вызывали, то не выходил отвечать вообще. Конечно, я мог выйти к доске и выкрутиться на троечку, но это означало признать, что учил и выучил всего на тройку — гордость этого не позволяла. К педагогам трепетного отношения не было, так как оно, я как, «пришедший с фронта» считал, зарабатывалось знаниями и уважением, именно уважением. Просто говорил, что не учил и получал заслуженный кол. Потом сверху получал несколько пятерок и все было в ажуре.

В отношении моих знаний педагоги не волновались, а вот относительно поведения были у них проблемы и немалые! На контрольных по математике я, обычно, решал сразу все четыре варианта и весь класс получал за контрольную пятерки, даже те, кто не знал таблицы умножения. За все годы школы я посетил урок грузинского всего один раз, как же сегодня я об этом жалею. Учитель грузинского Шота Анисимович посмеялся над моим произношением и после этого, ни что не могло завлечь меня на его уроки. В четырех четвертях у меня в табели были по языку двойки, а в годовой — прочерк, так как в русской школе за грузинский язык на второй год оставить было нельзя (негласно), то и в аттестате по грузинскому языку оценки вообще не было. «Шатало» — это дело святое и уходили обычно всем классом в кинотеатр «Казбеги», находившийся на «перекрестке» трех школ (55-й, 56-й, и 57-й). Облавы обычно устраивались коллективные, так как зрителей кроме школяров почти не было, то просто останавливали просмотр и при включенном свете сортировали зрителей по школам. Единственное спасение было пристроиться к не своей школе.

Среди одноклассников клички я не имел, а вот среди учителей была «Кровопивец». Часть педагогов меня обожала, другая — ненавидела, но ничего поделать не могли. Что делать, учился «хулиган» на отлично (кроме грузинского), исправно защищал честь школы на всевозможных олимпиадах, будь то художественная самодеятельность, математика или черчение.

Ой, сделаю маленькое отступление в связи с художественной самодеятельностью.

Еще в интернате я с одноклассницей Титяевой, где теперь она, должны были читать на праздничном концерте басню «Волк и ягненок». И в день концерта ягненок заболела! Белла Михайловна — русская женщина с еврейской родословной, считавшая, что интернатовская рутина убила в ней кого-то, на тот момент ответственная за концерт с повязкой на руке «дежурная», сообщила мне грудным голосом Раневской:

— Мой маленький, сожалею, но без ягненка — никак!

Нет, это было несправедливо, сцена было единственным светлым мазком на безрадостном полотне интерната. Я не только знал всю басню, но я и внутренне на репетициях проигрывал за обоих.

Какое же было удивление Беллы Михайловны, когда я попросил не снимать номер, мол я буду читать басню сразу за обоих и тут же ей продемонстрировал. Белла Михайловне просто упала со стула от хохота.

Басню на концерте я читал один. Это был триумф! То я рычал за волка, то отскакивая в сторону, вдруг писклявил за ягненка и так всю басню. Все поняли, что это экспромт и хлопали вдвойне. Я был необыкновенно счастлив и естественно понял — я артист!

Придя в новую школу я, конечно, попытался продолжить свою артистическую карьеру, но увы, драм кружка не было. Однако на уроке пения, услышав мой очень низкий для ребенка голос, мне тут же предложили записаться в хор. Конечно, я согласился. Как я писал раньше, моё поступление в музыкальную школу сорвалось по причине банального отсутствия слуха, но этого они не знали, а я не сказал. Обычно, те кто не имеет слуха компенсируют его любовью петь, особенно в компании, еще и закрывая глаза от удовольствия. Я не был исключением и если Бог не дал мне слух, то силой голоса не обделил. Я пел упоенно и не только громче всех, но и быстрее, заканчивая пение обычно на пол куплета раньше всего хора. Когда наш хормейстер понял, что это бедствие для хора, решил исправить свою оплошность — предложил просто открывать рот. Он плохо меня знал, я ушел из хора, а бабушка просто оторопела:

— При таком голосе и не подошел для хора?

Она нашла «мою» песню — «Бухенвальдский набат», минимум мелодии и максимум баса. Неделю мы с ней под проигрыватель, надо же бабуля нашла в магазине пластинку, зубрили песню под руководством соседки Маро, любительницы оперы, которая даже готовя в коридоре обед перчаток не снимала. Я не только добился включения меня с этой песней в программу концерта «Политическая песня», но и умудрился получить грамоту. Бабушка мне тогда сказала:

— Юрочка, в наше время, главное не как ты поёшь, а что ты поёшь!

Так вот, я ушел из хора не потому, что не было слуха, а потому что не оценили! Бабушка была в восторге!

Потом у меня были скетчи «Промокашка», «Озорник» и другие, все смеялись, а я нет. И вдруг в школу пришел Юрий Энтин (не тот, что песенник) и в школе открылся драм кружок. Это было что-то, это был праздник души! Я играл самозабвенно и Карабанова из «Педагогической поэмы» и других героев, но роль Карабанова стала визитной карточкой школы. Мы выступали во многих воинских частях со спектаклями.

Энтин приезжал потом из Москвы и уговаривал меня бросить политех уже на втором курсе, не губить свой талант и поступать в Щукинское.

Потом я выступал в одном из народных театров Тбилиси, но бабушка считала, что эти театры — вертеп, мол мне рано окунаться в разврат с головой, знала бы она мои дальнейшие похождения, может одним артистом было бы больше.

На родительские собрания за все годы моей учебы в школе ни бабушка, ни дедушка никогда не приходили. Бабушка была уверена, что это ей должны грамоты за внука носить прямо на дом, а дед, вообще, признавал один вид собраний — партийные. Так и катились мои школьные годы в прибивании калош чертежника Петросяна к кафедре, подливании кислоты на стул химичке, написании стен газет при помощи чернил, которые исчезали (помню, где-то вычитал, вроде на основе нашатырного спирта, сейчас не помню), так вот исчезало не все, а часть букв, а то, что оставалась писать тут не стоит, так как это была сплошная ненормативная лексика. Но я был как бы и не причем, так как когда газету вешали на стену в рамку под стекло все было в ажуре.

Однажды вечером я подпер входную классную дверь рядом парт, уперев их в противоположную стену и спустился со второго этажа по водосточной трубе. Утром в класс, конечно, попасть было невозможно. Замка в двери не было и все были уверенны, что кто-то находится внутри и держит дверь. В коридоре начиналась перекличка, чтобы выяснить, кто закрылся в классе. Представляете кто-то правда отсутствовал, его долго всем классом уговаривали открыть дверь, потом угрожали отчислением, потом прощали, но все бесполезно! К третьему уроку нас отпустили домой, а у дверей долго караулили, кто же оттуда выйдет! Вечером достали большую лестницу и поднявшись снаружи к окну — все поняли.

Виновного вычислили мгновенно, но награды со школьных олимпиад перевесили!

Урок математики я мог сорвать тем, что начинал доказывать, что учитель на доске неправильно решает задачу, что её можно решить короче, в дебатах проходил урок! На уроках литературы меня боялись вызвать к доске, так как я мог читать правильных поэтов, но не правильные стихи. Рифмы с ненормативной лексикой читались так же громко и с выражением, как и стихи на смерть поэта!

Иногда было просто лень идти в школу, что-то типа русской хандры. Дед, будь его воля, настоял бы, но бабушка, мой ангел, говорила свою знаменитую фразу:

— Пусть ребенок поспит, ничего страшного, на один день позже профессором станет.

В этот день в учительской был почти праздник и прогулы обычно не отмечали!

В общем, интернат сыграл свою роль в том, что воздействовать на меня какими-то педагогическими методами было очень трудно. Выгнать из школы не могли, отличник, приводов в милицию нет, так, злостный озорник, которого нельзя было заставить, а можно было только попросить не делать то или это! В общем, не подарок!

Школа, школа, школа, понятно, все мы вышли из неё. А что было помимо этого стандартного заведения, чем я дышал и интересовался, вне стен её?

Многим!

Сейчас с высоты прожитых лет могу с точностью сказать хорошо или нет то, что сфера моих интересов определялась лишь моими пристрастиями, что надо мной не довлел указующий перст взрослых, которые уважали меня как личность, считавших достаточно самостоятельным для собственного выбора. Меня не водили за руку по кружкам и ревностно не следили за успехами или неудачами, а, наверное, надо было и не, наверное, а точно.

Дети, почти всегда идут по пути наименьшего сопротивления. Знания и умения, требующие усидчивости, монотонности, упорного труда, при овладении, которыми отсутствуют элементы игры и развлечений, обычно любовью не пользуются. Они их чураются, как черт ладана, а именно эти навыки в дальнейшем образуют тот фундамент, на котором из талантливого дилетанта вырастает настоящий профи!

И хоть я считаю, что детям надо давать максимум самостоятельности, но отсутствие жизненного опыта у детей родители восполнить обязаны, не с высоты личных амбиций, а тонко уловив не только возможности и наклонности ребенка, но и по возможности веяния и требования времени!

Две науки мой старший сын изучал под бдительно-принудительным надзором, английский и компьютеры (знания, которыми не обладал сам, из-за лености и стечений обстоятельств). Теперь мой старший сын в США и занимается компьютерами. Младший — это особый фрукт, с характером более не управляемым, чем у меня и мозгоустройством, иногда пугающим. Растратить возможности этого ребенка лишь на самоутверждение было бы непростительным делом. Но, тут вмешивались совершенно неожиданные трудности, обусловленные ситуацией в стране, которых раньше при Союзе не было. Преодоление которых иногда от нас не зависели или зависели мало.

Так как я жил рядом с физкультурным институтом, то и спортивных секций я перепробовал столько, что легче сказать чем не занимался.

Теннис, плавание, легкая атлетика, штанга, борьба, футбол… и везде я был в числе лучших, разве что кроме футбола, жонглирование ногами давалось с трудом и в футболе на всю жизнь я остался только болельщиком, а вот плавал хорошо, был в сборной по подводному плаванию, из-за чего был даже освобожден от выпускных экзаменов в школе — ездил на первенство Союза, среди юношей.

Физически развит был неплохо, не даром, с детства, среди друзей носил кличку — «Тарзан».

Летом, по окончании 9-го класса, был я в Сухуми, на сборах подводников сборной Грузии, где мне старшими друзьями подводниками были «открыты глаза» на такую манящую и такую в то время неведомую сторону жизни, как женщины. Все произошло насколько романтично — настолько и комично. Думаю, нет смысла говорить о том, с каким видом я ходил по пляжу с аквалангом и ластами, мимо симпатичных девушек. Каким я себе казался человеком-амфибией, насвистывая из одноименного кинофильма песенку о морском дьяволе

Казалось, все девицы только и смотрят зачарованно на меня и стоит захотеть…, но пока нет времени, тренировки и все такое — не до женщин!

И вот, как-то ребята постарше, решили меня просветить. Втихаря подговорили одну из опробованных ими тружениц пляжных утех провести со мной — курс «молодого бойца», но так, чтобы я не догадался о подставе. Им очень хотелось увидеть «Ромео и Джульетту» в исполнении девственника и проститутки.

На следующий день я снял на пляже симпатичную Дашу, и конечно, ходил с ней фазаном, видя «завистливые» взгляды наших ребят постарше! В принципе, дальше распускания павлиньего хвоста зайти может и не отважился бы, но один из наших пловцов, сказал, что он уговорил ребят и они на вечер уступают фазенду. Путь к отступлению был отрезан!

Насколько я был «обаятелен» и «притягателен» для женщин я понял сразу, стоило только заикнулся о том, чтобы пойти ко мне в гости. У Даши появился «страстный блеск в глазах» и из её груди почти тут же вырвалось томное — «Конечно». Как я сожалел тогда, что ребята этого не видят и не слышат, а главное, что если потом расскажу — не поверят!

По дороге домой, я лихорадочно проигрывал ситуации, в которых я её соблазнял, где я выглядел эдаким Казановой. Но, когда поглядывал на Дашу, в душе все же скребло и думалось, а может ну её…

Однако соблазнил я Дашу на удивление быстро. Она, как мне показалось, даже не успела опомниться, когда я молниеносно и технично «уложил» её в кровать.

Как бросился на «амбразуру», уже особо не помню и лишь в конце, «отстрелявшись», увидел в просвете входной двери ряд довольных, улыбающихся голов. Вот тогда и понял, кто кого соблазнял, но полученное удовольствие от этого не уменьшилось, а по выражению глаз Даши понял — осечки не было!

Самая приятная неожиданность была, когда на следующий вечер Даша пришла к нам в гости и попросила ребят часок-другой погулять!

Дверь Даша закрывала на ключ уже сама.

И поехало, и покатилось! Дальнейшая шлифовка первого опыта проходила на турбазе и общежитии физкультурного институту, которые располагались рядышком с моим домом и как мне кажется — не без успеха. Конечно, я не был Ален Делоном, но и на Квазимодо отнюдь не смахивал. Не плохо сложенный, выглядевший старше своих лет, с подвешенным языком, совершенно непосредственный, в меру галантный, а низкий, с хрипотцой, уверенный голос, действовал гипнотически.

Я никогда, не обманывать пассий, не притворялся влюбленным, не обещал жениться, никогда не был слишком настойчив, всегда держал ситуацию под контролем, был котом, мягким, пушистым, которого хотелось гладить, а его мурлыканье не только усыпляло, но и лишало собеседниц всякой воли, желание к сопротивлению, и видимо, к реальной оценке происходящего. Мои бесстыже-пожирающие, вечно улыбающиеся глаза, смотрели как бы сквозь одежду, в них, женщины видели ненавязчивое, теплое восхищение, заставлявшее их верить в свою неотразимость, а ритмично вздымающаяся грудь и нервная реверберация голоса, выдавало желание, как можно дольше продлить это чувство. Самое главное — у меня начисто отсутствовал сексуальный эгоизм. Природная сексуальность была в основном направлена на доставление удовольствия, на доведение партнерши до того состояния, когда стираются любые условности, забывается, где, с кем, и зачем, когда за ирреальностью происходящего, вдруг понимается невероятная значимость произошедшего и при опустошенном сознании, всепоглощающая нежность в душе, прилив теплоты в тела и… полное отсутствие ног!

В последнем классе школы я был уже опытный сердцеед и многие молоденькие, да и не очень учительницы, уже не выдерживали прямого откровенного взгляда, которым я играл, как цирковой силач гирями и… доигрался.

Конечно, ровесницы интересовали и мой внутренний романтический мир соответствовал возрасту, а бурный, курортный опыт, как бы нивелировался обычной городской обстановкой и отошел на задний план и если проявлялся, то совершенно неосознанно или рефлекторно, и иногда там, где это было совершенно излишним.

Мне нравились девочки, иногда даже очень, но в общении с ними я редко переходил общепринятые рамки поведения, принятые в этом возрасте. Я не влюблялся в ровесниц, как влюблялись мои сверстники, просто легче многих, заводил дружеские отношения и реже краснел, а в остальном — как у всех. А вот с представительницами прекрасного пола, более старшего возраста, в основном под руку попадали педагоги, любил пострелять глазками, за что, обычно они проводили уроки стоя спиной ко мне, но в одном случае, видимо перегнул палку, за что на три следующих года, забыл о сверстницах!

Мне и в голову не могла прийти такая шальная мысль, что мои повадки могут, помимо моего желания, увести с пути истинного даже симпатичных учительниц!

Перейдя в девятый класс, мне подумалось, а почему бы и не окончить школу с медалью, и так как, среди всех отличных оценок затесался неуд. по-грузинскому, решил освободиться от изучения этого предмета, но не освободили. Тогда, в знак протеста, вообще почти перестал посещать школу заглядывая лишь на уроки по тем предметам, которые были необходимы для сдачи экзаменов в институт. Посещал русский, математику и физику, а на остальные предметы приходил лишь один-два раза, чтобы получить оценку, и на этом посещение заканчивалось. Не участвовал, ни в одной олимпиаде, ни в школьном театре, в общем, школьная жизнь стала идти как-то стороной и школьное руководство закрывало на это глаза, так как без меня им было намного легче, чем со мной.

И если восьмой класс я закончил на все пятерки, кроме грузинского, то девятый и десятый классы я окончил без единой четверки, а из пятерок оставались лишь литература, алгебра, геометрия, физика, география и поведение, в наше время, кроме пятерки в этой графе ничего не могло стоять.

Мои университеты

Одна из моих симпатий училась в университете на факультете кибернетики. А раз мне нравились и девочка, и электроника, то понятно, что я поступал в ТГУ на кибернетику. Факультет кибернетики существовал тогда второй год и если за год до этого о нем никто не знал, и поступить было легко то, когда поступал я, было что-то несусветное. Нет, народу не было как на исторический, где на одно место было двадцать пять человек, нет, там всего-то и было что два человека на место, а мест было всего десять. Проблема была в контингенте поступающих! Мечта любого декана — одиннадцать медалистов, боже, где их набрали, даже Королевых среди них было два! Три человека по лимиту (от предприятий), двое после армии (то же вне конкурса) и семь непризнанных гениев! Экзаменов, я не боялся, ни тогда, ни после, сколько их потом было — жуть.

Из медалистов, пятерки получили восемь человек, следовательно, осталось — всего два места. Перед последним экзаменом на 2 оставшихся места было три лимитчика (им достаточно было просто не срезаться), два «армейца» и ещё четверо обыкновенных смертных, без привилегий, которые имели по две пятерки! Вот и думайте, что за «мочилово» было на третьем экзамене — на устной физике. Это потом я понял, почему физика была устной, так как по устному экзамену протест не принимался, и это я узнал на своей шкуре. Устная физика, превратилась в заплыв в «соляной кислоте», где резали и направо, и налево, всех без разбора, так как если только лимитчики получат тройки, то все равно был бы перебор и это понимали все.

Этот экзамен, я запомнил на всю жизнь, так как после всех моих ответов экзаменатор мне сказал, что ответ отличный, но сегодня это значения не имеет, и поставил четверку и ухмыльнувшись изрек:

— Сегодня проиграли все, а могли бы сделать, хотя бы на пять мест больше и таланты не остались бы за бортом.

После трех экзаменов все пятерки были у одного абитуриента, и все знали чей он был родственник.

Я подал протест на четверку по физике. Протест естественно не приняли, так как экзамен был устный, но декан кибернетического факультета был настоящий декан, который бился за хорошего абитуриента, попросил принести мои документы и увидев, что я был член сборной Грузии по подводному плаванию, написал просьбу Ректору университета — академику Векуа, о приеме на факультет кибернетики, члена сборной Грузии, получившего на вступительных экзаменах всего одну четверку и не прошедшего по общему конкурсу. Академик на просьбе оставил свою запись, которая гласила «Не мудрено, что всего одну четверку, так как спортсмены работают ногами, а в институте важна работа головы» и резюме — ОТКАЗАТЬ!

Воистину — «казнить нельзя помиловать»! На следующий год поступил в Политех.

Военка, или «мат с продолжением»

Во времена СССР в высших учебных заведениях были военные кафедры — кузницы дутых лейтенантов. Была такая кафедра и в моем ГПИ.

Со второго курса один день в неделю мы проводили на военной кафедре. Так как мы были инженерами-электриками, то военная профессия наша была связисты, а кафедра по-военному — цикл связи. Восемь часов в день мужики из разных групп одного факультета и курса грызли броню военной науки. Гражданская армия, мужское общение, кирзовый юмор, студент находка для майора.

Не буду сильно грузить читателя, но на атмосфере и распорядке царившими на кафедре остановлюсь. Не описав некоторые моменты моего сожительства с этой кафедрой, в дальнейшем станут не понятны причинно-следственные моменты летних сборов, после института.

1971 год, двадцатилетние парни, с битло-гривами, со здоровым юмором, аппетитом, либидо и нездоровым отношением к воинской службе, с хихоньками, да хахоньками, попадают на военную кафедру. Там им объясняют, что каждый вторник все они на восемь часов в армии. Что на военной кафедре нет факультетов, а есть циклы и все — товарищи. Однако, что те, у кого звезды на погонах не совсем товарищи тем, у кого их нет, понималось уже в процессе понимания стандартного армейского понятия — «от обеда до забора». Оказалось, что это не каламбур, а конкретная задача выполнимая только тогда, когда понимаешь, что товарищ — это совсем не друг, а что-то среднее между понятиями «отец» и «твою мать», а «Господь не на небе, а тут, в кабинете начальника кафедры» в лице генерала Замтарадзе!

Я мало подходил на роль временного солдата ни манерами, ни состоянием души. Стрижка под полубокс, зеленый галстук, всякие «смирно-вольно, здравье желаю, разрешите обратиться», в общем, рыбный день в личной жизни был не для меня! Так как в остальные дни недели волосы не отрастали, то я их, конечно, не стриг, конспекты по устройству радиоприемников и передатчиков не писал, так как все это мне было известно (радиокружок дворца пионеров, UF6KAF — ДОСААФа, да и год работы в НИИ радиотехником). Одним словом, что-то среднее между диссидентом и диверсантом. Учитывая непоседливый характер и большой школьный опыт можно было понять, в чей громоотвод била молния! Стричь меня пробовали. Полковник Березин как-то раз одолжился тремя рублями на стрижку, на которые я благополучно вместо занятий на кафедре сходил в кино, обещая полковнику вернуть деньги в стипендию. Березин-мировой мужик, махнул рукой, лишь попросил не попадаться на глаза генералу Замтарадзе, не поздоровится обоим!

Зная, что я на занятиях бездельничаю, полковник частенько вызывал меня в преподавательскую и у нас начинался неспешный диалог, который ритуально начинался его фразой: «А ты знаешь, что длинна волос обратно пропорционально количеству ума», на что у меня был стандартный аргумент в лице Эйнштейна, после чего диалог благополучно выруливал в просторы бытия. Мы прекрасно проводили время, но, чтобы со стороны это не особенно бросалось в глаза другим «товарищам» свободным от лекций, Березин частенько громко, с ухмылкой в глазах, оперировал фразами типа: «Вот где ты у меня сидишь?», «Тут тебе не балаган!», «Я следующий раз принесу ножницы и срежу твои лохмы», «Ты у меня договоришься, что я тебя выгоню с кафедры» и всем «товарищам со звездами» было понятно — мои дни сочтены! Так и катилось все «тихо и без пыли», пока не появился на сцене мой злой рок — капитан Терцвадзе.

Тут я немного поподробнее. Как-то заболел майор Колбасенко. Майор добродушнейший человек, на лекциях не рвал «гуски» ни себе, ни нам. В тот день майора заменил капитан Терцвадзе. Как на зло в тот день у меня разболелась голова и я решил отпроситься у капитана. Это была моя очень большая ошибка.

Когда я в коридоре подошел к Терцвадзе, небольшого роста капитану, с усами, как у таракана и попросил отпустить, то получил ответ:

— Обратись по форме!

— Товарищ капитан, студент Якунин, разрешите обратиться.

— Обратишься в аудитории.

Я побрел в аудиторию, когда капитан вошел, я к нему:

— Товарищ капитан разрешите…

— Прочту список, потом.

Я обреченно побрел к себе на последний ряд.

Каждое занятие кто-то был по аудитории дежурным, в тот раз дежурным был студент с грузинского сектора Герхелия, почти точная копия капитана. Капитан встал у кафедры, рядом Герхелия, по аудитории прокатился непонятный капитану хохоток. Выдержав паузу, Терцвадзе, не глядя на чистую доску, по инерции попросил дежурного убрать доску. Герхелия видя, что доска чистая, и не разбираясь в тонкостях русского языка приступил к выполнению задачи, но одному снять тяжеленую доску с крюков было сложно. Герхелия сначала спустил одну сторону доски. Капитан продолжает перекличку. В аудитории уже еле сдерживаются, смешок проскальзывает то тут, то там. Капитан принимает это на свой счет и упорно, краснея продолжает перекличку. Герхелия обратился к нему с просьбой о помощи, и все просто заржали. Капитан громогласно приказал:

— Молчать! — и смерив Герхелия взглядом –Ты, усатый метр с кепкой, долго будешь паясничать?

Тут хохот уже остановить было нельзя, так как у доски стояли два усатых метра с кепкой! Когда, наконец, все успокоились, продолжая перекличку, Терцвадзе дошел до моей фамилии, памятуя его просьбу обратиться после переклички, я встал:

— Товарищ капитан, студент Якунин, разрешите обратиться!

— Вопросы после лекции.

Я понял, что он не хочет отпускать и притих на заднем ряду. Но на этом разбор полетов не закончился. «Бойся маленьких мужчин», капитан был взвинчен смехом, который он упорно принимал на свой счет, поэтому он и ринулся на меня в атаку, памятуя «долгую войну» со мной Березина. И тут началось!

— Якунин, подними голову и пиши конспект.

— У меня нет конспекта.

— А я говорю — пиши.

— Товарищ капитан, я Вас не трогаю, не хотите отпускать, так оставьте меня в покое.

— Встать, когда с тобой офицер говорит! Ты, что думаешь, я Березин? Я тебя живо обрею на пятнадцать суток! Ты клоун и все в твоем роду клоуны, но тут не цирк, тебе не место в институте!

И тут мне вспомнились строки Высоцкого:

Он все больше хмелел. Я за ним по пятам.

Только в самом конце разговора

Я обидел его, я сказал: — Капитан!

Никогда ты не будешь майором!

Я тоже обидел его.

— Капитан! Никогда ты не будешь майором!

В аудитории засмеялись, тогда он меня обматерил, я его тоже! Воцарилась мертвая тишина…

Капитан резко повернулся и выбежал из аудитории! Через пять минут меня вызвал Генерал Замтарадзе и сообщил, что я отчислен с военной кафедры и что завтра приказ будет у декана факультета! Это означало автоматическое исключение из института.

Мои отношения с деканом энергетического факультета Зивцивадзе были не лучшими, из-за того, что он никак не мог заставить меня ходить на занятия. В институте висело объявление, что при 36 часов пропусков за семестр со студента снималась стипендия, а за 40 часов — студент исключался. У меня было за семестр — 180 часов пропусков. Когда Зивцивадзе вызвал меня в кабинет, он никак не ожидал, что я отличник. Ну не мог же он меня исключить из института за пропуски, если я отличник. Тогда, он решил оставить меня без стипендии, зацепившись за ошибку о не сдаче зачета по немецкому языку. Когда выяснилось, что я его сдал досрочно, то нашлась курсовая, которую я якобы не сделал. Время шло, а я оставался без стипендии, когда выяснилось, что и работу я сдал, то стипендия просто не выписывалась. Мне осталось написать проректору, который спустил директиву, мол, если все сдано и в срок, выдать стипендию, но и эта резолюция не возымела действие, так как оказывается, теперь не получаю стипендию за длинные волосы!!?? Пришлось идти к ректору Буачидзе. Вердикт ректора был на заявлении синим карандашом: «Дать стипендию» и когда я гордо вручил синюю надпись, декан должен был сдаться, но как же не хотелось и тут у него вырвалась фраза:

— Кто такой Буачидзе? Хочу и не даю!

Через пять минут я был у Буачидзе и в интонациях передал слова декана.

Не буду пересказывать их диалог по телефону, окончившийся таким ударом трубки по аппарату, что оба разлетелись. Скажу одно, я получил стипендию сразу за все пять месяцев.

И тут моё отчисление с военной кафедры! Понятно, что приказ об исключении меня из института был написан почти тут же, после получения приказа с военной кафедры. И в удовольствии вручить этот приказ мне лично, он себе не отказал!

Но, Грузия есть Грузия и кто такой капитан Терцвадзе, если к генералу Замтарадзе пришел прапорщик Швангирадзе, особенно, если учесть, что этот прапорщик — адъютант командующего округом и по совместительству муж моей тетки. После жарких приветствий и ресторана в кабинет начальника цикла Замтарадзе были вызваны я и капитан. Инцидент был улажен взаимными извинениями, я был восстановлен на кафедре и соответственно приказ об отчисление меня с военной кафедры был аннулирован. Зато я нажил двух врагов: декана, который постоянно утраивал мне всяческие студенческие неудобства и капитана Терцвадзе, о котором я забыл на долгие два года, так как он у меня не преподавал и наши пути не пересекались до конца учебы. А зря, что забыл!

Диплом я защитил отлично, хотя декан и тут не упускал возможности помешать, но «против лома — нет приема», а дипломная работа был сделана отлично и это был спец диплом, который впервые тогда делался на машине Минск 222.

Военные сборы

И вот, двухмесячные военные сборы в Сал-оглы. Сал-оглы — это полупустыня, почти пустыня с вкраплениями зеленых проплешин в Азербайджане — арбузный рай. Три палатки для трех взводов на сорок человек каждая были установлены прямо на песке. Воды не было, по утрам во флягу наливался «чай», который надо было растягивать до обеда, а жара за сорок. Первый месяц у нас начальником сборов был полковник Глазков, которого мы раньше не знали. Полковник оказался мужиком что надо, и нас не прижимал и мы его не подводили. Этот был месяц щадящих занятий, постоянных розыгрышей и даже небольших пьянок. Женатики, как я, в субботу утром тихонько сматывались на ЖД станцию и попутными товарняками добирались до Тбилиси, а вовремя перекличек сто двадцать человек «прикрывали» отсутствующих и все было с этим в прядке, главное в понедельник на утренней перекличке быть на месте. Начальство это знало, но семейным делало поблажку.

Из-за нещадной жары были просолены, как вобла к пиву, вся одежда в соленых разводах, а стираться было негде. Недалеко от части я узрел пожарку и подбил Левика Шнейдера (Лев Шнейдер, сегодня один из руководителей энергетики Израиля), который постоянно по утрам на построении получал замечания за небритое лицо, хотя брился ежедневно, просто щетина была такая черная и густая, что создавалось впечатление небритости, постирать лоснящиеся и искрящиеся от соли на солнце робы в пожарной пене, благо там вода, правда техническая была в изобилии. Пожарников упрашивать особо не пришлось, они даже чан какой-то предложили. Сложили мы туда свою зеленую форму, залили пеной и пока она отмокала загорали на редкой травке, покрывавшей двор пожарной. Часа через полтора мы форму вынули из чана и ахнули! ХБ стало почти белого цвета и напоминало не то зимнее спальное белье, не то парадную форму моряков, а в панамы… хоть перья вставляй. На построении полковник Глазков сначала слегка опешил, потом заставил выйти из строя, обошел вокруг, не понимая откуда у нас неуставная форма. Услышав рассказ хохотал до слез. Так весь месяц в белых робах мы и проходили как альбиносы.

Мы студенты и сама часть жили как бы в параллельных мирах, почти нигде не пересекаясь. Но однажды, когда срочники уехали на учения, а на оставшихся накатила дизентерия, стоять на постах стало почти некому и тогда решили попользовать студентов. Кому пришла эта лихая идея не знаю, но представьте, что ничего не смысливших в воинской службе студентов вооружили автоматами и отправили заступать на посты в круглосуточное дежурство. На территории самой части еще куда ни шло, а вот с КТП (автопарк), который находился на расстоянии километра от части — были проблемы. Недавно часовой застрелил чью-то корову, которая ночью не захотела остановиться на окрик постового, а тем более осветить лицо, а при выстреле в воздух рванула с перепугу на часового, ну тут служивый нарушителя и пристрелил. Все по закону, выдали хозяевам коровы стоимость мяса по цене хвостов, а бдительного солдата наградили десятидневным дневным отпуском домой. По возвращении в часть, бедняжку, когда он снова был на посту на КТП хозяин коровы — застрелил. Поэтому этот пост был самый опасный, страшный своей отдаленностью и безлюдьем.

Разделили нас на команды по три человека. Одна смена стояла в карауле (два часа), другая спала, а третья — бодрствовала. Все, как в обычном карауле. В обычном, но мы же были студенты и все для нас было что-то вроде игры и все вроде бы ради развлечения. Географически Сал-оглы располагалось так, что телевизор в части принимал все три республики и в дни футбола телевизоры в ленинской комнате были выставлены экранами на улицу три телика и свободный от всего народ, наблюдал три футбола одновременно. Я во время футбола был в бодрствующей смене, значит спать было нельзя. Я с сумкой, с автоматом и запасными рожками пошел тоже смотреть футбол. Когда смотрели уже второй тайм по части стали носиться срочники, с криками, что кто-то сбежал с оружием и боезапасом из части. Я очень удивился, кто бы это мог быть, а главное зачем. Сначала стали шестом прощупывать отхожие места, потом с фонарями бегали вокруг части, но это было уже далеко и я, досмотрев матч, поплелся в караулку. Каково же было моё изумление, что сбежавшим оказался я. Лейтенант Студенников, по кличке студент, теребя круглые очки кричал, что студенты доведут его до инфаркта или петли. Это происшествие он спустил на тормозах, так как от начальства ему досталось бы больше, чем мне.

В караулке мы получили инструктаж:

— При приближении к посту развода (если не очень точно запомнил прошу не пинать, давненько было), постовой требует остановиться, потом требует осветить лицо и скомандовать, мол, разводящий ко мне, остальные на месте, и потом произвести смену караула. Мне выпал «счастливый случай» — пост на КТП, а до меня там заступил Тодрадзе (Тодрадзе был просто ходячий анекдот и был приспособлен к армии, как я к родам). Подходим значит мы к КТП, там освещённая широкая из старых дубов аллея, а посредине вышка. Тодрадзе нигде не было видно. Студенников начал нервничать, окрикнул постового по фамилии, ничего, осветил себе лицо, ноль. Тогда он приказал нам стоять, а сам пошел по освещённой аллее. Мы замерли, памятуя историю с коровой. И вдруг из-за толстенного дуба выскакивает Тодрадзе (имени его не помню) и, тыча автоматом в грудь лейтенанта, кричит:

— Фамилия?

Студенников никак не ожидая таких действий постового, а тем более неуставного вопроса, да еще под дулом автомата, завопил:

— Студент я, идиот, студент!

— Проходи! — сказал Тодрадзе — Я, товарищ лейтенант, ваше лицо не помнил, а фамилию знал, потому спрятался за деревом.

Лейтенанта била мелкая дрожь.

Развод ушел, а я заступил на пост. Быстренько залез на вышку и устроившись посередине лестницы, чтобы если что, меня было бы видно, выкурив в рукав сигарету, устроился поспать, но не тут-то было. Из части раздались выстрелы, сначала очередь, а потом одиночный. Вся часть ожила. Люди стали бегать, туда-сюда, по части засуетились фонарики. Спать уже не хотелось и стоять на посту так далеко от части, когда там какие-то боевые действия, да еще ночью, было жутковато. Я поднялся на вышку там меня было не видно, но я видел все очень хорошо. Пачка сигарет опустела быстро, курил в открытую и очень хотелось, чтобы кто-то увидел снял с караула и отправил на губу.

Утром узнал, оказывается, придя в караулку и поставив автомат под 45 градусов к стене, Тодрадзе не сняв рожок и поставив переключатель на автомат, разрядил пол рожка в стену (это было 2 часа ночи). Студент с выпученными глазами выхватил у него автомат, вынул рожок, но забыв про патрон в стволе, опять нажал на курок, прогремел выстрел. В общем, ночь была веселая.

Теперь о Тодрадзе:

Я говорил, что он к армии был просто не приспособлен, на плацу, он ходил- иноходью, то есть если левая нога вперед и также рука вперед и хоть ты тресни. На плацу лейтенант доходил до истерики. Он ставил у Тодрадзе вперед левую ногу и правую руку. По команде Тодрадзе не мог сдвинуться с места. Немного покачавшись, он резво переходил на иноходь и как рысак скакал по плацу. В общем, и поэтому поводу ржачки было вдоволь. Служба шла без надрыва и весело, но все хорошее когда-нибудь кончается. На второй месяц начальником сборов к нам приехал уже успевший стать майором, Терцвадзе. Вот тебе бабушка и Юрьев день!

У нас проходил сбора студент Каладзе, который знал Терцвадзе, «лютовавшего» годом раньше на аналогичных сборах в Бенагады (под Баку). Тогда, студенты в знак протеста, на плацу не гашеной известью написали большими буквам «Терцвадзе ***». Кока за это пострадал за всех, так как у него папа был генерал и единственный кого могли бы отмазать, поэтому ему просто пришлось проходить сборы еще раз. Так вот, все мы от Коки все это знали и соответственно точно такая надпись встречала уже майора на плацу у нас.

При построении, между строем и командованием сборов, красовалась белая четкая надпись с размером букв примерно метр (трудились всю ночь), очень точно характеризовавшая нового начальника сборов. Кто-то из офицеров как-то неестественно дергался, пытаясь сдержать смех, кто-то делал вид, что разглядывает небо, в надежде увидеть НЛО, а майор Колбасенко, вдруг заговорил по-грузински, давая понять, что по-русски читать забыл. Студенты, вообще, не реагировали никак. Воцарилась зловещая тишина. Зная, что про эту шутку мог рассказать нам только Каладзе, майор сверлил его взглядом, обдумывая видимо как отреагировать.

Потом перевел взгляд на второго врага, меня. Я понял, что райская жизнь закончилась и если Каладзе отделается легким испугом, то мне достанется по полной, скомандовал:

— Якунин и Каладзе три шага вперед.

Мы чеканя шаги старались встать так, чтобы не закрыть надпись.

— Якунину, четверо суток ареста за четыре самоволки в Тбилиси в течение прошлого месяца! (Всегда есть тот, кто только и мечтает поглубже лизнуть начальника, заложив кого-нибудь).

— Каладзе, выяснить кто участвовал в художествах на плацу и к вечеру доложить, в противном случае пять суток ареста.

Как я уже говорил, Каладзе был сын действующего генерала и влепить ему просто так пять суток коротышке Терцвадзе было страшновато, карьеру можно похерить, поэтому, как мне кажется командование сборов пришло к консенсусу, пять суток губы, зачет автоматом и… домой!

Гауптвахта в части была одна на два места. Утром Каладзе посадили, а для меня места не осталось, так как на губе уже сидел боец. Так у меня оказались первые четыре дня отложенной ареста. Кто слаб в устном счете, запасетесь калькулятором, чтобы легче было считать суммарное количество дней моего ареста. Если глумиться над Каладзе его душонка побаивалась и, как потом будет видно не зря, то уж на мне он решил отыграться за все, и за прежнюю нашу стычку, и за Каладзе. Так как Терцвадзе, к моему великому сожалению, знал, что шефа ЗАКВО перевели в Чехословакию и с ним вместе туда отбыл мой дядя, так как майор мне сказал:

— Уверен, что из Чехословакии тебе твой дядя прапорщик Швангерадзе, как два года назад, не поможет.

Его изуверский план мести был шедевром мелочного мщения.

На третий день появился генерал Каладзе. Ему, конечно, сообщили, что проблемы с сыном. Кока все еще сидел на губе и его отец был явно взбешен. На плацу нас построили прямо на надписи. Видя, что сына в строю нет у генерала заиграли желваки и он скомандовал:

— Рота, пять шагов назад.

Мы быстренько отошли, обнажив вожделенную надпись, понимая, что команда дана не спроста.

— Товарищ майор, вы не сообщите мне куда девался мой сын и если он сидит на гауптвахте, то за что?

— За то, что он не сказал, кто написал эту надпись.

— Какую?

— Эту!

Генерал прошелся вдоль надписи.

— Майор, неужели Вы думаете, что если я проглотил то, что в прошлом году Кока был наказан один и из-за того, что ему не засчитали прошлогодние сборы он не смог поступить в институт, то я спущу вам сегодняшнее над сыном издевательства?

Терцвадзе стоял в окружении офицеров кафедры, пунцовый, но по стойке смирно.

Генерал Каладзе на этом не закончил и перейдя на грузинский, чтобы русские по национальности офицеры не поняли, разразился такой бранью, что переводить не буду, так как в русском языке аналогов тех ругательств просто нет.

— После сборов в Тбилиси, поговорим.

Потом плюнул на надпись, обратился к дежурному по части, стоявшему поодаль с командой освободить Коку. С тех пор мы Коку больше не видели.

На вечернем построении Терцвадзе вызвал старшину, с меня сняли ремень и в сопровождении старшины меня отправили на губу. Видимо и командир части получил от генерала нагоняй за то, что на солдатской губе сидели и студенты. Сразу же, как уехал генерал он издал приказ примерного содержания:

— Сажать на губу студентов лишь в том случае, когда она будет свободна, а лучше гауптвахту для студентов заменить работами на территории.

В связи с тем, что сидевший на губе солдат был еще там, меня вернули назад, отложенный штраф продолжался.

Видимо, все маленькие офицеры мнят себя «наполеонами», но у нашего майора были замашки и Муссолини.

Мы плохо знали майора. Что он маленький мудак знали, но что он большой изверг, не догадывались.

Надпись стиралась ежедневной двухчасовой маршировкой по ней. Однажды кто-то из марширующих выкрикнул:

— Товарищ майор, присоединяйтесь к нам! Надпись быстрее сотрется.

В тот день мы маршировали до вечера. Но когда уезжали домой, надпись все равно просматривалась.

Мои поездки к жене накрылись, на занятиях сидел нем как рыба, брился ежедневно, ночью ХБ держал под матрасом, чтобы выглядели глаженными и, вообще, старался не попадаться майору на глаза, но все равно к концу первой недели у меня было двенадцать суток отложенного ареста, хотя была возможность посидеть — не сажали. Я сначала не мог взять в толк, чего это он меня не сажает, но потом понял его коварный план. Этот изверг решил насобирать как можно больше суток ареста и посадить меня в конце месяца, чтобы я сидел после сборов, когда все уедут домой. Я получал сроки, когда, выходя из сортира и застегивая ширинку не отдал честь, проходившему мимо лейтенанту, за плохо выдраенный котел, когда я дежурил по кухне, хотя котел был не моя обязанность, но для него это значения не имело. Однажды на плацу, сняв со студентов сапоги, он увидел, что у всех одеты шерстяные носки, я за всех получил новый срок, так как вовремя не доложил об этом командованию?? В общем, имей я шапку невидимку, мой срок все равно бы рос, только из-за того, что меня нигде не видно.