ПЛОЩАДЬ
зимняя служба
Голоса
Ангел со звезд
Наркоманка Анна
Торговка кофтами Софья
Вера (Козуля), ночная бабочка
Марина, продавщица свечей
в храме Воскресения Словущего на Сивцевом Вражке
Черная Фрэнсис
Уборщица кафе Лизавета
Художница Елена
Старуха в зипуне
Пустое лицо
Каменная Баба на Площади
Господи, помилуй
Голоса зимы. Слышна русская песня, рок-вопль,
сирены машин, смех; все съедает вой метели.
Из тьмы и звезд выходит Ангел.
…Пускай вы не верите в россыпь чудес.
Я — Ангел вот этих тяжелых небес.
Я — Ангел вот этих холодных земель.
В Галактике стылой застлали постель.
В Галактике стылой, у звезд на цепи…
Да в лагерной карагандинской степи!
Да в черном подвале, где сохнет белье
Близ ампул — горячее ложе мое.
Я жил — там, где звезды по-рысьи остры…
Сон вечный закончен. Все сны — до поры.
Отверженных вопли ко мне донеслись
С ночных площадей сумасшедших столиц.
Стряхнул облака… мои ноги вошли
В кипящую, мрачную лаву Земли!
И я увидал — смертный ужас един! —
Что ныне распятый — не Божий Сын,
А баба!
…волос рыжекудрая прядь…
…а долго ль кресту на морозе стоять?
И чтобы спасти эту бабу — одну! —
На миг превращаюсь в седую Луну
Над грешной, патлатой ее головой,
Над раной горящей ее ножевой!
А Площадь — плевать, видно, хочет на нас.
Свет розанов-лиц. Полыхание глаз!
Корзины и сумки, в которых — еда!
…И там, над метелью, во мраке — звезда.
***
Я объявляю Времени бесполезную эту войну.
Грудью иду на Время; руки — пламенем — ввысь.
Двумя языками огня. У вечной ночи в плену.
Я не хочу глядеть назад. Но шепчу себе: оглянись.
Растерянно озираюсь. Ну сказали ж тебе,
никогда, никогда, никогда
Не гляди назад! Там петля и яд. Видать за версту.
Там ненависть поднесут
В столовой ложке, лечебный твой мельхиор,
к галчино раскрытому рту… и зубов слюда
Блеснет беззащитно, забьешься в истерике,
глотнешь горчайший, огненный Суд.
Я вижу, что было.
Бабка-призрак продает у метро
незримые пирожки.
Из лимузина незримого — на мостовую прыг —
призрачная звезда.
У нее на плечах — песцы!
У старухи — в бельмах зрачки.
…обе они — в черной земле. Избиты снегами венки
На пышном надгробье, чугунном кресте:
сизые иглы инея в холода.
Я вижу, что есть.
Я все еще здесь. Ни прилечь, ни присесть.
Упасть и уснуть, а наутро — в путь,
труд лечит, когда знобит…
В шубу старую запахнусь. Повторю Гавриила.
Вот вам благая весть —
Обнимитесь, люди,
без боязни, боли, обмана, обид.
Я вижу, что будет!
Люди, я никакой не пророк.
Я просто девчонка старая,
дышу свечными нагарами
Страстей Господних в песцовых снегах —
Я, Время, тебе объявляю войну,
даю последний зарок —
Пускай неведом будет мне
твой бедный, последний страх.
Снег зло, наотмашь сечет меня.
Канкан сумеречных огней
На Площади… новые флаги полощутся…
колесом катится голова…
Я, Время, храбро дерусь с тобой!
Да все меньше в запасе дрожащих дней.
А видишь, стою в огнях, и невидим тебе мой страх,
и мертво ты, видишь, а я жива.
Выход
Нам Апокалипсисом уши прожужжали…
По переулкам вкось, по проходным дворам —
Бегу на свет!
Еще меня не удержали,
Не ослепили злом заоблачных реклам.
Из волглой, серой тьмы больничных коридоров,
Со стадионов, где из глоток — общий крик —
Бегу на свет!
Еще слепят и манят створы!
И Площадь белая — что Спаса зимний лик!
Скорей туда! Она кругла и неподкупна!
Там видно все! Но надо сильно закричать!..
И не стираю я с румянца капель крупных:
Ведь на морозе плакать — солнце излучать!..
Ведь должен выход быть!
Ведь где-то, в узком горле
Пред тою ширью, где огромен света крест —
Последний в мире страх! Последний в мире голод!
Последний в мире рваный ордер на арест…
Туда, на Площадь!
…Что же скажешь ты народу,
С такою птенчиковой глоточкой, с такой
Таимой вечно жаждой веры и свободы,
С такою жалкою протянутой рукой?
И обсмеют тебя! И будет больно ранам!
И будешь ты гореть одна в своем огне!
…И подойдет из мрака наркоманка Анна,
Которая под кистью Сурбарана
За сто снегов отсюда
Плачет обо мне.
***
О, не ругайте меня за то,
Что я даю имена святых
Той, пьющей водку в пьяном пальто,
Тому, в подворотне бьющему в дых.
Еще не ругайте меня, прошу,
Что вдруг пророками назову
Ту, что курит в ночи анашу,
Того, кто сон свой жжет наяву.
Того, кто швырнул партитуру — в печь!
Кто на спиртовке — рукопись жег…
Во гроб кто посмел при жизни лечь,
Очнулся во тьме — а всяк одинок.
Вы не ругайте меня, что я
Про бедолаг, про несчастных — тут…
Все на свете — моя семья.
Ангелы в небе — о нас споют.
Чем виноваты? Тем, что грязны?
Шкалик — в глотку? В запястье — иглу?
Мы и они — одинаковы сны:
Все одиноко уйдут во мглу.
Солнце! Больное солнце мое!
Праздник! Поруганный праздник мой!
Ты не срывай с веревок белье,
Ты не рыдай, бесноватый немой.
На, держи, Исайя пророк,
Тащи сигарету, табачную нить…
Я огонь тебе — пробил срок —
В зимних ладонях тяну: прикурить.
***
Молчание. Тихий голос из мрака:
…я поняла — могу переселяться в души
Живых людей и умерших давно.
Волненья темный воздух губы сушит.
Метели белой выпито вино.
Стой, Анна! Здравствуй… Шапка меховая
По-царски — в блестках, по-мужски — тяжка…
Нащупать вену — и, еще живая,
В уколах крупных звезд
Ее рука.
…Жи-ву, ды-шу.
Люб-ви про-шу.
Отойди подале.
Ветра меня разъяли.
Ветра меня сжигали.
По углям — ногами!
По углям, по снегу,
По ветхим подъездам,
По новому веку,
В котором — не место
Мне, знающей цену
Пинка, воя, биты…
Исколоты вены.
И сроки разрыты.
Разъяты аккорды.
Разомкнуты связи.
…и — песьею мордой
В невысохшей грязи —
Любовь,
под ногами
Скуля, причитая —
Ты, рыжее пламя,
Живая!
Святая…
— Ты любишь?..
— Смеешься?.. Такое-то чудо
Сполна заживает — как шов, как простуда!..
— Ты веришь?..
— Во что?! В эти бредни эфира
О светлом грядущем спасении мира?!
О нет! То для деток. А взрослые люди
Руками берут, что — открыто на блюде
Лежит. И до кости, до хруста съедают,
А после по косточке — детям гадают…
Одно лишь — из марева тысяч уколов:
Та церковь, что строили прежде Раскола.
Там Ангел один… Меня бабка водила…
И долго слезами во тьме исходила…
И до сих-то пор мне на жизнь эту — странно…
— Господь же с тобою,
пророчица Анна.
***
Хор (поет, невидимый):
…Помилуй, судьба, всех своих окаянных,
Которым на жизнь эту больно и странно!
Помилуй юнца в невозможном наряде.
Помилуй старуху в дубовом окладе
Морщин… И девчоночку-телеграфистку,
Носатую, рыжую, хитрую лиску;
Помилуй учителя с мелом в ладонях,
Помилуй простынки казенных агоний;
Помилуй на сцене слепую певицу;
Помилуй толпу, все орущие лица,
Клянущие власти, вопящие Богу —
О том, как тут холодно и одиноко;
Помилуй дедка-рыбака у водицы —
Следит поплавок… рыба кудрится-снится…
Помилуй роженицы брюхо большое,
Младенца с кровавою, красной душою…
И там, где сливаются все наши вздохи
И слез наших бедных цветные сполохи —
Помилуй, прости наркоманку с вокзала,
Что тихо про Ангела мне рассказала.
Слава в вышних Богу
***
Синь и золото! Флаги кровавы —
Слава! Слава! Слава! Слава.
Глотки наши охрипли славить.
Молча надо стаканы ставить.
***
Слышишь, больше нет этих чертовых десятилетий.
Слышишь, и этих столетий проклятых нет.
Я покидаю лукавые нети, а может, дырявые сети,
Я выплываю — на Площади —
в белый несмелый свет.
Надо льдом наклониться.
В его зеркало на ходу поглядеться.
Исцарапано, посыпано черным перцем шлака,
дворницкой солью густой.
Отражает холод
мои румяные децибелы и герцы,
Зимний змей ползет серебром под сапогом,
под моею пятой.
Слышишь, я презрела подлый поток дней-ночей,
годов, галчино голодных,
Разделили себя мы сами рисками, стрелами,
лезвиями минут
На куски одинокой тоски!
А я лишь к радости годна,
Я — все к радости — в очередях…
да теперь уж не раздают…
Где ты, Время? Убито?!
О! победила тебя! запретила!
Заповедала:
всяк теперь вечен, свободен, счастлив, велик!
…я все вру вам.
И еще навру — с три короба, целый мешок,
буду так утешать до могилы:
Горько плачет так над усопшей старухой
метельно-белый старик.
Над колени с ним рядом в сугроб встаю —
на Ваганьковском,
на Миусском, Рогожском,
На Троекуровском, на площади Красной…
у Лобного — под камнями —
кровью плачет родня…
И берет старик в яркой варежке руку мою
и к груди прижимает, как кошку,
А другой рукой за плечо минутное, утопая,
цепляет меня.
У него из кармана тулупа торчит
беззащитное горло
грошовой бутылки.
Это белая лебедь, водка, откупори —
крылья вразлет!
Два пряника сохлых, две конфеты издохлых
на седой плащанице могилки,
Ну, поплачем и выпьем, закусим снежком,
невелик расход!
Так стоим на коленях, ревмя ревем,
со стариком чудесным,
Слышишь, а есть ли Время, нет ли его,
нам уже все равно,
Слышишь, просто стоим на коленях и плачем
у Царских врат
над пьяною бездной,
И гудит, все гудит над нами зимы коловрат,
снеговейное веретено.
***
Площадь свернулась кошкою белой.
Снова дубленку — на голое тело.
Снова к метро, где скопленье огнистых
Пятен и лиц, и от вьюги так чисто,
Чисто в глазах, да солено присловье…
Я — торговка кофтами, Софья!
Тепел товар. В рюкзаках его прячу.
Вытащу, вытрясу — шерстью горячей,
Рухлядью жаркой — вам в руки и веки:
Бабы нарядные — се человеки!
То самовязка а что дорогая —
Надо же жрать
да забота другая —
Детки
не кофты а царские ризы
Гляньте узлы позашиты с-под низу
Снег на них лепит
метро рядом стонет
Что же вы думали — денежек стоит
Зренье я на хрен свое проглядела
Вот одеянье для бабьего тела
Душу одеть бы
эх хочете много
Что вы спросили
я верую в Бога
Крестик в метели в распахе дубленки
Все ж таки русская я бабенка
А иностранки берут кофты эти
Будто одна холодрыга на свете
Будто бы снегу конца нету края
В сотах чугунных бетонного Рая
— Софьюшка, как же ты вяжешь ночами?
— Вся слепота у меня за плечами —
Лагерных послевоенных артелей
Там за работой незрячие пели
— Софьюшка, жемчуг в ушах… Знать, богата?
— Старым отплата да внукам расплата —
Старый не ходит совсем обезножел
Сын род людской для страданья умножил
Вот и вяжу эти кофты тугие
Вижу брега пред собою другие
Гляну — опять из ковчега столицы
Снег вылетает сверкающей птицей
Птицей которой — ни крова ни пищи
Близ перехода что ухает гулко
Суну червонец расхристанной нищей —
Пусть себе купит горячую булку
***
А над метро — эти флаги, кровавы…
Глянули очи из тьмы лабрадора —
Очи солдат, чья великая слава,
Взор косоглазый вагонного вора.
И на снегу этом Софья топталась
И заслоняла подземные двери,
Будто, торгуя, со всеми квиталась,
Кто нам на саван холстину отмерил.
Верую
***
Верую — в жесткий кусок.
Верую — в холодный глоток.
Верую —
в седой висок
И в электрический ток.
Верую —
в бездну тьмы
И в света яркий пучок.
Верую — переживем мы
Последнего дула зрачок.
Верую — в лед и в соль,
И в снег,
жгущий огнем.
Верую — истово —
в боль,
Идущую день за днем.
В пахучий разлом хлебов.
В пощечину — подлецу.
Верую —
да, в любовь! —
Что не ведут
к венцу.
***
…Уведи меня из подворотни,
Где промерзла аж до самых пят.
Век красавиц, говорят, короткий.
А грехи, быть может, не простят.
И за то, что в волосы втыкаю
Мелкий гребень, что отраву пью —
Ох, геенна ждет меня такая!
Думать дико про судьбу мою.
И за то, что стала я богата,
Тело распинаючи свое, —
Знаю, знаю, ждет меня расплата:
Выжато предсмертное белье.
Высушено в сини, на морозе,
Колом встало — хрустнет под пятой!
…Кто поверит — плачу!..
Эти слезы
И не снились Магдалине — той…
***
Время, прости, хочу себя зачеркнуть —
Вымарать письмена,
чьи кровью — каракули — влет…
Время, прости, иногда сбивается Зимний Путь
На бездорожье, на распутную грязь,
что к подошвам льнет.
Время, не согрешишь — не покаешься,
знаем давно…
Разная есть любовь…
в ней убивают, до крови бьют…
Время, я все еще вижу открытое настежь —
в мою смерть —
окно,
А там над красными крышами —
радужный, грозный салют.
Время, меня любили, били, ломали крылья,
любили опять,
А однажды так сердце расквасили
в кровавый теста комок,
Толкнула раму, на подоконник — прыг,
в небо черное глядь —
А там, в алой ризе, в мафории золотом,
луноликий Бог.
И стояла, вцепившись в грязную раму
одинокой рукой,
Ногтями теплое тело стекла царапая,
одиноко орущий кот,
Не шагнуть во тьму, не поднять суму,
не сойти с ума,
это ж праздник такой,
О, блаженная жизнь, хохочи, не зажечь свечи,
тебя не застрелит никто,
не казнит, не взорвет.
Время, прости! Вот так я, вопя, хрипя,
лицо к любовному небу задрав,
и осталась жить.
Твой павлиний салют виноват.
А может, алый закат.
Время, стыдно.
Хочу боль замазать шелестом трав.
Хочу заново плыть
В золотую любовь. В сильный синий ветер,
в полный рост идущий, в накат.
Нам, безумцам, нетленным самоубийцам,
еще купол неба коптить и коптить.
На всем белом свете не счесть наших —
с высоты нездешней —
последних шагов.
А хитрое Время счастливцев
подвешивает над пропастью
на цирковую нить,
На тонкую лонжу,
чтоб, в крике распялив рот,
сверху видели свой полет —
бездонный, без берегов.
***
…Ох, холод!
Зимнюю службу
Служить тяжело.
Хочу в тепло!
Похожая на беса
И на козленка,
Бодая пургу,
бежит девчонка.
Ближе подходит. Глядит с опаской.
По лицу ветошь-непогода
Размажет лживую краску!
На груди — странная брошка:
то ли белая жаба,
то ли белая кошка…
А, это бумажная белая роза —
Как с венка могильного,
срезана криво-косо…
Роза вянет от мороза,
ваша прелесть — никогда…
В козьи кудряшки завиты косы…
глаза — горящие города…
Сквозь туши потеки
Глядит — не мигая —
На медный, жестокий
Огонь трамвая…
— Иди, подружка, грейся!
Есть у меня шаль
пуховая.
— Небось не мерзну, коньячку было не жаль! —
бедовая.
— Стою давно. Мороз! Сережки уж к ушам
припаяны…
— И правда. Это наша вымерзла душа —
неприкаянная.
— Ты здесь давно?
Твой бар завьюженный гудит
и мается…
Гляди, гляди, — как на тебя из тьмы глядит
тот пьяница!
А ты? К нему походочкой своей
что тянешься?..
А на груди — алмазный скарабей?..
— Не тронь!
Поранишься.
***
— Эй, Козуля!.. —
Вполоборота
и хохочущей нагло гортанью:
— Да иду!
Ждет меня работа!
Ночью ли,
раннею ранью —
— Эй, Козуля!.. —
и козочкой каблучки
Выбивают в снегу полыньи…
Нет страдания.
Нет тоски.
Нет — любви.
Но однажды,
за злато купленная,
Захрипит на подушке сырой:
— Я уже этим Богом
искупленная…
Окно — открой!
…И полетит
Снег в лицо —
черный, сухой графит.
И кольцо с изумрудом
бросишь негру в рожу:
— Ты не знал, что Козуля…
стоит… дороже?
И, во тьме сапоги напяливая,
И, словами ругаясь мужичьими,
Побежишь…
— Козуля! —
…но следы твои —
подпалинами,
Копытами козьими,
лапами песьими,
лапками птичьими.
…Козуля! Косу твою на ладони —
взвесь…
Девчонка (угрюмо):
— А у меня ведь имя есть.
***
Я — Вера.
Негде ставить пробы.
Я — правда о добре и зле.
В купели талого сугроба
Меня крестили в феврале.
И бабка привязала крестик
Под мой младенческий матрац:
— Пока дитя светло-безгрешно —
Пущай помолится за нас!..
Меня молиться не учили.
Меня учили просто — врать.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.