Бесплатный фрагмент - Письмо из прошлого

***

Посвящается моей прабабушке Полине — за жизнь, которую она дала нашей семье; моей второй маме Людмиле, научившей меня видеть только хорошее вокруг. Спасибо, за то, что всегда были рядом.

Предисловие

Вы помните себя маленькими? Первые четыре года моей жизни хранятся где-то очень глубоко в памяти. Самое раннее детское воспоминание — мы с прабабушкой на кухне. Комната полностью залита летним солнцем. Бабуся сидит за столом в огромных очках с толстыми стеклами и внимательно перебирает гречневую крупу от черных зернышек и мусора. Сейчас это делать уже нет необходимости — крупа из супермаркетов намного чище. Но тогда этот процесс занимал много времени, это был особый ритуал, наполненный любовью. Я бегаю вокруг прабабушки, периодически подмечаю мусоринки, вытаскиваю из общей кучи крупы и снова убегаю по своим детским делам. Мне становится скучно, я возвращаюсь на кухню и задаю уже порядком надоевший всем взрослым вопрос: «Ну когда, когда вы меня отведете в садик? Вы же обещали!» Для пущей важности топаю босыми ногами и надуваю губы.

В сад меня не отдавали просто потому, что не было мест. Но разве четырехлетке это объяснишь? Да и сидеть со мной дома было кому: прабабушка была рядом двадцать четыре часа в сутки, я даже спала вместе с ней.

Ох, как жаль, что тогда я не понимала, как хорошо быть дома рядом с бабусей — уютно и безопасно. Все свое детство я провела в обществе этой миниатюрной старушки. Каждое воскресенье просыпалась от запахов блинов, пирогов и пермячей (она так называла беляши), выбегала на кухню и, еще даже не умывшись, таскала горячие блины с тарелки. Все мои воспоминания из детства связаны с ней. А вот ее — с голодом и войной. Она часто рассказывала мне о себе, о жизни семьи в то время, о детстве и юности, которых была лишена, о годах Великой Отечественной войны.

Все ее воспоминания, больше печальные, чем счастливые, я успела записать еще до того, как бабуси не стало. В этой книге рассказывается о реальных людях и событиях. Единственное, что я добавила от себя (с согласия главной героини), — художественную обработку — визуальный ряд, который рисовало мое воображение, когда я слушала рассказы прабабушки. Вы держите в руках не просто книгу — а нечто большее. Это издание хранит память о жизни моей прабабушки и нашей семьи. Благодаря этой книге Парасковья Чихачева жива до сих пор! И, надеюсь, будет жить, пока книгу читают и передают из поколения в поколения ее внуки, правнуки и праправнуки…

Глава 1. Кулаки

Это был февраль 1930 года. Деревянные полы скрипели и прогибались, словно соломинки, от поступи тяжелых сапог. Мы с сестрой сидели на свежевыбеленной печке, где-то в глубине, и, затаив дыхание, сжимали в руках мягкие подушки. Пахло известью и мокрой глиной. Накануне мама подмазывала и белила печь.

— Тише, Патя! Это игра такая, — шептала мне на ухо старшая сестра, — прятки, помнишь?

В тот момент эта игра не казалась мне веселой. Мне было страшно. А еще, как назло, я никак не могла отмахнуться от случайно выбившегося из подушки перышка. Боялась, что вот-вот чихну.

Нина наблюдала через щелку между стеной и печной трубой. По комнате ходили незнакомые мужчины. Они выносили тяжелые сундуки. За обедом меня сажали на один из таких. Я, конечно, не дотягивалась до пола, но мне всегда нравилось болтать ногами, постукивая пятками по деревянной стенке. А еще в этих сундуках мама хранила полотенца, папины холщовые рубашки и наши немногочисленные ситцевые платья, которые мы носили только по праздникам. Сейчас все содержимое разлеталось по комнате, когда мужчины освобождали сундуки, чтобы легче было нести.

— Давай выноси!

— Ну, что ты там стоишь? Работы, что ли, нет?

— Выноси кулацкое добро!

— Да что ж вы делаете, какие же мы кулаки! Мы же работаем не покладая рук! — Крики матери были слышны во всей избе.

Я не понимала, почему все так кричат, мне было страшно и очень хотелось к маме. Перышко из подушки продолжало щекотать нос. Я попыталась задержать дыхание, но успела лишь ухватить Нину за рукав, не удержалась и чихнула. Да так громко, что вся округа, наверно, слышала. Я хоть маленькая была, но чихала с размахом, мне всегда об этом говорили. Сестра строго глянула на меня. И вот совсем близко мы услышали топот сапог. Кто-то резко дернул занавески, скрывавшие нас от посторонних глаз. Незнакомый мужчина внимательно оглядел нас с сестрой, от страха мы еще крепче вцепились в подушки.

— Эй, сюда давай, здесь еще вещи лежат, — крикнул он кому-то в дальний угол избы. И молча начал собирать самодельные вязаные коврики у нас из-под ног.

Мы с Ниной сидели на печке, прижавшись друг к другу, и дрожали от страха. А когда вещей на печи не осталось, сильные мужские руки вырвали из наших детских объятий подушки. Этот момент запомнился мне на многие годы. В тот день у нас забрали все, даже укрыться было нечем. Из дома тоже вышвырнули, несмотря на то что мы были еще маленькие. Мама собрала четверых младших детей и пошла к знакомым, проситься на ночлег.

***

Мои бабушка Екатерина и дедушка Андрей Кыштымовы по маминой линии считались зажиточными крестьянами, жили в небольшой деревне недалеко от Минусинска. У них была земля, много скота и работники. А еще были две дочери: старшая Вера — моя мама — и младшая Евгения. Обе стройные, с длинными русыми волосами. Родители в девочках души не чаяли. Но вот однажды заметили неладное: старшая подолгу начала пропадать в поле и возвращаться с последними лучами солнца. Она влюбилась в молодого работника, но родителям сказать боялась. Не одобрят такой союз, неровня он ей. Она девушка из богатой семьи, а он простой работник. Долгие встречи на полевом стане — все, что было тогда у влюбленных. Когда Вера забеременела, молодые хотели сбежать и пожениться втайне от родителей. Но этого не произошло. Отец не дал им быть вместе. Спустя время Вера родила девочку, которая вскоре умерла. А строгие родители в качестве наказания за непослушание решили отдать дочку замуж за вдовца Василия, у которого было четверо детей.

Вот так мои родители и поженились. И на мамины плечи легли заботы о муже и троих детях: Анисье, Григории и Степане. Еще одну дочку, Варю, отец тогда отдал на воспитание своей сестре, у которой было только два сына. Девочку она воспитывала как родную дочь. Спустя время Анисья вышла замуж и уехала в соседнюю деревню к мужу, братья выросли и стали помогать, а мама забеременела и родила девочку, которую назвали Домника. После она почти каждый год вынашивала по ребенку, но дети умирали еще младенцами. В живых остались только четыре дочки: Домника, Нина, я — Парасковья — и Люба. Прокормить такую большую семью было сложно. У отца ничего не было — ни земли, ни скота. Только небольшая примитивная кузница, где он подковывал лошадей. Как мастер он был хорош, к нему обращались со всей деревни. Он вообще был работящим, любое дело у него в руках спорилось. Жизнь приучила. Вырос он в большой семье, у него было четыре брата и две сестры. Жили они в бедности, всего приходилось добиваться упорным и тяжелым трудом. В первый раз женился отец рано, ему было 22 года. Сразу пошли дети: два сына и две дочери. Овдовел тоже рано, а на руках осталось четверо детей. На маме он женился спустя несколько лет.

Сначала наша семья жила в небольшом флигеле, похожем на избушку. Когда умер отец моей мамы, бабушка Екатерина переехала жить к нам и все хозяйство перевезла: десять коров, семь лошадей и другое нажитое добро. Отец сам построил дом, крышу покрыл железом, организовал хорошую большую кузницу, купил десять десятин земли. Дом был очень уютным и просторным. Посередине избы стояла огромная печка-голландка. Она разделяла комнату-горницу и кухню. Над печкой тянулись широкие полати, застеленные вязаными половиками. Здесь мы все и спали. На кухне вдоль стены стояли сундуки и деревянные лавки, чтобы вся наша большая семья могла уместиться за одним столом во время ужина. Готовила в основном бабушка, после переезда она водилась с нами и помогала по дому. Вместе с Домникой, моей старшей сестрой, они варили супы, картошку, пекли хлеб.

Мы были очень дружной семьей. Все праздники справляли вместе, даже божественные отмечали — Пасху, Рождество. Детям особенно нравилось в Святки наряжаться во всякую нечисть: домовых, водяных, лесовых — и ходить по улицам славить. Я тогда была совсем маленькой, но бабушка всегда брала меня с собой. На случай, если я вдруг начну плакать и капризничать, в кармане она носила мизерные кусочки сахара. В то время сахар не песком был, а большими глыбами, которые кололи топориком. Самые крохотные кусочки доставались мне.

Бабушка проводила с нами очень много времени, мама всегда работала. Днем — на хозяйстве и в поле, а в любую свободную минутку ткала. У нас на кухне стоял ткацкий станок. Вот на нем она и работала, а потом ездила на речку Гусиху отбеливать ткани. Из готового материала шила полотенца, рубашки отцу и братьям, а нам — платья. В сезоны посева и сбора урожая она вместе с братьями ездила в поле. Григорий и Степан были старшими, и, пока отец занимался в кузне, вся работа на земле пала на них. Но рабочих рук не хватало, и тогда наняли одного работника для помощи. Это было начало 30-х годов…

В то время шла классовая борьба и всех зажиточных крестьян стали раскулачивать. Забирали все, что ими было нажито. В сознание людей вбивалась мысль, что кулаки — это враги народа, что с ними необходимо вести беспощадную борьбу. Вот тогда-то и на моего отца донес кто-то, что, мол, работники у него имеются и земли много. На него обратили особое внимание.

Глава 2. Приговор

К сельсовету шли люди. Собирались небольшими группами, словно их притягивала неведомая сила. К месту сбора арестованных с поникшими головами шли матери, жены и дети. Нюра, моя двоюродная сестра, несла меня на руках, шагая следом за всеми. Холодный ноябрьский ветер пронизывал людей насквозь, трепал женщинам волосы и сдувал платки, надетые наспех. Отец стоял среди арестованных. Таких, как он, было много. Здесь собрали всех тех, на кого писали доносы. В основном сюда попали крестьяне (впрочем, не только крестьяне), кто был способен прокормить себя и семью своим трудом, без «помощи» властей.

Со всех сторон доносились взволнованные голоса. Кто-то, прощаясь, подбадривал родных, кто-то старался улыбаться, несмотря ни на что, кто-то тихо плакал. Последние минуты расставания были особенно трудные. Отец своими сильными руками крепко обнимал маму и говорил:

— Вера, береги себя и детей. А я уже, наверно, не вернусь…

Как в воду глядел.

Забрали отца 1 ноября 1929 года, обвинение выдвинули по статьям 58—8, 10, 11 Уголовного кодекса РСФСР. Тогда многим по этим статьям пришлось отвечать, и не только виноватым — скорее, наоборот, невиновным. В феврале 1930-го особой тройкой ПП ОГПУ СК он был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор звучал ясно: имущество конфисковать, семью выслать. Расстреляли отца спустя две недели, 8 марта 1930 года.

Отца я не помню совсем. Знаю о нем лишь по рассказам сестер и родных. Когда тятю забрали, мне было всего 2–3 года. Точнее сказать не могу, не знаю точный год своего рождения. Мы жили в деревне, и документы тогда никому не нужны были. В то тяжелое для нашей семьи время у нас жила моя двоюродная сестра Нюра. Когда мамина сестра Евгения умерла, двух ее дочерей разделили. Нюру на воспитание взяла наша мама, а Прасковью отдали родственникам по отцу. Они многие годы не знали друг друга, общаться стали только в 50-е годы. Нюра помогала нашей бабушке и нянчилась со мной. Спустя годы она и рассказала мне, как арестовывали отца.

В память об отце остались лишь фотографии. На потемневших от времени снимках уже сложно различить отцовские черты лица. Он был среднего роста, темные волнистые волосы слегка взъерошены, еле заметная улыбка спряталась среди подкрученных усов. С годами фотографии потускнели и потерлись, но даже это не скрыло мозолистых рук рабочего крестьянина.

Родители отца Степан и Евфросиния Чихачевы жили в бедности. Семья была большая: две дочери — Аграфена и Елена — и пятеро сыновей. Отец был старшим ребенком в семье. Средний — Иван Большой — работал в поле пастухом. Архип и Иван Малый — умерли в юности. А младший — Петр — стал членом карательного отряда, который в конце 1920-х годов выступал против власти коммунистов. Это были лишь отголоски Гражданской войны, по всей Сибири искали тех, кто помогал бандиту Соловьеву. Тогда много невинных людей пострадали. Ходили разные слухи, и кто-то из местных написал докладную, что в составе этого отряда был мой отец, а не Петр. Так тятю вместо брата и забрали, да еще и донос о большом имуществе к делу приложили. Уже потом стало известно, что Петра убили за несколько месяцев до ареста отца.

Массовые расстрелы продолжались несколько лет. Тогда многим из нашей деревни подписали смертный приговор. Кого не расстреливали — высылали вместе с семьей в тайгу. Слово «кулак» на долгие годы стало синонимом слова «враг». Уже в 1930-е годы расстреляли дядю Ивана — среднего брата из семьи отца, а еще его двоюродных братьев Степана и Василия и моего брата Григория, который вернулся в родное село после ссылки.

Глава 3. Ссылка

Десятки телег, запряженные лошадьми, шли по проселочной дороге друг за другом словно караван. Подпрыгивая на булыжниках, большие деревянные колеса скрипели так, будто грозили вот-вот развалиться. На телегах, молча опустив головы, сидели люди. Среди них в основном были женщины и дети.

На одной из таких телег ехала и наша семья — точнее, то, что от нее осталось: мама, братья, две мои старшие сестры и я. Младшую, Любу, удалось оставить с бабушкой Екатериной, их приютили родственники в соседней деревне Старые Очуры. В это время и наша двоюродная сестра Нюра вышла замуж и уехала жить к мужу. Мы тоже хотели к ней переехать, но не получилось.

Летом 1930 года начались депортации на Чулым: на Чульскую гарь и далее, на Центрогарь за Тегульдетом. Мы не попали в первую волну. После расстрела отца еще почти год жили в селе. В марте 1931 года мама закутала меня в овчинное одеяло и усадила в телегу. Рядом со мной сидели мои братья Григорий и Степан, сестры Домника и Нина, закутанные в тряпки, которые удалось найти, чтобы было теплее ехать. Мы очень долго ехали, помню бесконечные проселочные дороги, твердые доски телеги и холодный мартовский ветер. Мы проезжали леса, заснеженные поля и реку. Спустя несколько недель пути нас привезли в тайгу, в местечко недалеко от реки Чулым, где на километры растянулась непролазная тайга и горелые пни. Это место называлось Центральная Гарь.

Обживаться начали в тот же день, нужно было как-то устраивать ночлег. Вместе со ссыльными на место привезли рабочий инвентарь, кое-какие припасы на первое время. Мужчины и мальчишки, что постарше, в том числе и мои братья, взялись рыть землянки. Работа шла медленно, земля была замерзшая. Но мужчины не унывали, продолжали трудиться и даже пели песни:

— Для облегчения завел я машину, и за это я в ссылку попал… — распевали басом мужские голоса.

Женщины занимались костром и поиском дров. Пол землянок выложили старым сеном, которое забрали с телег, чтобы было мягко и тепло спать. Позже стали рубить лес, заготавливать древесину, корчевать пни, расчищать территорию. Когда стало теплее, на этих участках сеяли зерновые, сажали овощи. Многим удалось тогда привезти с собой немного семян. Вокруг была тайга-кормилица, много ручьев с питьевой водой и река Чулым — благодаря этому мы и выжили. Ловили рыбу, собирали грибы и ягоды, копали съедобные коренья, этим и питались. Мы делали все, чтобы выжить, но от тяжелого труда и невыносимых условий многие ссыльные умирали.

В землянках мы прожили до осени, к зиме братья вместе с другими ссыльными построили барак. Он был длинный, условно поделен на 4 семьи. Кроватей, конечно, не было, вдоль стен построили деревянные нары. Я хорошо помню эти нары — на них я и спала, и играла. Из игрушек у меня тогда были пуговки, да стеколки (стеклышки — прим. автора) разные собирала. Сидела на нарах и с ними играла. А еще в то время я научилась читать. С нами в одном бараке жила женщина, которая была обучена грамоте. Она и меня стала учить буквам. Пятый год мне шел, а я уже знала весь алфавит, сначала читала по слогам, позже могла осилить целые статьи из новостных листков.

Весной, когда стало теплее, мы посадили огород, вновь прибывшие привозили семена и делились друг с другом. А в июне братья Степан и Григорий решили бежать из ссылки. Когда они убежали, нам с мамой и сестрами ничего больше не оставалось, как тоже уйти из поселения. С собой мы практически ничего не взяли, только самое необходимое. А все нажитое оставили в бараке, ушли налегке. Огород тоже бросили, несмотря на немалые труды. Ведь помогать нам с ним было некому. Убежали мы из поселения в середине лета, шли пешком, прятались, чтобы нас не поймали и не отправили обратно…

Глава 4. Побег

С первыми лучами солнца мы остановились отдохнуть в поле близ леса, прямо под открытым небом. Вокруг ни души, лишь тихое пение птиц где-то на опушке. Шли мы в основном ночью, а рано утром останавливались передохнуть. Летние ночи в Сибири прохладные, поэтому, когда бежали из ссылки, мы захватили с собой только овчинные одеяла.

На рассвете еще веет ночной прохладой, я лежу на мягкой овчине с открытыми глазами и смотрю, как облака, похожие на перья, несутся куда-то вдаль. Вокруг шуршит высокая трава, совсем скоро ее скосят и повяжут в снопы, а пока она стала для нас хорошей постелью. Теплые солнечные лучи стали греть мои щеки, и я погрузилась в ласковую дремоту.

Но наш покой продлился недолго: вдруг кто-то из сестер заметил вдали силуэты животных, похожих на собак. Это была стая волков, они медленно приближались к нам со стороны лесной опушки. Нам ничего не оставалось делать, как всеми силами попробовать отогнать их. Мы стали громко кричать, стучать и греметь чем только могли, чтобы спугнуть стаю. Мама знала, что именно так делали деревенские мужики, когда натыкались на волков в лесу. Но нам это не помогало. Наверно, мы кричали не слишком громко, а может, волки не видели в нас угрозы. Они двигались медленно, аккуратно ступая среди высокой травы, останавливаясь на мгновение, чтобы прислушаться. В этот момент мне было очень страшно, я крепко сжимала в руках подол маминого платья. Мне никогда не приходилось видеть волков так близко. Конечно, я слышала много сказок о сером волке, но в этих историях всегда был кто-то сильнее хищника. А нам помощи ждать было неоткуда. Вокруг лишь лес да поле.

Мама наказала нам искать сухую траву и ветки, чтобы развести костер. Знающие люди всегда говорили, что волки боятся огня и дыма. Не спуская глаз с хищников, мы искали все, что можно было использовать для костра. И вот, когда пламя разгорелось достаточно сильно, волки учуяли запах дыма и вдруг остановились. Мы старались развести огонь как можно больше, чтобы стая оставила нас в покое. И это действительно помогло: спустя какое-то время животные ушли в лес. Конечно, в этот день поспать не удалось никому: боялись, что волки снова вернутся. Мы выждали некоторое время, потушили костер и отправились дальше.

Нам повезло, удалось уйти достаточно далеко от бараков, чтобы нас не обнаружили. С нами бежала еще одна женщина с дочкой Варей. Девочка была примерно моего возраста, нам было весело вдвоем. Мы играли в догонялки, искали ягоды в лесу и пели песни. Для нас, шестилетних девчонок, побег казался игрой, тогда мы еще были совсем малы, чтобы понять, насколько это опасно. Мы не могли себе позволить остановиться где-то надолго, мама боялась, что нас снова поймают и отправят обратно. Поэтому мы прятались, большую часть пути преодолевали ночью, а спали где придется. Однажды где-то в тайге мы набрели на избушку — зимовье. Небольшое бревенчатое строение немного покосилось, вокруг росли могучие кедры, они своими лапами закрывали избушку от любопытных глаз.

Взрослые решили, что это отличное место для отдыха. Мы немного постояли поодаль избушки, осмотрелись — на случай если вдруг в ней кто-то есть. После осторожно подошли к избе и прислушались. Вокруг было тихо, даже птицы, казалось, замолкли на мгновенье. Убедившись, что мы в безопасности, все вместе зашли в избушку. В ней было темно — хоть глаз выколи. Мама вышла на улицу и принесла сухую ветку, чтобы зажечь лучину. Спичек у нас было мало, мы их берегли и зажигали только в крайнем случае.

И вот мама чиркнула спичкой, подожгла ветку, и маленький тусклый огонек осветил небольшое пространство вокруг нас. И тут же во все стороны от нас стали разбегаться маленькие насекомые — это были клопы. Все стены, потолок и пол были словно одно большое красное полотно. Слева от входа в комнату вдоль стены располагались деревянные нары — они, по всей видимости, заменяли кровати лесникам, которые когда-то останавливались здесь. Нары тоже были усеяны насекомыми. Стало ясно: поспать в избушке нам не удастся. Усталость давала о себе знать, я зевала и давно уже хотела прилечь. В пути мы были несколько часов подряд, и взрослые понимали, что дальше идти без отдыха не получится.

Недалеко от избушки протекал ручеек. Мы взяли сколотые из дерева лоханки, которые лежали рядом с избой, и пошли за водой. При свете лучины мама с сестрами облили нары водой, чтобы смыть с них клопов. Хоть эти насекомые и не боятся воды, но плавать они все же не умеют. Освободив небольшое пространство от вредителей, меня и Варю уложили спать на нары. Взрослые в тот день так и не уснули. Караулили, чтобы мы спокойно спали, ведь предстояло еще долго идти пешком. Домника и Нина уже были постарше и могли идти дольше нас, но тоже были вымотаны долгой дорогой и поэтому прикорнули, сидя рядом с нами, оперевшись на плечи друг другу.

Шли мы не только через поля и леса, на нашем пути встречались небольшие деревни и села. В некоторые из них мы даже заходили, собирали милостыню, чтобы получить что-то съестное, чтобы выжить. В таких случаях мы всегда останавливались за пределами села, чтобы не попадаться на глаза местным жителям. Варина мама и Нина уходили ближе к домам, а остальные, и я в том числе, оставались их ждать недалеко от села, чтобы не привлекать внимание. Села, в которых мы бывали, чаще всего были бедные, как и многие другие тогда в нашей стране. У людей ничего своего не было, все колхозное — и скот, и сено, и зерно, и овощи. Но все-таки многие старались помогать ближнему. Получить кусок сухаря было большой радостью.

Спустя несколько недель на нашем пути оказалась река. Нужно было как-то перебраться на другую сторону. С высокого берега, у которого мы стояли, можно было увидеть, как широка речная гладь, как красива природа родных краев. Здесь мы расстались со своими попутчиками Варей и ее мамой. Они отправились в свою деревню, которая находилась неподалеку. А нам нужно было идти дальше. Мы побрели в противоположную сторону вдоль берега. Мама и сестры думали, как же нам перейти реку. Вброд идти было нельзя: слишком глубоко. Переплыть тоже не могли: я и сестры еще плохо плавали. Сколько времени шли мы по берегу, не знаю. Когда начало смеркаться, остановились отдохнуть на небольшой полянке среди деревьев у самого берега. Вокруг шуршала зеленая листва берез, и мы услышали, как откуда-то доносятся чьи-то голоса. Мы огляделись. Оказалось, что недалеко от нас находилась паромная станция, единственный способ перебраться на другой берег — правда, если есть чем платить. У нас ничего не было. Но, несмотря на это, решили идти к парому.

Чем ближе мы подходили к паромной станции, тем громче и разборчивее слышали разговоры людей, которые ожидали переправы. Деревянные доски скрипели под мощными копытами лошадей и колесами заезжающих телег. На переправе было шумно, народу много, все суетились.

— Давай проезжай быстрее!

— Гони свою клячу дальше, не видишь, задерживаешь всех?!

Пешей переправы здесь не было, люди толпились на деревянном помосте перед паромом. Сначала загоняли телеги и заносили огромные тюки, а потом уже можно было пройти пешим пассажирам. Мы тоже украдкой пробрались на паром. Добрые люди разрешили нам спрятаться под их телегами, чтобы нас не увидели.

Паромная переправа была недалеко от наших родных мест, мы прошли больше половины пути. Дальше уже шли мимо знакомых деревушек и сел. Помню, что очень болели ноги и были стерты ступни. Нормальной обуви не было — ноги обматывали тряпками, но чаще всего шли босые. На всю дорогу от лагеря до родных мест у нас ушло много дней и ночей.

Глава 5. Деревня

Это был сентябрь 1932 года. Днем солнце еще грело своими лучами, а ночи становились длиннее и холоднее. Мы шли через большое поле, усыпанное цветами. Пахло полынью. На нашем пути встречались уже узнаваемые места, совсем немного осталось до нашей деревни. Мы с мамой и сестрами собирали ромашки и тихонько напевали песни, мне вспомнились строчки из моего любимого стихотворения:

— Вот моя деревня; вот мой дом родной…

Так мы дошли до знакомого пригорка, с которого открывался вид на деревню Алтай. Отсюда дома казались совсем маленькими, а людей и животных вовсе было не разглядеть. На самой вершине пригорка стояло небольшое деревце, а вокруг все те же полевые цветы. Неподалеку паслись коровы. Отсюда было рукой подать до наших родных мест. Но вернуться туда мы не решились: мама сказала, что это может быть опасно. Вдруг нас снова поймают и вышлют обратно в тайгу.

В деревне у нас остались родственники — сестра отца тетя Груня и ее семья. Когда нас раскулачивали, мама успела унести к ней кое-какие вещи на сохранение. В ссылку нам взять ничего не разрешили, поэтому все так и осталось в доме у тетки. К Груне мама пошла одна, а мы сидели и ждали ее на пригорке под деревцем. Как мне тогда казалось, мамы не было целую вечность. Я даже стала волноваться. Вдруг она не вернется? Вдруг ее поймали и теперь везут обратно в лагерь с темными бараками?

Уже смеркалось, когда мы увидели маму, поднимающуюся по склону. В руках она несла лишь один небольшой узел. Мы с сестрами побежали наперегонки к ней навстречу. Усевшись в траву, стали разворачивать узелок. Тетя Груня нечестно с нами поступила — отдала маме не все. В узелке лежали только две пуховые шали и что-то еще из вещей — тем мы и накрылись, когда легли спать в поле в ту ночь.

Наутро мама еще раз спустилась в деревню и выменяла одну из шалей на хлеб, чтобы нас накормить. А после решили идти дальше в село Старые Очуры, где жила бабушка Екатерина и наша младшая сестра Люба. Когда нас раскулачили и сослали в тайгу, их приютили мамины двоюродные братья. Путь предстоял недолгий, но нужно было как-то снова перебраться на другой берег Енисея. Не помню, ходил ли тогда паром через реку, но нас местные жители переправили на другую сторону в лодке.

Мамины братья жили неплохо. Один побогаче, другой победнее. У них была большая изба, которую разделили на две половины. В одной из частей дома, что поменьше, и жил брат, который приютил бабушку с сестрой. Хоть он был и небогат, и места в доме немного — всего две комнаты, — но нас он на улицу не выгнал. Разрешил пожить с ними, несмотря на то, что у него у самого была семья, двое детей. Вот так мы и жили почти полгода — 10 человек в двух небольших комнатах.

В те годы уже вовсю шла коллективизация, и в Очурах создали колхоз «Красный пахарь». В основном все крестьяне из ближайших сел и деревень были в нем трудоустроены. Работали в поле за трудодни, выращивали овощи и пшеницу, пасынковали табак и окучивали картошку. Маму в колхоз не принимали — жена врага народа. Сбежавших с мест ссылки третировали всюду. Нельзя было принимать «кулаков» на стройки фабрик и заводов, в колхозы. А другой работы в деревне для нас не было. Тогда туго пришлось, жили в доме дяди на птичьих правах, да еще есть нечего было. Все это время мама ходила на заработки в ближайшие деревни. Бралась за любую работу, чтобы получить кусок хлеба. Осенью помогала убирать урожай, копать картофель. И так всю осень до самого снега. Когда работы не было, мама меняла сохранившиеся у бабушки вещи, чтобы нас накормить.

В начале 1933 года нам разрешили разместиться на окраине деревни, там стояла заброшенная избушка. В ней поселилась еще одна семья — женщина с тремя детьми, они тоже были из ссыльных. Изба была небольшая, но места всем хватало. Всю зиму спали на полу, поближе друг к другу, а летом — в сенях. Работы по-прежнему не было, средств к существованию тоже. Как выжили, не знаю, но старшие сестры рассказывали, что ночью взрослые ходили выкапывать павших лошадей, варили и этим мясом питались всей семьей.

Когда мама уходила на заработки, мы оставались с бабушкой. Порой мамы не было по несколько дней, если в какой-нибудь деревне находилась для нее работа. А каждое утро бабушка ходила собирать милостыню. Как самую младшую, брала меня с собой. Старшие сестры оставались с маленькой Любой, у нее было слабое здоровье, она все время болела.

Мы ходили по ближайшим деревням Покровка, Каптырева, Шунеры. Помню, однажды бабушка сильно на меня рассердилась. Мы шли по улицам одной из деревень, заходили во дворы, стучались в дома. Кто-то нам открывал и протягивал сухари, кто-то только выглядывал из-за занавески и даже не подходил к дверям. Но в какой бы дом мы ни зашли, мне почему-то все время подавали больше, чем бабушке. Наверно, потому, что я была совсем маленькой для своих шести лет. Возвращаясь обратно, мы шли с бабушкой вдоль речки. Я радовалась, что в этот раз нам удалось собрать больше милостыни, чем обычно. Не знаю почему, но бабушка мне сказала тогда:

— Не возьму тебя больше с собой, раз так!

Все, что я смогла ответить ей от растерянности:

— Баба, мы же все складываем в одну кошелку-то…

Этот случай — последнее, что я помню о бабушке. Летом 1933 года она умерла. Похоронили ее на деревенском кладбище.

Глава 6. Мама

Снежные шапки на крышах домов сверкали и переливались, когда на них попадали солнечные лучи. В каждой избе топилась печь, пахло свежеиспеченным хлебом. На главной деревенской улице было много народу. Взрослые и дети пели рождественские песни и читали стихи. Славить любили все сельские ребятишки. Многие даже ходили в соседние деревни, чтобы весело провести рождественские праздники и получить вкусные подарки: сухари, калачи, а если повезет — кусочек сахара. Несмотря на раннее утро, со всех дворов доносились веселые детские голоса. «Мы славим Рождество Святое…» — только и слышно было в округе.

Мы с сестрой Ниной возвращались от тети Груни из соседней деревни. Под ногами скрипел снег. Сорокаградусный мороз щипал носы и щеки. От теплого пара изо рта ресницы становились белыми. Сибирские морозы никого никогда не щадили. Но зима 1934 года выдалась особенно холодной. Прохудившиеся рукавички совсем не грели. Нина шла быстро, скрестив руки на груди. Она была в таких же тонких варежках, как и я, и прятала руки поглубже в рукава своего пальто. Мне было тяжело бежать по большим сугробам вслед за сестрой. Я старалась не отставать, но при этом успевала зачерпнуть большую горсть хрустящего снега, чтобы поближе рассмотреть причудливый узор снежинок.

— Патя, ну что ты там опять встала? Пошли скорее, холодно же! — кричала мне сестра, не сбавляя шага.

— Бегу, бегу, — отвечала я, отряхивая рукавички от очередной порции снега.

До дома оставалось идти меньше километра. Впереди уже виднелись дома, стоявшие на окраине. От мороза и моей любознательности я почти не чувствовала рук. Но меня это совсем не расстраивало: мысль о том, что в левом кармане пальто лежит калачик, согревала меня похлеще горячего чая.

Вернувшись домой, я с порога заявила маме, что нам удалось принести калачи, и, сняв рукавички, полезла в карман. Кисти были неестественно белого цвета, а пальцы на руках совсем меня не слушались. Увидев это, мама не сказала ни слова, она схватила меня за локоть и отвела к большому ведру с водой. Не успела я опомниться, как руки по локоть оказались в холодной воде. Я сидела на деревянном полу рядом с ведром. Кисти жутко ломило, а по красным от мороза щекам текли обжигающие слезы. С тех пор я не выношу холодную воду. Кисти долго еще болели, и я почти не выходила на улицу. В ту зиму я могла остаться без рук, обморожение было сильным.

Этот случай — одно из самых ярких воспоминаний о маме. Больше о ней я практически ничего не помню. Она все время уходила на заработки. В ту зиму она очень много болела. С каждым днем ей становилось все хуже. Мы думали, что это была простуда. Но позже местный фельдшер поставил диагноз — туберкулез.

В комнате под самым чердаком было тесно. Практически все пространство занимала кровать, которую наспех сколотили из старых досок. Рядом на небольшом табурете стояла наполовину сгоревшая свеча. Тусклый свет освещал лишь часть комнаты, а дальше рассеивался и терялся где-то в темноте. Мы с сестрами сидели на коленях у самой кровати и по очереди держали маму за руку. Она была очень бледной и тяжело дышала. Изредка тишину нарушал громкий кашель. Свободной рукой мама прикрывала рот потрепанной старой тряпкой, которая заменяла ей носовой платок. Во время каждого приступа кашля она отхаркивала мокроту в чашку, которая стояла рядом.

В комнате было душно. Может, потому, что у мамы была лихорадка, а может, слишком много людей собралось в одной маленькой комнате под чердаком. Кроме нас за мамой ухаживала наша двоюродная тетка Таисия. Она каждый день приходила к нам и сидела с мамой ночами. Эта ночь стала последней. Сильный приступ кашля застал маму около полуночи, после силы совсем покинули ее. Она умирала, и тетка Таисия держала ее.

Мамы не стало в мае 1934-го, ей было 42 года.

***

Идти было тяжело, ноги словно ватные. Нужно было прилагать большие усилия, чтобы сделать шаг. Впереди виднелись десятки холмиков с деревянными крестами. Деревенское кладбище находилось в поле. Тяжело ступая, к нему шли мужчины, женщины и дети — все в темном. Впереди деревенские мужики несли деревянный гроб. Людей было немного, только мамины двоюродные братья и сестра со своими семьями.

Как самые старшие, Домника и Нина крепко держали нас с Любой за руки, мы шли вслед за процессией. В тот день я еще не понимала, что происходит, знала только одно: что мама больше не вернется. С нами поравнялся дядя Иван, двоюродный мамин брат — тот, что побогаче.

— Домника, ну что, вы уже решили, как дальше жить будете? — спросил он сестру.

— Мы еще и не думали, нам бы маму похоронить сначала, — тихо ответила Домника.

— Послушай, вы взрослые молодые девчонки, работу найдете, как-нибудь выживете. А их надо бы в детский дом сдать, я помогу оформить, — сказал он, кивая в нашу с Любой сторону.

В этот момент Домника остановилась посреди дороги, опустилась на землю и руками обхватила нас с Любой.

— Нет, дядя Иван. Хоть будем холодом, голодом, но мы будем вместе! — сказала она, посмотрев дяде в глаза.

Взгляд ее был настолько отрешенным и в то же время грозным, что даже мне стало не по себе. В тот год Домнике должно было исполниться шестнадцать. Она давно уже помогала маме по хозяйству и даже иногда ходила с ней на заработки. Когда бабушка умерла, то всю заботу о нас сестра взяла на себя. Она очень любила нас, поэтому и не отдала.

Глава 7. Сироты

После смерти мамы мы, четверо детей, остались сиротами. У нас не было ни жилья, ни еды, ни средств к существованию. Немного нам помогала мамина двоюродная сестра Таисия. А жили мы — где придется, кто приютит. Скитались по деревне. Она была небольшая, всего две улицы, около полусотни дворов. Все местные друг друга знали, и у всех практически были одинаковые фамилии: Соловьевы, Самороковы, Балезены, Павловы. Кто-то однофамильцы, а кто-то дальними родственниками друг другу приходились. Все дружно жили и всегда приходили на помощь, как бы сложно ни было.

После маминой смерти Домнике удалось устроиться работать в колхоз, ей тогда едва исполнилось шестнадцать. Там она познакомилась со своим будущим мужем Александром. Недолго они встречались, почти сразу решили жить вместе. Родителей у него тоже не было, только старший брат с женой. У них был большой дом. Они его разделили. Большую часть брат оставил себе, а меньшая досталась нашему зятю. Все бы хорошо, вот только муж Домники не захотел нахлебников в доме терпеть и поставил сестре условие: согласен взять только младшую Любу, а мы с Ниной должны жить как знаем, взрослые уже. Нина тогда уговорила сестру согласиться:

— Проживем мы с Патей сами, не переживай. Зато вам с Любой легче будет с крышей над головой. А мы как-нибудь устроимся!

Мы и устроились, ушли к одной знакомой женщине. Она жила с маленькой дочкой и работала телятницей в колхозе. Ей нужна была помощь, вот она нас и приютила. Мы помогали ей по хозяйству и водились с ребенком. Жили в небольшой избушке в одну комнату. Было тесно, конечно, но что поделаешь. Мы с Ниной постоянно искали работу, ходили по людям: кому пол помыть, кому посуду, где траву прополоть в огороде, а где картофель выкопать. За это нас кормили и что-нибудь из еды с собой давали, а иногда и одежду в качестве оплаты.

Редко, конечно, но все-таки приходила к нам сестра по отцу — Анисья, приносила нам молоко, но только чтобы ее муж и свекор не знали. Тогда многие старались жить обособленно, чтобы ни в коем случае их не могли в чем-то обвинить, никто не хотел в ссылку или в тюрьму. А то мало ли кто и что может доложить. По этой причине и наша двоюродная сестра Нюра не помогала, хотя воспитывались мы в одной семье. Она боялась своего мужа Романа Никифоровича. Хотя мы общались и мы с Ниной даже водились с их детьми.

Летом Нина смогла устроиться в колхоз. Она тогда в поле работала — пасынковала табак. Нам с сестрой избушку дали вместе с еще одной семьей. Мы были младше, и соседки над нами издевались. В комнате стоял большой деревянный топчан, на котором мы спали с сестрой. А днем, пока нас не было, соседи на этом топчане катали валенки. После этого спать на нем было невозможно. Казалось, что мы ночуем на псарне: до того пахло псиной от остатков мокрой шерсти.

С едой в то время тоже было сложно — впрочем, как и всегда. Питались подножным кормом, в прямом смысле этого слова. Благо Ямки — так мы между собой называли нашу деревню — расположена на берегу Енисея в низине, кругом крутые косогоры и лес. На полянах и в лесу росло много ягод и грибов. Вот их мы и собирали. Недалеко от нашей избушки был бор, куда мы с деревенскими ребятишками ходили за солодкой. Копали сладкие корни и жевали — это было наше лакомство.

Ели все, что растет. Как-то раз по дороге в лес мы обнаружили лужайку. Трава по ней стелилась ковром, а если приглядеться, можно было разглядеть «пуговки» — так мы называли крошечные зеленые семенные коробочки неизвестного мне лугового растения. Помню, наберу их и сижу ем. А вкус у них немного пресный и слегка маслянистый. Так изо дня в день я наполняла свой желудок чем могла.

Кроме солодки на полянах и косогорах росло много лечебных трав и цветов: мясистые луковицы саранки, хлебенки, ромашки, васильки, незабудки. Особенно много их было на склоне, который вел к кладбищу. После маминых похорон я часто бывала у ее могилы. Ходила одна. Пока старшие сестры были заняты домашними хлопотами, я бежала в поле. Летом оно все было усыпано васильками. Я собирала цветы в пучок и шла к маме на могилу, по пути съедала корешки цветов. А у холмика садилась коленками прямо на землю и убирала старые, уже высушенные солнцем цветы. Побледневшие голубые головки рассыпались в руках. Давясь корешками, я сквозь слезы раскладывала свежие васильки. Бывала у мамы я каждый день и все время плакала. Мне шел восьмой год, и мне очень ее не хватало.

Глава 8. Воссоединение

Спустя год наша младшая сестра Люба умерла. Она была слабым ребенком, много болела, практически ничего не ела. Ее похоронили на том же кладбище, недалеко от могилы мамы. Домника не могла смириться с потерей сестры, очень горевала и тосковала по родным. Да и мы по ней очень скучали, особенно я, она для меня мамой была, я порой ее так и называла: «Мама». Она, можно сказать, вырастила меня, заботилась обо мне, пока мама искала для нас пропитание, а потом мамы не стало…

Домника видела, как мы с Ниной живем, и все время думала, как же уговорить мужа забрать нас к себе. Спустя время ей это удалось. Мы с Ниной переехали в небольшую комнату в одной из частей дома, где сестра жила с мужем. Оказалось, что жизнь у сестры не ладилась. Она не хотела нам рассказывать, чтобы мы не волновались. Брат ее мужа и невестка постоянно настраивали его против Домники. А как-то раз они заколотили дверь, которая вела в ее с мужем часть дома. Сестре беременной пришлось лезть в окно, а дом был высокий. И мы с Ниной лазили на эту высоту; хоть и роста в нас намного меньше, но нам все-таки проще было: подставил старый ящик поближе к стене, ногу повыше закинул, руками за наличники схватился, подтянулся — и дома. Позже в оконном проеме зять сделал дверь, а крыльцо сколотил из старых ворот.

Жили мы вчетвером в небольшой комнате. На мне, как на самой младшей, были заботы о хозяйстве: уборка, стирка, готовка. Пока взрослые в колхозе трудились, я должна была выполнять домашние обязанности. Иногда с соседскими детьми сидела за еду. Мне тогда лет девять-десять уже было, сестры не боялись оставлять меня одну. И вот как-то в один из жарких летних деньков Домника должна была на целый день ехать в поле, снопы вязать. А перед уходом мне наказала:

— Вот тебе мука, обязательно просей!

— Да, да, хорошо! — ответила я, слушая сестру вполуха. А сама в этот момент обдумывала план на день.

Сначала отправлюсь на поиски сокровищ. Игрушек у меня не было. Единственным моим развлечением еще со времен ссылки были стеколки и пуговки. Я частенько сидела на нарах и перебирала богатство. У каждой вещицы была своя маленькая история. Это прозрачное стеклышко в форме ромба я нашла у старого пня недалеко от бараков в ссылке, а эту медную пуговку мне подарила мама за год до смерти. Когда вернулись из ссылки в деревню, то я постоянно ходила по улицам, полям и лужайкам, собирала «игрушки» в свою коллекцию. Иногда находила красивые стекла — двухцветные или разной причудливой формы. В лесу собирала желуди, они в игре мне заменяли людей.

От приятных размышлений меня отвлек скрип калитки. Я выглянула в окно и увидела, как уходит Домника.

— Так, нужно поскорее просеять муку и бежать на поиски! — пробурчала я себе под нос.