Бесплатный фрагмент - Песня о погибших пилотах

Тату

Рассказ

О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды.

(Хилон из Спарты, VI век до н. э.)

Мимо Жмуркина прошли два зачуханных типа в тёмных бейсболках и почти одинаковой одежде, больше напоминающей ему обычную строительную робу. Один из них вёз за собой двухколёсную тележку, а другой семенил за ним и, приплясывая, дурашливо потрясывал головёнкой, напевая какие-то слова, что явно выдавало в нём придурка.

У своего подъезда Жмуркин, в недалёком прошлом кандидат в мастера спорта по боксу, задержался, беседуя со знакомыми парнями с их двора. Они посторонились, когда мимо них проехал автобус с широкой чёрной полосой на всю длину белого и уже замызганного кузова.

— «Афганец», из крайнего подъезда, — сказал один парень, оценив вопросительное выражение на лице Жмуркина.

— Тёща с женой задолбали мужика — он и удавился! — бодро пояснил другой.

— Безработный, давно уж… прозябал, — добавил третий сокрушённо. — Жалко… пацанчик у него остался — и о чём эти бабы думают?!

Жмуркин, как и эти парни, толком «афганца» не знал и даже не мог припомнить его физиономию, но сочувственно кивал головой, сожалея о смерти бывшего воина-интернационалиста. Разговор у них дальше не клеился, и он попрощался с парнями, услышав вдогонку чей-то уважительный голос:

— Держись, Жмур… удачи тебе!

Жмуркин тоже был безработным, жил с женой в квартире тёщи, папашей ещё не стал, но и его, как и «афганца», регулярно и очень часто беспричинно пилили проживающие с ним женщины. Напутствие дворовых приятелей оказалось кстати. Вечером, после очередного женского натиска, который он выдержал вполне достойно, не позволив ему перейти в семейную ссору, Жмуркин надумал искать жизненную удачу в другом городе.

Утром, прихватив документы, с одной лишь спортивной сумкой через плечо, он налегке отправился в те места, где когда-то появился на божий свет…

Зябликов был холост, но к своим двадцати шести годам уже пережил три несчастные любви. От второй и не самой болезненной у него осталась особая примета — татуировка «Наташа» на левом запястье.

Школу Зябликов не закончил и после девятого класса поступил в местный лесотехникум, в котором доучился до конца и с грехом пополам получил диплом техника-лесовода. Из своего провинциального городка он впервые отправился в столицу в конце восьмидесятых.

Впечатлений было много и очень разных, но самым ярким оказалось то, как Зябликов спустил две сотни рублей в толкучке у «напёрсточников», недалеко от Ленинского проспекта, где находилась скульптурная композиция с фигурой первооткрывателя космоса Юрия Гагарина, устремлённой ввысь.

Однако крепче всего Зябликов почему-то запомнил синеватые тату на пальцах снующих рук у ловкого «напёрсточника» да ещё в придачу импортные сапожки с точёными ножками одной зрительницы, соблазнительно уходящие вверх под её короткую клетчатую юбку.

Тогда ему едва хватило денег на один день проживания в белокаменной и обратный билет домой. Во второй свой визит Зябликов был уже умнее и подготовился к нему основательно. В столице он купил подходящий себе вузовский диплом и в настоящее время работал в областном министерстве. Зябликов числился перспективным чиновником и не без оснований рассчитывал в скором будущем на должность заместителя начальника одного департамента.

После приобретения фальшивого диплома и особенно после последней и наиболее злосчастной любви, Зябликова почему-то больше тянуло к уединению на природе, и на это его новое увлечение, наверное, повлияли годы учёбы в лесотехникуме. И в самом начале календарной зимы, в то время ещё совсем не лютой, он отправился в малоснежный, но сказочно заиндевелый лес…

Жмуркин доехал на рейсовом автобусе до первого поворота на автотрассу. Ещё раньше он решил, что будет добираться до намеченной цели автостопом, но две машины проскочили мимо, не обратив на него никакого внимания. Жмуркин задумался, поглядывая на пустующую и враждебную дорогу, которую окружал молчаливый лес, сверкающий своим зимним нарядом. Лес притягивал и манил к себе, и Жмуркин, приметив в придорожном мелколесье тропку, ведущую в глубины лесного царства, направился не спеша по едва заметной узкой дорожке.

Когда Жмуркин углубился в дубовую рощу, за которой протекала река, то он, чтоб отвлечься от грустных мыслей, включил карманный радиоприёмник. Покручивая диск настройки, Жмуркин продолжал думать, пока не наткнулся в радиоэфире на весёлые голоса ведущих какого-то канала. Они дурачились и шутили по поводу древнего крокодила, который жил в гордом одиночестве в большом пруду на землях одного поселения в далёкой и загадочной Индии.

Крокодил был удивительно мирным и даже ласковым существом, и никогда не нападал на людей. Радиошуты смеялись над миролюбивым крокодилом, называя его самым странным вегетарианцем из всех рептилий, предположив, что именно он послужил писателю Эдуарду Успенскому прообразом обаятельного крокодила Гены.

Сквозь пошловатый юмор болтливых и шумных ведущих Жмуркину вроде бы послышался короткий человеческий крик. Он выключил радиоприёмник и стал прислушиваться, но в лесу стояла тишина, зато Жмуркин впервые почувствовал запах дыма. Он продвинулся ещё немного и вскоре заприметил костёр, недалеко от лесной тропки, а впереди, за деревьями, уже виднелся крутой спуск к реке. Через несколько минут он находился на берегу и осматривал окрестности. Жмуркин обратил внимание на довольно большую полынью с обломанными краями льда. Она находилась поблизости от берега, и у него сразу же возникло подозрение, что кто-то совсем недавно мог здесь провалиться под лёд. Река покрылась им недавно, лёд был не совсем прочный и местами ещё зияли тёмные промоины и полыньи.

Жмуркин прошёлся по берегу вдоль русла реки, но ничего подозрительного не увидел и вернулся к тому месту, где догорал костёр. Там, около старого дуба, он обнаружил небольшой, разборный мангал, несколько коротких шампуров из нержавейки и рюкзак. В нём Жмуркин нашёл литровую банку с мясом в рассоле, видимо, для шашлыка, краюху хлеба, несколько луковиц и четвертушку водки. Когда он увидел в эмалированной кружке маленькую пачку индийского чая в полиэтиленовом пакете, то уже не сомневался, что на берегу реки произошла трагедия.

«Направился за водой на речку… и провалился у ближней полыньи, приняв её за прорубь, — тоскливо размышлял Жмуркин. — Течение на этой стороне приличное… Несчастного затянуло под лёд и теперь, и теперь он будет кормить раков…»

За дубом, среди валежника, приготовленного, похоже, ещё осенью, Жмуркин увидел маленький туристский топорик и захотел прихватить его с собой, но в последний момент передумал. Он притушил остатки костра, с минуту постоял под раскидистым дубом, а потом отправился в обратный путь.

Настроение у Жмуркина было паршивым, когда он снова оказался рядом с автотрассой. «Если сейчас никто не посадит, то вернусь домой!» — решил он и поднял руку, увидев на дороге белую фуру, которая притормозив, остановилась на небольшой площадке, в метрах пятидесяти от него.

Жмуркин успел лишь разглядеть на фуре нарисованного пингвина и прочитать самую крупную надпись на ней, как из кабины вывалился водитель и тут же начал мочиться под колёса. Когда он закончил, то обернулся к Жмуркину и заорал:

— А ты, чего стоишь?!.. Хочешь ехать — полезай!

— Считай, что тебе повезло! — уже в кабине заговорил молодой водитель. — Если б не нужда, то мимо проскочил!

По авторадио те же ведущие продолжали хохмить, но уже по поводу российской приватизации.

— Этот… рыжий чёрт! — слушая их, рассуждал водитель. — Две «волги» на ваучер обещает… Если надует — народ его удавит!

— Не удавит… — зло усмехнулся Жмуркин. — Народ сам давится… от житухи такой!

Водитель скосил взгляд на кисть попутчика с татуировкой «Юра» и спросил:

— Как звать?

— Юрий, — ответил Жмуркин.

Водитель закурил и протянул ему пачку сигарет: — Кури, Юрок!

— Не курю…

— И то правильно… Как говорят, кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт! — шутил водитель, улыбаясь Жмуркину. А тот даже не подозревал, что слова ещё молодого, но уже тёртого жизнью мужика, не пустая болтовня, а настоящее пророчество.

Жмуркин не доехал до намеченной им цели — до того места, где появился на божий свет, и не вернулся обратно домой, где его ждали жена с тёщей, которым оставил на кухонном столе лишь записку и свои последние деньги…

В общем, пропал Юра Жмуркин, канул с тех пор, как в воду… Зябликов тоже канул в воду, вернее, в речку, но через полгода всплыл — отдала речка утопшего любителя уединённого отдыха на природе, а опознали молодого и перспективного чиновника, в том числе по татуировке «Наташа» на левом запястье.

Это сейчас, в эпоху всемирного информационного потопа, люди могут узнать, что в Мордовии грозой убило четырёх молодых быков, а в канадском зоопарке семь пингвинов утонули от страха… А что с пацанчиком от «афганца»?

Пацанчику от «афганца» повезло. Его мать быстро вышла замуж второй раз, и у него появился отчим — очень хороший человек. Пацанчик ни стал пьяницей, ни наркоманом, ни уголовником… ни стал он экономистом, ни юристом и ни чиновником. Пацанчик превратился в рослого, интересного мужчину и работал сейчас автомехаником, как и его отчим.

Ещё пацанчик женился и жил с женой в квартире тёщи, которая вскоре умерла. Говорили, что от неизлечимой болезни, а, может, от недофинасирования бесплатной системы здравоохранения — поди, теперь разберись… И ныне пацанчик от «афганца» уже не следил за курсами иностранных валют и процентной ставкой кредита на ипотеку — им с женой и младенцем вполне хватало тёщиной квартиры.

Малыш рос и первым словом изрёк:

— Мамя… мамя…

Отца он стал почему-то называть то «татя», то «тятя», радостно хлопая в ладоши.

Пацанчик от «афганца» на это ничуть не обижался, но как-то поинтересовался у жены, почему малыш так говорит.

Жена мило улыбалась, а её ангельские голубые глаза светились любовью.

— Это что-то генетическое, на уровне подсознания… Ведь папа, что по-русски, что по-украински — это тато, тату, тятя, — говорила она молодому мужу и отцу, — или батько, батя — понятно?

— Понятно, — отвечал он и верил любимой жене: по образованию она была филологом, но в настоящее время работала продавцом-консультантом в мебельном салоне.

Сегодня у пацанчика от «афганца» был выходной, и уже с утра его развеселило радио. Оказывается, в Индии умер крокодил, которому было сто тридцать лет. Он жил в гордом одиночестве в местном пруду, был очень миролюбивым и таким добрым, что дети играли и плавали вместе с ним в этом водоёме. Благодарные жители поселения, рядом с которым прожил свою долгую жизнь этот уникальный крокодил, решили воздвигнуть около пруда памятник в его честь.

Весёлое настроение пацанчику не испортили даже истошные голоса каких-то отчаянных девок, которые орали на балконе в соседнем подъезде:

— Нас не догонят!.. Нас не догонят!

«И кому да на какой хрен вы нужны?» — подумал он с усмешкой.

Мимо него прошли два зачуханных типа в изрядно полинявших бейсболках и незатейливой, почти одинаковой одежде, больше напоминающей ему строительную робу. Один из них вёз за собой двухколёсную тележку, а другой семенил за ним и, приплясывая, дурашливо потрясывал головёнкой и напевал:

— Прошла зима, настало лето — спасибо Путину за это!.. Прошла зима, настало лето…

«Шизик, что ли?» — удивился пацанчик от «афганца» вслед напевающему мужичку, который был похож на вертлявого дятла, особенно общительного в период размножения, а затем негромко произнёс с нескрываемой горечью:

— Прошла зима, настало лето — спасибо маменьке… и тятеньке за это!

2018г.

Приятели

Рассказ

Протасов был чуть старше Самодурова… Когда-то они учились в одной школе, только в разных классах, жили в соседних домах и гоняли мяч в общем дворе. Их белесые дома из силикатного кирпича стояли на окраине города, быстро обрастая вокруг себя такими же типовыми пятиэтажными коробками эпохи социализма. Потом, может, по генплану развития города или, может, по неведомому зигзагу судьбы, приятели вновь оказались рядышком, но уже на другой окраине областного центра. Теперь они проживали в многоэтажках серого цвета, построенные индустриальным методом панельного домостроения незадолго до последних реформ, окончательно похоронивших этот самый социализм в огромной многонациональной стране.

В последующие годы их девятиэтажки затерялись среди множества новых высотных домов-скворечников, отделанных качественным лицевым кирпичом разных оттенков коричневого цвета, радующим глаз многим горожанам, несмотря на многочисленные банкротства строительных компаний и мучительные страдания обманутых дольщиков жилья.

Современные постройки почти не затрагивали довольно безотрадную жизнь Протасова и Самодурова, не могли особо украсить её или чем-то утешить их, как городских обывателей, обременённых множеством насущных забот и проблем. Новые дома, как раковины гигантских каракатиц, расползались и зримо росли вокруг, оберегая покой их обитателей, радуя владельцев жилья не только комфортом, но и своей престижностью, а приятели лишь неумолимо старели в своих последних жилищах ещё тоталитарного и уже немодного покроя…

Протасов выключил телевизор и мгновенно отсёк, будто жестокий палач на эшафоте, торчащие на экране говорящие головы ученых философов и, отправив их в виртуальное небытие, тяжело вздохнул. «Если, как писал Фазиль, политика — вино для дураков, — подумал он с усмешкой, — то философия — десерт для сытых бездельников…»

Эта мысль ничуть его не обрадовала, да и Фазиль Искандер никогда не был его другом и даже знакомым — он просто считал писателя мудрым человеком. Себя же Протасов к мудрецам не относил, но назвать себя полным идиотом или круглым дураком вряд ли бы решился. Он получил высшее образование технического профиля, имел солидный трудовой стаж, владел многими специальностями, однако в настоящее время работал простым водителем мусоровоза. Правда, Протасов, как и многие его сограждане, был не против смены места работы, желательно, на более денежное и менее напряжённое по трудовым затратам.

Сегодня ему позвонил Самодуров и пообещал зайти. Недавно они беседовали насчет работы на новом и, видимо, самом большом в перспективе городском кладбище, где приятель трудился главным механиком, и тот, похоже, хотел что-то сообщить Протасову. Он же никаких иллюзий по поводу трудоустройства в прибыльном кладбищенском бизнесе не питал, а когда встретил Самодурова в прихожей, то без всяких слов догадался, что приятных сюрпризов от него ожидать не следует.

Разговорились давние приятели на кухне, где Самодуров поставил на стол поллитровку отменной водки.

— Ты же знаешь, Серёга, что проблема не в тебе и не во мне, — начал Самодуров, глядя прямо в глаза Протасову. — Я бы взял тебя, даже не задумываясь, но… но я не хозяин — всё решает Дуров!

Протасов лишь усмехнулся, но без всякой обиды и тем более какой-то злобы. Самодуров быстро оценил великодушие приятеля и продолжал с простецкой улыбкой:

— Да-да… у нас подобралась, можно сказать, компания… дураков… Кроме меня и хозяина, есть ещё Дуриманов, Дурнев и даже Дурасов…

— А бабы есть? — неожиданно прервал его Протасов, услышав фамилию созвучную своей.

— А как же без них?!.. Конечно, есть! — в бухгалтерии… в магазине, — отвечал простодушно Самодуров, всё ещё улыбаясь. — Ядрёные, как на подбор… умные, чертовки, и замужние!

— А фамилии такие же, что ль? — поинтересовался приятель, взглянув с хитрецой на Самодурова.

— Бабы-то? — переспросил Самодуров и, увидев утвердительный кивок Протасова, добавил:

— Они у нас свои, по большей части родственные…

— Да у вас там мафия, Колян, — ёрничал Протасов, ухмыляясь.

— Да, мафия, а как же без неё… мафия — это семья, а семья — ячейка общества, — с серьёзным видом отвечал Самодуров. — Это у них… там, — вытаращив глаза, он потянул свою лысоватую голову куда-то вверх, — эта самая… коррупция, а у нас… у нас ячейки общества.

Протасов молчал, а Самодуров желал высказаться приятелю до конца.

— Ты вспомни, какие ещё недавно были погосты — один стыд, почти как мусорки! — слегка горячась, заговорил он. — А пришли братки, создали семьи, подмяли и легализовали этот бизнес, и вот тебе полный порядок — красота, как в европах!

Возражать приятелю Протасову не хотелось, да и нечего ему было сказать что-то от себя, своими словами, поэтому он лишь сосредоточенно думал, пока не вспомнил фразу, где-то им прочитанную, и произнёс тоскливым голосом:

— Похоронная служба прибывает к людям быстрее, чем скорая медицинская помощь… Интересно, не правда ли?

Сметливый Самодуров понял, что проигрывает приятелю некий подспудный и давний спор, поэтому поспешил сменить тему разговора. Раньше, в подобной ситуации, он ответил бы Протасову своей уже привычной глубокомысленной фразой: «Диогеном ты родился, Диогеном и умрёшь!» Но сейчас сдержался, опасаясь обидеть приятеля.

— А насчет тебя — одна невезуха!.. Кто-то до меня предложил хозяину своего экскаваторщика, — делился Самодуров, виновато улыбаясь. — Я, Серёга, просто… просто опоздал!.. Ты уж прости, коллегу!

Самодуров иногда шутил, называя себя коллегой в разговорах со старинным приятелем — водителем мусоровоза, поскольку считал и говорил Протасову, не без доли чёрного юмора, что ритуальные дела и вывоз мусора есть одно общее дело в вопросах экологической утилизации жизненных отходов.

Вообще-то, Самодуров не казался Протасову чудаком или большим оригиналом, когда утверждал, что без разумного решения таких насущных проблем, как общественные туалеты, погосты, коммунальные и промышленные отходы от жизнедеятельности людей, настоящего прогресса в стране не будет.

Когда Самодуров иногда высказывался ему, что человек всё-таки скотина, то Протасов поправлял приятеля: «…не просто скотина, а животное… только мыслящее!» Самодуров вроде бы соглашался с ним, добавляя при этом: «…хотя это животное очень часто неправильно мыслит!»

Сейчас Самодуров сидел в гостиной и читал вслух из какой-то газетёнки наиболее забавные отрывки для себя и, несомненно, для своего приятеля, который жарил отбивные на кухне.

— На родине легендарного героя гражданской войны Василия Ивановича Чапаева… на мемориальной стене музея его имени… злоумышленники срезали с медного барельефа… у бойцов «Конницы Чапаева» сабли… — неспешно читал Самодуров и тут же громко возмущался. — Вот, суки, что делают!

Самодуров замолкал на время, роясь в стопке лежащих газет, что-то там находил и опять читал вслух, комментирую.

— Кафедральный собор в сквере имени… будут строить на месте общественного туалета… знак вопроса… Сообщается, что этот туалет неподалёку от школы был продан без каких-либо аукционов вместе с прилегающей территорией… Вот, суки, что делают!.. Общественные слушания, посвященные строительству храма в сквере имени… состоялись недавно, сообщает информационно-аналитический центр «Зоркий филин»… В результате голосования сорок четыре человека высказались в защиту строительства, сорок семь — против… В настоящее время нет ни проекта храма, ни разрешения властей на строительство… Всё правильно, — резюмировал довольный Самодуров, — сперва толчки европейского класса, а уж потом храмы!.. Культуру — в массы, как говорили раньше!

— Всё готово — прошу к столу! — послышался голос Протасова из кухни, и Самодуров отправился туда, где его ждал старый приятель, выпивка и нехитрая домашняя закуска.

Потом они пили водку, закусывая свиными отбивными, разными соленьями жены Протасова и вели неторопливую беседу вперемешку с анекдотами. Протасов и Самодуров, как и все провинциалы, недолюбливали центр, считая, что многие беды и проблемы именно оттуда, поскольку власти на местах и народ копируют всё из белокаменной столицы, где есть хорошее, но много и дурного.

— Кстати, — произнёс Протасов, — вспомнил свежий анекдот про Петьку и Чапая…

Протасов изобразил слегка туповатое выражение на своей физиономии и стал пародировать диалог самых популярных героев из анекдотов их молодости: «У америкосов, Василь Иваныч, демократы с республиканцами за власть борются». — «А у англичан, Петька, энти… кон-стер-вато́ры… Тудыть их!» — «Тори…» — «Точно!.. И энти… либерасты!» — «Лейбористы». — «Одна хрень, Петруха!.. А у нас, как всегда… Новое говно со старым тягается». — «Это, Василь Иваныч, пост… постмодерном нынче называется… А потом всё сызнова повторяется». — «Вот поэтому, Петька, мы денно и нощно… в энтой… жопе!» — «Ни все же там, Василь Иваныч?!» — «Да, ни все… Кто в большой, а кто в глубинке!» — «Москва, Василь Иваныч… она ноне не просто большая деревня!» — «Да, Петька!.. Она нынче — большая жопа!.. Только жрёт и серит… жрёт и серит!»

Они негромко посмеялись и притихли, словно о чём-то призадумались.

Протасов, вспомнив, как в прошлом его приятель жаловался на мужские проблемы в постельных делах с женой, спросил у Самодурова, выразительно на него посмотрев:

— Как там у тебя, Колян, с этим… поправился?

Самодуров сообразил не сразу.

— А-а-а… ты про Марчелу Нестояни… — заулыбался он, а потом заговорил чуть приглушённым, но радостным голосом, наклонившись к приятелю ближе. — Всё нормалёк, Серёга… Недавно протестировал себя с одной молодой тёлочкой — полный порядок!.. Дело, Серёга, ведь не только в нас — важно с кем это делается!

— Ну, а с этим как… с удовольствием? — поинтересовался Протасов с недоверчивым видом. — Я имею ввиду это самое… настоящее.

— Да о чём ты, Серёга?.. Какое удовольствие?! — скривил лицо Самодуров. — Всё это — сплошное фэнтези… Я настоящее удовольствие получаю, когда судака в несколько кило на удочку ловлю… Вот это удовольствие!

— Понятно… — уныло протянул Протасов и, помолчав некоторое время, добавил уже уверенным голосом:

— Значит, Колян, мы с тобой просто… просто животные — медицинский факт!

— Причем здесь животные, а? — слегка возмутился Самодуров, глядя на приятеля чуть захмелевшими глазами.

— А потому, Колян, что только люди могут испытывать удовольствие от секса, а животные — никогда! — негромко и почти торжествующе произнёс Протасов, а затем добил приятеля безжалостным голосом: — Приговор окончательный, гражданин Самодуров, и обжалованию не подлежит!

Они одновременно умолкли и уставились на пустую бутылку из-под водки с яркой и нарядной наклейкой. Она гордо возвышалась в центре скромного убранства кухонного стола и всем своим видом что-то напоминала приятелям, а, может, к чему-то их призывала.

«Наш кремль…» — без удивления, почти равнодушно подумал Протасов и решил, что пришла пора доставать другую бутылку с водкой, которая хранилась у него в шкафу на всякий случай. А загрустивший Самодуров вдруг вспомнил покойного батю, который под старость лет любил смотреть по телевизору лишь одну передачу «В мире животных» и радовался ей, как ребёнок…

2018г.

Песня о погибших пилотах

Рассказ

И с души отваливает камень. Аминь.

(«Автолитография», Андрей Вознесенский)

Носки из натуральной шерсти — вещь необходимая. Мальчик это почувствовал, когда в промозглый день стоял на крутом берегу, и в этих носках ему было тепло. Семья недавно переехала жить с южного морского побережья ближе к северу, на холодные берега раздольной реки, и мальчик только привыкал к новому месту. Тёплую одежду заботливые родители купили ему в универмаге, единственном в городе, а вот шерстяные носки для него связала бабушка, которая жила в деревне, где он гостил лишь несколько раз.

Осенняя река, отражая нависшее над ней угрюмое небо, казалась мальчику мрачной, и теперь, после моря, он удивлялся тому, как люди могут купаться в такой коричнево-ржавой воде… На следующий год, когда короткое лето заглянуло в эти края, мальчик купался в реке со своими сверстниками, уже позабыв про необычную речную воду, от которой теперь веяло свежестью и пахло рыбой.

Возвращаясь как-то с пляжа, он обратил внимание на автомобиль с красным крестом на кузове цвета ячменного кофе, каким мать поила сынишку по утрам, добавляя в него сгущённое молоко. Проходя мимо, мальчик заметил торчащие из него человеческие ноги. Это было тело утопленника, лежащее на носилках и накрытое сверху серой простынёй, из-под которой выглядывали лишь белые голени и ступни ног в тёмных носках.

«Мужик… нырнул с лодки, пьяный, видать… и не доплыл!» — послышался рядом чей-то молодой голос, а мальчик шёл, никого не замечая, и только оглядывался на ноги утопленника. На них были изношенные хлопчатобумажные носки с дырками на мозолистых пятках, и мальчик, устыдившись вида чужих дырявых носков, почему-то надолго запомнил увиденное. Правда, потом, став взрослым, уже не считал, что носить дырявые носки зазорно. И в самом деле, если глава всемирного банка, и прочие очень важные персоны прилюдно шастают в дырявых носках, так чему стыдиться простым смертным?!

Но тогда он так не думал и носил всякие носки: новые, старые, однако никогда не надевал дырявых. Дома простые носки, обычно, штопала его мать, реже отец, а вот худые шерстяные носки штопала, распускала и вязала из них новые бабушка в деревне.

Многодетная бабушка имела статус матери-героини и даже получила за это от государства орден материнской славы какой-то степени. Но когда самый младшенький из детей окончил сельскую школу, а затем без родительского согласия подался поднимать целину в далёких казахских степях, то её материнская душа лишилась покоя. Деревенский парень, поработав трактористом на целинных и залежных землях, был вскоре призван и отправился оттуда служить в советскую армию, а старушка совсем высохла от бессонных ночей и переживаний по беглому сыну.

Обеспокоенные родственники привезли угасающую бабушку в город и показали её знакомым врачам. Про доскональное специализированное обследование в ту пору не могло быть и речи. Городские врачи никаких патологий у худеющей бабушки не обнаружили, правда, один эскулап сказал тайком её старшей снохе, что у старушки, наверное, рак и она, похоже, долго не протянет.

Бабушка сохла не от болезней, а от душевных переживаний. Чуткое материнское сердце тревожилось не только за младшего сына, оно ещё что-то подсказывало ей о грядущей большой беде, хотя старушка ещё не знала, что её сынок — старший сержант ракетных войск несёт теперь службу уже на далёкой и неведомой ей Кубе.

Бабушка жила в деревне, а мальчик в городе, поэтому он не видел её душевных страданий, зато он замечал, как отец этими осенними ночами запирался в спальне и зачем-то подолгу слушал трескучую радиолу. Мальчик не знал, зачем он это делает, как не понимал, зачем большие пацаны во дворе дали ему странное прозвище — Боб.

Когда он посмотрел красивый цветной фильм про одного подростка, почти ровесника, и его отца — бывшего американского лётчика, где тревожно, но гордо звучала песня про отважного пилота Боба Кеннеди, погибающего в бою, то мальчик стал иногда задумываться.

«Я же не американец и не пилот… И причём здесь я?» — спрашивал он сам у себя, а когда оставался дома совсем один, то негромко и чуть обиженным голосом бубнил себе под нос слова из той песенки:

— Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!

Сейчас то время вспоминалось с трудом… Да, он стоял в очередях за хлебом, сливочное масло в магазинах давали по норме — полкило в одни руки, а мужики страдали без курева. Ещё мальчик слышал, что когда он вырастет и станет большим, как его папа, то наступит какой-то коммунизм.

В следующем году, летом, вернулся из армии дядя мальчика — тот самый младший сынок бабушки, по которому она убивалась все эти годы и высохла от выплаканных материнских слёз. Бабушка радовалась его возвращению больше всех, но так и осталась беспокойной, сухонькой, как веточка, старушкой и прожила ещё тридцать лет вопреки словам того самого эскулапа, который предрекал ей скорую кончину.

А вот улыбчивого американского президента Джона Кеннеди осенью того года грохнули… И хотя пуля попала ему не меж глаз, как пилоту Бобу Кеннеди в услышанной мальчиком песни из кинофильма, но всё равно оказалась смертельной. И, фантазируя, мальчик предположил, что президент по имени Джон так и не успел, наверное, сказать кому-то, как это сделал отважный Боб, прощальные слова: «Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!»

Бывший старший сержант ракетных войск как-то проговорился мальчику про то, как они меняли крепкие махорочные сигареты «Красноармейские» на пахучие гаванские сигары у жизнерадостных и дружелюбных кубинцев с острова Свободы, но про службу и ракеты ничего племяннику не рассказывал.

И у мальчика исподволь возникали догадки, что не только его дядю, но и других молодых людей готовили к работе на целине, к освоению космоса, к защите нашего отечества и острова Свободы от агрессивных американцев. Однако какие они на самом деле он ещё не определился, хотя уже читал потихоньку книгу «Лицом к лицу с Америкой», которую ему подарил отец на день рождения.

И мальчик уже полагал, что почти всех людей на земле под что-то выращивают, под какой-то заказ… «Только кому это нужно, зачем и для чего?» — изредка задумывался мальчик, но ответа не находил.

Он страстно полюбил футбол и самозабвенно гонял мяч на пришкольном стадионе в невзрачных советских кедах, чтоб поскорее поменять их на новые и заодно изодрать, а затем избавится от носков из входящей в обиход синтетики. Такие носки с рисунками в виде различных орнаментов, только без подшитых пяток и мысков, мать изредка покупала у раздобревшей и грудастой тётки из их подъезда, которая трудилась на чулочно-трикотажной фабрике. Мальчик случайно подслушал, как отец, узнав, откуда появляются у них эти носки, строго запретил матери покупать их у вороватой соседки.

В то время в моде у молодых были одноцветные носки из синтетики: то красные, то чёрные, то белые… Ещё в моде были белые китайские кеды. Были такие у мальчика, но он их берёг — в футбол в них не играл, зато ходил в них в школу, катался на велосипеде или просто гулял на улице. Иногда он драил эти кеды до белизны старой зубной щёткой с помощью дешевого зубного порошка «Мятный» в картонных коробочках.

Мальчик заметно подрос, и китайские кеды стали ему уже малы. Когда он с грустью расстался с ними, то родители купили ему взрослую рубашку из хлопка китайской фирмы «Дружба», и он не заметил, как превратился из мальчика в рослого подростка.

В молодости его отец обучался в городском аэроклубе и даже летал на самолетах, но пилотом так и не стал, поскольку не смог поступить в лётное училище по здоровью. Однако его мечта частично осуществилась: перед самой войной он окончил военно-техническое училище и стал авиационным техником.

Отец мальчика был человеком не пьющим, но зато курил. Ещё он был немногословным и почти не рассказывал о себе, но как-то раз завел неудачно разговор со своим отпрыском о вреде алкоголя и курения, видимо, в воспитательных целях.

— А ты когда начал курить? — вдруг спросил его сын.

Отец опешил, не ожидая такого вопроса, задумался и, чуть погодя, негромко произнёс:

— Во время войны…

Они оба замолчали, а сын почему-то упрямо поглядывал в сторону отца, и тот почувствовал в своём ответе не только недосказанность, но заметил ещё некое недоверие в его глазах, и вынужден был рассказать то, чего ранее не собирался делать в этой беседе.

— Это был первый день войны, — медленно начал он, — вернее, ночь… перед рассветом. Мы стояли на западной границе, под Черновцами… жили в палатках. Сначала послышался гул, затем взрывы — многие выбежали, стали озираться по сторонам. Началась бомбежка, суматоха… Нашу эскадрилью уничтожили сразу же — в первые минуты.

Отец умолк и было видно, что ему тяжело вспоминать прошлое, но он, собравшись мыслями, продолжил свой рассказ.

— Укрывались, где можно, чтоб спастись от адской бомбежки, — неторопливо говорил отец. — Аэродром наш разбомбили, самолеты пожгли. Некоторые экипажи пытались подняться в воздух, но многие ребята погибли прямо в капонирах…

Юноша хотел узнать, что означает это последнее, непонятное ему слово, но прерывая отцовский рассказ, почему-то неожиданно выпалил:

— А пилоты… пилоты все погибли?!

— Не все, — отвечал задумчивый отец, — двое, кажется, даже сумели взлететь, но их… но их потом быстро сбили.

— Страшно было? — спросил сын у отца.

— Страшно, — признался тот, — и неразбериха была, и люди погибали вокруг… Вот тогда я понял, что такое настоящая война… И закурил первый раз в жизни.

«Так отца к войне готовили, что ли?» — уже потом призадумывался юноша, ещё не подозревая того, что будь его будущий папаша не авиационным техником, а летчиком-истребителем, то вряд ли бы он появился на божий свет после всех ужасов той войны.

«Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны… плюс химизация народного хозяйства», — громогласно вещал лысоватый и пузатый брехун с самых высоких трибун, но вскоре его тихо сместили со всех постов этой самой власти. Однако взрослеющий юноша ещё больше уверовал в то, что всех их, как когда-то его отца, а затем дядю, под что-то выращивают, под какой-то особый заказ для огромной страны… Электрификация?.. Химизация?!

Ещё неосознанно, как большинство молодых людей, только постигающих жизнь, он многому в ней противился и во многом уже сомневался… Институт или армия?!.. Вопросы сыпались со всех сторон, только успевай отбиваться!.. Когда он, будучи мальчиком, носил ненастной весной или осенью детские кирзовые сапоги, то отец научил его правильно, аккуратно и без складок, обматывать ноги портянками.

«В армии сапоги только с портянками… Для солдатской службы шерстяные носки непригодны, — говорил отец, показывая сынишке, как надо ловчее крутить портянки, и потом произносил с затаённой грустью в голосе: — А мам и бабушек в армии нет — только служба да командиры…»

В раннем детстве, когда к ним в гости приходили друзья и соседи, а это были по большей части военные люди, то многие из них спрашивали мальчика, кем он хочет быть, когда вырастет.

— Генералом! — звонким детским голосом отвечал он, отдавая им честь, по-военному, правой рукой.

Однажды вечером к ним заглянули очередные гости на вечерний чай, а заодно поиграть в популярное тогда лото или карты. Мальчик в это время восседал на самом большом столе в их доме, и мать попросила его слезть с него. Просто слезть со стола ему не хотелось. Будущий бравый генерал должен был обязательно продемонстрировать перед гостями своё бесстрашие и отвагу. И мальчик, встав на стол, с лихостью прыгнул с него, но неудачно приземлился и сломал не правую руку, которой любил отдавать честь, как это делают военные, а левую, но боли и страданий от этого меньше не стало.

Перелом оказался сложным, но когда рука срослась, то мальчика возили на консультацию в большой город к опытному врачу-травматологу. Пожилой доктор посоветовал и показал матери, как надо мальчику правильно разрабатывать локтевой сустав у сломанной руки. И теперь мальчик ежедневно, стоя у стены, упорно делал разные и необходимые для этого упражнения с утюгом в левой руке, добиваясь положительного результата. Но в ту пору ни мальчик, ни родители ещё не думали и не гадали о его дальнейшей судьбе, и не знали о том, что именно эта травма уже никогда не позволит ему стать не только генералом, а даже простым солдатом.

Время шло, однако мальчик, теперь уже молодой человек, всё реже и реже беседовал с суровым на вид и неразговорчивым отцом, да и мать не была красноречивой, хотя изредка, но по делу вспоминала любимые выражения своей уже покойной матушки, а иногда к месту произносила пословицы и поговорки.

И одна такая поговорка из кладезя народной мудрости приобрела реальные очертания в судьбе молодого человека. Нет, он не стал бродить с сумой в поисках пропитания по необъятным просторам родного отечества, но зато угодил в тюрьму.

Тюрьма, а это был следственный изолятор, находилась в районном городке и была построена ещё во времена Екатерины Великой — крепко и надолго. С той поры, среди сидельцев, там гуляла легенда о единственном человеке, который совершил дерзкий побег из этого острога. Молва утверждала, что им оказался молодой и настырный цыган, который перепилил тюремные решётки влажными жгутами из конских волос, пропитывая их кирпичной пылью. Наш молодой человек к побегу не готовился, а смиренно ожидал планового этапа на зону.

Однажды его вызвали к заместителю начальника изолятора, обитатели которого называли его меж собой по-разному, но всегда насмешливо или со злостью, и самое благозвучное среди всех было наиболее коротким — замполит.

Замполит в чине капитана — невысокий человек средних лет, неприметной внешности, но довольно простодушного вида для столь закрытого учреждения, поинтересовался у него про родственников в городке, где располагался изолятор.

Молодой человек отрицал наличие таковых, хотя знал, что деревенька бабушки, где ещё проживали несколько его тёток, находилась не так далеко от этого городка. К тому же самая старшая из них работала здесь на какой-то фабрике и проживала в общежитие.

Она была незамужней, бездетной, в общем, старой девой, как и многие женщины её поколения, женихи и потенциальные мужья которых полегли на полях сражений самой страшной войны.

— Тут одна женщина обратилась, — продолжал замполит с улыбкой, и в его глазах засветилась хитринка, — говорит, что ваша тётя… Вам, конкретно, свидания и передачи сейчас не полагаются. Но мы могли бы что-то организовать для неё — родственница всё-таки…

Замполит замолчал и вопросительно посмотрел на молодого человека.

— Я же сказал — у меня здесь никого не было и нет! — чуть грубоватым, безжалостным тоном ответил парень. В то время с ним что-то происходило: иногда в его подсознание будто вживался чужой и жестокий человек. В эти минуты ему не хотелось видеть никого из знакомых людей, и родственники не были тут исключением.

Замполит чего-то выжидал, глядя на него, а молодой человек явно не желал продолжения их беседы.

— Что ж, понятно, — наконец произнёс замполит и, не меняя равнодушного выражения лица, добавил: — На нет и суда нет!

Их разговор на этом закончился, и надзиратель, по кличке Губан, увёл осужденного обратно в камеру. Этот надзиратель считался в изоляторе самым злым и грубым — многие подследственные и осужденные ненавидели его и одновременно побаивались. Наш герой относился к нему безразлично, ещё не зная, что этот, в общем-то, неприятный ему губастый человек с физиономией громилы родом из деревеньки его бабушки и даже приходится ему каким-то родственником.

С той поры прошло много лет, и однажды он повстречался с замполитом вновь, но уже в другом городе, на дороге, идущей в сторону храма, стоящего неподалёку от реки. Он, наверное, не узнал бы замполита, если б не военная форма на нём. Тот немного изменился, стал более солидным и на его погонах сверкали майорские звёздочки.

Бывший замполит тоже признал его и, как и он, замедлил для чего-то шаг; так они и прошли мимо, поглядывая друг на друга, словно пытаясь понять, отчего у них обоих возникли эфемерные ощущения почти родственной близости от этой неожиданной встречи. Но эти чувства были настолько слабы и мимолётны, что они даже не кивнули друг другу головой.

«Всего лишь майор, — подумал бывший узник изолятора, — и это за пятнадцать лет? — не кучеряво…»

Потом они случайно встречались ещё несколько раз и всегда на той же дороге. И он догадался, куда бывший замполит ходит пешком. Эта дорога ещё с давних времен служила трактом, по которому гнали подневольных каторжан в Сибирь, и с той поры, в стороне от храма, находилась старая городская тюрьма, где он, видимо, теперь служил.

Спустя какое-то время он встретил бывшего замполита в городском автобусе, курсирующим по той же дороге. Он был в гражданском костюме, с фетровой шляпой на голове, заметно пополнел, постарел и выглядел ещё более солидным. Они обменялись мельком взглядами, наверняка узнав друг друга, поскольку оба имели цепкую память.

«Вот жизнь!.. Кого хочешь, кого мечтаешь встретить — никогда потом не встретишь за всю оставшуюся жизнь, — с горечью подумал он, — а этого мента…» — и мысленно выругался, вспомнив неласковое прозвище замполита среди своих сокамерников того самого изолятора, где тот когда-то служил.

Никакой злобы ни тогда, ни теперь у него к бывшему замполиту не было, просто он понимал, что если есть невольники, то для порядка должны быть и стражники. Однако кроме таких людей ещё существовало великое множество других, прочих замполитов, которые влезали во все дела и плодили несметное количество всяких спецов по разным вопросам, но жизнь почему-то лучше не становилась… А потом, как-то неожиданно, вокруг расплодились многочисленные жлобы с охранниками, какие-то непонятные дельцы, навязчивые знатоки и нагловатые шоумены.

«Откуда они?.. Зачем?! — спрашивал он сам у себя. — Кто их выращивает, под чей заказ?!» Не найдя подходящего ответа, он лишь мрачнел и почти заученно твердил:

— Какое мне дело до всех до вас?.. А вам до меня!

Жизнь продолжалась, и он не заметил, как остался почти один. Последний из близких родственников умерла та самая тётя, которую он не признал во времена своей бедовой молодости и не пожелал, чтоб она навестила его в тюрьме.

Родственница про тот случай и про свою душевную боль, причинённую поступком племянника, никогда потом не вспоминала и ничего ему не говорила, но он чувствовал себя виноватым за то, что обидел её тогда своей ложью и чёрствостью.

На следующий день после похорон тёти он отправился в старый город. И теперь, спустившись с крутого берега к воде, смотрел на реку, знакомую с детства. Могучая река, скованная по воли человека железобетоном, разлилась и омертвела. Из раздольной она превратилась в очень широкую и её противоположный, низкий берег был едва заметен. В тот ясный день вода в ней казалась ему прозрачной и голубой, как в море из далёкого детства, но свежестью от реки не веяло, а от прибрежных сине-зелёных водорослей тянуло мертвечиной.

«Рыбой здесь нынче не пахнет…» — подумал он, и ему уже с трудом верилось, что когда-то его отец видел, как в этой реке вылавливали осетров за два метра длиной. Он гнал от себя неприятные мысли, вспоминая что-то хорошее, и думал о близких людях, с которыми расстался уже навечно.

«А что она собиралась принести мне тогда на свиданку? — размышлял он про умершую тётю. — Что-нибудь из еды?.. Наверняка, сало… Махорку ещё или папиросы». Мысли о прошлом согревали душу и он, чему-то улыбнувшись, непроизвольно воскликнул: — И обязательно, обязательно шерстяные носки, — а как же без них!

Настали времена, когда незнакомые люди, обычно молодые мужчины, иногда называли его уважительно папашей или отцом, но он не обращал на это никакого внимания. И лишь когда впервые услышал, как какой-то парень, не разглядев его толком, назвал дедушкой, чтоб узнать номер соседнего дома, то не обиделся, а только подумал: «Вот уже и дедушка… А конкретно — старик!»

А какой старик без бабки?!.. И старик, решив подыскать себе подходящую спутницу, воспользовался последними достижениями в этой сфере и завёл аккаунт на сайте знакомств. Выбор там был не богатым и не особо впечатляющим, учитывая возрастную категорию старика, но одна женщина ему всё-таки приглянулась. Однако её анкета озадачила соискателя доброй и душевной женщины в шаговой доступности для более близкого знакомства. Немолодая женщина традиционной ориентации и нормальной комплекции искала мужчину «только для серьёзных отношений, только русской национальности и только свободного».

«Только… только… только… — подумал он с иронией и какой-то ещё непонятной тоской, которая мгновенно приобретала философский оттенок. — А не многовато ли, тем более в таком возрасте, когда большинство людей просто боятся умирать в одиночестве?.. Боятся, но почему-то придумывает столько разных предлогов, чтоб в итоге остаться у разбитого корыта».

Старик редко смотрел телевизор и почти никогда кинофильмы, особенно всякие сериалы, но однажды изменил своей привычке… Показывали какое-то забугорное интеллектуальное кино про женщин. Это были молодые дамы без комплексов, похоже, проститутки из Европы или Америки, которые оказались в стране восходящего солнца и азиатского экономического чуда в поисках заработка, приключений и ещё, как предположил он, чего-то, наверное, неведомого им, но обязательно романтического для прекрасной половины человечества.

Проживали они вместе, в одной токийской квартире, и, встречаясь, вели разговоры на разные темы. Старик смотрел фильм не сначала, недолго, и ему показалось, что в своих беседах они никак не могут прийти к единому мнению относительно японских гейш, и в чём разница между ними и обычными, понятными им, продажными женщинами. Ещё их смущали мужчины-аборигены, в чём-то диковинные для них.

Одна из женщин, делясь с подружкой-соседкой, рассказывала ей про знакомого клиента-японца, который заставлял нагую женщину раздвигать широко ноги и подолгу, молча, смотрел в промежность на её влагалище, называя эту интимную часть женского тела бесконечностью. При этом она удивлялась, почему этот странный мужчина, называющий своё созерцание погружением в вечность, никогда не желал её трахнуть.

Рассказ о причудливом японце старика не изумил — его больше волновали представительницы прекрасного пола.

— Да, женский мир полон загадок, — глубокомысленно изрёк старик, — нам, мужикам, постичь его трудно… Да и стоит ли? — пускай лучше таким и остается…

Он посмотрел на свои ноги в дырявых носках, из которых выразительно торчали искривленные жизнью большие пальцы, и лишь тихо присвистнул от разочарования.

В старом холодильнике «ЗИЛ», который сейчас использовался в качестве шкафа, он хранил от прожорливой моли свои последние шерстяные носки, подаренные ещё до смерти той самой тётей из родной деревеньки. Деревня нынче совсем захирела и превратилась в небольшой дачный посёлок для горожан, среди которых попадались потомки её усопших жителей.

Теперь старик предпочитал смотреть только футбол — свою последнюю и медленно угасающую страсть. Весной и осенью он доставал из холодильника шерстяные носки и надевал их на ноги, чтоб они не зябли во время просмотра футбольного матча. Эти просмотры он шутливо называл телепортацией в детство и уже не сомневался, почему добрая половина взрослого населения во всех уголках нашей планеты так безумно любит эту игру.

Когда игра не захватывала его и даже надоедала, он негромко ворчал, а иногда начинал рассуждать вслух, но уже не про футбол, а о переменах в жизни.

— Модерн, модернизация… Постмодерн, постиндустриальное общество… Му-да-ки!.. Всё до ужаса просто: водяра… бляди… патефон… А затем?.. А потом уже вискарь, тёлки — и айфон… А дальше, дальше что?! — с раздражением в голосе вопрошал старик и сам себя успокаивал: — Головастики что-нибудь придумают. И начнут выращивать двуногих под заказ… с помощью генетических технологий!.. Славу богу, что не увижу этого зрелища.

Как-то он смотрел передачу про одного известного учёного-философа, уже старого человека, где тот с какой-то безнадёгой в голосе признался, что чем дольше он живёт, чем больше узнает мир, тем ему становится всё очевидней отсутствие смысла в человеческой жизни в современной цивилизации.

Слова мудрого философа о современной цивилизации задели старика, и он почему-то вспомнил странным образом конец одного анекдота, случайно услышанного в молодости в каком-то привокзальном ресторане: «…И посадил дерево, и построил дом, и вырастил сыновей, а когда умер, и прошло время, то на его могиле, среди жухлой травы, вырос огромный, пыльный лопух…»

— Точно, лопух… — непроизвольно произнёс он и подумал: «Надо же!.. Сам написал много книг, ещё больше прочитал, стал прадедушкой — и на тебе!.. Постиг, называется, истину!»

Но после этого что-то в нём перевернулось и старик, вспоминая своё детство и юность, вновь пережил с невероятной быстротой и поразительной ясностью самые тяжелые, переломные моменты бытия, когда от отчаяния у него наступало, казалось, какое-то прозрение. И тут же с неумолимой очевидностью вдруг осознавал тогда никчемность не только собственной жизни, но ещё бессмысленность и ничтожность существования вокруг него других людей. Но потом эти ощущения проходили и всё со временем забывалось.

«Так что это?.. Что?!.. Гениальная ошибка природы?.. Или просто ошибка, а ещё хуже — трагическая ошибка… Трагическая ошибка гениальной природы?!» — мысли проносились в голове старика, и он, чему-то изумившись, медленно произнёс, странно при этом улыбаясь: — Устами младенца глаголет истина… устами младенца… всё верно… Аминь!

Старик очнулся, посмотрев на уже допотопный корейский мобильник, который просигналил о разрядке аккумулятора, и неожиданно подумал: «Может, новый купить?.. Китайский смартфон, например, — они подешевле».

Он недовольно поморщился от нахлынувших, тревожащих его мыслей.

— А кому звонить?.. Кому жаловаться, а?! — произнёс он с усмешкой. — Создателю, что ли?

Старик знал, что остался совсем один… Все почти исчезли, ушли в иной мир или разбрелись по свету, а один правнук его бабушки проживал теперь в другом полушарие Земли, в небольшом городке штата Нью-Джерси, не так далеко от самого большого американского города, но ещё ближе к международному аэропорту имени того самого Джона Кеннеди — улыбчивого президента, каким старик запомнил его ещё с юности.

Если бабушка была жива и узнала бы, что её потомок обосновался в Америке, то с ума бы не сошла, но переживала бы за него не меньше, чем когда-то за своего младшенького сыночка и вязала, как и прежде, шерстяные носки, только теперь для своего правнука.

— Все мы в этой жизни пилоты… или пассажиры, — рассуждал он вслух, вспоминая заботливую бабушку, — и у тех, и у этих, то взлёты, то посадки… Сначала взлетаем в туманную жизнь, а как чуток в ней прояснится, глядишь, пришло время приземляться… уже навечно.

Старик опять вспоминал своё детство и юность. И к нему возвращались редкие картины прошлого, из глубин которого по немыслимым законам человеческой памяти перед ним вдруг возникал, как на фотографии, тот самый утопленник в дырявых носках, однажды увиденный мальчуганом на берегу величавой реки. Старик же почему-то не удивлялся этому, а лишь с грустью говорил:

— Течёт река… течёт.

Однако недовольство пожившего человека в нём не сдавалось и возвращало старика в реальную жизнь.

«Народ вытянулся, но измельчал, — язвительно, но без злобы думал он, — потолстел, но не поумнел… Выращивают всё каких-то откормленных, длинных… и равнодушных. Заказ такой, что ли?!»

Но в душе старика жил всё тот же сорванец из уже далёкого детства, и старик чувствовал это всем своим нутром.

— Какое… какое мне дело… до всех до вас? — нетвердо проговорил он, словно неуверенный в себе мальчишка, на мгновение задумался, по-стариковски облизывая сухие губы, а затем негромко произнёс с каким-то облегчением: — А вам до меня!

2017г.

Дни без счастья

Рассказ

Недавно Иван Михайлович Иванов узнал, что, оказывается, есть Международный День Счастья, учреждённый Организацией Объединённых Наций. А сегодня, во время обеда, он случайно услышал по радио, что «…мы не хомяки: поел, поспал — и лопух на могиле…»

«Нет, ребята, мы хуже хомяков, — подумал Иванов, не соглашаясь с радио. — Основное отличие лишь в том, что хомяки не знают, что они хомяки, а мы знаем… Если было бы иначе, то планета Земля, как доказывает наука, была бы без нас совсем другой, по крайней мере, красивей и чище… А будущее Земли — это необитаемый Марс, где яблони цветут только в песнях, а в натуре там нет даже лопухов… Такое будущее приближают не хомяки и прочие животные, а, к сожалению, многочисленные хомосапиенс, которых больше семи миллиардов…»

Иванов был уже пожилым человеком, поэтому смысл жизни не искал, как бывало в молодости… Ещё он точно знал, что смысл жизни — это найти в ней счастье, а оно, как полагают некоторые двуногие особи из хомосапиенс, не такое уж эфемерное — у него есть устойчивые стереотипы и материальные атрибуты. И в голове Иванова уже сформировались достаточно прочные, почти непоколебимые стереотипы сознания, однако ему, как обычному человеку, явно не хватало в этой жизни многих реальных и осязаемых атрибутов, поэтому счастливчиком он себя не считал, но и не слишком печалился по этому поводу.

…В это время по радиоточке какой-то бодрячок начал весёлым и задорным голосом беседу про смертность, про инсульт, ишемическую болезнь сердца и тому подобное. Иванов не любил такие передачи, поэтому почти нежным движением пальцев своей руки заткнул говорливого бодрячка в своём информационном пространстве, а после обеда решил заполнить его всезнайкой-интернетом. Из него, среди прочего, он вскоре узнал печальную новость о том, что в Брянской области четырёхлетний малыш утонул в ванне, а вот в Москве шестилетний ребёнок выжил после падения с шестнадцатого этажа…

— Бедным провинциалам не везёт изначально, а юному москвичу счастье обломилось дважды, — тоскливо комментировал Иванов. — Первый раз, когда младенец родился в столице, а второй, когда он выжил после падения.

«Реально лишь рождение и смерть, а всё остальное — это только наше эго и его фантазии со всякими иллюзиями, — сурово рассуждал Иванов. — У хомяков этого нет, поэтому… поэтому они счастливые».

Но быть счастливым хомяком Иванов не желал, продолжая размышлять о человеческом счастье. «Своё счастье мы фантазируем, ублажая собственное эго, — усмехался он, — а затем добиваемся его любыми путями, как хотим и как можем… Отсюда многие люди живут в дисгармонии друг с другом, с окружающим миром и виноваты в этом только сами!»

— Слишком муторно… много философии, — самокритично оценил вслух свои мысли Иванов и решил чем-нибудь себя развеселить. Он представил, что впал в летаргический сон, как герой одной новеллы, но проспал гораздо больше его, около четверти века, и недавно пробудился от спячки.

…Вчера, утром, он проснулся, включил трёхпрограммник и убедился — работает, затем послушал радио и, ужаснувшись, решил на улицу пока не выходить. «Надо обрасти информацией, а уж потом, можно, — осторожничал Иванов. — Жрать есть что: сухари „Столичные“ и консервы „Завтрак туриста“, слава Богу, уцелели и вроде бы съедобны».

Телевизор работал, но сигнал от коллективной антенны, похоже, отсутствовал. От комнатной антенны Иванов настроил прилично лишь несколько каналов и начал увлечённо смотреть всё подряд. «И чему здесь только не учат: как печь пирожки и как… как научиться любить — полный дурдом! — резюмировал он к полудню после трёх часов просмотра. — Союз нерушимый, как я понял, рухнул. Но к этому всё шло, недаром народ шутил, мол, эта перестройка закончится перестрелкой… Украина, видимо, бунтует, в каком-то городишке за день уже шесть трупов… От РСФСР осталась только РФ».

Быстренько перекусив уцелевшими припасами, Иванов затем слушал по радио очень эрудированного и беспощадного, но с добрым юмором правдоруба, кажется, писателя — какого-то Мишку Швеллера. Писатель отвечал на вопросы звонившим людям в прямом эфире. Иванов возмущался, удивляясь наивности вопросов от публики: «Неужто у нас ещё столько идиотов, ищущих правду по телефункену?»

Иванов приглушил приёмник и задумался. «Эти люди, хотя и разные, но вопросы у них явно не интеллектуальные, а очень замшелые, даже дубоватые… — иронизировал он. — А этот Швеллер, видать, давно тут, поэтому устал на них отвечать. Наверное, эти люди его утомили, а он, возможно, их — короче, они достали друг друга!»

Вечером Иванов смотрел что-то похожее на ток-шоу, где участвовало несколько мужиков-политиков и экспертов, а с Украины был даже солидный на вид мужик с приличным фингалом… Ни одной знакомой рожи, хотя один ханыга кого-то ему напоминал. Иванов, кажется, видел этого говоруна ещё в советской Москве, в Лужниках. Он митинговал на барахолке и что-то базарил про либеральную демократию, а сейчас этот балабол перед кем-то извинялся… А вот мужик с фингалом под глазом метит в президенты Украины — интересно!.. Но всё равно — сплошной туман — слишком много базара и никакой ясности!.. Потом появились эти… либералы и базар лишь усилился.

Ведущий шоу с птичьей фамилией вёл себя не по-птичьему — всех перебивал, и базара становилось ещё больше. Мусолили затёртые мыслишки, а новой, живой мысли Иванов так и не услышал. Может, этот дятел с птичьей фамилией ни тех пригласил или никого в стране уже ни осталось, кто опилками здраво шевелить может?.. И где же оно счастье, где?!.. И откуда ему появиться — ведь кругом одни болтуны!

Но самое интересное за этот день было, пожалуй, то, что Иванов впервые увидел по телевизору Президента этой новой РФ!.. Мужик ему сразу понравился, особенно его фамилия: ни Распутин, ни Двапутин, ни Трипутин, а просто — Пу-тин!.. Это, как считал Иванов, очень по-нашему: Ле-нин, Ста-лин, Ель-цин, Пу-тин… Правда, в этом есть что-то евразийское, даже чуть-чуть китайское: Председатель Совнаркома товарищ Нин, Верховный Главнокомандующий товарищ Лин, член Политбюро товарищ Цин, а затем господин Президент Цин и, наконец, нынешний Президент господин Тин! А этот… Ель-цин, который под простака косил, ну, который в троллейбусе с народом ездил — куда-то пропал — про него Иванов так ничего путного и не услышал. А в остальном, всё по-старому… Когда Иванов заснул, самыми популярными были слова: «демократы», «путаны», «нал», «наехали». Сейчас тут мало чего изменилось, почти тоже самое: «либералы», «путин», «бабло», «понаехали»… В общем, продолжение следует!

Однако развеселить себя Иванову так и не удалось, и он, по-прежнему, был задумчив и хмур. Грустные мысли не спешили его покидать, а тут ещё позвонил Петров — приятель и бывший сослуживец, который редко сообщал ему радостные новости.

— Знаешь, а Витюхе Сидорову вторую ногу отняли, — сказал Петров чуть сокрушённым голосом.

— Смотри-ка, не везёт мужику, не везёт… — посочувствовал Иванов. — И как он теперь?

— Как-как… на коляску пересядет.

— А с кем он сейчас живёт? — поинтересовался Иванов.

— Раньше жил в квартире у своей гражданской жены, но, похоже, его оттуда попёрли, — рассказывал Петров об их общем знакомом.

— А сейчас где? — почти машинально, без всякого любопытства спросил Иванов.

— Вроде к сестре родной… перебрался… — печально протянул Петров. — Ему больше деваться некуда.

— Жалко, очень жалко… — сказал Иванов, не найдя больше других слов, и почему-то вспомнил молодых женщин и девушек, которые часто указывали Сидорову на его отнюдь не безвредную страсть к сладкому. Он же всем отвечал одинаково, пытаясь выглядеть серьёзным: «У меня было голодное детство». Но глядя на блудливо-плутовскую физиономию сладкоежки, никто из них ему не верил.

Витька Сидоров не был Иванову ни другом, ни приятелем, хотя в прошлом они больше десяти лет проработали в одном отделе. Уже позже Иванов узнал, что Сидоров страдал сахарным диабетом, а сейчас искренне жалел бывшего коллегу по работе, который запомнился ему лишь несдержанным характером, склонностью к похабному юмору и непомерной тягой к сладкому.

Говорили приятели по телефону недолго.

— На выборы пойдёшь? — равнодушно спросил Петров — последнее время они голосовали на одном участке.

— Не знаю, — нехотя ответил Иванов, — думаю пока…

— Надумаешь — звякни, — произнёс бывший сослуживец, не меняя интонации, и они попрощались.

В это воскресенье, в день выборов, Иванов вышел из дома утром, после десяти, и неторопливо направился в глубину квартала, где располагался зелёный рынок. Было не по-сентябрьски прохладно и накрапывал дождичек, однако людей, гуляющих по улицам, было достаточно. В большинстве, как полагал Иван Михайлович, это были избиратели, уже успевшие проголосовать или те, кто ещё только собирался это сделать.

Выглядели они нормальными обывателями, привычно погружёнными в простую жизнь со своими повседневными заботами. Намордников виртуальной реальности и прочих девайсов Иванов ни у кого не обнаружил, даже у встречных собак, которых выгуливали поблизости, не оказалось обычных намордников, видимо, из-за их воспитанности.

Выборного ажиотажа он нигде не заметил, хотя прошёл мимо двух школ, где размещались избирательные участки. Зато на небольшом и аккуратном рынке было многолюдно. Иванов знал, зачем сюда пришёл, поэтому быстро отоварился картошкой и чесноком.

На обратном пути, из выборного динамика на парадном фасаде школы, вслед Иванову доносились бодрые детские голоса, распевающие песенку про то, что они не просто дети двадцать первого века, а дети солнца!

«Мы — космическая пыль… научно доказано, — уныло подумал Иванов. — Мозги вам парят, ребятки!.. Ничего, подрастёте — откроете парадокс: чтоб пылью не быть, надо думать своей башкой, а не только песенки распевать!»

Пересекая бульвар, Иванов заметил мужика неопределенного возраста со странной внешностью, изношенной до противности и одетого, как показалось Ивану Михайловичу, почти полностью в импортный секонд-хенд. Он шёл, покачиваясь, и гнусаво напевал:

Утром шишку еле гну —

Ем я кашу с виаг-ру!

Тётки-тёлки, мамки-дочки —

Вдую вам до самой почки!

«Нахлебался, урод! — подумал про него Иванов с усмешкой. — Интересно знать — какие песни ты горлопанил в детстве?»

По дороге Иванов заглянул в хлебную лавку. Около витрины с окошком для продажи хлебобулочных изделий стояла пожилая женщина с очень смешливой девочкой, похожей на куклу. Девочка подпрыгивала и кричала радостным голосом:

— Сушки! Сушки! Сушки!

Было очевидно, что забавной девчонке понравились румяные сушки, и она желает, чтоб бабушка купила ей этих сушек.

Неподалёку от лавки остановились немолодые и приличные на вид люди. Они вели негромкий разговор, который доносился до Иванова. Иван Михайлович навострил уши, а вот женщина с ребёнком не обращали на этих людей никакого внимания. «…У них всё рано или поздно превращают в мюзикл, — говорил благообразный и невысокий мужчина в очках. — У нас почти всё начинается с бунта и крови… затем плавно перерастает в этот… тотальный клуб весёлых и находчивых или что-то подобное… потом всё традиционно заканчивается всеобщим маразмом, а далее всё повторяется снова…»

«Либерал…» — мгновенно, но с какой-то апатией оценил говорящего человека Иванов и поэтому не стал больше прислушиваться к приличным людям, а весело произнёс, обращаясь к девочке, которая продолжала нервировать бабушку:

— А лепёшку из отрубей не желаешь?!

Девочка замолкла от непонимания и перестала дурачиться.

— Да, я тоже их покупаю — они полезные, а ещё хлеб — «Восемь злаков», — проговорила женщина, а затем спросила Иванова, посторонившись у прилавка:

— Вы, уже выбрали?

— Да, — ответил Иванов и купил лепёшку с отрубями за пятнадцать рублей, которая в прошлом году стоила двенадцать.

Отходя от хлебной лавки, он довольно громко и без всякого злорадства в голосе сказал, обращаясь, наверно, больше к девочке, чем к её бабушке:

— Ешь лепёшки с отрубями, а лучше — ржаные, чёрные сухари… Они ещё полезней!

Когда Иван Михайлович проходил мимо притихших, порядочных на вид граждан, то неожиданно подумал с горечью: «И где же оно счастье, где?!.. Ведь кругом одно жульё!»

На выборы Иванов не пошёл — свой выбор он так и не сделал, и приятелю Петрову не звякнул. А кого выбирать, если и сам Петров не звякнул Иванову?.. А что уж тут говорить про Сидорова — тот теперь безногий и без коляски он никто. Но если ему даже принесут избирательную урну на дом, то будет ли он вообще за кого-то голосовать?!.. Ему, что Ванька Косой, что Колька Кривой, что товарищ Пу, что господин Тин — нынче без разницы — новые ноги всё равно уже не вырастут!

2018г.

Развод лоха

Маленькая повесть

По правде тужим, а кривдой живём.

(Русская пословица)

1

Про похожие истории Андрей уже слышал и даже где-то видел что-то подобное, но на себя никогда их не примерял — терпеть не мог всякий секонд-хенд из чужой жизни. Однако пришлось — помог новый френд из соцсети со старомодным именем Серафим.

Виртуальный друг, о котором он мало что знал, прислал ему за всё время лишь одно сообщение этим утром, но зато такое сногсшибательное, что Андрей, ознакомившись с ним, временно отключился от внешнего мира.

Погрузившись в личные переживания, он лихорадочно пытался перебороть возникшую в нём непривычную ярость.

«Если женщина красивая, то, значит, дура, — зло рассуждал он, поражённый увиденным, — если красива и к тому ещё умна, то, значит, стерва… А если красива, умна и не стерва, то просто… просто шлюха!»

— Точно шлюха… она самая! — вполголоса произнёс Андрей и, непроизвольно оглянувшись по сторонам, убедился лишний раз, что в помещение он всё ещё один.

Потрясённый и обескураженный неожиданным открытием из послания Серафима, он отпросился перед обедом и направился в старый городской район, где проживал в съёмной однушке вместе с женой. Они поженились чуть больше года назад, отметив тогда знаменательное событие, как пожелала сама невеста, весьма скромным свадебным торжеством. Но все восторги и радости семейной жизни остались в недалёком прошлом, а сейчас Андрей с мрачным видом сидел на кухне.

Молодая жена вернулась домой вовремя и выглядела, как показалось Андрею, какой-то робкой и тихой, словно в чём-то провинилась. Такое её поведение успокаивало его, действовало на Андрея как гипноз, и он застыл у окна.

Жена, увидев чемодан и спортивную сумку посередине комнаты, спросила, не поднимая глаз:

— А это что?!.. Ты куда-то собрался?

— Да… Я ухожу, — глухо ответил Андрей, и ему почудилось, что он видит какой-то странный и непонятный сон.

— Нам надо расстаться, — очнувшись, медленно проговорил он. — Я подаю на развод.

— Что?!.. Ты о чём?.. Что с тобой, Андрей?! — воскликнула Дарья как-то манерно. Её фальшиво прозвучавший голос обозлил его, и он повторил громко, чеканя каждое слово:

— Я подаю на развод!

— Что происходит — объясни?!.. Что с тобой случилось, Андрей?.. А как я?! — вопрошала Дарья, не приближаясь к нему.

— Ты свободна!

— Как свободна?!.. Причём свободна? — с деланным непониманием говорила жена. И Андрей, всё ещё ошеломлённый чудовищной новостью, замечал в ней не слишком искусную и потому ещё только более отвратительную наигранность. Все переживаемые мысли, заранее обдуманные обличительные слова у Андрея разом исчезли и позабылись.

— Свободна… шлюха!.. Уволена!.. Уволена… в связи с утратой доверия, — сказал он, и на его лице отразилась гримаса, похожая на какой-то негодующий смайлик.

Далее он почти проскользнул мимо жены, не взглянув в её сторону, быстро собрался в крохотной прихожей и вышел из квартиры. Спускаясь, Андрей слышал песнопение, которое раздавалось этажом ниже. Там, за чужой дверью, звучала незнакомая песня, и он неожиданно остановился, будто ожидая чего-то и одновременно вслушиваясь в приятный мужской баритон. В эти мгновения грустная музыка и душевный голос певца были так созвучны его эмоциональному состоянию, что Андрей чуть задержался на лестнице, о чём-то размышляя, а потом торопливо покинул подъезд.

Он шёл по улице, а в ушах всё ещё звучала печальная мелодия услышанной песни, и Андрей, лишь горестно ухмыляясь, думал о жене: «Даже не выбежала для приличия за мной — жена называется…»

Дед, увидев Андрея с чемоданом и перекинутой через плечо спортивной сумкой, ничему не удивился, поздоровался, а затем шаркающей походкой направился по коридору, жалуясь сипловатым голосом на боли в пояснице и несносную погоду.

— А бабушка где? — спросил машинально Андрей, располагаясь в гостиной.

Дед отвечал ему уже из кухни, рассказывая про какие-то проблемы со здоровьем у матери жены, но Андрей не слушал его и думал о своём. И только когда дед выглянул из кухни и громко поинтересовался, не желает ли внучек отужинать, Андрей пришел в себя.

— Сейчас не хочу, — с отрешённым видом ответил он, — попозже… позже — если захочу!

Дед озадаченно покачал головой и вопросительно посмотрел на внука.

— Слушай, я у вас поживу, — сказал Андрей, перехватив взгляд стареющих дедовских глаз.

— О чём разговор? — твоя комната как была, так и осталась твоей, — спокойно проговорил дед, и уже было двинулся обратно на кухню, но остановился и, не оглядываясь на внука, произнёс притворно-равнодушным тоном:

— А что случилось, внучек?

— Я развожусь, — в тон ему ответил Андрей.

— Серьёзно?!

— Очень серьёзно… Ты же знаешь — я в этих делах шуток не люблю.

— А серьёзно — это что, если не секрет, — с добродушной улыбкой спросил дед, подошел близко к Андрею и пристально на него посмотрел. Тот выдержал паузу, глядя ему в глаза, а затем с непроницаемым выражением лица ответил почти безразличным голосом:

— Дед, моя жена — шлюха… Обычная шлюха!

Но дед догадался, что слова эти дались внуку не просто так, а с потаённой болью, поэтому не стал раздражать его расспросами, а лишь положил на плечо Андрея свою длинную прохладную ладонь и сказал негромко:

— Ладно… Потолкуем в другой раз. Как говорят, утро вечера мудренее.

Прошло несколько дней, и дед за завтраком спросил у Андрея весьма осторожно:

— Ну, а с разводом — не передумал?

— Не-а… не передумал, — нехотя протянул тот, посмотрел на приунывшую физиономию деда и добавил: — Мне жена нужна, а не шлюха… Зачем она мне сдалась!

— Шлюха, шлюха, — не скрывая недовольства, брюзжал дед, — тебе жить — не нам!.. Видать, у вас с твоим родителем доля такая.

— А какая, дед, у нас доля? — спросил Андрей с язвительной насмешкой.

— А какая-такая?! — зло передразнил дед и тут же добавил с назиданием: — Судьба не шлюха, а на ловца и зверь бежит — слыхал, небось?!.. Вот так!.. Поэтому сами разбирайтесь: они на вас или вы на них вешайтесь?!

Прошло ещё какое-то время, и однажды Андрей припомнил деду тот разговор.

— Слушай, — обратился он к нему, — а с чего это ты в прошлый раз меня, отцовскую долю и этих самых шлюх одной гребёнкой прошерстил, а?

— Что, задело?! — невозмутимо и даже слегка вызывающе заговорил дед. — Так вот, дорогой Андрей, отец твой погиб, но не просто так, а от одного отморозка, с которым они не поделили шлюху по пьянке… Ни что-нибудь, а просто шлюху!

Дедовские откровения оказались для Андрея столь неожиданными, что он немного опешил, а когда собрался, то посмотрел невидящим взглядом в сторону деда и жёстко произнёс: — А подробней можно?

— Нельзя! — отрезал дед, но тут же почему-то передумал: — Хочешь подробности?!.. А я их не знаю, внучек, и знать не хочу!.. А ты, если хочешь, — то всё тут рядышком… Дом на проспекте с мастерскими для художников на верхних этажах и квартира семьдесят пять, где он погиб. Там тебе, может, и опишут подробности… Запомни: квартира семьдесят пять!

2