Бесплатный фрагмент - Первый киноужастик

ЗАГАДОЧНЫЙ ЗАМОК

Москва во все времена славилась таинственными и загадочными местами, всевозможными диковинами. Даже сейчас, если ехать по Волоколамскому шоссе в сторону области, то стоит только перевалить через мост над железнодорожными путями Рижского направления, как привычный вид городских кварталов вдруг прерывается невесть откуда взявшимся лесным клином. Следом из-под насыпи выныривает мощная красно-кирпичная стена, и тянется вдоль боковой дороги шоссе едва ли не на полкилометра, так же внезапно обрываясь могучей, почти крепостной, башней, будто заблудившейся во времени, с острым шпилем, увенчанным флюгером.

Примерно посредине стена отступает вглубь, образуя подобие подковы, с декоративными башенками по углам площадки. А по центру возвышаются огромные ворота с оригинальным плетёным узором створок и мощной надстройкой над ними. Всё это увенчано «ласточкиными хвостами», знакомыми по таким же зубцам кремлёвской стены. Кому-то эта стена, глухая и неприступная, напомнит и монастырскую ограду. А за ней, на всём протяжении, от самого моста до угловой башни, мрачно темнеет громада дремучего леса. Особенно эффектно он смотрится в непогоду, на фоне пасмурного неба и бегущих туч, когда кроны деревьев массивными купами содрогаются от накатывающих порывов ветра, будто пытаясь вырваться наружу из-за сковывающей их стены и нависая над ней, а их зелень кажется ещё более темной и угрюмой. Зимой над потерявшими листву деревьями начинают господствовать мрачные, скрученные ветрами сосны, ели и лиственницы с сугробами на ветвях, создавая причудливый, северный, какой-то не по-здешнему скандинавский пейзаж.

Другой стороной лес тянется вдоль лежащих в низине старых прудов, окружённых такими же старыми деревьями, толстенными в обхвате, которые, не выдерживая собственной старости, раскалываются и заваливаются прямо в воду. Летом тропа вдоль прудов от моста ныряет в настоящий зеленый тоннель. За старым решётчатым забором — сплошная стена из листьев. Кругом — вековечная запущенность (заодно вспоминаешь смысл слова «пуща» — густой лес). И — ощущение зловещей тайны. Ощущение тем более настойчивое, что сквозь заросли то и дело проступает из глубины парка то одним, то другим боком силуэт какой-то постройки… Но не менее — от неожиданности, с какой вдруг появляется перед глазами этот странный антураж.

Такая неожиданная и оригинальная декорация много десятилетий не могла не интриговать любого, кто проезжал или проходил по людному шоссе, не будоражить любопытство: что же там, за этими воротами? Но исполинская стена и густой лес за ней надежно берегли тайну.

Сквозь ворота все последние десятилетия можно было разглядеть кусочек столь же могучего кирпичного сооружения, похожего на средневековый замок, который в окружении дремучего леса смотрелся здесь, далеко не на самой окраине Москвы, между сразу двумя линиями московского метро, на одной из «вылетных», как сейчас говорят, магистралей, рядом с современными жилыми домами, так странно, будто по какому-то недоразумению оказался заброшенным из совсем иной эпохи. Его широкая вершина, увенчанная двумя основательными башенками, потемневшими от времени, хорошо была видна ещё от шоссе, буквально проплывая над всем, что его окружало — стеной и даже воротами, играя вперегонки с колокольней местного храма, другими башенками и шпилями над кровлей. И только окрестные сосны и лиственницы, окружавшие замок, бросали ему вызов.

А если подойти совсем близко, то через диковинный узор, которым украшены створки ворот, перед глазами вырастала поражающая воображение колоссальная, устремленная ввысь громада настоящего дворца — узорочьем, всевозможными ухищрениями напоминающего древнерусские терема, особенно в оперных постановках «серебряного века», но кирпич и объём, вкупе с эффектными очертаниями самих стен, придавал ему мощь и несокрушимость. Становилось видно, как по его фасаду карабкаются все выше и выше всевозможные надстройки, в том числе и уже виденные издали башенки, а перед эффектным изгибом кирпичной стены представали серый шпиль обелиска и могучая сосна, ветви которой причудливо скрутили ветра, сделав их похожими на оленьи рога. И быть может, вспоминалось что-то вроде «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…». Окружающий антураж придавал ему довольно мрачный, но вместе с тем и впечатляющий облик, от которого буквально захватывало дух.

Полное ощущение неприступной твердыни. Тем более что бдительный стражник мог не позволить долго любоваться впечатляющей картиной, благо сторожка находилась сразу за воротами.

Когда в начале 1970-х построили жилые дома на противоположной стороне шоссе, из их окон стала видна основательная постройка посреди густого леса (особенно эффектно дворец смотрелся с верхних этажей 17-этажек). А осенью, когда опадали листья, оказывалось, что то, что предстает глазам через ворота — только небольшая её часть, всего лишь торец, потому что с другой стороны открывалась причудливая композиция из абсолютно разнокалиберных построек и остроконечных шпилей.

Москвичи знали, что это — усадьба Покровское-Стрешнево, или Покровское-Глебово. Но многочисленные путеводители все последние десятилетия отзывались о ней крайне скупо, отделываясь формулировками вроде такого пассажа: «Далее — парк санатория в усадьбе, принадлежавшей боярам Стрешневым». И только. Огороженная территория все это время была строжайшим режимным объектом. Вблизи ее никто, кроме «посвящённых», не видел.

Густой лес вокруг, особенно тёмные сосны и лиственницы, придавали усадьбе какой-то мрачный и недобрый вид, а между деревьев то там, то тут проступал краешек то самого усадебного дворца, то какой-нибудь другой постройки, старательно скрывающейся в глуби’ны парка — будто опасаясь выдать первому встречному какую-то зловещую тайну, или сторонясь слишком назойливого, а то и просто излишне любопытного взгляда. С футбольного поля в парке и сейчас можно разглядеть совершенно затянутые парковой порослью очертания желтого корпуса оранжереи с ротондой зимнего сада, от которой раскинулись два широких крыла теплиц (увы, совсем недавно венчавший ротонду шпиль и правое крыло оранжереи погибли в большом пожаре). А от прудов сквозь забор видна зарастающая аллея, в перспективе которой проступает во всю ширину фасад кажущегося необыкновенно могучим отсюда настоящего дворца, кирпичные корпуса и устремленные вверх башни которого сквозь деревья парка образуют причудливые силуэты, причем с разных точек неожиданно возникают новые очертания.

Ощущение загадочного средневекового замка отсюда, с дорожки вдоль прудов, полное. А в начале прошлого века, когда усадьбу окружала не городская застройка, а деревенские домики окрестных селений — Покровского-Стрешнева, Иванькова, Коптевских выселок и других, дворец, тогда ещё увенчанный громадной рогатой, в самом деле как у средневекового замка, надстройкой-«короной», ощетинившийся всевозможными шпилями, шатрами, вышками, башнями — и над собственной крышей, и даже над въездными воротами, скрывающийся в мрачном еловом лесу за кирпичной стеной, сам весь выкрашенный под кирпич, пожалуй, выглядел ещё более впечатляюще.

Всё это придавало усадьбе весьма загадочный колорит, тем более что на протяжении последних десятилетий о ней писалось крайне мало, и все последние поколения, начиная с 1930-х годов, просто терялись в догадках, что же это за такая причудливая диковина. А упорное молчание краеведов на сей счёт создавало эффект зловещей тайны, как в романах Анны Рэдклифф.

Ещё перед революцией, при последней хозяйке, тон мрачно-готическому восприятию замка задал Ю.И.Шамурин в своих «Подмосковных». Заключая первый выпуск своей книги главой «Отзвуки былого» — беглым рассказом об усадьбах, не попавших в «персональные» главы, про Стрешнево он писал так: «На Виндавской дороге находится имение Покровское-Стрешнево, мрачная, заросшая, романтичная усадьба. Обведенная высоким забором, из-за которого выглядывают только купы старых деревьев, она кажется каким-то обособленным царством… Дом густо оброс диким виноградом, и от старой усадьбы веет недобрыми преданиями». Этот мотив, который чувствуется при первом же взгляде на дворец, стал потом своего рода его «визитной карточкой».

И в наше время, в путеводителях по Москве встречаются упоминания о причудливой, похожей на средневековый замок, укрытой за могучей стеной усадьбе. То немногое, что удаётся встретить в книгах и в интернете, следом за увиденным своими глазами, интригует, завораживает, даже затягивает… Но отсутствие каких-либо обстоятельных известий о причудливом замке, как мы уже гвоорили, создаёт эффект зловещей тайны, который сохраняется вокруг дворца и чувствуется местными жителями даже сто лет спустя.

Осмелимся в качестве примера привести впечатления, высказанные в личном общении в соцсетях одной из местных жительниц, острее других чувствующих ауру этого места…

«Красивая и загадочная усадьба. А лес так вообще страх нагоняет. Как будто там время остановилось. Мне кажется, там если ночью гулять, то весьма не по себе будет.

В Стрешнево, наверно, как бы есть духи этого места. Все равно они охраняют своё имение, хотим мы в это верить или нет, это другой вопрос.

Мы, кстати, там в 2014 году были, стояли у пруда, рядом с усадьбой заброшенный болотистый пруд, так вот меня не покидало ощущение что кто-то смотрит на меня из окон усадьбы, попросила друзей сменить место.

Да уж, и правда дворец ужас нагоняет. Очень зловеще. Да и оформленный интерьер внутри тоже не очень-то. Сатиры и прочие… жутковато, а камин действительно как будто хранит тайну.

Похоже, что она (хозяйка — А.П.) была еще ого-го какая, поэтому мало удивляет что видят её призрак. Видимо, может, она чем таким увлекалась.

Да и тишина там правда странная, как-то не по себе там находиться; когда куличи святили, меня так же не покидало ощущение что кто-то смотрит, кто-то есть в окнах, а поворачиваюсь — никого, только солнце слепит грязные и почти разбитые окна.

Как тяжело там, как будто усадьба страдает. Мёртвая зона… Время там остановилось, храм ожил, живёт новой жизнью… а вот усадьба… даже когда в лучах солнца все равно жутко.

Поэтому, возможно, усадьба сохранила ауру злой хозяйки, а может усадьба ей же и проклята.

Усадьба, если так выразиться стонет… от зла, либо хозяйка так не хотела, чтобы с ней что-то сделали, снесли или сожгли, поэтому прокляла. Значит внутри она зло в себе держала, раз аура от нее до сегодняшних дней сохранилась.»

В какой-то момент трамвай, сделав еще один изгиб, вырывается, наконец, из тени парка и пересекает мост через железную дорогу. Когда-то отсюда открывалась эффектная панорама усадьбы, в окружении дремучего леса, в котором прятался барский дом. Сейчас вид изменился, дворец утратил надстройки над крышей, ещё более придававшие ему вид средневекового замка — в особенности сохранившуюся только на старых фотографиях четырёхугольную «корону» — и делавшие его выше практически вдвое, окружающий усадьбу парк зарос и почти поглотил собой её постройки вместе с главным домом, а панораму разрезала широкая полоса нынешней Волоколамки. Но впереди всё равно проступает старая кирпичная стена. А вдоль неё тянется дорога, по которой шоссе ещё совсем недавно, в середине 1960-х годов, продолжалось по прямой от старого моста. А теперь по ней, ставшей дублером нового Волоколамского шоссе, идут на разворот троллейбусы и автобусы, следующие до больницы МПС.

Сейчас основная трасса шоссе отодвинута в сторону, немного отступает от территории усадьбы, и трамвай идёт теперь по его левой кромке. Между шоссе и усадьбой, на месте бывшего здесь жилого квартала, разбит сквер, и это позволяет взглянуть на неё с некоторого отдаления, оценить ее масштабы. И в какой-то момент происходит сюрприз: вдруг с дороги открывается та самая полукруглая площадка, обрамленная эффектными воротами, за ней проступает силуэт дворца, а правее, из-за стены, возносится крест на колокольне. Вид незабываемый! Недаром он сам по себе уже включен Департаментом культурного наследия Москвы в число охраняемых усадебных объектов.

Вместе с дворцом суровая стена скрывала от обывателей на запретной территории и местный старый храм Покрова Пресвятой Богородицы, сейчас блистающий, особенно на солнце, позолотой своего купола и крестов, храм, известный с незапамятных времен и вскоре после Смуты навсегда отдавший владению свое имя, но за годы безбожия искалеченный и осквернённый.

Когда в начале 1990-х храм, без маковки и с куцей, обрубленной до второго яруса, колокольней, больше напоминавший сарай (он и был превращён в лабораторию для находившегося здесь авиационного НИИ), передали верующим, с окружающей его территории, пожалуй, впервые открылась в такой близости поражающая своими масштабами молчаливая громада дворца. Обходя храм, любопытствующий мог видеть, как с изменением точки обзора дворец начинал разворачиваться перед ним, словно театральная декорация на сценическом круге. И оказывалось, что эффектный фасад — всего лишь небольшая часть здания, из-за которого вырастали новые, чрезвычайно причудливые объемы, постройки и сооружения. То, что было смутно видно с проезжей части шоссе, отсюда можно было не торопясь рассмотреть во всех подробностях.

Может быть, его уместно сравнить с океанским лайнером, у которого видна сначала только носовая часть (при всем том торец, увенчанный эффектной башенкой «под колокола», так и рвется в небо, а за ним карабкаются по торцу колоссального кирпичного корпуса всё выше уже упомянутые нами деревянные, потемневшие от времени и дождей башенки вокруг слуховых окошек чердака, которые хорошо видно над объемом здания с шоссе), а потом начинает разворачиваться длиннейшим, кажущимся бесконечным, бортом, где за кирпичным корпусом в три этажа вдруг проступает фасад классического барского особняка старинного рисунка, с «лоджией» и колоннами, поддерживающими свод, а за ним вырисовываются еще какие-то башни, пристройки, надстройки, увенчанные шатрами; и одно зрительно тянет за собой другое…

При известной доле фантазии в такой композиции можно увидеть и небольшой железнодорожный состав — с паровозом и поднявшейся над ним трубой, который тащит за собой цепочку пристыкованных вагонов.

Очень впечатляюще он смотрится летом, с церковной территории. Впереди, чуть на возвышении, из-за обступивших деревьев проступает громада дворца, помнящего годы своей славы, покинутого, умолкшего, но глядящего все так же гордо и величественно, как и в прежние времена. Пожалуй, с этой точки (впрочем, как и из-за ворот с их сразу запоминающимся кованым узором) дворец предстаёт наиболее эффектно и потому так любим фотографами.

Совсем недавно, в 2014-м году, церковная территория была расширена вправо, до самих прудов, а на месте высаженного пролёта ограды обустроены новые ворота. В итоге возник удивительный ракурс: если подниматься отсюда, то вначале появляется с непривычной, южной точки сама церковь, ещё недавно жёлтая, но сейчас выкрашенная в исходный розовый цвет — приветливая, радостная в окружении белоствольных берёз, а за ней из окружающих лиственниц и елей угрюмо выглядывает сам дворец…

Впрочем, невесёлые мысли навевает то, что дворец запущен, заброшен и рискует быть поглощённым, вместе со всеми своими преданиями, неумолимым временем. Пока что он как попавший в бурю крейсер борется с волнами, захлёстывающими его, борется отчаянно, почти без надежды на успех («Бьётся с неравною силой гордый красавец «Варяг»). Но более чем двадцатилетнее запустение грозит одной из самых неизвестных, но при этом — и самых значительных, московских усадеб настоящими забвением и гибелью…

Если оказаться внутри дома, то ощущение катастрофы усиливается, стоит только пройти по опустевшим коридорам, по пыльным залам, в которых давно угасла жизнь; только солнце на закате заливает их светом, еще более подчеркивая их безжизненность… При этом поражает величие сохранившихся, но заброшенных и напрочь забытых современниками залов, бесконечное переплетение всевозможных комнат, ходов, переходов, закутков, странное безмолвие, кажущееся здесь еще более тревожным, особенно когда в окна старых комнат вдруг заглядывает угрюмый силуэт то остроконечной башни, то какого-нибудь кирпичного корпуса, а из окон самих кирпичных построек, облепивших дворец — наоборот, виднеется полукруглый балкон с колоннадой. И при этом — бросающееся в уши беззвучие… Немое кино. Мертвенность, почти что пугающая.

Там каждый камень мостовых

Хранит тепло ушедших дней,

А шум людской давно затих

И в тёмных окнах нет огней.

В пустых дворцах отныне прах,

Здесь даже днем таится ночь.

Мой город тает на глазах,

Не в силах я ему помочь.

…Помню, как я впервые оказался на «запретке». В детстве мы с родителями часто ездили на здешние родники, а зимой — кататься по парку на лыжах. Остановка троллейбуса была как раз перед стеной. Чтобы войти в парк, каждый раз надо было огибать огороженную территорию, и мы шли мимо диковинной ограды. На повороте нас неизменно встречала колоссальная башня, в то время, в 1980-е, уже изрядно потрёпанная временем и почти грозившая рухнуть. Да и просто проезжая по Волоколамке, невозможно было не зачароваться причудливым сооружением и не пытаться разгадать его мрачную тайну.

Уже звучание одних только имен и названий (прежнее название — пустошь Подъёлки, само имя последней владелицы Евгении Фёдоровны Шаховской-Глебовой-Стрешневой, которая приказала обнести свое владение могучей стеной), «накладываясь» на ауру этого места, так странно застывшего мрачным, угрюмым островом среди окружившего его большого города, покинутость дворца, сразу же тянущая за ним в сознании шлейф романтических предчувствий — все это завораживало, настраивало на тревожный лад, заставляло предполагать какие-то тёмные, недобрые предания, связанные с усадьбой.

Эта затея не давала мне покоя лет тридцать. И вот давняя мечта сбылась. Тогда, жарким летом 2012 года, пролёт ограды на краю футбольного поля был высажен (лес чистили от сухостоя и вглубь уходила отчётливая колея от колёс грузовиков), и я с забившимся сердцем сделал шаг в святая святых. И сразу почувствовал необычную, насупленную тамошнюю атмосферу — стоило только переступить запретную линию. Чувствовалось, что всё здесь молчит уже не одно десятилетие. Кажется, даже птицы не пели. Справа абсолютно беззвучно обрисовался корпус оранжереи. По центру её выступала ротонда с высоким шпилем, видная из-за забора; но теплицы в обоих крыльях были порушены, рамы провалились, а полы с рядами грядок были завалены битым стеклом. Только испуганная кошка метнулась куда-то в кусты.

Обогнув оранжерею, дорожка уходила в глубину парка. По ее сторонам ещё стояли зеленые столбики фонарей, увы, уже недействующих и покосившихся. На некоторых были сбиты верхушки-колпаки. Как выяснилось позднее, в советское время здесь был дом отдыха «Аэрофлота» и потому легко можно было представить на прогулочных дорожках отдыхавших здесь лётчиков. Но в тот момент парк был погружен в странное здесь, в окружении городской суеты, молчание.

Дорожка сделала несколько петель по совершенно заросшему парку, вглубь которого то и дело убегали тропки, и внезапно прямо из зарослей проступила высокая кирпичная стена, угол какой-то большой постройки, вершина которой терялась в зелени.

Пробравшись сквозь дебри, я ахнул. Передо мной открылась площадка перед большим домом, скорее даже поляна, потому что всё вокруг было совершенно затянуто кустами и молодыми деревцами, росшими от самых фундаментов. Всё вместе поражало своими масштабами. То, что вначале проступило сквозь заросли, оказалось кирпичным флигелем, всего лишь очень небольшой частью открывшегося передо мной сооружения. Прямо по центру передо мной стоял белый усадебный особняк с роскошным балконом, который обегали с обеих сторон рушащиеся лестницы. В левом углу взметнулась ввысь высоченная башня, буравящая небо. Справа площадку замыкала ещё одна кирпичная громада. Вокруг запустение, заброшенность — и всё то же странное безмолвие.

Под балконом зиял открытый всем ветрам проём. Я нырнул в него. После летней жары меня окатило не просто прохладой, а какой-то многолетней сыростью погреба. Я оказался в коридоре с низкими, нависающими прямо над головой сводами. Привыкая после яркого солнца к здешним сумеркам, я медленно продвигался вперед. Вокруг были голые каменные стены, в которых не сразу разглядишь причудливые бочкообразные колонки из кирпича, поддерживающие низкие своды — и вдруг справа сквозь один из проёмов мелькнуло что-то, что заставило обратить на себя внимание. Переступаю высокий порог — и…

Внезапно давящие своды исчезли и в лицо хлынул настоящий поток света, а вверх, навстречу ему, взметнулась широкая лестница, по бокам которой согнулись две фигуры атлантов со скрученными двойными хвостами вместо ног и странными цветочными лопастями на концах. В выражении их каменных лиц, обрамленных мушкетёрскими бородками и лихо подкрученными усиками, скользили ехидные усмешки, от которых в здешнем безмолвии по спине пробегал холодок. Обращённые лицами друг к другу, они как будто зловеще перемигивались… Над лестницей — роскошный плафон. А дальше — опустевшие парадные залы, бесконечная череда коридоров, связывающихся в причудливый лабиринт комнатушек на все лады, иной раз вообще каких-то несуразных клетушек…

Кругом — всё та же очень уж странная беззвучность. И настойчивое ощущение, что бывшая здесь жизнь ушла, но недружелюбный дух её остался, и чувствуется до сих пор, а по этим самым коридорам и комнатам бродят тени прежних хозяев. Может, поэтому как-то боязно оставаться здесь после заката: очень уж двусмысленно ухмыляются атланты; словно знают какую-то великую здешнюю тайну, мрачную и недобрую — знают, но ни за что не расскажут… А иной раз возникает опасение, что впустить-то в этот замок они тебя впустят, эти два более чем странных «привратника», а вот обратно…

То, что хранили в себе эти стены, сейчас напрочь забыто. А между тем усадьба в течение двух с половиной веков, вплоть до Октябрьской революции, принадлежала роду Стрешневых, не просто состоявших в родстве с царской фамилией: первый из Романовых — Михаил Фёдорович — после неудачных попыток женитьбы обрел-таки семейное счастье с Евдокией Стрешневой, которая родила ему десять (!!!) детей, а самое главное — наследника Алексея, будущего царя Алексея Михайловича; и тем самым обеспечила появление на русском престоле так важной после кровопролитной Смуты новой трёхстолетней династии. Иными словами, именно Стрешневы сделали род Романовых династией на российском престоле; без женской составляющей она просто не состоялась бы. И это объясняет тот культ Стрешневых, который сложился в усадьбе при их потомках. А сами потомки считали себя — и, вероятно, не без оснований — равными царям.

На протяжении двух веков, XVII-го и XVIII-го, и другие Стрешневы верно служили новой династии, помогая высокопоставленным родичам после разорительной Смуты строить новую государственность России. Два из них — Родион Матвеевич и Тихон Никитич Стрешневы, входили в ближайшее окружение первых Романовых, другие царицыны родичи служили воеводами в разных городах обширной России, занимали важные должности в административной иерархии.

Уникальным также называют историки тот факт, что усадьба в течение двух с половиной веков принадлежало непрерывно одному роду, «семи коленам» рода Стрешневых: Покровское было куплено четвероюродным братом царицы, Родионом Матвеевичем, служившим её долгожданному сыну и наследнику — царю Алексею Михайловичу «по особым поручениям», и передавалось его потомкам на протяжении шести поколений вплоть до Октябрьской революции.

Благодаря заслугам Стрешневых их имя фактически стало «генеалогическим брендом» для владельцев усадьбы. И, несмотря на то, что род дважды прерывался по мужской линии, вначале на рубеже XVIII — XIX веков при правнучке Родиона Матвеевича Елизавете Петровне Глебовой-Стрешневой, а затем, во второй половине XIX века — уже при её собственных внуках, носители знатного имени так берегли свою фамилию от забвения, гордясь «величайшим родством» (та же Елизавета Петровна любила повторять при случае: «В нашем роду и царица была!»), что сохраняли её, всякий раз добиваясь высочайшего соизволения присоединять её к фамилии «по мужу» — вначале Глебовых, потом Шаховских. Так появились Глебовы-Стрешневы, а потом и Шаховские-Глебовы-Стрешневы. И именно они создали Покровскому славу, как Голицыны, а затем Юсуповы — Архангельскому или Шереметевы Кускову и Останкину, фактически превратив фамильную усадьбу в мемориал заслуг предков — славу, ныне, впрочем, совершенно забытую и оставшуюся только на страницах старых путеводителей.

Владелицы усадьбы родство с правившим родом возвели фактически в культ, отразив его даже во внешнем облике усадьбы. Тем более что родство было хоть и дальним, но несомненным: Елизавета Петровна Глебова-Стрешнева, владевшая усадьбой в 1771—1837 годах, была сестрой в седьмом колене своей полной тезки — императрицы Елизаветы Петровны, а уже её правнучка, княгиня Евгения Фёдоровна Шаховская Глебова-Стрешнева, последняя из рода Стрешневых хозяйка усадьбы (1864—1917) — десятиюродной сестрой сразу двух императоров: Александра I Благословенного и Николая I Павловичей, сыновей Павла I-го. И достаточно взглянуть на сохранившиеся следы былого величия — «ласточкины хвосты» над въездными воротами (когда-то они шли по всей стене), декоративные угловые башенки по бокам площадки перед усадьбой, зрительно напоминающие «Царскую башню» московского Кремля, чтобы дух захватило от приоткрывшейся перспективы. Ну и здешний храм Покрова, существоваший здесь ещё до Стрешневых и готовящийся отметить своё 400-летие, может навести на определенную смысловую параллель с храмом Покрова что на Рву, исторически «старшим тёзкой», в народе больше известном как собор Василия Блаженного, который стоит опять-таки в двух шагах и от «ласточкиных хвостов» на Кремлёвской стене, и от Царской башни. А потемневший и обветшавший обелиск перед фасадом — по некоторым версиям брат-близнец другого московского обелиска, того, что был установлен в Александровском саду к 300-летию Дома Романовых. Как тот, знаменитый, снова несёт на своей вершине двуглавого орла — символ императорской России, Романовского самодержавия — так и этот когда-то был увенчан золочёной фигуркой собаки, стоявшей на задних лапках — талисманом Стрешневых, символизирующим по-собачьи верное служение Романовым, переходившим с герба на герб с каждым наращением фамилии владельцев. Установлен он был волею последней владелицы усадьбы — Евгении Фёдоровны Шаховской-Глебовой-Стрешневой, в знак близости и верности правящему дому. Фактически она сделала всё, чтобы превратить родовую усадьбу в уменьшенное подобие московского Кремля — символа царской власти, причем сделала это не только из сервильных соображений — у нее и у рода, к которому она принадлежала, как мы видим, для этого были все основания.

После революции же в Покровском достаточно долго (в 1920—1927 годах) существовал «музей усадебного быта», благодаря которому многие из простых людей смогли оказаться в барских интерьерах и своими глазами оценить обстановку, в которой жили свергнутые и изгнанные эксплуататоры (причем в 1925 и в 1927 годах были выпущены даже специальные путеводители по усадьбе и залам дворца). А потом оно приглянулось «Аэрофлоту», и надолго оказалось в статусе «запретной зоны». Отсюда и «заговор молчания» вокруг усадьбы, до конца не преодолённый и сейчас.

Последние «режимные» постояльцы съехали из дворца почти сорок лет назад, в начале 80-х, когда дворец был подготовлен к реставрации. Началось обстоятельное изучение усадьбы, затем затяжная реставрация; работы шли целое десятилетие. Но в марте 1992 года в усадьбе случился серьёзный пожар. Реставрационный цикл пришлось начинать по новой. Удалось воссоздать утраченный объём и начать отделочные работы внутри. Были даже восстановлены утраченные части интерьеров. Но в какой-то момент работы вновь были прерваны, буквально на полуслове. С тех пор, вот уже двадцать лет, усадьба фактически заброшена. Все это время разорённый и недовоскрешённый дворец печально глядит из глубины парка потухшими окнами, будто ослепнув.

В свое время Пришвин назвал озёра «глазами земли», подметив, что подернутая ледком в осенние деньки поверхность воды — верный признак того, что озеро «умирает» на зиму; наподобие того, как когда человек жалуется: «Что-то я вас не вижу!» — то это значит, что первыми умирают глаза, и человек отходит в мир иной. Тем более это верно в отношении любого дома: если в его окнах не горит свет — всегдашний знак домашнего уюта — значит, жизнь из дома ушла и он мёртв.

Впрочем, дворец всегда охранялся. Охраняется и поныне. Ещё совсем недавно на стенах висели грозные предупреждения о штрафе в 1000 р. за нахождение на «запретке». Но в последнее время в судьбе «графских развалин», кажется, наметились обнадеживающие сдвиги.

Собственно, всевозможные «диггеры» к тому времени уже проторили себе туда даже не тропинку, а нахоженную дорожку, и благодаря им интернет пестрит съёмками интерьеров. От снимков остается странное ощущение. Отчётливо видны следы былого великолепия внутреннего убранства, поновлённого начавшимися было и брошенными реставрационными работами (особенно досадно видеть, что многолетняя бесхозность фактически сводит результаты реставрации на нет), но при всём том столь же отчетливо видно и запустение, усугубленное не слишком «сознательными» искателями приключений и экзотики в виде граффити, заполонивших барские стены, и битых рам и стёкол, которых всё прибавляется.

2014-й год, объявленный в России «годом истории», стал юбилейным для усадьбы сразу по нескольким поводам. 350 лет со дня приобретения усадьбы четвероюродным братом царицы и воспитателем первых Романовых, вплоть до Петра Великого — Родионом Матвеевичем Стрешневым; 250 лет с того момента, как Стрешневы окончательно обосновались там в лице внука Родиона Матвеевича — генерал-аншефа Петра Ивановича Стрешнева, который и заложил современную усадьбу; 150 лет со дня вступления в права наследования последней владелицы имения — Евгении Федоровны Шаховской-Глебовой-Стрешневой, представительницы этой ветви рода в седьмом поколении, которой мы обязаны нынешним причудливым внешним обликом усадьбы; а кроме того, на съёмной даче возле самой усадьбы летом 1844 года у лекаря Московской дворцовой конторы Андрея Евстафьевича Берса родилась дочь Софья, ставшая многострадальной женой гения — Льва Николаевича Толстого, а тогда, в детстве, хорошо знакомая и с Евгенией Фёдоровной и с ее сестрой Варварой. Впрочем, на самой усадьбе это никак не отразилось. Все последние годы она продолжала оставаться в небрежении. Дворец всё последнее время никак не мог обрести рачительного хозяина, передаваясь из рук в руки как досадная обуза, и ветшал на глазах. А между тем зубцы окружающей его стены первоначально попали было на герб района Покровское-Стрешнево.

На протяжении последних восьмидесяти пяти лет уникальный усадебный комплекс недоступен для горожан. В качестве компенсации им оставался обширный парк, в границы которого уже в 1970-е годы, после объявления его памятником садово-паркового искусства, были прирезаны и старые усадебные пруды, да знаменитые родники, к которым всегда съезжалось, пожалуй, пол-Москвы, благо даже сейчас только здешняя вода признается эпидемиологами пригодной для питья, поскольку течет прямо из-под парка, причем почти с двадцатиметровой глубины, не оскверненной деятельностью человека — всевозможными предприятиями, автосервисами, наконец, просто свалками мусора.

Впрочем, на исходе июня 2016 г. пришло известие, которое, как хотелось бы надеяться, наконец, перевернёт нынешнюю драматическую страницу истории «титулованной сироты», коей является усадьба на протяжении последних тридцати пяти лет — усадьба передана московским властям. Будем верить, что её слишком уж затянувшиеся мучения близятся к завершению и сменившая уже в наше время четырёх владельцев многострадальная усадьба наконец, будет возрождена. Правда, главный дом до сих пор закрыт и на долю москвичей остаётся по-прежнему окружающий парк. Но зато с присоединением территории усадьбы к парку и передачей её в ведение Мосприроды в лице дирекции парка Покровское-Стрешнево возникла реальная надежда на «реанимацию» усадьбы, потому что новые хозяева твёрдо намерены заняться её воссозданием и уже предпринимают для этого конкретные шаги. Главное — впервые за двадцать последних лет на территории начались подготовительные работы.

А ведь один только, прямо скажем, диковинный антураж усадьбы, так не похожей на любую другую — будь то Кусково, Останкино, Черемушки, даже Братцево — уже вызывает буквально шквальное любопытство.

При этом о такой заметной достопамятности Москвы до сих пор было написано до обидного мало. Фактически тема даже не разработана. Если не считать более или менее кратких очерков в различных путеводителях начала прошлого века, в советское время об усадьбе появились только две обстоятельные работы, обе были написаны в те годы, когда в усадьбе существовал музей и обе были своего рода путеводителями по его залам. Это большая статья А.Н.Греча во втором выпуске серии «Подмосковные музеи» 1925 года (в сокращении повторенная в двух тиражах популярного справочника «Музеи Москвы») и отдельная брошюра К.В.Сивкова 1927-го. А с 1930-х годов наступило молчание. В те времена это было объяснимо — для усадьбы настала пора «запретной зоны» и она оказалась фактически вычеркнутой из жизни москвичей, хотя буквально накануне «закрытия» усадьбы авторы путеводителей дружно похвалялись: «Мрачная, заросшая, романтичная усадьба, обведенная высоким забором, из-за которого выглядывают старые деревья — она раньше была „запретным“ местом для посторонних. Революция сделала усадьбу народным достоянием» («Советская Москва. Новый путеводитель по Москве», 1924 г.). Даже в послевоенной (1946 г.) книге «Прошлое Москвы в названиях улиц» почтенный москвовед П.В.Сытин пытается держать марку (впрочем, говоря уже только о парке): «Деревня Щукино и село Покровское-Стрешнево за Окружной железной дорогой вошли в городскую черту, и в последнем огромный сад Глебовых-Стрешневых стал парком для отдыха трудящихся». Как видим, со временем власть имущие пересмотрели своё решение о том, кто именно более достоин владеть прежним достоянием царской родни, оставив «трудящимся» только парк…

Уже в середине 1950-х годов об усадьбе даются только самые общие справки, причём с массой неточностей и приблизительностей, которыми почему-то всегда отличались краеведческие работы. Вот, например:

«ПОКРОВСКОЕ-СТРЕШНЕВО. Дачный посёлок и станция Калининской ж. д. От Москвы — 12 км. (Имеется также трамвайное и автобусное сообщение — автобус №42 от станции метро «Сокол»).

Посёлок Покровское-Стрешнево числится теперь в черте города Москвы.

Как поселение Покровское было известно ещё в XVI веке. В конце XVII века им владели бояре Стрешневы, бывшие в родстве с царским домом. По их фамилии усадьба и получила своё название.

Особенно усиленно усадьба обстраивалась и украшалась во второй половине XVIII века; впоследствии её строения неоднократно переделывались. Главный дом сильно искажён позднейшими псевдоготическими пристройками конца XIX в.

Покровское-Стрешнево было излюбленным местом летнего отдыха москвичей. Здесь снимали дачу Берсы — родители Софьи Андреевны Толстой. Лев Николаевич до женитьбы неоднократно посещал их в Покровском-Стрешневе. Иногда он приходил сюда пешком из Москвы.

В Покровское-Стрешнево 1 января 1920 г. приезжал В.И.Ленин (ну как же без этого! — А.П.) с целью выбора дачи для устройства санатория. Вместе с Владимиром Ильичём были Н.К.Крупская, М.И.Ульянова, Д.И.Ульянов. А.И.Елизарова и доктор В.А.Обух.

Владимир Ильич со своими спутниками остановился на одной из дач Крестовникова — Грековской, чтобы отогреться и затем все осматривали намеченную под санаторий дачу и окрестности Покровского-Стрешнева» («Памятные места Московской области», 2-е изд., 1956 г.).»

Понятное дело, что рамки путеводителей такого плана заставляют давать информацию сжато. Беда в том, что из книги в книгу повторяется один и тот же набор данных, практически не выходящих за рамки процитированных.

После более чем полувекового молчания, об усадьбе снова стали писать только в середине 1980-х. Одной из первых обратившихся к усадьбе после длительного перерыва, была уважаемая Нина Молева (очерк 1985 года «Забытый художник» о работавшем в стрешневской усадьбе Я. Лигоцком). Двумя изданиями, в 1984 и в 1988 годах, вышла книжка М.Д.Миловой и В.А.Резвина «Прогулки по Москве» с очерком о самой усадьбе. Тогда же об усадьбе написал в самом первом, ещё нелегальном (под вынужденным псевдонимом Семён Звонарёв) парижском издании своего главного труда — «Сорок сороков» рано умерший писатель-почвенник Пётр Паламарчук.

Последующие десятилетия принесли с собой настоящий взрыв краеведческих исследований, публикаций, целых книг по отдельным столичным местностям и посвященных даже конкретным усадьбам столицы. Между тем Стрешнево, словно заколдованное, вероятно, из-за своей заброшенности и недоступности для посещения, до сих пор большей частью остается за рамками исследований. Его название очень редко встречается даже в специальных работах-сборниках, посвященных московским усадьбам. Не попадают очерки о ней и в книги типа «Ожерелье московских усадеб», где ей было бы самое место. Всё это — несмотря на то, что усадьба принадлежала столь высокопоставленным владельцам, и пожалуй, превосходящих уже одним этим даже знаменитые имена Юсуповых, Шереметьевых или Строгановых (недавно вышла книга про последних с подзаголовком «Выше только цари», так вот: Стрешневы и их потомки по своему положению были как раз выше даже Строгановых, как мы видели — ровней и роднёй правящей династии). В результате из памяти выпала масса интереснейших подробностей, совершенно неизвестных в широкой печати…

В связи с этим — об одной распространённой исторической ошибке.

…Если спросить, какую киноленту можно назвать первым советским «фильмом ужасов», то большинство, пожалуй, назовут экранизацию гоголевского «Вия» 1967 года. И будут неправы. Это заблуждение вызвано, по всей видимости, тем, что его гораздо более ранний предшественник в том же жанре — «Медвежья свадьба», созданная в далёком 1925 году на сюжет новеллы П. Мериме «Локис» про графа Михаила Шемета с вампирскими повадками (литературную основу, между прочим, написал сам нарком просвещения Анатолий Луначарский), очень странно сгинул. Несмотря на то, что он сохранился в Госфильмофонде и даже был восстановлен на Российском телевидении в 1990-е годы, его не найти ни среди раритетов, выпущенных на DVD-дисках, ни даже у пиратов. Он до сих пор лежит «на полке» и практически неизвестен. Именно об этом и повествует наша книжка.

КНЯГИНЯ ШАХОВСКАЯ-ГЛЕБОВА-СТРЕШНЕВА СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ

Мы уже говорили, что на протяжении двух с половиной веков усадьба принадлежала одной и той же ветви рода Стрешневых, передаваясь по наследству потомкам Родиона Матвеевича, в общей сложности шести поколениям. Род два раза прерывался по мужской линии, но значимость фамилии была столь велика, что императорскими указами она дважды присоединялась к фамилиям мужей. Так появились в самом начале XIX века Глебовы-Стрешневы, а в 1860-е годы — Шаховские-Глебовы-Стрешневы.

В середине XIX века на историческую сцену выходит последняя представительница рода, Евгения Бреверн, названная по имени бальзаковской героини Евгении Гранде — это та самая Евгения Фёдоровна, последняя владелица Покровского. Впрочем, с датой ее рождения тоже не всё понятно. Называются и 1841 год, и дата 15 декабря 1846 года (наиболее авторитетная).

Интересный момент: если верна первая дата, то Бреверны назвали свою дочь на светский манер «с французского оригинала», потому что «Евгению Гранде» на русский язык впервые перевёл молодой Ф.М.Достоевский в 1844 году.

В 1862 году Евгения Фёдоровна Бреверн вышла замуж за князя Михаила Валентиновича Шаховского. Его отец, Валентин Михайлович, известный друг декабристов,

в молодости, состоя адьютантом при одесском наместнике, генерале М.С.Воронцове, был знакомым Пушкина по южной ссылке, в 1826 переведён в Москву к генерал-гуьернатору Д.В.Голицыну. После выхода в отставку вместе с женой, сестрой декабриста П.А.Муханова, был волоколамским предводителем дворянства, а также владельцем усадьбы Белая Колпь в Волоколамском уезде Московской губернии, всего в каких-нибудь двенадцати километрах от уже упоминавшегося имения Глебовых-Стрешневых Раменье (наследником Белой Колпи после смерти Валентина Михайловича стал брат Михаила Валентиновича Шаховского Александр). В 1840-е годы был директором Государственного коммерческого банка, умер во время лечения в Германии в 1850 году, 48-ми лет. Был владельцем целого ряда деревень в Старицком уезде Тверской губернии, а также, как мы видим, и в Волоколамском Московской губернии. Мир тесен…

Так, в год 200-летия приобретения Покровского Стрешневыми и 100-летия того момента, когда Пётр Иванович Стрешнев осел там на постоянное житьё, Михаил Валентинович и Евгения Фёдоровна получили теперь уже тройную фамилию Шаховские-Глебовы-Стрешневы, которую мог наследовать только старший в роду по мужской линии. Титул княгини, и тройная фамилия, по всей видимости, звучала весьма впечатляюще для тщеславия Евгении Фёдоровны, тем более что она до замужества была просто Евгенией Бреверн. Был разработан и 5 октября 1866 года утверждён пышный родовой герб, по пышности не уступавший гербу Российской империи, на ленте которого без излишней скромности красовался девиз: «С Божьей помощью ничто меня не остановит», характерный для натуры Евгении Фёдоровны и, вероятно, созданный по её инициативе. Он объединил символику гербов двух семейств: от князей Шаховских он получил изображения медведя с золотой секирой на плече, ангела с пламенеющим мечом и щитом и пушки с сидящей на ней райской птичкой, а от рода Глебовых-Стрешневых позаимствовал серебряные лилии, подкову, увенчанную золотым крестом, бегущего оленя и натянутый лук со стрелой.

Описание герба (блазон):

Щит четверочастный, в первой и четвертой частях герб князей Шаховских. Поле, разделенное на четыре части, имеет в средине малый серебряный щиток, в котором изображен черный медведь стоящий на задних лапах с золотой секирой на плече. В первом и четвертом лазуревом поле ангел в сребротканой одежде, имеющий пламенный меч и серебряный щит. Во втором и третьем серебряном поле означена черная пушка на золотом лафете, с колесами в золотой оправе, на ней сидит райская птица. Во второй и третьей части герб Глебовых. Поле, разделенное на четыре части, имеет в середине малый лазуревый щиток. В первой и четвертой частях в червленом поле изображено по одной серебряной лилии, во второй части в лазуревом поле крестообразно положены золотой лук и стрела, в третьей части в лазуревом же поле находится серебряный олень с червлеными глазами и языком бегущий из золотого леса в правую сторону. В малом лазуревом щитке герб Стрешневых: серебряная подкова и над нею золотой равноконечный крест. Щит увенчан двумя коронованными шлемами. Первый княжеский серебряный с золотыми украшениями, второй дворянский стальной с серебряными украшениями. Нашлемники — первого — стоящий медведь, голова которого обращена к зрителю, держит в правой лапе золотую секиру, второго — стоящая серебряная борзая с червлеными глазами и языком и лазуревым ошейником. Щитодержатели: два варяга, первый держит опущенный меч, второй опущенный бердыш. Герб украшен червленой, подбитой горностаем мантией с золотыми кистями и бахромой и увенчан княжеской короной. Девиз: «CUM BENEDICTIONE DEI NIHIL MERETARDAT» черными буквами на серебряной ленте.

Описание герба из Общего Гербовника приводится по результатам переработки материалов И.В.Борисова.

Герб рода князей Шаховских-Глебовых-Стрешневых внесен в часть 12 Общего гербовника дворянских родов Российской империи, стр. 11

Примечание: часть 12 Общего гербовника никогда не издавалась и хранится в единственном экземпляре в Российском государственном историческом архиве, г. Санкт-Петербург.

— — —

Супруги стали совершать также путешествия по Европе, устраивали круизы на собственной яхте по Средиземному морю. В итальянской Тоскане, в одном из пригородов Флоренции им приглянулась вилла Сан-Донато.

Ещё в 1819 году Николай Никитич Демидов переехал в Рим для поправления пошатнувшегося здоровья. Здесь в 1825-м он покупает у монахов Санта-Кроче владение Сан-Донато и начинает строить виллу, которую его сын Анатолий превратил в настоящий дворец. Женившись на племяннице Наполеона Матильде Бонапарт, он получает по этому случаю от Великого князя Тосканского Леопольда 2-го титул князя Сан-Донато, покупает на острове Эльба наполеоновскую резиденцию, в которой тот жил во время ссылки, и основывает там наполеоновский музей. А на вилле Сан-Донато создает обширную художественную галерею, одевает дворец уральским малахитом, посмотреть на который, как писали современники, съезжалась вся великосветская Европа. Его наследник, племянник Павел Петрович Демидов, присматривает для себя бывшее имение Медичи виллу Праттолино, а Сан-Донато продает супругам Шаховским. Позднее они обосновываются на курортах земли Гессен в Германии, откуда были родом предки Евгении Фёдоровны по отцу. Заметим, что из тех же краев прибыли в Россию две сестры-принцессы Гессен-Дармштадтские, вышедшие замуж за двух представителей императорской фамилии: старшая, получившая в крещении имя Елизаветы Фёдоровны, стала женой московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, а младшая Александра — его племянника, императора Николая II. По всей видимости, Бреверны были с ними в родстве, и княгиня Шаховская оказалась в родстве с императорской фамилией как по матери, так и по отцу, что, разумеется, не могло не повышать ее самооценки.

Эти странствия «по Европам» были не только праздным времяпрепровождением и купанием в роскоши — пошатнувшемуся здоровью Михаила Валентиновича требовалось лечение. В Аахене, как мы помним, он и умер. Евгения Фёдоровна похоронила его в Висбадене, там же, где и своих родителей. После смерти супруга Евгения Фёдоровна, как мы уже говорили, большую часть времени проводила в своем загородном дворце, тем самым храня верность выбору своей прабабки.

— — — —

Михаил Валентинович остался в истории разве только что не «просто мужем», своего рода князем-консортом своей жены — властной хозяйки Покровского, намного пережившей своего супруга. И в этом смысле она повторяла судьбу своей прабабки Елизаветы Петровны Глебовой-Стрешневой, владевшей усадьбой в конце XVIII — начале XIX веков. Напомним, что Фёдор Иванович Глебов умер еще до постройки современного дворца, прожив 65 лет (1734—1799), а Елизавета Петровна пережила его практически на сорок лет. Евгения же Фёдоровна Шаховская, в девичестве фон Бреверн, придавшая Покровскому современный, столь экстравагантный вид, овдовела вскоре после перестройки дворца под средневековый замок и умерла в середине 1920-х во Франции, в весьма преклонные годы, пережив мужа более чем на три десятилетия (1892—1924). Более того, Елизавета Петровна, на которой оборвался род Стрешневых, была правнучкой первого владельца Покровского из этого рода — Родиона Михайловича, а Евгения Фёдоровна, на матери которой пресекся род Глебовых-Стрешневых, в свою очередь — правнучкой самой Елизаветы Петровны. Обе хозяйки владели усадьбой в общей сложности больше полувека, практически половину из которых — уже будучи вдовами. Велико искушение увидеть в натуре Евгении Фёдоровны и результатах ее деятельности, масштабы которой поражают до сих пор, — передавшуюся ей от отца немецкую практичность, а в теперь уже тройной фамилии, все составные части которой просто «насаживались» друг на друга, как на стержень — подобие немецкого же принципа словообразования, в результате которого образовывались знаменитые бесконечные слова-цепочки, «конструированием» которых в свое время развлекался Марк Твен. Трудно также отделаться от веры в переселение душ, в то, что в натуре Евгении Фёдоровны воскресла ее грозная прабабка Елизавета Петровна… Впрочем Евгения Фёдоровна намного превзошла её практически во всём…

Сама княгиня, как и её прабабка, за свою долгую жизнь не была обделена знаками внимания и почестей. Например, в 1869 году она была удостоена Ордена Терезы. Это был женский орден, учрежденный 12 декабря 1827 года королевой Терезой Баварской для незамужних малоимущих женщин знатного баварского происхождения, отличившихся своей деятельностью в области милосердия и благотворительности (пикантность ситуации была в том, что Евгения Фёдоровна уже была замужем), а 22 июля 1913 года она же была удостоена малого креста Ордена Святой Екатерины (это был орден Российской империи для награждения великих княгинь и дам высшего света, формально второй по старшинству в иерархии наград с 1714 по 1917 год; «малый крест», или кавалерственный — для претенденток из высшего дворянского сословия. Награжденные именовались соответственно «дамами большого креста» и «кавалерственными дамами»). Интересно, что этого же ордена ещё в 1797 году была удостоена супруга Фёдора Андреевича Остермана, сына знаменитого временщика; сам же Фёдор Андреевич был двоюродным братом Елизаветы Петровны Глебовой-Стрешневой, ну и сама Елизавета Петровна не была обойдена наградой 12 декабря 1817 года…

Но оставим мистику и снова обратимся к истории.

ОСОБНЯК СТАНОВИТСЯ ЗАМКОМ

Не удовольствовавшись унаследованными ею и ее мужем владениями, Евгения Федоровна выкупила со временем у своей сестры Варвары за 120 тысяч рублей имения, которые достались той при разделе фамильного состояния. Таким образом, все земельные владения Глебовых-Стрешневых оказались в руках у княгини. А сама покровская усадьба вновь оказалась в руках властной хозяйки, но на этот раз ещё более энергичной и уже откровенно экстравагантной в своих вкусах.

С редкостным рвением она взялась за дела. Из веками бездоходного имения она стала извлекать серьезные доходы. На месте зверинца была построена большая дача Гришино, которую вначале, с 1874 года, арендовал граф П.А.Зубов, а с 1886-го — банкир А.П.Каютов. Его женой была модельер Надежда Петровна Ламанова, ставшая впоследствии фактически модельером княгини. О ней мы еще расскажем, пока отметим только, что её работы до сих пор хранятся в музеях, а В. Пикуль написал о ней рассказ «Закройных лет мастерица».

Княгиня сдавала бывшие мельницы на правом берегу Химки, в Иванькове, под фабрики (об этом мы ещё расскажем), а земля пошла под строения. Фабриканты Прохоровы арендовали два участка в парке над Химкой (кстати, из рода Прохоровых была мать известного шахматиста Алёхина и его сестры — актрисы «немого кино», сыгравшей в фильме «Медвежья свадьба», который снимался в усадьбе в 1925 году, роль безумной графини Шемет). Вдоль Иваньковской дороги было построено в общей сложности более тридцати дач.

Как и всякий крупный собственник, Евгения Фёдоровна главной целью ставила оградить себя от «черни». Именно поэтому территория усадьбы была разделена на три части с разным режимом «защиты». Окрестности дома с регулярным парком и оранжереями и дорожки в Елизаветино предназначались только для личного пользования семьи и специально приглашенных гостей, «только по особому распоряжению»; а в местность над Химкой и за Иваньковской дорогой, громко названную «Карлсбад» и восточную часть парка, ближе к Никольскому и Коптевским выселкам, проще говоря, к теперешней Ленинградке, где можно было ловить рыбу в реке, кататься на лодках, собирать грибы, опять-таки можно было попасть только «по билетам». Теперь попасть в усадьбу могли только лица из высшего общества. Причем дачники тоже должны были покупать билеты. Дача коммерции советника П.П.Боткина находилась почти в центре парка. Он попробовал было возмутиться таким положением дел, но князь ответил, что если ему что-то не нравится, он «может очистить дачу». Тем не менее, на средства именно П.П.Боткина была перестроена в 1886 г. Покровская церковь.

Всю территорию княгиня огородила колючей проволокой, закрыв древнюю дорогу из Никольского. При этом у границы парка близ этой дороги лесопромышленником Ф.М.Наживиным, отцом известного в начале Хх века писателя, уже были построены 26 дач, обитатели которых прогуливались по этой дороге. Дело дошло до судебного разбирательства, затеянного княгиней, но в итоге она дело проиграла, поскольку даже адвокат, нанятый ею (а это был не кто иной, как знаменитейший Ф.Н.Плевако), был настроен против неё. А мастерство Плевако, впрочем, формально часто выходившее за рамки собственно процессуальные, вошло в историю.

Кроме колючей проволоки, со стороны парка княгиня распорядилась обнести территорию, примыкающую к дворцу, земляным валом. Какие-то его остатки, вероятно, сохранились до нашего времени. Во всяком случае, в задней части огороженной территории, по обеим сторонам от футбольного поля вдоль современной ограды сквозь ее прутья просматривается характерная неровность в рельефе — несколько отрезков вытянутого возвышения, поросшего деревьями. Наиболее заметный отрезок идет вдоль ограды от места, где стоял сгоревший подсобный домик, в одном месте переламываясь под углом в 90% (так же переламывается в этом месте параллельно валу и нынешняя ограда) в направлении оранжереи.. Это либо остатки «княгинина вала», либо того вала, который окружал усадьбу параллельно рву ещё в середине XIX века — во всяком случае, изображение на карте и характерный перелом под прямым углом совпадают с нынешним его расположением).

Е. Ф. Шаховская была очень богата, но в обществе её не любили и не уважали. Мимо Покровского проезжали в свои имения многие аристократы, но никто из них не горел желанием наносить визиты его владелице. Переделывая классическую усадьбу в «терем бояр Стрешневых», она хотела в очередной раз громко заявить о знатности своего семейства, его древности, родстве с царской династией.

Уже после революции И.В.Евдокимов писал о княгине:

«Злая и ничтожная княгиня Шаховская-Глебова-Стрешнева населила парк ингушами, которые хватали каждого, осмелившегося преступить заповедную черту парка, и представляли перед «светлейшие очи княгини». Сто лет прошло недаром — били исподтишка, законно же брали выкуп за посягательство на «священную» частную собственность. Так продолжалось до самой революции 1917 года.

Княгиня была ненавистным пугалом для окружающего населения, с тяжелым чувством глядящего на красные стены, закрывающие чудное по красоте парковое насаждение из сосен, елей, лиственниц, пихт с перемежающимся березняком и ивовой зарослью у пруда».

В самом деле, после событий 1905 года и первой волны «красного петуха», пронесшегося по России, перепуганная княгиня обзавелась личной охраной — двумя дюжими кавказцами в черкесках и с кинжалами, всюду сопровождавшими её.

Словом, выходило так, как написал впоследствии Маршак:

Нам в этот сад закрыт был вход,

Цвели в нем розы, лилии.

Он был усадьбою господ —

Не помню по фамилии…

Сад охраняли сторожа.

И редко — только летом —

В саду гуляла госпожа

С племянником-кадетом.

Возник конфликт и с крестьянами. Со временем старая церковь стала мала для того, чтобы вместить всех желающих, и княгиня с 1876 года под тем предлогом, что «не желает» ее расширять, добивалась перевода прихожан в церковь села Аксиньина, во многих верстах от Покровского, возле нынешней станции метро «Речной вокзал». Но церковные власти разрешили прихожанам расширить церковь, и П.П.Боткин (которого супруг грозной владелицы готов был выжить с дачи за недовольство установленными порядками) охотно оплатил строительство по проекту архитектора А.А.Кайзера. В 1897 году в новом храме были освящены два придела: правый — во имя Петра и Павла в честь Петра Ивановича Стрешнева, а левый — во имя Николая Чудотворца, в память об упраздненной еще в 1830 году церкви в селе Никольском.

Вот как об этом пишет «Пешеград»:

«Рьяно видоизменявшая и благоустраивавшая усадебный дом и парк Евгения Федоровна никак не желала перестраивать и расширять Покровский храм, давно уже переставший вмещать всех прихожан, число которых особенно возрастало в летний период за счет приезжих дачников. У нее даже возник затяжной конфликт с крестьянами на этой почве. С 1876 года она пыталась решить проблему наименее затратным для себя способом — добиваясь перевода части молящихся в Знаменский храм села Аксиньина, находящийся за много километров от Покровского. Но крестьяне протестовали против необходимости посещения дальнего храма, и церковные власти поддержали их, разрешив расширить церковь Покрова.

Местный состоятельный дачник П. П. Боткин охотно взял на себя все издержки по перестройке храма. При его финансовой помощи архитектором Г. А. Кайзером был разработан проект расширения церкви и осуществлено строительство. После проведения работ помещение храма увеличилось почти вдвое. Приделы, находившиеся когда-то в небольшой трапезной и в XVIII веке упраздненные ради экономии места, теперь снова появились в боковых частях храма. В 1897 году правый придел был освящен во имя апостолов Петра и Павла (в честь П. И. Стрешнева), а левый — во имя Николая Чудотворца (в память упраздненной церкви села Никольского, иконы из которой были перенесены сюда).»

Мало того, волею Евгении Фёдоровны и сама усадьба была перестроена в подобие сказочного средневекового замка. Вполне вероятно, что на эту мысль ее подвигли впечатления, полученные от поездок с покойным мужем по Европе. Она любила искусство, обладала неуёмной фантазией, творческой энергией и особой страстью ко всему новому. Правда, вкусы ее не отличались тонкостью, познания были весьма поверхностными, а отношение к предметам искусства порой граничило с вандализмом. Так, например, рассказывали, что приобретенные у европейских мастеров картины она, ничтоже сумняшеся, могла переделать по своему усмотрению, что-нибудь пририсовав к ним. Поездки по загранице и знакомство с европейской архитектурой пробуждали в ней неукротимый творческий пыл. Она могла, впечатлившись каким-либо средневековым замком, задумать в Москве грандиозную стройку по его мотивам или уже на этапе проектирования или строительства отправить своему архитектору открытку с изображением приглянувшейся ей европейской достопримечательности, сопроводив её распоряжением внести изменения в проект или воссоздать в натуре ту или иную часть сооружения.

Но решение о средневековом замке пришло не сразу. Когда Евгения Фёдоровна обосновалась в Москве и приступила к перестройке усадебного дома в Покровском, она вначале решила превратить его вначале в некое подобие сказочного терема, боярских хором древней Москвы. При этом княгиня не просто шла на поводу у архитектурной моды того времени, тяготеющей к древнерусским стилизациям. Здесь, в Покровском, это имело принципиальное значение как фамильная память. Чтя и тщательно оберегая фамильные традиции и прошлое семьи, она ещё и желала подчеркнуть свою кровную и духовную связь с историей Древней Руси, напомнить об истоках славы рода, о XVII веке.

Для этого она в 1880 году она приглашает архитектора А.И.Резанова, академика архитектуры, известного постройками великокняжеских дворцов в Петербурге, Москве и Ливадии. А. И. Резанов создал очень необычный проект перестройки господского дома в популярном в те годы псевдорусском стиле. Он предполагал практически без изменений пространственной композиции, но с переделкой элементов фасада существующей основы — ампирного особняка — сделать к нему боковые пристройки, создать новую асимметричную композицию расширенного здания и оформить все в единой стилистике, фактически наложив древнерусские формы на имеющуюся ордерную систему. Тем самым предусматривалась опредёленная стилистическая целостность дома, своего рода «палат бояр Стрешневых».

Сохранившиеся чертежи А. И. Резанова демонстрируют нарядный и своеобразный теремной дворец с башенками, шатрами, двойными окнами в арочном обрамлении, ажурными решетками на гребнях крыш, выразительным островерхим силуэтом… Островерхая башня, примыкающая к дворцу слева (если смотреть из сада), и правый корпус, оформленный в стиле древнерусского узорочья, существующие и сейчас, восходят как раз к проекту Резанова, несмотря на то, что он впоследствии был радикально пересмотрен.

На эскизе проекта видно, что практически весь существующий объём дворца предполагалось обрамить декором в стиле «а ля рюсс». Мансардный этаж предполагалось украсить стрельчатыми окошками и завершить высоким шатром в том же стиле, который бы перекликался с шатром на новом кирпичном корпусе, обращённом к воротам. Более значительные переделки предполагались по прежнему главному фасаду. В классической части особняка на оси между центральным входом и выходом в сад ещё при Елизавете Петровне были выведены низкие своды. Позднее Шаховская подпёрла их кирпичными бочкообразными колонками, в той же манере русских средневековых палат, и ещё пару таких же колонок вынесла на фасад, в обрамление главного входа. Но совершенно по-иному смотрелось в проекте первоначальное заполнение арки, да ещё и нарощенной по мансардному этажу. Должен был быть также пристроен корпус-теремок с торцевой, северо-восточной части дома, стыкующийся с островерхой башней и закрывший бы оставшийся второй торец дома. Так что главным недостатком проекта было то, что в результате его воплощения от классического стиля, от мастерства неизвестного архитектора (Н.А.Львова?) практически не оставалось бы и следа.

Проект А. И. Резанова предусматривал переориентировку самого дворца на въездные ворота. С южного торца обустраивался новый, уже третий фасад, и парадная площадка перед ним, на которой сейчас установлен обелиск.

Именно для воплощения этого со стороны шоссе и делается по проекту А.И.Резанова колоссальная пристройка — громоздкий трёхэтажный корпус, в несколько раз превышающий по своим размерам собственно дворец, и заметно выше его, подавляющий своей грузностью, что особенно заметно со стороны церкви, и завершенный двумя полукруглыми эркерами — один по основной оси, обращённый к воротам, в котором располагался усадебный театр, и второй — поперечный, тот самый правый флигель, замыкающий площадку перед садовым фасадом (впрочем, издали, из парка трёхэтажная часть корпуса, примыкающая к старому дому, выглядит более элегантно). Тем самым перед дворцом формируется парадная площадка. Выстроенный фасад в общем, следует проекту. А поверхность новопостроенного корпуса щедро украшена всеми возможными деталями декора под древнерусские терема, выделанными в кирпиче. Напомним, что это были времена утверждения власти Александра III Миротворца, с которым сопоставляли времена Московской Руси и самого царя Алексея Михайловича. Можно также принять во внимание, что и сама внешность и фактура царя была несколько грузновата. А в 1886 году перед полукруглой стеной этого эркера, обращенного к воротам, по распоряжению княгини была посажена сосна, которая стала визитной карточкой дворца. Этот корпус становился по проекту главной частью дома. Старая же часть оставалась своего рода мемориальным «довеском» к нему.

Переориентировка на новый фасад предполагалась более энергичной, нежели мы видим сейчас. Кирпичная ограда должна была примыкать к самим стенам дома. В свою очередь, полукруглый объем нового фасада (тот, что мы видим и сейчас) предполагалось нарастить башенкой, выступавшей перед эркером и украшенной короной (еще одна деталь, подчеркивающая родство с царским домом), и установить по обеим его сторонам две высокие четырехгранные башни, которые придавали бы парадному входу представительность. Сам этот корпус предполагалось обрамить двумя башнями-четвериками. Одна примыкала бы к дому перед кухонным корпусом, для второй предполагалось вдоль этого же кирпичного корпуса по главному фасаду достроить дополнительный объём с галереями по первому и второму этажу. Результат отказа от проекта Резанова уже в ходе строительства — лишённые каких-либо украшений стены первого и второго этажей корпуса с той стороны, которая обращена к пруду, и по контрасту — щедрый декор и стрельчатые окна в этаже над ними. Нынешняя фасадная стена должна была стать всего лишь задником для так и не построенной галереи…

При этом на чертежах нет левого флигеля со стороны садового фасада, а также корпуса с восьмигранной башней с противоположного угла дома. Они были пристроены позже уже другим архитектором, во изменение проекта…

В Отделе письменных источников Государственного Исторического музея в фонде Шаховских-Глебовых-Стрешневых сохранился текст договора между княгиней и подрядчиком каменщиков о строительстве театрального флигеля. Приведём его в сокращении, опуская чисто технологические подробности:

«Москва 1881 года Сентября 9 дня село Покровское-Глебово. Мы нижеподписавшиеся Ея Сиятельство Княгиня Евгения Фёдоровна Шаховская Глебова Стрешнева и подрядчик каменных работ Иван Венедиктов Веденеев заключили сие домашнее условие в том, что мной Шаховской Глебовой Стрешневой поручена Веденееву для производства в Имении моём селе Покровском следующая работа: 1) По проекту Архитектора г. Рязанова и под наблюдением за стройкой Архитектора г. Терскаго, Вывести из кирпича стены Большого зала со сцено и при зале стены парадного входа с башенкой над ним; /…/ Веденеев обязан начать работу тотчас по заключении сего условия и по возможности сроком окончить кладку стен осенью этого года; за Веденеевым лежит обязанность выполнить согласно эого только каменные работы с положением железных связей на вышесказанные помещения, лестницы же, кровли и другие работы не входят в условие, и обязать его: для невошедших в её условия будущих построек Балкона и дух угловых башен, в кладке стен Веденеев должен оставить борозды.

Подлинник подписали: по договорённости жены Генерал Лейтенант Князь Михаил Валентинович Шаховской Глебов Стрешнев

Временно Московской гильдии купец Иван Венедиктович Веденеев.»

В связи с изменившимися пожеланиями княгини, в ближайшие годы другой архитектор — К.В.Терской (Терский) — частью следуя за Резановым, частью — за указаниями хозяйки имения, продолжает обстраивать старый ампирный особняк корпусами из красного кирпича, вместо и частично из материала старых, собственно усадебных флигелей времен Елизаветы Петровны; корпусами, которые поражают сейчас как своей «обширной бессмысленностью», так и зрительным диссонансом с собственно дворцом. Искусствоведы называют получившееся в итоге не иначе как «архитектурным парадоксом». С северной части по углам дворца появляются два корпуса, один из которых, замыкающий двор садового фасада слева, симметрично правому, резановскому, сейчас представляет собой фактически отдельное целое и соединен с дворцом только декоративной стеной, в кладке которой просматривается такой же мнимый оконный проем, а внизу прорублено настоящее окошко, в которое при обходе дворца с определенной точки вдруг открывается балкон старой части здания (далее мы расскажем, отчего так получилось). Второй корпус, примыкает к дому с восточной стороны — тот самый корпус с восьмигранной башней, почти уничтоженный при пожаре. Впрочем, с отказом от переоборудования фасадов дома под «теремной» облик удалось сохранить ампирные черты дома, а отбросив проект строительства ещё одного корпуса-теремка с этой стороны удалось сохранить ещё и торцевую часть усадьбы.

Но, наверное, самое впечатляющее здесь — островерхая башня, ещё «резановская», многоярусная, оформленная в стиле древнерусских срубов-восьмериков, которая вплотную примыкает к самому углу старого дворца, так же как и флигель с восьмигранной башней с противоположного угла дома, и возвышается над ним еще на три яруса.

Новый парадный двор со стороны нового фасада так и не был воплощён полностью, фактически с ним соперничает старый, перед садовым фасадом. А пристройка к нему позднее левого корпуса, отсутствовавшего в проекте Резанова, но симметричного ему, фактически сохранила классическую схему: старый двор-курдонёр в окружении двух флигелей.

Всё это вместе с надстройкой под колокол превращает торец дворца фактически в новый, третий фасад. И это неудивительно, потому что именно он открывается теперь взгляду при въезде в усадьбу. По всей видимости, именно с таким расчетом и заказывала перестройку дворца хозяйка, стремившаяся поразить всякого въезжающего великолепием своего фамильного владения, не обращая внимание на парадоксальность самого его расположения в торцевой части дома. Новый фасад был выполнен настолько эффектно, что его торцевое положение поначалу даже не приходит на ум, настолько самодостаточно он смотрится от ворот.

В результате работы К.В.Терского, дом в Покровском приобрёл, по мнению некоторых авторов, откровенно бутафорский вид, обретя тот самый пресловутый стилистический разнобой, без подчеркивания которого не обходится ни одно его упоминание, грубое, демонстративное столкновение классического стиля старой части особняка и стиля новых корпусов, фасады которого были отделаны как раз в стиле «а ля рюсс», «по Резанову». А впоследствии, уже в начале ХХ века, когда вкусы княгини от «русского» стиля обратились к германской готике, старая часть дома оказалась задавленной новыми многочисленными надстройками, уже деревянными и несущими никакой принципиальной функции кроме откровенной декорации, выстроенными прямо над кровлей — барабанами, шпилями, наконец, зловещей «короной», исполненной под донжон средневекового замка, а также колоссальной вышкой с северо-восточной стороны дома.

Как писалось на ресурсе «Пешеград», «трудно сказать, что он (Терский — А.П.) чувствовал, работая над ним, и как сам оценивал результат своей деятельности. Чем объяснить то, что имя авторитетного, знаменитого своими постройками зодчего оказалось на чертежах сооружения, представляющего собой какой-то невообразимый эклектический винегрет? Возможно, это связано с затянувшейся перестройкой усадьбы (переоборудование усадебного дома продолжалось вплоть до 1916 года). Княгиню, уже начавшую реконструкцию дома, посетила новая идея, и она решила под влиянием увиденного за границей еще раз «перепрофилировать» дом в западноевропейский замок, причем по ходу ведущегося строительства. Проект постоянно дорабатывался и изменялся по просьбе непостоянной в своих предпочтениях заказчицы и просто не был доведен архитектором до финальной стадии, на которой справедливо было бы судить о его гармоничности и стилевом единообразии. А может быть, работа над безрассудными затеями княгини настолько щедро оплачивалась, что Терский счел возможным поступиться своим имиджем. Между тем как прецедент, когда один из архитекторов ради спасения своей профессиональной репутации отказался работать с княгиней Шаховской из-за ее сумасбродных идей, постоянно вносимых в проект, был — во время строительства на Большой Никитской.

Что же представлял собой усадебный дом в Покровском, перестроенный Евгенией Федоровной Шаховской-Глебовой-Стрешневой? Ансамбль барских служб усадьбы был спланирован в виде подковы. С торцевых сторон ампирного господского особняка пристроили два кирпичных флигеля, стилизованные под каменные древнерусские палаты, над одним из которых возвышалась остроконечная башня. На крыше особняка по распоряжению Евгении Фёдоровны сделали деревянную надстройку в виде большой четырехугольной башни-донжона, с бойницами-машикулями, зубцами в форме ласточкиных хвостов и выступающими по углам маленькими круглыми башенками. Это стало первым существенным вмешательством в первоначальный проект, за которым последовали и другие».

Большая часть сделанных пристроек, как мы уже говорили, имела элементы древнерусской стилистики: кубышчатые колонны входного крыльца, килевидные фронтоны окон, фигурные колонки наличников и пр. Это всё то, что было в своё время выложено из кирпича и сохранилось до нашего времени. Верхняя часть здания, деревянная, утраченная на протяжении ХХ века, приобрела черты готической фортификационной архитектуры. Основание же — старый особняк — осталось в основном ампирным. Были изменены только некоторые детали, чтобы «подогнать» их под черты новых корпусов, прежде всего перебиты на стрельчатые оконные проёмы в мансардном этаже по главному фасаду.

Терской также сохранил, как мы уже говорили, северный торцевой фасад, где из старой спальни открывался (и открывается и сейчас!) вид в парк. Справедливости ради следует сказать, что тем самым вторжение в классическую часть дворца оказалось минимальным. Впоследствии, уже в 1910-х годах, в старой части дворца была раскрыта верхняя площадка балкона по садовому фасаду и уничтожены боковые лестницы вокруг него, переделаны капители колонн на балконе по садовому фасаду и на лоджии по главному, а также расширена арка входа по главному фасаду. Возможно, лестницы, подобные тем, что обрамляют сейчас садовый балкон, в своё время обрамляли собой театральный флигель, о чем мы ещё скажем.

Словом, результат отступлений от проекта оказался двояким. С одной стороны, тем самым не была утрачена безвозвратно историческая часть дворца, а с другой — это привело к такой вот диковинной, единственной в своем роде, эклектичной какофонии двух (а то и трёх в лучшие времена) разных стилей, вкусов, манер зодчества, несмотря на попытки княгини смикшировать разницу изменением черт старой части дома и перекраской его в едином стиле, столкновению, подчёркнутому реставраторами при восстановлении изначального облика старой части дворца. Вместо цельного, пусть и новодельного, каким дворец предполагался в проекте Резанова, в результате всех достроек получилась откровенная бутафория.

Именно поэтому общий стиль пристроек определить сложно. Скорее всего, здесь просто их смешение. Это даже даже не стилизация, а скорее — «вариации на темы». Наверное, можно сказать и так, что получилось некое подобие европейского средневекового замка по силуэту и общему облику, и вместе с тем декорированное «а ля рюсс», в стиле именно русского средневековья. Можно углядеть и определенное композиционное сходство восьмигранной башни северо-восточного флигеля и схожего типа башен по углам фасада… Исторического музея, архитектурное решение которого было вызвано его профилем. Впрочем, древнерусский стиль — это то же средневековье, только не европейское, а своё, родное.

С другой стороны, как писалось в одной книжке, «какое нагромождение объемов, башен, переходов, эклектичных наличников, бочкообразных колонок…». Не попытка ли использовать здесь если не композицию, то идею такого нагромождения в деревянных постройках XVII века, столь дорогого Стрешневым? И дворец Алексея Михайловича, и древнерусские постройки-срубы… Тем более бочкообразные колонки использованы в самом дворце, и на центральной оси первого этажа, и даже на выходе в третий ярус башни.

В итоге же двойственность внешнего вида дворца можно понимать и как отражение двух самых ярких страниц истории усадьбы и вкусов двух самых ярких его владелиц — Елизаветы Петровны Глебовой-Стрешневой и княгини Шаховской. И именно этот аспект сыграл решающую роль, когда при разработке проекта реставрации дворца уже в 1980-е годы во изменение традиции и первого правила реставратора — возвращать зданиям первоначальный, исторический облик и устранять последующие искажения (правило, коим активно пользовался П.Д.Барановский), было решено сохранить кирпичные корпуса, вернувшись только к первоначальному облику старой части дома, и не восстанавливать совсем уже бутафорские надстройки над ним.

Как писала М.В.Нащокина в статье «Русские усадьбы эпохи символизма» в юбилейном, 1998 года, выпуске альманаха «Русская усадьба» (№4 (20)), «в те годы в ландшафты России вплелось множество усадеб, облик которых в той или иной мере напоминал феодальные замки Франции и Англии /…/. Русскому помещику, сидевшему в своем замке посреди рязанских, тамбовских или владимирских лугов и перелесков, вероятно, приятно было воображать себя английским лордом или французским графом, а свой замок — надежным родовым гнездом». Вероятно, и Шаховская «разрывалась» между образом русской «барышни-крестьянки» и немецкой принцессы. О том же пишет в 1920-е годы, утрируя ситуацию, и И.В.Евдокимов:

«Несметные родовые богатства, сосредоточенные в ее руках, позволяли ей, заведя феодальный порядок правления у себя в усадьбе, рыскать по загранице и, навидавшись там старинных замков, попробовать превратить Покровское-Стрешнево тоже в своеобразный средневековый замок. Тщеславная барыня не знала удержу своим сумасбродным желаниям. Управляющий Покровского-Стрешнева получал из-за границы открытку с изображением того или иного замка и приказ при этом — воспроизвести в натуре ту или иную часть сооружения. Немедленно приступали к работам и ляпали одни чудовищные формы на другие.»

Словом, пристройки подавили старую часть дома, превратив всё вместе в эклектический загородный дворец, по европейской моде того времени, а асимметричная композиция объемов привела к их механическому, хаотическому нагромождению. Сейчас со стороны садового фасада определенную уравновешенность двух флигелей, как бы имитирующих традиционные флигели старой усадьбы, замыкающие по бокам двор-курдонёр, разрывает примыкающая вплотную к старому дворцу гранёная многоярусная островерхая башня, которая в свое время перекликалась с высокой рогатой надстройкой над фасадом. Впрочем, новоделы создали интересные очертания силуэта дворца, изменяющиеся при смещении точки обзора, в том числе и из парка.

ТАЙНА КИРПИЧНОЙ СТЕНЫ

Десятилетие спустя после перестройки усадьбы, в 1889—1890 годах, усадьбу отгородила от шоссе мощная кирпичная стена. Напомним, что к тому времени Волоколамская дорога стала ответвляться от Петербургской в районе села Всехсвятского, и хозяйка решила отгородиться от ставшей слишком шумной и суетной жизни и от слишком близко проложенного шоссе. Проект стены со въездными воротами, проложенной прямо вдоль шоссе, выполнил академик архитектуры Александр Петрович Попов, а мастер модерна Фёдор Никитич Кольбе добавил к ним две угловые башни — Напрудную и Конюшенную. Эта крепостная стена еще больше обозначила «замковость» господского дома и отгородила его от шума дороги и посторонних лиц. Сами ворота были подобны мощной триумфальной арке в «русском стиле», а высокая ограда скрыла за собой основные архитектурные нестыковки, и дом, выглядывавший из-за нее только своими башнями, на расстоянии производил заметное по источникам впечатление. Очень любопытны пометки владелицы имения на проектах про башни: «О башнях подумать, сделать их на манер Набатной башни в Кремле…».

Одну из башен и сейчас можно видеть на углу с Иваньковским шоссе, а другая была разобрана при спрямлении трассы Волоколамского шоссе и строительстве современного путепровода над путями Рижской железной дороги в 1943 году. Она хорошо видна на старых фотографиях. Умилительно смотрится на них крохотный ручеек — речка Чёрная (Чернушка) с перекинутым через него дощатым мостиком на фоне циклопической башни. Впоследствии в ней было устроено почтовое отделение, а в сохранившейся и поныне второй башне — телеграфный пост, а в советские времена — нефтелавка, что лишний раз подчёркивало их чисто декоративное предназначение.

Изготовление ворот для усадьбы — это отдельная история, обстоятельно отражённая в архивных документах. Несмотря на то, что по договору от 8 сентября 1890 г. Егор Карлович Кнот заключил с «Ея сиятельством», то бишь княгиней, договор на изготовление и установку ворот с обязательством выполнить работы до послоедних чисел октября того же года, фактически эпопея затянулась ещё на год, до осени 1891-го, когда князя Михаила Валентиновича уже не было в живых…

Впрочем, обо всём по порядку.

Рисунок решётки выбирался княгиней в течение 1890 года. Сохранились два чертежа, отвергнутый (перечёркнутый крест-накрест) и утверждённый, на одном листе, датированном 27 июня 1890 г.

А дальше всё шло так:

«1890 года Сентября 8 дня, я нижеподписавшийся Егор Карлович Кнот, заключил сей договор с конторою ея сиятельства Княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой, в том, что я берусь сделать Железныя вороты в имении Ея Сиятельств, в Покровском-Глебове, согласно утверждённого образца из железа шириною один дюйм и толщиною пять восьмых дюйма рама должна быть из железа два дюма на 5/8. Ценою по ШЕСТИ рублей за пуд, приёмка будет производиться с удельного пуда, работы обязуюсь исполнить к последним числам октября сего 1890 г. Подписано: Е.К.Кноп, Кн. Шаховская-Стрешнева.

Не отдавать эту работу иначе как по условию, обозначенному в инструкции. Означенные ворота обязуюсь сделать и поставить на место к 12 марта 1891 — 12 февраля 1891. Е.К.Кнот.»

Но скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается…

Архивное Дело доказывает, что задержки с исполнением по разным причинам были всегда.

Поначалу, ещё весной 1891 года, дело шло как будто бы спокойно. 22 марта письмоводитель Петровский доносит в Главную контору княгини:

«Имею честь довести до сведения Главной конторы, что 22 сего Марта я был у Кнота, которому заказаны железные ворота для Покровского именияЕя Сиятельства, при чём лично видел, что сборкой таковых занята вся мастерская и по заявлению г. Кнота большие ворота будут поставлены не ранее 27 числа текущего марта месяца».

Вполне благоприятно и свидетельство самого Ф. Кольбе:

«Имею честь донести Главной конторе что по осмотре ворот в имеонии Ея сиятельства в Покровском-Глебове нахожу, что работа оных Кнотом исполнена добросовестно ии согласно образца.

Выдать деньги препятствия не нахожу.

Архитектор Ф. Кольбе.

1891 года, 17 апреля».

Дальше начинается переписка, точнее, переброска телеграммами между телеграфом с. Покровского (телеграфный пост был, как мы помним, в сохранившейся угловой башне) и московским адресом Кнота (Балкан, Астраханский переулорк, дом Сальникова):

17 июня:

«Когда будут готовы железные боковые ворота Покровского-Глебова.

Княгиня Шах. Стрешнева».

10 июля:

«Немедленно отвечайте телеграммой Покровское готовы ли ворота. Ответ десять слов уплачен.

Телеграф с. Покровское».

17 июля Кнот отвечает:

«Ворота отделаются скором времени.

Кнот».

Тут же на бланке приписка:

«Ея Сиятельство просят Его Превосхо. С.А.Медианова завтра съездить к Кноту и осмотреть действительно ли строятся ворота».

3 августа Кноту предписывается «поторопиться с изготовлением ворот». Сделано особое указание, что «на ворота против церкви» поставить православный крест (рисунок).

В ответ в Покровское летит телеграмма:

«Одни ворота доставляю суббота вешает прошу в пятницу 9 сент месяца.

Москва Августа 5 1891

Е.К.Кнот».

А 15 августа:

«Воскресенье пришлите вешать ворота. Кнот».

30 августа в Главную контору поступает донесение:

«Имею честь донести Главной конторе, что мною приняты от Г. Кнота две половинки чугунных ворот без шалнеров (шарниров — А.П.). приказчик В. Данилов».

Наконец:

«В Главную Котору Княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой.

Покорнейше Вас прошу сообщить, когда я могу прислать мастера вешать вопрота в Покровск. Глебове.

В ожидане Вашего ответа остаюсь Ваше покорнейше слуга (так в тексте — А.П.).

Е.К.Кнот.

Балкан, Астраханский пер., д. Салтыкова.

Москва Октября 20 1891».

НАКАНУНЕ ВЕЛИКИХ ПОТРЯСЕНИЙ

В последнее предреволюционное десятилетие княгиня развернула поистине титанические работы в своём имении.

Помимо продолжающегося расширения самого дома и переобустройства его вестибюля, строительства лестницы и обрамления её скульптурой и рельефами, судя по архивным документам, предусматривалось также строительство каменной церкви на 285 человек (сорхранились сметы на само строительство и на внутреннюю отделку, датированные 5 октября 1911 года), и, что самое удивительное и загадочное — здесь должна была появиться двухэтажная богадельня на 15 женщин (январь 1912 г). Уже были созданы чертежи планировки, эскизы фасада, другие документы. Но, вероятно, княгиня не успела: последующие события прямо отвечают на вопрос, почему это осталось только на бумаге…

По мере развития «фантазии» княгини, вокруг старого дворца в самом Покровском уже в начале ХХ века над собственно дворцом была выполнена крашенная под кирпич деревянная сюрреалистическая надстройка, с прямо-таки шокирующими башенками, напоминающими то ли бутафорскую имитацию средневекового замка, то ли рога, а то ли, как выразился один из остроумцев нашего времени, стабилизаторы атомной бомбы, сошедшей с советской карикатуры и угодившей в крышу дворца.

Высотой надстройка оказалась равной самому дворцу, тем самым зрительно подняв его ввысь ровно вдвое. Зато шатры башенок, украшавших по углам эту надстройку, оказались почти на одном уровне с шатром кирпичной башни, пристроенной вплотную ко дворцу, да и зрительно резонировали с ней. Сейчас же, лишенная зрительной «поддержки», она смотрится чужеродно. Впрочем, в такой почти что вызывающей эксцентричности и нарочитой ассиметричности, пожалуй, есть своя экзотика. Не случайно при всём этом не оставляет искушение увидеть в несохранившейся надстройке пусть и такой вот экстравагантный, но всё-таки венец. Кстати, именно он стал зрительным лейтмотивом фильма «Медвежья свадьба», повторяясь с первого плана буквально до последнего на черно-белой пленке, навевая зловещее, мистическое настроение. Кроме того, по фасаду выше карниза на старых фотографиях просматривается характерный силуэт — картуш для герба. На некоторых из фотографий как раз заметны помещённые там регалии Стрешневых — подкова с крестом. По всей видимости, что-то подобное было и на картуше на фасаде, обращённом к въездным воротам.

В 1910—1914 годах дворец вновь подвергся серьезной перестройке: над крышей было сделано ещё несколько надстроек — два двухэтажных деревянных барабана и несколько более маленьких башенок и зубцов в готическом стиле, которые еще более исказили вид дворца. Вероятно, о стиле небольших «грибков» -надстроек со шпилька’ми поверху, обрамлявших центральную «корону» и боковые барабаны, можно судить по своеобразному «скворечнику», прилепившемуся с торцевой стены дома на уровне третьего этажа между старой частью дома и островерхой башней. Через этот «скворечник» сейчас проходит переход из дома в третий ярус башни. Cохранились и фотографии, на которых видны наброски новых шпилей, башенок и еще немыслимо чего, сделанные рукой самой княгини, так сказать, плод обуревавших её новых фантазий.

Ещё раньше, как мы уже говорили, была завышена арка центрального входа (на фасаде, обращенном к прудам) с изменением её силуэта. Отсюда, в створе аллеи, дворец предстает в одном из наиболее выигрышных ракурсов, столь любимых фотографами всех времен. Благодаря им мы можем видеть с этой точки дворец и 1910-х годов, еще владением Евгении Фёдоровны Шаховской, в зарослях дикого винограда, и 1930-х, романтическим замком, и в ходе реставрации в 1980-х годах, в строительных лесах, и обгоревшим в пожаре в 1992-м… Видно также, что завышенная арка парадных дверей после переделок при Шаховской входила в резонанс с высокой аркой лоджии, так сказать, приобретая гиперболическую «рифму», подкрепляясь еще парой зрительных вертикалей, когда бочкообразные колонки по обеим сторонам дверей переходят в колонны на лоджии, устремляясь ввысь, и всё это переходит в силуэт коронообразной надстройки над крышей с угловыми башенками. Всё это придало дворцу несколько иной зрительный «акцент». На старых фотографиях видно также, что в то время обрамление балкона-лоджии было совершенно иным. Вместо воссозданной в конце ХХ века и утраченной уже в наши дни балюстрады по кромке балкона стояли несколько белых декоративных столбиков, в проемах между которыми видны изящные решетки. И в таком виде дворец сохранялся вплоть до 1990-х годов.

Далее, пространство между «терским» левым корпусом и «резановской» островерхой башней с тыла, со стороны заднего дворика, замкнула квадратная вышка, высотой примерно средней между ними, создавая тем самым ступенчатую композицию. По второму этажу из островерхой башни была протянута галерея перед сохранившимся кирпичным корпусом, так что его задняя стена, лишённая декора, стала только задником для этой галереи. Тем самым он композиционно связался с главным домом. Вышка венчалась полукуполом и деревянными же зубцами по краю кровли, в стиле всё тех же «кремлёвских» зубцов. Кирпича на все эти художества определённо уже не хватало, и потому многие части новых пристроек, обращённых в задний дворик, даже торцевые стены кирпичных корпусов, были сделаны деревянными и крашенными под кирпич (чисто показушно — с торцевой стороны никто, кроме близких гостей, и не заметит). Та же самая показушность заметна и в обрамлении «ласточкиными хвостами» барабанов — как видно из сохранившихся фотографий, хорошо заметные со стороны сада, они сходят на нет над главным фасадом. Всё это своей бутафорностью окончательно дискредитирует саму идею «замка». Вышка, существовавшая в 1930-е годы, со временем, по всей видимости, обветшала и была разобрана, от неё осталась только «пустая» кирпичная стена, поражающая сейчас своей бессмысленностью. В 1980-е годы на этом месте к торцевой стене корпуса была прилеплена какая-то избушка. При реставрации она была, разумеется, разобрана, обновлены торцевая стена корпуса и поперечная, соединяющая его с главным домом, а вот само соединение не было воссоздано, хотя оно определённо напрашивается, для завершения композиции, на что «намекает» даже профиль стены, соединяющей дом с северо-восточным корпусом. Торец же противоположного корпуса, с восьмигранной башней, опять-таки был выстроен из дерева и выгорел в пожаре 1992 года. Следы более поздней кирпичной вставки, новой несущей стены, заменившей собой сгоревшую, с тремя окнами по второму этажу, заметны до сих пор.

Весь дворец, вместе со старой, ампирной частью, был выкрашен в ярко-красный цвет, под кирпич, в тон появившимся флигелям, отчего на старых фотографиях он и стал смотреться более темным. Кстати, именно этот цвет упоминался в многочисленных путеводителях 1920-х годов. Дом был оштукатурен и расписан по оранжево-розоватому фону декоративными фигурами, имитировавшими украшения из белого камня, а также прожилки между «кирпичами».

Этот цвет стен и декор хорошо заметны еще на фотографиях 1970-1980-х годов. В таком «боевом раскрасе» дворец со всеми своими пристройками и надстройками над старой своей частью мало того, что производил пугающее впечатление, так еще и не позволял мысленно и зрительно отчленить классическую ампирную часть особняка от поздних добавлений, исказивших его облик.

Вот как писал об этом один из послереволюционных путеводителей:

Вся усадьба окружена высокой стеной и со своими башнями и бойницами производит странное и неприятное впечатление какой-то неудачной подделки под рыцарский замок. Но этот ее вид — создание почти последних (1910—1914) годов существования барского имения, той поры дворянского упадка, когда быстро выродившееся русское дворянство утратило художественное чутье и понимание красоты, отличавшее его в дни расцвета — в век Екатерины и Александра 1. Дворец Стрешнева особенно красноречиво свидетельствует об этой метаморфозе: основным ядром этой претенциозной кирпичной громады служит старый усадебный дом, который лишь с трудом выделяешь теперь из загромоздивших его пристроек. Этот дом — прекрасный образчик русского усадебного «ампира» («стиля империи», созданного во Франции при императоре Наполеоне 1 и весьма охотно усвоенного аристократией русской военной империи): он был в свое время, конечно, не вульгарного, под кирпич башень, красного цвета, а обычного для наших ампирных построек желтого с белым; его полукруглая колоннада на балконе, выходящем в сад, и сейчас еще радует глаз легкостью и стройностью своих очертаний. Вообще весь облик этого основного строения, когда его удается мысленно отделить от его окружения, говорит об иных временах, — также как нелепые башни, над ним нависшие, ясно свидетельствуют об утрате русской аристократией своих духовных качеств и вытекающей отсюда, заслуженной ее участи.

По парадному, обращенному к прудам фасаду был высажен дикий виноград, плети которого прикрыли явные огрехи архитекторов, отчего старая часть здания стала казаться некой древней руиной, подобной гроту, что усиливалось наличием на главном фасаде большой арки.

Кто знает, что бы еще прибавилось к облику дворца по воле хозяйки, фантазия которой по мере своего развития принимала все более причудливые, если не сказать — странные формы, если бы не революция! А надстройки как-то сами собой пропали в суматохе ХХ века. Сначала исчезли зубцы и барабаны — в середине 1920-х годов их уже нет. Впоследствии исчезла и сама «корона».

Кстати сказать, все эти «художества» были затронуты и в диссертации К. Н. Куркова «Российское дворянство в контексте модернизации в начале XX в. (Экономический и социокультурный аспекты)» (2006 г.), где говорится о том, что усадьбы стали «средоточием культурной жизни, хранилищами драгоценной исторической памяти».

«Дворянская усадьба на протяжении всего времени своего существования была вместилищем культурной памяти поколений живших здесь людей; русские усадьбы… были, по сути, домашними музеями. Одновременно с возникновением в Новое время истории как научной дисциплины, в сфере усадебного культурного собирательства шел процесс исторического самопознания личности. Первоначально здесь накапливались разного рода документы, позднее создавались художественынее собрания, свидетельствовавшие об истории одной семьи. Эти коллекции не всегда были связаны с одними и теми же земельными владениями, но всегда — с историей одного дворянского рода» — пишет исследователь. — «Некоторые усадьбы уже в середине XIX столетия были музеефицированы».

«Главной статьей расхода у кн. Барятинских, Шаховских-Стрешневых, Юсуповых, гр. Шереметевых и пр., помимо бытовых трат и содержания городских резиденций, было „родовое гнездо“, главное фамильное поместье. У Барятинских это — Марьино, у Шаховских-Глебовых-Стрешневых — Покровское-Стрешнево, у Юсуповых — Архангельское, у графов Шереметевых — Кусково, Останкино, Остафьево».

«С легкой руки как аристократов-латифундистов, так и менее состоятельных дворян пробуждается интерес и даже любовь к идеализируемому и потому казавшемуся таким прекрасным прошлому, особенно к его внешним атрибутам. У дворянства столь живой интерес вызывался потребностью «задержать бег истории», остановить процесс увядания и гибели сословия, и одновременно «сохранить» себя. Ухватиться за что-то, что может помочь ему, хотя бы и в собственных глазах, сохранить, а вернее, вновь обрести свое место в стремительно меняющемся мире /…/ Множество авторов, писателей, поэтов, художников, скульпторов, архитекторов, в том числе представителей титулованных и нетитулованных дворянских фамилий всероссийского, губернского и уездного масштаба усиленно эстетизируют культурно-историческое и морально-идеологическое наследие «благородного сословия».

И далее, уже конкретно о «родовом гнезде» Стрешневых: «В городах особняки строятся в псевдорусском стиле, соответствующим образом оформляются усадебные постройки. Так, княгиня Е.Ф.Шаховская-Глебова-Стрешнева перестраивает родовую усадьбу в ближнем Подмосковье, как напоминание об «исконно русском» прошлом своего рода» (на самом деле Стрешневы — семья польского происхождения). Еще её прабабка, давшая начало стрешневской ветви Глебовых, «не считала никого равным Стрешневым. «В нашем роду и царица была», любила она похвалиться… И в передней, и в зале дворца нарочито подчеркнуто обилие царских портретов, в роли как бы предков» (из этой семьи происходила вторая жена царя Михаила Федоровича Евдокия Лукьяновна; супруги стали родоначальниками династии Романовых). Усадьба досталась последней представительнице рода по женской линии, княгине Е.Ф.Шаховской-Глебовой-Стрешневой, урожденной Бреверн. «Последняя владелица, не обладая тонким развитым вкусом… перестроила его в начале XX века… Все эти нагромождения создавались постепенно, по мере роста фантазии… в 1910—1914 гг.». В Покровском-Стрешневе строится краснокирпичная «кремлёвская» (с зубцами-мерлонами и бойницами) стена с грандиозной «въездной» угловой башней и ажурными чугунными воротами; к классицистическому усадебному дому XVIII в. пристраиваются тяжеловесные, тоже красного кирпича, корпуса в декоративном «теремном» стиле (исказившие прежний облик усадьбы, что с сожалением отметили краеведы)». Фактически усадьба была превращена в живой мемориал заслуг предков — Стрешневых XVII — XVIII веков — на государевой службе.

Мы уже говорили, что до сих пор отчетливо просматривается явное сходство некоторых архитектурных деталей ограды с деталями… кремлёвской стены. В самом деле, не говоря уже об угловой башне, полукруглую площадку перед главными воротами венчают декоративные башенки, напоминающие Царскую башню Кремля, а массивная надстройка над парадными воротами завершают «ласточкины хвосты» (в действительности — зубцы гиббелинов, привезённые в Россию итальянскими зодчими) — одна из фирменных примет «главного Кремля страны». При этом при Евгении Фёдоровне по бокам надвратной надстройки возвышались декоративные шатры, вероятно, наподобие тех, которые были установлены на надстройке над главным домом и на примыкающей к ней башне. Впоследствии они были утрачены, впрочем, это едва ли повредило внешнему виду ворот — теперь внимание не отвлекается на них, удаётся сосредоточиться на самой массивной надстройке над воротами и лучше рассмотреть ее декоративные завершения в виде «ласточкиных хвостов».

По старым фотографиям также видно, что боковые шатры над воротами и завершения самого дворца (башенки над слуховыми окнами чердака) использовались как флагштоки. Так что громадный дворец, увенчанный развевающимися флагами, вывешенными по случаю какого-либо праздника, наверняка смотрелся среди деревенских домиков более чем эффектно.

Благодаря энергии княгини Покровское-Стрешнево превратилось в богатейшее аристократическое владение. И это — накануне революции, когда большая часть усадеб вошла уже в непоправимый упадок (см. книгу Р. Минцлова «За мёртвыми душами) или отполыхала в пожарах первой революции.

По этому поводу уже в 2013 году в «Московской правде» появилась любопытная заметка-реплика:

«Трудно помыслить

Имение Покровское-Стрешнево на протяжении ряда лет начала XX века была известна как замкнутая усадьба со строгим допуском. И именно здесь, как нигде в другом месте, были представлены уникальные произведения искусства.

Поскольку владелица имения ещё имела собственную виллу близ Флоренции под названием «Сан-Донато», она привозила в свою подмосковную усадьбу чудесные образцы скульптуры, даже — злодчества. Например, к началу лета 1910 года в Покровское-Стрешнево были доставлены шедевры, в числе которых находилась статуя, которую специалисты приписали резцу Донателло (мастера итальянского раннего Возрождения). Здесь была и работа его современника, также флорентийского скульптора, «Прелестная заснувшая ночь». После переезда все редкие итальянские скульптуры и элементы интерьера украсили дом хозяйки и партер перед старинным дворцом…

Непонятно, как московской помещице удался вывоз из-за границы образцов флорентийских сокровищ. Полагаю, что итальянцы прощались с ними со слезами на глазах.

Татьяна БИРЮКОВА,

москвовед.»

В 1920-е годы в усадьбе был организован музей усадебного быта.

Во многом его организации способствовало обширное — более трехсот холстов — собрание живописи, прежде всего кисти Я. Лигоцкого. Среди других «жемчужин» усадьбы, позволивших развернуть там экспозицию, считались интересное собрание мебели разных стилей и эпох и обстановка Белого зала и Синей гостиной. Музей просуществовал не так долго (но, во всяком случае, исходная точка его существования — 1920 год — намного более ранняя, чем указываемые обычно в очерках по усадьбе), и успел удостоиться даже внимания нескольких отдельных путеводителей — И.В.Евдокимова, А.Н.Греча и К.В.Сивкова. А.Н.Греч, один из лидеров Общества изучения русской усадьбы, писал в 1925 году:

«Расположенное в местности, овеянной историческими воспоминаниями, неподалеку от прославившегося в „смутное время“ дворцового села Тушина, Покровское более чем два столетия находилось в руках одного рода, семьи бояр Стрешневых, занимавших довольно видное место в придворно-правительственной иерархии XVII века. Правда, уже с екатерининского времени передается оно по женской линии, прибавляя к своему наименованию последовательные фамилии владельцев, к сожалению, исказивших облик усадьбы; они внесли в нее бесвкусные наслоения своего времени, превратившие Покровское, особенно с наружной стороны, в какое-то причудливое порождение из мавританского, средневекового и русского стилей, приправленных, к тому же, значительной долей бесвкусия последней владелицы. По чертежам, сохранившимся в доме, по фотографиям и гравюрам, проспектам мебельных магазинов и „собственноручным“ рисункам, можно проследить, если задаться темой изучения „дурного вкуса“, как создавалось то замечательное, в своем роде, собрание, которое представляет сейчас дом Покровского-Стрешнева.»

Тем не менее даже в таком причудливо-мрачном облике было своё обяание. Упомянутый нами Н.Н.Врангель писал в своей книге:

«Покровское-Стрешнево почти всё перестроено, и эти перестройки производились несколькими поколениями его владельцев. Рядом с центральным фасадом XVII столетия есть боковые пристройки XVIII века, отделка комнат empire, дивный ванный домик в саду в стиле Людовика XVI и часть совсем новых сооружений в «индейском» стиле, воздвигаемых по рисункам нынешней владелицы Покровского княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой. Но несмотря на такое дикое сочетание и часто невозможную смесь всех эпох, дворец Покровского со своим необъятным вековым парком, окруженным высокими, мрачными, недавно воздвигнутыми стенами, производит какое-то жуткое и неизъяснимо чарующее впечатление. Совсем особый мир воспоминаний и былин, длинная вереница семейных хроник, причудливая повесть о чудачествах обитателей дома привлекает и манит вас. Будто видишь за высоким фасадом в узких окнах, поросших плющом, бледные облики Елизаветы Петровны Глебовой-Стрешневой, ее сына Петра, племянницы Лизы Щербатовой, старой-старой крепостной Дарьи Ивановны Репиной, скончавшейся в девяносто восемь лет в ноябре 1905 года. Хороша синяя, «цвета сахарной бумаги», гостиная в большом доме, отделанная a l’antique в помпеянском стиле, с красивой белого дерева мебелью конца XVIII века. Потом идешь по саду с бесконечными прямыми дорогами, окаймленными столетними деревьями, идешь долго к Ванному домику, вход в который охраняет маленький мраморный Амур.

И даже живший в усадьбе уже в музейные годы Виктор Шкловский оставил в «Третьей фабрике» несколько прелестных страниц:

За мостом под железной дорогой — каменная стена. В стене трое огромных чугунных ворот.

Каждые из ворот больше тех, через которые въезжают в Россию.

За воротами деревья, густые в огне фонаря.

За елями — большое здание, дворец-дача-декорация.

Кругом парк, в парке сирень; весной ее ломают тихо, ломают и везут, и, не боясь тихого шума, в особенно светлой прелести ночи, поют соловьи. В пруду тина и ряска. Ряска напоминает треснувшую эмаль. И на эмали видны призрачные заплывающие тропы лягушек.

Все это увидел весной, а приехал осенью.

Комната была полна кленовыми листьями. Окно открыто в парк. Среди старой мебели, с шелком, рассыпавшимся на нити, шуршали на полу, как рукописи, листья.

Было красиво. Окно в солнце. Деревья.

Кругом нашей комнаты холодные пустоты. Музей, черные переходы, в которых когда-то было тепло и жили черкесы.

Черкесы и каменная красная стена и ворота должны были сохранить владелицу от революции.

Стоял на четвереньках и затыкал тряпками и кусками книг щели на полу.

И вот еще:

Я старался удержать осень..

Она уезжала. Снимала с деревьев портьеры, бросала все на пол, укладывала.

Вот стоит еще зеленой береза. Вот ива. Не буду смотреть на липы. Вот остались лиственницы.

Ноги шумят в сухих легких обрывках.

Вот стало мягко, не шумно. Это упали на землю иглы лиственниц. За ними зима.

Сушили дрова на печке. Топили утром. Весь день.

Собака Альма привязалась к нам, лежала весь день за дверью в темноте проходов.

Когда впускали, отогревалась, ела и начинала стучать твердым хвостом. На плите бурлит что-то.

Стол дали мне большой. Лампу собрали из кусков.

Довольно удобно все. Если пройти на улицу — тишина.

Немногие окна в доме. Каменная стена. Статуи в будках, снег на кустах. /…/

Трудно удержаться, чтобы не процитировать дальше:

Трамвай бежит из города, пустея. Перебегает через мосты. Входит в лесок.

Потом тишь и желтый фонарь на последней остановке.

Электричество такое, как в детстве, когда оно ходило на четвереньках.

Идешь к красной стене. Звезды. Ворота из тяжелого железа. Ели в снегу и мягкое теплое прикосновение собаки в темном проходе. /…/

Тихо.

Разнообразно посажены деревья.

Дом надстроен последней владелицей под замок дощатыми надстройками. Когда луна ему в спину, он похож на замок.

Колодец.

Здесь Дон-Кихот может стать на страже. Какая странная и никогда не бывшая настоящей жизнь.

КУЛЬТУРНОЕ ДОСТОЯНИЕ ИЛИ ЭКСТРАВАГАНТНАЯ ПРИХОТЬ? Часть первая. ПРИЧУДЛИВЫЙ ЗАМОК

После реформ 1860-х годов, с отменой крепостного права, фактически была ликвидирована материальная основа для существования помещичье-усадебного уклада в виде дармового труда крепостных, и разбросанные по всей стране некогда пышные усадьбы вместе с угасанием некогда «благородного сословия» всё более приходили в запустение; их развалины со временем стали обрастать романтическими преданиями. Поэтичность их часто не соответствовала реальности, подлинному укладу жизни, существовавшему в них; но оттого они не переставали быть притягательными. Следы ушедшего уклада жизни всё больше переставали пониматься, осознаваться, что накладывало на них загадочную дымку.

Искусствовед и краевед Ю.И.Шамурин писал об этом: «Знакомясь с русскими древностями, нельзя отделаться от элегического чувства быстротечности человеческого творчества: все, созданное веками, уходит, и остается опять человек на пустынной земле, перед грудой развалин, овеянных воспоминаниями, предоставленный самому себе, утративший связь с прошлым… Пройдет еще несколько десятков лет, сгорят и разрушатся остальные усадьбы. Тогда человечество постареет еще на век, потому что забудет один из этапов своей юности. Тогда романтическая эпоха колоннад и барельефов станет такой далекой и непонятной, как для нас какой-нибудь десятый век. И место усадеб займут наши дома и наши картины.

Так будет, так должно быть. Но пока не пришли эти новые люди, еще долго будут дороги опустевшие парки и расшатанные колоннады. В тени и холоде их, на дорожках, усеянных тяжелыми и влажными листьями, проснутся в душе какие-то дремлющие воспоминания, может быть родовая память, и отзовется так же неясно и так же ласково, как отзываются детские годы…».

Удивительно, что эту же тему утраченной памяти, следов прошлого, сохраняющихся в непонятных уже развалинах, уже в двадцатом веке разрабатывал на другом конце Европы профессор древне- и среднеанглийского языка Оксфордского университета Дж. Р. Р. Толкин. Страницы его книг наполнены следами былых времен, создающими глубокую перспективу вглубь веков и напоминающими о героических деяниях древности, смысл которых в повседневной суете уже забыт, а сами развалины оттого предстают какими-то пугающими своей непонятностью. В книгах Толкина этот мотив представлен удивительно выразительно и проникновенно.

Еще в предреволюционные годы с упадком усадебного быта, блестяще отраженного в русской классической литературе — от «Мёртвых душ» Гоголя и вплоть до перекликающейся с ней названием и отчасти фабулой «За мёртвыми душами» Р. Минцлова — усадьбы стали также предметом изучения искусствоведов. На более-менее научную и солидную основу это движение — усадьбоведение, смыслом которого было изучение сохранившихся усадеб в историко-художественном контексте — было поставлено уже после революции, в 1920-е годы, особенно с созданием в 1922 г. Общества изучения русской усадьбы. А дореволюционные исследователи действовали, в общем, на чистом энтузиазме и боли за гибнущий уклад, который хранил в себе не только пресловутую «беспощадную эксплуатацию», но и огромные культурные достижения — те самые идеи, которые потом подхватили большевики и в первую очередь А.В.Луначарский. Например, в 1910 г. Покровское стало одной из тем обширной публикации уже не раз упоминавшегося нами искусствоведа Н.Н.Врангеля — родного брата будущего «черного барона», того самого, который, по песне, якобы «снова готовит нам царский трон», П.Н.Врангеля — «Помещичья Россия». Она была опубликована в строенном (за июль-сентябрь) номере журнала «Старые годы», издававшегося как раз одним из таких людей-энтузиастов, ценителей русской старины — Петром Петровичем Вейнером. Сам номер, по традиции журнала посвящать летний выпуск определенной теме, включал в себя на этот раз материалы именно по старым усадьбам.

Уже тогда от помещичьего уклада фактически оставались большей частью только разгромленные или заброшенные усадьбы. Та атмосфера, которая была порождена петровскими преобразованиями, ушла в прошлое. «Актёры все вымерли, остались лишь декорации игранных ими пьес» — замечает Н.Н.Врангель. А события 1905—1907 годов нанесли усадьбам серьезный удар. «Бунтующие крестьяне сожгли и уничтожили то немногое, что осталось дорогого и милого, что напоминало о том, что Россия когда-то могла называться „культурной“. В общем костре жгли беспощадно всё, что поддавалось сожжению, рвали, резали, били, ломали, толкли в ступе фарфор, выковыривали камни из драгоценных оправ, плавили серебро старинных сосудов. В области разрушения у русских не было соперников». Так, именно в это время было уничтожено, например, имение Виноградово на Долгом пруде. Да только ли оно?

Впрочем, немалую роль в возникшем запустении сыграло и равнодушие к старине среди самих владельцев имений, «последышей» и купечества, которое приходило им на смену и устраивало в барских домах фабрики, вырубало «вишневые сады», а парки резало на клочки под сдаваемые дачи… «И чудится, что боязливо и жалостливо жмутся по стенам старых домов одинокие и запуганные тени. Бледные, боязливые, неловкие, чуть живые бродят они по пустым комнатам, смотрятся в тусклые зеркала, вздыхают о старых друзьях — стульях, столах, диванах, ширмах, о маленьких столиках, часах, фарфоре, бронзовых фигурках и портретах близких. И тихо беседуют с оставшимися».

Вообще говоря, многие страницы этой работы так и просятся в качестве художественного описания того, что представляла собой стрешневская усадьба перед революцией. Иной раз, цитируя, трудно даже остановиться. Впрочем, судите сами. Вот первые же строки:

«Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев; сонные, пахнущие тиной пруды с белыми силуэтами лебедей, бороздящих летнюю воду; старые нянюшки, снимающие пенки с варенья; жирные, обжорливые моськи, ворчащие от сахара и злости; девки-арапки, отгоняющие мух от спящей барыни; Митька-казачок, таскающий длинные чубуки для раскуривания гостям; мухи — летающие, жужжащие, назойливые, кусающиеся, скучные, противные мухи, мухи, засиживающие окна, и стены, и книги, и всё; петухи, кричащие на задворках; мычащие коровы; блеющие овцы; бранящиеся хозяева-помещики; бабушки в чепцах, никому не нужные, штопающие чулки; старые лакеи; босоногие девки, сенные девушки; крепостные актрисы, живописцы, форейторы, музыканты, борзые псы, художники, карлики, крепостные астрономы. Внутри, в комнатах, — чинные комфортабельные стулья и кресла, приветливые круглые столы, развалистые бесконечные диваны, хрипящие часы с ржавым басистым боем, и люстры, и подсвечники, и сонетки, и ширмы, и экраны, и трубки, трубки до бесконечности. И опять мухи — сонные, злые, назойливые, липнущие, кусающие и засиживающие всё. Вот она, крепостная Россия прошлого, от которой остались только мухи и домашняя скотинка, старые нянюшки, хозяйская воркотня и быль и небылица о крепостной жизни, о роскоши, о красоте быта, о чудачестве дедушек и бабушек. Вот крепостная Россия обжорства и лени, добродушного послеобеденного мечтания, чесания пяток на ночь и игры на гитаре при луне. Вот страна „Евгения Онегина“, потом „Мертвых душ“, потом „Детства“ и „Отрочества“, потом „Оскудения“ Сергия Атавы. Вот помещичья Россия от Петра Великого и до Царя-Освободителя, полтора века особой жизни, культуры, занесенной из чуждой страны, сделавшейся родной и опять чуждой. Старая повесть о самодурах-помещиках, засекающих крестьян, о тех же помещиках, в часы досуга занимающихся меценатством так же охотно, как ловлей зайцев и лисиц, как заказом вкусного обеда или поркой провинившихся девок. Странное дело, но в этой повести о прошлом какая-то особенная, может быть, только нам, одним, русским, понятная своеобразная прелесть; прелесть грубого лубка, чудо простонародной русской речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски. Всё — на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров. Пляска русских босоногих малашек и дунек в „Храме Любви“, маскарад деревенских парней в костюмах богов и богинь древности. Или где-нибудь в Саратовской или Симбирской губернии — девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов. Что может быть нелепее и забавнее, печальнее и умнее?».

«Русское самодурство, — делает вывод исследователь, — главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России. Безудержная фантазия доморощенных меценатов создала часто смешные, чудаческие затеи, часто курьезные пародии, но иногда и очаровательные, самобытные и тем более неожиданные волшебства. Одну из причин он видит в том, что «В России никогда не было своей последовательной, наследственной культуры» — отмечает Врангель, приводя в пример последовательность исторических событий, напрочь менявших уклад жизни в стране: монголо-татарское иго, Смуту, петровские преобразования, наконец, реформы Александра 2-го.

«Естественно, что и искусство, не имевшее предков, развивалось в России так же случайно, неожиданно и капризно. Но «крепостной период» в истории нашей живописи, и главным образом архитектуры и прикладного искусства, дал много весьма занимательного, характерного, а иногда даже и подлинно красивого. Конечно, не в смысле grand art [Высокое искусство (фр.) — здесь и далее перевод редакции], но все же интимного, так ярко и цветисто рисующего дух и вкусы своего времени.

Подобные постоянные исторические «срывы» привели в итоге к тому, что в России стал невозможен стабильный, сколько нибудь долговременный уклад жизни. Те формы, что скаладывались, оказывались по большому счету временными, полностью исчезая при новом взрыве общественных отношений, а то, что оставалось — приобретало облик причудливой, капризной игрушки хозяев, чудом пережившей их волю и желания».

Еще одним фактором Врангель называет подражание Европе и европейским реалиям, но подражание слишком уж капризное, целиком зависящее от хозяев:

«От прежних домов старосветских помещиков до сих пор веет теплым уютом и благодушием. Высокие колонные залы в два света, приветливые диванные, помещичьи кабинеты с коллекциями древнего оружия и бесконечным рядом трубок, низенькие приземистые антресоли для детей и гувернеров, тесные людские и обширные псарни — все это, жившее еще накануне, теперь кажется далеким миром какой-то совсем другой страны. Кажутся стародавними бисерные вышивки терпеливых бабушек или крепостных девок, диваны и ширмы с турками в чалмах, костяные чесалки от блох, «блошницы», часы, играющие «Коль славен». И часто в теплых, как-то особенно мило хлебом и вареньем пахнущих старых комнатах нам мнится все это дорогим и вновь желанным. Трудно порой разобраться в том, что подлинно красивого, вечного в этом ушедшем быте, что только хорошо, потому что безвозвратно ушло.

Трудно понять и высказаться, есть ли хоть частица искусства в криволицых портретах бригадиров, глядящих из облупившихся рам, в пестрой живописи букетов, намалеванных крепостным самоучкой… Но во всем этом милом хламе, дорогом нам воспоминаниями детства и курьезами своей неповторяемости, несомненно, есть своя особая интимная поэзия, та теплота дворянского гнезда, что так завершенно вылилась во всем творчестве последнего «писателя-помещика» Тургенева. И как ни любить и ни желать воскресить эту наивную безыскусственность прежней жизни, — все же никогда больше она не вернется в Россию. Эпоха детской, почти смешной веры «всерьез» во все то, что теперь кажется нам ребяческой забавой, — вот что таила эта помещичья жизнь «в комнатах». И потому теперь всякий, даже мелкий предмет этого безвозвратно ушедшего времени является для нас не простой курьезной забавой «любителей редкостей», но драгоценной реликвией старых заветов, каким-то талисманом, о котором мы еще грезим по детским воспоминаниям. И если вместе с этой интимной поэзией в помещичьей жизни прошлого встречаются создания подлинного искусства, то тем более вдвойне дороги и нужны они нам.

В старой России были моменты, в которые русские люди сумели при помощи своих и чужих рук создать искусство, почти равное западному. Правда, этого нельзя сказать про общий уровень помещичьей России, но все же встречались исключения, которых теперь нет. И даже скептические иностранцы, называвшие в XVII веке и называющие теперь русских варварами, в XVIII столетии единогласно признавали умение этих дикарей до обмана притворяться культурными. Эта игра в европейцев была так хороша, что даже с теперешним историческим оглядом она кажется нам почти действительной жизнью, а не бутафорской постановкой. Но и там, где видишь это театральное действо, любишь и ценишь его за его подлинную талантливость и самобытную красоту.

В устройстве помещичьих домов наиболее ярко выявились вкусы и мечты их обитателей. Действительно, эти дома, хотя и не имевшие исторических традиций, очень скоро становились родовыми гнездами, обживались и приобретали ласковый уют»