Бесплатный фрагмент - Первое Солнце Шестой Воды. Книга Первая. Небис
Метафизическая художественная серия "Женьшеневая Женщина"
Цельному Человеку посвящается…
Автор Благодарит
— Бога — за жизнь, любовь, счастье, дар и обретение; а жизнь — за то, что она безконечна;
— родителей, детей и семью — за жизнь и наполненность, появление и проявление;
— всех читателей — за труд души; а первых читателей романа — за живой интерес к тексту, который помог автору завершить этот одиннадцатилетний труд;
— всех участников и меценатов проекта «Счастье — в каждый дом, и книга — в каждую библиотеку» — за моральную и материальную поддержку печати романа в дар библиотекам России и пример альтруизма;
— всех, кто приобретает книги, — за интерес, подкреплённый действием; а всех, кто поддерживал и поддерживает, — за точку опоры;
— всех — за то, что вы есть;
— любимого — за всё.
Об авторе
Александра Владимировна Барвицкая — поэт, писатель, метафизик. Автор концепции сообщества альтруизма — счастливого будущего для всех.
Эра Пара — именно под таким именем зафиксировано в её книгах грядущее — время отказа от эгоизма, время любви, время гармонии и счастья.
Провозглашает: альтруизм, жизнь и любовь — высшими ценностями нового времени, а эгоизм — единственным врагом человека и человечества.
Десять лет провела в добровольном затворничестве во имя: Любви, Слова, Высоты, Пробуждения, Жизни и Альтруизма.
В начале затворничества отказалась от всего материального, раздала всё, что имела, вышла из всех организаций, а в 2012 г. по собственной инициативе в одностороннем порядке покинула ряды Союза писателей России.
В финале затворничества передала членский билет Союза писателей России и медаль от Правительства Москвы на сохранение в центральную библиотеку г. Будённовска, в котором родилась, и начала дарить печатные книги с произведениями, написанными во время затворничества, библиотекам России и читателям.
Счастье — в каждый дом, и книга — в каждую библиотеку
В 2020 году Александра Барвицкая подала пример альтруизма, инициировав первый социально-литературный проект альтруизма «Счастье — в каждый дом, и книга — в каждую библиотеку», и начала дарить печатные книги читателям.
В рамках проекта 1000 печатных книг Александры Барвицкой отправлено в дар от автора заинтересованным читателям из разных стран: России, Украины, Беларуси, Чехии, Латвии, Литвы, Эстонии, Грузии, Азербайджана, Казахстана, Таджикистана, Австралии, Великобритании, Германии, Испании, Нидерландов, Канады.
А с 2021 года ещё 4400 печатных книг Александры Барвицкой направляются в дар библиотекам России.
В общее число подарочных тиражей для библиотек вошло 2100 печатных книг трёхтомного романа-проекции «Первое Солнце Шестой Воды»: по 700 экземпляров каждого тома.
На подарки книг читателям автор направляет собственные средства; а на печать тиражей и доставку книг для подарка библиотекам — собственные средства, взносы меценатов проекта альтруизма, а также прибыль от продажи книг.
О метафизической серии «Женьшеневая Женщина»
«Первое Солнце Шестой Воды» — начало крупной художественной серии книг о Женьшеневой Женщине, которая выводит человечество из смертной программы. Проходя трудный путь испытаний, она ищет формулу Живой Жизни для всех, и находит.
Женьшеневая Женщина. Кто она?
Она живет во всех мирах. Она — сила, которая есть в каждой женщине. Она — женская энергия вселенской Матери-Природы. Она пришла вылечить вселенную от эгоизма, соединить мозг и сердце, и разбудить человечество.
Но вначале ей нужно: уснуть самой, чтобы вспомнить всё и разбудить его; открыть глаза, чтобы увидеть.
Начало XXI века Anno Domini. Человечество много тысячелетий живёт в тюрьме — под крышкой изоляции. Жизнь разрублена надвое и заперта в круговороте сансары, а люди спят в иллюзиях, принимая сон за живую жизнь… Добро и зло. Жизнь и смерть. Бог и дьявол. У каждого есть тень. У всего есть тень. Вселенная больна смертельным вирусом эгоизма. Живая энергетическая связь вселенной разорвана и заменена искусственной. Вселенские энергии Он и Она воюют друг с другом.
Любовь поможет вспомнить всё. Он и она проснутся, чтобы соединиться в живой источник и открыть для всех дверь Пробуждения Живой Жизни.
ПЕРВОЕ СОЛНЦЕ ШЕСТОЙ ВОДЫ
Метафизический
роман-проекция в трёх книгах
Предисловие автора
1. Альтруизм
Это роман альтруизма.
Он учит альтруизму, и с него начинается альтруизм.
Открывая роман, ты открываешь сердце для начала отдачи, для разворачивания сознания: от любви к себе — на любовь ко всему живому.
Готов ли ты к этому, читатель?
Загляни внутрь себя, и спроси у сердца.
Если твоё сердце пока молчит, — закрывай книгу, но не откладывай её далеко. Ведь, пройдёт совсем немного времени, и ты обязательно вернёшься. Этот роман рано или поздно прочтёт каждый.
А если сердце твоё готово, то в добрый путь!
Но не спеши по дороге.
Продвигайся по телу романа медленно, как улитка, и ты не проронишь ни капли чистой воды из этого источника.
2. Безошибочная ошибка
Этот роман — безошибочная ошибка — безконечный вирус альтруизма, запущенный антивирусом в завирусованную эгоизмом ошибочную программу конечности; который, сжимая эгоизм до точки, разрушает ошибочную программу конечности, чтобы затем, развернув из точки ноля альтруизм, сотворить программу безошибочной безконечности.
3. Начало света
«Первое Солнце Шестой Воды» встало у моей головы в октябре 2010 года.
В то время человечество захлёбывалось в истерии ожидания «конца света», который «слепцы», неправильно расшифровав пророчества и календарь майя, назначили на 21 декабря 2012 года. Изо всех информационных щелей вырывалась тьма ожидания неминуемой смерти человечества. Всех потрясывало от мрачных картин будущего. Люди разделились на два лагеря. Первые готовились к концу света, вторые — смеялись над смертью. И не было тех, кто оставался бы равнодушным.
Но я видела противоположную картину.
Вместо конца — видела начало.
А тьма, которую нагнетали «слепые» предсказатели-эзотерики, была лишь воронкой пыльной бури, затягивающей человечество в страхи, чтобы не подпустить к двери, за которой полнилось безконечное сияние жизни.
Будущая жизнь человечества открылась мне по-настоящему светлой и живой: без болезней и страданий, без ненависти и войн, без стяжательства, без эгоизма, без смерти.
И это будущее было прекрасно.
Будущее, в которое нам предстоит шагнуть, заглянув внутрь себя и вычистив изнутри всю пыль и грязь эгоизма.
И я начала писать роман о том, что увидела: какой чистый и живой свет нас ждёт впереди, и какой тяжелый путь задач, с ловушками проверок и испытаний, придётся пройти по дороге.
4. Путь Пробуждения
Это роман, в котором тебя ждёт трудное и познавательное путешествие души — восхождение на Гору Пробуждения.
А по дороге — будут разговаривать: цветы, пчёлы, рыбы, птицы, животные, камни, соль и слепой сарафан, который в финале первой книги, меняя свой фасон и структуру, обретёт многомерное зрение. В этом путешествии даже главные герои принимают истинную человеческую природу лишь на последних страницах.
Это книга, в которой мудрость вселенских знаний вплетена в канву шагов испытаний, ведущих душу вверх по лестнице эволюции.
Это книга воссоединения: мозга и сердца, духа и души, мужчины и женщины; это книга пробуждения: души и тела, духа и разума, природы и человека.
Эта книга — лишь начало большого рассказа о крошечной части истории человечества, заканчивающейся точкой нуля, с которой начинается безконечность.
5. Безконечность
Этот роман, открывающий человеку путь в безконечность, человечество будет читать безконечное количество раз, возвращаясь к нему за подсказками и ответами.
Этот текст настолько многослоен, что даже для восприятия первичного слоя смыслов, его стоит прочесть, как минимум, три раза.
При первом чтении — включится труд души, при втором — начнёт просыпаться разум, и только после третьего прочтения, пробуждённые душа и разум, соединившись, раскроют все его грани, проявив безграничность и многомерность смысла.
6. Шаг в Многомерность
Этот роман — дверь в многомерность — портал перехода между мирами. Прогулка по подсознанию. Переплетение трёхмерного пространства и параллельных миров. Осознанно созданная нереальность или прыжок в реальный мир?
7. Головоломка сюжета
Есть ли в нём сюжет? Возможно.
Возможно — это одна и та же история человека и человечества, рассказанная с разных точек зрения и с разных уровней восприятия реальности.
Реальности ли? И что есть реальность?
Где заканчивается мнимость реальности внешнего и начинается настоящесть реальности внутреннего? Вопросы, которые ставят перед собой герои, и на которые даёт ответы тело рукописи…
Это роман-ребус, где ответов больше, чем вопросов.
Кому-то он покажется довольно нудным и тяжело-неподъёмным, кому-то — не в меру философичным и запутанным, кому-то — по-детски наивным и сказочным, а кому-то — лёгким и забавным, словно бульварное чтиво. Не исключено, что кто-то и вовсе посчитает его транскрипцией мыслеформ, воспалённых долгим затворничеством автора. Однако каким бы ни увидели этот роман глаза читателя, всё, что будет увидено глазами, по-большому счёту — не имеет значения. Самое важное в этом романе то, что невозможно разглядеть в буквах.
А потому, могу посоветовать тебе лишь одно: этот роман не стоит читать умом. Лучше всего вообще отключить ум на время чтения.
8. Погружение
Это роман-проекция. Проекция будущего — на прошлое. Проекция прошлого — на будущее. Проекция внутреннего — на внешнее. Проекция микрокосма — на макрокосм. Перенос — сознательного — на подсознательное — и обратно. Текст погружения в себя.
9. Со-творение
Могу ли я сказать, что этот роман создала я? Нет. Этот роман творили мы (люди, человек, природа, бог, вселенная) все вместе, потому что я лишь записывала то, что видела, чувствовала, понимала, зашифровывая те знания о мироздании и человеке, которые открывались во время аскез, вплетая их в ровное полотно текста, так, чтобы только чистое сердце смогло раскрыть все лепестки смыслов, впечатанные в строки и спрятанные между строк.
Это роман со-творения, когда соавторами выступают: человек и природа, мужчина и женщина, автор и читатель.
10. Все ответы — в текстах
Роман начинал записываться в самом начале затворничества, ещё в полуслепом состоянии. Тогда он писался подсознанием, а испуганное и растерянное сознание кричало:
— Почему? За что? Зачем?
— Все ответы — в текстах, — слышала я ответ.
Роман выдержал три редакции расширения. И если в первичном варианте подсознание зашифровывало текст, а сознание хотело знать ответы; то далее, уже проведя в аскезах многие годы, моё сознание знало все ответы, и я продолжала шифровать текст уже осознанно.
11. Ключи
Этот роман снимает покровы с тайн мироздания и вселенной. Ключи к знаниям рассыпаны шифрами по прологу, эпилогу и трём книгам, которые тоже замкнуты ключами.
Ключи от первой книги хранятся в третьей и второй. Ключи от второй книги спрятаны в третьей и первой. А ключи от третьей книги ты обнаружишь во второй и первой.
12. Конец и начало
Труд над романом потребовал одиннадцати лет, из которых десять я провела в затворничестве.
Собственно, эта книга вводила меня в добровольное отрешение от мира, и она же постепенно выводила меня на новый уровень понимания и принимания мира.
С публикацией первого тома романа я выхожу из затворничества навсегда. Но стану ли я прежней, какой была до затворничества? Нет. Роман изменил меня даже сильнее, чем годы, замки, засовы и аскезы.
И только теперь я понимаю, что этот роман был одним из условий и смыслов моего добровольного заточения.
Сейчас, когда трогаю пальцами чистое тело рукописи, готовя книгу к печати, когда мне открыты все его ответы, я знаю, что конец этого романа безконечности — это только начало…
Александра Барвицкая
22 июня 2012 г., 23 сентября 2021 г.
Москва, Будённовск, Россия
ПРОЛОГ. 5*1*25. Легенда о Тонати-у-Ра
1
И настанет день, и остынет Пятое Солнце.
И настанет час, и Солнце Движения приготовится пройти сквозь смерть.
И настанет миг, и поднимется обсидиановый нож: из живота Земли — до самых небес.
И взглянет охладевший от старости Тонатиу в зеркальную окаменевшую черноту исподнего земного стекла, застывшего сотни миллионов лет назад жадной накипью вулканического варева.
И вздрогнет в испуге Тонатиу, и отринет от зеркала своё постаревшее морщинистое лицо, до пыли иссушенное ветрами пламенеющих войнами тысячелетий и изрезанное в бороздки грубыми мотыгами кровавых веков.
И отразится в бездонной проталине Неба ледяное лезвие остывшего Пятого Солнца!
И язык его, и вся кровь, что выпил Тонатиу за 5 тысяч и 123 года, отразятся в Небе.
И сосчитает Тонатиу все свои морщины-бороздки и все зарубки на бороздках.
И увидит Тонатиу, что осталось ему до завершения Пятого круга, до последней 5125-ой морщинки, только двадцать три зарубки на бороздах.
И жадно схватится Тонатиу острым клинком обсидианового языка за уплывающее по красной реке каноэ Пятой эпохи, уносящее в пустоту тьмы его испитую кровью жизнь.
И вскрикнет от страха смерти Тонатиу!
И ответит ему Небо!
2
И задрожит Небо раскатами грома в отражении промозглой хмари стареющего морщинистого лица Тонатиу.
И всколыхнётся от этого острого взгляда Земля!
И сожмётся нутро её для нового извержения.
И прикроет Земля живот свой океанами, чтобы не получил Тонатиу новых обсидиановых ножей!
И спрячется Земля в пуховое одеяло пара, укрываясь от взгляда Тонатиу.
И укутается Небо в рваный плед облаков, сотканных ветром из подпушка кислородной шубы голубой планеты — поднимающегося вверх остывающего земного дыхания.
И от холода Пятого Солнца сожмётся чрево Неба до размера игольного ушка.
И тесно станет Небу в игольном ушке!
И тонкие миры пройдут вместе с Небом сквозь игольное ушко!
И взорвётся в игольном ушке яйцо Неба — зарождением Солнца Первого.
И будет Небо носить уже два Солнца: одно на голове, а другое в чреве. Одряхлевшего, жестокого, кровавого старика Тонатиу и малыша Ра с блестящими от счастья глазами.
Кого оставишь ты, человек?
Старого Тонатиу или младенца Ра?
Ведь, как не бывать в человеке двум сердцам, так не бывать на Небе двум Солнцам одновременно.
3
— Убей меня! — прикажет старик Тонатиу.
Но, убивая Тонатиу, ты убьёшь Ра. Ведь, как нет будущего без прошлого, так нет Ра без Тонатиу.
— Убей меня! — попросит старик Тонатиу.
Но, убивая Тонатиу, ты убьёшь в чреве Неба не родившегося Ра. Ведь напьётся крови старик Тонатиу, и на каноэ по красной реке смерти унесёт с собой Ра.
— Убей меня! — взмолится старик Тонатиу…
Но, убивая Тонатиу, ты убьёшь себя…
4
И забьётся в чреве Неба малыш Ра.
И согревая себя, заиграет малыш на космической арфе.
И покатятся от звезды к звезде волны струн, на которых будет играть каштановый мальчик.
И выровняют волны кривизну бывшей истины.
И возвращая истине истинное, отшлифуют волны струн поверхность всех галактических зеркал.
И отражения станут чистыми, приготовившись к выходу в новое измерение.
И откроется дверь третьего глаза.
И откроется кран Шестой Воды.
5
И настанет час, когда обледенеет диск Пятого Солнца!
И Небо, кутаясь в рваный плед облаков, задрожит от холода и прижмёт к сочной млечной груди малыша Солнце Первое, согревая им своё обмороженное стариком Тонатиу сердце!
И песочные часы, переворачиваясь с Севера на Юг, замрут между Западом и Востоком.
И Восток перетечёт в Запад, а Запад — в Восток.
И станет Запад — Востоком, а Восток — Западом.
И откроется на линии горизонта тоннель движения слева направо так, что сделанное из праха Земли оторвётся от завёрнутых в восьмерку пузатых донышек стеклянных сосудов и поднимется вверх ровно над линией горизонта, и вкусив своей невесомости, и насладившись ею, навсегда откажется быть прахом.
И спираль взвинтится, и изменит прошлому ради будущего!
И день развернётся в год, а год завернётся в день!
И начнётся большая игра.
И секунды, перепрыгивая через клеточки застывших в «замри» веков, вырвутся из объятий стрелок. И завернутся стрелки в круги.
6
И настанет час, когда остановится Пятое Солнце!
И все стороны света сойдутся в одной точке.
И, куда бы ты ни пошёл, везде будет только одна дорога — внутрь себя.
И настанет час, тогда остановится Пятое Солнце, И потребует старый, одряхлевший Тонатиу последнюю каплю.
И решит эта капля исход игры.
Но уже не на язык уходящего в небытие Пятого Солнца прошлого, без которого не будет будущего, упадёт капля, а на темя нарождающегося Солнца Первого, купающегося в Шестой Воде небесной утробы.
И эта капля, упавшая вверх мимо языка Тонатиу, станет последней каплей крови, пролитой человеком.
И взбунтуется Тонатиу, почувствовав близость обсидианового меча, пришедшего за ним самим!
И потребует застывшее Тонатиу море крови!
Но если найдётся хоть одна живая душа, которая согреет Тонатиу и перенесёт его на себе через рубеж 5*1*25, то мирно уснёт на плечах времени Пятое Солнце, и проснётся внутри Шестой Воды: Солнце Первое — Солнце Радости, Солнце Ра.
7
Эй, Человек!
Посмотри на Солнце!
Посмотри на Солнце своей Вселенной!
Посмотри на него внимательно.
Посмотри ему в глаза!
Кого ты видишь в них?
Уже Ра или ещё Тонатиу?
Только тебе решать, Человек!
Ведь ты, Человек, и есть Вселенная!
Каждый Человек — Вселенная.
И сколько людей — столько вселенных.
И у каждого — своё персональное Солнце.
И у каждого — свой Тонатиу.
И у каждого — свой Ра.
И чтобы родился в твоей Вселенной твой Ра, в тебе должен растаять лёд, в тебе должен уснуть Тонатиу, открывая двери Шестой Воде.
Позволь ему навсегда уснуть легко!
Не дай ему унести с собой и тебя.
Позволь ему переродиться в Ра.
И пока ты не поймёшь это, будешь носить на себе лёд Тонатиу, отогревая его жаром своего сердца, если у тебя горячее сердце.
А если сердце твоё холодное, как нос щенка, выброшенного из материнского нутра в грязную подворотню, или как кожа змеи, сплетённой в клубок с сородичами во время спячки, или как обсидиановый резец языка Тонатиу, или как Солнце Движения, приготовившееся пройти сквозь смерть…
КНИГА ПЕРВАЯ. НЕБИС
ЧАСТЬ I. ПРИРОДАХ
Глава 0. Без Конечность
Она была в теме? Или тема была в ней…
Она никогда не знала, когда это начнётся, но всегда понимала, когда начиналось. Оно начиналось с груди.
— Верните Алекса.
— Я понял, о чём вы. Гениальность вернём.
— Вы не поняли…
Глава 1. Комната
— Кто вы? — спросил он.
— Вселенная, — ответила она.
— Моя, — подхватило эхо комнаты…
— Sui generis, — уточнила она.
Комната была ослепительно бела.
Снежно-мучные стены, пол, потолок, и даже сам воздух, излучали свет, мерно выливая его из потаённых карманов и пазух в скованное бетонными панелями чрево кубического пространства комнаты.
Окно — рамой стражника — отделяло свет от тьмы, зашторенной крепкой настойкой плотного тумана. За окном едва пробивались искусственные электрические тычинки, тщетно расстреливающие мрак из изогнутых маковых головок фонарных столбов, выстроенных вдоль улицы двумя прицельными рядами.
Ночь, давившая всей тучностью своего веса на сопротивляющийся город, виделась в сравнении с нутром жилища совершенно сажистой. Но даже эта приговорённая к расстрелу беззвёздная дыра бездны, зажатая в белый контур оконной рамы, не могла запачкать угольной пылью тьмы выстиранное отбеливателем полотно маленькой комнаты в три на три метра.
Комната была ослепительно бела и наполнена.
В ней не было: ни стула, ни стола, ни кровати, ни шкафа, ни картин, ни зеркал, ни комода, ни канделябров, ни так любимых хозяйкой комнаты книжных полок и даже самих книг.
В белой комнате не было ничего рукотворного, кроме устремлённых прямо друг в друга двух входов-выходов: двери и окна с длинной ступенькой подоконника, отделявшего разбухающий светом внутренний мир комнаты от затягивающего в неизведанное, которое широким зрачком ночи заглядывало сюда извне.
Комната была ослепительно бела.
И полна.
В комнате находились двое: хрупкая женщина и высокий, крепкого телосложения мужчина лет тридцати пяти.
Её скулы и по-детски зажатые плечи были чуть прикрыты вьющимися рыжеватыми волосами. Они оттеняли тонкие черты лица, алое пятно пламени между бровей и рассеянный, растекающийся по клеткам, направленный внутрь себя взгляд.
У него были цепкие, будто знающие далеко наперёд, не по годам мудрые, глубоко посаженные карие глаза. Каштановые волосы чуть спадали на высокий лоб, расчерченный тремя горизонтальными линиями рано обозначившихся морщин. Такие бывают у людей, чей мозг работает куда чаще и напряжённее, чем руки. Впрочем, и ладони этого мужчины, как и всё остальное, были наполнены мужской красотой уверенности и спокойной силы.
Она — наспех одета в наброшенный на голое тело зелёный шёлковый сарафан, открывающий бледные, давно не видавшие солнечного света, худенькие руки и босые ноги с заострившимися коленями.
Ткань сарафана время от времени меняла цвет и покрой, становясь то красным, то оранжевым, то жёлтым, то голубым, то синим, то сиренево-фиолетовым платьем.
На нём были: лёгкий серый плащ, наброшенный поверх чёрного костюма тончайшей шерсти, скрывавшего ослепительно-белую рубашку, и классические замшевые туфли ручной работы, выдававшие в их хозяине человека вне толпы, вряд ли пользующегося общественным транспортом.
Она, поджав ноги к груди, сидела на подоконнике — на стыке светлой материи комнаты и тёмной материи ночи.
Он смущённо стоял в самом ярком пучке света — в центре комнаты.
Давно не запиравшаяся дверь квартиры, со сломанной ручкой и вывороченной в стальные лохмотья замочной скважиной, глухо постукивала от гулявшего сквозняка.
Некоторое время назад, когда мужчина только вошёл сюда, в его руках, упрятанных в тонкие тёмно-коричневые кожаные перчатки, был небольшой кейс из дорогой, в тон перчаткам, кожи с бронзовой инкрустацией по углам, на ремешках и кодовом щипце-замочке.
В кейсе хранилось что-то ценное, но сейчас этот мини-чемоданчик заботливо пристроился у двери, силясь подпереть её своим недюжинным весом от брожения воздуха.
Дверь квартиры, которую нынче охранял кейс, открывала вход в маленькую прихожую, что через пару шагов упиралась в распахнутую настежь дверь комнаты, в которой и находились эти двое.
— Как вы сюда вошли? — спокойно спросила хозяйка, не глядя на появившегося в комнате незваного гостя.
— У вас не заперта дверь, — ответил мужчина, теребя снятые перчатки.
Они ему явно мешали. Не обнаружив в этом жилище никаких признаков мебели, он не решался положить перчатки на подоконник, чтобы тем самым не нарушить установленный здесь негласный, но зримо звучавший отовсюду, закон отсутствия физической материи.
— Удивительно, — произнесла она. — С тех пор, как дверь не замыкается, в неё никто не пытался войти. Даже воздух.
Гость оглянулся на стальное полотно массивной сейфовой двери с крупным рвано-сквозным зияющим глазом вместо замка, который, словно приглядывая за хозяйкой, располагался на линии, уходящей в центр подоконника, где и находились сейчас пальцы её босых ног.
— Когда начинаешь передвигаться в пространстве и времени без помощи тела, необходимость в обуви отпадает, — пояснила она, почувствовав взгляд гостя, переместившийся с двери — на её неловко поджатые ступни.
— Я не говорил, что вошёл в дверь, — произнёс мужчина, расстёгивая набрякший от влажности ночного города плащ. — Но… ведь она всегда открыта?
— Здесь нечего прятать. И некого. А даже, если бы и было… Говорят, если хочешь спрятать главное — положи это на самом видном месте. С тех пор, как главным стало всё, меня перестали замечать.
Она приблизила губы к стеклу, сделала глубокий выдох и нарисовала на запотевшем месте тройное плетение знака бесконечности.
— Мне показалось, или вы действительно кого-то ждали? — спросил мужчина.
Он тщательно сдерживал давно рвущуюся наружу радость, но всё же, она раздвинула шторку век и сумела выскользнуть из-под ресниц.
Однако женщина так и не поднимала взгляда, а потому не видела: ни лица гостя, ни улыбки, промелькнувшей в его глазах.
— Почему мне не нравятся глаголы прошедшего времени? — вопросом ответила она, говоря скорее сама с собой, чем с неожиданно возникшим в её мире незнакомцем. — Ждала, любила, верила, жила, была, росла… Нет, это неправильные глаголы. Ни прошлого, ни будущего — нет. Есть только настоящее. Да и оно — зыбкое и невесомое, как воздух… Мы вдыхаем его, и он — наше настоящее. Выдыхаем — и вот уже прошлое. Готовимся к новому вдоху — входим в будущее, которое в ту же секунду уже становится настоящим, а через доли секунды — прошлым… Настоящее — лишь мгновение между вдохом и выдохом. Наше настоящее — это только тот воздух, который сейчас внутри нас. Не более, и не менее.
— Значит, я не ошибся, — продолжал гость, потирая переносицу, чтобы спрятать невольно выдававшие его глаза. — Всё-таки ждёте.
— Жду. Но, тот, кого я жду, не придёт.
— Не придёт? Вы уверены? — и глаза его блеснули озорством.
Она сделала лёгкий взмах ладонью в сторону двери, и тихо произнесла:
— Через эту дверь — не придёт точно. Это слишком лёгкий путь. Не для таких, как он.
Она не знала, как именно может прийти тот, кого она ждала. Тысячи раз представляла себе детали их встречи: первый разговор после долгой паузы разлуки, звук его плотного серебряного голоса, который, казалось, давно забыла… Но никогда не могла заглянуть в тот спрятанный на его груди карман будущего, где хранился самый первый кадр из архивной киноплёнки его возвращения.
На какой ступени лестницы он будет в то время? И поднимется ли на ступень к ней, или спустится на её ступень вниз, или сделает ровный шаг вперёд…
— И долго? — нарушил гость ход её мыслей.
— Что?
— Ждёте, — уточнил он.
— Немало, — ответила она и сделала глубокий вдох перед тем, как решилась спросить тревожное: — Зачем вы здесь?
Он смутился:
— Хотите, чтобы ушёл?
— Нет, останьтесь. Я давно не говорила с людьми.
Она действительно не говорила с людьми с тех пор, как попала в этот коридор времени, из которого уже не могла найти выход сама.
Множество голосов, сливаясь в мегагерцы производимого человечеством шума, пыталось пробиться к ней через обрубленные провода, отключенный телефон и наглухо запертый почтовый ящик. И те звуконепроницаемые стены, которые она сама воздвигла вокруг себя, отражали и ослепляли, обезоруживая, весь шедший извне шум. Как зеркало отражает солнечные лучи, удваивая силу света в момент преломления от напылённого на стекло серебра.
Вначале этот разноголосый хор ежеминутно рвался внутрь. Стучался! Кричал! И каждый голос нёс свою вибрацию, свою мелодию, которая нарушила бы ту космическую симфонию вселенной, что уже начинала звучать в её тишине.
Потом голоса сделались реже и тише. А затем и вовсе замолчали.
Прозрачная тишина, поселившаяся здесь, стала зримой и ясной, как нетронутая человеком живая природа.
И только ответный голос того, кто смог бы открыть в шуме внешнего мира шлюз для прохода её тишины: вывести её из этой комнаты, не выводя из её мира, — она пыталась бережно модулировать в те бесчисленные часы, когда молча говорила с ним внутри себя.
— Вам не с кем было говорить? — спросил он.
— У меня не было желания говорить с людьми.
— А сейчас?
— И сейчас нет, — она закрыла глаза и опять спросила тревожное: — Кто вас прислал?
Она давно была готова: однажды сюда могут попытаться войти те, кто ничего не понимает, или наоборот — понимает слишком многое. И тогда они постараются упрятать её в стенах, за которыми прорывается шум, изрыгающийся хаотичным фонтаном из потревоженных душ и взрывающий клапан неподготовленного приёмника, упаковывая перфорированное сознание в видимость лишённого ума.
Но тот, кто стоял сейчас в её комнате, не был одним из них. Такого бы она почувствовала сразу — по запаху и звериным повадкам охотника-людоеда.
Она не боялась быть пойманной и посаженной в клетку. Она научилась выходить за любые границы.
Тревожило иное: что у неё, возможно, пока не хватит сил вытащить оттуда, из оков границ, многих несчастных и невинных, неправильно открытых. А потому, пока в ней самой не пребудет сила, которой можно будет безгранично делиться, ей нельзя было попадать туда, где она не смогла бы помочь всем, нуждающимся в помощи.
Страдание — беспомощно. А страдание падающего в пропасть — ничуть не меньше страдания того, кто рвётся помочь, но не имеет на это сил.
— Я похож на того, кого можно прислать? — вопросом ответил мужчина, и досадно поморщился, не понимая до конца, играет ли она с ним, или действительно не может либо не хочет узнать. — Никогда не полагал, что меня примут за посыльного.
— Нет. Напротив, в вас есть что-то… от того, кого я жду. Вы похожи на него.
— Отчего вы решили, что мы похожи? — искренне удивился гость, помня, что она так ни разу и не взглянула на него.
— Для того чтобы видеть, мне не надо глаз, — ответила она так, будто услышала его мысль. — Но именно того, кого я жду, мне видеть труднее всего.
— Почему?
— Он внутри меня.
Она окинула комнату взглядом, так и не поднимая глаз на гостя, боясь разрушить едва начавшую созревать надежду, которую тут же отогнала в сторону.
«Нет, это — не он. Он не пришёл бы так тихо» — успокоила она себя, а вслух добавила:
— Подойдите к окну. Помолчите со мной. Я хочу понять, что в вас общего…
Глава 2. Лёд
Сверху упал ледяной куб.
Дар Неба.
Алмаз из бесконечных недр космической кимберлитовой трубки — гладкий, как отполированный перед огранкой драгоценный природный камень, и матово-прозрачный, с искристыми струнами-проблесками внутри. Словно застывшая молочным серебром слеза Бога — величиной с 1000000-этажный дом, если такие дома вообще могли бы существовать.
Он обрушился — в точку нуля — в пограничную зону суток, в плотную тьму новолуния, едва освещённую обманчивым, тускло-туманным звёздным мерцанием галактики.
Упал — в центр континента — на упругую спину массивной тектонической плиты, вздрогнувшей от неожиданности и размашисто широко качнувшейся, с трудом сдерживаясь, чтобы не прогнуться под тяжестью удара мощного веса.
Рухнул — в пик лета — на зелень смешанного леса, густо укрывавшего рыхлую, перегнойно-пряную земную кожу, которая тут же взбугрилась в судорогах ударной волны холмистыми полукружиями.
Ледяной куб вспахал ребром несколько гектаров плодородного слоя, оставляя позади себя, по линии траектории приземления, длинный и глубокий продольный шрам шириной с Суэцкий канал. В месте остановки образовался многокилометровый в диаметре кратер — воронка зрачка, окружённая густой бахромой ресниц — коктейль из сырой земли вперемежку с искорёженными, вырванными с корнями вековыми реликтовыми соснами.
И хотя небесное тело старалось приземлиться как можно мягче, максимально сглаживая угол падения, но всё же треснуло от удара о кору Земли, а в финальный миг остановки полёта — раскололось надвое.
Полупрозрачная двуглавая гора, ещё миг назад бывшая кубом, издала пронзительно-острый холодный крик.
Ультразвук всколыхнул магнитное поле, врезался в околоземную орбиту, в доли секунды пронёсся по кругу, обогнув весь земной шарик, и вернулся обратно, застыв ледяными иглами-антеннами на кончиках, прорезавших облака и распоровших небо, пирамидальных вершин.
До утра — ни ледяная сдвоенная пирамида, ни земля под ней, ни земля вокруг неё, ни израненный лес, ни иная жизнь — не издали более ни звука.
Первый солнечный луч скользнул по линии горизонта, и наткнувшись на ледяное препятствие, остановился.
Пучок света лазерным прицелом зафиксировался на месте соединения пирамид, и натянутая струна луча начала медленно увеличивать угол.
Солнце неспешно поднималось над горизонтом, и луч, соединивший сквозь лёд Солнце и Землю, увеличивал градус до тех пор, пока не встал ровно в полдень — перпендикулярно точке своего крепления — прямо над впадиной разлома.
На этой позиции движение угла прекратилось, и луч принялся вихриться, разрастаясь вширь на каждом новом витке спирали.
Вскоре он превратился в мощный световой столб: от Неба — до Земли, от Земли — до Неба. Огненно-рыжий — в центральной части — он рассеивался по диаметру в песочно-жёлтый, переходя в насыщенный белый — по кромке. Словно Солнце наступило на Землю, и, остановившись в своём одноногом шаге, замерло на месте.
Талые воды потекли по склонам вершин, заливая чашу в центре междуглавий. Вода быстро заполнила глубокий зев воронки и уходящий вдаль хвостовой ров. Не уместившись в границах образовавшегося водоёма, она слизнула берега и поползла за их пределы.
Ледяная двуглавая гора уменьшалась на глазах, оседая и сплющиваясь, а горячая вода стремительно прибывала, разливаясь всё шире и шире в диаметре, заполняя собой всё пространство: от одной линии горизонта — до другой.
Какое-то время над уровнем воды ещё торчали стволы деревьев, затем и стрельчатые верхушки самых высоких реликтовых сосен ушли под воду.
И когда лёд окончательно растаял, и когда вода проглотила всю поверхность Земли, и когда настал миг, что уже не было ничего, кроме гладкой безконечной линии соприкосновения, линии дороги воздуха по воде, световой столб сделал последний широкий вихревой рывок. Он огляделся, любуясь своей работой, затем отделился от водной глади и рассыпался в солнечные брызги — круглую радугу, распахнувшуюся первоцветом вокруг планеты.
Глава 3. Молния
Здесь не было времени.
То есть время было, но не было меры времени — определителя константы.
Кроме меры, у этого времени было всё: вес, цвет и запах; а главное — у него была форма. И эта форма не шла — ни вперёд, ни назад, а стояла на месте, расширяясь в пространстве и перестраивая его в многомерность.
Вот уже пару часов, а, возможно, и лет, прокатившихся было по круговому трамплину на пластинке наручных часов, если бы этот мужчина носил часы, он стоял у окна и ждал. Облокотившись широким плечом о выступ стены с глубоко утопленной оконной рамой, мужчина наблюдал за женщиной.
А она, казалось, совершенно не замечала присутствия гостя с той секунды, как предложила ему помолчать вдвоём, и пребывала всё в той же позе, что и в момент его появления в комнате.
Она сидела на пластиковой доске подоконника, едва шероховатой от мелких комочков спрессованной фактурной поверхности.
Чуть наклонив голову и прижав колени к груди, она сидела в проёме окна — на стыке светлой материи комнаты и тёмной материи ночи, пытающейся проникнуть внутрь через защищённый стекольной перепонкой оконный зев.
Она разминала пальцами свет комнаты, пряла из света и тишины нить, потом сворачивала её в спирали, и, наконец, закругляла в сферу величиной с небольшой мячик, который мягко поглаживала, выравнивая все трещинки и бугорки; перекладывала из одной ладони в другую и вновь разминала, пряла, сворачивала и закругляла, словно замешивая воздух между ладонями в плотный световой шар.
— Что вы делаете? — нарушил он затянувшуюся немоту, когда свет в руках женщины окончательно оформился в идеальную сферическую модель и начал зримо увеличиваться в размерах.
— Творю, — тихо ответила она, не отрываясь от работы.
— Шаровую молнию? — опасливо уточнил он.
— Вам не нравится шаровая молния? — удивилась она. — Вы её боитесь?
— Вряд ли я что-то однозначно боюсь по определению. Но шаровую молнию — скорее «да», чем «нет».
— Почему? — её брови приподнялись, и лицо приобрело совершенно беззащитное детское выражение.
— У неё плохая репутация, — ответил он.
— У меня тоже плохая репутация. Кое-кто всерьёз полагает, что я дьяволица.
— Смешно.
— Отчего же? Мне вовсе не смешно. Дьяволица, вавилонская блудница и….
— Смешно вдвойне, — улыбнулся он. — Они что-то путают.
— Они путают всё, но ничто не могут запутать, — твёрдо отрезала она, закрывая вход в лабиринт этой непростой и неприятной темы, и с ещё большим усердием продолжила заниматься экспериментами со световым ядром.
На какое-то время в комнате вновь установилась тишина, в которой лишь метрономом перекликалось едва уловимое ухом потрескивание искорок в светящемся шаре.
Он смущался спросить.
Она не хотела говорить сама.
В этой неловкой паузе мужчина решился сделать ещё один шаг к сближению, и присел на подоконник, сократив на длину вытянутой руки расстояние до её бледных босых ног.
Могла ли она объяснить этому непрошеному гостю, что он уже итак довольно глубоко вторгся в её личное пространство, в самую интимную зону биополя, в которую запрещён вход посторонним?
Ведь эта комната уже давно стала мала даже для неё самой.
С тех пор, как она замкнула себя в этих бетонных стенах и начала расширяться вместе со временем, которое застряло здесь одновременно с ней. И войдя сюда, в её мир, который она ревностно охраняла от всех, кто был снаружи, этот гость нарушил самое главное — неприкосновенность её свободы.
Её свобода была в выборе несвободы: замкнутости в огромном пространстве собственной вселенной, добровольном затворе от всего мирского в одиночной монастырской келье, которой когда-то оказалась эта комната.
Нет, она не была монахиней, принявшей постриг, напротив, она растила волосы в память о любимом. И любое приближение чужака, даже случайного прохожего, выгуливающего собаку на обычно безлюдной аллее за окном, отзывалось в ней отторжением возможности: не сближения даже, а лишь малейшего приближения, всякого отступа от параллельной линии аллеи к кривой касательной, и, тем более, к перпендикуляру линии, врезающейся в её окно и ведущей через дверь комнаты на выход, открывая двойной стальной лист с раскуроченным сейфовым замком.
Но отчего-то присутствие человека, который сейчас сидел на её подоконнике, не становилось столь неприятным, как ожидалось.
Было в этом мужчине что-то близкое по сути, однородное по масти, запаху и спектру невидимого для глаз света, глубоко запрятанного им под чёрную ткань костюма.
Что-то подобное она уже чувствовала и знала.
В ком? И когда?
Она пыталась вспомнить, но его свет уже выскользнул из-под черноты пиджака, достиг её рук и стал сливаться со светом, исходящим из шара, который она выращивала и ласкала, смешивая со своим светом, столько много пустынных месяцев…
— Вы считаете шаровую молнию убийцей? — не поднимая глаз на гостя, и не пытаясь отодвинуться, неожиданно громко, с вызовом в голосе спросила хозяйка комнаты.
— Да. В некотором роде, — неуверенно согласился мужчина, наблюдая, как шар в её руках начал переливаться мерными, пластичными, ровными волнами сияния.
— Почему люди боятся всего, что не могут объяснить? — и она в первый раз посмотрела на него.
Посмотрела в него так пристально, словно вонзила в его зрачки карий и тонкий до прозрачности розовый шип.
Так пристально и так пронзительно!
Его веки наполнились влагой. Ему захотелось моргнуть, отвести взгляд, отвернуться, бежать прочь из этой белой комнаты, из её светящегося до боли в глазах мира… Но он сдержался, продолжая смотреть в неё.
— Впрочем, не все, — уточнила она. — Я слышала о мальчике Ники, который однажды испугался шаровой молнии, но она его не тронула. Обычно природа не причиняет зла тем, кто её уважает, а значит — не боится. А этот ребёнок испугался. Но она его не тронула. Может быть, шаровая молния избирательна? Может быть природа оставила ему жизнь, зная, что вскоре он сможет её полюбить? Просто. По-человечески. Ей так нужна была любовь! Она думала, что это он. Но она опять ошиблась… Она так устала ошибаться!
Пока она говорила, он вновь перевёл взгляд на её руки. И ему ощутилось, будто шар в её руках слишком похож на его сердце, и что шар взорвётся сейчас так же, как взорвалось бы его сердце, если бы эта женщина прикоснулась к нему своими жаркими, нежными пальцами.
— Это случилось в церкви во время всенощной, — продолжала она. — Его родители, довольно занятые люди, в те дни были в отъезде, и на всенощное бдение Ники пошёл вместе с дедом. Да, эти двое — мальчик и дед — очень любили друг друга! Нет ничего милее любви детей и стариков. Вы не находите?
Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох.
Но с каждым новым вдохом, вместе с кислородом в него вплывал её голос, проникая внутрь груди всё глубже, а его сердце в её руках делалось всё сочнее и пластичнее. Оно тянулось за её пальцами, сладкими от света, плавилось, словно чугун в доменной печи, тянулось и раздваивалось, чтобы достаться поровну каждой её ладошке…
— Той ночью была сильная гроза. Раньше я очень боялась гнева Неба. А вы?
Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох. Но…
— Гроза действительно способна довести до ужаса, — продолжала она, не дожидаясь ответа. — Представьте. Ночь. Гроза. Освещённая свечами церквушка. Ворвавшийся страстной ветер резко распахивает двери и тушит своим влажным дыханием свечи перед иконостасом. Сама по себе картина уже немного жутковатая. Но тут раздаётся крепкий раскат грома, и внутрь медленно влетает светящийся шар. Он вынюхивает заполненное ароматом ладана пространство, кружит по полу церквушки, делает виток в воздухе прямо перед носом у застывших в страхе прихожан, и вылетает через дверной проём, освещая тьму ночного парка.
Она говорила об этом так, будто присутствовала в том месте, в тот час, когда шаровая молния принимала решение: забрать жизнь или оставить. Она говорила так, будто сама была на месте этой молнии и делала сейчас выбор в пользу жизни — единственно правильный выбор, который делает природа, даже в том случае, когда отнимает жизнь у малого — ради сохранения жизни целого.
Она говорила, а мужчина, понимая, что срастается с этой белой комнатой так же, как когда-то срослась с ней эта женщина, уже пытался отогнать от себя мысли о тонких пальцах на его сердце. Потому что сдерживать желание: схватить её вместе со светящимся шаром и всей комнатой, и, обняв, растворить в себе, — было невыносимо больно даже для такого взрослого мальчика, как он.
— Ники был тогда совсем маленьким! — её слова втекали в него медленно и вязко. — И было бы удивительно, если бы малыш не испугался.
Лицо мужчины постепенно становилось всё более хмурым, а взгляд всё более цепким и тёмным.
— Ещё бы! Конечно сердце ребёнка замерло от страха! — звенела она колокольчиком голоса, не глядя на собеседника и не замечая перемен в его лице. — В испуге малыш Ники взглянул на деда, пытаясь найти у него поддержку! Но дед был спокоен так, будто этот огненный шар — обычный монгольфьер с корзинкой для воздушных путешественников. И мальчик устыдился своего страха — такого неподобающего и не мужественного для такого взрослого мальчика, как он.
Она на мгновение замолчала, и добавила совсем тихо, почти шёпотом:
— После этого случая, шаровую молнию, грозу и природу Николай уже не боялся.
— Я знаю эту историю, — сдержанно сорвалось с его пересохших губ, когда она закончила рассказ.
— Шаровую молнию считают убийцей, но прежнюю Россию убила не шаровая молния, а люди, — продолжила она, будто не слыша его слов. — Природа бросила шар предупреждением, но не тронула: ни Александра, ни юного Николая. А люди казнили: и того, и другого, и ту, которая была природой…
Она сжалась, плечи её осунулись, а звуки голоса стали острее и чётче:
— Люди безжалостны ко всем вторым? Или только к тем, кто по праву рождения является первым?.. Или природа всякий раз стирает первых, оказавшихся не готовыми выполнить главную задачу своей природы; а люди — лишь слепое орудие в руках вселенского палача, который останавливает ошибку первых под прикрытием казни вторых?..
Она продолжала задавать вопросы, но не давала времени для ответов.
Она говорила и говорила сама, так и оставляя вопросы — висеть в раскалённом от света воздухе:
— А если изменить программу и соединить: первого и второго? Чтобы не было: ни последнего, ни первого, ни второго… Чтобы не было: ни ошибки, ни палача, ни его слепого орудия… Чтобы главная задача природы была выполнена: ни первым, ни последним, а цельным… Что скажет на это воскресающая природа?
Она прижала светящийся шар к груди, обняла его обеими руками так, как матери обнимают младенцев, и, вглядываясь в шар, как в лицо ребёнка, спросила:
— Будь вы на месте Николая, получившего возможность выбора, что бы вы предпочли? Шар природы или суд человеческий? Удар молнии или ступени Ипатьевского дома? Или отказаться от неё? От той, которая была природой, казнённой потому, что в очередной раз ошиблась и поняла свою природу слишком поздно…
— Я бы выбрал природу.
— Я — тоже, — добавила она, нежно баюкая шар.
— Но разве человек не часть природы? — задал он встречный вопрос.
— Людская природа человека — не лучшая часть природы. Но тогда природа не могла сделать лучше.
— Когда?
— Когда-то я любила его. Потом я боялась его и не любила его природу. Потом я любила природу и не любила его. Потом я любила человека и не любила людей. Потом я не любила человека и боялась людей. Потом я боялась природу и любила всех людей. Теперь иначе.
Он напрягся, опасаясь услышать не то, что ожидал:
— Вы перестали любить людей?
— Я перестала бояться природу, — ответила она.
— А любить? Вы перестали любить?
— Я перестала думать, что люблю. Я научилась любить.
— Кого?
— Всё. Вы полагаете, именно так становятся зрячими?
— Да. Скорее всего.
Глава 4. Аквариум
Внезапно ощутилось тело.
И оно зависло в наполненной пустоте.
Под ногами не было ничего, кроме спёртого, тяжёлого воздуха.
И под руками.
И над головой…
Ни пола, ни потолка — ничего, кроме спёртого воздуха замкнутости. Но и пределов замкнутости не наблюдалось во всём обозримом пространстве.
Плыть по такому воздуху было значительно труднее, чем дышать им.
Если лёгкие хоть как-то пропускали его сквозь себя, тщетно пытаясь отфильтровать серый смог, оседающий на стенках альвеол, то тело залипало в движениях, вязло в масленичной плотности воздушной слизи, и не столько двигалось, сколько болталось на месте, хаотично взбрыкивая.
Сверху едва виднелся проблеск белого. Чем по сути являлось это белое — было пока не известно, впрочем, и не важно. На фоне серой вязкости, окружавшей её повсюду, важно было другое: что белое было просто белым. Это и являлось в настоящий момент главным и единственным аспектом.
Возможно, белое было и сбоку, и снизу; но сейчас она увидела белое именно сверху и неотрывно следила за ним глазами.
Она попыталась добраться до белого. Потянулась всей сущностью к белому! Всем весом! Не осознавая отсутствия веса.
Сделала резкий рывок вверх! Схватилась за воздух руками, и оттолкнувшись пальцами ног от ощутимой вязкости, попыталась выплыть на поверхность, чтобы оглядеться. Но тело неуклюже вытолкнулось в бок и больно ударилось о замутнённое стекло стенки аквариума.
Боль была столь непривычным чувством, что заставила вздрогнуть, сжаться и закричать.
Крик вырвался острой иглой и вернулся обратно.
Ещё более непривычным было ощущение холода в самой глубине себя. Кусочек льда проник в неё вместе с болью и криком.
Источником льда оказалась обжигающе-холодная стенка аквариума, впрыснувшая свой мороз внутрь тела.
Однако холод не смог удержаться внутри горячей телесной оболочки, и льдинка выскользнула через поры наружу. В это же мгновение и само тело отбросило рикошетом от стены — обратно, вглубь аквариума.
Внешне стенка аквариума выглядела довольно плотно, а на поверку оказалась хрупкой, как тончайшая пластинка слюды.
От удара стенка надкололась и хрустнула. Трещинки побежали по границе аквариума бесчисленными росчерками, рисующими витиеватый узор, и аквариум раскололся на две половинки.
Вода прибывала так же быстро, как из воздуха убывала тяжесть.
У тела оказалась не только форма, но появился и вес. Чем быстрее прибывала вода, тем сильнее ощущался вес. Словно воздух отдавал весь свой вес телу.
Вначале ледяная волна лизнула пятки, затем начала подниматься выше.
Ноги онемели и опухли до колен.
Обретая тяжесть, тело грузилом опустилось ногами к низу аквариума.
Попытки шагнуть не увенчались успехом.
Ноги, будто обутые в чугунные сапоги, которые ощущались всё плотнее и массивнее, отказывались слушаться.
И холод этих сапог, приковывавших к полу, заставил замереть на месте, превращая тело в антенну Земли — улавливатель изменяющейся частоты Шумана.
Вода всё прибывала.
Вода давила: и снизу, и сбоку, и сверху…
Вода расплющивала под своим весом, закругляла углы…
Столб света встал над темечком.
— Держись! — крикнул он и протянул руку.
Она попыталась ухватиться. Но его рука оказалась всё той же водой — обжигающе-ледяной и выскальзывающей из пальцев…
Иллюзия?..
Глава 5. Подкожно
Он давно привык к её манере говорить вопросами и уходить от ответов.
Не он ли сам научил её этому, когда наглухо закрывал шлагбаум перед носом любого вопроса, стремительно вылетающего на линию прямой траектории?
И когда она уже подхватила у него эстафетную палочку неусыпного смотрителя шлагбаума, наблюдал, как изменяется его отношение к её новым критским лабиринтам коммуникации.
Вначале это злило, затем забавляло, но после, когда женщина стала ему ближе собственной кожи, принял её такой, как есть. Ведь попытайся он перепрограммировать её самонастройку, в ней сломалось бы главное: то, что он схватил когда-то в ней взглядом и упрятал к себе под ребро.
— И всё же… Что вы делаете? — повторил он вопрос, наблюдая за игрой света в светящейся сфере между её ладонями.
— Творю, — ответила она, не отрываясь от работы.
Солнечный мячик искрил и плавился в её руках, становясь нежным и податливым, как поднявшееся дрожжевое тесто, разомлевшее в ожидании жара духового шкафа.
— Шаровую молнию?
— Не бойтесь, — рассмеялась она. — Это не молния. Это Небис. Обычнейший Небис. Искусство соединения человеческих желаний с желаниями природы. Самое главное в любом искусстве — научиться творить из него настоящий мир, способный стать чьим-то домом. Высшая степень искусства — сотворить новый мир, изменив программу. Отказ от деструкции. Искусство гармонии. Это и есть — Небис. Я творю мир, который станет для всех домом жизни, счастья и любви.
Когда дом, в котором ты живёшь, перестаёт быть домом, когда дом твой становится уже не твоим, когда у тебя уже и нет дома вовсе, главное, что действительно хочется сделать, — сотворить дом всем тем, у кого нет дома. Дать им такой дом, который когда-то хотелось сделать себе.
И если ты творишь мир, который станет кому-то домом, делай его таким, как сделал бы для себя. Вложи в этот мир весь свет, который сможешь собрать руками. И пусть он светит тем, кому станет домом.
— Почему вы не хотите создать дом себе? — спросил он.
— Себе? — удивилась она. — То есть, вскормить эго, став классическим деструктором? Одним из бесчисленных обжор-прожигателей? Вы не находите, что их теперь и без меня непозволительно много? Если я присоединюсь к ним, миру станет совсем несладко.
Она качнула головой, отбросив спадавшую на глаза прядь волос:
— Создавать для себя — примитивное занятие, простительное лишь духовным слепцам. Хотя… Когда-то я действительно думала, что вначале нужно создать дом себе…
— Что вас изменило? — допытывался мужчина.
— Он.
— Кто?
— Небис, — спокойно ответила она, и вновь принялась выглаживать ладонями сферическую поверхность.
Мужчина наблюдал за её руками с усиливающимся интересом.
Ему казалось, он уже отчётливо видит в этом светящемся ядре: и проглядывающую сквозь воздушные стенки шара белоснежность дома; и черепицу остроконечной крыши; и гербовый флаг на шпиле; и вертикаль угловых пинаклей; и гармоничный в строгом изяществе фасад, украшенный по фронтону тимпанами; и мрамор скульптур в рядах этажей от цоколя до пинаклей; и витражную радужность розы в обрамлении стрельчатых окон, защищённых увенчанными крестоцветом вимпергами; и колонны с архитравами по обеим сторонам высокого парадного крыльца; и архивольт дверной арки; и резную дверь красного дерева; и массивную бронзовую ручку в форме львиной головы; и ступени вверх…
— Вначале я считала, что это фосфены, — сказала женщина, заметив его взгляд, направленный внутрь шара. — Я даже пыталась уловить их с закрытыми глазами. Вы полагаете — это фосфены?
— Не думаю.
— Вы видите мальчика? — неожиданно спросила она.
Мужчина чуть наклонил голову и пристальнее вгляделся в шар:
— Да.
— Что он делает?
***
У стремящегося ввысь монументального здания, построенного в готическом стиле, оказалась милая, совершенно обычная, какая есть почти в каждом городском дворе, подпирающем подъезды многоэтажек, детская площадка: с качелями, горками и небольшой круглой песочницей.
Мальчик со светло-каштановыми вихрами, которому на вид было года два, играл в песочнице. Он увлечённо строил домик из розовато-дымчатого песка, лёгкой струйкой перетекавшего из одной его ладошки в другую. Рядом, на радужной перекладине подвесной качели, сидела девочка, чуть постарше, и внимательно наблюдала за мальчиком.
Дети были благостны и прекрасны, а погода — солнечна и безветренна. И одеты малыши были по-летнему: на мальчике — светлая футболка и шорты; на девочке — пёстренький сарафан с кармашками.
С этого места дом был виден лишь отчасти, ведь крыша находилась так высоко, что истаивала вверху, растворяясь на фоне голубоокого неба с сочным пятном солнечного зрачка.
К зданию приближались двое. Мужчина и женщина. Они шли домой. Левой рукой мужчина держал ладонь женщины, а правой нёс мини-чемоданчик.
Мальчик так долго ждал родителей, что едва заметив пару, радостно бросился навстречу.
Мужчина спешно опустил кейс, подхватил ребёнка и закружил.
Сын, раскинув руки в стороны, летал самолётиком на руках отца. Оба мальчика — большой и маленький — заливисто смеялись, и женщина улыбалась.
В это время к ним поспешила девочка. Спрятав ладошки в карманы сарафанчика, она остановилась чуть поодаль, продолжая внимательно смотреть на мальчика.
Малыш, почувствовал на себе взгляд девочки, тут же принял серьёзный вид и выскользнул на землю, настойчиво требуя, чтобы с ним обращались по-взрослому.
Семья направилась к лестнице, ведущей в дом, и девочка пошла за ними.
— Почему ты одна? — обеспокоенно спросила малышку женщина. — Где твои родители?
Девочка смущённо улыбнулась, что-то ответила и, подхваченная внезапным порывом ветра, растворилась в разноцветной летней дымке.
***
Её голос неожиданно ворвался в Небис, отвлекая мужчину от наблюдения.
— Что сказала девочка? — взволнованно спросила женщина.
— Я не понял.
— Жаль, — и она грустно отвернулась к окну. — Я надеялась, что хотя бы вам удастся её расслышать. У меня никогда не получается. Всякий раз поток ветра разворачивается в противоположную сторону и уносит звуки её голоса.
— Вы уже видели всё это? — удивился мужчина.
— Конечно! Много раз. Хотите досмотреть?
— Пожалуй, да.
— Смотрите, — и она протянула ему шар. — Пожалуйста, держите Небис аккуратно. Он не любит, когда его слишком сжимают.
Мужчина чуть помедлил, не решаясь прикоснуться к огненной сфере.
— Не бойтесь, — сказала она, положив Небис в его ладони. — Он вас не сожжёт.
***
Вблизи лестница оказалась слишком высокой, а ступени — довольно крутыми. Чтобы от нижней ступени увидеть дверь дома, нужно было запрокинуть голову, посмотрев в глаза небу.
Путь предстоял долгий и трудный.
Мужчина начал подниматься первым.
Следом к лестнице подошла женщина, придерживая за руку сына.
Мальчик упорно хотел подниматься самостоятельно, несмотря на то, что высота ступени доходила ему почти до груди. И стоило женщине вплотную приблизиться к первой ступеньке, как ладошка малыша выскользнула из её ладони, и мальчик побежал наверх. Он быстро догнал отца, который, испугавшись, что сын упадёт, попытался было подхватить его на руки, но малыш увернулся и вприпрыжку помчался выше.
Ребёнок бежал по лестнице легко, как мячик, перепрыгивая одним шажком сразу через несколько ступеней, будто и не бежал вовсе, а летел, и скоро оказался у массивной двери. Достигнув заветной цели, он оглянулся на родителей, которые были ещё в нижней части этой длинной парадной лестницы, и заливисто рассмеялся.
И малыш ещё долго ждал, пока родители поднимались к нему на площадку перед дверью их высокого дома, подпирающего крышей небо.
***
В это мгновение свет в шаре стал уплотняться, и более уже ничего невозможно было разглядеть.
Глава 6. Огонь
Чиркнула спичка.
Съедая беспомощный тлен деревянной щепки, всколыхнулось крошечное пламя. Жёлто-голубое. Солнце в ореоле неба.
Сквозь пламя была видна истина. И лицо истины, изменяясь вместе с движением огня, открывало дорогу.
Куда вела эта дорога — заворачивающаяся в спираль, и сквозь завесу дыма уходящая ввысь, — ни пламя, ни истина открывать не хотели.
Безконечность — за знания безконечности — требовала плату. И плата стояла над всем. И была она выше всего тленного. И плата была — в конечности. Конечности размерного видимого, переходящего в безразмерное невидимое.
Пламя обожгло пальцы.
От боли они непроизвольно разжались, и огонь слетел вместе с обугливающимся остовом спички на стол.
Тщедушное тело умирающей деревянной щепки скукожилось, подвернуло головку к брюшку, став похожим на вопросительный знак, истлело и отпустило пламя бежать дальше.
Столешница, забросанная ворохом исписанных листов бумаги, воспламенилась в доли секунды. Будто чернила, которыми были густо покрыты листы, оказались подкрашенным спиртом или бензином.
Проспиртованная болью бумага чуть покорёжилась, попыталась было сопротивляться, но, обнаружив всю тщетность усилий, смирилась и покорно отдалась в руки судьбы.
Голодная стихия огня, почувствовав нарастающую мощь власти, восстала над столом.
Она принялась пожирать буквы с неистребимой жадностью, заглатывая жаркой пастью всё новые и новые куски горящих вместе с бумагой словесных конструкций и мыслеформ. Но спаянные в слова буквы не пропадали в ненасытном огненном брюхе, а переплавлялись в новую форму жизни и, лишившись физического тела, освобождаясь, отплывали вверх.
Пространство над столом стало заполняться жаром, дымом и звуками…
Вначале послышались одиночные, нерешительные и встревоженные голоса. Потом голоса окрепли; но пока ещё полуслепые, двигаясь на ощупь, они смешивались в хаотичный коктейль перебивающих и перекрикивающих друг друга нот.
Чем жарче огонь заглатывал бумагу, чем гуще становился пропитанный чернилами дым, тем более выпрямлялся и утончался общий голос.
Некоторое время нестройный хор пытался удержаться на кончиках пламени, не решаясь пройти сквозь дымовую завесу, затем выправился, слился в унисон, и зазвучала музыка. Она взлетела от стола к потолку. Но потолок растворился от жара огня ещё раньше, и музыка свободно устремилась выше — за пределы…
Глава 7. Имярек
— Как вас зовут? — спросил он, возвращая Небис.
Она оторвала ослеплённый взгляд от шара, перевела его внутрь комнаты, пытаясь всё же рассмотреть собеседника, и, чуть помедлив, ответила:
— Не знаю.
Она врала?
Нет. Она не умела врать.
У неё действительно не было имени.
Она забыла своё имя в тот момент, когда встретила Его.
Когда ты любишь, тебе не надо никакого имени.
Когда ты любишь, тебе не надо не только имени, тебе не надо уже и слов. Когда ты любишь, все слова растекаются привкусом миндальной карамели по языку. Они настолько сладки, что хочется пить их несказанность жадно и медленно, оставляя томительный, распирающий вкус внутри себя.
Когда ты любишь, тебе не нужно: ни имени, ни слов. Когда ты любишь, тебе нужны только: воздух, который дрожит на губах, и груди, и животе; и свет, который можно разминать пальцами, перекладывая из одной ладони в другую. И воздух наполняет тебя и превращает в шар. И свет пронизывает твои пальцы и через поры вливается внутрь. И твои пальцы уже сами начинают излучать свет. И ладони, и руки, и всё твоё тело…
— Вы что-то сказали? — спросила она.
— Я спросил о вашем имени. У всех есть имя. Оно есть и у вас.
— Да, наверное, — она смутилась, уводя взгляд в темень окна, и немного погодя добавила: — Я не знаю своего имени.
— Но ведь другие как-то называют вас?
— Ольга, — сказала она. — Когда Он думал обо мне, Он называл меня Ольгой.
— Кто — он?
— Я называю его Юпитер.
— Хорошо, Ольга…
— Нет! — она вздрогнула, и взгляд её стал пронзительнее. — Не называйте меня Ольгой. У меня другое имя. Ольгой может называть меня только Он. Он называл меня Ольгой до того, как узнал.
— А потом?
— И потом он будет называть часть меня Ольгой. Но я уже буду ЖеньШеневой.
— Значит, вы — Женя?
— Нет. Я стану ЖеньШеневой после.
— А между? Как он называл вас между Ольгой и Женей?
— Сейчас? — уточнила она.
— Да.
— Женоль.
— Значит, ваше имя — Женоль?
— Нет, — улыбнулась она, нежно выглаживая лоб Небиса. — Это не имя. Это слово означает — «Моя Жена».
— Вас не смущает слово Женоль?
Она знала, о чём он, но всё же задала встречный вопрос:
— Почему оно должно меня смущать?
— Я правильно понимаю, что Женоль — это Жена-Ноль?
— Или Женя-Ноль. Или Женя-Оля. Или Жена-Ноль. Всё правильно.
— Но ведь ноль — это ничего — пустота.
— Допустим, — ответила она. — А вы не пытались посмотреть на ноль под другим углом зрения? Если две прямые линии — у которых нет: ни конца, ни начала, — пренебрегут нулём, то они так и останутся прямыми без конца и начала. Но если им повезёт, если им посчастливится найти ноль, и они пересекутся в его точке, то из этих двух прямых образуется: четыре прямые, с началом и без конца, и четыре угла. Четыре угла — это уже дом. А четыре прямые и четыре угла — восьмёрка — два круга константы бесконечности. Одинокий ноль обречён стать дыркой от бублика. Но если у нуля появится точка опоры, он сможет поднять в небо даже поезда!
— А имя?! У вас есть имя?! — воскликнул он.
— Жене не нужно имя, если она одна. Имена нужны только женщинам в гаремах.
— Как я могу обращаться к вам? — его голос становился всё настойчивее.
— Выберите имя сами.
— Любое?
— Конечно. Любое имя. От А — до А.
— Алиша, — произнёс он.
— Почему — Алиша?
— Когда я смотрю на вас, вспоминаю детство и Алису, о которой тогда читал, а может быть вижу ту Алису, которую знал ещё до детства. Но вы не совсем Алиса… Не совсем та… Не такая, как все…
— Хорошо. Пусть будет Алиша.
«Алиса, — думала она. — Наверное, все Алисы похожи друг на друга. Все они ныряют: кто вслед за кроликом, кто вслед за котом, а кто — за кроликом-котом… И пропадают для мира старого, попадая в мир новый, или испаряются вовсе… И сотворение происходит с ними каждый день и каждый час, и каждое мгновение… И сотворение превращает их самих в творцов; и в мастерских разбиваются горшки и рвутся на бесчисленные клочки рукописи и партитуры; а в небе, взорвавшемся от точки творения, рождается новый Небис… Конечно, пусть будет Алиша.»
Имя — как вода. Есть имена — океаны. Есть имена — озёра. Есть стоячие имена — водохранилища. Есть имена — болота. А есть имена — реки. Они в постоянном движении — изменяются сами и текут, изменяя землю.
Имя наделяет человека программой. Но нет никакой программы, способной рассчитать траекторию движения взлётной сущности, чьё имя изменяется вместе с каждым новым глотком кислорода, попадающим в телесную оболочку…
Глава 8. Кислород
У кислорода есть особое свойство лёгкости. Не той лёгкости, что присуща воздуху в целом, а именно внутренней лёгкости. Легчайшей лёгкости — внутри самой лёгкости.
Каждый новый глоток наполнял лёгкостью. И эта лёгкость притягивала к себе и втягивала в себя.
Она не могла остановиться.
Глоток…
Ещё! Ещё! И ещё…
Кислород заполнял её изнутри. Его было столько, что он не умещался в двудольный лёгочный мешок, выпрыгивал из него, вспенивался по венам, проникал: в мышцы, в кости, под кожу.
Переполняясь живительным газом, она превращалась в воздушный шарик.
Всплывала на поверхность — над всем поверхностным.
Поверхность оказывалась дном нового уровня.
И здесь всё начиналось сначала.
Опять требовался кислород.
Глоток. Другой. Третий! И вновь лёгкость, рассыпающаяся внутри, поднимала её наверх, на поверхность — над поверхностью всего поверхностного.
Столь желанная поверхность опять оказывалась дном — низшей ступенью нового высшего уровня.
Над ней наслаивались всё новые и новые уровни. Каждый новый уровень был сложнее и плотнее, но преодолевать их становилось всё легче. Ведь каждый новый глоток кислорода внутри неё уже сам стремился подняться выше, толкая вверх: и себя, и других, из которых теперь состояла она.
Наконец, тело достигло поверхности поверхностного и уткнулось в препятствие.
Сверху больше не оставалось места для новых уровней, и уровни переместились в стороны.
Она глотнула новую порцию кислорода, и тело принялось расширяться, заполняя окружавшие его боковые уровни. Под напором её расширения стенка каждого нового уровня лопалась, издавая звонкий хлопок, и пространство уровня прирастало к ней, как годовые кольца нарастают на стволе живого дерева.
Уровни отличались цветом, плотностью и консистенцией. Чем дальше от центра располагался уровень, тем плотнее и ярче он был, и тем стремительнее прирастал к стволу её недавно обретённого тела, окутывая её своим мерным сиянием в ожидании сияния уровня следующего.
Она вбирала в себя уровни с младенческой жадностью, с утробной жаждой познания материнского молока мироздания.
Ещё один уровень!
Ещё один!
Ещё!..
Последним уровнем оказался…
Глава 9. Окно
— Алиша! Расскажите о нём, — потребовал он.
— Что мне сказать о том, о ком я ничего не знаю? — совершенно не удивляясь ни вопросу, ни твёрдости в его голосе, спросила она, внутри продолжая примерять на себя имя Алиша, а внешне пытаясь вылепить из солнечного шара, растекающегося по пальцам, цветущую головку подсолнуха.
— Но ведь вы его жена!? — вспыхнул он.
— Да, — ответила она, вытягивая лучик в форме лепестка. — Но разве жёны знают своих мужей? Пока они не знают даже себя.
— Расскажите о нём, — его голос стал ещё твёрже.
— Это началось в самолёте, — сказала она, вытягивая из светящегося шара очередной лепесток. — И он был очень странный.
— Ваш муж?
— Нет! — рассмеялась она. — Самолёт.
Женщина на секунду провалилась в себя, улыбка скользнула по лёгкой тени, блуждающей в комнате, а потом добавила уже совершенно спокойно:
— С тех пор я не выходила отсюда.
Если бы сейчас луна могла заглянуть в окно комнаты и увидеть лицо мужчины… Оно было…
Но окно запотело от жара Небиса, соприкасающегося с глубоким, ровным дыханием женщины, идущим настолько изнутри, что всё её нутро становилось сплошным воздухом, и луна не смогла бы разглядеть…
— Сколько дней вы не выходили из комнаты? — спросил он.
— Вы хотели сказать — месяцев или лет? — улыбнулась она. — Много.
— Почему?
— Она боялась.
— Кто?
— Квартира.
— Чего она боялась?! — возмутился он.
— Она боялась оставаться одна.
— Кто вам это сказал?
— Она.
— Как?
— Всякий раз, когда я подходила к двери, квартира начинала плакать: либо водой, либо огнём. Чаще — огнём. Конечно, я могла оставить всё, как есть, и уйти. Но в комнате был кот. Он бы сгорел.
— У вас есть кот?
— Да, — сказала она тревожно, и начала рассказ: — Когда-то у меня была кошка. Белая. Я дала ей совершенно белое имя — Бэлла. Но пришло время, и её позвала природа. Она так кричала в ответ на этот зов! Я могла бы удержать её, но не стала, отпустила навстречу природе, и белая кошка больше не вернулась.
Потом у меня была крыса. Она тоже была совершенно белая, а глаза, хвост и лапки — розовые.
Мне подарил её маленький мальчик.
Я приехала в детский дом снимать фильм. Мальчик посмотрел в мои глаза и сказал: «Я хочу, чтобы ты была моей мамой». И я посмотрела в его глаза, и захотела стать его мамой. Но большие дяди и тёти в больших кабинетах, где решают судьбу таких детей, запретили мне быть его мамой. Они сказали, что таким женщинам, как я, у которых нет дома и нет мужа, нельзя быть мамами для мальчиков и девочек, у которых нет мамы.
А потом мальчик плакал.
«Я хочу подарить тебе самое дорогое, что у меня есть» — сказал мальчик и протянул мне ручную крысу: «Её зовут Дуся. Кроме неё у меня никого нет. Я хочу, чтобы она была твоей».
И я всё время плакала, когда смотрела на Дусю и вспоминала глаза мальчика.
А потом ко мне в гости зашла маленькая девочка, которая часто плакала, потому что у неё не было друзей, и она попросила: «Отдай мне Дусю. Я буду её мамой». Я отдала ей Дусю, и девочка больше не плакала. И я уже не плакала, глядя на Дусю. «Может быть, когда эта девочка вырастет, она встретит мальчика, который подарил мне Дусю. И у них будут дети, которые никогда не будут плакать», — думала я.
А потом ко мне пришла кошка. Вошла без спроса и легла на мою кровать. Кошка была серая и невзрачная, бездомная, маленькая и очень голодная. Я хотела налить ей молока, но в моём холодильнике не было ничего, кроме мацони. Там, где я тогда жила, все пили нарзан и мацони. Эта кроха с такой жадностью набросилась на мацони, что получила имя — Мацоня.
Взрослея, она жила у меня и спала на моей кровати. Мы вместе умывались, вместе делали маникюр, и я носила её гулять в маленьком плетёном лукошке. А когда она совсем выросла, и природа позвала её, я испугалась, что она уйдёт так же, как ушла Бэлла. И я начала давать Мацоне таблетки. Есть такие маленькие, круглые, жёлтые таблетки от кошачьей любви, когда кошкам очень хочется любви! Я бы тоже их пила, но для людей не придумали таблетки от любви. Вот так мы и жили без любви: я и «дочка» — кошка Мацоня.
А потом мне нужно было уехать. Да! Я должна была уехать. Далеко. Навсегда. И я не знала, куда ехать, и не могла взять Мацоню с собой в никуда. Я отдала её в хорошие, добрые руки, а через время мне сообщили, что Мацоня нашла свою любовь, и я стала «бабушкой».
С тех пор у меня нет домашних животных…
— Но вы говорили, что в этой квартире был кот! — возразил он.
— В ту пору этот кот был у всех.
— Где он сейчас?
— Ушёл, как и положено, в свой срок.
— Куда? — спросил он.
— Туда, куда и положено уходить всем котам. Но перед тем как уйти, он просил меня помочь… А сейчас мне нужно спать. Я должна спать. Он хотел, чтобы я спала. «Ложись спать» — это были последние его слова, сказанные мне голосом.
— Кот? — удивился мужчина.
— Кот? — удивилась она.
— Кот простился с вами словами: «Ложись спать»?
— Отчего кот? Впрочем, да… Тот, кто хотел, чтобы я спала, кот. Он тоже кот…
— Почему он простился с вами именно так?
— Я тогда не спала несколько месяцев. Я уходила. Он хотел остановить меня, но вместо этого всего лишь изменил вектор направления. Я всё-таки ушла. Я уснула, и больше не просыпалась.
— А сейчас?
— И сейчас сплю. Но здесь не хватает воздуха. Мне приходится выныривать, чтобы сделать новый глоток.
Она встала на подоконнике и открыла окно. В комнату хлынуло дыхание ветра, и она подалась навстречу, легко выскальзывая из полноты света в полноту тьмы.
Прежде чем сделать шаг, она обернулась и тихо спросила:
— Вы умеете стрелять?
— Нет, — так же тихо ответил он, и добавил: — Обычно я попадаю в молоко.
— В молоко попадают все, у кого есть Адамово яблоко, — улыбнулась она. — Мне нужно спешить. Вы видите термометр? Он висит за окном.
— Да.
— Что показывает Цельсий? — спросила она.
— Красный приближается к сорока.
— Сердцу пора идти в школу. Нужно успеть попасть в Адамово яблоко, пока кровь не закипела.
Её тело стало прозрачным, платье наполнилось ветром, и подол распахнулся, как крылья…
— Постойте! — воскликнул он, и тронул её за локоть, пытаясь удержать: — Вы не ответили!
— На какой вопрос я не успела вам ответить? — спросила она уже почти отсутствующе.
— Сколько дней вы не выходили из комнаты? — повторил он.
— Не подскажете: что сегодня на календаре?
— 6 февраля 2012-го года.
— Благодарю, — ответила она. — Но вы точно уверены, что сейчас февраль?
— Конечно!
— Ваш хронометр остановился. Сейчас — осень. Впрочем, какая разница, что на календаре, если календарь застрял в мае.
— Сколько дней вы не покидали пределов этой квартиры? — настаивал он.
— На тот момент, когда вы вошли сюда, лишь 444 дня. А на сейчас — 695.
— Это невозможно!
— Отчего же? — возразила она, плавно уводя свой локоть из его ладони. — Возможно. Когда нет повода выйти за пределы, все грани и пределы стираются.
— Так долго?
— Это не предел.
— Но ведь вы сами выставляете свои пределы?! — его голос начинал звенеть медным отливом колокола.
— Нет. Пределы невозможно выставить самостоятельно. Во всяком случае, до тех пор, пока не дойдёшь до уровня зашкаливания предела в отсутствии предела.
— Значит, всё-таки, вы сами выставляете свои пределы? — его колокол нарастал всё громче, и ветер выносил голос из комнаты наружу — туда, куда рвалась выйти она.
— Нет.
— Тогда кто же? — метрономом отбивал он.
— Алекс, — ответила она.
— Алекс Юпитер?
— Вы хотели сказать Йуппитэр?
— Ну да, Юпитер.
— Йуппитэр, — повторила она.
— Вы настаиваете?
— Да.
— Кто он?! — бился в ветер колокол его голоса.
— Кто? — спросила она.
— Алекс Юпитер!
— Вы хотели сказать Йуппитэр?
— Да.
— Алекс Йуппитэр, — настойчиво повторила она.
— Я понимаю. Но кто он?
— Алекс Йуппитэр?
— Да. Алекс Йуппитэр! — вскипал он. — Кто он?!
— В каком смысле?
— Вы не скажете?! — в отчаянии бросил он.
— Нет.
— Хорошо. Не говорите.
Он замолчал.
А ветер продолжал нести наружу отчаянную немоту его вопросов…
— Вы действительно хотите знать, что произошло в этом аквариуме? — спросила она, прислушиваясь к ветру.
— Да.
— Тогда я должна войти в вас. А вы — в меня.
— Как?..
— Глазами, — ответила она. — Вам не страшно?
— Нет, — его голос напрягся в струну. — Что я должен сделать?
— Ничего. Просто смотрите в Небис. Он всё сделает сам, — и она положила в его руку светящийся шар.
— Постойте! — он прикоснулся к оконной раме, пытаясь остановить женщину. — Прежде чем… Ответьте. Он вас бросил?
— Кто? — удивилась она.
— Юпитер.
— Юпитер не может никого бросить, — сказала она твёрдо и холодно. — Юпитер — это Небо. А небо — это воздух. Как воздух может бросить кого-то? Ну, разве что подбросит, превратившись в Ветер… И ещё…
Она взяла руками его голову за лоб и затылок, аккуратно притянула к себе, и прижалась губами к его уху:
— Чтобы бросить что-то, надо это что-то иметь, — прошептала она едва уловимо. — Я не что-то. И меня никто не имеет. Я — бросаюсь сама.
И она сделала шаг в окно…
Глава 10. Шлюз
Вода наполнялась изнутри так же, как тело наполнялось кислородом.
Вода считывала информационное поле и записывала код.
Стенки серебряной чаши отражали движение солнечного луча, множащегося в зеркальных блюдцах водной поверхности.
Она уже отчётливо ощущала тело, но ещё не до конца понимала, как им управлять.
Она пыталась ухватить луч, но струна света проскальзывала между сжатыми пальцами. Пыталась ловить луч ладонью, но тот беспрепятственно проникал сквозь плоть и устремлялся к натянутой под рукой кромке водной поверхности. Там, едва прикасаясь, луч целовал воду и, отпрыгивая под углом, быстро возвращался сквозь ладонь обратно — к источнику, но уже не долетал до него, а рассыпался в солнечные брызги световым салютом.
Если что-то и было важным в данный момент, то это был луч, преломляющийся водой.
Да. Именно луч света в месте соприкосновения с водой и был единственно важным. Ныне и присно, и во веки веков. Ибо только вода, соединённая со светом и воздухом, есть эликсир жизни, среда зарождения, точка отсчёта начала, жизнь.
Резкий глубокий скрежет металла заставил вздрогнуть.
Ворота, замыкающие круг серебряной чаши, медленно поползли вверх, и вода, увлекая тело, жадно хлынула в образовавшуюся щель, заполняя камеру шлюза и ещё быстрее раздвигая долгожданное окно выхода.
Это и был момент рождения…
ЧАСТЬ II. КВЕСТ
Глава 11. Без Конечность
Шаг.
Порой лишь один единственный шаг отделяет нас от самих себя.
Один единственный маленький шаг — внутрь.
Ни сантиметра! Ноль сантиметров. В ноль. В нулевую отметку себя.
И сделать его столь же легко, сколь и трудно.
Этот шаг снимает с тебя кожу. Выворачивает нутро.
Страшно?
Страшно.
Именно поэтому этот шаг и оказывается самым тяжёлым.
Глава 12. У Лица
— Если есть выход, значит, есть и вход. И если я смогла выйти, значит, смогу и войти.
Так, не обращая внимания на отсутствие собеседников, вслух рассуждала Алиша.
Она торопливо шагала босыми ногами по тёплому тротуару безлюдной улицы в поисках входа в дом, из окна которого только что вышла.
Но здания на этой улице были удивительно похожи. На них пестрело одно и то же граффити-лицо: приветливое и праздничное. И у этого размноженного через трафарет одноликого ряда каменных фасадов имелись широко распахнутые глаза окон, но отсутствовали даже намёки на рты дверных проёмов.
— У каждого дома есть дверь, — размышляла Алиша, рассматривая яркие коробочки домиков-близнецов, вытянувшихся вдоль мостовой в длинный стройный ряд. — Во всяком случае, если есть окно, значит, должна быть и дверь.
Здания-коробочки прислушивались к голосу Алиши, улыбались, провожая её незашторенными глазницами, но, даже медленно уплывая вдаль за её спиной, продолжали прятать в искусной кирпичной драпировке стен свои рты со скруглёнными блестящими зубцами дверных ручек.
— Все дома для людей строят так! — настойчиво щебетал голос Алиши. — И если есть вход для солнца и воздуха, значит, есть вход и для людей! Ведь я — не солнце и не воздух?
Алиша вытянула перед собой руки, разглядывая полупрозрачные ладони с едва заметными голубыми прожилками разветвлённых кровеносных ручейков; затем пощупала мягкость тёплых щёк и припухлость чуть увлажнённых губ, которые растянулись под пальцами ответной улыбкой; перебрала непослушные пряди волос и тронула спрятанные под ними мочки ушей, найдя почти заросшие от долгого отдыха бугорки-дырочки, когда-то пробитые под серьги; наконец, сделала глубокий вдох, чтобы убедиться, что у неё есть лёгкие, и выдохнула тоненькую струйку воздуха.
— Да, — успокоила себя Алиша. — Я — не солнце и не воздух. Я — человек. В человеческом теле. И даже если я могу выйти в окно, как солнце и воздух, то всё же входить я должна по-человечески: через дверь.
Однако вокруг Алиши не было ни единой двери, а только множество одинаковых, распахнутых настежь, затемнённых от полноты своих внутренностей, стенных дыр-квадратов. И даже то окно, из света которого Алиша только что вышла, отсюда, снаружи, казалось таким же обычным квадратом, и теперь играло с ней в прятки, сливаясь со всеми остальными близнецами.
Да! Алиша вынуждена была признать, что не может найти не только дверь, но даже своё окно.
Она помнила, что это окно по утрам ловит в хрупкие стекольные сети солнце, осторожно выглядывающее из-за горизонта. Значит, там, где окно — восток.
Но где может быть дверь у дома с окном, выходящим на восток? С какой стороны? С запада или с востока? И как определить сейчас: где просыпается малыш-восток, и где засыпает старик-запад?
Алиша посмотрела вверх: на солнце.
Солнце, едва качаясь на полусонных, истончённых до прозрачности, гребешках облаков, безмятежно плыло по сглаженному, затихшему, как перед штормом, морю неба прямо над её головой.
Алиша вышла из окна в полночь. Но сейчас на дворе стояла самая сердцевина суток: такая сочная и нежная, как юная вишня, наливающаяся вокруг мягкой, едва сформировавшейся белёсой косточки.
Сок вишни. Разве может быть снотворное — лучше? И казалось, раскрой сейчас эту сонную сердечную ягоду пополам со стороны едва заметного бокового шва, разделявшего округлую мякоть надвое, и день, убаюкивая страхи и сомнения, потечёт по пальцам сладким, с привкусом зелени, природным соком.
И воздух нынче был жарким по-летнему, но необычайно живительно весенним: свежим и новым до дремотного головокружения.
— Весна-лето, — подумала вслух Алиша, вдыхая запахи пробуждающейся природы, усыпляющей ночной холод. — Надо запомнить число, — и её взгляд скользнул по уличному табло, светящемуся неоном на лбу ближайшего здания.
«22 мая, 40° C», — показало табло.
— Отныне в этот день я буду отмечать Весну-Лето! — обрадовалась Алиша. — Никто пока не знает об этом празднике, но он уже есть! Да! 22 мая — День Весны-Лета!
У неё было большое количество таких Дней.
День Арбузного Счастья, когда она купается в горячем от августовского солнца арбузном соке, и сама становится сочной, как эта самая крупная и самая сочная ягода на Земле. А если в День Арбузного Счастья собрать все косточки от всех арбузов, в соке которых искупаешься, и посадить их на самом жарком и светлом месте, то в следующем году счастья будет во столько раз больше, сколько арбузов вырастет из косточек, помноженное на количество косточек во всех новых арбузах.
День Лукового Горя, когда она может позволить себе есть щиплющий уголки глаз мартовский лук и поливать его слезами. Ну, должна же она хоть иногда плакать? Все женщины непременно должны уметь плакать! Вот и она, затворившись от посторонних глаз, ест лук и с наслаждением плачет целый день в День Лукового Горя, чтобы потом весь год уже не плакать, а только смеяться.
ЛюбльУшкин День, когда она не произносит ни одного другого слова, кроме слова «Люблю», да и его произносит только один раз и на самое ушко, но так звонко, чтобы оно звенело внутри серебром колокольчиков ровно год — до следующего ЛюбльУшкиного Дня.
День Колыбели Золотого Кита, когда она вообще не произносит ни одного слова, потому что Золотой Кит слышит все слова только в молчании. И от молчания Золотой Кит растёт не по дням, а по часам. И если Золотому Киту дать хоть один день тишины, то он открывает фонтан, и заливает тебя золотыми брызгами. И твоё тело становится золотым, и мысли становятся золотыми, и все слова твои становятся золотыми на весь год. А если Золотого Кита кормить молчанием и тишиной целый год, то Золотой Кит вырастает таким огромным, что золотых капель из его фонтана хватает на весь мир! И мысли всех людей становятся золотыми, и слова их, и поступки…
День Весеннего Урожая, когда она летает с Ветром в космос собирать звёздный виноград. Ведь без звёздного винограда невозможно приготовить звёздное вино, которое пьянит и кружит голову, делая всё тело лёгким и прозрачным, а все движения мягкими и волнительными. И даже один глоточек звёздного вина способен создать тело таким невесомым, что можно качаться на космических качелях целый год до следующего Дня Весеннего Урожая.
День Нулевой Точки, когда она соединяет начала и концы. И каждый месяц в этот день: начало отплывает в конец, а конец втекает в начало; и последнее становится первым; и нулевая точка скругляется, превращаясь в День Точки Творения.
А День Точки Творения даёт толчок двум прямым, и соединяет их в четыре угла в День ПараПерпендикуляра.
И если хотя бы раз пропустить День ПараПерпендикуляра, то можно застрять в Дне КривоЗеркальности, и тогда только День Венского Шёпота подскажет дорогу к Дню Константы.
А День Константы — самый важный День из всех Дней. Потому что только в День Константы космическая арфа играет чистую вселенскую музыку. И только музыка космической арфы способна открыть небесный кран и заполнить мир чистой водой, без которой не может жить Золотой Кит.
И без Дня Константы невозможны были бы другие Дни: День Синего Троллейбуса; День Сиреневого Вкуса; День Подсолнухового Поля; День Двоичной Матрицы; День Фонаря Фантазии; День Единицы, впрочем, Дней Единицы у неё было по три в каждом месяце; День Сердца в Ладошках; День Лунного Вхождения; День Солнечного Храма; День Прославления Башни; День Первого Утра; День Поливки Сада Главной Мечты; и все остальные обыкновенные праздники и необыкновенные будни.
Отплывая в свои любимые дни, Алиша размечталась, мысли о поиске входа в дом улетели выше окон, её движения невольно ускорились, и она бодро зашагала навстречу празднику Весны-Лета, который только что включила в свой ежегодный жизненный райдер.
Её длинные рыжеватые волосы, волнуясь, щекотали шею и открытые плечи, а кокетливый короткий сарафан ласковым прикосновением зелёного шёлка на каждом шаге обнимал: то левое, то правое бедро, то одно, то другое.
Заметив эту прикосновенную игру сарафана, Алиша вспомнила песенку, когда-то слышанную в детстве: озорную частушку, которую пели заводные морщинисто-улыбчивые старушки на шумных и весёлых городских гуляниях.
«А я маленькая,
аккуратненькая!
Всё, что есть на мне,
пристаёт ко мне!»
Алиша рассмеялась и принялась считать объятия сарафана.
— Раз! Два! Три!..
На сороковом шаге-объятии Алиша представила себя сороконожкой: длинной и неуклюжей рыжеволосой сороконожкой в сарафане, семенящей на коротких толстеньких ножках по шершавому тротуару.
— Если бы я была сороконожкой, то сарафану пришлось бы туго! — сквозь смех сказала Алиша.
— Если бы ты была сороконожкой, я бы на тебя не налез! — обиженно возразил Сарафан, и перестал обнимать её ноги, потому что в этот момент Алиша остановилась.
Алиша удивлённо посмотрела на Сарафан.
Раньше Сарафан никогда с ней не разговаривал.
Сарафан не мог посмотреть на Алишу.
У него не было глаз-пуговиц. Вместо глаз заботливая портниха, совершенно далёкая от чаяний всех кокетливых сарафанов, пришила ему мелкие, глубоко утопленные в ткань, пластиковые крючочки, запирающие прорезь уха на спинке. Поэтому Сарафан всегда мог чувствовать Алишу своим цветущим шёлковым телом, и даже слышать её своим полу-глухим ухом, но никогда не мог видеть.
Не видеть девушку, которая в тебе! Разве может быть хоть что-нибудь мучительнее для тонкого летнего сарафана?
Это гораздо мучительнее, чем быть запачканным или нечаянно порванным! Это мучительнее, чем быть просто забытым и заброшенным на самую дальнюю полку шкафа! И даже если бы Сарафан и вовсе выбросили, наверное, это не было бы так мучительно, как мучительна невозможность видеть ту, чьё загорелое тело скрываешь от чужих глаз, незаметно обнимаешь и гладишь, едва касаясь…
Без глаз Сарафан считал себя ущербным и беспомощным — недостойным такой, наверняка, самой красивой девушки на свете, как Алиша.
Даже слепым он был уверен в том, что она самая-самая красивая! И все вокруг видели её красоту. Все — кроме него, который был к ней ближе всех!
— А вдруг она в действительности уродлива? — ущипнула губу Сарафана предательская мысль.
— Нет! Этого не может быть! Алиша — самая красивая! — выскользнула из-под губы другая мысль, и Сарафан ещё сильнее огорчился.
От обиды Сарафану хотелось плакать! Но ему нечем было плакать. Не мог же он плакать ухом! Поэтому Сарафан просто наморщился у талии и, вконец разозлившись на предательскую мысль, принялся: то справа, то слева, — приподнимать подол, оголяя Алише ноги.
— Не дуйся! — улыбнулась Алиша Сарафану.
— Я и не дуюсь, — насупившись прошелестел Сарафан, и соврал: — Это всё — твой любимый Ветер.
— Он уже здесь?! — вздрогнула Алиша, и сердце её сжалось в малюсенький комочек — такой маленький, как только что проклюнувшаяся среди игольчатой скорлупки ёлочная шишка, — и запряталось глубоко-глубоко под рёбра.
Сарафан настырно молчал.
Сарафану был противен Ветер. Этот наглец всегда врывался между Алишей и Сарафаном. А Сарафан терпеть не мог тех, кто пытался забрать у него Алишу. Но… Если Алиша побежит сейчас к Ветру, то Сарафан вновь сможет касаться своей материей её ног…
— Где? Где Он?! — быстро-быстро зазвенело из-под рёбер Алиши тысячами маленьких серебряных колокольчиков, ведь, когда она думала о Нём, все иголочки превращались в колокольчики. — Где Он? Где?!
— Сама ищи, — ещё сильнее надулся Сарафан, и… резко прижался к её груди, бёдрам, ногам, потому что Алиша стремительно побежала вперёд!
Эх, если бы Алиша знала, куда бежать…
Глава 13. Ветер
Ветер!
Ветер, волнующий её Небо!
Западный Ветер, несущий на своём плаще чистые дожди Его небесных поцелуев!
Ветер, поднимающий Алишу: над широкими лапами подрагивающих и уклоняющихся от его дыхания деревьев, раскинувшихся лиственным зонтом; над покато-скользкой черепицей крыши, поблёскивающей от дождевых капель; над фонарными столбами, рассеивающими мёртвый свет электрических пятен; над уплывающим вниз городом — крохотным и размытым, словно нарисованным акварелью на землянистом картоне!
Ветер, уносящий её на своих нежных до невесомости руках к облачно-перистой перине, на которой можно лежать сверху и пересчитывать парящие воздушными шариками капельки небесной влаги, собирать их в ладони и разбрызгивать по сторонам!
Ветер, оставляющий за собой долгий яркий шлейф послевкусия семицветным куполом радуги, по которой можно гулять босиком, и самой становиться радугой — от ног до самой макушки!
Разве есть на свете хоть что-нибудь — восхитительнее её Ветра?
Даже Солнце не могло быть для Алиши прекраснее Ветра. Ведь Алиша сама была частичкой Солнца.
Но Ветер был частью Его! Лишь малой толикой всего того, чем был Он!
Того, кто такой волнительный и такой разный! Такой не похожий на миллиарды других, потому что все миллиарды других — лишь крошечные искорки вселенского костра, который раздувается только от Его движений! Того, кто глубже всех океанов, потому что все океаны — лишь вмятины следов от Его шагов — маленькие плошки, хранящие влагу с его плаща! Того, кто выше любых гор, потому что даже самые высокие горы — лишь ступенчатые кочки под бесконечными облаками Его крыльев!
Когда Он прилетел к ней в первый раз, она не узнала Его, и спряталась между домами — в беседке, укутанной от сквозняков и солнца лианами дикого вьющегося винограда.
И Он, перелистывая оставленную Алишей на скамейке у дома книгу с длинной надписью, из которой ему увиделось только слово «Ольга», бережно трогал пальцами жизнь, рядом с которой слышал её запах: квадратные головы домов, их крашеные лица и горбатые макушки; корявые ноги деревьев, вросших в узкую травянистую ленту палисадника; прожилки длинно-плавных рук виноградника, обнимающего выгнутый скелет беседки; зелень раскрывшихся к солнцу шершавых листьев; округлые капсулы виноградного сока, наливающиеся фиолетом в крепко сбитые гроздья…
Но, так и не найдя хозяйку книги, улетел.
Когда Он прилетел к ней второй раз, она опять не узнала Его, и снова спряталась там, где Он не мог растрепать её аккуратно уложенные волосы.
На этот раз его пальцы были настойчивее и длиннее, а запылённые крылья — плотнее и тревожнее. И Он долго искал «Ольгу»: нервно раскручивал в центрифуге своего плаща пыльную бурю; в надежде расслышать звуки её шагов, втягивал ноздрями шум прятавшегося по домам города; — но вновь, не найдя Алишу, улетел один.
После Он ждал много бесконечных лет, прежде чем решился прилететь в третий раз — в день её праздника — соединения десяти восьмёрок рождения.
Огибая земной шар, собирая для «Ольги» пряный букет разнотравий пяти континентов и чистый звук шестого, Он спешил наполниться всеми запахами и красками. Задыхаясь, мчался вперёд, считая мелькавшие снизу метки: столбы, отбивающие цифрограмму дорог; города, отсвечивающие брызгами искусственных солнц; реки, вьющиеся голубыми с проблеском перламутра змейками; пустыни, рассыпающиеся в песочном поклоне миражами; горы, утыкающиеся в Него убелёнными горбатыми гривами; моря и океаны, вздымающие в приветствии водную грудь.
— Через год! — говорил Он своей истаивающей Тени, послушно скользящей по Его следам.
— Через месяц!
— Через день!
— Через час!
— Через минуту!
— Через…
И Он долетел к Алише с таким огромным букетом, что можно было укрыть лепестками всю планету, превратив её тело в цветущий рай!
Но и в третий раз Алиша не узнала Его.
Она спешно захлопнула балконную дверь прямо перед Его носом! В сантиметрах от Его глаз! И спряталась от Его порывистого, иссушенного в долгом полёте дыхания за двойной стекольной шторой.
В её доме, ожидавшем гостей, был накрыт праздничный стол. Но Его не пустили на праздник, и даже не взяли букет.
И тогда Он разозлился!
И тогда Его Тень сгустилась и приподнялась.
Разбивая: и букет, и пальцы, и плечи, и плащ — на атомы, Он бился в окна, в заглушенную балконную дверь, в кирпичную кладку дома! Пытался пробиться к той, которая, не узнавая Его, дрожа от страха, пряталась в комнату всё глубже и глубже…
Он бился!
Бился!
Бился!..
Он долго бился в надежде, что она откроет Ему дверь, и впустит главного гостя — возвратившегося хозяина. Но упрямая дверь не открывалась…
И тогда Его Тень восстала в полный рост, закрывая собой небо.
И тогда Он изменился в лице.
Стал тёмен, резок и тяжёл.
Он взлетел над разомлевшим в испарине летней сиесты городом, с размаха врезался головой в тучный шлейф своего плаща, за которым хохотала Тень, и призвал: и ливень, и град, и грозу!
Ураган, сметая всё на своем пути, рванулся по улочкам, проспектам, скверам и площадям!
Он сдирал грубую шкуру асфальта, освобождая землю для дыхания! Выдергивал из почвенных пазух, вросшие вглубь мощными пальцами, кряжистые ноги вековых дубов, словно это были молодые луковицы нарциссов, и расшвыривал их вверх корнями на сотни метров вокруг! Подбрасывал легковушки и гружёные фуры, словно пустые спичечные коробки, и, жонглируя ими, кидал оземь, корёжа и разрывая пополам! Срывал с домов крыши, словно шляпы и парики, и плашмя бил ладонями по облысевшим чердачным черепам! Крошил оконные рамы в пластиково-стекольный порошок, и раздувал его в пыль!
Он крушил город: и ветхие срубы, и здания, построенные на века, — но не трогал: ни людей, ни животных, ни птиц.
Загоняя всех в страх, Он и сам метался, как загнанный зверь, борясь со своей Тенью!..
Совершив яростный круг по городу, Он возвратился к её дому не обессилившим, но уже притихшим.
Не толкаясь, едва сдерживая разъярённое дыхание, Он медленно скользил плечом по стене, в ожидании, что балконная дверь, за которой дрожала Алиша, распахнётся, и она — девушка, для которой Он собрал все цветы мира, — выйдет к Нему навстречу.
— Ольга, — завывал Его голос в щели оконных рам.
— Ольга…
— Ольга…
Не дождавшись, Он слился с Тенью, взвился над крышей дома и ударил сверху!
— Не убегай! — разрывая жестяные перепонки, влетел в трубу гром Его голоса. — Чем дольше ты убегаешь, тем больше!..
Алиша прижалась к стене комнаты, вцепившись пальцами в выступ дверного косяка.
Он, вжавшись в стену ухом, услышал, как в страхе бьётся о рёбра её сердце, и… пошёл на второй круг!..
Город ревел от ужаса!
И Он кричал громом в ответ!
— Не убегай! — громыхал Его уже охрипший голос.
— Беги от Него! — перекрикивала Его Тень. — Он убьёт тебя!
— Не убегай! — навзрыд, вперемежку с тяжёлыми дождевыми каплями, колотили по лицу улиц градины величиной с голубиное яйцо.
— Беги от Него! — завывала Его Тень. — Он убьёт тебя!
— Не убегай! — кричали стрелы Его молний.
— Беги от Него! — грохотала Его Тень. — Он убьёт тебя!
— Не убегай… — шептал Он.
— У… бе… гай!.. — неслось эхом над опустевшим, раскромсанным, избитым городом.
Завершив второй, ещё более разрушительный обход, Он ударил всей мощью в свою Тень, и обрушил её навзничь.
— Тебя слишком много! — крикнул Он, наступая на горло Тени, и в его руке сверкнул трезубец.
— Не убегай! — сжимаясь прошипела Тень, и проскользнула под Его плащ: — Разве можно убежать от себя?.. — И Тень запряталась в Его сердце: — Не убивай…
— Ты ещё будешь со мной, пока я не сольюсь с ней полностью, — сказал Он.
Пронзив своё сердце трезубцем, Он вытащил из раны чёрный мохнатый комок: то, что осталось от Тени; завернул полумёртвую-полуживую в плащ, как в саван, и приковал иглами молний к себе.
Возвратившись к дому Алиши, Он замер у балконной двери в ожидании, продолжая лишь изредка простреливать себя одиночными молниями, удерживая Тень от восстания.
Безрезультатно выждал Он много минут, показавшихся Алише бездонными веками. Затем, почти не шевелясь, всем телом обнял её дом, оторвал от земли, положил над пупочной впадиной на своём животе и закачал, убаюкивая её страхи.
Многоквартирный кирпичный дом, подрагивая, плыл в воздухе и, словно преодолевая невидимые ступеньки, на каждом Его вдохе приподнимался вверх.
Нежно, плавно и осторожно Он укачивал Алишу вместе с домом до тех пор, пока она, переборов страх, вышла на балкон.
Тогда Он аккуратно поставил дом на место и схватил Алишу за руку так крепко и так жадно, что косточки в её пальцах хрустнули, затем ослабли, размякли, а за ними и всё её тело рассыпалось на триллионы атомов, наполняясь воздухом.
— Не убегай! — раздувая тело Алиши в облачный пар, тихо сказал тот, кто ещё совсем недавно был Ураганом. — Чем дольше ты убегаешь, тем больше…
Он взмахнул вверх, увлекая её за собой, и поплыл над городом, отворачивая взгляд, чтобы не смотреть вниз. Ему было невыносимо больно видеть то, что Он совершил внизу, видеть то, что Он оставил после себя и своей Тени…
— Не убегай…, — с тоской в глазах, едва слышно прошептал Он.
С тех пор она уже не убегала.
И Он прилетал за ней лёгким бризом, брал её за руку и уносил ввысь, в свой воздушный замок, где она сама становилась: и ветром, и облаком, и дождём, и радугой!
Она не знала, когда именно Он прилетит в следующий раз, и потому ждала его всегда.
Но однажды Ветер сказал:
— Я прилечу завтра.
И пропал.
Алиша ждала и ждала…
Но чем больше она думала о Нём, чем жаднее ждала Его свежего дыхания, тем дольше Он не летел.
Её мир замирал, теряя краски и запахи… Воздух становился безжизненным и спёртым… Все дома и деревья, и люди начинали походить друг на друга, как трафаретные близнецы… Солнечный свет делался всё более искусственным, потом и вовсе превратился в электрического мертвеца… А Ветер всё не летел и не летел…
Сейчас, когда Сарафан соврал ей о Ветре, Алиша побежала вперёд! Туда, где, наверное, ждёт её Он!
Она бежала: мимо домиков-игрушек; мимо озера с ровным стеклом поверхности; мимо парусов фонтана-кораблика, разбрызгивающего крошечные стекольные капли.
Она бежала: по хрустящему под босыми ногами стеклу; по колотому зернистому щебню, рассыпанному вдоль дороги, которая уводила Алишу вправо за город; по пустырю, заросшему обжигающей икры крапивой; по влажному приозёрному песку, липшему к израненным стопам; по нежной глади воды, омывающей ноги; по плоским тёплым камням городской мостовой, мимо домиков-игрушек…
Алиша всё бежала и бежала, а Сарафан всё гладил и гладил её бёдра. Он уже не успевал их обнимать, но, лишь едва прикасаясь, незаметно для Алиши, легко поглаживал: то одну, то другую ногу, то одну, то другую…
Глава 14. Ж Дать
Свет Небиса обжёг его лоб и ослепил глаза. Спину обволокло нарастающим теплом, довольно схожим с ощущением поставленных горчичников, которое он помнил со времён простуженного детства. По груди пробежала лёгкая испарина, и над висками заблестели мизерные капельки пота.
— Почему вы бежите к нему? — спросил он, глубоко вглядываясь в волнообразное движение внутри Небиса. — Может, стоило остановиться и подождать?
***
Ждать.
Невыносимо тягучее, как патока недоваренной карамели, слово: налипающее внутри, залипающее в затворе; цепляющееся сотнями дней-присосок, триллионами секунд-крючков; вырывающее все струны нервов, натягивающее их на скрипичный гриф в ожидании смычка…
Ждать…
Легко ли ждать, когда все четыре струны свиваются в одну спираль и от тяжести плотного воздуха начинают звенеть уже и без смычка? Легко ли быть скрипкой, поющей музыку в пустоте?
Легко ли ждать?
Легко, когда срок определён.
Но когда ты не знаешь: ни часа, ни дня, ни года, ни столетия…
Легко ли ждать, когда ты не знаешь мига, на котором это безмерно-длинное и такое короткое слово заканчивается?
Легко ли ждать, когда чистая бессмертная вода ожидания искривляется в зеркало пожизненного заключения в отведённой для смертников-смертных одиночной камере?
Ждать.
Легко.
Легко ли ждать?
Легко ли ждать, создавая музыку одиночества, сотворяя её конечной, ради начала музыки безконечности?
Легко ли быть скрипкой, зная, что какую бы ты ни взяла ноту, любая твоя нота: от «До» — до «Си», — всё равно будет петь в унисон с его голосом и отплывать в «Ми».
Легко ли ждать, когда не знаешь: существует ли конец ожиданию, или оно безконечно, как вселенная, или как музыка, которую в пустоте поёт скрипка без смычка…
Ждать.
Легко.
Легко ли ждать?
Легко ли быть скрипкой Страдивари: каждый миг изменяя форму; изгибаясь, в угоду изощрённому мастеру, ради уникальной певучести голоса; истончая тело, высвобождая просторы для новых и новых струн?
Легко ли: из не единственной скрипки стать единственной арфой?
Легко ли: заглушить все четыре октавы, чтоб зазвучало семь?
Легко ли ждать, когда расширяющаяся и дрожащая звоном душа, перестраивающая ДНК, распята грифом у сопротивляющейся колонны?
Легко ли быть исключительным, вне правил, инструментом, упрятанным в аквариум герметичного стекольного чехла от любимых и столь желанных рук музыканта-виртуоза — единственного, кто способен прикоснуться и не сломать?
Легко ли ждать в одиночном и тесном карцере-панцире, находясь под встроенными в стену пристальными лазерными зрачками тюремщика-сигнализации, караулящего каждый шорох внутри тебя?
Легко ли ждать в вакууме, выставленной на потеху любопытных ног, протекающих мимо многотысячным, нестройным, и так явно фальшивящим каблуками, говорливым протоком, осмеивающим твое лишённое кожи босоногое лицо?
Ждать…
Легко ли ждать?
Легко.
Наверное, легко.
Легко.
Для тех, кто проходит такой путь, лёгким становится уже всё, что когда-то имело тяжесть формы и веса…
Ждать — легко!
***
— Подождать? — спросил Небис её голосом. — Я жду.
— Но вы — бежите к нему! — воскликнул он.
— Отчего вы решили? Я бегу не к нему, а к себе.
— Вы бежите по кругу!
— Нет, — уверенно ответила она. — Это не я бегу по кругу. Это мы идём по спирали. Движение вверх. Продолжим?
— Да.
Глава 15. До Ом
Когда, уже совсем запыхавшись, Алиша остановилась для короткой передышки и оглянулась по сторонам, она поняла, что вконец заблудилась.
Она стояла одна посреди незнакомой улицы, ничем не напоминающей ту, на которую вышла из окна. Это была совершенно другая улица, а, возможно, и другой город.
И на этой улице уже не виднелось ни одного близнецового лица! Все дома, внимательно оглядывающие Алишу, оказались образцово-уникальными: пёстренькими, разноцветными, аккуратными и точёными — искусно созданными заботливыми руками волшебников-мастеров.
Если вы бывали в старой доброй Европе и захаживали в центральные, исторические кварталы её городков-игрушечек, то вы увидите, что эта улица была чем-то отдалённо похожа на старые улочки Праги или Вены, или Парижа, или…
— Ой! — от неожиданности всхлипнула Алиша.
— Б****, — буркнул расстроенный из-за вынужденной остановки Сарафан.
— Прекрати ругаться! — возмутилась Алиша.
Во время бега по кругу, Сарафан успел подзабыть, что Алиша теперь тоже его слышит, и сейчас вынужден был выкручиваться:
— Я не ругаюсь, — менторно возразил Сарафан. — Я констатирую. Ты заблудилась. Значит, ты — б****.
— Прекрати! — осадила она его.
Однако Сарафан не мог угомониться.
Разве способен Сарафан, вынужденно молчавший всю жизнь, добровольно закрыть недавно появившийся рот?
— А между прочим, — тоном лектора продолжал Сарафан, — тысячу лет назад слово «б****» в том русском языке, который сейчас именуется старославянским, вовсе не было ругательством. Слово «б****» означало…
— Но сейчас люди, которые уже ничего не понимают в русском языке, это слово извратили, а дяди из больших кабинетов — записали в плохое и запретили! Поэтому, это слово мы пока исключаем, — оборвала его тираду Алиша.
— Из всего вышесказанного, я понял, что самое главное в данном контексте: слово «пока». Значит, вскоре, слово «б****» перестанет быть исключительно плохим и вернёт своё исконное значение. Это очень хорошо, потому что без него совершенно не получается разговаривать! К примеру, если бы не одна б****, у меня никогда не было бы рта!
— Прекрати! Или я тебя выброшу!
— Когда ваше заблудившееся величество изволит меня выбросить? — парировал Сарафан, искусно делая вид, что вовсе не испугался оказаться в подвесной рюмочке мусорного контейнера, который тут же услужливо высунул нос из подворотни.
— Сейчас же! — ответила Алиша, и решительно схватилась руками за цветастый подол.
— Ничего себе! — возмутился Сарафан и закричал, как можно громче: — Чтобы доказать, что она не б****, она готова пойти по улице голой!
— Что ты сказал? — взъерошилась Алиша, резко одёргивая подол вниз.
— Ничего, — буркнул Сарафан и опять попытался надуться от обиды.
— Ты всерьёз?
— Да! Голая! — взвизгнул Сарафан. — Уж я-то знаю, что подо мной ты голая!
И действительно, Алиша совсем забыла, что в спешке набросила Сарафан на голое тело, и что находится теперь не в своей комнате, где её никто не мог видеть, а на улице. И если эта безлюдная улица и казалась волшебной, всё же это была настоящая городская улица: с настоящей мостовой и настоящими прилепленными друг к другу домами-игрушечками.
— Я зашью рот этому болтуну, как только доберусь до дома! — вслух подумала Алиша.
На этих словах Сарафан испуганно примолк, потому что именно сейчас Алиша и уткнулась глазами в крошечный Домик-Сердце.
Примостившийся в конце восточной части улицы, в небольшом отдалении от остальных домов, он скрывался в лёгкой дымке тумана.
Алиша подошла ближе.
Домик-Сердце стоял на вымощенной белым камнем площадке, заворачивающейся в спираль дорожки — вокруг.
Алиша ступила на каменную дорожку и окунулась в пар кислородной подушки, струящийся вокруг Домика.
Теперь она могла хорошенько рассмотреть Дом.
У Домика алого цвета, который оказался лишь немного выше Алишиной макушки, были: пухлые округлые щёки с маленькими ямочками от улыбки; небольшая, чуть заострённая бородка-лесенка; и плавная, как русло ручейка, впадинка карниза на середине крыши.
Алише на миг показалось, что она видит дверь в углублении одной из улыбчивых ямочек. Она шагнула вплотную к Домику, чтобы внимательнее разглядеть его щёки, и даже потрогала их атласную мягкость; но то, что Алиша приняла за дверь, вблизи оказалось родимым пятнышком. Или это всё-таки была дверь, которая так искусно спряталась за шторку?
— Это не твой дом! — упрямо заегозил Сарафан.
Алише хотелось спросить об этом у самого Домика, но тот, предупреждая вопросы, глазами подсказал ей дорогу вправо.
Она повернула направо, куда уводила спираль песочно-каменной дорожки, и за углом наткнулась на Домик-Цветок.
Густо оплетённый вьюнком по бокам, с одним пятилистным сиреневым глазом-окном на фасаде, Домик в шелестящем реверансе склонил свою сочно-зелёную лиственную крышу.
— Это не твой дом! — продолжал нервничать Сарафан.
Алиша вновь завернула по дорожке-спирали за правый угол, а вместо торцевой части Домика-Цветка обнаружила Домик-Лейку небесно-голубого цвета.
По стенам Домика снизу вверх, совершенно перевернув с ног на голову закон всемирного тяготения, стекали говорливо-журчащие ручейки прозрачной родниковой воды.
— Лью-лью-лью! Лью-лью-лью! — нежно лилась вверх ручейковая песенка.
— Это не твой дом! — заорал, перекрикивая песенку, Сарафан.
Алиша зачерпнула ладонями прохладной воды из ручья, сделала пару глотков, и ещё раз повернула направо.
За этим углом возвышался Домик-Рыба. Он плавно покачивался на водной глади небольшого озерца-зеркальца и грел на солнце золотую чешую облицовки.
— И это — не твой дом! — вздыбился Сарафан.
— Ничего не понимаю — вслух подумала Алиша и, не обращая внимания на Сарафан, опять пошла по дорожке вокруг дома.
Городская улица отступала всё дальше. Площадка-спираль, на которой стоял Домик, начала возвышаться в небольшую горку, а Дом — расти: и в высоту, и в ширину.
С правого угла Дома поднялась Башня, по форме напоминающая парижского «эйфеля», но выстроенная из белого камня и отшлифованная до мраморного блеска.
— Если я хожу вокруг одного Дома, то почему вижу не один дом, а четыре? — не сходя с дорожки, рассуждала Алиша, вновь оказавшись перед лицом Домика-Сердца.
— Или у этого Дома с каждой стороны — своё лицо и свой характер? — Алиша уже опять стояла перед Домиком-Цветком.
— Или только лица разные, а характер один? — спросила она перед лицом Домика-Лейки.
— Или характеров ещё больше, чем лиц? — уже перед Домиком-Рыбой.
— Или настоящее лицо только то, что на Башне? — опять оказавшись у Домика-Сердца. — Или…
Алиша подняла голову вверх, чтобы разглядеть лицо Башни, но не смогла. Потому что Башня, гуляющая вместе с ней по кругу так, что всегда оказывалась только с правого угла Дома, тоже подняла голову вверх, чтобы рассмотреть небо.
— Если это мой Дом, то на Башне я обустрою обсерваторию, — уверенно сказала Алиша и живо представила, как, лёжа в шезлонге на макушке Башни, изучает через глаз телескопа белое от россыпи звёздных виноградин, безконечное лоно вселенной.
— Не твой дом! — прерывая мечты, нервировал Алишу Сарафан. — Не твой! Не твой!
— Закрой рот! — приказала Алиша.
— Я не могу закрыть рот, ты порвала мне его, когда выходила из окна! Ты зацепилась за розовый куст!
— По поводу рта он не врёт, — неожиданно донеслось снизу поставленным лирическим тенором.
Алиша посмотрела вниз и обнаружила растущий у окна пышный Розовый Куст.
— Да-да, — подтвердил Розовый Куст, — ночью ты не на шутку задела меня и чуть не сбила хор моих красавиц.
Розовый Куст приосанился, демонстрируя крупные, завёрнутые кувшинчиком, белые Бутоны с тонким ароматом чая, которые тут же подпели прозрачным колоратурным сопрано:
— Да-да-да!
— Простите, — смутилась Алиша. — В темноте я вас не заметила.
— Ты действительно сама разорвала Сарафан этим шипом, — Розовый Куст изящно наклонился набок, обнажая длинную заострённую струнку-иголочку, — и создала Сарафану рот.
— А себе — проблему, — вздохнула Алиша.
— Иногда и создатели ошибаются! — ухмыльнулся Сарафан, и затараторил: — Плох тот создатель, который не ошибается! Не ошибается только тот, кто ничего не делает! А тот, кто делает, ошибается всегда! А не делать ничего, чтобы не ошибиться, — это главное заблуждение! Потому что в мире, где все заблудились, не ошибиться невозможно! Поэтому самое главное слово — это слово б****!
Сарафан быстро почувствовал в себе талант прирождённого оратора и начал готовиться к пространной речи, перебирая в памяти всех известных ему депутатов, демагогов и демиургов…
Впрочем, нет. На слове «демиург» его разбежавшиеся мысли споткнулись. Слово «демиург» оказалось слишком сложным.
В то время, когда Алиша изучала философию, Сарафан ещё даже не познакомился с иголкой — блестящей, тоненькой красоткой-садисткой в торопливых и беспощадных пальцах одёжкиной кудесницы портнихи. А если быть более откровенным, тогда Сарафан ещё даже не был частью туго скрученного в рулон шёлкового полотна! Да, что там! В то время он даже не нагуливался в разбухающем от чревоугодия толстом брюшке гусеницы шелкопряда, аппетитно пожирающей сочные листья тутового дерева.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.